для Павленко
ЛОМАНЫЕ ЛИНИИ ЖИЗНИ
Я люблю рассказывать эту историю во время дружеских застолий.
Иосиф Бродский умер в январе, в начале года, как и любимый им Томас Элиот.
Для нас, студентов-философов, Бродский был знаковой фигурой – именно он олицетворял Свободу творчества, поэтический Гений и Мученичество. Как бы это высокопарно ни звучало.
Именно поэтому 26 января 1997 года я пригласил своего друга и соратника по поэтическому перу Диму Южанина выпить водки и погоревать о годовщине смерти Поэта. Надо сказать, что дом мой находится в пяти минутах ходьбы от дома Мурузи, где и жил Бродский до эмиграции из Питера.
С Димой же мы как-то раз написали Большую Поэму о Смерти. От скуки. На лекциях. Начинал один, передавал лист другу, - и так далее по кругу.
Поэма эта затерялась, но я помню начало.
Я знаю, что когда-нибудь умру.
И знанье это наполняет смыслом
пустые сутки. Их уход печален,
но все ж понятен – так и я уйду,
и мой отец, и все мои друзья…
И все-таки не думаю, что смерть
когда-нибудь получит превосходство
на общем фоне жизни. У нее,
у смерти, не хватает постоянства.
Победу одержав, она уныло смотрит
на результат, и позволяет жизни
произвести какое-нибудь новое созданье.
Того ж меня, к примеру, или соседа
по парте.
Да, идеал стоической тюрьмы
для смерти слишком мало идеален…
Куда как лучше – гедонический кабак!
Попроще нравы и яснее цель.
Вот победителя ведут две рослых девы.
А побежденный где он? Вот он здесь – внизу
дыханием слабеющим гоняет
по луже пива брошенный хапец.
Умрет он или нет?
Ну и так далее на протяжении двух лекций и пяти страниц. Пожалуй, что Бродский здесь совершенно не при чем. Так, лирическое отступление.
Купили мы поллитру хорошей водки, закуски обильно и рассудительно. Нормальное русское застолье.
Посидели, почитали Бродского вслух, потрепались о новых книгах, позвонили знакомым.
Ближе к полуночи Дима собрался идти домой. Я пошел его провожать до метро.
У метро постояли, покурили. Подошел к нам веселенький мужичонка – попросил закурить. Дали. Мужичонка стал рассказывать нам о каких-то своих радостях.
Дима отошел позвонить домой, что скоро приедет.
А к нам с мужичонкой подваливает совершенное чудо! Как на ногах держится - совершенно не ясно. И чего-то тоже, типа, говорит. Ну, мы, люди интеллигентные, пытаемся вслушаться, потом жестами мужичонку отваживаем от себя. Он разворачивается к нам спиной, а через полминуты уже поливает струей асфальт!
И надо же такому случиться, что на обочине уже стоит готовый милицейский «козелок».
Выходят из «козелка» добры молодцы – и к нам. И всю честну компанию – приглашают внутрь салона! Тут и Дима возвращается – да и его туда же.
Короче, в отделении, конечно, разобрались, что к чему. «Совершенное чудо» – в вытрезвитель, а нас троих отпустили. Но поезд-то уже ушел! «Метро закрыто, в таксо не содют». Денег – так, на поллитру максимум. И ко мне неудобно, отец дома, и на улице холодно – не май месяц.
Купили в киоске джин-тоника с горя, горюем. И тут мужичонка говорит. «У меня рядом коллега живет – у него можно перекантоваться, а мы с ним в здешнем ЖЭКе сантехниками работаем – все равно на работу вместе».
Мы сразу смекнули, что перекантоваться – это не Канта перефилософствовать, а до утра в тепле провести. «Веди, - говорим, - добрый человек!»
И вот приводит нас этот Серега к дому на Преображенской площади. Тому, который за собором. А вот дом Мурузи – дом Бродского – перед собором. Мы с Димой переглянулись, руками развели – совпадение!
Поднимаемся на четвертый этаж, Серега звонит в дверь коммунальной квартиры. Открывает его друг-сантехник.
Тут нас ожидал еще один сюрприз. Если кто видел старые фотографии или кинозаписи барда Сергея Никитина – полный, интеллигентный, в глазах – печаль и мудрость… Вот такой сантехник открыл нам дверь. Куда там Баталову в "...слезам не верит"! Манеры и голос – совершенно соответствует внешнему виду. Выслушал путаный рассказ своего коллеги, пригласил, усадил за стол. Мы достали джин-тоник.
Посидели, выпили, и тут кто-то из нас между делом сказал, что вот – годовщина со дня смерти Бродского… мол, совпадение интересное. А Славик (так звали хозяина комнаты) очень спокойно и говорит:
- А Бродский в этой квартире родился.
Тут-то мы с Димой получили настоящий взрыв в мозговых траншеях!
Замекали что-то… Славик и говорит:
- Да вы утром поговорите с теткой Антониной, она любит рассказывать, как Йоська тут гонял по коридору на трехколесном велосипедике.
Уснули мы ошалелые, хорошо хоть водки перед тем выпили… Утром поговорили с теткой Антониной – типичной петербуржской старушкой, доброй и строгой.
Вот, собственно и все.
И вот еще. Года за три до этого был у меня, что называется, поэтический раж. Перла метрами галиматья вроде «Кто от сына пойдет от брата \\ Постоялец колоний маркиза де Сада \\ Впрочем, может, она и не виновата \\ Ладно».
И вот раз присел я на скамеечку на площади Искусств, как раз у памятника Пушкину и давай строчить эту чушь на модном тогда портфеле-дипломате.
Вдруг налетел порыв ветра, растрепал мне волосы, а в голове чей-то строгий голос сказал: «Рано еще».
Я смутился, убрал в чемодан писанину, посмотрел на памятник и подумал: «Бродский».