Часть вторая. Раскол

(Исторический роман)

Оглавление

Глава 8. Атаман Бородин
Глава 9. Начало Яицкой смуты
Глава 10. Зимнее багренье
Глава 11. Екатерина
Глава 12. Тяжба
Глава 13. Волки
Глава 14. Поездка в Оренбург
Глава 15. Новый атаман Тамбовцев
Глава 16. Война с басурманами


Глава 8. Атаман Бородин

1
Прошли годы. Мартемьян Бородин стал войсковым атаманом, избранный на эту почётную должность казачьим кругом; Пётр Скворкин, Андрей Витошнов и многие другие казаки из его бывшей мальчишеской потешной ватаги – старшинами. Наконец-то честолюбивый Бородин добился того, чего всё время так жаждала его ненасытная душа – власти! Власть же открывала пути к богатству – другой его неуёмной, всепожирающей страсти.
Самовольно захватив в первозданной яицкой степи огромные участки земли, он стал селить на них утёкших из-за Волги от своих помещиков крепостных крестьян, дезертировавших из воинских частей солдат, беглых калмыков, отбившихся от своих орд киргиз-кайсаков и другой сброд. Мартемьян Бородин обещал им свою защиту и покровительство, снабжал на первое время кое-какими продуктами, хозяйственным инвентарём, и заставлял работать на себя от зари до зари. Фактически, атаман превращал всех этих людей в своих рабов, из которых выжимал все соки. Питались бородинские невольники впроголодь, жили в землянках, шалашах или наспех сколоченных хибарах-завалюхах, шатавшихся при порывах даже несильных степных ветров. Роль надсмотрщиков выполняли казаки послушной, старшинской стороны, нанятые атаманом в городке, – в основном, горькие пьяницы и бездельники вроде Митьки Лысова.
Невольники выращивали на бахчах арбузы и дыни, возделывали огороды, а кое-где и засевали пшеницей и другими злаками поля, пасли атаманский скот и заготавливали на зиму кизяки. За всё это они не получали от скупого, прижимистого Мартемьяна ни гроша, а за малейшее неповиновение бывали биты плетьми или батогами. Наиболее строптивых атаманские холуи ночами отводили подальше в степь и там безжалостно рубили шашками, оставляя тела на съедение волкам. Здесь, в глухой яицкой степи были свои законы, Бородинские, – волчьи! Степные хищники, волки, хорошо усвоили повадки живущих в степи странных людей, и уже не нападали на овечьи стада, не лазили в хуторах по овинам и катухам. Терпеливо ждали в отдалении своей традиционной добычи, которую люди регулярно оставляли им в степных сыртах, ночами рубя шашками головы себе подобным. Страшные дела творились в степи, и никому из законных царских властей не было до них никакого дела.
Так, атаман Мартемьян Бородин стал первым неофициальным помещиком на землях Яицкого казачьего войска. Его многочисленные поместья и хутора, разбросанные по необъятной степи, приносили крупные барыши, но вскоре Мартемьяну и этого показалось мало. Земля-землёй, но была ещё река Яик с многочисленными притоками и богатейшими рыбными промыслами, которая тоже могла дать большие доходы. Правда, в отличие от дикой, бесхозной степной целины, которая хоть и считалась формально – государственной, но фактически была ничья, река Яик принадлежала всему Войску и казаки строго следили за своим рыбным богатством, не позволяя никому из чужаков к нему прикасаться. Только приписанные к Яицкому войску, служилые, коштные казаки имели законное право и привилегию ловить рыбу в родном Яике-Горыновиче. Рыбная ловля была единственным источником пополнения их семейного бюджета, не считая скудного государственного жалованья, конечно. Положенное казакам жалованье приходило из России раз в году и распределялось по дворам атаманом.
Мартемьян Бородин сразу же запустил и туда свою жадную лапу, обжуливая простых казаков непослушной, войсковой стороны, утаивая от них значительную часть царских выплат. Казаки глухо роптали, но пока терпели, – сами ведь избирали себе атамана и старшин. К тому же всех недовольных и языкастых Мартемьян Бородин приказывал безжалостно драть плетьми на майдане. А кому охота дуриком подставлять под плётки свою спину? Чай, спина не казённая!
Видя показную покорность казаков войсковой стороны, атаман обложил их незаконными поборами, штрафами и выдуманными им самим, фиктивными налогами, идущими якобы в пользу государства. Вскоре настала очередь и рыбных промыслов: Бородин стал сдавать их почти круглогодично на откуп, то есть в долгосрочную аренду, заезжим из России купцам, либо своим местным предпринимателям и подрядчикам из казаков или оренбургских мещан и всяких торговых людей. Плату за аренду откупщики вносили в войсковую казну натуральную – отдавали часть выловленной в реке рыбы. Люди Бородина часть полученной рыбы, а также ценную, чёрную икру продавали оптовикам на рынках Яицкого городка и Оренбурга. Другую часть засаливали и везли подалее – в Уфу, Синбирск, Казань, Нижний Новгород, Москву. Из вырученных от продажи рыбы и икры денег, десять с половиной тысяч Бородин уплачивал в государственную казну в форме налога, остальные обещался потратить на нужды Войска, а также распределить в виде паёв казакам. Но паи год от году становились всё скуднее и скуднее, а потом и вовсе пропали, войсковые нужды тоже атаманом не финансировались. Городок приходил в запустение, оборонительные сооружения постепенно ветшали и разваливались, простые казаки беднели и затягивали потуже кушаки на кафтанах и чекменях, а атаман Бородин со старшинами и немногочисленной послушной стороной – жирели и обогащались на народном горе. Принуждая казачью голытьбу работать у себя на хуторах, а также на рыбных промыслах, заниматься засолкой и продажей рыбы и икры старшины наживали до двадцати тысяч рублей в год, а атаман Бородин – и того больше.

2
Первым не выдержал скандалист и верховод всех несогласных – Зарубин Чика. Где-то неделю спустя малого декабрьского багренья, увидав Мартемьяна Бородина на майдане, он не скинул традиционно, в приветствии, лохматой овчинной папахи. Гневно грозясь атаману жилистым своим кулачиной, не раз добре отделывавшем в детстве гладкую, наглючую рожу Матюшки, Иван закричал во всеуслышание, при большом стечении городского народу:
– Атаман, с чего паи от продажи откупной рыбы отменил? Где наши трудовые, казачьи денежки? Почему старшины царицыно жалованье не додают? Почто недоимки, якобы в государеву казну, берёшь с каждого казачьего дыма, а на самом деле свою мошну набиваешь? А ну, ответствуй, как ни наесть обчеству!
– Верно Чика шумит, – поддержали Ивана казаки, – справедливо!.. Давай отчёт, Матюшка! Мы тебя в атаманы выбирали, мы и скинем. Не нужен нам такой атаман! Гэть!
– А ну, казаки-молодцы, взять застрельщика, – кивнул атаман своим, и указал на Зарубина.
С десяток холуёв послушной стороны, постоянно крутившихся возле атамана, во главе с двумя старшинами бросились исполнять его повеление. Чику окружили плотным кольцом, выбили из руки выхваченную из ножен саблю, повалили на землю, стали вязать татарским арканом. Ещё с дюжину старшин и послушных кинулось на толпу, оттесняя зевак от Зарубина. Верный пёс Бородина старшина Пётр Скворкин выстрелил в воздух из пистолета.
– Разойдись, вашу мать, по хатам!.. Казаки, к пальбе готовьсь!
Безоружная толпа в страхе отхлынула от вскинувших дружно ружья казаков послушной стороны. На майдан из проулка с гиком и визгом, крутя над головой кривыми саблями и короткими турецкими ятаганами, вылетело десятка три конных татар и калмыков – сверхкоштных казаков – во главе со своим старшиной, которых Мартемьян подкармливал из собственных средств, используя для подавления беспорядков.
– Винимся, атаман, не вели казнить! – повалились на колени, прямо в декабрьский рыхлый снег, оробевшие горожане при виде вооружённых всадников.
Бородин дал знак, и сверхкоштные, со звоном вложив сабли в ножны, охватили полукругом центр майдана, куда атаманские холуи уже волокли связанного по рукам и ногам Ваньку Зарубина.
– Плетюганов ему всыпьте, братцы, по первое число, – объявил свой скорый приговор атаман, – чтоб остальным неповадно было!
Из канцелярии вынесли длинную дубовую скамью, уложили на неё, спиной вверх, связанного Чику, грубо сорвали с плеч потёртый старенький кафтан и рубаху. На шею ему уселся здоровый рыжеволосый казак старшинской стороны, за ноги ухватились двое. Исполнявший роль ката, которая ему весьма нравилась, сверхкоштный яицкий казак, татарин Карим Тугушев, взял в руки тяжёлый, с длинным змеевидным хвостом, арапник. Толпа на площади глухо ахнула, когда страшный арапник молниеносно взвился вверх, со свистом рассёк морозный декабрьский воздух и с силой захлестнул обнажённую, мускулистую спину казака. На теле несчастного тут же отпечатался широкий кровавый рубец. Зарубин-Чика дёрнулся всем телом, заскрежетал от боли зубами, но стерпел, не крикнул. На крепко закушенных губах его под усами показалась кровь. Второй удар перечеркнул спину крест-накрест. Чика опять громко заскрежетал зубами – аж слышно было на площади. Чёрные цыганские глаза его полезли из орбит, в уголках глаз показались слёзы.
– Держися, Чика, мы с тобой! – не удержавшись, крикнул из толпы казаков, подбодрил друга верный Тимоха Мясников.
– Кто кричал, шайтан? А ну-ка выходи, мало-мало, турма пайдёш! – направили коней на толпу татары с калмыками. Но Мясникова и след простыл: прикрытый товарищами, он поспешил вон с площади.
Экзекуция продолжалась. Арапник в руках палача Тугушева всё так же зловеще свистел, сдирая со спины Ваньки Зарубина клочья белой, не загорелой кожи. Вся спина покрылась уже кровоточащими красными полосами. Чика, перестав скрежетать зубами, грязно матерился, посылая проклятья Матюшке Бородину.
– Отольются тебе, иуда, казачьи слёзы! Будет ужо тебе, каиново племя! Будет!.. Чтоб тебя черти в пекле на вертеле поджарили, поросячий отросток! Чтоб тебе в задницу кол вошёл, а во рту твоём поганом вышел! Чтоб у тебя ноги отсохли и ты на двор до нужника не ходил, а под себя гадил! Чтоб у тебя загребущие руки отвалились и ты чарку с горилкой до блевотного рыла своего не донёс! Чтоб у тебя на шее зоб вырос, на спине – горб, а на лбе – хрен жеребячий! Чтоб ты до утра не дожил, а твою матерю сатана на косогоре тискал…
В толпе на площади от слов Зарубина смеялись казаки и стыдливо прикрывали расшитыми утирками рты казачки. Мартемьян Бородин побагровел от злости. Подлетев к татарину, резко выхватил из рук его арапник, сам заработал им по исполосованной, окровавленной спине Зарубина. Атаман хотел выбить из уст истязуемого мольбы о пощаде, крик боли, но в ответ на удары по-прежнему летели только отборная площадная брань и проклятия.


Глава 9. Начало Яицкой смуты

1
Тимоха Мясников этим же вечером осторожно поскрёбся в оконницу, затянутую бычьим пузырём, неказистой, бедной хатёнки Михаила Атарова. Открыла ему Мишкина жинка, красивая молодая оренбургская казачка Варвара.
– Чего надо? – строго спросила она, как и все городские хозяйки опасавшаяся за своего супруга: как бы не влез, дурень, в крамолу против войскового атамана. Видевшая во всяком пришлом госте – смутьяна и разбойника. Особенно в Тимохе – лучшем дружке битого только что на майдане Зарубина.
– Мне бы Михаила Родионыча на пару слов… – робко замялся на пороге казак.
Михаил вышел на голос из горницы в накинутом на плечи нагольном тулупе и в шапке, поманил Мясникова на улицу.
– Пойдём на двор, Тимофей. В хате сидеть – жарко от печки. Запаримся.
Тимоха охотно направился вслед за Михаилом, во дворе зашли за старую баню, присели на чурбаки под раскидистой старой вишней. Закурили трубки.
– Видал, что Бородин вытворяет? – без обиняков начал Тимофей Мясников. – Сегодня Чику выпорол, завтра и до нас черёд дойдёт… Совсем обнаглел, собака!
– А что сделаешь? Безнадёжно глянул на собеседника Михаил. – У них, у старшин, – сила, а у нас что?
– Врёшь, Михаил, – не согласился Тимоха, – это нас, войсковых – сила, потому что мы – народ! А народ завсегда прав… А их, старшин и псов их верных, сколько? Горсть… Их смести – нечего делать! А прогоним Матюшку Бородина со старшинами – нам воля! Нового атамана изберём, своего, войскового, из бедных. И старшин – тоже. Жалованье по справедливости распределять учнём, и – паевые деньги за откуп рыбных промыслов тоже.
Михаил повертел с сомнением головой, глухо признался:
– Старики спрашивали надысь у атамана за откупа… Он говорит, что дела у откупщиков – купцов и подрядчиков – идут худо, рыбы почти нет, цены на рынках в связи с конкуренцией астраханских купцов падают, денег едва на погашение государственной пошлины хватает.
– Брешет, сукин сын! – гневно ударил кулаком по коленке горячий Мясников. – То-то он со старшинами как сыр в масле катаются… Деньжата, значится, есть, токмо не про нашу честь! Делегацию в Оренбург снаряжать надо. С челобитной губернатору.
– Это дело, – обрадовался Михаил, что Тимоха не призывает бунтовать. – Только в Оренбург писать бесполезно, там среди чиновников в губернской канцелярии у Матюшки всё схвачено. Купил он всё оренбургское начальство с потрохами!.. Лучше петицию в Петербург послать, самой государыне. А в челобитной всё обстоятельно прописать о лихоимствах Матюшки… Вот только кто напишет?
– Я в грамоте – не в зуб ногой… – признался Тимоха. – А давай к Якову Почиталину сходим. У него сын-малолетка, Ванька, – большой мастак в писарском деле.
На том и порешили.
У Якова Почиталина они застали опередивших их Максима Шигаева и Петра Тамбовцева. Жестокая расправа с авторитетным среди бедноты Иваном Зарубиным переполнила чашу терпения казаков, всколыхнула весь городок. Казаки непослушной, войсковой стороны решили действовать.
В доме престарелого Якова Почиталина собрался своеобразный штаб недовольных. Малолетнего сынишку хозяина, Ваньку, усадили за стол в кухне, сунули ему в руку перо и бумагу, велели писать челобитную матушке-императрице. Каждый подсказывал что-то своё, поправлял товарища, спорил. Иван Почиталин несколько раз переписывал документ, когда, наконец, к полуночи, не был совместно сочинён окончательный вариант. В челобитной подробно перечислялись все прегрешения и злоупотребления Бородина и верных ему лиходеев-старшин, красочно описывалась сегодняшняя расправа над Иваном Зарубиным, убийства в степи невольников, воровство казачьего жалованья и сокрытие от казны средств, полученных от купцов и подрядчиков за откуп рыбных угодий. Казаки просили позволить им переизбрать войскового атамана и старшин и взыскать с Бородина и его подручных неустойку в пользу Войска за невыплаченное жалованье и рыбные паи.

2
На следующий день ряды несогласных пополнились: узнав о составленной казаками челобитной царице Екатерине, старшина Иван Логинов, сочувствовавший простым казакам, предложил собрать по городку подписи, а кто не знает грамоты – пускай ставит крест. Всем эта идея понравилась и старшине Логинову торжественно вручили челобитную, чтобы он первый приложил к ней свою руку. Иван Логинов призвал своих приятелей: сотника Копеечкина и казака Ульянова, также недовольных лихими деяниями атамана Бородина и старшин, и они втроём за неделю обошли весь городок, собирая подписи казаков непослушной стороны. Всего набралось около двух тысяч восьмисот подписей.
Через несколько дней, в конце декабря, тайно созвав круг, казаки выбрали делегацию в Питер из трёх человек во главе с мудрым, степенным и рассудительным отставным казаком Петром Ивановичем Красноштановым. В делегацию вошли всё те же Копеечкин и Ульянов. Челобитчикам по быстрому собрали на дорогу харчей, денег – по двадцать копеек с дыма, – тёплую одежонку, заседлали добрых коней в розвальни, и на Святки делегация, помолясь Богу, не спеша тронулась в столицу империи.
Пока суть да дело, в городке случился ещё один инцидент: на майдане опять, по приказу Бородина, выпороли двух непослушных: страховидного казака Ивана Бурнова и Варфоломея Добрякова, отказавшихся от наряда на дальнюю атаманскую заимку, куда он регулярно отправлял казаков из городка стеречь своих, работавших там на засолке рыбы, невольников. Бурнов с Добряковым ссылались на то, что опоздают на большое зимнее багренье, которое начиналось 6 января, на Крещение… Исполнял приговор всё тот же казак, татарин Карим Тугушев, заделавшийся штатным палачом при атамане.
Недовольных, затаивших лютую обиду на Бородина, в городке прибавлялось. Пользуясь тем, что главный заводила, верховод и атаман голытьбы Зарубин-Чика лежит пластом у себя дома после жестокой экзекуции на майдане, бразды правления недовольными взял в свои руки старшина Иван Логинов. Развернув кипучую деятельность против атамана Бородина и верных ему старшин, Логинов добился того, что его выбрали атаманом большого зимнего багренья.


Глава 10. Зимнее багренье

С утра на Крещение весь лёд реки Яика напротив городка был усеян собравшимися на багренье казаками. Каждый сидел в небольших санях, в которых была запряжена всего одна лошадь. Поперёд всех – атаман Логинов. Он прохаживается не спеша вокруг своих саней, пробует сбрую, похлопывает по загривку лошадь. Возле него, верхом на лошадях, – следящие за порядком казаки. Среди них и Митька Лысов, – ему, чем бить тяжёлым багром подо льдом рыбу, лучше исполнять полицейскую службу!
Иван Логинов нарочно испытывает казачье терпение, то вдруг зачнёт шутковать: вскочит как оглашенный в сани и поднимет для сигнала руку. Кто-нибудь из нетерпеливых рыболовов сорвётся враз с места, думая, что сигнал для начала багрения атаманом дан. Ан, не тут-то было. Логинов, захохотав, спрыгивает с саней на лёд, даёт отбой ложной тревоге. А рванувшего с места казака, намётом догоняют верховые дозорные, рубят с остервенением шашками сбрую на его упряжи и багры. Митька Лысов, злорадно оскалившись, порет провинившегося рыболова нагайкой по спине, выбивая из его старого овчинного тулупа тучи пыли.
– Ты гляди, Митька Лысов что творит, курва, – обратился Михаил Атаров к стоявшему рядом в своих санках Ивану Кирпичникову. – Выслуживается перед атаманом, кат.
– И правильно делает Митрич, – пожал плечами вислоусый Кирпичников. – Знай, казуня, своё место, не суйся поперёд батьки в пекло.
Иван, как и остальные казаки, сгорает от нетерпения, ожидая сигнала к началу багрения. Алчно поглядывает вдаль, куда предстоит скакать по льду Яика несколько вёрст. Там – места для подлёдного лова рыбы, или «етовы», по-местному.
Михаил Атаров только неопределённо покачал головой и ничего больше не сказал. В принципе, Кирпичников прав: нарушать казачий порядок никто не должен. За нарушение – кара! Так было всегда, испокон веков. Ещё до начала монголо-татарского владычества… Михаил переминается от холода с ноги на ногу, хлопает себя руками в больших, лохматых волчьих рукавицах по бокам. В санях у него – орудия лова: железная пешня, лопата, острия двух багров. Деревянные составные шесты крепко привязаны к задку саней. Каждый шест длиной до десяти сажен, – чтобы можно было достать до самого дна реки, где в яминах спит зимующая в Яике рыба.
Рыбные лежбища ещё с осени тщательно разведаны и отмечены казаками. Это и есть – «етовы». И нужно поспешить поперёд всех, успеть занять самый богатый «етов». Обскачешь в бешеной гонке остальных – быть тебе этой зимой с рыбкой! Нет, – не обессудь, ничего не поймаешь. И тогда семья пойдёт с протянутой рукой под церковь, а сам – в батраки к старшинам или Матюшке Бородину! А семья у Михаила Атарова большая: пятеро детей, – мал, мала, меньше. Двое сыновей и три дочки. Попробуй, прокорми такую ораву!
Атаман Логинов несколько раз подавал ложные сигналы к началу багренья, забавлялся сам и тешил своих конных «опричников». Громче всех ржал нахальный Митька Лысов, видя, как бросались к саням по ложному сигналы изнемогающие от ожидания рыболовы. Ему, как и его товарищам, беспокоиться было нечего: за свою полицейскую службу они всё равно получат свою долю из общего войскового котла в конце рыбалки, или «удара», как называли лов рыбы казаки.
Наконец сигнал к началу гона был дан, – казаки, попрыгав в свои сани, как сумасшедшие погнали коней к месту лова. Некоторые, не удержавшись на санях, стремительно летели вверх тормашками с саней на лёд, и хорошо, если отделывались сломанными руками, ногами или рёбрами. Одного молодого, неловкого казачка лошадь затоптала насмерть, проломив тяжёлым, подкованным копытом череп, треснувший, как арбуз.
Стремясь опередить друг друга, казаки остервенело нахлёстывали плётками своих лошадей, а когда подворачивалась чужая, жестоко били её по глазам. Отвешивали крепких плетюганов и зазевавшимся соседям-конкурентам, норовя оттеснить их санки к берегу, где их лошади увязали в сугробах, а сани опрокидывались. Началась страшная, беспощадная, дикая борьба за выживание, не терпящая слюнтяйства и компромиссов. Друг переставал быть другом, как на войне, – брат переставал быть братом. У каждого была семья, которую нужно было обуть, одеть, накормить. Сына снарядить на царскую службу, дочек – выдать замуж, а значит, приготовить им богатое приданное. А цены на казачье снаряжение, оружие и бабскую мануфактуру на оренбургских рынках – ого-го какие! Отойди-подвинься. Не разгуляешься… Лошадь – от семи до десяти целковых, ружьё – четыре рубля, простая казачья шашка – два рубля, а ежели побогаче, покрытая серебром – восемь-десять рублей, позолоченная и того дороже, – двадцать рублей и выше!
Михаил Атаров гнал свою лошадку, не отставая от остальных, порол её плетью – аж рука к концу занемела. Зорко высматривал впереди дорогу, чтобы невзначай не врезаться в задок чужих саней, но и обгонять себя не давал. Опыт у него как-никак был: участвовал уже не в одном десятке багрений. Когда прискакали на место, Михаил остановил лошадь, быстро выскочил из саней и, схватив пешню, торопко побежал, оскальзываясь на льду, к заранее облюбованному месту саженях в двадцати от крутого, правого берега. Этот «етов» казак заприметил ещё по осени, наблюдая с берега на закате солнца, как крутился здесь у поверхности воды огромный косяк рыбы.
Место ещё никем не было занято. Только позади себя услышал Михаил тяжёлый топот по льду подкованных казачьих сапог, да чьё-то разгорячённое сиплое дыхание. Атаров наддал ходу, чтобы опередить преследователя, но вдруг почувствовал под ногами что-то твёрдое, ударившее сбоку, – споткнулся о неожиданное препятствие и во весь рост растянулся на льду. Выскользнувшая из рук железная пешня, как стрела, заскользила в сторону берега.
Метнувший ему под ноги деревянный шест, казак с радостным воплем пробежал мимо, направляясь к законному «етову» поверженного Михаила. Атаров стремительно вскочил на ноги и в два прыжка быстро догнал обидчика. В душе у него клокотала ярость. Он готов был растерзать противника, как лютый зверь. Крепко схватив казака за шиворот чекменя, он с силой развернул его к себе и, не раздумывая и не примеряясь, двинул кулаком в ухо. И тут только признал в неприятеле… Тимоху Мясникова, – можно сказать, друга детства, но было уже поздно. Сбитый с ног крепким ударом, Мясников, потеряв шапку, рухнул навзничь на речной лёд.
– Прости, Тимоха! – только и успел промямлить сконфуженный Михаил и, схватив Тимохину пешню, принялся быстро, с остервенением долбить лёд у своего «етова». Куда делся Мясников он не видел. Он вообще ничего не видел перед собой, кроме крошащегося под его ударами, летевшего во все стороны льда. Через пять минут лунка была готова. Михаил сбегал к своим саням, притащил оттуда шесты и острый металлический наконечник; умело собрал багор и окунул его в дымящуюся на лютом январском морозе чёрную воду полыньи. Всё, место он за собой застолбил! Теперь ни одна душа не смела оспаривать у него этот «етов». За какие-нибудь полчаса вокруг него вырос целый лес торчащих из ледяных лунок багров. Большое багрение началось!
Казаки, сбросив на лёд, чтоб не мешали, чекмени, тулупы и полушубки, – некоторые в одних рубахах, – принялись с силой бить в полыньях рыбу, опуская багры до самого дна. Наколотую на остриё багра рыбину вытаскивали на лёд и снова продолжали лов. Белуги, осетры и севрюги просто кишели на дне реки. Много их уже трепыхалось на мокром, залитом водой и свежей рыбьей кровью, речном льду. Рыба была крупная, пудов по семь-восемь, а то и все десять. Иной раз попадались белуги до двадцати, а то и тридцати пудов. Таких великанов казаки вытаскивали вдвоём-втроём, помогая друг другу в багренье. Тут уже конкуренция была не в счёт: не поможешь сейчас ты, потом и тебе не помогут. Каждый это понимал и не отказывал в подмоге соседу. Помимо белуг и осетров в лунках попадались шипы, белорыбицы, судаки, лещи, щуки, сазаны, сомы, головли и другая промысловая рыба. Казаки тащили всё, что только не нанизывали их багры, без устали прочёсывавшие речное дно.
Михаил Атаров натаскал из проруби уже порядочную гору рыбы, как багор его с натугой вошёл вдруг в довольно крупную рыбину: белугу или осетра. Что улов крупный, Михаил определил по тому, как заскрипело и начало прогибаться в его руках прочное древко багра, когда он попытался было вытащить пойманную рыбу на поверхность. Огромная белуга бешено билась на дне реки, норовя соскользнуть с пронзившего её острия казачьего багра. Михаил, напрягая все силы, еле удерживал чудовище на месте, но о том, чтобы одному вытащить рыбину из воды не могло быть и речи.
– Эй, друг, подсоби! – жалобно попросил он соседа, багрившего слева от него, даже не взглянув на него и не зная, кого просит.
Сосед живо подбежал с шестом к лунке Атарова.
– Держи его, Михаил, крепче! Я его сейчас тоже прищучу, – весело прокричал казак знакомым до боли баском.
Михаил Атаров повернулся в его сторону и узнал в подошедшем всё того же Тимоху Мясникова со вздувшимся, похожим на красный вареник, левым ухом.
– А-а, опять ты, Тимофей! – вяло протянул Атаров и смущённо отвёл глаза в сторону. Ему стало стыдно, за то, что побил недавно приятеля, хоть и был тот сам виноват.
– Не держи обиды, брат, – не со зла я… Не рассмотрел тебя впопыхах…
– Да ладно, кто старое вспомянет, тому глаз вон, – беспечно отмахнулся Тимоха. Быстро окунул свой багор в прорубь Михаила, с силой заработал остриём по дну, нащупывая пойманную соседом рыбину. – Ага, вот она, стерва, нашёл! – радостно выкрикнул он и вонзил остриё багра в ходившую ходуном по дну огромную белугу.
Вдвоём, поднатужившись, казаки потянули рыбу наверх. Белуга продолжала рваться с багров, их древки гнулись и жалобно поскрипывали. Казаки опасались – как бы вовсе не переломились под тяжестью речного чудовища. Другие рыболовы, видя их тщетные усилия, поняли, что улов действительно выдался необычный. Несколько человек тоже поспешили на помощь от соседних «етов». Уже четыре или пять багров пронзили не желавшую расставаться с родной водной стихией необычайно огромной величины белугу. По весу она тянула пудов на сорок – не меньше. Казаки воочию в этом убедились, вытаскивая тяжёлый улов на поверхность. Вот наконец показался из воды шиповидный хребет белуги. Рыбина яростно забила по воде громадным хвостом, подняв тучи брызг, окативших с ног до головы казаков. Но они не бросали добычу, осторожно, но неуклонно подводя её к кромке льда. Последнее усилие – и вот уже сорокапудовая рыбина бешено скачет по льду, расшвыривая другую, уже подмёрзшую на морозе рыбу, окрашивая вокруг снег и лёд алой кровью, обильно струившейся из многочисленных ран.
– Ух ты, большая какая зараза! Живучая… – обливаясь потом, тяжело выдохнул Михаил Атаров, бросил багор и поспешно схватил валявшуюся на льду пешню.
Резкий взмах тяжёлого оружия, удар по рыбьей остромордой голове, – и белуга наконец затихла, распластавшись во всю свою длину на льду среди остальной, выловленной в реке рыбы.


Глава 11. Екатерина

Делегация Петра Красноштанова в Санкт-Петербурге сумела передать челобитную императрице Екатерине. Хитрая немка, незаконно занявшая престол своего мужа, Петра Фёдоровича Третьего, любимого, к слову сказать, народом, решила не омрачать первые годы своего царствования репрессиями против простого люда. Наоборот, она стремилась снискать в российском народе любовь и уважение. И вот, как по заказу, представился удобный случай!
Она разбиралась с бумагами яицких казаков в своих альковах, полуодетая, перед сном. Помогал и консультировал её так же небрежно одетый, неотразимый красавец, бывший блистательный гвардейский офицер, – артиллерийский поручик и личный адъютант генерал-фельдцейхмейстера, графа Петра Шувалова, – её тайный любовник Григорий Орлов.
– Ты погляди как много написано, Гришенька, – удивлённо говорила Екатерина, вертя перед глазами исписанные корявым, мальчишеским почерком листы. – А подписей-то сколько… Сосчитай, Гриша, радость моя!
– И охота тебе этим заниматься, Фике? – недоумённо пожал плечами Орлов, но всё же принял у императрицы листы и начал считать.
– А Яик это где, Гришенька? – спросила любовника плохо знавшая географию своего государства Екатерина.
– Река Яик проистекает на востоке вашей империи, ваше императорское величество, – гримасничая, начал просвещать несведущую правительницу Григорий Орлов. – Начинается она, кажется в горах Урала, а впадает в Каспийское море, кое в старину, наши предки, русичи, прозывали морем Хвалынским.
– Ты считай, считай, Гришенька, – проговорила, зевая во весь рот, императрица. – И рассказывай, рассказывай… Весьма занимательно сие. Я слушаю.
– Что я, Юлий Цезарь, что ли? – пошутил Орлов, но счёт не прервал и продолжил рассказывать об Яике. – Казаки издавна поселились на этой реке, и несут верную службу по охране наших юго-восточных границ от нашествия орд киргиз-кайсаков, хивинцев, бухарцев и прочих диких инородцев…
– Так сие весьма полезное предприятие, – благосклонно кивнула головой Екатерина. – И что же они хотят, эти яицкие казаки?.. Какие у вас, русских, сиречь странные и неудобопроизносимые названия. Что сие значит: яицкие казаки? Почему яицкие?
– А я про то, дорогая моя Фике, и сам, положа руку на сердце, не ведаю, – честно признался Григорий Орлов. – Нужно бы о том знающих людей порасспросить из Академии наук, того же Михайлу Ломоносова… А хотят они, матушка государыня, сместить с должностей своего войскового атамана, да проворовавшихся старшин, кои казачье жалованье, от казны регулярно, каждый год им присылаемое, зажуливали. Тако же и атаман Мартемьян Бородин делал. А ещё сей прохвост казачьи рыбные промыслы на откуп частным лицам сдавал, а паёв простым казакам из откупных денег ни копейки не выплачивал. Да сверх того, беглых крепостных мужиков у себя по хуторам укрывал, да инородцев всяких, да дезертиров из твоего славного войска, матушка. И не просто приют им давал, паспортов не спрашивая, а превращал в своих рабов и заставлял работать на себя день и ночь. И объявил себя яицким помещиком, захватив в степи государственные земли. А всех недовольных в Яицком городке приказывал жестоко плетьми драть. Вот, как тут прописано: Чику Зарубина арапником исполосовал всего, чуть ли не до смерти прибил. И многих других тако же.
– Что есть Чика? – вновь поинтересовалась императрица, услышав незнакомое слово.
– Не могу знать, матушка, – пожал плечами Орлов. – Имя, наверно, такое.
– Какие странные, если не сказать больше, у вас, у русских, имена, – посетовала императрица Екатерина. – Ну и что же этот… как его бишь, – Бородкин… Бородавкин…
– Бородин, – подсказал Григорий Орлов.
– Да, да, Бородин. Что он хочет?
– Матушка, – с досадой взглянул на любовницу бывший гвардеец, – я поражаюсь твой рассеянности!.. Не Бородин что-либо хочет, а казаки жалуются на Бородина и хотят его с атаманства сместить и позволить им выбрать нового атамана.
– А это по закону, Гришенька?
– Ну как же, Фике, конечно по закону… по ихнему закону, по казачьему. Они испокон атаманов над собой сами на кругах избирали.
– Что есть круг? – спросила Екатерина.
Орлов продолжал терпеливо втолковывать императрице-иноземке:
– Кругами, матушка, зовутся своеобразные собрания казаков, когда они собираются все вместе, буквально становясь в кружок, и решают различные важные вопросы… Круг, это, можно сказать, казацкий Сенат.
– Ах, я утомилась, Гришенька, от всех этих кругов, яицких казаков и их дурацких проблем! – капризно надула губы Екатерина. – Ты подсчитал уже подписи, мой друг?
– Почти, – устало отбросил кипу исписанных листов фаворит императрицы. – Я думаю, Фике, что тут будет более двух тысяч человек. Я на глаз вижу.
– Это всё их казацкое войско подписалось под сей петицией?
– Думаю, что нет, государыня. В яицком войске казаков, должно быть, намного больше.
– Ну и что будем делать, Гришенька? – спросила Екатерина.
– Я думаю, нужно удовлетворить народную просьбу, – посоветовал немке бывший гвардеец. – Ежели мы сейчас челобитчиков накажем, то этим непродуманным шагом только обозлим лишний раз народ, который и без того зол. А решив дело в их пользу, ты, Фике, заслужишь горячую любовь своих подданных, прослывёшь доброй и справедливой императрицей… Надо уважить казачков, надо… К тому же, Бородин – лиходей, а таких, для пользы твоего блистательного правления, матушка-государыня, надлежит наказывать.
– Хорошо, Гриша, убедил, – согласно кивнула головой Екатерина. – Бери бумагу, пиши указ.
– Я?.. – замялся Орлов. – Может быть, секретаря кликнуть?
– Гриша, ты в своём уме?! – постучала холёным, вымытым до белизны пальцем по своему виску Екатерина. – Итак нездоровые слухи про нас по столице ходят… Хочешь ещё подлить масла в огонь?
– А кашу маслом не испортишь, матушка, – пошутил Григорий Орлов. – Царь я или не царь, в самом деле? Григорий Первый! Звучит, а?..
– Но, но! – погрозила ему пальчиком Екатерина. – Хоть ты и думаешь, что я ничего в вашей загадочной русской душе не понимаю, но от графа Никиты Ивановича Панина я кое-что слышала о предшествовавших моему правлению российских царях… Так вот, дружочек мой Гришенька, в России уже был один царь Григорий, – самозванец Гришка Отрепьев, Лжедмитрий Первый… Его на Москве чернь живота лишила, на Красной площади на кострище сожгла, пеплом зарядила пушку и выстрелила!
– Не страшай, пуганные, – беспечно отмахнулся фаворит. Взял бумагу, перо и приготовился писать под диктовку.
– Что писать-то, сказывай?
– А напиши-ка ты, Гришенька, вот что…


Глава 12. Тяжба

1
Всю зиму продолжалась тяжба между казаками войсковой стороны и атаманом Бородиным. Ни одна из враждующих партий не уступала. Весной, по высочайшему повелению императрицы, из Петербурга в Яицкий городок прибыл для расследования обстоятельств дела генерал-майор Потапов. Он велел казакам избрать сорок человек доверенных, которые под присягой могли бы доказать виновность атамана Бородина и его старшин. Иван Логинов, метивший в войсковые атаманы вместо Бородина, собрал сорок человек, – в основном, почтенных стариков, которых уважало войско, – и направил в распоряжение генерал-майора Потапова. Выборные, целуя крест, подтвердили всё, что было написано в челобитной.
Генерал лично проводил расследование, допрашивал потерпевших, свидетелей, обвиняемых… Картина злоупотреблений властью и других тяжких преступлений руководства Яицкого войска вскрылась окончательно. Участь Мартемьяна Бородина была решена. Все материалы следствия были отправлены в Санкт-Петербург, там долго и нудно их рассматривали и изучали. Пока суть да дело, высокий столичный чин, своей властью, велел отстранить от должностей войскового атамана Бородина и ещё двух старшин, наиболее повинных в злоупотреблениях, – Скворкина и Акутина. Через год наконец-то пришло на Яик решение Военной коллегии: войскового атамана Бородина и двух вышеупомянутых старшин снять с занимаемых мест, лишить чинов, наград и взыскать в пользу простых казаков войсковой стороны денежный штраф.
Беднота ликовала, празднуя победу, но недолго. Генерал-майор Потапов велел казакам экстренно собрать круг и выдвинул своих кандидатов на пост войскового атамана и старшин. В атаманы он предложил… Бородина! Правда, не прежнего, Мартемьяна, а Фёдора, родного сына отстранённого атамана. В помощники ему – дьяка Суетина и старшину Митрясова. Старшина Иван Логинов поднял бучу среди казаков, подзуживая крикунов. Несогласные закричали, что предложенные генералом люди им не любы, а в атаманы следует выбрать самого Логинова! Пошумев и ничего не решив, круг разошёлся. Генерал Потапов оставил вместо себя майора драгунского полка Новокрещенова с командой кавалеристов, и на следующий день отбыл с докладом в Санкт-Петербург.
В его отсутствие майор Новокрещенов, подкупленный Бородиным, предпринял против строптивых казаков войсковой стороны крутые меры. Зачинщик беспорядков старшина Иван Логинов был арестован и сослан на вечное поселение в Тобольск, ездившие в Петербург с челобитной сотник Копеечкин и казак Ульянов – отданы в солдаты. Выборных стариков – доверенных старшины Логинова – безжалостно перепороли кнутом и сослали в кандалах в Сибирь. Только старику Петру Красноштанову, тоже ездившему в столицу с челобитной царице Екатерине, удалось вовремя бежать из городка. Он стал скрываться по глухим дальним хуторам и заимкам. Власть в войске фактически вновь перешла в руки Бородина и отстранённых старшин, которые стали продолжать творить своё чёрное дело.
Тяжба в Яицком войске разгоралась. На смену Потапову производить следствие среди казаков в конце 1766 года приехал из Оренбурга командующий войсками генерал-майор Черепов. Это был властный и жестокий начальник. Он не стал долго церемониться с бунтовщиками, велел согнать на площадь перед войсковой канцелярией всё население Яицкого городка, выкатил на середину три пушки, окружил площадь вооружёнными драгунами.
– Будете у меня бунтовать, сукины дети? – закричал зычно в толпу.
– Мы не супротивники государыни и господина Оренбургского губернатора, – закричали вразнобой казаки. – А Матюшку Бородина и отпрыска его в атаманы боле не хотим! Не любы они нам. И остальные старшины со своими прихлебателями – тоже.
– Пушкари, подпаливай фитили! – властно приказал самодур Черепов. – Эскадрон к стрельбе по смутьянам и ворам готовсь!
Толпа на площади глухо охнула, дружно повалилась на колени.
– Винимся, батюшка, в своих грехах. Не вели казнить, супротивничать больше не будем! – покорно закричали безоружные казаки. Драгуны, сгоняя на майдан народ, не велели казакам брать с собой кинжалы и шашки. Не на войну, мол, идёте.
Не слушая их, генерал Черепов подал знак своему помощнику, майору Новокрещенову и тот крикнул драгунам:
– А ну-ка, ребята, поверх голов смутьянов пли!
Драгуны дали из ружей залп в воздух, а кое-кто выстрелил и в лежащих на декабрьском снегу людей. Несколько человек было убито и ранено. Казаки с женщинами и детьми вскочили на ноги и стремглав бросились с площади в переулки. Вслед им, так же поверх голов, зловеще рявкнула пушка.
– Пропадаем, православные! Ни за грош пропадаем, – в страхе кричали разбегающиеся по дворам казаки. – Побьёт нас как есть окаянный Черепов…

2
До весны всё притихло, но к весенней плавне опять в Яицком городке закипел глухой ропот и недовольство. Казаки непослушной стороны собирались то здесь, то там кучками, перешёптывались, сердито трясли бородами, яростно сжимали жилистые кулаки. Больше всех горячился Ванька Кирпичников, который был уже в звании сотника:
– Старшины, мать их за ногу, царицын милостивый приговор похерили, под сукно запрятали! В нём ясно прописано: Матюшку Бородина со старшинами от должности отстранить, драть кнутом и навечно сослать в Сибирь-матушку, за Каменный пояс… А замест того енералы Логинова с депутатами на каторгу спровадили, стариков плетьми били, а нас ни за что, ни про что на площади картечами расстреливали!
– А ты видал ту бумагу? – недоверчиво спросил казак умеренных взглядов, некогда водивший дружбу с Бородиным, Андрей Овчинников.
– Видал, мне старшина Логинов самолично показывал, – безбожно врал Кирпичников.
– Ну так вдругорядь надо в Петербург жаловаться, – сказал Овчинников. – Ежели генерал Черепов с майором Новокрещеновым и Бородин со старшинами самоуправством занимаются, матушка-государыня им враз укорот даст, пропишет по первое число.
– А кто ж в Питер поедет, уж не ты ли, Овчина? – ехидно подковырнул его Михаил Атаров. – Поезжай, спробуй… Вон Копеечкин с Ульяновым поехали, – теперя в Сибири на каторге загибаются!
– Это вопрос… – неопределённо молвил Овчинников.
– То-то и оно…

3
Жена Михаила Атарова Варвара собиралась на Пасху съездить в Оренбург, откуда она была родом, – родственников попроведать, на родительские могилки сходить. Казаки непослушной стороны, прознав об этом, дружно заявились в хату к Атаровым.
Пришло шесть человек во главе с Кирпичниковым. Хозяйка подивилась столь ранним гостям.
– Мы не надолго, – успокоил её Кирпичников. Обратился к Михаилу. – Тут, брат, вот какое дело: порешили мы с казаками челобитную губернатору Рейнсдорпу направить с жалобой на самодурство и жестокость его посланника, генерала Черепова. Мараковали вчерась весь вечер, всё обстоятельно прописали, про Бородинские непорядки, про самоуправство майора Новокрещенова, про декабрьский расстрел на майдане, ну и всё такое… Не могла ли, слышь, твоя баба в Оренбурге писульку нашу губернатору передать, в канцелярию тамошнюю? Слых есть – она как раз в Оренбург собирается.
– А что ж не передать, передам, – живо согласилась казачка, присутствовавшая при разговоре. – Дело чай не хитрое, к писарю в канцелярию сходить… Токмо там все чиновники – сплошь воры и пропойцы, мзду с просителей немалую берут, на выпивку и для семьи. Жалованья-то, видать, писарского не хватает, а рыбу в Яике им ловить запрещено… Так что, казаки, не обессудьте, а на лапу канцелярским сунуть надоть. Сколько положите…
– А уж это мы мигом, Варвара батьковна, – согласно закивал головой сотник Кирпичников. – Зараз человека пошлю по дворам, – соберёт кому сколь не жалко. Гроши к вечеру будут.
Он тут же распорядился среди своих, которые слушались его неукоснительно. Молодой безбородый казак побежал выполнять его повеление.
– Ну и вы ступайте себе с Богом, мне собираться надо, – выпроводила непрошеных гостей из хаты Варвара Атарова. – Завтра утром приходите, как развиднеется. Я чуть свет тронусь.
Казаки оставили ей челобитную для губернатора и ушли. Варвара замела за ними пол в горнице, покормила малых детей – сына и двух дочек, уложила их после обеда спать. Старшие сыновья и средняя дочка играли на дворе со сверстниками.
– Пойдём на сеновал, – потянул жену из дома Михаил Атаров.
– Невтерпёж? – укоризненно взглянула на него Варвара.
– Расстаёмся ведь завтра… – замялся казак, – я скучать по тебе буду.
– Не на век, чай, расстаёмся. Приеду скоро.
– Знаю, ан всё одно пойдём, – не отставал Михаил. – Что ж мне без тебя, к девкам на игрища идти?
– У-у, кобель бесстыжий, – только о девках и думаешь, – упрекнула казачка…
На сеновале дурманяще пахло степью, сожжённой солнцем травой, плесенью и мышами. Варвара забралась на самый верх копны, под самую крышу. Здесь было темно и прохладно. Роились у небольшого оконца надоедливые мухи, сквозь прорехи крытой камышом, старой кровли просачивались солнечные лучи. Казачка быстро разделась, легла, прикрыв исподней рубахой полные, сильно отвислые, литые ядра грудей. Михаил, не раздеваясь, тяжело навалился сверху, громко засопел, прижимая к себе Варвару. Ей было неудобно и горько – хотелось не этого, а чего-то большего, красивого и радостного. Чтобы душа пела и сердце разрывалось от прихлынувших чувств на части.
– Миша! – позвала она его робко.
– Ну чего тебе? – недовольно отозвался муж.
– Ты меня любишь?
– Вот ещё… что за глупости, – продолжая противно сопеть и хрипеть на ней, – недовольно отозвался Михаил. – Лежи уж, не болтай, чего ни попадя! Любишь, не любишь… Чай нам не по семнадцать годков – про любовь толковать.
– Ну так на, забери энто, что тебе надо – навовсе, а душу оставь, – непонятно сказала Варвара. В голосе её слышались слёзы.
– Совсем сдурела баба, – отдуваясь, пыхтел разгорячённый муж. – Где это видано, чтобы то самое… отдельно от всей жинки обреталось? Чай в карман чекменя не положишь!..
За день он ещё раза три водил её на сеновал, и полночи не давал уснуть в хате, так что совсем замучил.
– Забрал бы ты энто с собой, как я давеча говорила, а меня бы оставил в покое, – сетовала на мужа Варвара. – Ну прямо срам, да и только… Того и гляди дети увидят.
– А что же мне без тебя волком на луну выть? – сердился Михаил.
– Волки, небось, раз в году спариваются. Когда у волчицы течка, – упрекнула Варвара.
– Ты же не волчица, – выскалил зубы Михаил.
– Грех ведь какой, Миша… Пост ноне перед святой Пасхой Господней.
 – В священном писании ясно сказано: плодитесь и размножайтесь! – парировал муж. – И вообще, лежи тихо, мешаешь…
На следующий день, рано утром, едва на дворе развиднелось, Варвара с попутным рыбным обозом уехала в Оренбург. Михаил остался один на хозяйстве. Младших детей он сейчас же сплавил старшей сестре, жившей неподалёку, на соседней улице, старших оставил при себе. Дочка приглядывала во дворе за скотиной, готовила, прибирала в доме, два сына вкупе с такими же зелёными малолетками постигали нелёгкую науку воинской казачьей жизни. Под руководством старого отставного урядника учились джигитовке на городском майдане. Рубили шашкой лозу и соломенные чучела, стреляли из ружья по мишеням. В свободное от занятий время ездили на ближние степные хутора подрабатывать у богатых казаков. Семья жила бедно, – еле сводила концы с концами.
Михаил, проводив жену в Оренбург, загрустил, затосковал по зазнобе. Всё чаще начал прикладываться к вину с такими же как сам забулдыгами. Пили в основном вчетвером: он сам, Ванька Зарубин, его дружок Мясников и Митька Лысов. Чика никак не мог забыть нанесённого ему Бородиным всенародного оскорбления.
– Я Матюшке этого никогда не прощу! – горячился, стучал по столу кулачиной Ванька Зарубин. – Это ж надо так осрамить казака при всём честном народе!
– Смерть Бородину! – поддержал друга Тимоха Мясников, опорожнив очередную чарку. – Ванька, сей же час идём Матюшку изничтожать… Я первый за тебя пойду, куда скажешь. Казаки, а ну давай Чику в атаманы на очередном кругу выкликнем! Даёшь Чику!
– Охолонись, Тимоха, – какой из меня атаман? – отмахнулся от него, как от назойливой мухи, Зарубин. – Казаки изберут, – кто им больше поглянется. Мне соваться со свиным рылом в калашный ряд не резон… А ты, Михаил, что молчишь? – обратился Чика к Атарову. – Чик-чика, скажи что-нибудь, что ты про это думаешь?
– А он сейчас об другом думает… – ехидно хихикнул Митька Лысов и понимающе подмигнул Михаилу. – У него баба в Оренбург-город до родственников умотала, – он об ней и печалуется… Как бы его Варьку лихие оренбургские ухари-казачки не отбили. Так ведь, Михаил? Скажи что не так.
– Пустобрёх, ты, Митрий, как я погляжу, – хмыкнул с досадой казак. – Всё бы тебе хихоньки, да хаханьки, а путного слова от тебя не услышишь.
– Уж какой есть… Каким маманя на свет произвела, – прогнусавил Митька.
– Будя вам, казаки, собачиться, – урезонил сотрапезников Иван Зарубин. – Пьём, – на московскую власть плюём, и ещё кое-чем занимаемся!
– Эх, братцы, Чика прав. Гулять так гулять! – вскочил из-за стола изрядно уже подвыпивший Мясников, сорвав с головы, – с силой шмякнул об пол шапкой. Дико взвизгивая, пошёл вкруг стола вприсядку. (Гуляли как раз в его хате).
Митька Лысов живо присоединился к нему. И вдвоём они выдали такую ухарскую «Бышеньку», танец мелодией сродни «Казачку», что от тяжёлого топота пошёл ходуном весь дом и жалобно заскрипели половицы.
Потом прибёг Ванька Бурнов, тоже недовольный Бородиным и старшинами, – принёс полуведёрную бутыль водки. Пьянка разгорелась с новой силой, так что Михаил Атаров не помнил, как выбрался из хаты Мясникова и куда пошёл. Очнулся он только утром под чужим плетнём с проломленной головой и без гроша в кармане. Что было после того, как ушёл от Мясникова, Михаил решительно не помнил. Кто его бил и куда подевались деньги – тоже. Зато Митька Лысов, только притворявшийся сильно пьяным, всё помнил отчётливо. Выйдя на улицу вслед за Михаилом, он подстерёг его в глухом тёмном переулке и огрел по голове тяжелой пешнёй. Что Михаила спасло – так казачья овчинная шапка на голове, смягчившая удар.
Лысов быстро обчистил карманы лежащего без чувств казака, которому давно завидовал из-за красавицы жена, Варвары. Снял небогатое старенькое оружие… Был Митька завистлив до невозможности! Как только приметит у кого-нибудь то, чего нет у самого, – умрёт, а отнимет! А ежели не удастся присвоить, – постарается испоганить, чтоб никому не досталось. Как говориться: и сам не гам, и другим не дам!.. С некоторых пор страшно понравилась Лысову жинка Михаила Варвара. Просто невмоготу стало, – как понравилась! Житья бедному Митьке не стало, ан не тут-то было: близко око, да зуб неймёт! И решил тогда Митька, коли уж не достанется ему мужняя жена, Варька, – отыграться на её средней дочке Нинке.
Удобный случай вчера и представился: Варвара в Оренбург уехала, старший сын Евлампий – на службу в «бикет» наряжен, средний Борис, подался на хутор Бородина, где он как раз работал, Михаил – пьяный, напился до положения риз. Легко справившись с хмельным Михаилом, Лысов решительно направился к его дому. Задержался на немного у калитки, высматривая – никого ли нет на притихшей ночной улице. Вокруг всё было спокойно, лишь кое-где во дворах подавала голос скотина, да лениво взлаивали собаки. Во дворе у Атаровых тоже всё было тихо. Двенадцатилетняя, рослая не по годам Нинка вышла из коровника с дымящейся парным молоком цибаркой – доила корову.
Митька, дождавшись её ухода, осторожно, стараясь не скрипнуть калиткой, скользнул во двор, зашёл в дом, куда перед этим скрылась девчонка. Нинка переливала молоко из ведра в кринки. Услышав лёгкое поскрипывание половиц за спиной, быстро обернулась и, вскрикнув от страха, выронила ведро. Оно, громко дребезжа, покатилось по полу. К ней подбегал незнакомый широкоплечий верзила с замотанным до самых глаз башлыком лицом. Глаза были узко прищуренные, горящие недобрым стальным огнём, – похотливые, рысьи.
В ту же минуту грязная, воняющая салом, табаком и псиной рука непрошенного гостя крепко зажала ей рот. Человек поволок перепуганную до смерти, извивающуюся всем телом Нинку в горницу. Бросив на кровать, навалился сверху. В одну минуту верхняя одежда на девчонке была сорвана, исподница изорвана в клочья. Куском, оторванным от ночной рубашки, незнакомец плотно заткнул ей рот. Глаза Нинки полезли из орбит: ей показалось, что неизвестный сейчас убьёт её. Но Митька, похотливо, как поросёнок взвизгивая, начал делать другое… Нинке стало больно, – она задёргалась под ним, заелозила по кровати ногами, замотала головой и от острой, пронизавшей всё её тело боли, лишилась чувств…
Натешившись вволю, Лысов бросил ее, где была, в горнице на скомканной кровати. Даже не прикрыл большое кровавое пятно, натёкшее под неё. Брезгливо вытер руки краем белой простыни. Устало прошёл в кухню, жадно напился молока, которое перед тем разливала по кринкам Нинка. Вновь вернулся в горницу, прошёлся по ней, заглядывая в углы, шаря на полках и по шкафам. Порылся в сундуке с вещами. В доме у Атаровых была такая нищета, что грабителя ничего не прельстило: денег и ценностей не было, а брать что либо из вещей было опасно. Свои как-никак, городские, – вдруг да раскроется его грабительство? Беды тогда не миновать.
Чтобы лишний раз не рисковать, не рисоваться во дворе, Лысов, растворив окно, легко выпрыгнул в сад. Пошёл, крадучись, между деревьев к забору, который выходил на пустырь у самого обрывистого берега реки Чаган. Он был вполне доволен проделанным, и совесть его совсем не мучила. Да он и не имел понятия о таких тонких вещах, как человеческая совесть.


Глава 13. Волки

1
Борька Атаров, средний Мишкин сын, вместе со старым опытным чабаном, мусульманином Абакаром, пас в степи огромную отару овец Мартемьяна Бородина. Он был подпаском, и это была его первая батрацкая весна. Овцы мирно паслись на склоне невысокого сырта, выщипывая мягкими губами траву у подножья. Разморенные полуденным зноем сторожевые овчарки норовили спрятаться в тень под редко где растущими кустами. Лениво разлеглись в кушерях, вывалив красные влажные языки и тяжело поводя боками. Старый Абакар – невольник Бородина, беспаспортный бродяга, которых много шлялось тогда в яицких и оренбургских степях, раскладывал у шалаша костёр. Вынув средних размеров, закопченный медный котёл, гортанно окликнул Бориса:
– Эй, слышь, малец, ходи сюда.
Борис, делавший обход стада, неторопливо подошёл к шалашу.
– Давай, сбегай к реке за водой, похлёбку варить будем, – сказал пастух, протягивая котёл.
Молодой казачок весело пошёл к недалёкому отсюда берегу Чагана. Спустился в неглубокий, с кривыми глинистыми промоинами, овраг, густо поросший на дне колючим кустарником, а у самой воды – камышом. Степной бурьян до того разросся в овраге за лето, что местами доходил Борису до пояса. Раздвигая свободной рукой траву, притаптывая её ногами, парень стал с опаской пробираться к берегу. Погода стояла безветренная, сухая и в нос Борису сразу же шибанула острая, смердящая вонь звериного логова. В кустах тёрна послышалось какое-то приглушённое скуление и повизгивание. Казачок остановился, привлечённый непонятным шумом, подошёл ближе и остолбенел. У самого склона оврага, сбоку куста было вырыто небольшое углубление – нора. В ней барахталось и скулило шесть рыжеватой окраски щенят с острыми прямыми ушами и остренькими мордочками. «Волки!» – понял парнишка. Он почему-то обрадовался находке, быстро сбегал к реке за водой, и на обратном пути схватил на руки одного волчонка.
Когда он вернулся к отаре, собаки мигом вскочили на ноги, – почуяли волчьего детёныша. Глухо заворчали, загавкали, крутя хвостами и щетинясь загривками. Борис прямиком направился к шалашу.
– Гляди, дядька Абакар, я волчонка у реки в овраге нашёл. Там их целый выводок, а волчицы нет. Видать сдохла или охотники подстрелили.
– Она на охоте, и хозяин её – тоже, – с уверенностью знающего человека сказал пастух Абакар. – А ты зря щенка прибылого унёс, волчица искать станет, сюда по твоему следу придёт, начнёт в отместку овец резать… Отнеси сейчас же щенка обратно в логово, да смотри, на сучку не нарвись, не то плохо тебе будет.
Борис, вняв совету бывалого человека, быстро смотался в овраг и вернул на место взятого в логове волчонка. Волчицы к счастью ещё не было. Молодой казачок поспешил скорее ретироваться от греха. У шалаша старый Абакар помешивал деревянной ложкой с длинным черенком дымящееся варево в котле, плотно стоявшем в чёрном металлическом обруче на трёх ножках – тагане. То и дело, предварительно подув в ложку, он пробовал юшку, крякал от удовольствия, степенно разглаживал жилистой, сухой рукой большие, пышные, белые от седины усы и бороду.
– Надо уводить отару в другое место, дядька Абакар, – сказал Боря, присаживаясь на корточки у костра. – Если волки поселились по соседству – добра не жди.
– Ничего ты не знаешь, малец, – зацокал языком, покачал недовольно головой старый пастух. – Это не волки с нами поселились, а мы пришли к их логовищу. Волчица ведь потомство мечет в одном и том же месте почти каждый год. Да… Это её земля, её родина… И нам бояться волков нечего, – борз никогда не режет скотинку возле своего логова, уходит вёрст за десять – двадцать в сторону. Потомство своё бережёт и волчицу.
– Как ты сказал, дядька?.. Какой борз? – переспросил Борис Атаров.
– А это волк так в наших, горных местах называется, – ответил старик Абакар. – Я ведь не здешний. Мой народ живёт далеко отсюда, за Каспием, в горах Ичкерии. Вайнахи мы называемся, горные люди.
– Никогда не слыхал про таких, – признался Боря. – Башкирцев знаю, сколько раз в степи, на дальних форпостах видел, татар знаю, – они в степи кочуют и в слободе Каргале живут, маменька сказывала. Она у меня из тех мест, из самого Оренбурга. Калмыков с киргиз-кайсаками встречать доводилось, – а про твоих ни сном, ни духом не ведаю… Далече, чай, до твоей Ичкерии ехать?
– А сколько вёрст до Оренбурга? – поинтересовался в свою очередь старик.
– А бог его знает.
– Думаю, не близко, – сам себе ответил Абакар. – Так вот, до Ичкерийских гор, возможно, десять раз столько же, сколько до Оренбурга!
– Да ну? – удивился парень.
Абакар снова отхлебнул из ложки, подставив под неё ломоть хлеба. Прикрыл от удовольствия глаза.
– Хорошо! Скоро готова будет… Подсаживайся, малец, к костру, готовь ложку.
– Дядька Абакар, а ты как здесь очутился, – не унимался досужий Борис.
– Долгая песня, – вздохнул старик. – Кровник я… Из тейпа от недругов сбежал – они меня зарезать хотели.
– За что?
– За бабу… Жену я у одного джигита украл, – он меня кровником и объявил.
– А что такое кровник?
– Э-э, слушай!.. Долго рассказывать, – всё равно не поймёшь. У вас, у казаков, другие законы, – с досадой поморщился Абакар. – Кровник – это кому объявили кровную месть. Значит – до крови, до смерти.
– У нас тоже не мёд, – скептически хмыкнул парень. – Казаки и у нас по пьянке из-за баб режутся. Увидишь ещё как-нибудь… Вот те и кровники.
Пастухи с аппетитом отведали сварившейся на костре похлёбки. Старый Абакар с собаками обошёл всю отару по кругу, прилёг вздремнуть в шалаше. Подпасок Боря остался бодрствовать, то и дело взглядывал в сторону волчьего оврага, сжимая в руках кривой увесистый сук.

2
Старый матёрый вожак и три молодых переярка быстро бежали в густой высокой траве, скрывавшей их целиком от постороннего глаза. Волки шли по зимней привычке, гуськом, хоть снега не было, и ступать след в след не было никакой необходимости. Но матёрый учил молодых сложной охотничьей науке, и заставлял делать по-своему. Строптивых и нерадивых безжалостно трепал за загривок, а то и больно тяпал острыми, как ножи, клыками за бока и лапы.
Стая была голодна и была готова на всё, – рвалась в драку. Матёрый то и дело останавливал бег и, взойдя на ближайший пригорок, зорко осматривал местность, а главное – прислушивался: не послышится ли в отдалении лай собак или воронье карканье. И то, и другое явно сулило добычу! Собаки указывали на деревню или пасшееся в степи стадо, вороны – на какую-нибудь крупную палую дичь, возле которой они кормились. Последнее было даже лучше, – не пришлось бы грызться с собаками и увёртываться от дреколья и топоров разъярённых деревенских мужиков, с зарезанной овцой или молодым телёнком на спине.
У матёрого был великолепный слух, впрочем как и у всех серых хищников, и слышал он на несколько вёрст вокруг. Но никаких звуков в степи не было, и стая продолжила свой стремительный бег по бездорожью. Один из переярков заметил сбоку зашуршавшего травой суслика и опрометью ринулся его догонять, суслик стремглав пробежал несколько метров и, спасаясь от преследования, быстро юркнул в байбачью нору. Нерасторопный переярок свирепо подлетел к норе, ничего не понимая, оглядываясь по сторонам в поисках исчезнувшей «пищи». Принялся быстро разгребать, рыть передними лапами землю, пытаясь просунуть морду в нору. Матёрый подбежал к нему и несильно куснул за загривок. Переярок жалобно взвизгнул, отпрянул трусливо от вожака и, виновато поджав хвост, вернулся в стаю. Волки побежали дальше.
Вожак то и дело останавливался у сыртов и прислушивался. Вот, наконец, ему повезло: матёрый услышал далеко впереди коровье мычание. Где-то там, за косогорами, паслось коровье стадо. Волки повеселели, матёрый убыстрил бег. Вскоре голоса пасшихся коров, собачий лай и перекличка пастуха с подпаском стали слышны более отчётливо. Матёрый остановился и потянул носом воздух, повертел во все стороны крупной лобастой головой с длинной густой шерстью в виде бороды на щеках и под нижней челюстью, определяя откуда дует ветер. Заходить следовало против ветра. Пробежав ещё некоторое расстояние, вожак лёг в траву и осторожно пополз к стаду. Трое переярков, во всём копируя его действия, тоже поползли. Матёрый поминутно останавливался и, выглядывая из травяных зарослей, зорко высматривал добычу. Приметив пасшуюся в отдалении от других коров молодую, полугодовалую телушку, волк заскользил по траве в её сторону. Жертва ни о чём не подозревала, собак и человека тоже поблизости не было, всё было тихо. Вожак подполз совсем близко к беспечной телушке, резко вскочил на ноги, оттолкнулся сильными задними лапами от земли, взвился в прыжке в воздух и всей массой своего тяжёлого, мускулистого тела обрушился на несчастную жертву. Она даже не успела ничего толком понять, как мигом повалилась в траву с перекушенным горлом. Матёрый быстро закинул кровоточащую тушу за спину и со всех ног помчался прочь от стада. Переярки поспешили следом, успевая слизывать на бегу остающиеся на траве капли крови.
Когда коровье стадо осталось далеко позади, вожак снова чутко прислушался к звукам в степи. Шума погони не было. Пастухи, должно быть, не заметили пропажи молодой телушки. Изголодавшийся матёрый сбросил со спины окровавленную тушу зарезанной телушки, принялся клыками вспарывать ей брюхо, чтобы полакомиться кишками и печенью. Молодые волки, жадно облизываясь, подобострастно застыли в отдалении. Они нетерпеливо повизгивали и переминались на месте, готовые стремительно наброситься на добычу, едва матёрый закончит есть и отойдёт в сторону. Но не тут-то было. Вожак не торопился: погони не было, и он обстоятельно, кусок за куском, проглатывал лакомые части жертвы. Наевшись, стал отрывать от туши большие окровавленные куски мяса и глотать про запас. Это он должен был принести волчице, кормящей молоком прибылых волчат – их совместное потомство.
Набив основательно вместительное брюхо, вожак не стал дожидаться, когда наедятся переярки. Бросил их возле обглоданной наполовину телушки, на которую они набросились с голодной яростью, жадно заглатывая крупные куски, давясь и сердито рыча друг на друга. По первозданной, безлюдной степи матёрый один пустился в обратный путь и засветло был возле родного логовища. Но что это?! В овраге в нос ему ударил ни с чем не сравнимый, страшный и противный, тошнотворно-приторный дух человека! Несомненно, здесь не так давно был человек, и он, вероятно, хотел разорить его логово!
Матёрый быстро подбежал к норе с копошащимися в ней прибылыми, – нового, майского помёта волчатами. Волк продолжал втягивать ноздрями воздух: запах человека исходил от одного из его щенков! Ага, вот от этого, крупного сосунка с острыми, прорезавшимися уже зубами… Вожак с неприязнью фыркнул, подбежал к щенку, которого брал в руки человек, и схватил его за загривок. Схватил не так осторожно и бережно, как мать, когда перетаскивала детёнышей с места на место, а с силой сжав челюсти, так что волчонок громко завизжал от боли. Матёрый отошёл с ним в сторону и ещё сильнее сжал зубами волчонка, ловко перехватил его за горло. Под его большими, желтоватыми от времени, острыми клыками хрустнули хрупкие шейные позвонки прибылого, в рот матёрого потекла горячая кровь. Вожак ещё раз с силой сдавил огромными челюстями горло щенка, тот поперхнулся визгом, судорожно дёрнулся всем телом и затих. Матёрый опустил труп на землю, но запах человека не исчезал, а как будто становился ещё сильнее. И тогда вожак вновь подхватил мёртвую жертву, вынес её из оврага и бросил далеко в степи.
Вернулся в овраг и, поискав укромное место, растянулся во весь свой огромный рост под кустом. Закрыв глаза, задремал, дожидаясь с охоты волчицу. И во сне чутко, с опаской, вслушиваясь в неясные степные звуки.


Глава 14. Поездка в Оренбург

1
Варвара приехала в Оренбург засветло, у заставы расплатилась с сивобородым, кряжистым дедом-возничим, на подводе которого добиралась до города. Пошла, минуя огромные городские, распахнутые настежь, Яицкие или Водяные ворота. У караульной будки её весело окликнули молодые гарнизонные солдаты-зубоскалы, лениво полузгивавшие семечки. Варвара отшутилась от них, стыдливо прикрыла рот кружевным, крахмальным платочком, прошла по широкой главной улице, которая называлась Губернской, до перекрёстка. Родители её, оренбургские казаки, жившие в Форштадте – казачьем посёлке близ восточной стороны города, – давно поумирали, и женщина держала путь к своей родной тётке, младшей сестре отца. Та вышла замуж за состоятельного горожанина, откупщика и подрядчика, и жила неподалёку от Гостиного двора. Своих детей у неё не было, и тётка была всегда рада племяннице, встречая её как родную дочь.
Когда улеглись первые радостные приветствия и поцелуи, тётка, Пелагея Капитоновна Долгополова, пригласила племянницу в залу своего богато обставленного, деревянного дома. Кухарке велела собирать на стол.
– Ты, Варвара, притомилась, небось, с дороги? Отдохни чуток, а потом я тебя покормлю.
– Да я не голодна вовсе, тётушка, – запротестовала казачка. – У меня припасено всё с собой… Вот и вам гостинцев привезла, – рыбкой и чёрной икоркой с последнего багренья Михаил Родионыч велели вам кланяться.
– Рыбка – это хорошо, рыбу вашу яицкую я оченно уважаю, и икру тем паче, – обрадовалась Пелагея. Вновь крикнула прислугу: у неё, помимо пожилой дородной кухарки, было ещё две расторопные девки и пожилой дед-дворник, он же печник, – во дворе. Пришедшей на зов сенной девке велела снести все гостинцы на кухню и отдать кухарке.
– А где же дядюшка, супруг ваш, Харлампий Трифонович? – поинтересовалась Варвара. – В Гостином дворе, небось? Делами занятые?..
– Уехал Харлампий Трифонович неделю тому назад во Ржев-город Володимерский, – сказала тётка. – У него же там младший брат, Астафий, купец второй гильдии. Известный в городе человек, поставщик императорского двора бывший. Сено для царских конюшен в Санкт-Петербург отправлял. Ещё при покойном императоре Петре Фёдоровиче, царство ему небесное.
Пелагея отчего-то взгрустнула.
– У вас там как, на Яике? Бывшего царя-батюшку казаки не поминают?
– Кто поминает, а кто и не очень, – искренне ответила Варвара. – У наших другая беда: совсем старшины казаков замордовали. Жалованья пятый год не выдают, налогами и поборами войсковую сторону обложили, рыбу ловить не велят, заставляют на своих хуторах батрачить. Ну, просто, тётушка, – ложись и помирай!.. Мой-то средненький, Борис, тоже гнёт спину на богатеев. Пасёт на дальних пастбищах овец Бородинских.
– Никак чабаном заделался? – переспросила тётка Пелагея. – А что, дело хорошее, я тебе скажу, племяннушка. Всё без куска хлеба не останется, а то, глядишь, разживётся и свой гурт заведёт… Ты молись за него, Варвара. И за мужа своего молись, Бог ведь он – добр и милосерден. Он всё может, если захочет.
– Да я и то – денно и нощно молюся, поклоны бью, и к батюшке на исповедь регулярно хаживаю, – призналась Варвара. – И на Господню церковь в кружку со святыми дарами свою лепту регулярно бросаю… Втайне от Михаила, конечно. Он у меня не того… не любит, когда в пустую трату деньги идут. Они нам, тётушка, ох как чижало достаются!
На глазах у Варвары показались слёзы. Женщина поспешно вытащила из рукава утирку.
– Не плачь, Варварушка, – сама чуть не прослезившись, обняла её Пелагея. – Знаю, знаю, что нелегко тебе с шестью ртами! А ну-ка прокорми всех, попробуй… Ну да чего уж там, – пока Харлампий Трифонович в отъезде, помогу чем-нито. Свои чай люди, родня. Не волки лютые…
Пришла сенная девка и сообщила, что ужин готов.
– Пойдём, Варюшка, в столовую, пойдём. Откушаем, что Бог послал, – повела племянницу под руку хлебосольная тётка.
Женщины уселись за небольшой квадратный стол, покрытый расписной, с яркими узорами, скатертью.
– А к нам на днях сосед в гости заходил. Сотник Оренбургского казачьего войска Тимофей Иванович Падуров, – продолжала весело тараторить Пелагея. – Красавец, – весь из себя!.. Интеллигентный, воспитанный, – бравый офицер. Вот кого бы тебе в мужья, Варварушка, а не твоего Михаила, прости Господи, что скажешь!.. Тимофей Иванович из Москвы как раз воротился, где был депутатом Большой государственной комиссии по выработке Нового Уложения, то бишь основных законов всей Российской империи. Так матушка-государыня всемилостивейше распорядилась, – комиссию такую созвать. Тимофей Иванович в ней наших оренбургских казаков представлял.
– И что же он говорит? – рассеянно спросила Варвара, откушивая первое блюдо, налимью уху, которую подала из кухни одна из сенных девок.
– А вот ты сама у него и спроси. Если хочешь, я пошлю свою девку Анфису за сотником, – предложила Пелагея.
Варвара вспомнила о поручении, которое дал ей Иван Кирпичников, и согласилась. Она решила через Падурова передать жалобу яицких казаков в губернскую канцелярию. Тётке про челобитную она ничего не сказала.
Девка Анфиса пошла исполнять поручение, и сотник не заставил себя долго ждать. Он явился минут через двадцать, гремя шашкой и скрипя начищенными до зеркального блеска сапогами. Лихо щёлкнув каблуками, с достоинством поклонился хозяйке, галантно, как это умеют делать господа офицеры, поцеловал руку Варвары. Казачка засмущавшись, быстро отдёрнула руку, спрятав её под мышку. Её руки не были созданы для офицерских поцелуев: это были рабочие руки простой крестьянской женщины, пахнувшие землёй, коровьими кизяками и полынью. Натруженные, в мозолях и цыпках, руки.
– Честь имею представиться, – ещё раз лихо щёлкнул каблуками пришедший. – Сотник Оренбургского казачьего полка Падуров.
– Садись уж, будет расшаркиваться, – пригласила его к столу хозяйка. – Без церемоний давай, Тимофей Иванович, – мы люди простые.
– В народе замечено, Пелагея Капитоновна, что простота хуже воровства, – заметил Падуров, присаживаясь к столу рядом с Варварой.
– Это моя племянница, прошу любить и жаловать, – отрекомендовала Варвару тётка.
– Очень приятно, сударыня, – учтиво поклонился сотник.
Варваре он нравился всё больше и больше. Пелагея Капитоновна велела девке принести из подвала вина, чтобы угостить гостя. Не отказалась от приятного, прохладного напитка и племянница, – храбро выпила полбокала.
– А вы государыню в Москве видели? – чтобы поддержать разговор, спросила сотника Падурова Варвара. – Какая она из себя?
– Видел, конечно, я матушку, – кивнул головой, приглаживая усы, сотник. – Они изволили присутствовать при открытии нашей Уложенной комиссии. Каждый депутат ей ручку облобызал, и я в том числе, грешный…
– В чём же грех, Тимофей Иванович? – удивлённо подняла брови Пелагея.
– Царица!.. – неопределённо пожал плечами Падуров. – Нас много, а она одна… За всех нас душой болеет, почему и депутатов со всей России собрала государственной важности дела решать. А мы только каждый об своём думаем, а она за всех – об общем.
– Мудрено сказано, – почти ничего не поняла Пелагея. – Давайте лучше есть, пить и веселиться, как в Екклесиасте сказано, не то заскучаешь, право, от вашей, Тимофей Иванович, политики.
– Что ж, давайте веселиться, – не стал спорить с хозяйкой бравый сотник.
Когда было много всего съедено и перепито вина, Пелагея объявила, что на время покидает их, и пошла соснуть в спальню на второй этаж. Разморило её от выпитого вина и жирной пищи. Варвара решила воспользоваться удобным случаем и попросила сотника передать послание яицких казаков губернатору Рейнсдорпу.
– А почему бы и не передать?.. С превеликим удовольствием, – охотно согласился сотник Падуров и спрятал поданую Варварой бумагу за пазуху. – Вы ещё погостите у тётушки?
– Да, побуду какое-то время, – кивнула казачка. – Думаю, на Фоминой неделе назад, в Яицкий городок вертаться.
– Хорошо у вас, небось, летом? – мечтательно вздохнул Падуров. – Река, свежий воздух, сады зелёные, степной ветер… Не то что у нас, в душном, пыльном городе, среди грубой солдатни и вечно пьяной мастеровщины.
– Пьяниц и у нас в городке хватает, – улыбнулась Варвара. – Без мордобоя ни один пресветлый церковный праздник не обходится.
– Эх, Россия, Россия, азиатская ты наша сторонушка! – горько вздохнул сотник. – Никогда не бывать тебе европейской цивилизованной страной, о чём покойный император Пётр Первый мечтал.
– А нужна ли нам та цивилизация? – спросила Варвара. – Жили без неё наши родители, и мы как-нибудь проживём.
– В грязи и коровьем навозе по шею! – уточнил сотник.
– Ну так что с того? Зато корова молоко даёт, – пожала плечами Варвара.

2
Сотник Падуров ещё несколько раз встречался с казачкой. Вечером, накануне её отъезда из Оренбурга, гуляли за городом, возле Менового двора. Падуров предложил сесть на небольшой пригорок сбоку дороги, кинул к ногам Варвары свой новенький форменный чекмень.
– Так и сам к стопам твоим припаду, дорогая Варвара, – напыщенно говорил взволнованный сотник, – По нраву ты мне пришлась, скрывать не стану. Всё бы отдал за…
– Я замужняя женщина, Тимофей Иванович, – погрозила ему пальчиком молодая казачка. – Не забывайся, пожалуйста, и охлади свой пыл. Давай останемся друзьями.
– Так муж с женой и есть – наипервейшие друзья-товарищи, – не отставал Падуров.
– Опять ты за своё, – сердито сказала Варвара. – У меня шестеро ребятишек, окстись, Тимоша… Где ты раньше был? Я ведь, как и ты, – оренбургская. Земляки мы с тобой.
– Я думаю, муж и дети в таких делах не помеха, – залихватски тряхнул густым русым чубом, выбившемся из-под шапки, горячий, как необъезженный конь, сотник. – Я ведь не под венец тебя зову…
– Остынь, бесстыжий, что говоришь! – сердито вскрикнула казачка.
Вдруг невдалеке весело запиликала гармошка, и молодые, лужёные глотки в три голоса загорланили матерные частушки.
– Бердские, небось, гуляют, – только и успел вымолвить Падуров, как их окружила внушительная толпа молодых парней-казаков из недалёкой отсюда слободы Берды. С ними было и несколько молодых, хохочущих во всё горло девах. Парни были сильно навеселе и вели себя агрессивно.
– А-а, ваше благородие, господин сотник с нашими девчатами забавляется, – нахально крикнул один, высокий и плечистый молодой казак, стоявший справа от гармониста.
– По гляделкам ему, Фома! А девку – по кругу, – посоветовал ему кто-то.
– Не замай, оглобля! – решительно шагнул на встречу буяну сотник Падуров, хватаясь за эфес шашки.
– Братцы, наших бьют! Бей сотника! – провокационно заверещал гармонист, снимая с плеча инструмент и передавая стоявшей поблизости девке.
Сзади Падурова кто-то с силой огрел сучковатой дубинкой. Нападавший метил в голову, но промахнулся и дубина скользнув по уху, обрушилась на плечо. Варвара, рванувшись к сотника, закричала, но её перехватили сильные мужские руки, зажали ладонью рот, поволокли в темноту.
Падуров в два прыжка настиг тащившего Варвару молодца, схватил его за шиворот и, с силой крутнув к себе, – смачно ударил в зубы. Молодые ядрёные зубы казака звонко щёлкнули. Он отпустил женщину, не устояв на ногах, полетел на землю, нечленораздельно замычал. Схватившись за челюсть, выплюнул на ладонь несколько выбитых зубов. Варвара в испуге прижалась к широкой груди Падурова. Тот, выхватив шашку, плашмя, что есть силы рубанул по спине засучивавшего рукава форсистого городского казакина гармониста. Боец, с громким воплем, как ошпаренный, отлетел от сотника. Парень с дубиной в другой раз подкрался к сотнику из-за спины, замахнулся для нового удара.
– Тимофей, сзади! – предупредительно крикнула Варвара и первая, не дожидаясь Падурова, кошкой метнулась на казака, норовя когтями выцарапать ему глаза.
Обернувшийся сотник ловким ударом шашки разрубил его дубину напополам, быстро перебросил шашку в левую руку и точным, бойцовским ударом кулака в лоб, в переносицу, опрокинул казака навзничь. Варвара храбро кинулась на другого обидчика, повалила его на землю и стала быстро и сильно мутузить кулаками по чём попало. Парень, отбрыкиваясь, беспомощно барахтался под ней и никак не мог встать.
– Молодец, Варюха! Так его, злыдня, – подбодрил подругу разгорячённый сотник и бросился, посвистывая над головой шашкой, на целую толпу оробевших парней. Те, побросав выломанные перед тем дубинки, опрометью прянули в рассыпную.
На месте побоища осталась сиротливо лежать гармонь, потерянная кем-то шапка, да просивший пощады парень, которого оседлала Варвара. Сотник поставил его на ноги и нравоучительно сказал:
– Ступай, оглобля, в деревню и передай своим, чтоб и дорогу в Оренбург забыли, не то последних зубов не досчитаются. Это говорю я, сотник Тимофей Падуров, депутат московской Уложенной комиссии! Так и передай.
Варвара нежно погладила его по щеке, потёрлась своей щекой о его плечо.
– Ты смелый, Тимофей… Не то что наши, яицкие, – семеро одного не боятся!
– Да и ты Варюха, не из робкого десятка, здорово парней мутузила, – похвалил Падуров.
– Я же тоже оренбургская, как и ты…


Глава 15. Новый атаман Тамбовцев

1
Пока Варвара гостила в Оренбурге у тётки, в Яицком городке на очередном кругу наконец-то выбрали нового войскового атамана. Им стал простой казак войсковой стороны Пётр Тамбовцев, которого старики по привычке продолжили называть между собой Петькой и вспоминали, как посылали его не так давно на базар за семечками и орехами и драли иной раз за вихры. Непослушная сторона ликовала: наконец-то они утёрли нос старшинской стороне и выбрали угодного им атамана!
Однако, эта радостная весть совсем не коснулась Михаила Атарова, который продолжал пластом лежать у себя в хате, после того, как ему по пьянке проломили череп. Кто его бил Михаил так и не узнал, решил, что кто-нибудь из чужаков, из залётных. Их много теперь шлялось по Яицкому городку: беглые мужики из заволжских помещичьих имений, солдаты-дезертиры из степных крепостей и городских гарнизонов, утёкшие с Дона и Терека раскольники, гонимые властями за крест и бороду, спасающиеся на Востоке от регулярства и притеснения «москалей» запорожцы, покинувшие свои улусы калмыки, ногайцы, киргиз-кайсаки и всякий другой сброд. Часть их трудилась на хуторах у старшин и зажиточных казаков, часть подрабатывала в городке и на рыбных промыслах у откупщиков, часть бродяжничала, промышляя мелким воровством, а то и разбоем на больших дорогах.
За отцом присматривала дочь Нинка и забегавшая изредка проведать больного братца старшая его сестра Марфа. У неё на попечении оставалось трое его младших ребятишек, да плюс своих – трое. Борис в городке не появлялся, продолжал пасти бородинских овец и ничего о беде, случившейся с отцом, не знал. А старший сын Евлампий нёс службу на форпосту.
Нинка о приключившейся с ней беде в тот памятный вечер никому не сказала. Ей было стыдно, да и что толку? Обидчика всё равно не найдёшь, да и искать его некому. Уж лучше так, втихомолку, в уголку переплакать девичью беду и завязать обиду в узелок, авось со временем полегчает. Но на улице как-то прознали, что она больше не девица, малолетние казачата-подростки при встрече цинично прищёлкивали языками, лукаво подмигивали и отпускали вслед ей скабрезные шуточки. Ребята постарше недвусмысленно зазывали на игрища, соблазняя пряниками, медными деньгами и цветными лентами. Нинка плакала и убегала от них домой. Со временем и подруги начали её чураться, как чумовую, а однажды кто-то ночью написал дёгтем на воротах Атаровых обидное, непотребное слово. Нинка окончательно пала духом, целый день смывая и соскабливая кухонным ножом надпись.
Вернувшаяся из Оренбурга Варвара схватилась за сердце, увидев мужа в столь плачевном состоянии. Бросилась врачевать его травами и прочими народными средствами, как советовали соседки. Брала дрожжей, да вина горелого, да ладана, – вбивала туда пару сырых куриных яиц, перемешивала всё и мазала этим снадобьем мужнину рану. Не единожды приглашала бабок-знахарок, читавших над изголовьем больного всякие хитроумные заговоры. В конце концов, хлопоты её не пропали даром и Михаил стал поправляться. Но весеннюю плавню он, естественно, пропустил.

2
Эта, вторая в году, ловля по другому ещё называлась – севрюжное рыболовство, потому что ловить разрешалось только севрюг. Все другие породы рыбы, попадавшие в сети, казаки должны были выпускать обратно в реку. За невыполнение этого закона виновные строго наказывались: их нещадно пороли плетьми и отнимали весь улов в пользу Войска. Севрюжный промысел, в отличие от багрения, производился сетями с небольших лодок, вмещавших только одного человека. На плавню так же избирался особый, плавенный атаман, ему выделялись помощники, следившие за порядком во время лова, и пушка, по сигналу которой начинался «удар».
Как и во время большого январского багренья, в назначенный день и час все имевшие право ловить рыбу казаки высыпали на крутой берег Яика. Здесь уже поджидал их выбранный атаман и пушкари возле небольшой чугунной пушки. У каждого казака была с собой маленькая, остроносая лодка, – будара, и невод длиной около ста сажен с частыми ячейками. Как только раздавался пушечный выстрел, казаки беспорядочной, дикой толпой бросались к берегу, стараясь опередить друг друга, быстро сбрасывали с крутого обрыва лодку с неводом и прыгали с головокружительно высоты следом. Самые ловкие умудрялись прыгнуть в свою будару, но большинство рыболовов плюхалось мимо, – прямиком в холодную ещё речную воду. Кое-кто ломал руки или ноги, выбивал зубы, но это были мелочи. Вскочив в будару, казак начинал что есть силы работать вёслами, – грёб к месту начала лова. Во время тяги, один конец сети рыболов привязывал к своеобразному поплавку, – бочонку или большой деревяшке, другой тянул сам.
Тянуть сети начинали от Яицкого городка и ниже, до самого Каспийского моря, до городка в устье Яика, основанного предприимчивым астраханским купцом Михайлой Гурьевым. Ушлый рыбопромышленник удумал как-то потягаться с Всевеликим Яицким войском за право обладания рыбными промыслами, но потерпел полное фиаско и отступил… Выше Яицкого городка промысловой рыбы ценных пород, заходившей сюда на нерест из Каспия, в Яике не было. Ежегодно, после весеннего половодья, русло реки напротив городка перегораживали частоколом из вбитых в дно брёвен. Эта загородка, по казачьи – «учуг», и была границей казачьих рыбных угодий.
А вообще, Яик – весьма длинная и полноводная река. Протяжённость её составляет более двух тысяч четырёхсот вёрст. По своей длине Яик-Горынович уступает только Волге и Дунаю. Не берём здесь, конечно, реки азиатские, а только те, что протекают в Европе. Таким образом, Яик неожиданно оказывается длиннее Днепра – главной водной артерии бывшей Киевской Руси, и – знаменитого казачьего Дона.
Севрюжный промысел, как и зимнее багрение, был не менее трудоёмкий. Казаки тянули сети от заката, до рассвета по несколько дней кряду. Заплывали нередко за сотню вёрст от Яицкого городка. Подплыв к берегу, выгружали улов, передавая приезжавшим из дома родственникам, и снова пускались в плаванье. Спали и трапезничали здесь же, на берегу, где кого заставала ночь.

3
Ванька Зарубин и здесь умудрялся доставать водку и потчевал вечерами ловившего по соседству с ним Тимоху Мясникова. Чёрный, как цыган, нагловатый, бесшабашный весельчак Чика духом никогда не падал, работать не любил, потому что, по его понятиям, – «от работы лошади дохли!», и предпочитал праздность и удалые казачьи гульбища. Здесь он был – одним из первых.
– По мне, лучше водку весь век пить, чем на старшин и богатеев горбатиться! – говорил он за чаркой Тимохе.
– Так ловим-то себе, Чика, – пытался убедить друга слабохарактерный Мясников. – На себя ведь работаем, не на дядю.
– Всё одно рыбу атаман отберёт, – бесшабашно отмахивался Иван. – У меня, чик-чика, почти каждый год отбирают, злыдни!
– Конечно, отберут, Чика, ежели ты осетров, шипа, да белорыбицу ловишь и тайно, через знакомых калмыков, на базар в Царицын сплавляешь, – упрекнул его Мясников.
Зарубин ехидно хихикнул, покрутил чубатой головой, взяв штоф, налил другу полную, до краёв, чарку. Не забыл и себя.
– Молчи, Тимоха, друг-ситцевый… Пей лучше! А об том, что знаешь – молчок. Никому ни слова!
Казаки, звонко чокнувшись, расплескав несколько капель синей, казённой водки, смачно выпили. Загрызли арбузом, украденным в степи, на ближайшей бахче. Зарубин придвинулся вплотную к Тимофею, отрывисто зашептал в самое ухо:
– И зачем мне сдалась та севрюга, что атаман велит неводами тянуть?.. Мелюзга, скусу никакого, цена копеечная… Да гад с ней, Тимоха, нехай отбирают! Зато я на себя хорошо поработаю, – рыба сейчас в России в цене. В Царицыне на базаре белугу, шипа, да осетра с руками рвут! Вот ты и смекай, где казаку лучше… Мы ведь на реке живём, рыбьих повадок понабирались: рыба ищет, где глыбже, а яицкий казак, – где лучше!
– Поганая у тебя, Чика, хвилосифия, – не преминул ввернуть замысловатое городское слово рассудительный Мясников. Осуждающе покачал головой. – А ежели лучше в лакеях, что москалям жопу лижут, либо в татях, – с кистенём на большой дороге махать, православным хрестьянам мозги из черепков вышибать!.. Пойдёшь?
– Ну ты говори, казак, да не заговаривайся, а не то неровен час!.. – Иван гневно схватил Тимофея за грудки, несильно встряхнул, так, что у того слетела с головы шапка. – Когда ты видел, чтобы Иван Зарубин жопу москалям лизал или с разбойниками якшался?!
– Это я шутейно, Чика. Что сразу в бутылку лезешь, отстань, – отлепил его руки от своей груди Мясников. – По мне, – ты хоть на голове ходи, мне всё едино!
– То-то же, – отдуваясь, сказал Иван. – Пьём, Тимофей, мировую, посля ещё стременную, потом – отходную и – спать!
– С тобой, дьяволом, пить – себе дороже будет, – невесело пошутил Мясников. – Вон, Мишка Атаров как-то на Пасху выпил, – с проломленной башкой утром очухался. Что, про что – ни сном, ни духом не ведает… Грошей в карманах – ни шиша, сабли с кинжалом тоже. Может, набеглые воровские людишки озоровали, думает, а может, – свои, городские.
– Не бреши, что не след. Свои такое не учинят, – решительно изрёк Зарубин. – Найти бы злыдней – своей рукой бы головы порубал!.. Да где их теперь сыщешь? Утекли, небось, из городка. Как пить дать…

4
Этого разговора не слышал Митька Лысов. Он тоже принимал участие в севрюжном промысле, но в другом месте, неподалёку от Бударинского форпоста. Здесь было традиционное место весенней плавни, облюбованное казаками с давних пор. Напротив форпоста дно Яика изобиловало глубокими омутами, трещинами и провалами, где любила нереститься рыба. От казачьих лёгких лодок и воинский форпост назвали Бударинским. Митька хорошо знал эту небольшую фортецию, потому что постоянно ловил близ неё рыбу. К тому же, в этих местах был хутор его отца и Лысов постоянно сюда наведывался.
На форпосте несли сезонную сторожевую службу около пятидесяти казаков престарелых возрастов, среди которых было немало простых беглых крестьян, издавна поселившихся на Яике и зачисленных со временем в казаки. Были сверхкоштные казаки из башкир, татар и прочих инородцев числом до тридцати, была, наконец, дюжина запорожских черкас, сосланных сюда из Малороссии и даже несколько польских конфедератов, отбывающих здесь воинскую повинность за восстание.
Казаками командовал офицер из старых служак, каждое лето присылаемый из Оренбурга. Гарнизон форпоста с наступлением холодов, снимался с насиженного места, забирал с собой древнюю чугунную пушчонку, помнившую ещё, вероятно, времена царя Алексея Михайловича, забивал крест накрест ворота и уходил в Оренбург на зимние квартиры. Приезжавшие сюда в январе багрить подо льдом рыбу казаки – ворота отпирали и временно селились в землянках и избе коменданта. Иногда место было занято беглыми мужиками из России, Казанской губернии и других мест, а то и утёкшими из-за Урала клеймёными каторжанами. Казаки-рыболовы крутили тогда утеклецам и беглым каторжникам руки и отправляли под конвоем в Яицкий городок, к атаману Тамбовцеву, который сплавлял их по этапу в главную крепость Нижне-Яицкой дистанции, Татищеву, и дальше в Оренбург.
От Бударинского форпоста до Яицкого городка было по прямой семьдесят девять вёрст, от Яицкого городка до Оренбурга – триста. На этой дистанции, вдоль крутого правого берега Яика-Горыновича имелось девять мелких форпостов и редутов, четыре больших крепости, два казачьих хутора и одна крестьянская слобода. Да ещё на левом, – в этом месте тоже обрывистом и высоком, – берегу Яика, при впадении в него реки Илек, стоял городок илецких казаков, в котором издавна добывали лучшую в губернии соль. В лесных местах, где вдоль берега Яика тянулись поросшие всевозможной растительностью, глухие байраки, крепости огораживали крепким бревенчатым частоколом, отчего они немного смахивали на американские форты во времена англо-индейских войн и покорения Французской Канады. В голой, безлесной степи форпосты и крепости укрепляли одним только земляным валом, поверх которого сооружали широкий, заполненный землёй, плетень. Вал, по всей длине, опоясывал глубокий ров, заполненный водой во время весеннего половодья. Вдоль всей дороги, тянувшейся у берега Яика до Яицкого городка и дальше до самого Оренбурга, стояли верстовые столбы, размалёванные чёрными и белыми полосами.
Митька Лысов тешил себя надеждой после весенней севрюжной плавни вновь повидаться с Нинкой Атаровой… Как волк, повадившийся таскать овец из овчарни, он решил пригрозить девчонке оглаской её позорища, запугать и сделать своей постоянной наложницей. А для отвода глаз, предложить ей работать на отцовском хуторе. Он не сомневался, что не вылезавший из нужды Михаил примет его предложение: его средний сын Борис уже батрачил на Мартемьяна Бородина, – будет батрачить и девка. Составив такой план, Митька Лысов сразу же по возвращении в Яицкий городок приступил к его осуществлению. Прежде всего, нужно было поговорить откровенно с самой Нинкой. Долго удобного случая не подворачивалось, но как-то в Иванов день, – в ночь на Ивана Купалу, когда молодёжь допоздна водит за городом хороводы, купается в реке, собирает в степи целебные травы и прыгает через костёр, подстерёг Нинку одну у городского погоста. Поманил к себе пальцем.
– А ну-ка, поди сюда, егоза, чтой-то скажу!
– Чего надо, дядька Митрий? – без опаски спросила, узнавшая казака Нинка.
– А вот подойди, тогда и скажу, – Лысов бесцеремонно притянул девчонку к себе, жадно облапил за худощавые плечи, сипло зашептал в самое лицо, противно дыша чесноком, табачищем и сивушным духом: – А я ведь всё про тебя знаю. Всё!.. Ты матери с отцом, небось, не говорила, как сильничали тебя на Пасху?.. А я, девка, про это знаю, потому как видел всё. Токмо мне разбойник тот, беглый каторжник, велел рот на замке держать, не то плохо мне будет, чуешь? Он тут, в городке живёт, и вновь спроведать тебя хочет. Так что, лучше бы тебе куда подале отсюда утечь… Хочешь, я тебя на папашкин хутор свезу? Далече отсель, ажнак у Бударинской заставы. И про то, что стряслось с тобой, никому в городке не скажу. А будешь капризничать да упираться, – на весь городок ославлю, скажу, что не девица непорочная ты теперь, а уличная гулящая девка, и что в позоре своём сама виноватая. Кто тебя потом, такую, замуж возьмёт, чуешь? Разве что на одну ночь…
– Ты, дядька Дмитрий, нехороший и злой человек! – со слезами на глазах всхлипнула Нинка.
– Но, дурочка!.. – Лысов, не стесняясь уже, крепко прижал её к себе и крепко чмокнул слюнявым ртом в пересохшие, потрескавшиеся губы.
– Пусти, злыдень, люди увидют, – вырвалась из его объятий девчонка.
– Так я жду ответа, – угрожающе процедил Лысов. – Сроку тебе, милаха, до завтрева. Ежели к обедне не дашь добро, – пеняй на себя! А поедешь со мною на хутор, – как сыр в масле кататься будешь. Как королевну тебя в шелка и бархат разодену, на золоте жрать будешь, из дорогой посуды пить. И работой неволить не буду, на хуторе у меня рабов хватает. Родителям токмо твоим объявлю, что в батрачки тебя нанимаю. Они, чай, рады только будут, что от лишнего рта избавились.
Нинка думала полночи, но куда ни кинь, кругом выходил клин. И осрамленной быть не хотелось, и затаившегося в городке насильника она боялась, и с Лысовым поехать хотелось, хоть и боязно… Ну так ведь он всё одно не отстанет, кобель старый! Но лучше уж – он, свой,.. чем страшный беглый каторжник, – рваные ноздри, который Бог знает чего сотворить ещё может. Возьмёт и пырнёт ножиком!.. Нет, нужно уезжать с дядькой Дмитрием, а там – будь что будет.
К решению дочери наняться в работницы к Митьке Лысову Михаил Атаров отнёсся с пониманием: девчонка – рассудительная, видит, как семье тяжело живётся, хочет помочь. Мать что-то интуитивно заподозрила. Как женщина, проницательно всматриваясь в поведение Нинки, она заметила в ней некоторую перемену. Испугавшись собственных мыслей, тут же отогнала их в сторону, беззаботно отмахнулась: «Не может быть!.. Нет, нет, – не может… Всё – её собственные страхи и выдумки. С Нинкой всё нормально... К тому же, волков бояться – в лес не ходить! Пусть поработает доча, наберётся житейского опыта, почувствует вкус самостоятельной жизни.
Через неделю, на Ильин день, Нинка уехала. Михаил уже стал подниматься с кровати и осторожно, держась за мебель, ходил по хате. Быстро уставал и вновь со стоном падал в постель. Младшие дочки играли во дворе в куклы, сын Стёпка помогал матери по хозяйству, заменив Нинку. Жизнь текла размеренно и неторопливо. Казаки в городке уже начинали готовиться к осенней плавне, которая должна была начаться первого октября. Чинили специальные мешкообразные сети – ярыги, конопатили и смолили будары. На базар из Илецкого городка подводами везли соль – самый необходимый продукт на Яике. Соль нужна была для массового засола пойманной рыбы и других хозяйственных нужд. Соль была казённая, и частным лицам торговать ею строго-настрого запрещалось.
Избранный казаками непослушной стороны новый войсковой атаман Пётр Тамбовцев постепенно входил в суть дела. Окружавшие его старшины и богатые городские казаки пытались переманить его на свою сторону, задабривали деньгами и подарками, а порой подкладывали в постель гулящих девок. Просили уважить и соблюсти их интерес. Безвольный, слабохарактерный Тамбовцев постепенно сдавал одну позицию за другой. Дома он тоже не пользовался большим уважением и был, что называется под каблуком у жинки. Казаки, видя его перерождение, укоризненно покачивали головами:
– Скурвился вконец атаман Тамбовцев! Матюшку Бородина по сапогу похлопывает, с богатыми старшинами якшается. Нас, простых казаков, забижает… Жалованья уже лет пять не видали, на рыбных откупах – обман, во время рыбалки – обсчёт… На плавню токмо старшинскую сторону допускают. Эх, ма – нетути в жизни счастья!


Глава 16. Война с басурманами

1
В 1768 году началась очередная война с Турцией. Поводом послужило ультимативное требование Порты вывести российские войска из Речи Посполитой, где они подавляли восстание конфедератов. Россия отказалась, и султан двинул свои многочисленные армии к российским границам. К юго-западным границам страны и в Северную Таврию потянулись со всей Российской империи колонны солдат, запылила конница, заскрипели колёсами пушки и фуражные обозы.
Уж ты зимушка-зима,
Холодна, зима, была!
Холодна зима проходит,
Лето красно настаёт,
Лето красно настаёт,
У солдата сердце мрёт,
У солдата сердце мрёт,
Лето дома не живёт, –
залихватски, с присвистами, горланили старинные рекрутские песни бравые екатерининские гренадёры, отправляясь на Турецкий фронт.
На Яике известие о войне где-то в далёкой Малороссии восприняли равнодушно. Пока их это вплотную не касалось – казаки особо не беспокоились. Занимались своими повседневными хозяйственными делами, продолжали враждовать со старшинами и новым атаманом Тамбовцевым, который к этому времени открыто переметнулся на сторону Бородина. Мартемьян, несмотря на формальное отстранение от дел, оставался фактическим хозяином Яицкого городка. С отстранёнными старшинами Скворкиным и Акутиным Бородин нахально вламывался на совещания, которые проводил атаман Тамбовцев в войсковой канцелярии, открыто диктовал ему свою волю. Бородин со старшинами сохранили свои чины, награды, всё награбленное в Войске богатство, и не выплатили ни копейки штрафа, который наложила на них Военная коллегия.
В Оренбурге грустил по уехавшей назад, в Яицкий городок, приглянувшейся ему Варваре Атаровой сотник Тимофей Падуров. Как и обещал, он передал губернатору Рейнсдорпу послание яицких казаков, жаловавшихся на генерала Черепова. Рейнсдорп, как и следовало ожидать, положил челобитную под сукно и напрочь о ней забыл, занятый увеселительными прогулками с дамами в окрестностях Оренбурга и торжественными обедами с балами в своём дворце.
Падуров написал письмо Варваре, но не о войсковых делах, а о – личных. Признавался, что скучает по ней, справлялся о здоровье и настроении. Варвара, получив письмо с нарочным из Оренбурга, спрятала его под сердцем и часто тайком, с волнением перечитывала. Она вспоминала проведённые с Падуровым счастливые часы, его геройский поступок ночью, в степи, когда не отступил сотник от толпы пьяных парней, храбро встал в защиту её чести, и сердце казачки наполнялось окрыляющей радостью и любовью. «Милый мой Тимоша!» – нежно шептала она в полузабытьи, крепко прижимая к горячей, трепещущей груди послание от любимого.
Казаки, не дождавшись ответа из Оренбурга, смирились со своей участью, затянули потуже кушаки и впряглись, как волы, в работу. Нужно было выживать в любых условиях, и не просто выживать, а – жить! Растить детей, служить немилому отечеству, заниматься разорённым, как после монголо-татарского нашествия, хозяйством. Человек приспосабливается к любым условиям, стали приспосабливаться к новым временам и казаки. А времена действительно были новые, непонятные, лихие. Никогда ещё на Руси, наверное, со времён Петра Великого не было такого засилья иностранцев, в частности – немцев! Мало того, что сама императрица была немкой, – почти все губернаторы тоже были немецкой национальности: часть из своих, обрусевших немцев, часть из приехавших из самой Германии. Много немцев и пруссаков было среди генералов и офицерского корпуса доблестной российской армии, не исключая гвардии и флота. Немцы служили управляющими и приказчиками во многих барских имениях, занимались торговлей и предпринимательством. Мало того, Екатерина II разрешила выходцам из германских земель и княжеств, простым крестьянам-фермерам, переселяться в Россию и занимать пустующие целинные земли. Немало немцев-колонистов было на средней Волге, где они основали богатые крестьянские поселения, не подконтрольные российским законам. Это были своеобразные государства в Российском государстве, живущие по законам прусского короля Фридриха, с кем Россия не так давно вела долгую и изнурительную, так называемую Семилетнюю войну. Именно тогда воочию проявила себя с отрицательной стороны немецкая «пятая колонна» внутри Российской империи. Предательство немцев-военных было если и не поголовным, то, во всяком случае, в связях с Фридрихом II были замечены многие видные генералы и военачальники, в том числе и сам наследник престола, великий князь Пётр Фёдорович, он же герцог Шлезвиг-Голштинский Карл-Пётр-Ульрих, просто преклонявшийся перед своим кумиром – Прусским королём Фридрихом. Не обошла сия участь тайной осведомительницы Фридриха и его супругу, принцессу Софию-Августу-Фредерику Ангальт-Цербстскую, нынешнюю государыню Екатерину Алексеевну.

2
Разгоравшаяся на западных рубежах империи война с турками, которых поддержал их верный союзник – Крымский хан, требовала всё новых и новых подкреплений. Набранные по всей России, зелёные, необстрелянные рекруты нуждались ещё в обучении военным артикулам и муштровке. Свежих войск под рукою у командования не было, и тогда Екатерина решила сформировать в помощь действующей армии особую иррегулярную часть из нерусских народностей Северного Кавказа и Поволжья, украинских запорожцев, донских, терских и волжских казаков, и прочих вольных людей, знающих, однако, воинскую науку. Соединение это получило название Московского легиона, потому что укомплектовывалось воинами в Москве. Всего предполагалось набрать шесть тысяч человек, в том числе триста тридцать пять яицких казаков.
Из Оренбурга войсковому атаману Петру Тамбовцеву была спущена разнарядка на сбор ратных людей, тот обнародовал её на майдане, и сразу же последовал взрыв негодования казаков непослушной стороны. Рвя на себе рубахи чуть ли не до пупа и с силой шмякая о землю шапками-трухменками, яицкие удальцы кричали:
– Не пойдём в Московский легион, хоть убей! Братцы, где это видано, чтобы казаки с москалями-лапотниками вместе служили? Не пойдём!
– Приказ губернатора Рейнсдорпа по высочайшему повелению императрицы! – потрясал зажатой в руке, страшной для казаков, государственной бумагой не знавший что предпринять атаман. – Казаки, присягу матушке-императрице давали? Помни присягу!
– Не пойдём в регулярство! – продолжали бушевать на площади несогласные. – Как отцы и деды наши в казачьих полках государям московским служили, так и мы хотим… Неча нам в легионе делать. Знаем мы эти штучки! В Москве нас заставят бороды брить, да солдатские кафтаны напялят… Не любо, казаки! Даёшь челобитную Екатерине Алексеевне!
Пошумев, поругавшись с атаманом и старшинами, казаки войсковой стороны решили в очередной раз писать жалобу наверх. Только теперь уже не в Оренбург, а выше по инстанции: самой императрице в Питер. Снова избрали депутацию: двадцать человек во главе с сотником Портновым, которая в июле 1770 года отбыла в столицу. Прибыв в Царское Село, казаки ухитрились подать челобитную самой Екатерине лично в руки, хоть это и было строжайше запрещено.
Разгневанная нескончаемой тяжбой в Яицком войске, Екатерина послала на Яик своего личного уполномоченного, блестящего офицера лейб-гвардии Семёновского полка капитана Дурново, – близкого друга и соратника её фаворита Григория Орлова. Новую следственную комиссию возглавил, прибывший из Оренбурга, генерал-майор Давыдов. Он рассудил по справедливости и отписал в Санкт-Петербург о всех выявленных нарушениях нового атамана Тамбовцева и старшин. Дело в том, что атаман начал набирать казаков в Московский легион силой. Людей отлавливали на улицах и базарах, во время рыбной ловли и даже в церквях, куда, впрочем, яицкие казаки захаживали редко, предпочитая молиться всяк у себя дома. Видя такие крутые меры, предпринятые атаманом Тамбовцевым, который плясал под дудку Мартемьяна Бородина, многие казаки из городка разбежались. Скрывались по отдалённым степным хуторам, в пойменных густых лесных чащах, либо на Узенях, – традиционном месте пребывания всех беглых.
Чтобы зазря не волновать казаков и без того в тревожное военное время, из Санкт-Петербурга пришёл высочайший указ об избавлении их от легионной службы. Все, схваченные атаманом Тамбовцевым, казаки генералом Давыдовым были выпущены на свободу, а репрессии против войска – прекращены. Это ободрило казаков и придало им силы для дальнейшего сопротивления. Уступка правительства была расценена ими, как слабость.
– Боится нас чёртова немка, – перешёптывались, гордо ударяя себя в грудь кулаками, непослушные. – И поделом… Мы, казаки, – сила!
Оклемавшийся к этому времени Михаил Атаров вновь принимал участие в весёлых казачьих посиделках, с вином, балалайками и лихими переплясами, на которых, само собой, перемывали косточки атаману, старшинам и самой государыне. Напивались порой до чёртиков, что называется, – до положения риз. Выхватив из ножен казачьи шашки, лихо крутили ими над головой, пускаясь в присядку посреди горницы. Пировали до третьих петухов, не подозревая, что пир этот – во время чумы!
В Москве и впрямь бушевала эта страшная напасть, занесённая войсками из Турции. Город был завален почерневшими мертвяками, которых специально наряженные воинские команды стаскивали крючьями в одно место, грузили на возы и отправляли на кладбище, где не хоронили в земле, а сжигали, чтобы напрочь уничтожить заразу. За короткое время чума вымела из златоглавой треть населения, частью вымершего, частью сбежавшего в другие губернии. Москву оцепили воинскими пикетами, никого из неё не выпуская, и, естественно, не впуская обозы с продовольствием, которого становилось всё меньше и меньше. В результате, цены на продукты питания на московских рынках стремительно подскочили на недосягаемую для простого народа высоту, радуя спекулянтов. В городе наступил голод, а вслед за ним вспыхнул страшный и отчаянный чумной бунт.
Страдала от чумы и действующая армия в Бессарабии, в одном из донских казачьих полков которой служил никому не известный в ту пору, дослужившийся до первого офицерского чина, хорунжий Емельян Пугачёв… Русские войска под командованием генерала Петра Панина долго и безуспешно осаждали сильную турецкую крепость Бендеры, которую никак не могли взять штурмом, всякий раз откатываясь на исходные позиции и неся большие потери. В конце концов, Бендеры были взяты, а вражеские войска – наголову разбиты. Во время этой баталии и отличился геройский казак Пугачёв, первым из своих вскарабкавшийся на крепостную стену и отбивший у свирепых турецких янычар их штандарт.
Осенью, во время слякотных холодных дождей, в сырых землянках и у дымных походных костров на биваках, Пугачёв простудился, захворал. Сильно застудил зубы, грудь, которая покрылась крупными фурункулами и начала гнить, – ноги. Казака вначале положили в полевой лазарет, но болезнь не проходила, и воинское начальство отпустило его на Дон, на поправку.

3
На Яике в это время мягкотелого, либерального генерала Давыдова на его посту сменил другой следователь – генерал-майор фон Траубенберг, человек жестокий и властный. Он был сущим деспотом, и сразу же начал закручивать гайки, которые отпустил было его предшественник. К тому же, от правительства поступило новое предписание Яицкому войску: немедля снарядить команду численностью в пятьсот человек и спешно направить в город Кизляр, что на Северном Кавказе, для поимки и возвращения на прежнее место кочёвок беглых калмыков. Дело в том, что Петербургская Военная коллегия решила пополнить убыль в действующей армии за счёт калмыков, и направить на войну с Турцией корпус в двадцать тысяч степных джигитов. Калмыки почти поголовно взбунтовались, перебили российских чиновников и офицеров, и потянулись многотысячным крикливым и грозным табором с Северного Кавказа к Волге и дальше – на Восток, в Джунгарию и Китай, на свою бывшую родину. Всего из российских пределов тронулось в путь около тридцати тысяч калмыцких кибиток. Правительство ничего не могло поделать с дерзкими беглецами, – свободных войск под рукой не было. Донцы все поголовно были в действующей армии, терцы лихо сшибались почти в каждодневных сабельных рубках с чеченскими и дагестанскими удальцами, – принявшими сторону своих братьев-мусульман – турок. Выбор пал на яицких казаков, освобождённых от службы в Московском легионе.
Но гордые яицкие «лыцари» наотрез отказались преследовать бежавших калмыков. Собрав очередной круг, зашумели, гневно перекрикивая атамана Тамбовцева и старшин:
– Не пойдём в Кизляр ловить косоглазых и баста! Мы вам, собачьи души, в полицейские не нанималися… Матушка-императрица чёрным по белому в своей бумаге отписала никуды нас больше дуриком не спосылать.
– Дубина, окстись! – горланили в ответ старшины и напирали на казаков непослушной стороны. – Написано не посылать вас в Москву, в легион тамошний, а в Кизляр к косоглазым инородцам велено посылать!
– Не пойдём! – громче всех орал Зарубин-Чика, которого – мёдом не корми – дай только побунтовать, да попьянствовать. – Казаки, не пойдём в Кизляр, – опять старшины с Тамбовцевым и Матюшкой Бородиным на нашем хрене в рай Господний въехать метят! Март на дворе, не за горами весенняя плавня, а нас, войсковых казаков – в Кизляр?.. И – тю-тю тогда наша рыбка! В плавню опять токмо богатеи ловить будут, а нас – в сухие, жаркие степя, за калмычьём косоглазым гоняться!
– Верно говорит Чика, братцы, – поддержал приятеля Михаил Атаров. – Никто не иди в Кизляр, пускай старшины сами туды едут!..

4
В Питер в который уже раз отбыла казачья депутация с жалобой на атамана, старшин и генерала Траубенберга. Поехало два десятка несогласных во главе с известным бунтарским сотником Иваном Кирпичниковым. Но в столице выборных казачьих депутатов до царицы не допустили, шесть человек, пытавшихся проникнуть за ограду императорского дворца, арестовали. Остальные и Кирпичников в том числе спешно бежали обратно на Яик-Горынович. Правительство показало, что вступать в какие-либо переговоры с бунтовщиками больше не намерено. И казаки поняли, что пришло время для решительных действий.
Это была последняя их попытка договориться и уладить всё дело миром перед отчаянным вооружённым выступлением в январе 1772 года, в результате которого были убиты генерал фон Траубенберг, атаман Пётр Тамбовцев, многие старшины и офицеры. Личного уполномоченного Екатерины Второй гвардии капитана Сергея Дурново восставшие казаки тоже хотели лишить жизни, но его спас от смерти Максим Шигаев, знавший, что это за птица и к каким страшным последствиям привело бы его убийство.
На следующий день после расправы над командой Траубенберга, 13 января 1772 года яицкие казаки спешно созвали круг непослушной, войсковой стороны, сместили старых старшин и выбрали новых. В их число вошли Михаил Толкачёв, Иван Кирпичников, Максим Шигаев, Пётр Красноштанов, Иван Ульянов, а также Трифонов, Сенгилевцев, Лабзенев, Краденов и другие. Отныне они должны были управлять яицким народом, строго следить за порядком и не допускать никаких несправедливостей с выплатой казакам жалованья, паевых денег и распределением участков для рыбной ловли. Выборных старшин теперь называли поверенными (присутствующими) или попросту – судьями. Наученные горьким опытом, единоначального войскового атамана казаки решили пока не избирать, положившись на коллективное, демократическое руководство.
Штаб восстания, до этого находившийся в избе Михаила Толкачёва на Кабанкиной улице, переместился в войсковую канцелярию, сильно пострадавшую во время недавнего выступления погромленную мятежниками. Сразу же после избрания войсковых судей, встал вопрос о взаимоотношениях новых, бунтарских властей с официальным Петербургом. Затевать кровопролитную и бессмысленную войну со всей империей, конечно же, никто не хотел. За исключением некоторых радикально настроенных сорвиголов вроде Ивана Ульянова, Ваньки Зарубина и Тимохи Мясникова, все стояли за мирное разрешение конфликта. И хотя по приговору круга казнили несколько старшин, особо ненавистных казакам непослушной стороны, – остальных привели к присяге. По настоянию Максима Шигаева, освободили из-под ареста легко раненого, помятого в свалке капитана Дурново и всех остальных офицеров и престарелых солдат-инвалидов Алексеевского пехотного полка, взятых в плен во время недавнего возмущения, – всего числом до ста человек. Все они тут же, на выделенных войском санях, отбыли до ближайшего правительственного форпоста Верхне-Яицкой дистанции и далее, в губернский Оренбург, откуда и начали свой бесславный поход на непокорный Яик.
Затем повстанцы приступили к составлению прошения на высочайшее имя здравствующей императрицы Екатерины Алексеевны, где пытались объяснить причины, побудившие яицкое войско прибегнуть к столь жёстким и даже трагическим мерам в отношении генерал-майора Михаила Михайловича фон Траубенберга, некоторых офицеров и солдат его команды, а также бывшего атамана Петра Тамбовцева и казнённых старшин.
Сочинял петицию грамотный и начитанный Максим Шигаев. Остальные поверенные судьи подсказывали, что вставить. Не так давно прибывший в составе делегации из Питера сотник Иван Кирпичников доказывал, что виновником всех бед и напастей, обрушившихся на яицкое войско, является никто иной, как вице-президент Военной коллегии, граф Захар Чернышёв.
– Он, он, вражина, палки нам в колёса вставляет! – зло говорил Кирпичников, крепко сжимая в большом, жилистом кулаке шапку и ударяя им о стол в войсковой канцелярии. – Об том же и генерал Григорий Григорьевич Орлов толковал, тожеть грах, полюбовник тайный Катьки императорши. Мы, обретаясь в столице, на приём к Орлову ходили, он нам всё как на духу и выложил. Бумагу отписал ко всему войску, которую я и привёз в городок, да генерал Траубенберг её под сукно похерил, народу не показал. А в ней вся правда была прописана, потому как надёжа наша, грах Григорий Григорьич Орлов нашу сторону взял, а не Матюшки Бородина и Тамбовцева, царство ему небесное… И братец старшой генерала Орлова, Иван Григорьевич, тоже войску благоволит. Вот бы нам под их руку, а не Захарки Чернышёва!
– Всё верно, братья-казаки, – поддержал Кирпичникова уважаемый среди непослушной стороны Михайло Толкачёв. – В прежние времена, старики сказывают, при анпираторе Петре Первом Алексеевиче, яицкое войско под дирекцией генерал-фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева состояло и никаких гонений не было. Всё чин-чинарём – по закону, без самоуправства атамана и старшин. А как передали нас под руку Военной коллегии, так всё и началось…
Казаки дружно постановили просить императрицу, чтобы она своим указом вывела их из управления Военной коллегии и лично вице-президента графа Чернышёва, а передала в дирекцию «одной персоны» – графа Григория Орлова или его старшего брата Ивана Григорьевича Орлова. При этом напоминали, что подобная система управления яицким войском была при императоре Петре Первом и очень хорошо себя показала. Виновниками же происшедших в начале января в Яицком городке беспорядков казаки считали генерала Траубенберга и атамана Тамбовцева со старшинами, объясняя всё их несправедливыми действиями. Генерал первый отдал приказ стрелять из пушек и ружей по мирной процессии безоружных горожан, шедших на площадь к войсковой избе с иконами и церковными хоругвями, во главе с настоятелем местного Петропавловского храма отцом Михаилом Васильевым.
В Санкт-Петербург с челобитной отправилась очередная делегация в составе четырёх человек во главе с Максимом Григорьевичем Шигаевым, и в городке стали ждать высочайшего указа императрицы, надеясь на её справедливое и мудрое решение. Но все чаяния наивных, как малые дети, храбрых степных «лыцарей» были тщетны. Яицкая станица в Петербурге была тут же арестована и заточена в страшную Петропавловскую крепость. На первом допросе присутствовали и оба фигуранта казачьей жалобы: вице-президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышёв и блистательный фаворит Екатерины, один из организаторов дворцового переворота 1762 года, генерал-фельдцейхмейстер русский армии Григорий Григорьевич Орлов. Закованных в железа яицких депутатов, как опасных государственных преступников, жестоко пытали, требуя назвать имена зачинщиков мятежа и убийц Михаила Михайловича фон Траубенберга. Всё иллюзии казаков насчёт справедливого рассмотрения своего дела оказались тщетными. Впрочем, чего и следовало ожидать!
На следующий день императрица Екатерина, посовещавшись со своим фаворитом Григорием Орловым и графом Захаром Чернышёвым, приняла решение незамедлительно откомандировать из бывшей российской столицы, города Москвы, на непокорный Яик опытного военачальника, большого специалиста по подавлению крестьянских бунтов, генерал-поручика Фёдора (Фердинанда) Юрьевича Фреймана. Ему предписывалось, не дожидаясь оказии, незамедлительно выехать в Оренбург, совместно с губернатором, генерал-поручиком Иваном Андреевичем фон Рейнсдорпом сформировать в городе корпус общей численностью три с половиной – четыре тысячи человек при двух десятках орудий, и двинуться на усмирение бунтовщиков. Восставших надлежало примерно наказать, а Яицкое войско реорганизовать по новому артикулу, в соответствии с правительственными предписаниями.
В начале июня корпус генерала Фреймана выступил из Оренбурга к Яицкому городку. Навстречу ему повстанцы выдвинули своё войско: около двух с половиной тысяч конных казаков с несколькими полевыми пушками, отбитыми в своё время у генерала Траунбергера. В шестидесяти верстах от Яицкого городка, на реке Ембулатовке, произошло решительное сражение, в результате которого мятежники были наголову разбиты правительственными войсками и в панике бежали в городок. Там, среди жителей и повстанцев поднялся переполох: непослушные не знали на что решиться – защищать ли крепость от солдат Фреймана или бежать в степь и скрываться по сыртам и буеракам.
Атаманы спешно собрали малый войсковой круг на берегу Чагана (многие активные мятежники уже загодя утекли из городка). После долгой перепалки и горячих – до хватания за грудки – споров было решено ни в чём не повинные семейства свои смертельной опасности не подвергать и от приступающего неприятеля в городе не обороняться. Видные вожаки повстанцев Иван Иванович Ульянов, сотник Иван Кирпичников и старшина Трифонов сагитировали человек четыреста не сдаваться в руки карателей генерала Фреймана, а идти с оружием в конном строю к Волге и, переправившись через неё, – дальше в Россию. За Волгой казаки рассчитывали взбунтовать местных помещичьих мужиков, присоединить к своей партии, и решительно ударить на Москву. План был, в тех условиях, конечно же неосуществим. Мятежники и сами понимали это и потому, на случай, если за Волгой у них ничего не выгорит и правительственные команды их к Москве не допустят, был предусмотрен запасной вариант. Можно было поворотить на юг и, минуя, как они выражались Черкасское, то есть столицу Войска Донского Черкасск, пройти на Кубань к живущим там, на землях Крымского ханства, беглым казакам-некрасовцам.
Но планам этим не суждено было сбыться. 6 июня генерал Фрейман занял Яицкий городок. Сразу же за беглецами к Волге была наряжена усиленная команда в девятьсот человек солдат и казаков послушной, старшинской стороны, которые вновь подняли головы. Фрейман на этом не успокоился и срочно отправил курьера за помощью в Астрахань. Астраханский губернатор Бекетов выделил ещё восемьсот человек другун и служилых конных татар для поимки беглецов. Узнав от лазутчиков о погоне и уразумев, что им через матушку Волгу солдаты переправиться не дадут, мятежники разъехались по степи в разные стороны. Одни подались на север, к раскольникам на Иргиз, другие – на Узени, третьи вернулись к Яицкому городку и попрятались по степным хуторам. Несколько десятков бунтовщиков солдаты схватили около Волги, в том числе сотника Кирпичникова и старшину Трифонова. Забив в колодки, отправили под усиленным конвоем в Оренбург.
Правительство жестоко расправилось с побеждёнными яицкими мятежниками. После разгрома восстания, на Яике якобы временно был упразднён казачий круг. Вместо войсковой канцелярии или «избы», как её попросту называли казаки, появилась «комендантская канцелярия». По распоряжению императрицы в Яицком городке был расквартирован гарнизон из регулярных войск, а вместо атамана назначен комендант, полковник Иван Данилович Симонов. Одновременно вводилась должность городского полицмейстера, которую занял родственник убитого восставшими атамана Тамбовцева, приходившийся ему двоюродным братом. Но продержался он на этом посту недолго. Вскоре, пустив в ход связи в оренбургской губернской канцелярии, Тамбовцева сменил злейший враг казаков войсковой непослушной стороны старшина Мартемьян Бородин. Став отныне начальником городской полиции, Бородин сформировал из казаков послушной старшинской партии крепкую воинскую команду в полтысячи всадников для охраны порядка в городке и розыска в окрестностях воров и татей.
Сразу же началось дознание по делу о мятеже и убийстве в январе месяце генерал-майора фон Траубенберга и войскового атамана Тамбовцева. В августе в Оренбурге учредили новую следственную комиссию под руководством полковника Неронова, которая сразу же приступила к делу. Всюду по степи искали скрывавшихся мятежников, ловили, заковывали в кандалы и отправляли по этапу в оренбургскую тюрьму.
На Яике-Горыновиче наступили безрадостные, чёрные дни…

1999 – 2010