1. филосовский роман-притча
2. абсурдистский роман-пародия
Моим старинным друзьям Алексею Уткину, Юрию. Шевцову, а так же Карло Гоцци и Ko.
«Ты все еще не спишь, Малыш, не смотря на то, что черемуха давно уже облетела? – вкрадчивым голосом известного детского радиоведущего пробормотал Ходок-по-Мгновениям, присаживаясь на уголок кровати, – Хочешь, я расскажу тебе очередную сказочку о том, что уже ни когда не случится».
Он был все такой же, как и раньше, та же мягкая полуулыбка и брови домиком. Разве что слегка отшелушились лак и алая краска с поверхности щек. Разве что некогда яркий тройной колпак с бубенцами поблек и поистрепался, а борода и длинные пряди стали белыми, как у волшебника Финна из «Руслана и Людмилы»… «Давно это было. В то время я не преодолел вброд еще ни одного достойного мгновения и тренировался всего лишь на каких-то заурядных годах, месяцах и сутках, а слава о моих открытиях разносилась подобно бессмертному комариному звону только среди моих друзей и приятелей, а также среди их друзей и приятелей… среди друзей и приятелей их друзей и приятелей; и … – здесь он слегка запнулся, – ну, короче среди всех незнакомых знакомцев и знакомых незнакомцев.
Ты хочешь сразу же узнать о чем эта сказочка? А разве так важно во всем искать смысл, расценивать все сказанное как символ или аллегорию? Не лучше ли просто бежать в припрыжку за звуками, которые еще не успели одеревенеть и превратиться в мертвую буквенную резьбу?
Мы просто прогуляемся с тобою по лесу. Такая банальнейшая прогулка по банальнейшим раннемартовским сугробам банальнейшей загородной лесополосы вместе с тремя заурядными чудаками и самой обыкновенной женой одного из них (причем без намека на какой-либо адюльтер).
Обычно причиной большинства авантюр называют именно меня, но о виновнике этого вояжа мнения почему-то разделились: ни один из трех его участников: ни Пьеро, ни Панталоне, ни даже сладкая женушка последнего до сих пор не хотят уступить пальмовой ветви первенства (а было бы из-за чего спорить). Скорее всего, нам всем одновременно надоело пылиться в душной многомиллионной коробке. Но ни кто не знал, как можно выразить и воплотить это наше общее состояние во всеобщее же благо. Вот в таких ситуациях, как черт из табакерки, обычно и появляюсь я.
И так, как я уже, кажется, говорил, нас было пятеро: я, Панталоне с женой и Пьеро со своей неразделенною тоскою. Причем Пьеро готов был без разговоров присоединиться к любой кампании лишь бы заглушить свой постоянный амурный зуд (каждый год у него появляется новая Дама Сердца, по которой он безмерно страдает, но не получает при этом ни какого ответного внимания).
Обзвоненные мной заранее Пульчинелла Труфальдино и Коломбина после мучительных колебаний так и не рискнули пойти вместе нами против своих веских причин (гастролей в провинции, неотложных репетиций и т.п.). Коломбина колебалась дольше всех – до самого последнего момента, – ведь она была известна среди нас своей рассудительностью. Под конец, так и не дав ни какого ответа, она просто исчезла из поля зрения (к величайшей печали Пьеро, для которого ее присутствие было самой лакомой частью этой трапезы, десертом, так сказать, и от этого он тут же впал в тайную черную меланхолию).
Малоподъемный Панталоне тоже попытался вначале рассуждать против (хотя это для него вовсе не характерно, могу забожиться, так как ко «всяким там» размышлением и рассуждениям он всегда относится враждебно, предпочитая есть яблоко и вздыхая смотреть в окно, почесывая утробу). Он с надеждою пошарил по подоконнику, но яблока, благоразумно припрятанного женой, в тот момент поблизости не нашлось. Да и жена его, неожиданно для супруга, оказалась на противоположной стороне баррикад, активно отдав свой голос и тайные желания за (я имел тогда на неё большое влияние). Не найдя поддержки с фланга, бедняга сдался на поруки, жалуясь на всеобщую черствость и одышку. По дороге мы на всякий случай заглянули еще к Тарталии, но тот как всегда сослался на какие-то зловредные колики.
Я называю такие кампании «путешествиями с папкой» (кроме них бывают еще «походы с котомкой», «с рюкзачком», «с рюкзаком», «собственно походы», «экспедиции» и «собственно путешествия») – за такую прогулку, папка ни разу не должна покинуть своего места под подмышкой.
И так, мой великолепный сценарий… Ох, ты, боже-мой! Извините, оговорился. Конечно же, не сценарий, а «маршрут». Хотя, по-моему, между ними нет разницы, ведь сценарий – это маршрут представления, а маршрут – это как бы импровизацьонный сценарий путешествия. И чем он разнообразнее, чем больше подразумевает он варьянтов, тем интереснее...
И так, маршрут нашей феерии был подготовлен и отрепетирован мной, заинтригованным своеобычностью местных названий, заранее: «Сначала до десятой Версты-Перевертыша. Оттуда следовать по Большой Просеке Забытых Снов. На ней должна сохраниться видимость Дороги Ненужных Повторов, которая приведет нас в самый центр Серого-Квадрата-в-Черных-и-Желтых-Крапинах – главной цели нашего предприятия. Ну, а потом мы могли бы двинуть куда глаза глядят: или через Среднюю Прорву в поселок Польбаньянский или в далекую Слободу Вечных Ошибок. Как там окажется по настроению». Вот.
Дав своим компаньонам вволю поспорить о планах и маршрутах экспедиции, предоставив им возможность вдоволь поизрыгать друг другу проклятия, побрызгать слюной и потыкать друг друга носом в свои карты-кроки, я авторитарно изрек: «Хватит!» – и выдвинул безапелляционную аксиому своего плана (к вожделенной радости Пьеро, так как именно в Слободе Вечных Ошибок вот уже несколько месяцев блуждали под балконом очередной дамы сердца – а именно, как уже упоминалось, Коломбины – его страстные помыслы, изливающиеся в окружающий эфир серебристыми эфирными маслами серенадных мандолин).
И вот наша кампания началась. Нас было, как я уже сказал, шестеро: синьор Панталоне со своей женой, Пьеро со своей неразделенной тоской и, наконец, ваш покорный слуга с женой сеньора Панталоне.
Десятая Верста-Перевертыш действительно основательно перевернула наши мозги: с головы на ноги, не иначе, потому что стоять на них (ногах) пришлось не так устойчиво, как представлялось вначале, ведь Дорога Ненужных Повторов, идущая по Большой Просеке Забытых Снов, оказалась всего лишь шаткой тропкой… Вернее, сначала она действительно была дорогой, а в тропку стала превращаться постепенно. Но то, что и тропа исчезнет в целине забытых сугробов – как будто не бывало, это уж извините… Так что знай, Малыш, на Большой Просеке Забытых Снов нет абсолютно ни какого пути, только торчащие среди бесконечных сугробов черные в своем сиротстве остатки крестьянских хуторков, жизнь которых высосана ночными клизмами катаклизмов…
ДорОгой и не пахло, правда изредка попахивало древней (примерно времен свинцовых римских водопроводов) линией электропередачи, возведенной здесь, видимо, еще пленными даками и также, как хутора, занесенной снегопадами эпохального бреда…
Но все же, гордые в своей избранности в качестве носителей великой идеи, мы дальше и дальше уходили в леса Забытых Снов по утреннему насту Большой Просеки, пугая одиноких лыжников. Но чем выше становилось солнце, тем больше соответствовала Дорога Ненужных Повторов своему названию: наши героические ноги все глубже и глубже увязали в рыхлых сугробах – сначала по щиколотку, по голень, по колено, потом по пояс (глубже почему-то так ни кому и не удалось провалиться, не знаю почему…). Особенно досталось бедняге Панталоне, который мужественно следовал за мной сначала вторым по счету, потом третьим и, наконец – последним. Но и это еще не было пределом его возможностей: он отрывался от нас метр за метром, при погружении в колючую рыхлую глубину издавая истошные отчаянные вопли загнанного бизона, которые сотрясали до самого основания монотонный жестокий хруст под подошвами впереди идущих.
Эти скачки с препятствиями длились часа два, пока… не скончалась последняя лыжня моей надежды на улучшение нашего материального положения. Я резко остановился, отчего поспешающий следом с жердью-балансиром наперевес Пьеро налетел на меня со всего размаха и чуть было не утопил прямо по бубенцы на колпаке в белом безмолвии. За что получил традиционную затрещину (не за обиду, нет, а за использование устаревшего штампа из старинных кинокомедий, ведь это, я думаю, совсем не вяжется со стихией истинной импровизации).
Затрещина привела бедолагу в себя и одновременно замаскировала мое пятнадцатиминутное замешательство. Но его было достаточно, чтобы подоспевший кряхтящий Панталоне снова внес сомнение в наши ряды – я так и не успел придумать, что же еще можно предпринять, как тоньше запудрить мозги этому невинному добрейшему существу. Тем более жена его (просто прелесть!) была, как это и положено, на нашей (вернее моей) стороне баррикад, и бросала призывные взгляды, полные восторженной надежды.
Пьеро, слегка оробевший после моей затрещины, неуверенно предложил идти способом «по-забору» (отныне это его фирменный способ передвижения, и я как поборник авторских прав, не могу позволить себе разглашать его секреты). Но подоспевший, как уже сказано выше, Панталоне окончательно разрушил нашу мечтательную идиллию с пирамидми новых планов. Он долго созерцал свой чертеж, шевеля мохнатыми бровями, абсолютно игнорируя все наши веские доводы и пытаясь заставить соображать свою собственную голову. И нашел таки уклонистски-опортунистскую лазейку в обход моих обветшавших баррикад… в право… (Да уж, тяготы и невзгоды всеобщего пути, помноженные на упадок сил и одышку, даже из такого святого человека, как сеньор Панталоне, способны сделать хитреца).
Как мы ни пытались коллективно направить его на путь истинный, припудривая тот остаток, который еще можно в нем запудрить: ты, мол, ошибаешься, мы вовсе не здесь, не в этом месте карты, а там… – Панталоне остался не преклонным. С торжествующим видом достав из кармана мороженый полупрозрачный ранет (и где он только его откопал), боговдохновенно, подобострастно взглянув на него, он взял жену подмышку и решительно ушел со сцены, предательски бросив нас стоять среди неолитических снегов Большой Просеки Забытых Снов… Вот, милые детки, если вы будете пить и курить, то станете такими же, как сеньор Панталоне.
Ошарашенные носорожьей решительностью Панталоне (а я – в особенности его бестактным отношением с супругой, не успевшей выразить и йоты протеста), понуро (для вида) мы побрели следом, остерегаясь (а в тайне желая), что тот заплутает. Ведь, шутка сказать, мы находились уже в самой сердцевине Серого-Квадрата-в-Черных-и-Желтых-Крапинах, и теперь уже можно было двигаться в любом направлении (все дороги здесь ведут в центр) и ждать любых неожиданностей.
Неожиданность, когда ее ожидаешь, всёравно остается неожиданностью. Так это и произошло с нами: обступавшие нас, словно конвоировавшие, леса Забытых Снов вдруг пропали, как будто неопытный рабочий сцены прямо посередине действия, сбившись, неожиданно сменил декорацию. Они исчезли, уличая во лжи все наши чертежи, а Большая Просека стала вдруг воистину огромной белой пустошью, пустырем, круглым, как цирковая арена, и по ней гарцевали верхом на снегопадах наездники-ветры, гоняясь за солнечными зайчиками (размером от крысы до шагающего экскаватора). А в самом центре этого урочища возвышался дощатым Колизеем какой-то покосившийся грандиозный объект гражданской застройки прошлого века – такая супер-сарайная конструкция, над которой нависала, ухмыляясь и огрызаясь застывшим зигзагом молнии, зеленоватая туча. На почерневшем гниющем деревянном фасаде строения торжествовала триумфальная парадная арка, украшенная изысканным гранитным рустом и золоченой табличкой «Хранилище особо ценных папирусов» (???).
Долина-пустырь была окружена амфитеатром из холмов, заросших молодым рябиново-березовым подлеском. Как раз на одном из них и стоял наш караван. Закрыв свои рты, мы начали медленный спуск по крутому склону, по мучительно глубокому снегу, шаг за шагом… шаг за шагом… Вдруг Панталоне, поскользнулся и поднимая снежные клубы полетел вниз, увлекая за собою снежную микро-лавину и всех нас…………………………
У-у-ух, что это были за скачки!
Впереди летел Пьеро, лавируя между редкими стволами,
за ним я,
потом все, остальные.
У-ух-ты! Дух захватывало.
Время, стало вдруг очень емким, объемным, и секунда вместила парадоксально много действий:
Пьеро что-то обнаружил на лету…
заорал…
попытался схватиться за проносившуюся мимо березу…
мой пинок направил его дальше…
он пропал…
земля исчезла вслед за ним и подо мною…
трехметровый обрыв…
я мягко приземлился на живот, крестом…
(и все это за какие-то доли секунды, когда мысли не поспевают за действиями)…
А сзади на спину мне, как наездник, рухнула необъятная масса синьора Панталоне… Так, оседланный Панталоне, я скользил дальше вниз, в снежной туче, глотая тысячи снежинок, как синий кит – планктон…
И вот, все завершающее, плавное торможение в сугробы…
Всего лишь мгновение, и мы внизу.
Придя в себя, мы рискнули, тихонько подобраться к входу в странное сооружение, и в любопытстве заглянуть: что же там скрывается. Но… на секунду забыв осторожность… были…словно пылесосом…втянуты внутрь…гигантской воронкой… в которой мелькали… то есть теперь уже мелькали вокруг нас… людские лица… по большей части женские… тирсы, увитые плюющем (это в марте-то!)… черные трезубцы, с наколотыми на них куриными окорочками… вареными клубнями… солеными огурцами… мятыми одноразовыми стаканами… лысыми автопокрышками… китайскими бумажными фонариками… сосново-еловыми шишками… шелковыми змеевидными лоскутами a-la Сиванму… картами звездного неба… бумажными карпами… поросячьими масками из папье-маше… гороскопами авестийской школы им. Павла Глобы… фрагментами картин Ильи Глазунова… сборниками издательства «Черная кошка»… пластиковыми бутылками из-под пива «Красный Восток»… и т.п.
Веселый гвалт несся по-часовой… Громыхание обрывков каких-то песен… Монотонное завывание воздуха в предметном хаосе… Хлопанье ткани… Шипение, как от открывающихся пивных банок… Не успели мы слететь по снежному склону, как пустились в новый полет… На этот раз больше напоминающий один из кругов Дантова Ада… Казалось, что я увижу сейчас знакомые всем лица великих любовников… Паоло! Франческа! Где вы!..
Вся эта массовка всасывалась безапелляционно… прямо к центру строения, где зиял… ванным сливом черный провал… кажущийся бездонным… Мы пытались цепляться за какие-то выступы гладкого руста… занозистые доски… трухлявые бревна стен… рассыпающиеся у нас в руках… лишь рыжая пыль… все бесполезно… даже инстинкт самосохранения… оказался беспомощен в этом Мальстриме… И только один всеобщий большой
Свет разом умер… Опережая нас… Тяга земная исчезла… Остались только нитки свиста опутавшие тела в наступившей невесомости и темноте... Чтобы не потеряться, мы с Пьеро, как пара влюбленных трансвеститов, намертво сцепились в последние страстные объятия, больше напоминавшие конвульсии… Происходившее представлялось полным финалом: камином, нарисованным на куске старого холста…
Мы прощались друг с другом, каясь и проклиная миг, когда у нас появилось желание отправиться на эти мартовские галеры… сесть за баранку этого деревянного пылесоса… Так продолжалось минут пять, а может десять или двадцать, но ни темнота не проходила, ни падения не наступало… Мы словно зависли где-то в междумирии…
Но оказалось, что темнота существует вокруг нас только лишь, из-за плотной зажмуренности наших глаз, и с ней можно легко справиться. Это обнаружил я, медленно приподнимая веки. За ними я узрел затылок Пьеро, уткнувшего свою побелевшую, а может набелённую, физиономию в мое плечо. Взгляд мой осторожным пауком-мизгирем сполз с его черного темени, неприятно напоминавшего только что произошедшее, и начал медленно изучать пространство вокруг. Мы стояли на самом краешке каменного плато, под которым, метрах в десяти, колыхалось то рябью ладоней, то волнами голов пестрая людская толпа. Плато оказалось гигантской крышкой мраморного стола, с ножками виде дорических колон. А на другом конце этой возвышенности… (чтобы разглядеть это мне пришлось уже повернуть голову)… важно восседали под балдахинами в бархатных креслицах стиля эпохи Людовика XIV , забавные мраморные карлики, болтая в воздухе недостающими до поверхности ножками в сандалиях. Поочередно восходя на кафедру, сложенную из необожженных кирпичиков тумана, они становились еще важнее, с каждой ступенькой раздуваясь раза в полтора, после чего запускали в пространство пламенные звуковые болиды. От этого пестрая биомасса внизу начинала дружно ритмично подвывать.
Похожие друг на друга, как пальцы на одной руке: лобастые, большеголовые, с выпирающими животиками, они все же различались в деталях.
Первый был суховат, залысиной, разделяющей седеющие реденькие пряди, весь суетливый, неуютный, неприкаянный.
За «Первым» вальяжно громоздился языческим Вакхом в кучерявой пышной бороде и всклокоченной шевелюре киммерийского заложника следующий лилипут. Недоставало лишь венка из виноградных листьев над его курносостью и ластоногостью.
Третий больше напоминал дубовое полено с глазами разжиревшей при домострое собаки, выражавшими полное довольство и сытое презрение, если бы не гасящая их непобедимая тупость. Оказалось, он был здешним старейшиной.
За ним, фривольно откинувшись на спинку, обмахиваясь веером и поддерживая другой рукою гармошку, сидел каракулевый господин с профилем путоранского горного муфлона, достигшего половой зрелости.
Последний из сидящих был в ширину объемнее предыдущего («Каракулевого»), но скромнее «Вакха». Он зажато сидел, стиснув как девочка коленки в жеваных брючках, пряча за уголками стрижки-каре черные бусины… нет – смородины… глаз, глядящие в одну блуждающую точку, находящуюся примерно то на уровне своего картофельного носа, то яблочного пупа. Столкнувшись с моим недоуменным взглядом, он непонятно почему, словно по нужде, бросился к спуску со стола. (А спуск вниз болтался примерно посередине каменной столешницы, напоминая веревочный трап с борта «Титаника» – в штормовой океан, и охранялся двумя могучими горбунами, похожими на муравьев-солдат. Их кривые ножки несли на себе трапециевидную тяжесть торсов, и казались деформированными этой тяжестью. К грубым торсам были наскоро прикручены гайками плеч (вдвое превышавшими размер головы) мощные руки, свисавшие ниже колен. Третий горбун-охранник стоял справа от нас с Пьеро, прямо под усеченным черным конусом, похожим на увеличенную в сто раз мартинлютеровскую чернильницу. Из её отверстия, как из жерла Этны, взлетали голодными щупальцами, извиваясь и хватая пустоту, протуберанцы огня, добавляя ко всем деталям мизансцены, ко всем предметам и персонажам красноватый оттенок)... Так вот, «Последний», рванув было к спуску, был сбит на ходу бумерангом громогласного окрика, брошенным карликом, который в данный момент витийствовал над трибуной, и водворен охраной на свое почетное бархатное место под издевательский свист «Вакха».
А тот, на трибуне, был хорош. Он был похож на гибралтарского макака, не знающего, что он макак и предполагающего себя царем зверей. Остроухий, крючконосый, с круглым совиным фасом, усиленным очками в тяжелой пластмассовой оправе, со вставшими дыбом на затылке сальными редкими волосами-перышками, он егозил, начальствовал, играл на расческе, танцевал лезгинку, представляя себя то великим деятелем искусств, то философом оригинального жанра. Но, не смотря на все ужимки, он оставался всего лишь мартышкой в стаде дриопитеков.
На этом эпизоде вышел из забытья Пьеро, и дальнейшее мы созерцали с ним вместе, как дуэт синхронного плавания, так и не расцепившись, боясь потерять частицу реальности, воплощенной теперь для нас только в напарнике, которого знаешь с детства.
Но испугу нашему, начавшему было сдаваться на поруки недоумению и любопытству, предстояло вернуться еще большим ознобом. Я не слышал предыдущей речи выступающего, но то, что до меня, наконец, дошло, пронзило как шашлычный шампур – кусок мясной мякоти:
«Ну… вот теперь… все наши мучительные дебаты… позади… Хвала божеству! – «Макак» ткнул пальцем в «небо» (там, как пара прикрепленных друг к другу лун витало, отблескивая красным, гигантское пенсне), – Наши молитвы услышаны и приняты… Теперь мы можем… совершить-таки… не отвлекаясь на вопросы морали… наше великое жертвоприношение… через которое придем, наконец… к подлинному процветанию … и успеху … –говорил он резко, гримасничая, как Муссолини, то надувая щеки, то вытягивая губы, то тараща безумные глаза, – Хвала и еще раз хвала божеству… которое, вняв нашим горестям… благодаря нашим совместным усилиям… послало нам благодать… в виде двух превосходных жертвенных агнцев! – «Макак» сделал одновременно важный кивок в нашем направлении, словно здороваясь с уважаемым знакомым, и квадратный унизительный жест ладонью туда же, как будто рука была сломана в запястье... – Это просто чудо! Хвала, хвала и хвала божеству!»
Он прослезившись высморкался в большой голубой платок и продолжал еще что-то вещать, а я чувствовал, как все сильнее и сильнее трясутся руки Пьеро на моих лопатках. Да и мое сердце было сейчас явно надето на деревянную палочку, покрыто шоколадной глазурью и помещено в морозильную камеру… Ну почему это за наш счет кто-то должен приобрести процветание и успех, мы ведь даже и не знаем их. С какой это стати. Почему кто-то невинный должен искупать неизвестные ему грехи виноватых. Почему кто-то, и так не очень удачливый, должен становиться инструментом успеха другого… Пьеро, до которого наконец дошло, всхлипывал, снова зарывшись лицом в мое плечо. А над нами нависала, всё разрастаясь в сознании «черная чернильница» с огненным жадным кратером. Не каждому, конечно, выпадает счастье ощутить себя великим Эмпедоклом или индийским йогом, или Святым Буратино в руках Карабаса, но те были все-таки великими мистиками, колдунами или сумасшедшими, наконец, и пошли на это сами, со своим умыслом. Охота, она ведь пуще неволи. А мы…
В президиуме начались жаркие дебаты, но они касались не низкой сути жертвоприношения, а его окраски, деталей, хода. «Макак» продолжал кривляться, брызжа слюной, и стуча себя в грудь кулачками. «Вакх» громыхал и красовался. «Первый» сочувственно попискивал в паузах и кашлял в кулачок. «Муфлон» играл на гармошке. «Последний» созерцал мух, с видом «А я здесь ни при чем». «Полено», закатив глаза и подняв указательный палец, изрекал что-то, определяя нашу судьбу. После чего все на мгновение почтительно замолкали и продолжали с прежним пылом-жаром.
А я все больше ощущал себя бедным агнцем в руках Авраама, заменившего Отцу Народов сына во время жертвоприношения на горе Мориа. Но мириться с несправедливостью было ниже моего достоинства. Неожиданно для себя я вознегодовал (Как часто в то время я совершал что-либо «неожиданно для себя»). Я быстро шепнул Пьеро: «Видишь веревочную лестницу. Несись, что есть мочи к ней, ныряй между охранниками. Ты юркий, прошмыгнешь! – и резко оттолкнул его от себя в сторону трапа, словно отрезал свою правую руку, – А не удастся – прыгай вниз! Уж лучше рухнуть вниз… и утонуть в толпе, чем заживо сгореть… в огне чужих чернильниц!
И так, неожиданно для себя я решил проявить геройство, абсолютно не знакомое мне ранее. Хотите жертву?! Будет вам жертва! Да вы у меня сами станете жертвами собственной тупости! Я думал, что смогу мужественно прикрыть отход и дорого отдать все что имею… Но клешня охранника, незаметно подползшего сзади, схватила меня за шиворот и приподняла над красноватым мрамором. Как я ни извивался, как ни барахтался, пытаясь лягнуть, вмазать, укусить, ну хотя бы плюнуть – бесполезно. Черная чернильница приближалась и разрасталась уже не только в сознании. Сзади всхлипывал Пьеро, видимо в таком же положении… Бестолку сопротивляясь я обессилил и весь мой адреналин иссяк. Я не мог уже ни соображать, ни переживать, ни страдать, ни радоваться. Бесчувственной тряпкой болтался в метре от столешницы, равнодушно созерцая приближающееся жерло…
Но почему-то мой цербер рухнул, прикрывая клешнями свой красный морщинистый затылок, а я, все продолжая висеть на той же высоте, поплыл в обратном направлении (!!!)… Оглянувшись на Пьеро, я понял причину чуда: наши старые добрые тени, которые обычно не замечаешь, превратились в красных отблесках огня в больших серых птиц и понесли нас над нашими мучителями. А важные человечки, попрятавшись под свои бархатные стулья, визжали: «Спасайтесь! Это серые журавли! Это ивиковы журавли!»
Но тени не долговечны, меняется сила освещения, меняется и их природа. Сначала журавли превратились в гусей, потом (уже над морскими волнами людской толпы) в чаек, затем в голубей,
в щеглов,
в воробьев,
в колибри…
И нам (примерно начиная с щеглов) осталось только стремительно падать в пучину, в пестрые волны голов, рук, тел… (Не много ли полетов за одни сутки?..) Забыв об этом, мы пали… но не разбились, а…
были подхвачены сотней рук и поплыли по легкому течению
к противоположному полюсу пространства нашего злоключения.
А в это время незабвенный синьор Панталоне, оказавшись в том же море толпы, на самом дне, потерял свою милую женушку. Он неприкаянно протискивался между телами, орудуя локтями, и надрывно аукал, выискивая пропажу всей своей жизни. Но она все не находилась... Таково не бывало с Панталоне уже давно, он не знал, что ему делать и неприкаянно протискивался между телами, орудуя локтями, и надрывно аукал, выискивая пропажу всей своей жизни. Но она все не находилась… Таково не бывало с Панталоне уже давно, он не знал, что ему делать и неприкаянно протискивался между телами, орудуя локтями, и надрывно аукал, выискивая пропажу всей своей жизни. Но она все не находилась… Таково не бывало с Панталоне уже давно, он не знал, что ему делать и неприкаянно протискивался между телами, орудуя локтями, и надрывно аукал, выискивая пропажу всей своей жизни... Пока не был, как инородное виниловое тело, так же, как и мы, вытеснен на поверхность, где, плывя в том же направлении и всё не переставая постанывать потерявшимся детенышем финвала, столкнулся с нами.
Постепенно нас вынесло к черному габбро-диабазовому уступу, напоминавшему издалека очертания бочки, из которой фонтанчиками били три ключа: ключ водочный, ключ быстрый и мятежный, кипит, бежит, сверкая и журча … Агдама ключ – волною вдохновенья – в степи мирской изгнанников поит… Последний ключ – холодный ключ портвейна – он слаще всех жар сердца утолит… Здесь наш бедняга Панталоне и нашел свое успокоение, забывшись, отяжелев и благополучно слившись с толпой, где ему тут же подвернулась новая утешительница.
А мы все плыли, гонимые ветрами и газами, по течению – над головами, руками, телами.
Утонуть мы не могли, так как оказались на много легче массы, находящейся под нами, и поэтому были не принимаемы ей. Мы снова успокоились. Из всех положений теперешнее было не самым худшим. В конце концов, должно же это путешествие прийти к какому-нибудь концу, – уверовав в это мы водомерками кружили по поверхности, то ныряя вниз и выхватывая у кого-нибудь из рук бутерброд или банан, то состязаясь на перегонки. Как приятно было на время ощутить себя существами моря, играющими дельфинами, проплывающими мимо мрачных рифов (в повествовании это: или свалки отходов технократической цивилизации, или баррикады – различие между ними заключается только в окрашенности силы, дающей толчок для их роста: либо это спонтанность, либо целенаправленность).
Но вот один из рифов полностью перегородил наше свободное передвижение. Мы не смогли обогнуть его ни справа, ни слева. Следуя вдоль этого зловредного бруствера, мы обнаружили узкий проливчик, похожий на Планкты, замершие благодаря голубю за мгновение до столкновения. Протиснувшись в него с риском зацепиться и оцарапаться о ржавые арматурины, об обгорелые искореженные машинные остовы и свисающую колючую проволоку, мы, обойдя тупики и извилистые ловушки из мятой рабицы, попали в тихую теплую лагуну моря людской толпы. Она отделяла от рифа абсолютно идиллическую сушу.
Изумрудно-зеленая мягкая трава на том берегу не скрывала изобилия цветов и всевозможных ягод (от вороники до ананаса). Особенно поражали большие темно-красные бархатные цветы (размером с обеденный стол), усыпанные каплями меда. По плоской всхолмленной равнине везде островками росли рощи всевозможных фруктовых деревьев, одновременно плодоносящих. Ни одной не цветущей травинки, ни одного не плодоносящего дерева.
Ветер в ветвях, зараженный вирусом благоуханья, улыбался, мурлыкал и напевал, приятно щекоча щеки пушистым кошачьим хвостом. Ему вторили разноцветные птицы, стройно выпевавшие хором мелодии, начиная от псалмов и заканчивая «Леллеби», все в джазовой обработке. Если в среди этой травы виднелись камни, то только драгоценные, ну, на худой конец, самоцветы, типа сердолика, яшмы, нефрита…
И еще, по всей этой суше, отделенной от людского моря невысоким обрывчиком и упиравшейся в вершину, доходящую до облаков (пологую с одной стороны и отвесную другой) паслись белоснежные тонкорунные овцы. Можно было бы назвать эту землю Аркадией, но ни где не было видно ни юных пастушков в туниках с дудочками, ни соблазнительных пастушек.
Как нам хотелось выбраться на берег, но обрыв лишал этого удовольствия. (Хотя при особо сильном желании, я думаю, его можно было бы преодолеть, но видимо к преграде присовокуплялась, выработанная печальным опытом осторожность). Мы плыли вдоль побережий разглядывая ближайшие грушево-персиково-вишневые заросли, бананово-финиково-кокосовые оазисы, апельсино-мандорино-инжирные рощи, пока не заметили на возвышении, совсем близко к границе с морем толпы, которое цеплялось тысячерукими волнами прибоя за скалы, Трехэтажный Шалаш, поставленный на бетонный цоколь. Около него разыгрывалась странная мизансцена.
Во главе всего и возвышаясь надо всем, торжествовал, шарнирно вытанцовывая в такт своим речам, долговязый ширококостный, постоянно истекающий слюною, гигант в коричневой фрачной паре (производства похоже одной из среднеуральских фабрик). Он то вскидывал вверх длинные волосатокостлявые руки с закатанными по локоть рукавами, то размахивал ими по сторонам, словно разгоняя рой великих, но несвоевременных мыслей. Его близко посаженные под насупленным бычьим лбом глаза издалека сливались в один. Гигант то неистово резко выкрикивал, то завывая выпевал резкие эпатажные фразы, делая самые откровенные жесты, и, все более взвинчивая ритм. Наконец, он доводил себя до шаманского исступления, все сильнее брызжа вокруг слюной. И стыдоба его пророчеств торчала, как истина из прорех. Войдя в транс проповедник указывал на одного из маленьких зуавов, стройным кольцом стоявших вокруг своего кумира и подыгрывавших на больших турецких барабанах. (Зуавы были трех типов: задорные светлобородые, хмурые чернобородые и совсем безбородые, чьих щек ни когда не касалось лезвие – на последних чаще всего и выпадал выбор долговязого). Выбранный зуав беспрекословно выходил в круг, скидывал все свое обмундирование (безбородые зуавы оказались при этом лицами, и не только лицами, женского пола), и тут же исполнял любые прихоти-фантазии гегемона. После чего раздавалась многословная оргазмическая проповедь о свободной любви ко всему, что движется и о скрытом эротическом смысле заповедей старика Моисея. Усиленная потоками страстных междометий она заканчивалась испражнением «Проповедника» в голубой ночник и ритуалом выливания благостной массы на головы почитателей, которые пускали при этом слезы благодарности. Две серебреные цепочки змеились от ног «пророка» к ошейнику косматой косоглазой гориллы-альбиноса с фиолетовым саксофоном, создающим под сурдинку особый доверительный тон, и к ошейнику странного лемурообразного шестикрылого существа, постоянно трясущегося мелкой дрожью. Существо это восседало на двух индийских бонгах и командовало всем действом.
Пространство между морем толпы и описанной группой было заполнено полуобнаженными и просто голыми телами маленьких зуавов, внимающих обильным речам, вкушающих плоды и ягоды, свивающихся в клубки страсти… голодными питонами любви… в трясине скрученных объятий… по двое… трое… по четверо… пятеро … Или просто отдыхающих в одиночку от трудов праведных на мягких коврах, поглощая обильные рифмованные писания своего гуру.
Нельзя сказать, что эта картина была не привлекательна для нас с Пьеро. Очень даже. Нам было приятно созерцать красивые соблазнительные формы, причем, в таком изобилии. Мы, как та горилла, сами посадили себя на длинную цепь сладострастия (не сковывающую, однако, нашей свободы) и спокойно плавали вдоль берега, не теряя своих голов, полных подозрений.
Особенно мне приглянулась одна фемина, сидящая у большой черной катушки с леской, такая смуглая, с длинными-длинными темными волосами, сквозь густоту которых то и дело райскими островами выныривали грудь, бедро или ягодица (в полном смысле этого слова!) привлекательного для меня размера и формы... М-м-м... Большие кокетливые, но при этом серьезные, глаза... Веки слегка припухлые либо от бессонного времени, либо от слез, либо от пристального всматривания в даль... М-м-м... Нос чуть-чуть вздернут (как раз на столько, на сколько мне нравится)... Ловя мой восторженный взгляд, она зажигала неописуемую улыбку и... разводила... М-М-м... И как она делала это! – словно улыбалось всё загорелое тело особенно подстриженный в виде большого махаона треугольничек внизу живота и безупречные коленные чашечки... М-м-м... Улыбалась вся ее кожа, каждая... каждая... каждая... складочка... М-м-м... Ну конечно же, голова моя от этого не могла не идти кругом, она плавилась и стекала по гортани, к пищеводу и кишечнику все дальше вниз, пока не зависала там, горячая и пульсирующая. Но я все же не терял ее, а просто плавал возле берега, созерцая и глотая восторги... М-м-м!!!
Красотка играла большим блестящим апельсином, перекидывая ее с руки на руку, вращая на пальце. Вдруг, кокетливо брызнув глазами, она бросила свой огненный шар мне. Как вздернулась ее грудь! А я машинально, не помня себя, подхватил его левой рукой на лету и… оказался сам пойман, как рыба на удочку, потому что апельсин тут же намертво прилип к моей ладони. От него к катушке тянулась прочная леска, которую эта ведьмочка начала активно наматывать. Я бился поддетой акулой, я рвался во все стороны, но к моей обидчице подоспели другие псевдо-зуавы, накручивая вместе с леской разделяющее нас расстояние. Пьеро к его чести бросился мне на выручку, но силы противоположной стороны удваивались, утраивались. Мы неостановимо сближались, как «Союз» и «Аполлон». «Брось меня, Пьеро! Брось, братуха! Спасайся сам!» - кричал ему я, но Пьеро не желал бросать меня, видимо, остаться в одиночестве было для него гораздо страшнее, чем оказаться на этом до страшного сладком острове, среди его до ужасающего сладких обитателей... Но, я знаю, Пьеро всегда искренне предан Даме своего сердца (данного периода), и смотрит на других, разве что с познавательными целями.
Вид впереди вообще-то не предвещал нам ни чего страшного. Разве что эти офигительные представители хомо сапиенс вдруг окажутся каннибалами, таким вот хитрым способом пополняющими свой рацион… Но пищи на острове вроде бы предостаточно… даже с избытком…– эти измышления текли через мою, внезапно вернувшуюся на место голову, когда нас втаскивали, как пойманных тунцов, на обрыв. Так мы оказались прямо на изумрудной траве, под кокосовой пальмой, между клубникой и ананасом, окруженные толпой изумительно голых разномастных лобков и ягодиц, которые к тому же не выражали ни какой агрессии. Участь Кука нам явно не грозила (а если не явно?).
Для меня было важно в данный момент освободиться от апельсина, все остальное было вторичным. Хотя краем глаза я пытался обнаружить прекрасную рыбачку, – напрасно... А вот плод все не отлипал. Я тряс его, что есть мочи, – и никак, а когда брался за него правой рукой, он прилипал к ней, освобождая прежнюю ладонь и оставляя метку в виде червового туза с тремя циферками посередине. И наоборот. Так без конца.
Нудистская толпа в это время расступилась, пропуская к нам своего долговязого патриарха. Ни когда бы ни подумал, что Пьеро – мастер вести светскую беседу. Видя, что я погружен в свои головоломные проблемы и предоставляю волей случая ему всю полноту действия, он церемонно кивнул спешащему на встречу местному авторитету, сияющему и готовому заграбастать его в свои могучие объятия. Вместо этого Пьеро холодно протянул ему свою тонкую руку и позволил пожать, приподняв при этом на своем лице одновременно внешние уголки рта и внутренние бровей.
От этих манипуляций активное показное радушие проповедника сменилось скрываемым, но подлинным, и при этом уязвленным тщеславием. Он скривил губы и процедил, то что заготовил: «Какая радость мне приветствовать вас на этом блаженном острове любви, острове Великого ;-река, где есть все, что только может быть приятного…» (получилось, конечно, немногофальшиво) – но здесь он смог справиться с собой и продолжить приподнято, – «Это просто счастье для нас для всех, что вы оказались именно в этой части, а не на стороне этих предателей, изгоев, этих отщепенцев, еретиков! Истина она всеравно с нами! А вы избранные! Это ясно, как божий день!»
(Теперь, спустя время, я кажется, понимаю, причину церемонности Пьеро: вначале он жутко боялся и за себя, и за то, что сделает что-нибудь не по правилам, допустит непростительную ошибку. Он не знал, как ведут себя в подобной ситуации, был смущен и считал что именно так и положено вести себя на светском приеме (среди полуголой толпы, которая вызывала его румянец). Комплексы, как плохой кукловод невпопад дергали его за ниточки, лишая нужных жестов, эмоций, то наводили столбняк, а то наоборот выкидывали коленца, запуская петушков. К тому же сегодня ему уже довелось побывать «избранным».)
– Зр-дра-вст-вуй-т-те… – по складам, как деревянный отстучал Пьеро, и голос его при этом был похож на ксилофон, – я не знаю, как мне к Вам обращаться… – он замолчал, подыскивая какое-нибудь подходящее слово, и почему-то нашел: «месье»…
– О, не стоит церемоний, называйте меня просто Гроссмейстер или, как все тут: Моншер Мессир! – перебил его лепет гигант с квадратным подбородком, фигушкой носа и чувственными губами.
Но Пьеро поневоле продолжал церемониться, бубня, будто игрушка с часовым механизмом, боясь подцепить слишком любопытным взглядом пикантные части кого-нибудь из «аборигенов»:
– Меня некому здесь представить Вам сейчас … месье, как это полагается… поэтому я попробую Вам сейчас… месье… сеньор… сэр… герр… простите, Ваше Преосвященство… сам, как это говориться, совершить эту, извините, поп-п-пытку, вот. Я думаю Вам… м-месье, приятно будет узнать… месье, что меня зовут Пьеро… месье, и мое сердце вот уже полгода принадлежит его (то есть моего сердца) Даме, правда она не знает об этом, месье, но зато знают ее балкон, перила, занавески, тополь под окном… вот так, месье … И зовут ее Коломбина, месье… Не правда ли чудесное имя, сеньор месье… А это, – Пьеро снова глянул с мольбою в мою сторону, но не нашел поддержки, – это Мойтоварищ, месье…
(Здесь Пьеро видимо отшибло память, и он никак не представил меня. Так я и остался «Некто Мойтоварищ»).
«О, знали бы Вы сколько у нас сегодня всего произошло, месье, – продолжал распространяться Пьеро нетерпеливо дожидающемуся конца тирады губастому гиганту, – столько всего, месье… что я даже не смогу уже сказать Вам, откуда мы прибыли, месье… откуда мы вообще взялись на этом свете… Да-да, м-месье, от-т-туда… – он неопределенно махнул рукою в сторону людского моря, – В последнее время мы… – он театрально развел руками, шлепнув по морде длинным рукавом скалящуюся сбоку гориллу, – мы были рыбами… да-да, месье, представьте себе рыбами… а до этого еще и птицами, извините… и кем только мы не были, вот… м-месье… – Пьеро ни с того ни с сего присел в неуклюжем реверансе и сложился в поклоне, – И вот месье… злой волей этого последнего… несчастного случая, месье… мы и оказались в Ваших… как это ни прискорбно, изумительных владениях, месье… но это абсолютно нечаянно, мы не специально, мы не хотели, м-месье, оно само так получилось… мин херц… Ваша Благорасположенность… мы просим участия и заранее искренне признательны Вашему Святейшеству за него… ну, то есть, за ваше участие…»
Пьеро продолжал бы свой лепет дальше и дальше, но «Моншер Мессир», гладящий его глазами голодной гиены и роняющий с чувственных брыл на грудь шнурки слюны в нетерпении прервал эту агонию, решив одним взмахом перехватить инициативу, используя всю силу вкусных бровей, позволяющих висеть над кроватью:
– О, да, безусловно, мне безумно приятно узнать всю эту вашу, так сказать, дребарабумбию, но еще более приятно то, что сегодня наши ряды, наша выдающаяся тусовка истинных, так сказать, приверженцев и почитателей Великого ;-река пополнится! Только лишь подлинно избранный Им может оказаться на нашем блаженейшем, так сказать, острове. Он любит вас! Он любит нас всех! Ведь человек счастливее своей жизни! Вы с этим должны, нет просто обязаны, так сказать, согласиться! И я чувствую, что тоже начинаю безумно любить вас. Это, так сказать, любовь с первого взгляда! Я пророк Его, то есть Великого ;-река, и все здесь – мои послушные, так сказать, агнцы, а я их добрый пастушок, так сказать, наставник и учитель. И я – тоже есть ;-рек. Здесь все – ;-реки без какой либо, так сказать, дискриминации…
– И эти тоже? – тонкий палец Пьеро ткнул в сторону гориллы, один глаз которой смотрел вверх, а другой налево (на пернатого лемура с трясущимися крыльями).
– Конечно! Все, попадающие сюда, без разбора становятся, так сказать, ;-реками. Теперь и вы тоже стали ;-реками. Главный принцип для нас, то есть истинных людей, то бишь ;-реков – это свободная любовь (Афродита Пандеймос) ко всему живущему, уводящая в сторону от проблем и страданий. Ведь страдания – это, так сказать, самая недоразвитая форма бытия, и настоящий человек не станет страдать, как не станет мусорить в парке. А недочеловек, так сказать, постоянно кривляясь, обживает территорию своего страха, ужаса и боли. Нет ни каких различий между расами, нациями, сословиями, полами, ну вот даже ни на столечко! – Великий уральский ;-рек любит, так сказать, всех. Да, любовь – это наживка нечистого неба, хватая которую понимаешь как жидко бежит кровь по венам. Чистый свободный телесный, так сказать, гм-м, секс, незапачканный чувственными кляксами, несущими только мучения души – вот земное олицетворение этого великого принципа. Мы должны кормить Того, кто несет нам, так сказать, благо, но чем мы можем кормить Того, кто несет нам благо? Мы можем кормить Того, кто несет нам благо, только своими положительными, так сказать, сексуальными эмоциями, подпитывать Его (Того, кто несет нам благо) вырывающейся при этом на свободу сексуальной, так сказать, энергией. Да будет Он сыт и несет нам благо! Стыд не может пахнуть! Разве, что в особом случае. Мы сделали здесь множество духовных открытий, одно из которых в том, что плод постижения, так сказать, добра и зла это вовсе не яблоко, это, так сказать, апельсин, засиженный мухами красоты! Но не каждый способен сразу приблизится, так сказать, вплотную, как я, например, к Великому ;-реку. Ведь, так сказать, нежность – это процесс извлечения варварским способом из протоплазмы смертельно опасных чудес. Поэтому, существует Великий, так сказать, Путь Посвящения, идущий по которому ступенька за ступенькой, морщинка за морщинкой, складочка за складочкой поднимается под руководством мудрых, так сказать, наставников к вершине и сам становится инструктором, ведущим, так сказать, других. Он становится «Y;реком». Но вам сегодня повезло больше чем многим, так сказать, другим, вы встретили меня, самого главного «Y;река»! Я сам стану вашим учителем и проведу по всем незабвенным кругам, так сказать, экстаза! Единственное, что необходимо, это уральское здоровье, полное доверие мне и преданное, слепое, так сказать, подчинение всем указаниям, какими бы странными они не казались. Ведь я теперь для вас единственная, так сказать, Истина! – долговязый пророк, этот истраченный старик, по локоть перемазанный в любви, сладострастно сощурив глаза глядел на Пьеро, гипнотизируя его, как удав, зная, что тот сейчас попал конкретно, и ни куда уже не сможет вывернуться. Мессир снова пустил тягучую слюну, и нежно провел указательным пальцем по лицу Пьеро от бровей до морщинки возле губ.
Пьеро, не смотря на свои недостатки, отнюдь не был глупцом и кретином. Он понял все, что от него требовалось и даже больше. Но оттого, что он раскусил подноготную «Моншер Мессира», ему не стало легче, а даже наоборот показалось, что он отравившись влипает и тонет в чьих-то словесных испражнениях, хватаясь как за соломинку за образ своей Дамы Сердца.
– Но моя душа ведь не свободна…месье, – невпопад пролепетал он после затяжной паузы, торжествующему интеллектуальную победу долговязому, – к сожалению я должен вернуться к ней.
– Как же ты, однако, мелочен! Ты просто туп и жесток! Одна лишь пыль в твоих нечистых глазах! Вот признак не достаточного погружения в глубины, всеобщего сознания! Ты просто куркуль, ты банальный барыга, схававший, так сказать, от страждущего сухарь помощи! Как же ты можешь, узнав от меня истинное знание, не заглотить его, а продолжать тянуться к ложному и профаническому! – гаркнул было, изнывающий от нетерпения, гуру, но, спохватившись, добавил елейно,– Ты должен отказаться от своего, так сказать, фальшивого прошлого, как от помехи и заблуждения. Высшее благо – это безоговорочный, так сказать, альтруизм, это осознание, что твоя душа (но в первую очередь твое тело) принадлежит всем (но в первую очередь твоим братьям и сестрам). Все прочее – это недостойные жадность, скаредность, скупость, недалекость, косность, эгоизм. Ты ведь сам даже и не располагаешь собой, как же ты можешь, так сказать, утверждать, что что-то может принадлежать кому-то; что ты принадлежишь себе или не себе; что сердце может принадлежать какой-то там Даме, пусть даже ее зовут, так сказать, Коломбиной…
– Но ведь Дама Сердца… это Дама Сердца… но ведь я… но ведь мы… а они…– Пьеро был в замешательстве, он растерянно моргал длинными ресницами не зная, что ответить. Однако на пике очередного отчаянья, его вечно неуверенный в себе интеллект вдруг выдал воспоминание об одной старой сказке и у Пьеро хватило наглости испробовать это, раз ни чего больше не осталось в запасе.
(Такое с ним иногда бывало: он мог украдкой стащить в гостях с чужого стола пирожное или очень приглянувшийся сувенир.)
– Но не только Вы один, месье, владеете Истиной. Если Вы пообещаете, что не будете задерживать нас здесь надолго, то я могу поведать Вам тоже кое-какую истину, открывшуюся мне, и даже ни одну, а целых три, месье, вот».
На этот раз оказался озадачен «Моншер Мессир», нет, не существованием каких-то там еще истин помимо его, – он просто не ожидал такого открытого хамства; и от кого, от этой жертвы, уже вроде бы сломленной натиском, заглотившей все что дадено. Он ни как не предполагал, гордый своим красноречием и авторитетом, что кто-то не особо выдающийся может додуматься поставить себя на равных с ним. Он начинал злиться:
«Эй Ты? Как тебя там, Педро! Да откуда в тебя может свергнуться Истина?! Ты посмотри на себя! Тебе-е – Истина? Ну кем ты себя там возомнил! Ты же прирожденный слуга! раб! «шестерка»! Н-да уж! Ты я вижу настоящий извращенец! Профан! Что? В новые иконоборцы метишь?! В вальденсы?! В манихеи?! Еретик грёбаный! Да по тебе костер плачет!» (Честно говоря оба они несли полную чушь. Какую-то бессвязную ахинею).
Парадоксально, но чем больше кипятился патриарх, тем увереннее становился маленький Пьеро, особенно после упоминания костра, который показался ему уже пройденным этапом: «О, я ведь уже сказал Вам, месье, что мы с моим товарищем прилетели оттуда, – он указал пальцем в ту даль, куда вечно был направлен правый глаз гориллы, – и кое-что там усмотрели, да! И кое-чему научились, да!».
– Ну и что же ты мог там выцепить! Цеди, цеди свой кикеон, пока я добрый, и я согласен заценить, на сколько твоя истина, так сказать, истинна! Но смотри, если это протечет лажей, так сказать, сквозь пальцы, то есть, конкретным, так сказать, хамством!. То… у-у-у…гм-м-м… тебе не позавидовать… Ну! Давай-давай! А-а, Боишься! На понт меня решил взять!
– А Вы даёте слово, что отпустите нас обратно на все четыре стороны?
– Он еще торгуется! Да ты – заурядный банальный торгаш, батенька! Ты и так огорчил меня уже по самые почки! Как вообще ты мог позволить своему языку эдаким макаром трепать мои уши! Невежда! Глупец! А я ведь предлагал ему вечное блаженство, райское наслаждение, все прелести эдема!!! Да ты просто непроходимый болван!!!! Тупица, ты должен был с благоговением, как дар принять мои слова. А ты! А ты! А ты!! - он задыхался, - Ну, вылаживай, вылаживай свою хренотень! Ты опять ведь опять сморозишь какую-нибудь тупость! И тогда уж ты навечно мой!
– Ну, дайте мне, месье, слово, ну что Вам стоит. И я Вам выложу все как есть, – примирительно, словно упрашивая, настаивал Пьеро.
– Да за кого ты меня держишь, как будто не понимаю к чему ты сейчас клонишь. Ладно, я даю, так сказать, слово, что я лично не буду вас задерживать… Больно мне эт надо! – отмахнулся «Моншер Мессир», ухмыляясь в трясучке неудовлетворенности.
Пьеро с довольным видом триумфатора начал (но по-моему это было глупо): «Итак для такого великого господина, как Вы, месье, я открою целых три истины и постараюсь, чтобы они были самоочевидны.– Пьеро просто пересказывал прочитанную им старинную восточную притчу, – Первая истина в том, что я являюсь Пьеро, то есть самим собой и прибыл оттуда». (Он повторил свой жест) Гигант кисло скучающе улыбнулся, зевнул и махнул рукой.
«Вторая, это то, что Вы согласились нас отпустить, месье, если я скажу истину, а третья в том, что Вы хотел бы узнать истину, соответствующую Вашему пониманию. Вот, месье. И попробуйте доказать неистинность. Я закончил».
Обиженный Пророк Великого, так сказать, уральского ;-река, Гроссмейстер Моншер Мессир сидел, равнодушно обмахиваясь веткой, на турецком барабане, словно бы жутко устал, смотря перед собой и продолжая криво ухмыляться:
«Однако все-таки ты меня расстроил, родив, так сказать, мышь. Все это заурядно, как я и предполагал, и бородато, и скучно, наконец. И не так уж, так сказать, не опровержимо. Мог бы толкнуть для такого случая что-нибудь покрасивше…»
«Но однако, Мессир, вы обещали, вы дали слово… – вдруг испугался Пьеро
«Так что, если не боитесь стать в глазах своих почитателей лжецом, отпустите нас с миром, не берите грех на душу, – это уже говорил я (хотя и без особой уверенности в успехе), пытаясь немного давить на психику, приближаясь протягивая руку для приветствия,– А если хотите укрепить нас в своей вере, то выделите нам одну из Ваших прекрасных последовательниц. Пусть она наставит нас на путь истинный и проведет по всем его тайным лабиринтам».
К этому времени моя борьба с апельсином увенчалась успехом. Я догадался прилепить его к волосатому стволу финиковой пальмы, он тут же пристал к нему. Правда на руке осталась противная метка. Когда я пытался стереть ее, плюнув на ладонь и растирая, она проступала с тыльной стороны, или наоборот. Пальма в этом случае мне уже не помогала. Эту-то меченую руку я и протянул, как бы для приветствия слюнявому пророку, решив начинать действовать активно. Пожимая ее мне, «Моншер Мессир» проскрипел сквозь зубы:
«Все это сто раз можно опровергнуть. Хотя делать выводы – это всегда рождать душок. Ну, а кто докажет например, что его зовут, так сказать, Пьеро, и что вы явились сверху… А если это не истина, то и второе не будет истиной… Разве что, так сказать, третье… Но твой приятель, «Некто Мойтовариш», забыл, что существуют и другие старинные присказки… Я дал слово, верно. Но я же ему и хозяин, могу дать, могу и взять, примеров такого рода действий немало. Справедливость – она ведь вирус, запущенный в операционную систему бытия. Но даже если я и соглашусь сдержать данное мной обещание, чтобы не выглядеть, так сказать, подгнившим бананом в глазах моей паствы, хотя, я для неё уже опроверг истинность ваших постулатов, но наказать-то ведь вас может и кто-нибудь другой... Постоять, так сказать, за мою, так сказать, честь. Нас здесь ведь много. Раз твой Педро используете устаревшие, затертые приемы, так же волен поступить и я. Так я и поступлю, нисколько не погрешив против Великого, так сказать, ;-река».
«А нам и не нужны Ваши разрешения, мы и сами уйдем! Для нас не указ какой-то там «правитель Наньке», к тому же носящийся с фальшивым «чудо-миллиграммом»! – бросил я резко отдергивая руку, хватая в охапку Пьеро и протискиваясь сквозь толпу к морю. Мой эксперимент с меткой удался: она осталась на ладони долговязого, отчего тот оцепенел, покрывшись шелковистой шерстью, верхняя губа его раздвоилась, а уши вытянулись и завязались узлом на макушке. Но длилось это не дольше нескольких секунд. Стряхивая паралич он свирепо зарычал. Мы так и не успели прорваться к людскому морю. Нас окружило кольцо псевдо-зуавов-барабанщиков, во главе с гориллой-альбиносом, наглой, никогда не лгущей, сбегающей через край из чашки. Мы кинулись в рукопашную, но оказались запутанными в сети брошенной сверху лемуром, барахтающемся в проруби времен, то есть снова оказались в плену, так сказать.
Десятки ручищ, рук, ручек, ручонок подняли нас, втащили, как кучу хвороста, в трехэтажный шалаш и швырнули в бронированный сейф, оказавшийся входом в большой подвал-каземат, прямо на мокрый грязный каменный пол, который был покрыт керамическими плитами с изображением широко открытого глаза на каждой. «Вот, Педро и Мойтоварищ, потусуйтесь здесь, без еды и питья, пока, так сказать, не образумитесь!»
При падении я разбил себе о нос о какой-то старый ботинок и по этому не сразу ощутил жутчайшую спертость, затхлость и миазмы гниения, вытеснившие весь воздух, заполнявшие наваристым бульоном по самое нехочу кубические метры подвала. От них кружилась голова и подступала тошнота. Пока мы выпутывались из сети я испачкал кровью из носа и свою одежду и одежду Пьеро, который барахтаясь неожиданно вскрикнул и отдернул руку, словно обжегшись, но не от меня и моих черных капель, нет, – в потемках он наткнулся на что-то кашеобразное, кишащее червями...
Оказалось вокруг, куда не ткнись, лежали разлагающимися трупы. Пьеро стошнило. Постепенно глаза привыкли к темноте. Мертвецы валялись везде: одни группами у стен, на кучах ветоши, другие свернувшись в позу эмбриона прямо посередине. В глуби подвала их становилось больше, они занимали все пространство и даже грудились друг на друга, становясь как бы пологим подъемом перед единственным тусклым источником света, который трудно было разглядеть издалека. Почему-то ноги всех трупов были странным образом деформированы. Мы начали осторожно пробираться на огонек среди протухшей плоти, по которой рыскали жирные крысы, огрызаясь на нас. Сначала мы пытались огибать мертвые тела, но потом, когда ступать уже было некуда, двигались прямо по зловонной биомассе, погружая обувь в жижу, хрустя костями, поскальзываясь на черепах…
(Это конечно не самое приятное место моей сказочки, Малыш, но что поделаешь, так оно и было).
Источник света, интуитивно казавшийся нам путем к спасению, оказался просто слабой электрической лампочкой (ватт на 25), горящей на голове статуи, грубо вытесанной из гранита, по-видимому, идола, напоминающего и ольмекские головы, и самого «Моншер Мессира». Изваяние высилось на полутораметровом пьедестале в йогической позе «Гаруда», держа в руках наперевес тонкий длинный кол. По передней грани постамента шла красивая витая надпись, сделанная непонятными письменами. Вся она была в пятнах и вмятинах, словно ссадинах и кровоподтеках. По трупам мы вскарабкались на пьедестал, где, нам казалось, будет не так мерзко провести остаток дней, и все-таки подальше от крыс, становящихся все более агрессивными…
Нудное жужжание невидимых мух. Наши свесившиеся с парапета перепачканные ноги. Пьеро рядом, прикрыв нос лацканом, бубнит что-то и качается, как иудей у Стены Плача... Ровный слабый свет лампочки через парадокс раздробления темноты производит устрашающие тени и гримасы. Внизу – визг и сварливые ленивые перебранки сытых крыс за места кормежки... Знаешь, малыш, даже к трупам и к зловонию можно постепенно привыкнуть, когда ни чего другого не остается. И к аду можно приспособиться за вечность. Нас уже даже и не тошнило при виде этой красоты... Голова почти не кружилась – запахи словно исчезли. Правда, клонило в сон, но это от усталости, от перерасхода адреналина, от перепада эмоций... Забыться бы и не видеть ни чего этого. И не просыпаться больше совсем. Уснуть, как проснуться, жить наяву во сне... Быть, как не быть, и, наоборот, не быть, как быть… То ли я бабочка, то ли Чжуанцзы. А на моей щеке – запекшаяся кровь, от ноздрей – прямо вниз. Надо бы отшелушить ее... И здесь тоже, оказывается, около уха… И на подбородке… Весь перемазался. И даже на шее запеклось… Кажется оттер. Плохо – некуда посмотреться, может еще где осталось… А в ноздрях – жесткие колючие пробки. Ни как не высмаркиваются. Полпальца приходится запустить, что бы подцепить кое-как. Надо осторожней, как бы снова не хлынула. Вот и они - черные бесформенные катышки, продукты моего тела… Только и могу, что создавать плоть от плоти моей, неприятную на вид, бессмысленную, бездушную… А нас ожидает вероятно то же, что и этих бедолаг, сваленных внизу – крысиные желудки... крысиные кишки... крысинные анусы... Ну нет! Не может быть: чтобы после всего того, что с нами произошло и особенного того чуда у черной «чернильницы»… Нет-нет… Нет, нет и нет! Увы, когда слишком много случается всего такого неожиданного, непонятного… Это вообще когда чего-то слишком, к этому быстро привыкаешь, и уже начинаешь верить что так и, должно быть всегда... Ха-ха! крыса пытается допрыгнуть до моего башмака. Ну-ну-ну-ну, крысавица, еще немного! Что, не достала? Ну, не отчаивайся, милашка, давай еще! Опять промах? И не достанешь. Ну, кто еще желает комиссарского тела?! Ты? Прыгай сюда, девонька, прыгай же… Вот тебе! Отфутболенная носком башмака крыса с визгом летит и шмякается о стену, тут же на неё набрасываются собратья. Ну, кто следующий? Нет желающих продолжить аттракцион? То-то. А Пьеро все так же, прикрыв нос лацканом, качается и бубнит что-то, как иудей у Стены Плача... Странно, подумать только, еще утром мы были в привычной, незыблемой, как казалось, обстановке... отправились себе погулять за город... и раньше помню так же гулял... а теперь вот сижу здесь, черти где, в этой жути, сутулясь на этом камне, уперев локоть в это колено, выковыривая из носа эту... тьфу... коросту, и забавляюсь, пиная вместо мяча этих крыс. И теперь эта реальность, которая не могла мне даже привидится, оказывается более реальной, чем та, которая всегда была единовозможной... Забавно, а «черти где», это «там где черти» что ли?.. Слава богу, что страха у меня уже совсем нет, есть только постоянное ожидание чуда, привык, что ли... Но оно ведь просто не может не произойти – правда? – после всего свершившегося-то? Ну не может. Ну, просто не может! Ну просто не может быть! Не верю! Смешно – обычно не верят, что чудо возможно, а я не верю в то, что оно невозможно… А там наверху остались всякие сласти, фруктики разные. И не только... М-м-м... А девочки-то какие ! М-м-цо (причмок) – глаз не оторвать! Если бы ни этот мосластый козел, уральский грек! Да-а-а уж. Вот вечно так, когда вроде бы все просто великолепно, какая-то вводная мелочь, тупейшая нелепость, ничтожная дрянь все портит. Я бы не прочь еще раз пересечься с той смуглянкой-рыбачкой... ласточкой-береговушкой... Е-е-если бы ни этот долговязый чурбан! А может пойти на попятную?... Птьфу ты, ну уж нет, – стать сексуальным рабом этого недоделанного придурка, еще противнее чем сидеть здесь… Щ-щ-ерт! Вся жизнь так: чередованием недоудовлетворенного блаженства и саспенса по полной. Но ведь все равно что-то должно произойти... Иначе не может быть… Просто не может быть... Это у тебя так урчит, Пьеро, или у меня? Да я тоже не прочь подкрепиться… Что? Что!!! Что-о-о-о!
Внезапно Пьеро судорожно дернулся в адреналиновом параличе-спазме и вцепившись мертвой хваткой в мою руку превратился в жуткий сумасшедший крик дикого ужаса:
Моментально, словно по электроцепи этот атомный взрыв вопля передался и мне: вся кровь от рук, ног, тела ударила в легкие и горло. Все лицо, вся голова превратилась в один орущий рот с резкими жесткими складками по сторонам. Все волосы, даже те, которых никогда не было, встали дыбом. А все глаза вылезли из орбит:
Крик переполнил каземат, вибрируя на стенах. Всё стало жутким криком. Мы сидели и орали, неспособные пошевелиться, неотрывно глядя в угол. Там из вороха тряпья что-то выбиралось, гипнотически уставившись на нас. Оживший мертвец!.. Восставший труп!.. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!
Он ковылял к нам, сардонически улыбаясь беззубым ртом, чесался, как блошливая авитаминозная шавка, ловко отбиваясь клюкой от крыс, качал головой, как маятником и недовольно цокал:
– Ну, щё вы ражоралищ... тцо-тцо Ну, щё вы орете… Кхм… Вообще штранные вы какие-то, не как другие… Кхм-кхм-кхм-кхм-ох и тяжко мне… Другие шражу же нащинают прыгать, пинать пьедештал, бить по нему щем ни попадя, а эти щели и щидят… Кхм-кхм-кхм-кхм-кмму… – он отхаркнул, сплюнул, почесал подмышкой, – Да, заткнитещ вы! Я вОвще не труп пока еще. Вщех пережил и ваш еще переживу. Живой я, ушпокойтещ наконещ!
Он снова закашлялся схватившись за грудь. Мучительная мина его казалась серо-голубой даже в электрическом свете. Древняя черная грязь в глубине морщин была словно боевая раскраска. Грязные жидкие клочки седых волос – на щеках и подбородке. Старые крысы вели себя с ним как с уважаемым знакомым авторитетом и почтительно уступали дорогу, а молодые, бросаясь на него с визгом, падали покалеченные клюкой и, скуля, отползали.
– Кха-кха-Кха-кха… О-о-о, нет больше моих щил, шлушать эти ваши вопли. Идиоты какие-то. Да не собирающ я ваш ешть. Щё я монстр какой-то… Я и так полущу швой паек…Кхм…
Наш шок прошел. Может, это и есть спасение, которое ждем? Хотя сначала Пьеро кинулся было выламывать кол у статуи, но это ему к счастью не удалось.
– А ты кто… что ты здесь… почему это всё… вот так? Да сядь ты, Пьеро! – Это наш человек.
– Щщё ты, я и не помню уже кто я и за щё здещ, давно было, и не шощщитать. Был шамым первым ждещ. Шнащала, так же, как вще другие… (потом уже, пощле меня)… я пинал этот камень, долго пинал, питаящ вышушенной крыщятиной, лищинками мух, которых шшам ражводить наущилщя, потом надоело пинать, плюнул и решил-де повинищщя… Кхм-кхм-кху-кху-да штоб тебя! – Вще легкие уже прогнили ждещ!.. Так вот, шунулща кверху, вщё мол ошожнал, кающ я, прощтите жа грехи мои тяжкие. А тот, шверху: «Пождно шпохватилща» – говорит; «Ни какого у тебя теперь товарного виду не ошталощя, ты и не мужщина уже и не женщина» – говорит… Кхм… «Но жа то, щщё опомнилща назнащаем мы тебя, брат Тирещщий, директором нашего кажемата. Будещ ты жить как жил раньще внижу, шледить жа тамошними делами, а мы тебе жа это будем выделять паек: раж в день в определенное время будешь полущать прямо в рот полкило бананов и литр овещьего молока»... Вон там, видите, прикрытое отверштие... Во-от... Это моя кормушка... По жвуковому щигналу я шую туда швою голову, и меня кормят... А щто, я привык уже. Иногда они, поварешки то есть ихние, балующщя и шутки ради мне швои титьки шдобные подштавляют… Хи-хи-хи... хорошо... Хи-хи-хи... Но не вждумайте шунущща туда вмешто меня – ваш тут же обольют помоями или щщем поядрёнее… Хе-хе… Кхм-кхм… Уже были желающие, проверено… Это только моя привилегия...
– Но не ужели же нет ни какой возможности выбраться отсюда, не раскаявшись.
– Ты думаешь я щидел бы шещас ждещ?.. Однако, мне ощень энто штранно, пощему вы-то щидите прошто так беж дела. Вще шражу же брошающщя пинать поштамент, колотить его, а вы щидите шебе щидите, штранно.
– А на кой ляд нам пинать эту каменюку, что у нас ноги лишние?!
– Ты щё вщё ещё не прощитал надпищь? Штранно… Кхм-Кхм… штранные вы, однако… Кхму… (плевок кровью)…
– Что здесь странного, мы с Пьеро не разбираем этой тарабарщины, каракули какие-то.
– А-а! Ага, ну, тогда вщё ящно, а я понять не могу, щё за люди такие штранные. Ага, ну тогда шлушай, ждешь напишано: «Трешни по укажанному мешту и обретешь швободу». И только-то…
Мы подскочили с Пьеро наверное на метр, как будто разом сели на электрического угря, причем извивающегося на свежескошенной крапиве, и начали неистово пинать несчастный булыжник.
– Ну вот, это шовщем другое дело… Кхм-Кхм-Кхм-Кхм…– довольно шепелявил кашляя и хихикая «директор» – шовщем дру-го-е…
Первый час мы с Пьеро пинали и стучали бессистемно, наудачу. Но удача в этот раз подвела, как видно, нас. Не все ж коту масленица. Тогда мы начали изобретать различные методы и закономерности, выискивать выпуклости или впадины, которые могли скрывать в себе тайную разгадку, просчитывать корни и прогрести, выверять биссектрисы и тангенсы, накладывая по памяти географические кальки, микросхемы приборов, карты звездного неба, и находили-таки под крики «Эврика!» интересные соответствия, разрешения этих, появлявшихся из нашего мозга, задач, головоломок, но ни что из них не принесло нам желанной свободы. Мы изгалялись, как только могли, подключив весь опыт цивилизации, породившей нас, и все впустую. Мы начали подозревать, что это всего лишь чья-то злая шутка, садистская издевка, чтобы посильнее ужалить обреченных, мы готовы были упасть перед мрачным камнем на колени и расплакавшись молиться ему о раскрытии его секрета, под любопытные пристрастные взгляды крыс.
– Ты наверное пошутил над нами, Терессий? Ну, признайся, ну, что тебе стоит, ну, ни томи душу, мы все извелись уже.
«Директор» только виновато кривился, пожимал плечами и разводил руками в ответ, «мол знаю, со всеми так было, сочувствую, но ни чем не могу помочь», и был он в коконе своих лохмотьев похож на любопытного грустного рака отшельника.
Злые раздосадованные, обессилившие, голодные мы влезли обратно на проклятый постамент. Голод постоянно напоминал о себе, мы спотыкались, проскальзывали, желудки ныли, все суставы ломило, головы болели. Неужели же удача нас все-таки кинула… Хоть бы что-нибудь пожевать... Я не отказался бы пожалуй сейчас даже от пустой слизкой перловки, которую ненавижу с детства, хоть бы заплесневелую корочку, хоть бы запах от корочки. Наш сокамерник благополучно подкрепился в своем люке и вернулся блаженно улыбаясь, прихрамывая (одну ногу ему заменял протез) и поглаживая животик. Мы явно были симпатичны ему.
– Э-э-эй, вы, там, может, не побрежгуйте, чем богаты тем и рады! – он вытащил из-за пазухи кусок сушеного крысиного мяса и предложил нам. Мы были рады и этому кладбищенскому пеммикану. Пьеро сидящий ближе потянулся было за угощением, но ни как не мог достать его с постамента, а «директор» из-за хромоты тоже не мог подобраться ближе через груду тел. Он насадил мясо на клюку и протянул в нашу сторону, но этого было не достаточно. Чуть-чуть, какие-то миллиметры… А силы карабкаться туда-сюда и у нас уже не хватало. Ведь неудача моментально лишает последних сил, толкая в апатию. Пьеро сделал отчаянный рывок за добычей, но не удержался, потерял равновесие и рухнул. Скатившись по трупам он с грохатом шмякнулся на плиточный пол прямо у ног «отшельника» и застыл бездыханный.
«Пьеро! Что с тобой! Ответь мне Пьеро!» – бросился я вслед за приятелем. Не ужели же это конец... Но ведь это же Пьеро, тот который в последнее время был моим единственным ненавязчивым другом, тот который ценил и боготворил меня, и так гордился нашей дружбой, тот который глядел мне в рот и готов был в любой момент помочь… Неужели сейчас я потерял его!
Пьеро лежал с закрытыми глазами. Его вечно белая щека – и прямо на грязной плите с рельефом широко раскрытого глаза. Глаз к «глазу». Ни движения, ни вздоха. При моей попытке перевернуть его, чтобы послушать сердцебиение, он приоткрыл веки, поднес палец к губам и прошептал: «Тс-с-с-с, тихо, там кажется совсем нет ничего… вовсе нет…»
«Боже мой, кажется наши беды и падение подорвали его разум!» – подумалось мне. Я прослезился бормоча : «Ничего, ничего Пьеро, все у нас будет хорошо. Ты хотел есть. На, подкрепись, и все пройдет…» Он оттолкнул кусок крысятины: «Ты ничего не понял. Там под плитою – пустота». Он постучал по плите. Слабо-слабо, словно из другого измерения– пение сверчка, донесся отзвук...
Как долгожданное, но внезапное, счастье, как новый рекорд после долгих тренировок, как моментальное озарение после годов упорного обучения… Все-таки удача не покинула нас, она с нами!.. – три головы разом осенила отгадка неразрешимой никем ранее задачки. Оказывается, это тень от кола ; в руках у статуи является указателем, куда нужно бить. Она указывает на эту плиту, прямо на зеницу каменного ока...
И откуда только берутся силы, когда возвращается удача, непонятно, но это так. Еще минуту назад казалось вроде – всё – мы уже присмерти – готовы отбросить коньки, но чуть появляется надежда и… В четыре каблука мы что есть мочи хрястнули с Пьеро по плите, прямо в ненавистный зрачок каменного глаза, и она хрустнула, и она раскололась...
– Дейштвительно штранные!.. Вот это да!.. Какие-то… удащники!.. Я рад… Вам дейштвительно вежет… Школько было ждесь доштойнейших… кращивейших и ни кто… ни кому… ни как… и уже ни когда… все ждещ лежат… и ни куда… уже… а им… ну на тебе!.. пощти шражу же… - радостно всхлипывал «рак отшельник», - Я рад… это надо же… вот это да… Я ощень ишкренно рад… вот ведь как бывает… это ж надо!.. р-раз и вшё… Да, это я понимаю, вежение…
– Да хватит тебе причитать, Терессий! Айда, быстрее за нами! Надо спешить – впереди свобода. Ни к этому ли ты стремился всю свою жизнь! Давай, давай вперед, не тормози!
Подземный ход был самый обычный, как его описывают в авантюрных и готических романах: мрачный, темный, мокрый, грязный, извилистый мерзкий, с густыми тенетами, с подушками мха и плесени на грубых булыжниках стен, со зловонными лужами, крутыми поворотами со шныряющими везде крысами и приведениями. Но для нас он был самым чистым, самым лучшим, самым светлым и самым прямым путем к освобождению, к свету. Даже ржавые скобы ступеней вверх казались золотыми. Тоннель через вертикальную шахту переходил в небольшой грот. Правда, выход на поверхность нас немного разочаровал: мы думали, что он должен находиться где-нибудь в районе побережья, у моря толпы, и можно беспрепятственно пустится дальше. А оказалось, он выходит в самом центре острова. Но близлежащая фруктовая рощица тут же заставила нас забыть мимолетную досаду. Главное – мы выбрались, остальное уже мелочи. И голова закружилась от чистого озона, словно от хмеля. А кругом такая идиллия, простор, упирающийся в высокую скалистую вершину, похожую на Вавилонскую башню, подпирающую тучи.
Терессий бросился было следом за нами, но как только он выскочил из-под защиты грота и пробежал несколько метров, так тут же встал столбом, испуганно вращая головой, потом в панике завертелся волчком, метнулся в одну сторону, в другую, упал на колено, повалился на бок, закрывая ладонями лицо, и зажмурившись, причитая пополз обратно словно на ускоренной кинопленке. Мы бросились ему на выручку, думая, что у него просто временное помешательство от неожиданного счастья. Но он, отбрыкиваясь от нас, упорно полз обратно, бормоча: «Не м-могу… вщя ж-жижнь шреди ш-штен прошла… не по щебе м-мне … тяжко м-мне… Не м-могу я уже д-дышать ждещ… ш-шмотреть ждещ… глажа ждещ б-болят… щердще ждещ не штущ-щитщя… Надо шпрятаться… Ох-ох-ох-ох-ох… горе мне горе… шлишком много вщего… пустоты… не по щебе…»
«Да что ты, Терессий, это всё у тебя временно, ты адаптируешься, просто нужно снова акклиматизироваться здесь. Пойдем с нами потихоньку, мы тебе поможем» – пытались убедить его мы с Пьеро, – «Ты смотри, как вокруг славно-то!» Но лишь оказавшись в гроте он успокоился.
Погони не было, это означало, что наша пропажа пока не обнаружилась. Но всеравно необходимо было максимально использовать драгоценное время отрыва, а Терессий – ни на шаг из грота. Мы притащили ему кучу прямо райских плодов, с надеждой, что может быть они отвлекут беднягу и излечат от его смехотворной проблемы. Бестолку.
– Вы не бойтещ жа меня, дружья, луще я ждещь оштанущ… буду жить. Может поштепенно и привыкну. Даже ешли меня и обнаружат, то ни чего не жделают. Ждещ же и оштавят, нашто я им. Но вам-то, это яшно, прошто так не шойдет ш рук. Жнаете щё, вы это, вы время напрашно не тратьте. Вы бегите в шторону вон той горы, там будет кипящая река. Вам до неё нужно, а потом – на ту шторону как-нибудь. И тю-тю, только ваш и видели. Там швободная жона. Туда вще эти… как их… вще повштанцы бегут…»
– Мы уже как-то слышали о них. Не успели здесь очутиться, как тут же услышали «предатели, изгои, отщепенцы!» А кто это?
– Да вы наверное видели шреди вщех этих … ну, этих… «пошледователей»… ешть те, которые ш этими… ш щерными бородами. Так вот, не проходит и дня, щщёбы один из щернобородых не ошожнал, щё он имеет ждещ больше прав, щем прощие, по праву первородства, и не подается в бега. Некоторые иж них доходят до того, щё щбривают швои бороды и оштавляют только длинные щерные кошые бакенбарды. У них там за рекой и швои теоретики имеются. Они щитают щебя наштоящими аборигенами оштрова, уроженцами, шамыми иштинными ;-реками, а оштальных – жахващиками и ужурпаторами. Может быть, и правы они, кто жнает. От щужаков они швою территорию охраняют иштово. Там-то тощно ни кто уже не доштанет ваш. Так щщё шпешите. Обо мне не бешпокойтещ. Удаща ш вами. А мне и ждещ хорошо.
Пограничная река дымилась и кипела на дне неглубокого каньенчика. Сплошной поток кипятка среди рыжих слоистых уступов. По берегам на наносных пляжах нежились в горячих клубах красные свистящие раки, крокодилы из термостойкого каучука и старые раскисшие башмаки, похоронившие своих хозяев.
Противоположный берег был пустынен и каменист. Везде заросли ежевики, терновника, агавы. Башнеобразные гигантские кактусы с яркими огненными желто-алыми цветами. Валуны – следы обвалов и камнепадов. Через реку была переброшена толстая круглая длинная жердь, отполированная так, что блестела, словно намазанная жиром. Пьеро с разбега даже не притормаживая, словно и не сходил с твердой поверхности ловко, как маскарабоз со стажем, который всю свою жизнь ходил методом «По-забору», проскочил над текущим варевом. А я – за ним, но не дотянул каких-то двух метров, поскользнулся… только и успел, что ухватиться руками... Мои драгоценные руки, постоянно соскальзывая, на пределе возможностей, с трудом подтянули тело, обняли эту последнюю соломинку как великую драгоценность и, исправляя ошибку, допущенную ногами, донесли таки меня до края, а там им помог Пьеро.
Мы не заметили, как на только что брошенном нами берегу появилась горилла-альбинос. Она корчила рожи, била в досаде кулаками то о грудь, то о землю и грозила ими нам. Видимо это ее тяжелым злобным взглядом, ударившим меня прямо в затылок, я и был сбит при переходе, и чуть не превратился в бульонный кубик. Но к счастью обезьяна не рискнула последовать за нами, и мы, показав ей языки, довольные неспешно отправились по тропинке вдоль горы, петляя между глыб, все более поднимаясь по пологому гребню. И только маленькие золотистые ящерки с красными глазками, в любопытстве юрко выбираясь на валуны, подмигивали и улыбались нам, провожая. И только большие черные птицы кружились под тучами, что-то выискивая среди кактусов.
– Ну вот, дружище, теперь нам осталось лишь встретиться с повстанцами. Хорошо-то как! Да что ты такой мрачный, улыбнись. Они-то точно уж помогут нам, подскажут, как выбраться отсюда. Я верю, они-то уж не оставят в беде того, кто так близок им по духу… А там… я отправлюсь к ней… и ты непременно пойдешь со мною… – мечтал вслух Пьеро, закатывая глаза и причмокивая. И только маленькие золотистые ящерки с красными глазками шуршали по валунам тишины и согласно кивали ему своими головками. И только большие черные птицы уверенности падали на кривые отростки кактусов сомнения, чтобы выклевывать кисло-сладкий плод надежды.
……………………………………………………………………………
– А ну, стоять! Стой, кто идет! – два хмурых чернобородых человека в очечках с тонкой металлической оправой явились перед нами из колючих кустов, сдерживая на поводках громадных злобных доберманов. И были они (и собаки, и люди соотносительно) как близнецы похожи друг на друга.
– О! Привет! А вы сами не видите что ли: это я, Херла, король вагранский, со свитой с той стороны, – попытался сострить я. А Пьеро радостно завопил:
– Ах, здравствуйте мои дорогие! Ура! Наконец-то! Наконец-то! Вот мы и встретились!
– Я говорил тебе: не из наших они – ни и бород у них нет, и зовутся они как-то странно. Какие же это истинные ;-реки, - сказал один бородач.
– Да нет, братки, да я просто пошутил, мы беженцы с той стороны, мы такие же пострадавшие от несправедливости, как и вы… – начал оправдываться я.
– Да ваши мы, ваши! Наконец-то мы до вас добрались! Мы друзья! Мы ваши товарищи по идее! – кричал Пьеро, смеясь и хлопая в ладоши. – Мы так бежали! Мы столько выстрадали!
– А может, мы не будем торопиться. Давай попробуем все-таки третий тест, вдруг да пройдут, – сказал другой.
– Ладно, справедливый ты наш, попробуем. Вы попали на территорию истинных ;-реков, аборигенов этого острова, незаконно захваченного лжецами и лицемерами, присвоившими себе наше имя. Но мы восстали против этой несправедливости. Теперь они к нам постоянно пытаются забросить лазутчиков, чтобы подорвать наше единство изнутри. Поэтому здесь имеют право находиться только истинные ;-реки, прошедшие тесты, утвержденные на общем совете истинных ;-реков. Первые два вы уже благополучно завалили: пароля, которого знает каждый истинный ;-рек с рождения, вы не знаете; черных бород у вас тоже нет и даже длинных бакенбард. Так что попробуйте последнее: достаньте языком кончика носа.
Этого мы с Пьеро как ни старались сделать не могли, хотя у моего приятеля не хватило для успеха всего нескольких миллиметров.
– Ну вот, теперь вы сами видите, что мы должны вас депортировать обратно. Вы не наши. Вы не соответствуйте стандартам истинного ;-река.
– Но как же! Да что же это такое! Нам ведь нельзя обратно, мы итак едва спаслись! Для нас это смерти подобно! Вы что, совсем не имеете сострадания, вы ведь сами бежали оттуда!
– О, пожалейте нас, друзья! Не губите! - снова задрожал всем тельм Пьеро,- Поимейте к нам хоть чуточку сострадания. Мы так измучились, так измучились! Нам бы только как-нибудь домой! Мы все равно ведь ваши! Мы ведь не лазутчики никакие! Мы друзья! Мы ваши товарищи по идее! Мы так бежали, так бежали! Мы столько выстрадали!
– Ни чем не можем помочь. У нас в ходу законы военного времени… - сурово отрезал первый. А второй кажется слегка дрогнул:
– Э-э, погоди, амиго, а второй-то ведь, тот с бледным лицом, почти достал, у него по-моему есть шанс стать истинным ;-реком, может оставим его, потренируется… Там ведь всего какие-то два-три миллиметра?..
– Вечно ты со своими сантиментами. Ладно один пусть остается. А ты, Херла, король вагранский (патрульный указал на меня рукояткой длинного ножа) марш обратно... (и подтолкнул в сторону каньена) М-м, да он еще упирается! Ни чего мы тебя отконвоируем как следует. Нам чужого не надо…
– М-м-м-м-м-м! У-у-у-у-у-у! А-а-а-а-а! Ну как же вы все меня достали со своими бирюльками! Играетесь, играетесь, как младенцы, носитесь со всякой чепухой, мишурой! То фанаты какие-то, то маньяки, то идиоты, то шизойды! От вас всех самому просто свихнуться можно! Но ведь вас просто не существует! Нет вас! Нет! Нету! Не-ту-ти! Я одного лишь хочу – выбраться из этого дурдома! – в исступлении заорал я, вырываясь из рук охраны, и понесся как заяц, в сторону вершины.
– Стой! Стоя-ять! Ну, теперь пеняй на себя! - заорал первый,- Я спускаю псов!
Жуткий злорадный лай понесся за мной следом, все усиливаясь. Иногда мне казалось, что я осязаю затылком, шеей, спиной горячее вонючее песье дыхание, и сознание мое готово было отключиться. Я, как на автопилоте, продирался сквозь колючки, перелетал через валуны и лощины. К скале! И все-таки я успел добежать, вскарабкаться на каменный выступ и не останавливаясь полез вверх, как отец Федор скуском колбасы, цепляясь за мелкие выборины, корни, пучки травы, срывая ногти о трещины… Главное – это три точки опоры… И все преодоле-е-ем… Все преодале-е-ем… Три точки опоры… Три точки опоры… Ступенька… Полочка… Трещинка… Зацепочка… Надо передохнуть, перевести дыхание, уф… Руки – как деревянные… Только не оборачиваться… Лай уже почти неслышен… Так… Ступенька… Полочка… Трещинка… Зацепочка… Все вверх… все вверх… Ни шагу назад… Все преодале-е-ем… Но Начали появляться клочья тумана… Стало прохладно… Руки отказываются слушаться, пальцы, как железные крючья… Ни чего не чувствуют… Только сохранять три точки опоры – вот главная заповедь… Ступе-енька… По-олочка… Тре-ещинка… Заце-епочка… Та-ак, передохнем… Вершина еще далеко… Вершины пока не видать… Не беда, дойдем… Только вперед… Только вверх… Дорога нормальная… Без особых отвесов и трудных балконов, пройти можно… Тяжеловато, просто надо экономить силы… Это постепенно копится усталость… Но где наша не пропадала! Только три точки опоры… Ступе-енечка… По-о-олочка… Тре-е-ещинка… Заце-е-епочка… Передохну на этом уступе, здесь можно даже прилечь, свернувшись клубочком… Ступенька… Полочка… Трещинка… Зацепочка… Ступенька… Полочка… Трещинка… Зацепочка… Передохнем… Туман все гуще... Это явно уже облачный пояс… Ни кто меня уже не достанет! А потом – будь, что будет… Наплевать… Главное, теперь я сам себе хозяин… Справлюсь… Жаль, Пьеро рядом нет… Шестеро нас было… синьор Панталоне со своей женой… Пьеро со своей неразделенной тоской… и я… с женой сеньора Панталоне… Было… Три точки опоры… Три точки опоры… Три точки опоры… Ступенька за ступенькой… Полочка за полочкой… Трещинка за трещинкой… Зацепочка за зацепочкой… Отдохнем… Вот и туман уже пропал, только отдельные лохмотья снизу подо мной, отслаивающиеся от его плотной массы… Ну-ну, давай дружок… последний рывок…
Вцепившись в подушку из травы я вытянул себя на плоскую поверхность и свалился не в состоянии двинуться, отдышаться и усмирить взбесившееся сердце. После предельного напряжения тело отказывалось служить. Постепенно вернулись все шесть чувств. Вот я и на вершине. Я сделал это! Й-е-е-е-е-е!
А тут снизу, из-за выступа – знакомая физиономия. Оказывается Пьеро все это время следовал попятам, пытался догнать меня. Ура, мы снова вместе! Мы победили!
Вершина представляла собой плоскую поверхность, воронкообразную в центре, где виднелось озерцо. (Вода – это хорошо для наших прилипших к небу языков). Со всех сторон от водоема – заросли чередующихся камышей и осоки, в глубине которых на противоположной стороне между двух скальных выступов под единственным деревцем-ивой – крохотная травяная хижина.
С вершины сквозь прорывы в тучах видна, как на карте, гладь моря людской толпы, вся наша дорога, материки, острова, рифы, где-то там остались Панталоне со своей супругой и наши адреналиновые призраки, которые никогда не растворяться.
Вода в озерце оказалась свинцово-серая и непрозрачная, как ртуть. Пьеро тут же кинулся пить, не смотря на мое ироничное замечание «Не пей, Пьеро - козленочком станешь». И только он сделал глоток, как тут же извергнул все назад. А вода от этого вдруг посветлела, да так, что стало видно всю толщу до самого дна. И на десятиметровой глубине можно было разглядеть большой медный люк, охраняемый двумя драконами в человеческом обличии. Но тут все вокруг задрожало, а из глубин донесся страшный рокочущий голос «Час миновал, а человек не пришел!» В ужасе мы бросились от озера в тростниковую хижину – единственное укрытие здесь, за хлипкую калитку, за сомнительный засов, под жесткие циновки и замерли, затаив дыхание, в очередной раз ожидая страшного конца своей печальной участи… Нет, не видать нам видимо возвращения… На этот раз наверное точно – всё… И вот послышались гулкие шаги, калитка заскрипела, затвор раскрылся сам, словно заколдованный… А-а-а, будь что будет! Надоело уже все до чертиков! Я выскочил из-под циновки на встречу судьбе... Но на пороге не оказалось ни Командора, ни драконов …(?)………………………… Там стояла………………(?)…………………………………(?)………………………………жена бедняги Панталоне(?!),
облаченная почему-то в униформу маленького зуава(?!),
и улыбалась…
Появившись неизвестно откуда, взяла она нас с Пьеро ласково под белы рученьки, и повела заблудших из нашего последнего укрытия прямо в никуда. И мы, не способные больше ничему сопротивляться, снова покорно побрели навстречу судьбе, как жертвенные тельцы, украшенные гирляндами… навстречу нарастающему людскому рокоту, чудовищному подземному гласу, сумасшествиям, врагам и друзьям, морю толпы… навстречу «двум полюсам»… на самый край скалы………………………………………………………………………………………………………………… пока не уперлись лбами(???!)… в большой холст(???!)… на котором яркая буйная толпа и всё, с чем мы сегодня столкнулись, были грубо намалевано масляной краской каким-то бездарным художником-оформителем(???!)… Эдакая кичовая круговая панорама. Распоров эту мазню длинным ножом, прихваченным Пьеро у конвоиров, мы снова оказались(???!)… на Большой Просеке Забытых Снов… не чувствуя ни облегчения ни удовлетворения… ни радости, ни печали… Только жуткая усталость…
Жена сеньора Панталоне ни в какую не захотела возвращаться с нами… видимо, ни в какую не хотела расстаться… с костюмом маленького зуава. Печально поглядев на меня, она махнула рукой на прощание, словно отмахивалась от назойливой мухи...
Пройдя несколько метров мы синхронно оглянулись… За нашими спинами возвышался среди обычных снегов и ельников большой рекламный плакат, агитирующий приобретать акции «Запа-Дура-Лбанка».
Мы уходили. И было нас сейчас, как это не печально, всего лишь трое, а могло бы быть семеро (жена сеньора Панталоне; сеньор Панталоне со своей женой; Пьеро со своей нераздельной тоской и, наконец, ваш покорный слуга с женой сеньора Панталоне). Мы уходили, и путь наш в деталях повторял пройденное на рассвете. Продираясь по пояс в сугробах и вымотавшись, как моисеевы иудеи на Синае, мы добрались к закату до Средней Прорвы. Здесь во время передышки и наслаждения тишиною, которая печально и пронзительно журчала по нашей усталости подледной водой, мы дружно пожалели... о кукурузных хлопьях, оставшихся в сумке у Панталоне. И расчувствовавшийся Пьеро, всхлипнув, решил поведать мне сегодняшнюю утреннюю трагедию, грубо надкусившую его кукольное сердце:
«Сегодня, перед нашей встречей, я был сбит тенью проходившего рядом автобуса, – лепетал он, задыхаясь от волнения, – я упал на спину и был придавлен к сугробу, словно глыбой, клубами выхлопного газа. Барахтался, как перевернутая черепаха, но ни кто из прохожих так и не подошел, даже не взглянул сочувствующе… Ты знаешь, это был знак!».
Да, это действительно была очень страшная трагедия.
А потом мы снова, как Амундсен-Скотт, куда-то продирались. Куда? Ну, конечно же, в Слободу Вечных Ошибок. В этот раз я не стал спорить с Пьеро, к его величайшему ликованию. Промокнув до нитки изнутри и обледенев снаружи, мы выбрались прямо к домику Коломбины, куда ввалились, пользуясь гостеприимством хозяйки, и оставляя на чистом паркете кривые сарделькообразные следы от мокрых носков, к величайшему теперь уже покраснению Пьеро…
Лишь одного не могу себе простить: на обратном пути я обидел своего приятеля. Я спросил его, хитро улыбаясь:
– А какой апельсин тебе больше нравится, Пьеро – цельный, то есть дольками, или выжатый соком в стакан?
– Дольками, – добродушно ответствовал он, не ожидая подвоха, – а что?
– Да нет, ничего. А вот мне лично, – продолжал я, – нравится тот, который слизываешь как сок с губ Коломбины…
– Фу, какая пошлость! – вспылил, опять заливаясь краской, мой несчастливый попутчик.
– Ага, конечно, – злорадно парировал я, - особенно для того, кому это не доступно!
После чего мы надолго расстались…
Вот такая сказочка, Малыш. Спросишь о чем она? Да так, ни о чем – на сон грядущий. А ты все не спишь. Засыпай скорее, пока еще не облетели яблоня и вишня. Засыпай.
22.03.92-30.05.94.