После моего возвращения, так сказать, в родные пенаты, прошло три дня, прежде чем я окончательно пришел в себя. Стал вставать с постели. Ходить по комнате. Выходить из дома.
Из дома стрекодельфа по имени Открытый, у которого я теперь жил, потому что здесь, в Стрекодельфии, все шло своим чередом. Неспешным, и ничего не изменилось только лишь из-за того, что мне довелось попасть в свою передрягу. Мое житье у Весельчака закончилось, видимо, и видимо, вот почему, пока я пребывал в забытьи, меня отнесли в дом Открытого. Первое, что я заметил, когда растопырил свои чересчур много повидавшие, утомленные глаза, - это отсутствие зеркал. Надо сказать, это меня порадовало.
А еще я увидел Открытого, который парил под самым потолком, вместе с креслом, в котором он уютно развалился.
Что было удивительно. Поскольку это кресло было сконструировано так, что очень смахивало на клетку: казалось, Открытый сидит в клетке, подвешенной к потолку, на манер древнейших приспособлений для пыток несчастных узников. И при всем при том он выглядел невероятно счастливым, - казалось, нет в целом мире лучше места.
Увидев, что я проснулся и открыл глаза, Открытый задал мне довольно неожиданный вопрос:
- Хоть кто-нибудь из стрекодельфов научил тебя чему-то?
Я лихорадочно пошарил в памяти… В его голосе слышалась гордая и самовлюбленная нотка: дескать, они не научили тебя, а я научу.
- А что, они должны были меня учить? – спросил я. – Ну… Весельчак помог мне вырастить собственное дерево в Подлинном саду. Считаю, это немало. А Даяна и Аморельц помогли преодолеть собственный страх, когда забросили к ластикам.
- Это все не то, - презрительно, как ребенок, отозвался Открытый. – Дерево ты вырастил сам. Весельчак просто находился рядом в то время, пока ты его придумывал и выращивал, вот и все. Не больше, не меньше. И свой страх ты тоже преодолел сам. И кстати, я не о том говорю. Научить – это вообще-то воспитать в тебе что-нибудь, какую-нибудь новую способность, что-то, чего ты раньше не умел. Например, все стрекодельфы обладают разными способностями, они умеют перевоплощаться из образа в образ, летать и находиться под водой неограниченное количество времени (скажу себе по секрету: они просто заставляют работать свои внутренние, как следует замаскированные жабры). Но каждый стрекодельф может тебя лучше всего может научить какому-нибудь одному умению. Что-то одно, одна только способность, понимаешь? Даяна лучше всего умеет учить летать, Аморельц – становится невидимым, Офли – превращаться в растение, причем на целые сутки, Весельчак – понимать язык улиток и разговаривать с ними по-улиточьи.
Открытый заметил некоторое мое недоумение.
- А ты и не знал? Всему этому они тебя, конечно же, не научили. Ну ясно, у этих зазнаек не нашлось времени. Они же так заняты! Им просто некогда! Ну да.
И, выговорившись вволю, он удовлетворенно заявил:
- А я не такой. Перед тобой стрекодельф по имени Открытый! Собственной персоной. И мне не жалко научить тебя тому, чему я умею учить лучше всего. Наоборот, почту это за честь.
- Наверно, сейчас не расположен… гхм… чему-то учиться. После Города ластиков… Я хотел бы успокоиться. Собрать свои растрепанные чувства в кучу, понимаешь? Побродить по лабиринтам… Подумать… Только, Открытый, пожалуйста, ты на меня не обижайся. Может, через пару дней. Ну, в смысле, отойду немножко… от всего этого. Забуду о ластиках. И захочу чему-нибудь научиться.
- Да что ты… Я и не думал обижаться. Но тем более, если ты думаешь побродить. То, чему я могу научить тебя, может тебе здорово пригодиться.
- Ну ладно, ладно, Открытый. Только вот я не гарантирую, что из меня сейчас получится примерный ученик. А чему ты будешь меня учить? Кстати?
- Одной преотличнейшей вещи. Видишь краски?
Он бросил красноречивый взгляд на коробку с красками, валявшуюся в углу, возле псевдокитайской ширмы, стенда с маскарадными костюмами, висящими на гвоздиках и столика для гримировки (это потом я узнал, что это столик для гримировки, пока что он представлялся мне всего лишь столом, покрытым слоем неопределенного хлама).
Открытый смотрел на краски так, словно они были говорящими и могли мне объяснить, что же именно он задумал. А ведь это были самые обычные краски для «подновления» стрекодельфов, такие мне уже доводилось использовать, когда я несколько раз подкрашивал стрекодельфов во время их всегда неожиданных, всегда врасплох их застающих приступов бледности. И сами стрекодельфы обычно подкрашивали друг друга, быстренько, безо всяких церемоний. Вначале я даже боялся таких красок, хоть они и выглядели очень буднично, привычно, примерно как детская акварель или гуашь, - и могли при этом рисовать на живом, да к тому же делали живое еще более живым! Но потом я привык. И если кто-то из стрекодельфов замечал вдруг, что его плечо или пятка становятся прозрачными, и просил меня: «Будь другом, подкрась, а то мне неудобно!», я подкрашивал его без душевного трепета и дрожи в руках.
- Я научу тебя не просто подкрашивать тех, кто бледнеет, - невозмутимо и гордо заметил Открытый, словно прочитавший мои мысли. – Под моим чутким руководством ты нарисуешь для себя Спутника.
- Спутника?
- Спутник – это существо, которое ты сам изобразишь. Оно оживет и будет повсюду тебя сопровождать. Будет тебя любить или нет, это уж сам как захочешь. Это твой Спутник, твой маленький дружок, постоянный собеседник в разговорах, и он всегда сможет развлечь тебя, если вдруг станет скучно.
Только этого мне не хватало, подумал я. Собственный неудачный набросок, рисунок, который оживает и таскается за мной повсюду, и пристает с разговорами, и отвязаться от него невозможно.
- Он тебе понравится, - сказал Открытый, с заискивающей теплой интонацией, словно оправдываясь. - Возьми краски и кисточку. И начинай рисовать. А я тебя буду поправлять, если что…
Ничего себе, обучение рисованию, подумал я. Бери кисточку и рисуй. Примерно также Весельчак «учил» меня растить дерево в Подлинном саду.
И тут я почувствовал, что Открытый подошел ко мне совсем близко. И положил руку на плечо. От его руки, прямо в меня, прямиком словно в сердце, струилось тепло, похожее на то, которое исходило от Зюскинд в первые дни после того, как она вернулась из роддома с новорожденной Женей. Священное сияние.
Да, точно. Нарисую себе спутника, а потом, когда придет время возвращаться обратно, возьму его с собой (если мне, конечно, позволят) и подарю дочке.
- Советую тебе не очень мешкать, - сказал Открытый. – Тут не надо слишком много себя готовить. Не надо долго думать. Ты ведь не произведение искусства собираешься создавать… Представь, что ты играешь. Просто играешь, и все. Это ведь так просто. Знаешь, глядя на тебя, я с трудом представляю, что ты вообще умел играть хоть когда-то.
Его слова не показались мне обидными. Я не стал говорить ему, что в детстве почти не играл. У меня были все положенные по возрасту игрушки, гигантская модель железной дороги с фарфоровыми антикварными вагончиками, каждый из которых стоил примерно столько же, сколько квартира в центре Барселоны. Мой отец был (впрочем, почему был, он и остается им и по сей день, он ведь жив-здоров, просто мы уже очень давно не общаемся, и для меня все это в давнем прошлом) замкнутым и угрюмым, чрезвычайно и до неприличия богатым человеком. Причуды вроде покупки фарфоровых вагончиков и доставки живого жирафа мне в подарок на восьмой день рождения были для него обычным делом.
Но, как уже говорилось, я не любил играть, и игрушки тоже не любил. Часами мог сидеть перед горящим камином и смотреть на огонь. Или – прильнуть сплюснутым носом к оконному стеклу и любоваться дождевыми пузырями на лужах. Лужи вообще были моей страстью. В десятилетнем возрасте я сделал тысячу фотографий – я фотографировал только отражения деревьях в лужах. Только это и больше ничего. Поскольку мой отец занимал лестное положение в мире искусства, будучи очень популярным реставратором поврежденных произведений, ему импонировала такая оригинальность сына: он без проволочек организовал выставку в лучшем выставочном павильоне Нью-Йорка, и о ней написали статью в журнале «Новые вундеркинды». Так и помню себя – крошечным карликом в пижонском взрослом костюме, угольно-черном, без блеска, с галстуком-удавкой на шее.
Я провел детские годы в Барселоне. Выходцы из России, мои родители путешествовали по всему миру, нигде не задерживаясь надолго. Кроме Барселоны. Наверное, вот почему на вопрос, что я люблю больше всего на свете, я всегда без колебаний отвечал – архитектуру Гауди. Облитую спокойным солнечным сиянием, дышащим жарко и интенсивно, полностью поглощенную светом, как хорошо пропеченное печенье - золотистой сахарно-сливочной глазурью.
Долгое время мне казалось, что у меня было абсолютно счастливое детство. И только когда передо мной разверзлась бездна игровой зависимости, я все это переосмыслил и не без горечи признал: несмотря на внешние атрибуты счастья, игрушки, путешествия и вроде как родительское внимание и заботу (особенно тщательно они стремились развить во мне творческое начало), несмотря на все это мое детство не было счастливым. Оно было несчастным, потому что я был абсолютно не нужен родителям. Мои родители обожали друг друга, мое появление в семье было случайностью, пятой телегой в колесе. Фальшивой нотой в безупречной по красоте мелодии. Мне не дано было разрушить гармонию этих двух, безнадежно влюбленных друг в друга людей. Дело еще осложнялось тем, что оба они были творческими людьми, часто подверженными мрачному настроению. Любая повседневная мелочь, любая крошечная проблемка, которая для другого человека была бы только обыкновенным новым узелком в повседневной ткани жизни, раздражала и выводила их из себя, потому что отвлекала от главного – от искусства. Большие деньги, конечно же, частично избавили маму и папу от бытовых проблем, с которыми сталкивается с той или иной мере каждый. И все равно, даже ежедневное составление меню мать готова была превратить в катастрофу вселенского масштаба. А если у отца во время работы над картиной вдруг заканчивалась нужная краска, он закатывал такую истерику, от которой пингвинам в Антарктике стало бы жарко.
Пока они были заняты искусством, каждый своим, я был предоставлен самому себе. Делал маленькие открытия. Из дорогих журналов о живописи можно вырезать красивые картинки и приклеивать их на зеркало в ванной комнате (отец зеленел от гнева, обнаруживая мои художества). Внутренность старого контрабаса, который мать собиралась выбросить, вполне сойдет за дом для марроканских улиток, если только обеспечить там достаточную влажность, сунув в темную глубину смоченные болотной водой тряпицы. Из маминых пуговиц вполне получатся новые подводные города, если строить их в пустой стеклянной банке. И так далее. Когда мне исполнилось девять лет, мы уехали из Барселоны, и с тех пор скакали по городам и весям словно кузнечики или блохи, - да так резво, что я не успевал запоминать заоконные пейзажи.
Отец занимался реставрацией бесценных произведений искусства: музеи и частные коллекционеры без вопросов доверяли ему шедевры, которые только он один во всем мире способен был вернуть к жизни. Именно он собрал воедино Джоконду, разорванную на мелкие кусочки итальянцем Адольфини. Он восстановил «Подсолнухи» Ван Гога, облитые кислотой маньячкой Ванессой Мориц. Об этих двух случаях спасения шедевров, второго их рождения, писали все газеты. Такой у меня был отец.
Моя мама была кинорежиссером, а я, когда мне исполнилось пятнадцать, сочинял саундтреки к ее фильмам. Потом, конечно, случилась переоценка ценностей, я все это забросил, пошел, как говорится, своим путем, однако хочу заметить: даже тогда, когда мы с мамой вроде творчески сотрудничали, мы все равно были бесконечно чужими людьми. Такое случается, случается в жизни и обратное. Но тогда я об этом не задумывался, принимал все как должное. Сравнивать и сопоставлять я стал позже, и позже узнал, что такое настоящая родительская ласка и забота. Не хочу сказать, что родители мои были такими уж чудовищами, но то, что они оставались довольно равнодушны ко мне, безразличны – это факт.
Один красивый эпизод запомнился мне больше других. Мама взяла меня с собой, когда пошла в гости к одной старой даме-кукольнице. Она вообще часто ходила по таким вот странным местам, видно, в поисках вдохновения. Меня она редко брала с собой, обычно оставляла одного дома. Так что я с детства привык к одиночеству, больше того, мне очень нравилось быть одному. Но речь не о том. Тогда мы жили не то в Праге, не то в Вене, мне было лет восемь, и она зачем-то меня с собой потащила.. Помню, мы пошли пешком, внезапно ливанул дождь, и мама накрыла мне голову своей курткой, на манер зонта. И мы все равно вымокли до нитки. Так вот, мокрыми и заявились в квартиру этой кукольницы, которую звали Изольдой. Они с матерью вдвоем сразу вошли в комнаты, а я остался в прихожей. С моей одежды на паркетный пол струилась вода. Я послушно стоял и ждал, не помню, сколько времени прошло… Потом женский голос окликнул меня, велел, чтобы я заходил в комнату.
Раньше мне не доводилось видеть подобное, хотя, безусловно, с такими эксцентрическими родителями я многое повидал.
Вся эта очень большая, чрезвычайно просторная комната, в которой я очутился, была заставлена полками от самого пола и до потолка, и на этих полках сидели, стояли и лежали куклы. Только куклы, и больше ничего. А еще здесь свободно парили бабочки, очень крупные, с ладонь и даже больше, но были среди них, конечно, и маленькие. Ошалевший от счастья, я ходил от полки к полке, смотрел на кукол, совсем живых, с глазами, полными смысла, источающими человеческое лукавство и человеческую грусть, с волосами, растрёпанными донельзя или уложенными в прически, с жеманными жестами или самыми простыми движениями. На волосы и лица присаживались бабочки, трепетали крыльями. А порой, напротив, складывали их и замирали в церемонной неподвижности.
Время остывало, словно свежий пирожок. Не помню, как долго я оставался в этом сонном причудливом царстве, прежде чем все-таки очнулся.
Мать громко и сварливо упрашивала о чем-то кукольницу. Прислушавшись, я понял, что она уговаривает продать куклу, которая ей очень понравилась. Я подошел ближе: мне стало интересно, хотелось посмотреть. Моей маме понравилось нечто совсем несуразное. Волосы этой куклы торчали во все стороны, к ним же, к волосам то есть, пришиты были пестрые рваные тряпочки, и вся кукла производила впечатление какой-то неряшливости, незаконченности, будто ее делали второпях. Да так и не доделали.
- Ее зовут Ёши, - сказала кукольница. – И я не могу ее продать. Потому что у нее здесь есть пара. Это пират. Они всегда вместе, их нельзя разлучать.
- Ну хорошо! Я куплю две куклы, - не унималась мать.
- Понимаете, пират не продается. Это любимая кукла моего сына, который недавно умер. Это память о нем… Я просто не могу… Простите…
Кукольница трагически захлюпала носом, вытерла слезы платочком и продолжила:
- Однажды Ёши у меня украли. Молодежь, знаете ли, из этих, с колечками в носу. Девчушка помогала мне, убиралась, готовила, иногда покупала продукты. И вот как-то они пришли вдвоем, с молодым человеком… То, что Ёши пропала, я сразу заметила. Полка, где стоят они с Пиратом, у меня всегда на виду – она находится напротив стола, за которым я работаю. Так вот, я собственно, почему рассказываю – Ёши вернулась. Там была длинная, совсем неправдоподобная история, почти сказочная. Ёши едва не утонула в реке, путешествовала в товарном вагоне поезда, потом попала в больницу в качестве подарка, после – в мастерскую фотографа, ну а потом – снова вернулась сюда. Так что они с пиратом неразлучны. Это судьба.
Словом, мать осталась без приглянувшейся ей куклы, а я еще долго вспоминал. Перед глазами стояло вот это: простая комната, в которой полным-полно кукол, таких неподвижных и таких живых – и по ним ползают бабочки.
…Вот так, внезапно, от неосторожного вопроса Открытого о том, умел ли я играть хоть когда-нибудь, я неожиданно в головой окунулся в собственное детство. В то самое, сданное в архив, считающееся давно забытым. Да и не хотел я вспоминать, будем уж честными. Но вот сейчас, совсем случайно, провалился туда, в эту треклятую кроличью нору, со всеми ее шляпниками, безумными зайцами и чокнутыми королевами. Нырнул, совершенно забыв о настоящем и об окружающем, вывалившись из повседневности, той, где находилась Стрекодельфия и все ее обитатели. А сейчас мне приходилось выныривать, изо всех сил шевеля руками-ластами, из глубин старого пруда, поднимаясь к самой поверхности, жадно хватая ртом воздух. Я отбросил водоросли и округлые листья кувшинок, скользкие, прилипшие к моему лицу вместе со своими стрекозьими личинками, прилипившимися, в свою очередь, к исподу, и слизью, и всеми прежними сказками, не рассказанными на ночь, и всей недополученной нежностью. Самое долгожданное письмо так и не было написано, самая драгоценная посылка так и не дошла до адресата.
- Рисовать как? – спросил я.
- Прямо в воздухе, - заявил Открытый. И добавил, видя, что я, даже набрав на кончик кисти густой фиолетовой краски, продолжаю оставаться неподвижным:
- Если не можешь рисовать прямо по воздуху, на вот, возьми листок…
Сунул мне под нос альбомный лист, непонятно откуда взявшийся, повисший передо мной, вопреки законам физики. Слегка колеблющийся, как в замедленной съемке.
- Просто следуй за своим воображением, - сказал Открытый. – Это как сочинять музыку. Ты никогда не пробовал? Позволь себе это. Когда будешь рисовать глаза Спутника, не забудь, что именно через них в твое творенье проникнет настоящая душа. И ты сможешь все ему рассказать. И ты создашь его прежде всего затем, чтобы он услышал тебя, маленького мальчика Костю, которого не любили родители, в то время как ему так не хватало их любви. Ты ведь только что вспоминал о своем детстве?
Я мог бы спросить, откуда он знает. Но и так понятно: задавать подобные вопросы в Стрекодельфии бесполезно.
- В твоих воспоминаниях пахнет сомнениями и серьезными обидами. Ты ведь старался не думать об этом, правда? Старался не вспоминать о своем прошлом. Очень даже напрасно. Прошлое. Черные зонтики, мокрые от дождя и проснувшегося солнца. Глянцевая поверхность школьной контурной карты, совсем новой, которую ты еще не успел исчеркать и заполнить. Вкус апельсиновой корки и свеже-взбитого миксером молочного коктейля, где сладкого молока меньше, нежели пузырьков, лопающихся на языке… Впрочем, хватит об этом. Начинай рисовать Спутника, пожалуйста, а то скоро придут… все…
- Кто это – все?
- Остальные. Ну, стрекодельфы. Между прочим, сегодня мы собирались репетировать спектакль.
- ??
- У меня тут есть кукольный театр. Свои декорации, игрушечная мебель и деревья, куклы и различные костюмы для них. Всё как положено, знаешь. Только вот одному мне не справиться. То есть, я хочу сказать, не справиться с управлением. Во-отт... Они мне помогают, мы все вместе делаем этот кукольный спектакль, но режиссером все равно остаюсь я. Никто не смеет вмешиваться в особенности моей режиссерской тактики и перечить мне! Я же, к примеру, не лезу учить Пуговицу дрессировать ее мартышек-альбиносов. И мне могут только советовать, указывать на какие-то недостатки, но поверь, жизненно важные для сюжета спектакля решения я принимаю сам… Ты взял фиолетовую краску, потому что тебе нравится этот цвет? Рисуй скорей, и тогда вместе со своим Спутником сможешь посмотреть мою коробку. И моих кукол.
- Знаешь, Открытый, это ведь очень хорошо, что стрекодельфы сюда придут. Я тогда смогу рассказать им правду. Во всем признаться?
- Какую еще правду? Уж не то ли, что дом Даяны находится в дупле великаньего дерева?
- Мне очень жаль… Пока я был в их городе… Пока я находился там… Короче говоря, не пойму, как это получилось, но я многое сказал ластикам. То, что сам успел узнать здесь в Стрекодельфии, конечно.
Открытый ухмылялся так, словно я не говорил ему сейчас ничего страшного. А наоборот, поведал что-то очень забавное.
- Это ничего. Не бери в голову. Забавно, что тебя это так беспокоит. В действительности, это ведь не ты что-то сказал ластикам, а они сами вытянули все сведения у тебя из головы.
- Все равно. Я ведь, наверное, мог бы сопротивляться. Я виноват…
- Глупости. Чепуха. Ты ничего не мог сделать. К тому же ты при всем желании не мог сообщить им что-то важное. Ну, подумай сам, что ты им сказал? Места, где расположены некоторые жилища стрекодельфов? Ну и пусть. Домики стрекодельфов все равно без конца кочуют с места на место. Ты ведь про это знаешь! Их не так-то просто изловить, между прочим. Их сущность – непостоянство… Так ты взял фиолетовую краску? Почему?
- Мне и правда, кажется, нравится этот цвет.
- Хорошо подумай, какой у твоего Спутника будет характер. Не допусти оплошности. Он ведь захочет тебя сопровождать. Всюду. Так что не делай его занудой.
- Открытый, откуда ты знаешь, что он всюду станет ходить за мной? А если он, этот самый Спутник, покинет меня, как только я его нарисую?
- Ну знаешь! Это уж никогда. Ни в коем случае. Он будет шлепать за тобой, как привязанный. Иногда даже, если тебе повезет придать его характеру молчаливости, он будет молчать. А так Спутники болтают без умолку. Уж я-то знаю. Такая у них натура.
- А что, ты много повидал Спутников? Может, Спутники – это ручные животные стрекодельфов?
- Да нет же! И как только тебе могла прийти в голову подобная чепуха? Ты разве видел, чтобы за Весельчаком везде ходила его ящерка? А за Офли – его кот? Конечно, Спутник – это совсем не то.
- Кто же это? Расскажи подробней, так мне будет легче рисовать…
- Нарисуй, и сам увидишь. И я, кстати, тоже, посмотрю. Еще бы, ведь это будет первый Спутник, увиденный мной в жизни.
- Вот это да! Зачем же ты мне сейчас голову морочишь? Я то думал…
- Рисуй! А то ты много болтаешь. Сейчас гости придут. А декорации нарисовал, между прочим, сам Октябрь. Да будет тебе известно, что в Стрекодельфии никто не рисует лучше, чем Октябрь. Теперь представь хотя бы приблизительно, какая это красота.
И он бросил взгляд на огромный шкаф с большим амбарным замком. Демонстративный взгляд, надо сказать. Видимо, там и хранились те сокровища, о которых говорил Открытый: куклы кукольного театра, и декорации тоже.
И я стал рисовать. Больше всего потратил фиолетового цвета.
Минуту, когда именно существо, созданное мной, стало оживать, я, честно говоря, упустил.
Одно можно сказать: он ожил прежде, чем я закончил рисовать. Затрепетали ресницы, заморгали глаза. Вообще-то их было почти не разглядеть сквозь толстые стекла очков. Эти очки, вещь совершенно необходимая для всякого уважающего себя книжного червя, придавали ему одновременно забавный и трагический вид. Лиловые волосы, синие губы, черная шляпа, расшитая пуговицами. Крошечный, с длинными ножками, обутыми в сафьяновые ботинки. Знаток философии всех времен и народов, умеющий к тому же играть на всех без исключения музыкальных инструментах (особенность показалась мне важной, вот почему я его этим наделил). Тактичный, внимательный, ненавязчивый, сочиняющий по пятницам коротенькие стихотворения, чуть похожие на японские хокку. Спутник обычно сидел у меня на плече, свободно переползая с правого на левое и наоборот. Иногда он залезал в просторный карман, чтобы поспать там.
Кстати, сказать, Открытый совершенно напрасно меня торопил.
Гости пришли только через два дня.
За это время я успел посмотреть несколько новых снов и немножко успокоился.
Вдвоем со Спутником, которому я все никак не мог придумать имя, мы осмотрелись в доме Открытого и старались с ним ужиться. А когда он отлучался, я, как обычно, приглядывался к обстановке в доме, чтобы сделать кое-какие выводы о характере хозяина. Спутник все время был рядом, но нисколько не мешал мне, а когда мне случайно доводилось бормотать себе под нос кое-какие замечания, он записывал их в свой крошечный блокнот, который тут же прятал под шляпу или в волосах. Как-то, когда он уснул, я посмотрел этот блокнотик; мне было интересно, что там. Так и узнал, что он записывает мои случайные высказывания, да еще самые удачные, так, словно собирается на старости лет составить из них книгу афоризмов.
Ну так речь не том… Хм.. Я наблюдал за Открытым потихоньку, просто потому, что это уже вошло у меня в привычку, да и делать все равно было нечего. Внешне Открытый был немного похож на футляр от контрабаса. Застегнут на все пуговицы. Всегда.
Шляпы у него не было, зато была кепка с символом закрытого глаза на козырьке. Длинная куртка, глянцевая и блестящая, способствовала тому, что Открытый был виден издалека. Обувь нравилась Открытому, каждый день он старался нацепить на себя что-нибудь новенькое. Но больше всего он любил свои железные ботинки, вроде сабо, просто чудовищные, издающие при ходьбе громкий, оглушительный стук.
Видно, Открытый обожал все блестящее: его плащ для Зимней ассамблеи был сделан не их ткани, а из фольги.
Его ветролов имел форму клетки, да-да, клетки из прозрачного стекла, величиной с окно в стандартной стрекодельфьей библиотеке. Ничего удивительного не было в том, что ветролов Открытого пел только об одном – о своем страхе разбиться. И грустил он о том же – о том, что в один прекрасный день кто-нибудь очень неосторожный разобьет его.
Я заметил, что все ветроловы по природе своей довольно пугливы.
Поскольку сам ветролов Открытого представлял собой клетку, то и клеткой для него служила еще одна стеклянная клетка, сверху была еще, еще, и так практически до бесконечности. Выглядело все это вместе так, что вызывало у меня попеременно то приступ головокружения, то тошнотворный позыв.
На полочке с надписью «Для талисмана» хранилась вполне прозаическая вещь – маленькая десертная ложечка для меда. Самая обычная. Открытый всерьез утверждал, что она умеет разговаривать. Но я этого ни разу не слышал.
Опись найденных в шкафу предметов составил мой Спутник-аккуратист. Там, в шкафу, обнаружилась свирель. Стеклянный куб с черным большим яйцом внутри. Сломанная трещотка. Шашки. Похоронный венок довольно древнего советского образца.
В качестве ручного зверя Открытый держал большую бабочку с искусственными крыльями из ребристого мутного стекла – такие бабочки водятся только в Стрекодельфии. А вообще-то я видел тут еще и бабочек с крыльями из кусочков зеркала и аллюминия.
Еще вопрос. Какая он рыба? Нелепая, простая, с оранжевыми полосками. Чем-то она была похожа на нашего окуня.
Как-то я его спросил (следуя собственной придуманной традиции), каких воинов он использовал бы в своем войске, случись война с ластиками? Ну разумеется, бабочек, ответил он. Бабочек со стальными зубами. Между прочим, Открытый доверил мне секрет: он всерьез утверждал, что такие водятся и у нас, то есть за пределами Стрекодельфии, а именно в недрах, ведущих к центру Земли.
Из дурных привычек: он пытался визуально воплощать свои самые страшные сны (что у него не очень получалось, скажем прямо) и развешивать их, словно флаги, где не попадя. В основном, на деревьях.
Любимый сон он мне тоже рассказывал: огромный слон ломает не менее огромную башню, пытаясь раздавить. Впрочем, если быть уж совсем точным: башня была чуть меньше слона.
Что касается любимого запаха… Открытый говорил, что ему нравится запах жасмина, но я не уверен. Коробочка для последнего дыхания у него тоже была, как и у всех. Круглая и плоская, как блин, с двух сторон покрытая геометрическим красно-коричневым орнаментом.
…Они заявились в сумерки.
Открытый спал, я все еще предавался угрызениям совести за то, что натворил в Городе ластиков.
Даяна сразу подошла ко мне и сказала:
- Ты ни в чем не виноват. Ты же не мог заткнуть уши и не слушать их музыки, правда? Ты не знал. И мы, кстати, тоже, даже не предполагали… Но ведь, между прочим, у нас все получилось. Мы смогли украсть эликсир Пустоты. Хочешь посмотреть? Вот он…
Она моментально вытащила из кармана грязную бутылочку прозаического вида – никак не скажешь, что в ней может скрываться нечто волшебное.
Мне даже не хотелось брать бутылку в руки.
Я смотрел на Даяну, на ее довольное, растянувшееся в улыбке лицо.
И тут я вспомнил нечто такое… Меня вдруг поразила одна догадка. Имела ли она под собой основания, или нет?
Я вспомнил сначала танцующую Даяну. Потом музыку, которая при этом звучала. Бубенцы и колокольчики. И собственное состояние счастья, которое я испытывал при этом. И музыкальный сундучок, который создавал музыку. И то, что уши, торчащие по краям сундучка, были серого цвета…
- Даяна… - решился я. – Ответь мне, только честно: твой музыкальный сундук… откуда он у тебя?
По ее лицу мелькнула тень смущения.
- Просто… понимаешь, музыка из твоего сундука очень похожа на ту, что я слышал в Городе ластиков.
- Ну ладно уж. Ты все равно догадался.
- Так как? Вы что, украли этот сундук у ластиков? А что еще вы украли там, можно спросить?
- Да ничего, ничего. Успокойся.
- Этот сундук – оттуда? Это музыка ластиков? Но ведь она прекрасна, Даяна, ты же не можешь это не признать!
- Ластики сами, скорей всего, это украли!
- Даяна, не надо оправдываться! Тебе это совершенно не к лицу!
Между прочим, я был искренне возмущен.
- Эта музыка… она ведь не принадлежит ластикам… - заметила она.
- Но она рождается в их городе. Это совершенно точно. И почему только ты, Даяна, так говоришь… Теперь уж я не знаю даже, что и думать о ластиках. Если они способны создать такую музыку, может, они не такие плохие, а? Если даже тебе, Даяна, настолько понравилась музыка ластиков, что ты украла их сундук!
- Да, мне понравилась их музыка. Ну и что? Если ластики и правда, как ты говоришь, придумали и сочинили ее, это ведь не значит, что они стали хорошими. Ты только вспомни, с какой целью они используют эту музыку! Они заморочили тебе голову, только чтобы хоть что-нибудь выведать у тебя. И между прочим, заставили тебя считать самого себя предателем. Это ведь не шутки!
И еще. Сундучок мы взяли случайно, мы знать не знали, что он музыкальный. Только потом, нечаянно, я выяснила, что он распространяет эту музыку. И кстати, впервые услышав ее, я, как и ты, воспылала жгучим желанием переметнуться на сторону ластиков. Но стрекодельфы, видно, более восприимчивы к этой магии, чем люди. Я вовремя опомнилась, пришла в себя, с тех пор могу слушать их музыку совершенно спокойно…
Услышав ее последние слова, я не стал больше ничего говорить на эту тему. Но все равно, где-то в глубине души моей осталось сомнение: я больше не верил, что ластики настолько чудовищны. Они обрели в моих глазах таинственность и неоднозначность. Возможно, они вообще появились тут, в этих стрекодельфных местах, прежде самих стрекодельфов. Они и чисто внешне, если уж разобраться, выглядят более архаично. В голове моей тут же возникло нечто вроде мифа: пустынные горы и долины, гигантские деревья и ластики, спустившиеся в эти места откуда-то с севера, освоившие эту землю, построившие здесь первые святилища и лабиринты из огромных каменных глыб…
Однако тут настало время отвлечься, отбросить грезы: я увидел, как Октябрь и Лори, которые тоже пришли, достают из заповедного шкафа Открытого коробки с куклами и декорациями.
- Сейчас тебе лучше выйти, - заявил мне Открытый. – Мы будем готовиться к спектаклю. Репетировать.
- А если я хочу посмотреть репетицию?
- Поверь, не стоит на это смотреть. Испортишь весь эффект. Эффект неожиданности! Слыхал о таком?
Он подпрыгнул и азартно хлопнул в ладоши. И добавил настойчиво:
- Пойди, погуляй пару часиков.
Мне пришлось покинуть дом Открытого, и я чувствовал себя ребенком, которого родители выгнали из дома, чтобы в его отсутствие заняться чем-то интересным.
Шел дождь. Деревья хлопали в ладоши, точь-в-точь как глупый Открытый, им явно неведомы были мои сомнения относительно ластиков, и легкое смятение, и небольшая усталость.
Дождик был слабый, но Спутник мой, которому я все же придумал имя – Акимыч (оно показалось мне забавным и к тому же напоминало почему-то о Москве), надвинул свою полушляпу-полуцилиндр поглубже, словно стараясь скрыться под ней целиком.
- Не сахарный, не растаешь, - заметил я, не без ехидства, но ласково.
Фиолетовый Акимыч ничего не ответил, лишь съежился еще больше и бросил на меня короткий укоризненный взгляд.
- Брось, дождик совсем слабенький…
И я пощекотал ему нос.
Было очень хорошо и спокойно. Угрызения совести по поводу того, что я кое-что разболтал ластикам, почти исчезли. Ластики, наверно, не станут сейчас нападать. Потому что стрекодельфы вели себя чересчур умиротворенно. И уж точно, они не стали бы самозабвенно репетировать спектакль, зная, что вот-вот может произойти масштабное вторжение ластиков на их территорию.
Я совсем забыл, что в прошлый раз ластики напали как раз совсем внезапно, когда стрекодельфы выращивали деревья.
…Я предкушал интересное зрелище. Наблюдая за прыгающим под дождевыми каплями домом Офли, приближающимся к нам все ближе, я прислушивался к голосам стрекодельфов за спиной. Что за спектакль мог поставить Открытый? Изучив его характер совсем мало, можно было предполагать что угодно.
Вряд ли я увижу что-нибудь в духе «В ожидании Годо». Скорей уж, это должно быть нечто более традиционное. Ждать от стрекодельфов чего-то нормального – глупо. И все-таки, театр кукольный… От кукольного театра ждешь чего-нибудь детского, сказочного. Таковы человеческие стереотипы.
…Про «Ожидание Годо» вспомнил ни с того, ни с сего. Почему-то тут, в Стрекодельфии, я очень часто вспоминал свое детство.
Они потащили меня на этот спектакль, когда мы жили в городе Осло, а мне было лет двенадцать… мои явно ненормальные родители… Была премьера, и кажется, в весьма авангардном вкусе. Перед началом кривоногие лилипуты в женских вечерних платьях разносили зрителям подносы с коктейлями. Все это безобразие в духе карикатуры на рисунки Бердслея освещалось причудливым светом марроканских ламп. От самого спектакля же у меня осталось скомканное впечатление: мрачные небритые мужчины в грязных лохмотьях ходили по сцене. Они раскачивались, как пьяные, и едва ли не падая, роняли в пустоту фразы сюрреалистического характера, представляющиеся мне шуршащей, кашляющей абракадаброй. Я ничего не понял тогда…
- Заходи, начинаем! – долетел до нас с Абрамычем голос Открытого. Свежий, как только что отгремевшая гроза.
- Ну что, пошли? – спросил я Акимыча. Вид у него был кислый. - Ладно тебе! Хватит дуться. Сейчас спектакль посмотрим…
Мы зашли. И правда, декорации были фантастические!
Очень красивые. Я даже подумал: надо бы сразу после спектакля сходить домой к Октябрю, посмотреть его картины…
Потом я услышал возню за ширмой.
И вот появились куклы. Их реплики озвучивали стрекодельфы, кто ж еще. Но очень скоро мне стало не до озвучки. Я сразу понял, какую именно сцену они представляют. Теперь почти каждая кукла была мне знакома, потому что эти куклы изображали самих стрекодельфов. Куклы были сделаны довольно точно, с большим искусством и совпадением наиболее типичных деталей. Офли, Аморельц, Весельчак, - и все же эти куклы, узнаваемые, похожие, копии собственных прототипов, навевали какое-то еле уловимое тягостное настроение. Куклы, несмотря на то, что про них мы иногда говорим: «ну надо же, как живые!», - это создания застывшие. А нет ничего более противоположного сущности стрекодельфов, чем окончательная застылость. По природе своей они текучи, переливчаты, мерцающи. Куклы, несмотря на свое совершенство, все-таки отражали лишь один из обликов каждого стрекодельфа. Скажем так, чаще всего выбираемый самими стрекодельфами.
Но потом мне пришлось отбросить свои прохладные наблюдения, шедшие от головы, а не от сердца.
Я увидел себя.
И стал вникать, собственно, в действие.
Все происходило в доме бледнеющего Морро. Стрекодельфы собрались здесь для прощания. Они стояли вокруг его постели; подальше от него, нежели другие, остекленел в скорбной позе Константин. Не скажу, что мне был неприятен вид моей куклы; скорей, это напоминало куклы голлувидских звезд. И я на секундочку даже представил себя такой вот звездой, которой играются дети и на которую молятся фанаты-поклонники…
Больше, того. Поразительно, но к моей кукле прилепилась крошечная куколка, изображающая Акимыча, такого, как он есть, только, конечно, сильно уменьшенного в размерах. Что придавало ему дополнительную трогательность: и его фиолетовые волосы, и фиалково-синие глаза, и слегка запотевшие очки, и весь его байронический облик в общем и целом теперь, в кукольном виде, трогал и умилял… почему-то.
Даяны сидела на постели Морро и гладила его по лысой голове. Длинный нос, как всегда не слишком похожий на человеческий, а больше напоминающий слоновий хоббот, - этот нос, в свою очередь, гладил ее щеку. Словно успокаивая. Морро говорил:
- Не волнуйтесь. Все будет хорошо… Может быть, после исчезновения я… еще встречу маленьких сухих человечков, завернутых в ольховые листья.
- Ты не сможешь никого увидеть… - это уже мягким, увещевающим тоном произнес Офли. – Ты побледнеешь, ты совсем исчезнешь. Тебя больше не будет.
И добавил (вот это он, наверно, говорил не для Морро, а больше – для остальных):
- Может, он бредит?
Но взгляд Морро оставался осмысленным и спокойным.
Он, то есть его кукла, выглядел очень бледно. Я даже подумал: наверно, она сделана из особого материала, прозрачного как стекло, и в то же время вязкого словно резина.
Морро явно не бредил. Он окончательно и безвозвратно бледнел, о чем предупреждал меня Лекарь. Я знал, что это все произойдет, и я должен был бы привыкнуть к подобной мысли, и я обязан был хоть как-то ко всему этому подготовиться.
Ольховые листья. Крохотные существа с закрученными длинными усиками, завернутые в листья так, как заворачиваются гусеницы в кокон. Что получится, что превратится?
- Ладно, тогда значит, если я не встречу этих человечков в длинных смешных колпаках, если я не смогу на них посмотреть, значит – они увидят меня. В своих снах, где кончается осень, и прежде, чем листья, в которые они завернуты, как в одеялки, снова развернутся, раскроются. Ладно. Ладно.
Слова, которые произносил Морро, имели, помимо обычного, какой-то еще дополнительный смысл и представлялись мне гладкими, круглыми, какими бывают хорошо обкатанные морской волной камушки.
Не знаю, как это было возможно с технической точки зрения, потому что куклы ведь не менялись, и я смотрел не художественный фильм, где возможны всякие эффекты, - только на протяжении спектакля Морро бледнел все больше. И больше. И в самом конце, перед тем как передать мне в руки коробочку с последним дыханием, стал почти совсем невидим.
Уже потом, размышляя над этим, предположил: может быть, эффекты света. Какие-нибудь причудливые оптические фокусы? Стрекодельфы ведь на это мастера.
Все действие спектакля и заключалось в том, что друзья подходили к Морро по очереди, склонялись к его изголовью, говорили последние слова, как-то по особому шутили. Прощание. Трогательное. Смешное.
Они доверяли Морро свои самые секретные секреты, которые прежде не собирались никому рассказывать. А Морро, в свою очередь, рассказывал, под каким именно камнем в Подлинном саду спрятаны его лучшие волшебные краски, а еще – где лежат самые быстрые летающие башмаки, а еще – где расположено наивыгоднейшее место для хранения острой красной капусты (я уже знал, что эту капусту очень любит Пуговица) и нераскрашенных контурных карт.
Обоюдный обмен секретами и прощальными любезностями затянулся надолго. По мысли режиссера, день медленно, но неотвратимо превращался в сумерки.
Даяна, целуя сухую щеку Морро, вдруг не выдержала и расплакалась:
- Я буду по тебе очень скучать, дорогой Морро. Очень-очень.
- Мы все будем…
Они вторили ей словно эхо. И кукла, изображающая меня, выглядела самой растерянной.
Свет, падающий из окна на персонажей, стал мягче. Скоро он совсем угаснет…
Я подумал: вот что тут сделано действительно безупречно, так это декорации. А над репликами героев можно бы еще поработать.
Кукла, которая изображала меня, приблизилась к кукле Морро. Настало время последнего вздоха. «Я» открыл коробочку – у Морро была для вздоха приготовлена довольно красивая коробочка – из дерева, с вырезанными по периметру символами, похожими по виду на уснувших птиц с вращающимися колесами вместо крыльев. Морро поднес ее к лицу, прижал ко рту, еще раз вглядом простился с каждым из друзей. Вздохнул. Выдохнул.
Пуговица приняла из его упавших рук коробку, стремительным, очень резким движением захлопнула ее. И протянула «мне».
Именно эту коробочку мне предстояло взять, чтобы увести из Стрекодельфии. Чтобы продлить жизнь дочке…
И вот всё кончилось. Занавес. Аплодисменты…
Забыл упомянуть, на этом спектакле присутствовал Лекарь.
После того, как все кончилось, я подошел к нему, поговорить. Он помогал Даяне уложить кукол обратно в их уютные шикарные коробки. Увидев меня, дружелюбно повернулся, подмигнул. Посмотрел так, словно соскучился. Хотя, чем, собственно, я это заслужил?
- Лекарь… Можно вас спросить?
- Конечно. Гхм… Ну разумеется.
- Все так и будет, как это в спектакле показано?
- Глупый вопрос, Костя. Как все произойдет, не знает никто.
- Плохо, что нельзя это предотвратить.
- Мм… Благодаря стрекодельфам количество человеческой злобы в мире тает. Они ведь как дети – невинны. Правда. Ты, пока находишься здесь, это на себе ведь почувствовал? Теперь у тебя появилось время для размышлений… Так?
- Ну… у меня и там… то есть… хочу сказать, в обыкновенной жизни тоже было время. Как вы говорите, для размышлений.
- Но здесь все немного иначе, ведь так?
- Здесь все словно очищено…
- Словно все почти такое же, как в реальности, только более чистое, так, что ли?
- Ну да. Да, знаете, Лекарь, я тут вспомнил. У меня на работе есть сотрудница, она заведует вообще-то фондами нашей художественной галереи. Дома у нее живет попугай Аркан, а кроме попугая, есть еще аквариум. И вот, Лекарь, я вспомнил, она мне однажды рассказывает, ну говорит, так просто: «… Утром я выпускаю Аркана из клетки. Каждое утро, это обязательно. После этого я подхожу к аквариуму и кормлю рыб. Это уже вошло в привычку, из тех, что делаешь на автопилоте, машинально. И вот как-то утром я выпускаю птицу, потом подхожу к аквариуму, думая совсем о другом, и у меня вдруг возникает желание выпустить рыб. То есть не покормить, а именно выпустить их, чтобы они полетали. Я подумала об этом совершенно всерьез, и даже представила себе, как рыбы радостно летают по комнате, весьма ловко уворачиваясь от препятствий, музыки ветра, например, или макушек и рук кактусов, они ведь расставлены по всей комнате. Только минуты через две меня отпустила эта иллюзия: рыбы, которые вырвались наконец-то из своего тесного стеклянного куба на свободу, и летают по всей комнате… Как в фильме «Сны Аризоны», если кто помнит – только там большая рыба летала по городу. И вот я очнулась, улыбнулась, и подумала, что это я: ведь рыбы, конечно, не умеют летать…». Так вот, Лекарь, я к чему все это сейчас вспомнил… Стрекодельфы… Они… Ну то есть… это как если бы рыбы, о которых она подумала, вдруг на самом деле, а не только в ее воображении, вылетели из своего аквариума.
Лекарь усмехнулся в ответ на предложенное мной сравнение. Отвернулся на минуту, осторожно укладывая в коробку последнюю куклу. Куклу, которая изображала Константина собственной персоной. Похож. Тому, кто делал куклу, удалось даже передать мое выражение лица. Про меня всегда близкие друзья говорили: «У тебя такое лицо иногда бывает… Ну… Как будто ты что-то потерял. Какую-то мелочь. Но для тебя она очень важна». У куклы на лице было именно такое выражение.
Сейчас, когда я увидел самого себя так близко, кукле не добавилось очарования. Если кому и прибавилось очарования, так это прикорнувшему на «моем» плече Акимычу-куколке. Смотреть на себя было отчего-то неприятно.
Лекарь равнодушно накрыл коробку мятой крышкой из сиреневого картона.
- Все равно, Лекарь, все равно… Почему именно такая тема для спектакля? Такая грустная, я имею в виду. Можно было разыграть сцену битвы с ластиками, к примеру. Или эту Зимнюю Ассамблею, о которой вы все часто говорите. Да, в конце концов, все что угодно! Лишь бы не столь грустное…
- Не знаю, - ответил Лекарь, - может, они разыграли эту сцену исчезновения Морро специально для тебя? Чтобы ты приготовился… к неизбежному.
- Я не стал от этого более готов. Знаете, Лекарь, я ведь делаю кое-какие заметки о стрекодельфах. Например, о штучках, которые хранятся в доме каждого из них. Об их привычках, причудах.
- Вот и замечательно. Записывай. Исследуй. Ты здесь – исследователь. Ты здесь – созерцатель. Созерцай, смотри, внимай.
- Вот что… - я снова почти разозлился на него… - Вы действительно можете гарантировать, что с моей женой и дочерью все в порядке?
- Да, я ведь уже, кажется, сказал тебе. Там и прошло то всего полтора дня. А здесь время – растянуто.
- И все-таки, Лекарь, все-таки. Неужели это так неизбежно? – спросил я. – Неужели стрекодельфы обязательно… то есть… я хочу сказать… должны исчезнуть… Неужели это нельзя остановить? И они вот так побледнеют… Все, как Морро, один за другим?
- Да.
- Но ведь это… Ведь это же…
- Знаешь, Костя, и динозавры когда-то вымерли. И птица Додо исчезла. Исчезли панды.
- Ну и это тоже… очень жаль.
- Что-то исчезает, и тогда взамен появляется что-то новое.
- Ясно…
Я скорее выдохнул, чем сказал это. Во рту появился привкус золы.
Мне захотелось побыть одному.
Неужели, действительно, так все и будет, как в этом спектакле?
Остаться в абсолютном одиночестве у меня не получилось. Теперь ведь у меня, хочешь не хочешь, был мой Спутник. Акимыч.
Впрочем, чувствуя мое подавленное после спектакля настроение, он вел себя так, словно сам тоже стал прозрачным как Морро. Невидимым. Несуществующим.
Мы пошли в лес. Лес – что ж, иногда это лучшее место для одиночества.
Мной овладела беспомощность. Это ведь даже не совсем честно, подумал я. И сказал Акимычу:
- Это ведь даже не совсем честно. Ведь мы ничего не можем сделать – только ждать. И в нужную минуту оказаться в нужном месте с коробочкой. Забрать вздох, забрать коробочку… Грустно, Акимыч… Теряется как-то интерес… к жизни после этого.
- Ну это уж ты… того… завернул, - робко возразил Акимыч. – Чересчур это.
И мы с ним пошли в лес. А там, совсем недалеко от дома, оказывается, располагался один из самых красивых (по словам Лекаря, и кстати, Офли тоже так говорил) лабиринтов Стрекодельфии – древесный лабиринт.
В этом лабиринте, со множеством деревьев, вросших в камни (повсюду я натыкался на их узловатые, тонкие, ласково прилипающие или жадно взирающие, ощетинившиеся корни и ветви) я думал о глубине. Этот лабиринт был немного похож на руины кхмеров, я забыл, как называется это место, мы с мамой, когда я был маленьким, ездили туда на экскурсию, кажется, это находится в Южной Корее, но окончательно я не уверен, кажется, оно называется Ангкор, но я опять же не уверен, так чтоб уж наверняка.
Там, в том месте тоже повсюду распластались куски лабиринтов. Фрагменты стен и пирамид, ступеньки, обрывающиеся на полдороге во влажное, мучительно неповторимое небо.
Только здесь, в древесном лабиринте, здесь – здесь все более громоздко, куда более бесконечно. Деревья упираются прямо в старый небесный потолок, и, кажется, что потолок вот-вот покроется крошечными трещинками, имеющими собственную эстетическую ценность, почти как кракелюры. На старинных картинах. Которые так шикарно умел реставрировать мой отец, который, даже убирая эти чрезмерно разросшиеся кракелюры, убирал их, тем не менее, не все. Он всерьез полагал, мой отец, что чуть-чуть трещинок, самую малость (и если они самые тоненькие, не толще человеческого волоса), следует оставлять. Он говорил: чтобы сохранить аромат времени.
И вот тут, как в тех корейских руинах, где я бывал в детстве, как на тех картинах, которые реставрировал папа, здесь, внутри древесного лабиринта, все пространство покрывали эти вот бесценные трещинки. Пространство, казалось, лопается, расширяется, готовится стать чем-то иным.
Я думал о стрекодельфах и глубине.
Меня одолели сомнения относительно глубины тех эмоций, которые вообще способны испытывать стрекодельфы. Чувствуют ли они что-нибудь также глубоко, как мы, люди? Я бродил среди камней и ступенек, исцелованных древесными камнями, я давным-давно заблудился в лабиринте, но не боялся, потому что каким-то внутренним проявившимся чутьем знал: если что, Акимыч меня выведет. Укажет мне путь. Но не сейчас, не сейчас. Потому что сейчас мне даже хотелось заблудиться.
Баюкали ветви, и листья, и ветерок.
Чувства начинали успокаиваться здесь, сами собой. Стрекодельфы такие, какие они есть. Что ж, да, возможно, их чувства не такие глубокие, как человеческие. Что ж. Пусть иногда, когда я сижу с ними рядом, меня охватывает чувство абсолютного одиночества и осознания того, что они меня никогда не поймут в такой мере, как понимает вас, например, один из друзей, с которым вы сидите, например, в полутемной комнате и слушаете музыку, какую-нибудь старенькую рок-группу, где смысл теряется за мелодией, а мелодия прячется за неприкрытой экзистенциальностью мироздания, - один из друзей курит сигарету за сигаретой, а на столе вместо скатерти газета, и вот этот друг задумчиво так вертит в пальцах сигаретную пачку, затем прикладывает ее к газете, и что привлекает его рассеявшееся внимание? А внимание его привлекает рекламка, и он говорит: «Ну надо же, смотрите: сигаретная пачка точно совпадает по размеру с рекламным модулем». А вы ему отвечаете, иронично так: «Ну надо же, это неспроста…» Вы с друзьями можете говорить ни о чем, и вьется причудливыми тающими витками-спиралями сигаретный дым, поднимающийся к потолку, в песне поется про любовь, наркотики и рок-н-ролл, но вам совсем не важно, о чем поется в песне, опс, и вы больше не одиноки.
Я даже думаю, что подобные вот вещи бесполезно пытаться объяснить стрекодельфу. Любому стрекодельфу. То есть, когда вы находитесь рядом со стрекодельфом, вы, конечно, стоите рядом с необыкновенным, чудесным существом, и сами вы при этом как бы внутри чуда находитесь, я уже писал об этом и не устану повторять, потому что никак сам не мог разобраться в этом ощущении, каково это: оказаться… внутри стеклянного волшебного шара?... внутри игрушки?... внутри сна? Пусть так. Это все, конечно, так.
Но все же, это ощущение несравнимо с чувством простейшей человеческой сопричастности, которую иногда ощущаешь без слов, и даже без всякой такой чудесной расчудесности. Ощущаешь, просто сидя в прокуренной комнате вдвоем с другом и слушая музыку, или вообще, оставаясь в одиночестве у себя дома, сидя на кухне и глядя в окно, на то, как в детском саду воспитательница выводит самых обыкновенных детей на самую обыкновенную прогулку, или на дворника, ковыряющего хвостом засохшего веника в пирамидке из камушков, построенной каким-то бездельником прямо напротив входа в библиотеку. С людьми бывает скучно; но с любым даже самым скучным человеком, подумал я, можно почувствовать это скучное человеческое тепло. Стрекодельфы будоражат, пленяют воображение, но остается, всегда остается это постоянное ощущение, что мне рядом с ними чего-то не хватает. Вот почему, пожив в Стрекодельфии где-то с пару месяцев, я стал невероятно радоваться каждой новой встрече с Лекарем. Лекарь все-таки, несмотря на свои повадки новоиспеченного гуру и свое стрекодельфное, отнюдь не человеческое умение превращаться во все что угодно – все равно оставался человеком.
Кстати говоря, стрекодельфы тоже, как и люди, большие мастера вести длинные диалоги, лишенные всякого смысла. Вроде бы, лишенные. Рассказывать истории о сумасшедших с разных берегов пропасти, о диктаторе, который держит в клетке комара, о двух неразлучных влюбленных куклах, которых звали Ёши и Пират. Или задавать друг другу вопросы, на которые невозможно ответить; в итоге таких феерично вспыхивающих дискуссий возникала первостатейнейшая абстрактно-разговорная чепуха, которой, без сомнения, я думаю, аплодировал бы даже Беккет, если б он только мог слышать ее.
Бывает, что стрекодельфы в чем-то сомневаются или чего-то боятся, точно так же, как люди. Они похожи на заигравшихся детей. Но даже дети способны иногда скучать. А вот стрекодельфы не скучают. Никогда.
Впрочем, наверно, такие мысли нахлынули на меня просто из-за очередного невнятного, меланхоличного настроения. Бывает.
Мы же не ждем сочувствия и полного понимания, и высшего чувства человеческой сопричастности от орхидей, или от бабочек вроде ванессы обыкновенной. А все потому, что это – другое. Разные склонности, разные потребности. Разный темперамент, в конце концов.
Пока мы с Акимычем гуляли в древесном лабиринте, я заметил норы кое-где под деревьями или у основания каменных пирамид, заметил, несмотря на всю свою задумчивость. Потому что норы, такие круглые, одинаковые по размеру и по очертаниям норы, встречались на протяжении пути все чаще и чаще. Я смотрел на них, думал: что ж, внутри таких вот нор, ведущих, кажется, куда-то очень глубоко, наверняка таится что-то очень серьезное, даже страшное. Норы вели в завораживающую неспешность земных глубин, чьи лабиринты (ведь там наверняка есть лабиринты, ведь они там точно есть, есть они там!) куда более фантасмогоричны, нежели эти, увиденные мной на поверхности. Заглядывая мимоходом в норы, я вспомнил то ли легенду, то ли песню, где упоминаются разные драконы. Потому что драконы (что общеизвестно), и правда, бывают разные: одни живут в горах, другие – на морском дне. Бывают облачные драконы, и сухолистные, и стеклянные, и те, что похожи на насекомых. Бывают ядовитые и безопасные. Умеющие танцевать и неуклюжие донельзя.
Есть среди них те, что способны жить только в старых колодцах. И вот такие… Такие… Представьте себе, живет этот дракон на дне колодца, припеваючи, живет там веки вечные, ну а люди, которые обитают в деревне неподалеку, и не подозревают о том, кто прячется в колодце. Люди спокойно спускают в глубины колодцев свои ведра, чтобы набрать воды.
Потом они приносят воду в свои дома, слепленные из красной глины, лунных камней и фотографий дождливых дней, напечатанных на плотном картоне. Они приносят воду из колодцев, пьют ее, а иногда варят из воды и целебных кореньев вкусный суп. Не подозревая, что это непростая вода.
Вместе с водой люди впитывают в себя драконий яд и последние вздохи умирающих от старости драконов.
Воображаемые колодцы из легенды меня немного отвлекли. Здесь не было колодцев, здесь были только норы.
Я подумал: удивительно еще, как это стрекодельфы с их любознательностью не догадались снарядить в эти норы исследовательские экспедиции. Проще говоря, до сих пор не сунули туда свои длинные разноцветные носы.
…Я представлял себе драконов, живущих в норах под высокими громкими деревьями, и даже ластиков, прячущихся в этих норах, представлял, понимая при этом, что на самом деле ни мне, ни Акимычу не угрожает здесь опасность. Здесь было очень мирное место. Место успокоения.
Как бы не было здесь, в древесном лабиринте, хорошо, рано или поздно приходит время возвращаться обратно.
- Ну ничего, ничего, - сказал вдруг Акимыч. – Не переживай так. Все хорошо. К тому же… у нас еще есть время. Здесь, в этом древесном лесу… так тихо.
У нас и правда есть время, подумал я.
Время, которое тянется, словно нудная круглосуточная опера, или сжимается шагреневой кожей. Я понимал: скоро, следуя традиции Лекаря переселять меня из одного жилья в другое, придется покинуть дом Открытого. Не скажу, что мне пришелся по душе поставленный им спектакль.