23. 02. 74
В канун праздника прямо с работы, не заходя домой, Иосиф пошёл на переговорный пункт. Необычно вписались в шумный людской перекрёсток на углу улиц Ленина-Бендерской громкие приветствия на иврите: Шалом, Шалом увраха, Эрэв тов.
Четыре еврея-отказника, для которых жизнь превратилась в отчаянье, решили громко заявить о себе. Праздник советского еврея в протесте. Бастовать, голодать, демонстрировать, взывать к людскому морю! Неужели достижения цивилизации сконцентрировались в атомных боеголовках, пушках, танках…. Неужели человек всего этого достиг, чтобы построить загоны и за частоколом ракетных стволов вершить насилие над подобными себе, но для которых жизнь означает нечто большее, чем кнут пастуха.
Сендер Левензон, Марк Абрамович, Яков Шварцман, Леонид Бендерский. В зале стоял монотонный гул, прерываемый звонким динамиком: «Москва, з42, кабина 8. По вызову Запорожья…». Человеческие лица расплывались в букеты улыбок или застывали в тревожной муке. И никому не было дела до четверых, севших на стулья, чтобы встать через два дня, чтобы разбудить человеческое безразличие.
Иосиф и Дорфман в голодовке не принимали участия. Они были статистами в толпе посетителей, но далеко не нейтральными. И ещё один, Миша Маранценбойн, мёрз в квартале от переговорного пункта, не сводя с него глаз.
Иосиф заказал Москву и передал сообщение о начале голодовки, сообщение, которое завтра появиться в печати других стран и приумножит храбрость четвёрки голосами многих тысяч. На другом конце провода голос с московским акцентом удивлённо спросил: «Они ещё сидят в зале?»
Да, они ещё сидели. Но в дверях уже застыл высокий мужчина в светло-бежевом пальто. Кисть его правой руки непрерывно сжималась, выражение светлых, чуть на выкате глаз было насмешливым и холодным, холодным до жути. Он внимательно осмотрел присутствующих и остановил взгляд на четвёрки. Не торопясь, вразвалочку подошёл и сел в кресло напротив, разглядывая каждого с едва заметной презрительной улыбкой на лице.
Между тем, площадка перед зданием телефонной станции заполнялась людьми в мундирах и штатском. Из окна Иосиф видел как на большой скорости, против движения, подъехали два газика. Лихо наезжая на тротуар, развернулись и резко остановились, перекрывая вход в здание. Из машин вывалило человек 15 с прямыми спинами.
Зал постепенно терял безразлично-сонное равнодушие, наполняясь тревогой и нервным ожиданием чего-то необычного. «Господи, что они собираются делать», - подумал Иосиф. Он хотел было выйти на улицу и позвонить из телефона-автомата, предупредить, чтобы не ждали, но не успел. Четверо грузно навалились на него, заломили руки и потащили в машину. Иосиф слышал неодобрительный шумок зала, видел, что четвёрку плотно окружила толпа мужских спин, из-за которых доносился на весь зал протестующий голос Сендера. Иосифа и Дорфмана бросили в кузов, сжали со всех сторон казёнными шинелями, машина резко взяла с места.
В Октябрьском отделении милиции царила «весёлая» предпраздничная атмосфера. Непрерывным потоком поступали пьяные в синяках и изодранной одежде. Одних волокли в камеры, других вводили в наручниках, наиболее строптивых награждали тумаками. Иногда общий шум перекрывали визгливые женские голоса. Иосиф впервые попал в милицию и приглядывался, чем больше, тем сильнее им овладевало возмущение: «Как они посмели нас отождествить с потерявшими человеческий облик». Он понимал, что попал на конвейер, но не в силах был что-либо изменить.
Минут через двадцать привезли остальных четверых и разъединили по разным служебным помещениям. Иосифа и Дорфмана поместили в комнату рядом с кабинетом начальника отделения милиции. Сквозь неплотно прикрытую дверь кабинета донёсся голос, докладывающий по телефону: «Жидов привезли, голодать вздумали».
Допрашивали порознь. Полный, добродушный, уже в возрасте капитан предложил Иосифу написать объяснение. Иосиф, наоборот, попросил объяснений от капитана. Капитан, ничего не ответив, начал писать, посматривая на Иосифа. В комнате находился ещё один человек, усердно закрывающийся газетой, Иосиф видел только галифе и потому понял, что он в мундире. Человек только делал вид, что читает газету, но на самом деле внимательно следил за Иосифом. Капитан, кончив писать, прочёл протокол. Иосиф обвинялся в хулиганских поступках в общественном месте.
- Вы коммунист, разве партия Ленина учит лжи? Как вам не стыдно читать мне эту стряпню?
Капитан наклонил с удивлением голову и спокойно, с угрозой ответил: «У вас будет достаточно времени обдумать сказанное». Тот, за газетой, вмешался в разговор. Начал с того, что соседи у него евреи, и живёт он с ними хорошо; видит, что и они живут хорошо, довольны работой, имеют квартиры, даже лучше, чем у него, учат своих детей бесплатно и не собираются в Израиль. «Почему вы не хотите понять, что государственная политика важнее желания отдельных людей?»
«Беседы» велись с каждым в отдельных кабинетах. Яшу Шварцмана пробовали противопоставить остальным. «Ты человек рабочий, не то, что эти интеллигенты, стремящиеся к лучшей жизни за рубежом. Ты там будешь на них работать. Подпиши протокол и пойдёшь домой…». «Пролетарии всех стран…», - Яша на провокацию не поддался.
Часа через два группу погрузили в чёрный ворон и перевезли в Ленинское отделение милиции. Милицейские органы не успели получить указание, что делать с бунтовщиками-евреями, и потому поместили их в кабинете начальника милиции. Каждый час их навещал дежурный Министерства Внутренних дел. Разговаривал по-компанейски, но позвонить домой родным не разрешал. В пять часов утра сержант принялся сочинять, по его словам, фабулу. Все отказались не только подписывать, но и читать. Ночь прошла без сна, кабинет не отапливался. По очереди сидели на небольшом диванчике, забавляли друг друга только еврейскими анекдотами, смеялись и, чтобы погреться, даже поиграли в чехарду.
В девять часов появился начальник отделения милиции полковник Маня и поприветствовал: «С праздником Советской Армии, братья славяне!» Миша Абрамович демонстративно зевнул, все поняли и не приняли шутку полковника, не поздоровались. Из кабинета попросили выйти в коридор. Для решения еврейского вопроса полковник вызвал многих сослуживцев. День был праздничный, не рабочий, поэтому все они были злы. Полковник приводил в движение машину советского правосудия. В одиннадцать часов подогнали ворон и повезли в Ленинский народный суд. Вызывали по одному, Иосифа - последним. Он ничего не знал о пятерых. Готовил себя к худшему, старался не думать о родителях, своей семье, подчинил себя неизбежному. В зале сидело человек двадцать в форме и штатском, очевидно, кгбэшники. Свидетели, которых Иосиф видел первый раз в жизни, утверждали, что он бил оконные стёкла стульями. Судьи не выясняли были ли свидетели в зале ожидания переговорного пункта, даже не требовали у них квитанции о телефонном разговоре. Подсудимого, то есть Иосифа, выслушали с нетерпением, как нечто совершенно постороннее. Спектакль разыгрывался согласно накопившемуся опыту: своя милиция, свои свидетели, свои судьи. Всего десять минут…, но дали-то всего пятнадцать суток! Чепуха! При Сталине за такие проступки, в лучшем случае, ссылали в места отдалённые надолго…. Если бы приказали сверху 15 лет? Ещё как присудили бы! Построенная за долгие годы советская машина правосудия работает исправно, однако… что-то случилось. Судя по всему, не хватало машиниста.
По дороге из зала в машину чёрный ворон Иосиф увидел вдалеке жён, в том числе и Мину. Каким чудом они узнали? Почему им не разрешают подойти ближе?
Стригли не под машинку, а ножницами, отчего головы покрылись полосами. Особенно сокрушался Яша. Голову его украшала пышная шевелюра, под неё он отрастил такие же пышные усы. Остались только усы, снимать их, согласно тюремной инструкции, было не положено. Майор КПЗ (камера предварительного заключения) предупредил, чтобы не смели другим заключённым рассказывать о себе, убить могу.
Тюрьма находилась в подвалах Фрунзенского отделения милиции на улице Мичурина, чуть ниже Ленина. Очевидно, что дом когда-то, до советской власти, принадлежал богатому виноделу. Подвалы приспособили под тюрьму, в верхней части разместилась милиция. Зарешеченные двери пяти камер выводили в когда-то дегустационный зал, из которого пять высоких ступенек амфитеатром сходились к двум запертым дверям: одна глухая из толстых досок, вторая решётчатая из металлических прутьев. Они соединяли тюрьму с узким, в виде коридора, двориком метра на три ниже уровня земли. Дворик был закрыт металлическими решёткам со всех сторон, в том числе и сверху. Сводчатые потолки тюрьмы производили впечатление глубокой таинственной замковой старины. На нарах в камерах обычно помещалось тридцать человек, вплотную лежащих друг к другу. Сегодня всунули по поводу праздника более пятидесяти, поэтому остальные лежали на полу в «дегустационном» зале. Двери в камерах не запирались, так как для всех имелся единственный туалет размером метр на метр. Канализация в нём замёрзла, пол покрывала ледовая кашица из мочи и испражнений. Дверь в туалет обледенела и не закрывалась. Сильные спали на нарах, остальные на цементном полу – чем слабее физически, тем ближе к туалету. Одеял, тюфяков, подушек, полотенец, мыла, зубной пасты не полагалось. В два часа ночи надзиратель, одетый в шубу и тёплые валенки, открывал обе двери настежь и медленно пересчитывал заключённых. Морозный воздух студил и без того остывшие тела. На просьбы закрыть дверь, отвечал: «Не сдохните».
Новенькие, несмотря на ропот и угрозы устроились на полу в противоположной стороне от туалета. Часть верхней одежды постелили на цементный пол, остальной частью накрылись, прижавшись и согревая друг к друга. Сон не приходил. Дорфман беспрерывно ворочался, вздыхая и разговаривая сам с собой. В середине ночи ввалился дежурный офицер с отделением солдат и собаками. Уголовники играли в карты, офицер предложил им поучить жидов: «Ставлю бутылку водки». Высокий с выступающим кадыком на длинной шее уголовник, не боясь, надвинулся на офицера и с угрозой сказал: «Ты сюда их привёл, ты и учи…. Но не советую..., иди к…», - далее следовал такой мат, которого Иосиф в жизни еще не слышал. Милиционеры поспешно покинули тюрьму, видно, знали цену угрозам, а уголовник, обращаясь к шестерым, произнёс: «Вы что думаете, мы не знаем кто вы? Есть у нас опыт, политические вы. Можете быть спокойными. Ууу, мильтоны», - погрозил в лязгающую запорами дверь. После более суток стрессового состояния, согреваемый большим телом Дорфмана, Иосиф провалился в бездонную пропасть сна.
24. 02. 74
Утром, когда заключённые ещё спали, открыли глухую деревянную дверь. Холодные волны ворвались в густой спёртый воздух камер. Милиционер по кличке «Зелёнка», не входя в тюрьму, через решётчатую дверь криком поднимал спящих, предлагая завтрак. «Зелёнкой» его прозвали потому, что бесчисленные прыщи на лице он прижигал зелёнкой. Завтрак, кусок хлеба, миска чая и двадцть грамм сахара, не торопились брать. Зелёнке было холодно, и он матом и криком подогревал себя. Мат рождал мат. Один из уголовников по прозвищу Чебурышко, маленький, но сбитый мышцами, запустил миску с чаем в Зелёнку. Зелёнка ушёл и через несколько минут вернулся с тремя двухметровыми милиционерами с дубинками. Тюрьма затихла. Чебурышка забился под нары. Решётчатую дверь открывали медленно. В тишине скрипели замки, дверные петли. Не закрывая дверь, давая шанс желающим совершить побег, они не торопясь обошли камеры, нашли свою жертву, которая и не сопротивлялась. Двое заломили Чебурашке руки за спину, вывели в тюремный дворик, третий закрыл дверь. Сразу же появился Зелёнка с завтраком, а через секунду тюрьма услышала душераздирающий вопль Чебурышки.
Миша Абрамович передал дирекции тюрьмы, что голодовка, начатая на переговорном пункте, продолжается и будет прекращена после встречи с главным прокурором города и обещанием пересмотреть дела арестованных отказников. На тележке с пищей остались нетронутые шесть порций. Не повезло Дорфману, он только недавно вышел из голодухи. К часам девяти пришли «купцы» и забрали арестованных на работу. Тюрьма опустела, остались шестеро и уборщики. Нары освободились, что позволило выпрямить кости. Дорфман объяснил как надо вести себя во время голодовки. Много не разговаривали. Каждый был занят своими думами. В студенческой юности Иосиф занимался альпинизмом и потому физические невзгоды переносил без особого труда. Он даже пробовал спеть несколько альпинистских песенок, но тюрьма, как фон, не подходила к ним, и он замолчал. Миша Абрамович лежал на нарах молча, его знобило. Усталость давала о себе знать. К обеду Зелёнка принёс по миске борща, котлету с перловкой, кружку чая и ломоть чёрного хлеба. Потоптавшись возле решётчатой двери и видя, что никто не подходит, он оставил всё на полу. Через некоторое время вернулся уже кем-то и со словами: «Вишь, жиды не жрут», - забрал не тронутые миски.
После «обеда» настроение улучшилось. Лёня Бендерский «раздобыл» клочки бумаги и огрызком карандаша вырисовывал уголки тюрьмы, зарешёченные под потолком окна и даже Яшу Шварцмана на их фоне с громадными сникшими усами. Вспомнили детские игры: морской бой, города и крестики-нолики. О политике не разговаривали.
К вечеру тюремный дворик заполнился громкой матерщиной, командами: возвратившихся узников с работы строили для шмона (обыска). Два милиционера обыскивали, ощупывая каждую извилину одежды, трое наблюдали. Разрешалось заносить только газеты, остальное изымалось. Газеты применялись в качестве подстилки на полу и ценились высоко, особенно когда приводили новеньких в хорошей одежде: две газеты – пачка сигарет, три – бутылка вина. После закрытия обеих дверей к Иосифу подошёл обладатель кадыка на длинной шее и со словами: «От малой твоей привет», - протянул конверт, потом расстегнул штаны и из трусов вынул колбасный бублик. Колбасу Иосиф отдал.
В коротком письме Мина рассказывала, что ей звонили неизвестные из Москвы, и она передала им информацию, и что она боится провокаций, и что она и Рая уверены в Иосифе, что он ни в чём не виноват, и что всё кончится благополучно. Мина, если хотела, умела писать тёплые письма. Мина не побоялась подойти с просьбой к человеку-арестанту, только вид которого вызывает страх. Жёны, видимо, организовались, потому что передачи получили все, кроме холостого Лёнчика Бендерского, родители которого живут в Тирасполе.
01. 03. 74
На третий день голодовки начались головные боли, обложило язык. Дорфман успокаивал, говорил, что это реакция организма, нужно только пить больше. Воду пили из крана возле туалета. Большую часть времени дремали, перекидываясь словами. На четвёртый день освободились места на нарах, стало немного легче.
Сначала Иосиф не понимал, почему, несмотря на короткие сроки, большинство заключённых отлично знали друг друга? Но присмотревшись он понял, что многие из них бездомны и предпочитали тюрьму холодной улице. Серьёзные уголовники, в прошлом отсидевшие по много лет по одним и тем же тюрьмам и лагерям, часто срывались в пьянках и пятнадцатидневная тюрьма снова их объединяла после разлуки. Большинство из них – люди необычные, со сложной судьбой. Нарушив первый раз закон и получив небольшой срок, они, как правило, зарабатывали тюремные годы нарушениями в тюрьме. Один из них, сидя по-татарски на нарах по пояс голый, рассказывал, что первый раз попался на железнодорожной станции в Киеве в 1947 году на краже ящика американского сливочного масла, ему тогда было 14 лет. Воровал, потому что голоден был. Тогда он получил 6 лет. Пробовал бежать из лагеря, ему добавили ещё 8. В конце пятидесятых годов на Камчатке в тюремных лагерях его и других заключённых заставляли работать на вырубке из льда трупов. «Сразу же после войны привезли несколько сот военнопленных красноармейцев их Германии. Местные камчатские власти не знали, что с ними делать, как прокормить и как охранять. Тюремщики боялись фронтовиков. Проблему решили просто. Вывели из бараков в пятидесяти градусный мороз, приказали лечь и начали поливать из шланга водой. Тот, кто пробовал встать, немедленно убивали. Время не тронуло замёрзших: лёд не успевал растаять в короткое камчатское лето». Рассказчик говорил медленно, прикрыв глаза, не нуждаясь, казалось, в слушателях. Но ясно было, что рассказывал для новых людей, потому что не рассказывать не мог, потому что, рассказывая, освобождался, хотя бы временно, от ужасов прошлого.
На шестой дней голодовки головная боль прошла, есть не хотелось, тело казалось лёгким. Утром, когда тюрьму вывели на работу, открылись входные двери, и милиционер приказал шестерым следовать за ним. В служебных помещениях их встретил дежурный офицер и сообщил, что Министерство Внутренних дел разрешило голодающим встретиться с прокурором города, который должен приехать с минуту на минуту.
Говорили все сразу и по одному, возмущались нарушениями прав человека, лжесвидетелями на суде, безвыходным положением отказников. Сидящие напротив прокурора не знали, что делается на свободе, но прокурор знал и пришёл на встречу с одной целью – успокоить. Будучи сам евреем он поддакивал, делал вид, что возмущается перегибом, и обещал пересмотреть дела отказников с условием прекращения голодовки. К Дорфману он был особенно внимателен и щедр в обещаниях.
Жизнь на своде шла своим чередом. Верхушка Советского Союза готовилась к визиту Государственного секретаря США Киссинджера. Евреи отказники тоже готовились. Первого марта должно было состояться шествие евреев Москвы, Ленинграда, Минска, Кишинёва и других городов к Кремлю и подача коллективной жалобы-протеста против произвола властей. Такое грандиозное мероприятие невозможно было утаить от КГБ. Отказников снимали с самолётов и поездов, запугивали и арестовывали. От отказников должны были поехать дочь Дорфмана Роза, Циля Левинзон, Юра Шехтман, Гена Крик. Роза и Циля летели через Одессу в Москву. Арестовали их прямо в аэропорту и продержали день в Бауманском отделении милиции, затем отправили под охраной в Кишинёв. В Москве с ними обращались сносно, но в Кишинёве грубости и шантажу не было предела. Им грозили тюрьмой, выезд Дорфмана и Крика ставили в зависимость от их поведения. Гена Крик до Москвы не добрался, его сняли с самолёта в Кишинёве. От Юры Шехтмана кгбэшники не ожидали сюрпризов. По железной дороге он благополучно приехал в Москву, передал списки отказников, рассказал об арестованных и также благополучно вернулся. Бунт-шествие евреев отказников не состоялся из-за арестов, но получил широкую гласность в западной печати, и в этом заключалась победа. Ещё одна трещинка в советском монолите.
07. 03. 74
В понедельник 4 марта шестеро арестованных евреев согласились выйти на работу с единственной целью – увидеть родных и получить информацию. При выезде из ворот тюрьмы Иосиф заметил Мину и успел крикнуть «тракторный».
В эти тяжёлые для Иосифа дни Мина оказалась на высоте. К восьми утра в стужу, в дождь вперемешку со снегом она стояла возле ворот тюрьмы, высматривая каждую машину. Её гоняла милиция, оскорбляли, но ничего не помогало. Это относится ко всем жёнам, но Мина отличалась особым бесстрашием.
На тракторном заводе разгружали из вагон сажу. Исчезновение заключённого с рампы расценивалось как побег и наказывалось удвоением срока в лучшем случае. Работа грязная и тяжёлая, но в конце смены кормили полным обедом в рабочей столовой и разрешали, самое главное, принять горячий душ. Группу в человек двадцать охранял всего один милиционер. Часа через два Иосиф увидел издалека сквозь бетонную колоннаду цеха Мину. Иосиф рисковал, кто-то отвлёк внимание стражника. Мина тоже рисковала. Территория тракторного была обнесена высоким забором и охранялась военизированной охраной. Мина без разрешения проскочила через ворота за грузовой машиной. Не дай бог, поймают при выходе. Она передала авоську с продуктами и сообщила, что восьмого марта (Международный Женский день) на квартире Иосифа и Мины собираются жёны арестованных и объявят голодовку в знак протеста против ареста их мужей. Сообщение уже передано за границу. Родители Иосифа ещё ничего не знают, в школе у Раи тоже спокойно. Иосифу подали сигнал, и он, не торопясь прошёл мимо милиционера, как будто бы ходил по нужде.
Состав тюрьмы изменился. Исчезли уголовники. Шестерым принадлежала лучшая камера в тюрьме, подальше от входной двери и туалета. Сегодня вновь объявили голодовку в знак солидарности с жёнами, на работу не вышли. Приходил начальник милиции, угрожал продлением срока из-за плохого поведения. Чувствовалось, что местные власти не в восторге от нарушения спокойствия в подведомственном им районе, от привлечения внимания Запада к Кишинёву.
09. 03. 74
Сегодня суббота, день освобождения из тюрьмы. Утром, когда арестованных забрали на работу, шестерых вывели в тюремный дворик и начали кропотливо обыскивать, сначала одежду, а потом камеры тюрьмы. Особенное внимание уделили Лёне Бендерскому. Искали рисунки и нашли, нашли на теле и за нарами. Жаль. Коллекция необычных лиц на фоне тюремных нар, загадочных сводов и стен, ржавых оконных решёток.
Утром возле тюрьмы собралось много встречающих, но шестерых евреев не освобождали. И только поздно вечером из ворот выехал крытый ворон. Шестерых разбросали в разных концах города подальше дома и от общественного транспорта. Собраться договорись на квартире Иосифа. Дом был окружён людьми в штатском, они не чинили препятствий, но подчёркивали, что дежурят неспроста, демонстративно оглядывая входящий в подъезд, записывая номера автомобилей.
15. 03. 74
В понедельник Иосиф вышел на работу. В отделе кадров ему сказали, что он переведён на другой участок, подальше от глаз, на окраину города. Его новый начальник Деркач приказал отремонтировать задвижку в колодце. Работать пришлось по пояс в ледяной кашице. И, хотя Иосифа защищал водонепроницаемый костюм, он не выдержал нагрузки и заболел.
Иосиф лежит в постели, наслаждаясь тишиной и белыми простынями. Небольшая лёгочная температура, боли в левом боку, в суставах рук и ног. Он перебирает события последних месяцев и не узнаёт себя.
Бывает, плывёшь по реке, и вдруг какая-то тупая сила, закручивает, тянет вниз. Иосиф попадал в водовороты и в первое мгновение чувствовал страх и стремление вдохнуть живительный воздух. Страх вселяет слабость. Тот, кто не в состоянии взять себя вовремя в руки, хлебнёт вместо воздуха воду и погибнет. Всё дело в правильной реакции, а времени мало. Нужно беречь силы, даже погружаясь, зная, что чем глубже, тем водоворот слабее.