Летние зори на Чаусе

Татьяна Шмидт

Летние зори на Чаусе


ПОВЕСТЬ

 

Глава первая
Родительский дом
Я сижу на скамейке под соснами, слушаю шепот листьев молодых березок, смотрю на бесконечную череду белых облаков, стремительно летящих, как птицы на юг. А кругом все цветет и благоухает: и огромный куст сиреневых флоксов под окном, и белые головки жасмина, и пахучая резеда на клумбе. Я наслаждаюсь ароматом цветов, думаю, вспоминаю…
Мне видится родной дом в Колывани под горой у реки Чаус, приземистый, с черемухой под окном, он близоруко щурился своими небольшими подслеповатыми окнами, но отчего же он так дорог сердцу моему? Я помню в нем каждую половицу, которую я старательно мыла в детстве по указанию мамы, когда солнце заглядывало к нам и освещало нехитрое убранство комнат, а солнечные зайчики плясали на полу…
Обстановка комнаты состояла из старого комода, этажерки для книг, круглого стола, нескольких плетенных стульев, двух кроватей да колыбели, где обязательно лежал младенец – моя очередная сестричка, с которой мне часто приходилось нянчиться. Помню минуты радости, когда я доставала из-под кровати ящик со своими сокровищами: сшитой из тряпок куклы Кати, разноцветных ярких лоскутков, каких-то фаянсовых стеклышек – черенков от посуды, деревянной кровати, сделанной отцом и двух резиновых лупоглазых зайцев. Вот, пожалуй, и все игрушки моего детства, да еще скакалка, с которой я никогда почти не расставалась, зато без передышки и запинки могла проскакать не одну сотню раз. Я любила свой дом.
В детстве наш дом казался мне таким большим, а недавно я вновь побывала в родных местах, и родительский дом оказался совсем маленьким, и лишь старая могучая ива за огородом выросла еще больше: стоит и тянется к солнцу своими упругими зелеными ветками. Да сохранился еще неподалеку колодец-журавль. Я с трудом открыла его старую замшелую крышку – где-то там далеко внизу бездонно блестела вода. А ведь когда-то мы с отцом ходили сюда за водой для питья, а для полива носили с реки. А река обмелела, заилились ее берега, стали топкими, и я не решилась искупаться в ней, хотя очень хотелось.
Я возвращалась на вокзал и все оглядывалась на Чаус, а река сверкала голубой лентой и была видна издалека, а еще над ней раскинулась радуга после дождя. Я долго глядела и не могла налюбоваться такой неописуемой красотой – как будто родина посылала мне свой прощальный привет, а там, где-то вдали оставался мой отчий дом и кто знает, когда я его теперь увижу?

Глава вторая
На покосе
Детство, прекрасная солнечная пора. Незабываемое далекое время. Мое детство протекало на берегах сибирской реки Чаус, притока Оби в Колывани, что находится километрах в тридцати от Новосибирска.
Вспоминаю себя маленькой девочкой с выжженными солнцем белыми косичками. Мне 5 или 6 лет. Правой рукой я крепко держусь за мамину юбку, в другой руке несу узелок с обедом для отца и дедушки. Мама ведет за руку трехлетнюю Наташу, а на руках у нее еще маленькая грудная Надюшка. Мы идем по новому деревянному мосту, который кажется вот-вот зальет зеленоватая вода, которая после дождей поднялась, совсем близко. Мне страшно очутиться в воде, и я осторожно ступаю вслед за мамой. Мама еще молодая и красивая в ярком желтом, ситцевом платье и черными, как смоль, красиво уложенными волосами.
На покосе нас встречает дедушка Ганя. Он босиком, на нем старенькая сатиновая тонкая, местами выгоревшая от солнца косоворотка, сшитая бабушкой и серые широкие штаны. У дедушки длинная седая окладистая борода и руки в мозолях. Он держит литовку и улыбается нам морщинистым лицом с крупными каплями пота. «Ну проходите, соколики, в шалаш. Валя, укладывай там ребенка. Кваску попейте. Жара-то какая, язви ее». А солнце и правда поднялось высоко и правда и нещадно палит. Немного передохнув, мы с сестренкой Наташей идем туда, где косят отец и дедушка. За рекой Шумихой, которая свое шумное название никак не оправдывала – она была тихой и спокойной, заросшей местами по берегам камышом и белыми лилиями. Отец ловил здесь рыбу один или вдвоем с дедушкой. Здесь водились зеленоватые с синим отливом зубастые щуки, язи и лещи и даже иногда попадал золотистый толстый линь, похожий на сказочную золотую рыбку – видимо заплывали с озера.
Один берег Шумихи был пологий и весь зарос камышом и высокой травой, а другой – обрывистый, шагнешь в воду – и сразу глубина по самую шею. На берегу Шумихи и начинался наш покос. Там стоял старый шалаш, сплетенный из толстых прутьев, здесь ночевали отец с дедушкой Ганей. Еду они варили на костре, в основном уху – отец был заядлый рыбак, поэтому частенько угощал нас ухой или жареной рыбой: окунями, подъязками, плотвой или молодыми щуками.
Вокруг повсюду пестрели полевые цветы, и, как капельки крови, краснели ягоды луговой земляники. Когда я была совсем маленькой, со мной произошел такой случай: мать взяла меня однажды с собой на покос и, накормив, уложила спать в шалаше, а сама тем временем пошла косить. День был жаркий, отцу захотелось пить. Он пошел попить квасу, который стоял в шалаше в большой бутылке, и вдруг увидел большую черную змею, которая ползла прямо ко мне. Отец не растерялся – схватил топор, лежащий в углу, и быстрым движением отрубил змее голову. Так я была спасена, а змей в те годы в наших краях водилось тогда немало. Поймать змею по весне считалось у наших мальчишек особым геройством, но вернемся к нашему шалашу, возле которого уже хлопотала мама, собирая на сколоченный из досок треногий стол нехитрое угощение: бутылку топленного молока, десяток сваренных вкрутую яиц, хлеб, нарезанный крупными ломтями, огурцы и картошку. Дедушка принес уху в котелке, в котором «плавал» лещ. Мы дружно налегли на уху, которая еще была горячей и пахла костром, а отец все подкладывал нам рыбу, выбирая косточки.
А потом мы пошли собирать землянику, что, как кровь, краснела в траве. Отец показал нам одно местечко, где ее было словно усыпано. Наелись сладкой душистой ягоды и принесли маме, а потом, когда стало совсем жарко, дедушка прилег на часок отдохнуть в шалаше, а отец катал нас на лодке по Шумихе, зацепляя веслом белые лилии, а купаться отец не разрешил: «Маленькие еще, подрастите, тут глубоко очень, еще утонете». Потом по этой же тропинке отправились домой, а день длинный и жаркий казалось никогда не кончится.
Солнце, словно наверстывая упущенное, старалось обогреть землю за всю холодную долгую зиму и палило нещадно так, что казалось трава никла к земле.
А дома нас ждал брат. Он уже управился с хозяйством и полол грядки с огурцами. Он встретил нас с завистью: «Ну что вы там наотдыхались, а я здесь паши, - но мама строго на него поглядела и брат замолчал, смутившись. А ночью мне снились детские сны: я летела с высокой большой горы и никак, никак не могла остановиться.

Глава третья
Собака Розка и огурцы
Ах, какие рассветы занимались над Чаусом во времена моего детства! Золотой шар солнца сначала несмело, робко поднимался над водой и прибрежными лугами, потом все выше и выше и небо вдруг становилось розовым, затем все пламенело, расцветало, оживало, наконец луч солнца заглядывал в комнату и я просыпалась, а потом, после завтрака, шла поздороваться с рыжей коровой Зорькой и своей поляной, на которой я так любила играть.
Чего только не росло на этой поляне! И высокие кусты крапивы по краям, и огромные лопухи, а еще ромашки, тысячелистник, мать-и-мачеха и много-много голубых незабудок и разных других трав. Я подходила к любимым цветам, здоровалась с ними, нюхала и иногда срывала и приносила небольшой букетик маме.
А во самому краю поляны, за нашим огородом росла большая ива, возле нее мы часто собирались всей гурьбой: я, мой старший брат Коля и еще соседские ребята: Болотовы Володя, Таня, Наташа, Галя. Сафроновы Сережа, Валерка и другие. Всего набиралось человек 10 – 15,а то и больше. Предводителем был у ребят Болотов Володя, как самый старший - ему было 12 лет. Он был самый большой затейник и выдумщик. Вот и сегодня он предложил нам сходить в старый заброшенный питомник за яблоками, черемухой и желтой малиной. В питомнике когда-то выращивались саженцы кедра, ели, сосны и других деревьев для лесничества, там же жила семья сторожа Ивана Садовского.
Идти туда было не близко, а день жаркий. Но вот, наконец, показались высокие тополя, окружавшие питомник, а потом вся ватага вошла в длинную липовую аллею питомника. Нарвав еще зеленых кислых яблочек, наевшись до отвала вкусной желтой малины, росшей только здесь и крупной спелой черемухи, мы отправились было домой, как вдруг Володька сказал:
- Я видел там огурцы на грядках - во! Может зайдем, нарвем заодно? Ребята стояли в нерешительности, а бойкая Тамара сразу же согласилась:
- Айда, ребята, чего там. Только побыстрее - собака у них там злая -Розка, но она привязана, а сторожа дома нет - замок у них весит.
И все отправились туда, где, по словам Володьки, росли необыкновенной величины огурцы.
Огурцов на грядке и вправду было много, и ребята торопливо срывали их и прятали за пазуху. А я ничего не рвала, я стояла и смотрела, как рвут другие. И вдруг, где-то совсем близко раздался лай собаки и грозный крик сторожа:
- Ах, вы, стервецы! Вот я вам сейчас! - и он спустил с цепи свою злую собаку.
Мы, побросав огурцы на землю, кинулись бежать врассыпную. Собака Розка помчалась за нами следом.
Я как самая младшая в этой команде, быстро отстала от остальных. Я бежала изо всех сил и слышала за спиной яростный лай собаки.
Потом резко обожгло ногу - это я наступила босой ногой на стекло. Из порезанного большого пальца ноги ручьем хлынула кровь. От боли и страха я присела на корточки и закрыла лицо руками, а собака была уже рядом и жарко дышала мне в лицо, а потом стала обнюхивать. Я зажмурилась, а когда открыла глаза, собаки уже не было - Розка, не тронув меня, побежала дальше вслед за ребятами.
Подождав, пока кровь остановится, я тихонько побрела домой, а за огородами меня уже поджидали брат и ребята
- Знаешь, Танюшка, домой не ходи - тут подождем до вечера, а то мамка сильно рассердится, еще ремнем настегает, - сказал мне брат.
- Да, да и мы тоже не пойдем, подтвердили ребята.
- Ладно, вяло согласилась я, хотя мне так хотелось домой, к маме, ведь мне было всего 6 лет. До вечера мы прятались под развесистой ивой, а потом мать нашла нас сама и хворостиной погнала домой. А дома история с огурцами была уже известна - жена сторожа Ивана Садовского, тетя Клава, приходила к нам домой и со слезами пожаловалась отцу. Отец, человек мягкий и добрый, сам не любил наказывать детей. Этим занималась мать. Она отстегала брата ремнем.
- Вот тебе, вот тебе, - приговаривала она, - получай. Это тебе за то, что полез в чужой огород и повел сестренку, а это за то, что опять порвал штаны и попробуй только пикнуть!
Десятилетний брат терпеливо выдержал наказание и только раза два крикнул: «Уя-уя!». Потом мать сменила гнев на милость, промыла и перевязала мне ногу, напоила нас парным молоком, накормила оладьями и отправила всех в постель.
Вот так и закончилась эта история. А в чужой огород мы с тех пор никогда больше не лазили и в питомник за яблочками ходили только с разрешение сторожа и родителей.

Глава четвертая
Томка
В то время, когда мы жили, на Заводской улице, семья была большой: кроме меня, в семье было пятеро детей — один брат и четыре сестры. Старшая сестра, Галя, уже работала на пекарне, что находилась рядом с нашим домом, в переулке. Была у нас в то время большая собака — черная дворняга Томка. Несмотря на свою беспородность, Томка была необыкновенно умной собакой. Она очень любила нас, малышей. Что мы только с ней не вытворяли! Зимой брат запрягал ее в санки, летом мы ездили на ней верхом, таскали ее за уши — Томка позволяла нам все. Она была отличной нянькой.
Когда самая младшая сестренка Ирочка начала ходить, она часто пыталась выйти из калитки на улицу, но Томка брала ее за рубашонку и тащила обратно во двор, не причинив ей при том ни малейшего вреда. К тому же Томка прекрасно сторожила дом. Никогда ее лай не раздавался напрасно.
Однажды ночью я проснулась от сильного лая нашей Томки. Потом раздался отчаянный визг, и вдруг все стихло.
Утром мы нашли нашу Томку мертвой. Она лежала на боку, оскалив рот, с размозженной головой, неподалеку валялся железный ломик.
Кому могла помешать Томка? В тот день сестра должна была получить зарплату, и мы ждали ее с нетерпением — ведь в день получки она всегда покупала нам пряники, халву, конфеты, лимонад и другие сладости. Но сестра пришла с работы расстроенная и сказала, что ночью украли сейф с зарплатой для рабочих и деньги не дадут, пока не найдут сейф.
Мы очень расстроились жаль было обещанных сладостей, но еще больше было жаль нашу любимицу Томку.
На другой день, в субботу отец топил баню. Она находилась в огороде, ближе к реке. И вдруг он пришел какой-то возбужденный и сказал матери что в огороде за баней, в густой картофельной ботве лежит сейф, и не велел нам подходить к тому месту. Немного погодя вызвали милицию. Милиция подтвердила догадки отца, что сейф тот самый. К счастью, деньги оказались нетронутыми. Открыть сейф и вытащить деньги помешала наша Томка — своим отчаянным лаем. Вскоре нашли и воров, ими оказались двое парней с соседней улицы.
Вот так закончилась эта история. И хоть была она очень давно, я до сих пор помню Томку – верного друга нашего детства.

Глава пятая
Рыбалка
Часто в детстве отец брал меня на рыбалку – он был страстный рыбак и нас приучал к этому увлекательному занятию. Река, возле которой мы жили, была рыбной и местами глубокой – в то время по ней еще ходили небольшие пароходы, дебаркадеры и рыболовецкие катера.
Отец, собираясь на рыбалку надевал болотные сапоги, неизменный дождевик с капюшоном, брал невод или удочки. Больше всего он любил рыбачить в жаркий летний день, когда он был свободен, мы шли на излучину реки, раздевались берегу и заходили с неводом в воду, причем я шла «по мелкому», а отец на глубине почти по самую шею. Мы тянули невод, а мимо меня целыми стайками плавали мелкие рыбешки, иногда их было столько много, что я бросала невод и бежала на берег. Отец сердился – опять столько рыбы упустили, а я боялась, когда мальки, словно пиявки задевали меня.
Но иногда рыбалка удавалась, и попадались молодые щуки, окуни, плотва и пескари, и мы налавливали помногу, но особенно большой «улов» бывал у нас, когда рыбачила соседняя артель с небольшого катера, закидывая огромные сети. Рыбы в их сетях было много. Крупную выбирали, а мелочь оставляли нам. Иногда мы с братом набирали целое ведро ершей, окуньков и плотвичек. Мы приносили их домой, потом чистили и жарили с луком огромную сковороду. Ничего не помню вкуснее этой рыбы!
Однажды в сетях рыбколхоза оказался утопленник – мужчина с соседней улицы. Он сильно напился в День молодежи, поскандалил с женой, а потом пошел топиться, и это ему удалось. Он лежал в сетях весь синий, с раздувшимся лицом. Нам стало страшно, и мы пустились бежать.
А вскоре после того произошел еще один случай. Мой брат Коля и Сережка Сафронов рыбачили удочками стоя на берегу, как вдруг к ним подошел Ленька Девятов – веснушчатый, круглолицый мальчишка с огненно-красными рыжими волосами.
- Пацаны, как водичка? – спросил он скидывая на ходу синюю майку и штаны.
- Теплая, а чё?
- А чё вы не купаетесь?
- Так мы же рыбачим, сам видишь, да отстань ты, не мешай.
- А спорим, я счас туда и обратно переплыву? – хитро прищурив один глаз, хвалился он.
- На чё спорим? – не выдержал Сережка.
- На десятку.
- Ну по рукам, - и брат разбил спорщиков рукой.
Мигом скинув штаны, Ленька прыгнул в воду и быстро поплыл широкими саженками, оглядываясь на нас и дурачась, мы следили за ним глазами. Туда он доплыл благополучно, и не отдыхая поплыл обратно, а река в том году разлилась как никогда, вышла из берегов и была полноводной и глубокой. На середине Ленька попал в водоворот и его рыжая голова стала скрываться в воде, а потом его закружило на месте. Мы не сразу поняли, что он тонет, а когда поняли, то мой десятилетний брат кинулся ему на помощь, но пока доплыл на воде остались лишь большие круги.
Я с ужасом наблюдала эту картину. Потом побежала к тете Ане – матери Леньки, они жили тут неподалеку в переулке.
- Что? Утонул? – каким-то сразу осевшим голосом переспросила она и кинулась к реке. Она бежала, что есть силы, но было уже поздно – на берегу осталась лишь синяя Ленькина майка, да штаны.
- Ах, что же ты наделал, сынок, - причитала мать, ломая руки. Сынок, миленький, вернись, и зачем я пустила тебя сегодня, дура, - она билась и кричала в истерике. На берегу собрались люди, подошел дядя Ваня с большим багром, стали искать Леньку в реке, но нашли лишь на четвертые сутки, когда его вынесло почти к самой Оби.
С тех пор мать перестала пускать нас на реку. Только мы крадучись выходили на улицу и направлялись к реке, мать кричала, страшным голосом: «Таня, Наташа, Надя! Вернитесь!!!» – приходилось возвращаться, и ничего нельзя было сделать, и только спустя годы я поняла, как мать боялась за нас, а людей в то время тонуло в нашей реке немало. Поэтому я так радовалась, когда отец брал меня на рыбалку. Столько лет уже прошло, а я не забыла, как мы ловили с ним щук и ершей, и вкус той рыбы тоже не забыла.
А отец рыбачил всю жизнь и лишь под конец жизни, когда он наконец получил благоустроенную квартиру и очень сильно там скучал, он просил меня: «Возьми меня к себе, Таня. Хочу я на Алтае пожить.

Глава шестая
Отец
В молодости до войны отец был учителем и даже директором школы, но в войну получил сильную контузию, и четыре ранения и в школе работать не смог из-за дикой головной боли. Иногда не мог подняться с кровати, и он устроился в промкомбинат, где занимались разными промыслами: делали плетеную мебель, кадки, сани, катали валенки и т.д. Одно время он ухаживал за лошадьми и был конюхом.
Мама рассказывала, что однажды отец подвыпивший посадил меня на спину коню Орлику, когда мне не было и трех лет, а сам повел его за узду. Мама остолбенела, когда увидела, как умный конь потихоньку спускается с горы, а я сидела верхом и держалась ручонками за гриву.
Но к счастью все обошлось благополучно, а другой раз Орлик чуть сам не погиб и спас его отец. Дело было так: как-то раз прибежали мальчишки с улицы: «Ваш Орлик попал в старый Федюхинский колодец, что у питомника!»
Отец опрометью кинулся туда. Когда-то это была усадьба с большим колодцем, а потом хозяева уехали, а земля осталась прорастать травой. Мальчишки там играли в войну по вечерам – метали в заброшенный колодец деревянные гранаты, рубились на саблях, там у нас был «вражеский дзот». А теперь вот эта история…
- Где хоть конь-то? - спросил отец у мальчишек.
- Да вот пойдемте покажем, - отвечали они.
Конь попал в заброшенную яму колодца, который у краев весь осыпался. Отец понял, что одному ему Орлика не вытащить, позвал своего друга дядю Васю Кузнецова и еще несколько подростков вызвались помочь. Вшестером кое-как вытащили бедного коня, который весь дрожал от испуга. Так наш Орлик был спасен.
По вечерам отец любил рассказывать разные истории. Это были или рассказы о войне, с которой он вернулся инвалидом второй группы, или случай из жизни, а мы сидели и слушали о блокадном Ленинграде, о Дороге жизни, о его раненых и убитых друзьях.

Глава седьмая
Дядя Вася
Один из его друзей был дядя Вася Кузнецов. С ним он прошел дорогами войны, и они, оба израненные, остались живы. Только вернувшись на Родину, дядя Вася стал сильно выпивать. Высокий худой с рыжеватой щетинистой бородой и густыми бровями, в неизменном дождевике – длинном парусиновом плаще, в темной сатиновой рубахе. Семьи у него не было. В детстве вырос он сиротой. Его отца замучили колчаковцы – он был красный партизан, а потом израненного утопили в общественном туалете. Так рассказывали старожилы.
Так он жил всю жизнь с раной в душе, а человек он был неплохой и гармонист хороший, была у него гармонь-трехрядка, и что он на ней только ни наигрывал! Бывало сядет под окнами на лавочку, и забегает пальцами по клавишам, растянет меха и польются мелодии «Барыня», «Когда б имел златые горы», «Степь да степь кругом» и других русских народных песен.
Иногда он ночевал у нас и играл со мной – я была его любимицей. Особенно ему нравились мои светлые кудри и когда в шесть лет меня обстригли, он чуть не плакал вместе со мной.
- Ну посмотрите, полюбуйтесь, изверги, что вы с Танюшкой-то наделали?! И кому только в голову пришло такие кудри обрезать!
Мама жалела его и кормила из жалости, и он частенько у нас обедал, а иногда она даже стирала ему рубашки. Работал он кладбищенским сторожем и жил там у самого кладбища в сторожке.
Однажды весной с ним произошел такой случай: пришел как-то дядя Вася в сторожку сильно навеселе поздно вечером и лег спать. И вдруг, среди ночи показалось ему, что входят к нему четверо мертвецов, вносят гроб и давай его мерить. Мерили его и так и этак, а потом один покойник и говорит: «Нет, не подойдет ему этот гроб, надо что-нибудь придумать. А другой почесал свой череп и говорит: «Давай-ка вот что сделаем – отпилим ему ноги. Ноги у него длинноватые. Пойдем за пилой», - и они вышли за дверь. А бедный дядя Вася, который все это время лежал ни живой, ни мертвый, пока его мерили, соскочил и пустился бежать в одних белых кальсонах.
Так он и прибежал к нам среди ночи и давай стучать. Мать открыла ему дверь, а он белый, как полотно, стоит, трясется, аж зубы стучат.
- Что с тобой, Вася? – спрашивает она.
- П-покойники за мной гонятся, Валя, - и чуть не упал к ее ногам…
Мама позвала отца, вдвоем они увели дядю Васю в дом, уложили спать. И спал он почти сутки после того кошмара, а потом вскоре после этого случая исчез из Колывани. Искать его было некому. Кто-то говорил что подался он в теплые края, где у него тоже был фронтовой друг. Кто знает, может, так оно и было, только дядю Вася мы больше не видели и не слышали как играет-говорит в его руках старенькая гармонь, а жаль – душевный был человек, хотя и пил крепко. Мама говорила потом, что у него белая горячка началась, потому во сне и снились ему разные покойники, но мы долго после того случая с дядей Васей обходили кладбище стороной, а играть собирались на горе или за огородами на большой поляне.

Глава восьмая
Детские забавы
В детстве мы знали много разных игр. Играли в «штандер», «чижа», «лапту», «из круга вышибало», «прятки», «классики». Мячей, конечно, не хватало, и вот с ранней весны, когда у коровы Ночки начинала линять, прошлогодняя шерсть и свисать с боков клоками, мы с братом осторожно счесывали ее гребешком, потом мочили и скатывали в небольшой тугой мячик, который был незаменим во время игр. Его так удобно было бросать и подкидывать!
Заводилами в играх всегда были старшие ребята, они почти всегда побеждали в игре. Это был веснушчатый рыжий паренек Володька Болотов, высокий вихрастый Олег Садовский, крепкий приземистый  Стас Коновалов и другие. Из девочек в играх выделялась моя лучшая в то время подруга Галя Болотова, она хорошо играла в лапту, ловила мяч, забивала голы и не давала спуску даже мальчишкам. Высокая длинноногая с длинными волосами, собранными в пучок, она была моим идеалом. Мне так хотелось быть на нее похожей! Но у меня не было той силы и сноровки, что у нее.
Одной из любимых игр были прятки. Мы рассчитывались под какую-нибудь известную в то время считалку, чаще:
«На златом крыльце сидели
царь, царевич,
король королевич,
сапожник, портной –
кто ты будешь такой.
Говори поскорей
Не задерживай добрых и честных людей».
Или «Катилась торба с высокого горба.
В той торбе хлеб, соль, пшеница
С кем ты хочешь поделиться…», и конец был как у предыдущей считалки.
Считалок было множество, некоторые из них были озорные, но наиболее любимыми были эти две. Рассчитывались и оставив последнего игрока с закрытыми глазами у дерева, все разбегались врассыпную прятаться. Прятались чаще всего под огромными сараями, где еще до революции когда-то располагались склады знаменитого в Колывали купца Жернакова. Сарай был на сваях из огромных, толстых бревен. Сараи эти по-моему сохранились до наших дней, располагались они не так далеко от пристани, где когда-то жили мои дедушка с бабушкой.
Прятались мы везде, но однажды всех удивил Сафронов Боря, которого искал и никак не мог найти водящий, потом его искали все, а он не отзывался. Наконец, час спустя слез сам с огромного ветвистого тополя, где сидел не менее часа, спрятавшись в густой листве.
Зимой любили кататься с горы, расположенной неподалеку. Катались на санках, кто постарше на лыжах с трамплина. И не один поломал там свои лыжи. Туда нас водил кататься на лыжах учитель физкультуры Валерий Сергеевич и я тоже однажды сломала там лыжину.
Здорово было на санках или лыжах лететь с этой горы, мчаться в облачках легкого пушистого снега! Катались допоздна. Придешь бывало домой, а пальцы не гнутся в задубевших от снега варежках, а в валенках тоже полно снега. Мать поворчит, поворчит, а потом накормит и отправит греться на печку. На печке я любила читать или рассматривать какую-нибудь книжку с картинками.
Читать я научилась рано – пяти с половиной лет. Читать научил отец, заметив мою тягу к книгам. Помню самую первую книжку моего детства. Это была сказка о глиняном человечке, который съедал все, что ему ни попадалось. За этой сказкой последовала другая про Беляночку и Розочку, потом еще и еще.
И вот наступил момент, когда брат впервые повел меня записываться в детскую библиотеку. Старушка-библиотекарь сначала не хотела меня записывать из-за моего маленького роста, но брат сказал, что я уже хорошо читаю сама. Тогда библиотекарь дала мне книжку про Ленина, и я бегло стала читать:
В воскресный день с сестрой моей
Мы вышли со двора.
Я поведу тебя в музей, -
Сказала мне сестра.
Вот через площадь мы идем
И видим наконец
Большой, красивый красный дом,
Похожий на дворец, -
Читала я громко и выразительно и библиотекарю ничего не оставалось, как записать меня в библиотеку. Она подвела меня к книжной полке и сказала: «Выбирай себе книгу». Я выбрала эту книгу про Ленина, большую в красочном переплете и помню ее наизусть до сих пор…
Читать любили у нас все. Интересно было смотреть вечером, как папа читает газету, мама какой-нибудь роман, особенно она любила Теодора Драйзера, а брат – фантастику Жюля Верна. Я до сих пор помню название книг, прочитанные в то время: «Клятва», «Отцовская куртка», «Старик Хоттабыч», «Васек Трубачев и его товарищи» и «Судьба барабанщика» и многие-многие другие, иногда я даже засыпала с книгой в руках. Строгий старший брат отнимал книгу и прятал от меня подальше, а я находила и вновь читала запоем. Еще другой страстью нашего детства было кино.

Глава девятая
Кино моего детства
В то время в моей родной Колывани телевизоров почти не было, а в кино ходили все: и стар, и млад. Кинотеатр был всего один – добротный, каменный, построенный в послевоенные годы, он находился в небольшом сквере, перед кинотеатром в огромном каменном вазоне благоухала клумба цветов. В конце каждой недели мы просили у родителей заветные пятачки на кино и, зажав их в руке, и в любую погоду отправлялись с братом Колей в кино.
Ребят в кино набиралось много – в просторном фойе у кассы было полным-полно детей со всех уголков Колывани. Брат шел занимать очередь в кассу за билетами, а меня ставил в другую очередь – ко входу в зал. Ведь всем хотелось сидеть поближе к экрану. Время ожидания брата с билетами тянулось мучительно долго, настоящий пыткой для меня, маленькой девчушки пяти – шести лет.
Впереди и сзади стоящие девчонки и мальчишки постарше постоянно пытались меня вытолкнуть, они больно щипали меня, наступали на ноги, но я, едва сдерживая слезы, терпела все. Но вот, наконец, появлялся брат со счастливым лицом и синими билетами в руках. Мучения мои сразу прекращались – ведь брат был почти на шесть лет старше меня – это был сильный и крепкий подросток, которого знали и побаивались мальчишки.
Вскоре звенел первый звонок, широко распахивались заветные двери, и контролер начинала проверять билеты и пропускать в зал. Не успевала она надорвать нам билетик, как мы бегом устремлялись на первый, второй ряд, усаживались почему-то поближе к экрану. Звенел еще звонок, потом в зале гас свет, наступала тишина, все взоры устремлялись к экрану, и начинался фильм, а фильмы были тогда такие, что я запомнила их на всю жизнь: «Чапаев», «Черноморочка», «Волга-Волга», «Полосатый рейс», «Веселые ребята» и многие-многие другие. Такие походы в кино были каждое воскресенье.
Через несколько лет в кинотеатр контролером устроилась работать мать и тогда ходить в кино стало нам намного проще. Уже учась в школе, я посмотрела тогда много и индийских фильмов, которые были тогда очень популярны. Это были замечательные картины, такие как «Цветок в пыли», «Бродяга», «Сангам» и другие. Главные роли в них зачастую играл самый знаменитый индийский актер Радж Капур. В этих фильмах завораживало все: музыка, песни, танцы, природа, красивые женщины, одетые в яркие сари. Во время фильма часто я несколько раз смахивала слезы, а после фильма многие женщины выходя из зала вытирали глаза платочками – истории в кино обычно были трогательными и грустными. По дороге домой горячо обсуждали очередной фильм, а то молчали, не оправившись от волнения.
Но вот, когда мне было уже лет 11 – 12, в Колывали появились первые телевизоры. На нашей улице телевизор был у Тарасовых. Туда по вечерам с разрешения хозяйки ходили почти все соседи с нашей улицы. Смотреть телевизор разрешалось и нам, ребятишкам. Осторожно войдя в сени, снимаю обувь и вместе с хозяйской девочкой Надей по чистым домотканым дорожкам проходим в комнату, где стоит телевизор, присаживаюсь на краешек стула и с замиранием сердца смотрю на голубой экран, а там показывают концерт Муслима Магомаева или какой-нибудь фильм. Это было здорово! Потом, года через два телевизор в кредит купила и наша семья, но это будет уже потом, после переезда из Колывани.

Глава десятая
Здравствуй, школа!
После того, как мне исполнилось семь лет, отец как-то утром сказал мне: «Вставай, дочка, собирайся, сегодня мы пойдем записывать тебя в школу в первый класс». Я конечно обрадовалась, надела свое лучшее платье – синее в белый горошек, и мы пошли по пыльным улицам жарким летним днем. А когда пришла туда, оробела. В просторном вестибюле школы возле каменной колонны стоял стол, за ним сидела пожилая строгая женщина в темном костюме и белой кофточке и что-то писала в толстой тетради. Рона посмотрела на меня из-под очков и строго спросила:
- Как твоя фамилия, девочка?
Я растерялась и тихо, почти шепотом произнесла:
- Таня Семенова.
- Говори громче – не слышу.
Я повторила.
- Сколько тебе лет?
- Семь.
- А читать умеешь?
- Да, и писать тоже умею.
- А что  так тихо говоришь? Где живешь? Какая улица?
- Заводская шесть, - за меня ответил папа.
Наконец, меня записали, и мы вышли на залитый солнцем школьный двор, густо засаженный ранетками. Я с облегчением вздохнула, а папа засмеялся и сказал: «Ну вот, дочка, мы теперь у меня скоро будешь школьница, пойдем форму тебе школьную в магазине поглядим». И мы пошли в универмаг покупать мне форму, портфель и школьные принадлежности.
А первого сентября я уже стояла на линейке, и когда молодая красивая учительница назвала мою фамилию в числе других первоклассников, тоже растерялась и сначала ничего не могла ответить от волнения, а потом, когда ей пришлось повторить, тихо сказала: «Я», – и вышла из шеренги первоклассников.
Так началась моя школьная биография.

Глава одиннадцатая
По ягоды
Летом мать часто брала нас по ягоды, а их в наших лесах было полным-полно. Только надо было знать места. Мать знала окрестные леса, как свои пять пальцев.
Собирались с вечера, рано ложились спать, а утром, как только солнце покажется из-за большого тополя, мать уже будит нас:
- Давайте, поднимайтесь, пора, - и ставит перед нами по кружке молока, да по куску хлеба.
И вот мы идем по заросшей мелкой кудрявой травой проселочной дороге в сторону Кудряшовского бора. Идти приходится долго, а солнце поднимается все выше, становится так жарко, что у меня во рту все пересыхает, а воды я знаю мать не взяла – в корзине у нее лежит лишь горбушка хлеба да пара огурцов, но мы без передышки все идем и идем мимо реки, все ближе к березовым кочкам. Проходим небольшое озеро, почти сплошь заросшее копытами и осокой. Тут я не выдерживаю и прошу маму:
- Мама! Можно я здесь водичку попью?
Мама кивает головой: «Только смотри, не замарайся – тут очень топко».
Я осторожно подхожу к воде, где на поверхности скользят жучки-плавунцы и летают синие стрекозы и набираю в ладошки эту теплую коричневатую воду, жадно пью. Мать садится неподалеку на берегу, развязывает узелок с огурцами и хлебом. Немного перекусив, идем дальше по лесным полянкам в поисках спелой клубники, но ее тут мало и мелкая. И мама ведет меня все дальше и дальше по буграм и косогорам по тридцатиградусной жаре, все ближе к той заветной большой полянке, где ягоды по ее словам видимо-невидимо. Наконец мы подходим к небольшим березовым кочкам окруженным огромной поляной и там находим несметное количество ягод. Их здесь так много, что только рви успевай. Не надо ходить – просто сиди на месте и обрывай тяжелые кисти с крупной, спелой и душистой, сладкой ягодой.
Часа через два с половиной наши корзинки становятся полными, мне помогает добрать мама.
А солнце уже высоко-высоко, жара становится нестерпимой, а идти еще очень далеко через заросли черемухи и березовые колки. И вдруг впереди блеснула синяя лента реки Ояш. Я зашла в воду, напилась и захотела искупаться, но мама не разрешила. Я намочила ноги и собралась выходить из воды, как вдруг из прибрежных кустов метнулась тень – это был заросший густой щетиной человек неопределенных лет с изможденным лицом, одетый в какие-то лохмотья.
- Эй, тетка! Дай чего-нибудь перекусить, мочи нету, - произнес он хриплым голосом.
Я бросилась к маме, а она широко раскрыв глаза глядела на незнакомца и видимо тоже была напугана. Потом пошарила в корзинке и достала из нее узелок с оставшейся горбушкой хлеба и подала незнакомцу: «На, добрый человек, и иди своей дорогой. Мы тебя не видели и не знаем». Незнакомец ловко схватил хлеб с ладони и быстро стал есть, а мы, не оглядываясь, почти бегом пошли дальше, хотя корзины оттягивали руки. Кто был этот незнакомец? Наверное, беглый арестант, бежавший из тюрьмы. Лишь спустя несколько дней по радио мы узнали, что из ближайшей тюрьмы сбежало несколько человек, отбывав срок за особо тяжкие преступления. Так что нам в тот раз повезло, что он нас не тронул – видно был сильно голодный.
Потом, спустя полчаса, была еще одна неожиданная встреча – переходя дорогу, мы увидели большого серого зайца с длинными ушами и лапами. Увидев нас, он пустил стрекача, подняв на дороге легкое облачко пыли. Мама, не выдержав, засмеялась: «Ну смотри, Танюшка, как он удирает, лесная душа. Испугался нас бедный». Вот так встреча. И мы пошли дальше своей дорогой.
Под конец пути уже брели еле-еле. Но вот показалась река, огибавшая наше село, а потом первая крайняя изба, а вот и наш дом, наша улица. Наш верный пес Матрос с визгом бросается мне навстречу и лижет руки и даже лицо. Мы заходим в сени, ставим наши тяжелые корзины, а солнце еще в зените и палит по-прежнему. Напившись чистой холодной колодезной воды и немного передохнув, жарим картошку с первыми грибами – маслятами, пьем молоко и начинает перебирать ягоду.
Мама покрикивает на нас: «А ну, Наташа, Надя, Татьянка! Давайте быстрее, да чище, чтобы ни одной соринки, а ягоду завтра на базаре продам и формы вам куплю к школе». Мы перебираем ягоды до вечера и усталые ложимся спать, а ночью мне снится лопоухий серый заяц. Он бежит ко мне и ластится как наш пес Матрос и разговаривает человеческим языком.

Глава двенадцатая
За грибами
За грибами мы ходили в березовую рощу, что была неподалеку от нашего дома. Вернее рощ было три. Грибы мы искали сначала в первой – самой ближней, потом шли в среднюю и наконец устремлялись в самую дальнюю, которая заканчивалась большим и глубоким оврагом, на дне которого все лето протекал ручей.
За грибами ходили с утра пораньше, чтобы принести побольше, брали объемистые корзины и веселой гурьбой отправлялись в рощу. Лес встречал нас приветливыми голосами птиц, которых там было множество, но больше всего грачей и галок, везде на березах виднелись их гнезда.
Мы поднимались на гору и рассыпались по лесу, и тут начиналась «охота» за грибами. Вот на маленькой полянке дружная семейка лисичек, а вот у пенька, волнушки, а вот и крепенькие маслята, которые тоже росли семейкой. Если в первой роще росли в основном свинушки и сыроежки, во второй волнушки и подберезовики, то в дальней попадались груздья и даже белые грибы. Все грибы дома мигом съедались. Свинушки отваривали, а потом жарили с картошкой и ничего – все обходилось благополучно, хотя позднее, прочитала, что эти грибы ядовиты, но мы их уплетали за обедом за обе щеки и ничего. Несъедобных грибов было много, особенно мухоморов с красивыми красными шляпками как бы обсыпанными мукой, как торт, но мы их знали и не собирали. Мать научила нас отличать съедобные грибы от несъедобных, хотя иногда в наших корзинках встречался какой-нибудь валуй или ложный опенок.
Дома мать тщательно сортировала весь этот урожай и тут же выбрасывала несъедобные грибы. Но вернемся в лес и послушаем лесную тишину, шум деревьев и шорохи трав и разные лесные голоса. Например, голос кукушки – самой загадочной птицы наших лесов. Посудите сами: гнезда не вьет, птенцов не выводит, а кукушки в наших лесах не переводятся, и как радостно услышать ясным майским днем и в начале лета чистое, звонкое «ку-ку». Потом в июле «кукушка рожью захлебнется», как говорят в народе и куковать перестанет, а может улетит в другие леса, а у нас в лесу останутся другие птицы, которые будут распевать свои песни до конца лета, но вернемся к грибам.
Грибы различать я научилась рано, моя корзинка быстро наполнялась волнушками, подберезовиками, маслятами, свинушками. Не беда, что свинушки были такими черными – мать поварит их в кипятке, а потом обжарит с луком в масле, добавит молодой картошки – и пальчики оближешь, а семья у нас была большая, которую прокормить было нелегко, поэтому и походы за грибами были частыми.
Больше всех удавалось найти брату Николаю и сестре Гале. Она, как сквозь землю видела грибы там, где я их совсем не замечала. Копнет какой-нибудь бугорок, а под ним молодые крепкие грузди, прикрытые прошлогодней листвой. Галя срежет их аккуратно ножичком и идет дальше и вот между двумя ветвистыми березами находит большой белый гриб, потом еще и еще. Глядишь и скоро у нее корзинка полная, и все грибы как на подбор, а у меня иногда попадались червивые. Младшие сестренки Наташа с Надей те вообще собирали что попало – одни мухоморы за их красоту.
Дома мама замачивала грибы в большой ванне, а потом мыла, чистила, скоблила, одни жарила, другие солила по сортам, и все это было очень вкусно и пахло по-особому ароматно.
Любимыми грибами были рыжики. За ними ходили далеко – аж в Кудряшовский бор, в котором кроме разных грибов росли и черника, и брусника, встречались и длинные сочные кисти красной костяники, которую мы с удовольствием отправляли сразу в рот, чтобы утолить жажду.
В бору было тихо и светло даже в пасмурную погоду. Где-то в вышине упирались в синее небо верхушки старых сосен, лес жил своей особенной жизнью, тенькали птицы на разные голоса, выстукивал по стволу длинноносый дятел, отыскивая насекомых, и далеко разносился этот звук по лесу, деловито жужжа, пчела собирала небогатую лесную дань, шуршала под ногами мягкая лесная подстилка, нога ступала словно по мягкому ковру. А какой воздух был в бору – идешь-идешь и не надышишься!
Усталые, но довольные шли мы домой, неся дары леса, и вечером засыпали, убаюканные его шумом.
Эти походы в лес за грибами и за ягодами я не забуду никогда и, приезжая на родину и проезжая Кудряшовский бор на автобусе с волнением всматриваюсь в родные дали. Лес все такой же, будто и не было прожито столько лет, вот только сосны стали еще могучее и все также перешептываются под легким летним ветерком, и так же манит лес своей прохладой. Так хочется пройтись по тем заветным грибным и ягодным местам и вернуться вновь домой, как в детстве, с тяжелой ношей.

Глава тринадцатая
У дедушки с бабушкой
В детстве я часто гостила у дедушки с бабушкой. Их маленький старый дом по улице Карла Маркса состоял из одной единственной большой комнаты, в которой помещалось все необходимое: русская печка, возле нее сбоку притулился на самодельном табурете медный самовар с длинной трубой. Слева у стены стояла широкая кровать с блестящими шишечками на спинке и горкой подушек, в центре у стены удобно устроился старый комод с множеством ящиков, покрытой кружевной скатеркой, а над комодом на стене висела большая черная тарелка радио, которое особенно любил слушать дедушка.
Интерьер комнаты дополняли: обеденный стол, покрытый клеенкой, да большой длинный сундук, окованный железом. В сундуке хранилось все самое ценное из вещей – по словам бабушки ее приданое: тонкие кашемировые шали с кистями, кружева, белье, отрезы ситца, сатина, бязи и множество холщовых белых полотенец, вышитых красными петухами тонким крестиком бабушкой еще во времена ее девичества. Еще в сундуке лежали покрывала да яркие шерстяные платки, расписанные сказочными узорами.
Все это бережно хранилось в узелках, тщательно пересыпалось время от времени табаком или нафталином от моли, а иногда летом в жаркие дни бабушка выносила все содержимое сундука на просушку, и я любила рассматривать все эти шали и платки с диковинными сказочными узорами и невиданными жар-птицами.
А бабушка развешивала все это добро на бельевые веревки и говорила мне: «Все это тебе с сестрами достанется – выбирай сейчас – какой платок будет твой?» Я долго выбирала, а потом несмело показывала пальцем на платок с жар-птицами: «Этот, бабуля,» - и замирала от восхищения перед такой красотой.
А бабушка тяжело вздыхала, гладила меня по голове, потом садилась со мной на лавочку под кустами сирени и бузины, нюхала табак, сморкалась и начинала рассказывать какую-нибудь историю о своей прежней жизни, пока ее не позовет зачем-нибудь дед.
Дед Ганя был высокий, худой благообразный старик с большой белой бородой и кустистыми седыми бровями, всегда в неизменной сатиновой рубахе-косоворотке черной или синей, подпоясанной узким ремешком и темных широких штанах. Он был великим тружеником и набожным человеком – за стол не садился и из-за стола не выходил не перекрестясь, любил читать что-нибудь божественное и часто молился. Иконы находились, как водится, в переднем углу, целых три большие в массивных окладах. По праздникам бабушка зажигала возле них лампадку, ставила свечи и долго молилась, осенняя себя крестом и отбивая поклоны.
Я рано приобщилась к религии – лет в шесть знала наизусть «Отче наш», всем своим детским сердечком я верила в бога и перед сном всегда про себя произносила молитву. А я она любила рассматривать старые дедушкины книги. Книги эти были написаны очень давно от руки черной тушью и пером. Местами на них были даже кляксы от туши, а заглавные буквы были написаны витиевато красной тушью. Буквы эти были не совсем понятны мне, хотя я уже умела читать – среди них встречались странные «еры» и «яти», которых не было в моих детских книжках, но дедушка один раз показал мне, как их читать и я быстро научилась читать и с интересом читала жития святых и великомучеников и вскоре уже знала про Симеона Столпника, великомученицу Татьяну и святую Екатерину, и многих других, и восхищалась их христианскими подвигами.
По вечерам дедушка с бабушкой, напившись чаю из самовара, а чай, надо сказать, они пили подолгу «вприкуску» с мелко наколотым специальными щипчиками сахаром, пили прихлебывая из блюдечка, со свежеиспеченными песочниками и творогом со сметаной. После чая бабушка садилась вязать, дед читал свои книги или газеты, или подшивал валенки – их к нему приносили со всей улицы и всем он делал это бесплатно, а я доставала из-под кровати заветный ящик с игрушками, подаренный мне бабушкой и начинала играть ими.
Игрушки были очень старые, ими играли еще маленький отец и тетя Тася с дядей Васей, когда были детьми. Среди игрушек были: тяжелое фиолетовое стеклянное расписное яйцо, фарфоровые круторогие белые барашки, деревянная крашеная лошадка на колесиках, кубики и другие детские сокровища. У меня дома игрушек было мало: лупоглазые целлулоидные зайцы, да тряпичная кукла Катя, сшитая матерью из лоскутков и набитая паклей, поэтому я так радовалась бабушкиным игрушкам, и они мне никогда не надоедали.
Перед сном бабушка рассказывала мне сказки или свои нескончаемые истории, вот одна из них.

Глава четырнадцатая
На старой пристани
Это было давно, когда дедушка в молодости служил на маленькой пристани на Оби, тут же на пристали жила его семья. Сюда время от времени причаливали пароходы с пассажирами, в основном с грибниками, ягодниками и отдыхающими, которые ехали до Бибихи и аж до самого Кривощекова. Блестела на солнце, играла волнами полноводная могучая река, а в грозу ослепительно сверкала молния, глухо ворчал гром, а потом капли дождя колотили мокрые листья сирени в саду, где-то вдалеке на излучине реки с шумом проходил пароход, а на маленькой пристани все было по-прежнему: глянцево сверкали бока у пузатого медного самовара, на кровати на пуховой шали, свернувшись клубочком мирно дремал уж Яшка, да размеренно стучали старые ходики, сделанные в форме домика и каждый час из окошечка выглядывала кукушка, отсчитывая положенное время, да изредка в помещение пристани вваливались пассажиры, осматривались, отдыхали, пили чай, ожидая парохода, иногда какая-нибудь неосторожная пассажирка ложилась перед дорогой на пару часов на дедушкину кровать и тогда слышался истошный крик перепуганной пассажирки, увидевшей перед собой потревоженного ужа.
И чего только не вытворял этот всеобщий любимец семьи, прижившийся здесь на пристани! Он не только ловко ловил мышей, но и приспособился выдаивать на рассвете корову Майку и часто бывало, что когда бабушка шла доить корову, то молока и со стакан не набиралось.
Гаврила стал следить и однажды застал Яшку на «месте преступления» – сосущим корову. Хозяин рассердился и отвез ужа на лодке и бросил далеко от берега в воду, но к вечеру Яшка был дома и как ни в чем ни бывало дремал под печкой. Так повторялось несколько раз, пока вконец выведенный из терпения Гаврила отвез ужа далеко на остров и оставил его там, и больше они Яшку никогда не видели.
А тут и революция грянула, а потом гражданская война – время тревожное, грозовое. По Оби то и дело сновали пароходы то с белыми, то с красными, а Гаврила по-прежнему служил на пристани. Однажды во время кулацкого восстания дед поехал по делам в пароходство, и надо же было такому случиться: пароход захватили белочехи: к пароходу возле Бибихи причалила лодка с военными белочехами и старый офицер на ломаном русском языке приказал солдатам расстрелять всех пассажиров. На палубе поднялся плач перепуганных женщин и ребятишек. И тут Гаврила, никогда не повышавший голоса даже на своих домочадцев, как закричит: «Вы что? Кого расстрелять? Баб, старух, ребятишек? Не позволю! Я – начальник пристани!». Оторопевший от такой наглости, офицер сначала навел на него дуло пистолета… Гаврила же стоял не шевелясь перед ним, и все твердил свое: «Не позволю!»
Минуту стояла мертвая тишина, только плескались волны реки о борта парохода, да кричали чайки, минуту черный ствол пистолета глядел в упор на Гаврилу. Первым не выдержал офицер – медленно, словно нехотя он опустил пистолет, сквозь зубы скомандовав солдатам:
- Отставить!
Пассажиры вздохнули с облегчением, одна женщина не выдержала – упала без чувств на палубу. Офицер брезгливо перешагнул через нее и плюнул в воду, но люди были спасены. А когда дедушка вернулся, то увидел на пристани полный разгром – корову и коня у него забрали белые, кур перерезали, а бабушка с шестилетним сыном пряталась под телегой, отослав старших детей в село к родственникам – сама она бросить все и уйти не решилась. К тому же она была тогда в положении на восьмом месяце. Ночью у нее начались преждевременные роды, видимо от всего пережитого, и к утру она родила недоношенного ребенка, который два часа покричал и затих. После того случая детей у них больше не было.
Будущий отец Светланки рос озорным, шустрым мальчуганом и часто лез туда, куда не просили. В 5 лет он обварился кипятком, перевернув большой чугун с только что снятой с огня картошкой для свиней. Чудом остался жив, но озорничать не бросил. Лет в семь он уже хорошо плавал – благо река была рядом, в 11 уже переплывал Обь и отдохнув на том берегу, благополучно возвращался обратно. С детства полюбил рыбалку и часто просиживал с удочкой на утренней зорьке, время от времени вытаскивал из воды крупных судаков. Рыбачил потом будучи взрослым. Много лет спустя, он и меня приучал к рыбалке лет с восьми. Но это уже другая история.

Глава пятнадцатая
Племянник Сашенька
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я стала тетей. У меня появился племянник Сашенька. А узнала я об этом так. Однажды теплым майским вечером мы получили телеграмму от сестры, в которой было написано всего несколько слов: «Девятого мая родился сын Саша». Мы с сестрой Наташей сразу не поняли, а когда до нас дошел смысл этих слов, нас охватила такая радость, что мы ни слова не говоря посмотрели друг на друга и побежали, что есть мочи босиком по пыльной дороге, крепко сжимая в руках драгоценную телеграмму, а прибежав к маме на работу, протянули маме бланк, сумев выпалить только: «Мама! У Гали родился сын Саша! Читай!» Лицо матери засияло в улыбке: «Господи, слава Богу, наконец-то!» Следом за этой телеграммой пришло письмо, а еще через месяц сестра сама приехала к нам с сыном на руках. Ребенок был уже прехорошенький: синие глаза, толстенькие ножки и пухлые ручки. Он так смешно надувал щеки, когда сосал соску, это было уморительно. Нам он сразу понравился, и мы наперебой стали с ним нянчиться, а потом сестра заболела, и нам пришлось водиться с Сашенькой всерьез. Его кормили из бутылочки манной кашей, вывозили гулять в колясочке, меняли пеленки. Саша рос не по дням, а по часам, к счастью это был спокойный малыш.
Водиться с ним мне пришлось четыре лета подряд. Сестра сначала училась в училище, потом устроилась на работу, а сына оставлять было не с кем. Поэтому летом она забирала нас с братом к себе на все лето. Брат помогал по хозяйству, а я по дому. Лето протекало быстро, а поиграть с девочками на улице мне удавалось очень редко, хотя природа вокруг была прекрасная: чудесная речка Черемшанка со склоненными над водой развесистыми ивами и черемухой, задумчивыми темными омутами, стайками рыбешек, плавающих у берега и голубыми стрекозами, плавающими над водой. Так заманчиво было войти в эту воду, теплую, как парное молоко и покупаться вволю.
Однажды я чуть не утонула в этой реке, решив искупаться пока никого на берегу не было и, отойдя от берега несколько шагов, вдруг очутилась на глубине и почувствовала, что мои ноги не достают до дна. По-настоящему плавать я не умела, поэтому испугалась и стала отчаянно барахтаться в воде. Я стала захлебываться и, может быть, утонула бы течением закружило бы меня в омут, если бы не ухватилась за длинную ветку черемухи низко свисавшую над водой. Перебирая ее руками, я подплыла поближе и выбралась на берег. С тех пор одна я больше не купалась.
Как-то раз, когда Саше уже было два года он исчез, пока я мыла посуду. Я искала его везде: в летней кухне, сарае, бане, огороде и не находила – он как будто испарился. Обыскав весь дом и двор, я отправилась на улицу, но там его тоже не было. Целый час в слезах я искала его сбившись с ног, потом в отчаянии я пошла в соседский двор и там увидела Сашу – он преспокойно играл на песке с соседской девочкой Машей.
Я от радости, что нашла его, даже не стала ругать, а расцеловала в румяные щечки.
Шло время, Саша подрастал, на следующее лето ему исполнилось уже три года, я по-прежнему любила его. К тому времени он уже довольно хорошо говорил, смешно коверкая слова, по пришло время нам с ним расстаться – сестра переехала в город, и Саша пошел в садик, а я стала уже думать кем стать. Наступила новая пора в моей жизни.

Глава шестнадцатая
Мамина гитара
Вспоминая свое детство, я всегда вспоминаю мамины песни и ее гитару. Она частенько брала ее в руки вечером или днем в минуты отдыха, и эти минуты становились минутами радости для нас, ребятишек. В основном она пела русские народные песни: «В маленькой светелке», «Когда б имел златые горы», «Хаз-Булат удалой» или «Раскинулось море широко», но иногда в ее репертуаре встречались и залихватские цыганские песни, например «Соколовский хор под Яром был когда-то знаменит, Соколовского гитара до сих пор в ушах звенит…» – выводила она красивым низким голосом, и мы подхватывали ее песню, заученную уже наизусть. Спев одну, начинали другую:
«Что ты ходишь за мной,
Что ты ищешь меня?
И при встрече со мной
Все глядишь на меня…»
Регетативом пела мама, а я сидя на маленькой, низкой скамеечке у ее ног, подпевала ей и следила за перебором струн. Вот она протяжным тихим голосом выводит:
«В маленькой светелке огонек горит
молодая пряха под окном сидит».
И я представляю молодую красивую девушку с блинной русой косой в сарафане и кокошнике, как в русской народной сказке про Василису Прекрасную, и мне становится ее жаль. Почему-то песни мамы печальны, они почти всегда имеют тяжелый трагический конец. В конце или смерть или измена, в степи замерзает ямщик, молодую красивую княжну выбрасывает за борт лодки в Волгу Стенька Разин или кто-то кого-то убивает.
Протяжно, тягуче звенит мамин голос:
«Мой костер в тумане светит,
искры гаснут на свету,
ночью нас никто не встретит,
мы простимся на мосту…»
И передо мной возникает черноокая красавица цыганка Зара, а вот удалой Хаз-Булат с большим и острым кинжалом. Сюжеты песен для меня становятся реальностью.
Что мне давали эти песни? Наверное простор воображению, развивали полет фантазии и любовь к музыке, к народной песне. И теперь, когда я приезжаю к маме, я всегда прошу ее сыграть мне на гитаре и спеть с детства мне знакомые песни, которые она не забыла и до сих пор поет с удовольствием, хотя сама сильно изменилась, состарилась, но не стареет душой.
Однажды сестра вызвала меня по телеграмме: «Приезжай, мама при смерти. Приехав я поняла, что она тяжело больна, но увидев нас, она поняла, что мы приуныли и решила нас приободрить: взяла, как в детстве гитару и, превозмогая боль, спела нам несколько песен все еще сильным не по-старчески голосом.
Я смотрела на нее и думала: «Откуда в ней сила духа такая? Ведь при ее болезни и говорить-то тяжело, не то, что петь? И я поняла, что мама из редкой породы людей, которые все тяготы жизни переносят стоически. Я слушала старые мамины песни, а теперь в ее репертуаре еще добавились и романсы, и слезы наворачивались на глаза, я глядела на нее такую худенькую и изможденную болезнью и удивлялась, и радовалась, что болезнь не сломила ее, а как бы придала ей новые силы. И теперь, когда мне становится трудно, я вспоминаю маму и ее верную подружку-гитару и те минуты, когда она пела для нас. К счастью, после долгой болезни она тогда поправилась, и мы все были этому очень рады. Наверное, ей и гитара помогла.

Глава семнадцатая
Берта Адамовна
Это случилось в шестом классе, когда у нас появился новенький Мишка Кляксин – рыжий паренек с белыми ресницами и маленькими вечно бегающими глазками и блаженной улыбочкой на конопатом лице.
Гошка Тюрин – большой любитель прозвищ, не долго думая, сразу прозвал его Кляксой. Мишка был второгодник – старше нас на два года, но это его несколько не удручало и он сразу успел «прославиться» – первоклассники испуганно жались по углам, когда он гоголем проходил по коридору, а девчонкам от него просто житья не было – он отбирал у них мелочь, ломал ручки, дергал за косу. Старшеклассников же Мишка побаивался и подолгу курил с ними в туалете, льнул к ним и всячески угождал. Зато среди нас был король-королем. А мальчишки поменьше восхищенно смотрели ему в рот, глядя, как он пускает синеватые колечки дыма, небрежно поплевывая и рассказывая друзьям грязные анекдоты.
Бедные учителя просто не знали, что с ним делать: он грубил им, убегал с уроков, огрызался на замечания. Вызывали отца, солидного немолодого высокого мужчину в массивных очках. Он недоумевающе строго смотрел на директора, щуплого маленького человека, беспомощно размахивающего руками перед ним, потом приходил на урок и сидя на последней парте, строго поглядывая по сторонам. В присутствии отца Мишка изображал из себя пай-мальчика и даже иногда поднимал руку.
Всем учителям доставалось от Мишкиных проделок, но более всего страдала наша Берта Адамовна – учитель рисования. Это была пожилая, невысокая, худенькая женщина, коротко остриженная и всегда одетая по-мужски – в темно-синий пиджак и светлую мужского покроя рубашку белого или голубого цвета.
Она старалась никак не реагировать на его проказы, но в такие моменты лицо ее становилось багровым, а потом медленно бледнело, и нижнее веко мелко подергивалось, и на нее было жалко смотреть. Берта Адамовна приносила на урок то красивую вазу, то раскладывала на столе фрукты, совсем как настоящие, и учила нас рисовать натюрморт. Дисциплина на ее уроках была вообще скверной, лишь девчонки старательно рисовали в своих альбомах, а мальчишки обыкновенно играли в морской бой или крестики-нолики, а Мишка с Костей Тутыгиным резались в карты на последней парте.
В то время в нашем классе учился Венька Дроздецкий. Венька жил с нами по соседству на одной улице, матери наши дружили и работали вместе, и вообще у нас было много общего, но Венька отличался от других тем, что всегда говорил правду и учился на одни пятерки.
Летом мы уходили по узкой тропке, выбитой козами и коровами и поднимались на гору, откуда, как на ладони виднелось наше большое село, и речка Чаус вдали, и старинная церковь с золотыми куполами, а чуть подальше росла старая большая раскидистая береза.
Эта береза была особенная: она была ориентиром, как бы границей, куда дальше нам бегать не разрешалось. Мы любили взбираться по ее узловатым сучьям и прятаться среди ее раскидистых ветвей, когда играли в войну.
Война…Это слово тогда мы слышали часто, хотя родились намного позже. Следы той большой войны присутствовали везде: на стенах почти в каждом доме висели портреты молодых здоровых парней – наших родственников, не вернувшихся с фронта, у отца часто болели и открывались старые раны, и выходили осколки по временам, а напротив нас через дорогу жил безногий инвалид дядя Саша Свинцов, который калекой вернулся с войны, а рядом с ним в подвале большого дома тети Нюры Комаровой снимал угол семья эвакуированных в войну блокадников из Ленинграда – красивой, но очень худенькой белокурой женщины Тамары и ее дочери Шуры. Неподалеку от нас на соседней улице жила и Берта Адамовна – она тоже снимала небольшой домик.
Как-то раз, разыскивая корову, мы с братом забрели дальше заветной березы, зашли в лес и там на светлой, залитой солнцем полянке увидели Берту Адамовну. Она стояла перед этюдником – деревянным ящиком на трех ножках с кистью в руках и что-то рисовала на большим листе картона. Нас она не заметила.
Мы осторожно подошли и глянули через ее плечо, и ахнули от удивления: на белом листе картона была изображена наша любимая береза, она стояла как живая, и даже, кажется, колыхал ее листья легкий ветерок.
Долго мы стояли так, и вид у нас был, наверное, самый преглупый. Опомнились мы только тогда, когда я почувствовала руку Берты Адамовны у себя на плече.
- Ну, что? Нравится?
- Ага, - пробормотала я смущенно.
- А вы приходите ко мне, я вам еще кое-что покажу. Знаете, где я живу? – спросила она.
Мы утвердительно кивнули в ответ, и отправились дальше на пояски коровы.
На другой день мы с братом и Венькой Дроздецким несмело отворили калитку дома Берты Адамовны и вошли в чистенький дворик, густо усаженный душистыми белыми цветами. Потом поднялись на высокое крыльцо и наконец, оказались в просторной светлой комнате, где у окна в углу притулился в кадке большой фикус, возле стены стояла старая черная кожаная кушетка, а посреди комнаты круглый стол, покрытый белой скатертью, а над ним висел красный абажур с шелковыми кистями, в комнате были еще комод и приемник «Рекорд» на нем, этажерка с книгами, да репродукции картин. Одни из них были знакомы, такие как репинские «Бурлаки на Волге» или «Джоконда» Леонардо да Винчи о которой рассказывал отец, другие  были работы самой Берты Адамовны, на них мы узнали нашу замечательную речку Чаус и тихую заводь Бочкаревского озера, и березовую рощу и другие места.
Меня особенно поразила одна из картин – на ней был изображен человек распятый на кресте с мученическим выражением лица. Я долго стояла перед ней, пока не подошла Берта Адамовна и, как в тот раз, опять положила руку мне на плечо.
- Кто это? Бог? – спросила я.
И она тихо и серьезно ответила мне:
- Да, это Христос.
Мы все ходили по квартире Берты Адамовны, рассматривая картины, пока не заглянули в спальню и там на стене перед кроватью увидели портрет светловолосого юноши с такими же, как у Берты Адамовны большими, широко распахнутыми голубыми глазами.
- Это ваш сын? – не удержалась я от любопытства, хотя брат уже толкал меня в бок. Берта Адамовна кивнула головой.
- А где он сейчас? – опять спросила я.
- Он… погиб в Ленинграде, - сказала она дрогнувшим голосом и отвернулась к окну, и я поняла, что совершила глупость своим вопросом. Но она быстро справилась с собой и вновь повернулась к нам:
- Ну что? Посмотрели, как я живу, а теперь будем чай пить с гренками – мой сын их очень любил, - и Берта Адамовна налила нам чай в тонкие маленькие фарфоровые чашки, а к чаю подала гренки и клубничное варенье.
После чая она показала нам еще толстый альбом с видами довоенного Ленинграда, а потом проводила домой.
А на другой день в школе случилось вот что: на уроке рисования, который был последним, Берту Адамовну зачем-то вызвал завуч. Едва за ней заркылась дверь, как встал Мишка Кляксин, подошел к кафедре, полистал классный журнал, быстро нашел нужную страницу и поставил себе отметку, потом еще и еще…
- Во дает! – восхищенно сказал Генка Скворцов, по прозвищу Чалый и ткнул в бок своего соседа, но тот почему-то не разделил его восхищения, хотя давно ли кажется Клякса для него был кумиром, да и не секрет, что многие мальчишки в классе брали с него пример и, задыхаясь, с отвращением глотали дым от предложенной им сигареты. Даже ходить старались «под Мишку» – чуть покачиваясь «вразвалочку».
А Мишка, наставив себе оценок, спокойно сел на свое место и только успел сесть, как появилась Берта Аамовна.
- Ну, что? Закончили свои рисунки, тогда сдавайте работы, а после я вам расскажу о великом голландском художнике Ван Гоге, и она с увлечением стала рассказывать, а класс притих – все слушали, и только Мишка с Костей нагло посмеивались, не обращая внимание на учительницу, резались в карты.
Берта Адамовна, заметив их за этим занятием, подошла к ним и протянула руку, пытаясь забрать карты у Мишки, на что он нагло заявил:
- Свои надо иметь.
На лице Берты Адамовны появились красные пятна, а руки чуть заметно задрожали:
- Миша, выйди из класса, - строго сказала она ему.
- Еще чего, - протянул тот.
- Выходи, - повторила она.
- Ну и выйду, подумаешь, фашистка, - сквозь зубы тихо процедил Мишка и вышел, хлопнув дверью.
В классе наступила напряженная тишина, а на Берту Адамовну было жалко смотреть: у нее дрожали руки, а по лицу теперь разлилась бледность, и все мы вдруг увидели, какая она худенькая и пожилая.
- Так, на чем же мы остановились? – спрашивала она нас, близоруко щурясь из-под толстых стекол очков. – Ах, да, на творчестве Ван Гога. Она взглянула на часы и, посмотрев на репродукцию картины «Подсолнухи», продолжала. – У него есть еще эта замечательная картина, но о ней я расскажу в другой раз на следующем уроке.
Но следующего урока не получилось… И вот почему: вечером, по дороге домой, когда мы проходили пустырь, нас встретили Мишка с двумя своими приятелями со словами: «Что, попались, голубчики?» Он ловко подставил подножку Веньке, и тот тяжело плюхнулся лицом вниз на мерзлую землю, но тут же поднялся и с кулаками кинулся на Мишку, но опять был сбит с ног – теперь на него навалились втроем. За Веньку вступился мой брат Николай. В общем, драка была жестокой: брат пришел домой в разорванной рубахе и огромным синяком под глазом. Отец, увидев его, сердито сдвинул брови: «Опять подрался?!» А мать заахала, ну а Веньке пришлось дома проваляться в постели: у него была сломана челюсть и выбито два зуба.
После этого случая Клякса, наконец, оказался в колонии для несовершеннолетних, где ему, видимо, и следовало быть – не помогло даже заступничество отца – начальника одного из учреждений.
А Берта Адамовна тяжело заболела. Мы с братом навещали ее во время болезни. Она, заметно похудевшая, лежала, окруженная подушками на белоснежной постели и показывала нам старые довоенные фотографии и рассказывала нам о сыне, который умер от голода в войну в блокадном Ленинграде. Его звали Артур, и он был очень талантливый, мог стать хорошим художником и музыкантом, играл на скрипке, но помешала война…
Мы слушали ее рассказ, затаив дыхание, и представляли блокадный Ленинград, как будто сами были там в то время.
Моя мать тоже заходила иногда по вечерам к ней, носила ей молоко и свежие ватрушки, но вскоре Берты Адамовны не стало… Похоронили ее на нашем кладбище в окружении берез и тополей, на могиле посадили цветы. Мы иногда приходили сюда на Пасху или в родительский день.
Отсюда далеко виднелись заливные луга, и речка Чаус, и лес и даже та заветная наша любимая береза на горе, дальше которой нам ходить не разрешалось.
После окончания школы мы, как птенцы выпорхнули из родительского гнезда и разлетелись, кто куда по белу свету в поисках счастья. И только спустя много лет приехала я на родину, где из родных уж никого не осталось. Мать с отцом переехали. Вот старенький дом под горой, где мы родились и выросли, он чудом сохранился и стоит наперекор всем ветрам.
С волнением ходила я по улицам, покрытым, как в детстве, тополиным пухом, вглядываясь в лица людей, пытаясь узнать кого-либо из ровесников, но тщетно. Зашла и в школу – и что бы вы думали! Директором там оказался Венька Дроздецкий, теперь Вениамин Сергеевич. Вот так встреча! Мы поговорили, вспомнили детство и, конечно же, Берту Адамовну. А потом я сходила на кладбище, где покоились многие мои предки, и где была похоронена Берта Адамовна.
Я с трудом нашла ее могилку. Она вся заросла травой, я выдергала ее, а потом посидела на лавочке, потемневшей от времени.
А кругом был такой простор, столько света и солнца! Тихо шелестели листвой тополя и старые березы, веселой стайкой пролетали мимо ласточки-береговушки. Река была тоже недалеко и манила к себе синей гладью воды. На душе было покойно и легко. Что ж пора отправляться в обратную дорогу, но теперь я знала, что приеду сюда еще и еще. Ведь ничего нет дороже родины, а память о детстве тоже навсегда остается с человеком.

Глава восемнадцатая
Подруги
Мы с Любой Смоляковой были подругами с пятого класса с тех пор, как я начала учиться в заново отстроенной школе и переехала с родителями на улицу Щетинкина, где мы купили дом попросторнее прежнего.
Люба жила с сестрой Людой, братишкой Володей, матерью и тетей Машей. Тетя Маша – молодая, красивая, крепкая женщина днем работала на стройке, а вечера проводила в компании мужчин, а мать Любы – тетя Аня работала техничкой в школе-интернате и часто болела – у нее был порок сердца. Сестра Любы Людмила была полная красивая девушка, училась в восьмом классе и уже по вечерам гуляла с мальчиками, хохотала с ними на лавочке, щелкая семечки. К ним туда приходили со всей улицы такие же разбитные парни и девчата, иногда кто-то приносил гармошку или гитару и тогда пели блатные песни, как их называла моя мама.
Люба сильно отличалась от своей хохотушки сестры и внешне и по характеру. Она была мечтательница, тоненькая, задумчивая, стройная с длинными темными волосами, карими миндалевидными глазами, она очень нравилась мне. Мы любили с ней гулять возле нашей красавицы-церкви и разговаривать на различные темы: о школе, о своем будущем, о том, кем хотим стать. Она всегда понимала меня с полуслова и никогда не предавала. Майскими теплыми вечерами мы ходили по нашим широким улицам и мечтали, что когда вырастем, то поедем в город учиться на медсестер, как наша соседка тетя Нина Копылова, что жила напротив и имела очень ученый гордый вид и всегда хорошо одевалась, она работала в больнице детским фельдшером и приходила к нам в школу ставить прививки. А потом, когда выучимся, будем жить и работать вместе и никогда не расстанемся.
Увы! Это были всего лишь детские мечты. Через три года мы переехали в город и расстались с Любой навсегда. Мы долго переписывались и знали многое друг о друге. Люба вышла замуж. За того самого Сашку Самочернова, в которого она была влюблена с седьмого класса. Это был красивый видный парень, неглупый и работящий, но отслужив в армии и женившись на Любе, он не бросил своих многочисленных друзей, пристрастился пить и пил все больше и больше.
У них с Любой уже подрастал сынишка, она работала в паспортном столе районной милиции, но в браке была несчастлива. В пьяном угаре муж не щадил ничего и никого. Он разбивал мебель, избивал жену и выгонял ее на мороз с маленьким сыном на руках. Она, слабенькая от природы, часто болела, а потом и вовсе слегла на больничную койку. Потом начался тяжелый необратимый процесс в голове. Образовалась тяжелая злокачественная опухоль. Мать ее, тетя Аня, к  тому времени уже умерла, а старшей сестре было не до нее, у нее самой были нелады с мужем. К сорока годам Любы не стало. Сын ее Олег, как раз тогда отслужил в армии и приехал на похороны матери.
Все это я узнала много позднее, когда приехала на родину и разыскала Любину сестру, постаревшую полную женщину. Она отдала мне на память лишь фотографию сестры. На снимке была худенькая молодая женщина с большими темными глазами, это была она, Люба, моя любимая подруга.
У меня до сих пор осталось чувство вины перед ней. Ведь мы переписывались, и она писала мне, что ей трудно живется, а я ничем ей не помогла, хотя она и хотела ко мне приехать, встретиться. Что ж, жизнь разлучила нас и обошлась с ней жестоко. Все-таки на земле после нее остался ее сын, ее кровинка, которого она очень любила, значит прожила не зря. Светлая память о нашей дружбе навсегда останется в моем сердце.


Глава девятнадцатая
Первая любовь
В седьмом классе случилось чудо – я влюбилась, но не в одноклассника, как это часто бывает, а девятиклассника Сергея Белова, у него уже ломался голос, и он говорил хрипловатым, молодым баском и, когда я слышала его голос, что-то необыкновенное творилось со мной, хотелось идти навстречу ему с сияющим от счастья лицом, а я уходила подальше, заходила в класс и склонялась над книгой, чтобы выгнать крамольные мысли о нем, самом красивом из всех мальчишек в школе. Он и вправду был недурен собой: кудрявая, пышная шевелюра, синие глаза, высокий рост и белозубая улыбка.
Ну разве могла я надеяться на взаимность – обыкновенная девчонка, разве что лучше других писала школьные сочинения. А он? Он по-особому носил шапку и яркий полосатый шарф, но выделялся не только внешностью и ростом. Его портрет висел среди отличников и спортсменов-разрядников на доске почета, и меня всегда тянуло вновь и вновь посмотреть на него, где Сергей был совсем как взрослый в темном пиджаке, белой рубашке и с комсомольским значком на груди.
Жаль вот только Сергей меня не замечал… И хотя я старалась иногда попасть ему на глаза, когда он дежурил по школе и проходил мимо с красной повязкой на рукаве, и когда он появлялся в столовой, и даже один раз, когда в столовой была большая очередь, а он стоял совсем близко к кассе, я попросила его купить мне пончики с повидлом, передав ему деньги. Он купил и машинально подал мне тарелку с горячими пончиками, не замечая меня. И только один раз мне пришлось сидеть с ним совсем близко, рядом. Это когда всю нашу школу, начиная с пятого класса отправили копать картошку в соседних колхоз.
Нас повезли в бортовой машине, сверху затянутой брезентом. Мы как горох посыпались в кузов, усаживаясь поближе к кабине. Как это получилось, не знаю, но я оказалась рядом с ним. Не могу сказать вышло ли это случайно. И все это время, пока нас везли на картофельные поля, я была счастлива, оттого, что он рядом. Но счастье это было недолгим. В дороге мы пели песни, ехали с ветерком мимо пшеничных полей с золотыми колосьями. Грудь распирало от свежего воздуха. Душа моя пела от радости. Ведь рядом со мной он – мой кумир.
Но вот машина подъехала к краю большого картофельного поля. Нас высадили и распределили по рядкам. Сергей копал со своим классом, а я со своим. Домой возвращались в разных машинах.
По дороге в школу я ходила мимо его дома. Это был добротный крепкий пятистенок с новой шиферной крышей. Приветливо глядели глазастые окна с горшками красной герани. Я смотрела на эти окна и думала о Сергее, о том, какой он хороший, необыкновенный, мне так хотелось, чтобы он в эту минуту вышел из дома и обратил на меня внимание, ну хотя бы посмотри в мою сторону! Но этого не было, хотя я специально замедляла шаги, искоса поглядывая на окна и резные наличники его дома, чтобы он хоть показался в окне, но все мои ожидания были напрасны.
Один раз, как-то после уроков мы шли с моей подругой Любой домой, и Люба как бы невзначай спросила меня: «А ты еще влюблялась или нет?»
Я растерялась, а потом четко ответила: «Да».
- Ну и кто он? Кто? – заинтересовалась подруга.
- Да, так один мальчик из нашей школы.
- Правда? Не обманываешь?
- Ну конечно. Зачем мне тебя обманывать.
- Ну, кто? Скажи! – приставала Люба, но я не сдавалась.
Это была моя тайна, которую я хранила в своем сердце и не доверяла даже лучшей подруге. Скажи я ей, может быть мне было бы легче, но я боялась, что о моей тайне кто-нибудь узнает в школе и тогда… О ужас! Узнает он и все будет кончено. Он будет смеяться надо мной с пацанами. Этого бы я не вытерпела.
Любовь моя длилась долго до самого отъезда из Колывани, с тех пор прошло много лет, но с теплым чувством я вспоминаю ее до сих пор…
И когда я приезжала на родину и проходила мимо дома, где жил Сергей, я ловила себя на мысли, что хочу увидеть его, мне интересно было бы узнать, какой он теперь, как сложилась его жизнь. И может быть он теперь, кто знает, наконец-то обратил бы на меня свое внимание.

Глава двадцатая
Отъезд
В последние годы жизни в Колывани я чувствовала, как отец все более отдаляется от нас, что-то происходило у них с мамой, что казалось нам необъяснимым. Мне помнится мама все чаще бывала печальной и все смотрела каким-то невидящим взором куда-то вдаль. Отец теперь постоянно задерживался на работе, а приходил – ужинал и садился за свой станок, работал молча, сосредоточенно. Мама догадывалась, в чем дело – у отца завелась очередная пассия. Надо было что-то делать, спасать семью, и мама решилась на крайнюю меру – переезд в небольшой город К., который находился в четырехстах километрах от Колывани, туда, где жила моя старшая сестра Галя.
Задумано – сделано. Матери удалось уговорить отца переехать в город, аргументы у ней были веские – надо выучить детей. Там мол много всяких техникумов, училищ, будет где детям учиться и главное, дома будут жить, а не мотаться по квартирам и общежитиям, все профессию получат на месте. Отец с трудом, но согласился, вскоре написали и расклеили объявления о продаже дома, а потом стали приходить и торговаться покупатели. Наконец, дом был продан, выкопана картошка, и мы стали собираться в дорогу. Мама упаковывала перины, собирала узлы, зашивала какие-то мешки, складывала в ящик посуду и, когда все было готово, пошла покупать билеты и заказывать контейнер.
Вот вещи отправлены, и мы налегке с сумками отправляемся в путь, но прежде присели, как водится на дорожку. Вот выходим на улицу, и я окидываю взглядом родной дом, молодую черемуху под окном, посаженную мамой, нашу широкую улицу, речку. А день выдался ненастный, холодный. Дует холодный ветер, срывая последние желтые листья с клена напротив. Как мне не хотелось уезжать отсюда! Нас провожают: соседка тетя Шура и моя любимая подруга Люба Вишнякова. У Любы глаза на мокром месте, она просит меня: «Ты только сразу напиши мне, ладно?»
- Конечно напишу, ты не волнуйся, а летом я приеду к бабушке, - отвечаю я ей.
Старый наш пес Матрос скулит на цепи – он остается у новых хозяев и тоже не хочет расставаться с нами. «Пора,» - говорит мама, и мы идем на автостанцию. Последний раз я оглядываюсь – Люба машет мне рукой. По дороге заходим попрощаться с бабушкой, дедушки к тому времени уже не было.
Я как сейчас вижу, как стоит у калитки бабушка, приземистая, полная, с пучком седых волос заколотых на затылке и, увидев нас всплескивает руками: «Батюшки мои, все же надумали ехать! Да в такую-то непогоду. Ну, что ж в добрый час!» – и заплакала, по морщинистым ее щекам потекли слезы. Отец обнял ее за трясущиеся плечи: «Ну, прощай, мать!» – и пошел от калитки, а бабушка стояла в теплой плюшевой жакетке и красном шерстяном платке и махала нам вслед
Потом мы сели на автобус и поехали к новой жизни. В Новосибирске я чуть не потерялась – пошла поесть мороженного и захотела погулять по городу – до отхода поезда оставалось время. Не спрашивая разрешения у мамы, я походила по вокзалу, купила мороженое, постояла у книжных киосков, а потом вышла на улицу и пошла немного погулять и чуть не опоздала на поезд. Когда я вернулась в зал ожидания, то увидела плачущую растерянную маму с билетами в руках.
- Ну, и где же ты пропадала? – сердито встретил меня отец, - по поезда осталось десять минут.
- Вокзал смотрела
- Пора идти на перрон, пойдемте скорей, - и мама взяла за руку трехлетнюю Ирочку. Через подземный переход мы вышли на перрон, а вскоре поезд мчал меня к новой жизни, где будут у меня новые друзья, другие учителя, другая школа и новые соседи, и я буду долго ко всему этому привыкать. Но свою родину я не забуду, она всегда останется со мной в моем сердце.
 
Глава двадцать первая
Прощай, детство!
На новом месте все было не так. Вроде также надо было ходить в школу, помогать маме, рано вставать по утрам. Но все было другое: город с его скоплением машин и пешеходов, школа, большая и чужая, новые товарищи по классу и даже дом, где мы теперь жили. Ко всему этому надо было привыкнуть, сжиться с этим настолько, чтобы оно постепенно стало своим. На это надо было время.
А пока я присматривалась к своим сверстникам, обживалась на новом месте. Новый класс был большой и недружный. Почти все девочки были влюблены в Женьку Бадера, высокого светловолосого юношу. Он был один из лучших спортсменов школы и дружил с Леной Вайгель тоже из нашего класса, красивой рослой блондинкой. Мальчики на уроке бросали записки девочкам, те незаметно подбирали. Одна из них была адресована мне. Там неровным мальчишеским почерком было написано всего два слова: «Давай дружить». Прочитав записку, я осторожно посмотрела по сторонам: от кого бы это могло быть? Впереди меня сидел кудрявый крепыш Володя Трофимов. Он взглянул на меня и покраснел. Я поняла, что записка от него.
После уроков он как будто невзначай подошел ко мне, когда я складывала в сумку свои учебники, и спросил: «Ты домой?» Я кивнула в ответ. «Тогда нам по пути – я в той же стороне живу, на соседней улице». Я застеснялась: «Да нет, мы со Светкой Шахуриной пойдем, мы с ней почти рядом живем». «Да, знаю я, где она живет, а я на Чкалова, чуть подальше, - и мы вышли из школы – я со Светкой, а он шел немного позади и, как верный Санчо Пансо, нес мой портфель почти до самого дома.
Так продолжалось довольно долго. Однажды на вечере он подошел ко мне и пригласил меня на вальс. Я стояла у колонны актового зала вместе со Светкой Шахуриной. У меня сильно забилось сердце, я растерялась, засмущалась и ответила: «Нет». Он, не ожидая отказа, тоже видимо растерялся, покраснел и отошел в сторону, а мне почему-то стало стыдно, что я не умею танцевать вальс и решила во чтобы то ни стало научиться. Мне так хотелось летать бабочкой по залу под звуки вальса! И вот после уроков мы оставались в классе, закрывали дверь на ключ, сдвигали парты и Светка учила меня танцевать – вернее делать первые неловкие па, у ней это здорово получалось.
Недели через две я уже могла довольно сносно вальсировать, но как назло никто больше не приглашал меня на вальс, и я с завистью смотрела, как порхает по залу Волкова Валя, за ней Нина Кумандина с мальчиками, и как ловко это у них получается. Но ведь теперь я тоже умею кружиться, а меня почему-то не приглашают…
Я стала стесняться, замкнулась в себе, дружила только со Светкой Шахуриной да Галей Гузенко. Незаметно пришла зима, ярко заголубело небо, выглянуло солнце, растопило сугробы, на дорогах глянцево заблестели лужи, а люди надели куртки и демисезонные пальто, а потом на газонах зазеленела трава, и так хотелось на улицу, а мы корпели над учебниками, готовясь к экзаменам за неполную среднюю школу.
Но вот экзамены позади – я все их сдала на отлично, и надо было думать, что делать дальше: идти в десятый класс или поступать в техникум. Я решила осуществить нашу давнишнюю мечту с Любой Вишняковой и подала документы в медучилище вместе со Светкой Шахуриной.
Детство подходило к концу, но мне его было не жаль – так хотелось быть взрослой, носить тонкие капроновые чулки, туфли на высоком каблуке, красить губы помадой и чтобы на меня заглядывались мальчики, а главное хотелось выучиться, быть самостоятельной и работать, чтобы помогать маме.
Через несколько лет моя места сбудется, а пока впереди четыре года учебы. Я прощалась с детством, вырастая из детских платьев, так и не наигравшись вдоволь в куклы за вождением с племянником и младшими сестрами.
А за окном звенело лето, буйно цвела сирень, и по вечерам какая-то неясная тоска закрадывалась в душу. Начиналась новая, взрослая пора моей жизни.