©
Ремонт буксира после нашумевшей джигитовки у причала практически лишил финансовой плавучести друзей – мореходов напрочь. Дело не обошлось незатейливым лишением премиальных и одной трети заработной платы, по решению карающих органов пришлось и кровную копеечку поставить ребром. Но дело стоило того: свое судно любили оба. Зато теперь посвежевший «Конек Горбунок» подрагивал от нетерпения у пирса...
Соратники проставлялись по причине благополучного исхода «образцово-показательной» швартовки и последующего ремонта.
К полудню весь причал и его окрестности покрывается золотом.
Константиныч и Ахметыч при параде…. Такое не часто увидишь, а увидишь, не скоро забудешь. Сверкают в солнечных лучах «крабы» на фуражках, отливают золотом нарукавные нашивки; сияют частые, словно клавиши баяна, надраенные пуговицы.
На столе «предполагалась»: утиная грудка с соусом из апельсинов, салат из дальневосточных крабов, русский борщ с кулебякой, янтарная форель, филе мраморной говядины, а на десерт брусничный пирог с мороженым. Но где-то что-то не срослось, и все это предполагаемое великолепие с не меньшим успехом заменила рыба местного копчения, соления и жарения и мясо сохатина, была и брусника, но без мороженого.
Само собой на дармовщину публика собралась званая и незваная. Народ у нас сообразительный. И не только на троих. Разливать взялся Ахметыч. Он и по этой части: виночерпий - кудесник. Хоть на глазок, хоть вслепую разольет точно по уровню, никого не обидев и не оскорбив.
К вечеру «корпоратив» разгорелся как пожар: неудержимо и безнадежно. Дикое, грустное мешалось со смешным и нелепым. Лукич (единственно официально приглашенный - баянист) не расставался весь вечер с своей баяном. Он залпом выпивал стакан водки и, не закусывая, продолжал самозабвенно и яростно рвать малиновые меха инструмента. Женщин словно ветром срывало с мест. Все смешалось в чудовищной круговерти вспыхнувшей всеобщей бешеной пляски. Подобно стае вспугнутых голубей, заметались, запорхали по загудевшей палубе батистовые и шелковые платочки. В дробную иноходь бросились мужики, отбивая такт коваными кирзовыми, а кто и хромовыми сапогами. Один, путаясь в красочном, как павлиний хвост, женском подоле, отрывал замысловатые коленца вприсядку. Другой обхаживал разомлевшую в пляске нижнеангарскую красавицу, тропотя на одних носках. Третий работал, упав животом на грохочущую палубу, одними локтями. Но когда Константиныч рявкнул: «Был он рыжим, как из рыжиков рагу,…» - стало ясно, что хозяину гостеприимного кубрика буксира и его палубы начинает надоедать присутствие всех желанных и не очень, принявших участие в фуршете, гостей. Все, словно по команде, кто сошел, а кто сполз на берег, где и продолжили возлияние с пением и танцами. (Для некоторых особо активных участников в дальнейшем этот «технологический перерыв» плавно перерос в трехдневный загул).
К закату маэстро со товарищи отвязались «по полной», а в потемках отвязался и сам «Конек Горбунок» и, боднув по пути две дюральки у причала, поплыл себе восвояси по величавой…
Ниже по течению буксир уперся носом в берег, затем тихонько привалился к нему бортом. В иллюминаторы смотрела таинственная таежная темень, за бортом мягко журчала вода, с берега ползли невнятные лесные шорохи. Небо, вода, лес - все растворилось в глухой осенней ночи, только светились на мачте и надстройках опознавательные огни, похожие со стороны на догорающие угли костра. Вся эта идиллия сотрясалась храпом, доносившимся из кубрика, словно там перекатывалась якорная цепь качаемого легким волнением буксира…
Капитан покидает судно последним или не покидает его совсем. Инстинктивно Константиныч выбрал последнее, а потому очнулся в кубрике на рассвете, по его предположению, в гордом одиночестве. Хмурое утро с трудом протискивалось в маленькие иллюминаторы, расползаясь по переборкам, выхватывая из темных углов предметы спартанского обихода. В полумраке капитан протянул вялую руку к столику, нащупал эмалированную кружку, она была пуста.
Шатаясь, Константиныч поднялся, держась руками за столик. Скользя по переборке спиной, крестообразно раскинув руки, чтобы не упасть, приблизился к ведру с водой, зачерпнув кружкой, снова по стенке вернулся к койке.
- Помирать нам рановато! — подумал он. Затем долго и трудно пил холодную воду…
Вновь лег, натянув на плечи пикейное одеяло, тоненько вздохнув, расширил глаза. Переборки и подволок вернулись на прежние места. Тьма по углам рассеялась окончательно. Снаружи волны ласково похлопывали буксир по бортам ладошками.
Внизу раздается сонное покашливание, стук, удивленный возглас:
– Вах-вах! Шайтан побери! Шестой час! Будь ты неладна!
Это в машинном отделении подал признаки жизни Ахметыч.
Облака к этому времени скатываются к горизонту, и синее, начала осени, небо опрокидывается в реку, опрокидывается со всем, что на нем есть – молочными облаками, розовой полоской восхода, струями исчезающего утреннего тумана. В антеннах буксира запел рассветный ветерок. Из-за сосняка уже нахально прет солнце, бьет в глаза «болящим». Они отворачиваются и вздыхают, но недолго.
Поправив, пошатнувшееся было после вчерашнего «приема», здоровье настоящим образом, они потащились в обнимку в поселок берегом, широко и цепко расставляя ноги. Через каждые пять - шесть шагов они останавливались и хриплыми надтреснутыми голосами затягивали любимую: «Был он рыжим, как из рыжиков...» или с другого конца: «Был он черным, черным, как смолье…»
Когда же они, как им казалось, незаметно, огородами подгребали к баньке Константиныча, где намеревались временно перейти на нелегальное положение, с крыльца, грациозно уперев руки в боки, их усмотрела жена отважного капитана - Доротея (в поселке за напористый характер ее прозвали Дора - бульдозер), которая с возрастом становилась сильно дальнозоркой.
- Не дрейфь, кэп, - успокаивал друга Ахметыч. - Когда надо выкрутиться из затруднительного положения, твой мех стоит на ногах не хуже сороконожки.
- Да, ладно,- отмахнулся капитан, - видал я их (женщин…) больше, чем ты воробьев. Все будет гайка в гайку.
Убедившись, что друзья - приятели вполне определенно «буксируют» попеременно друг друга, Доротея словно с цепи сорвалась! Здесь последовал отборный боцманский набор, от которого покраснел бы не только ломовой извозчик, но и его лошадь.
Она моментально «нашпиговала» речных бродяг во все части тела. Обложила «морскими» большими и малыми с головы до пят. Помянула всех родичей до седьмого колена и прошлась по ним и правым и левым галсом (все – таки жена труженика река - море). Все «пожелания» она выстрелила с такой скоростью и экспрессией, куда современным «Трындычихам» телеэфира до нее!
Друзей закачало, как в жесточайший речной шторм. У Константиныча всегда дух захватывало, когда он слышал, как дивно его половина использует великий и в тоже время могучий до безобразия и свободный настолько, что ни в какие ворота, русский язык! Она всегда поражала его своими оборотами, хотя он и сам кое - что смыслил в этом.
Ахметыч «вышел из строя» при первом же шквале: свалился и затих. Маэстро же, поправив галстук, все же показал благоверной, что никогда не уронит своего достоинства. Он повел себя, как и подобает истинному джентльмену. С завидным хладнокровием, выслушав все эти несправедливые дифирамбы в свою честь, он обратился к разошедшейся не на шутку хозяйке «домашнего мостика»: «Мадам, Я очень долго делал то, что должен был делать. Теперь я хочу делать то, что мне нравится. А посему считаю данный вопрос исчерпанным», - и, не дожидаясь ответа, мешком рухнул к ее ногам…. Против такой «железобетонной» аргументации бессилен был бы даже Плевако.
Вскоре после описываемых событий задул такой «экономический самум», что покой перестал сниться не только речникам -мореходам, но и всем обитателям «одной шестой земной суши». Константиныча благополучно «сплавили» на пенсию, недолго задержался и Ахметыч. В чужих руках «Конек Горбунок» совсем «выпрягся», и от него поспешили избавиться. Вскоре следы своенравного буксира растаяли в беспокойном хозяйстве строителей Богучанской ГЭС.
А само воплощение «мечты Ильича в золотых огнях гидростанции» на много лет накрылось медным тазом...