Надежда
СОН
Ощущение сна и реальности было зыбким, но иногда, казалось, я понимала, что это мне только снится.
Сначала был чердак. Я попала туда прямо через крышу. Там, на чердаке, жил мой брат. Были какие-то старые вещи, а, в общем, чердак, и все. Еще помню – клетки. Их было много, старых клеток для птиц
- Как хорошо, - сказала я брату, - подари мне одну. Я хочу купить сыну попугайчика.
И когда я просила его об этом, я прекрасно понимала, что не т е клетки.
Дальше еще страннее. Стоило мне к ним прикоснуться, как они превращались в стальные заборчики, прочные такие, невысокие. Наконец я нашла одну, но клетка в моих руках рассыпалась.
- Ничего, - говорит брат, - дай, я починю.- И он что-то делает, соединяет между собой прутья. Я беру в руки клетку, но она разъезжается в разные стороны. Я успокаиваю брата: это ничего, исправлю сама.
Чердак большой. И я понимаю: брату здесь хорошо, он отдыхает. Нет ни работы, ни дома, есть вот этот чердак.
- Однажды, - рассказывает брат, - я привел сюда девушку, ей некуда было идти, а на улице – страшный дождь. Потом-то выяснилось, что есть у нее дом, высокопоставленный папа с черной «Волгой». И она смеялась над всем этим. Ты знаешь, я не люблю ее теперь, но иногда она мне снится и такая с в о я! – Он не сказал: «Такая родная!», хотя смысл был именно такой, я поняла. Потом пришли какие-то люди и исчезли, будто их не было. Была девушка. Брат с ней говорил. Я стояла к ним спиной и не видела ее, только мельком заметила, что она белокура. Но я поняла, что мешаю им и пошла от них.
Чердак стал больше, светлее. В одном из углов появилась комната - совсем светлая, там были какие-то скульптуры, а напротив комнаты, около окна, сидел человек. Свет от окна падал на человека и комнату. Это художник, думаю я, и здесь его мастерская. Он не поднимается мне навстречу. Он только смотрит на меня с раздражением. И здесь я лишняя, и ему я мешаю.
Что же потом? Клетки уже у меня в руках нет. Я попадаю в какой-то дом. Я знаю этот дом и где он находится, но там, внутри, двери и двери. Белые двери. И я не могу выйти. Я стучу в одну: помогите мне! Выходит высокий мужчина, седая борода клинышком. Он очень сердит. Он толкает одну из дверей, и она открывается. Ну что было беспокоить людей! С ним какая-то женщина, должно быть, его жена. У нее такое доброе лицо. Но почему же, господи, когда я пытаюсь отворить эту дверь, она снова оказывается закрытой!
Я вхожу в комнату, заставленную старинной мебелью. Я вижу маленький столик с фигурными ножками, диван, покрытый красным бархатом. Я подхожу к окну. Стараюсь выбраться через него, но там, и это смешно и жутко, от этого окна тянутся часы с черным циферблатом, сплошные часы на три этажа. Я испугалась. А эти двое пожалели меня. Они говорят: она хотела спуститься по часам, но ведь это т а к и е часы…
И тогда пожилая женщина говорит мне, что выход есть, надо только произнести имя нашего города (люди его забыли), и она говорит мне ( это какое-то смешное имя, как жаль, что проснувшись, я тут же забываю его), и я повторяю следом, и передо мной бежит легкий ветерок и открывает двери. Как в сказке. Но это не сказка. Сон. Я тороплюсь. Все вниз. Окрашенные деревянные ступени. Вниз…Наконец – последняя …
* * *
Сегодня пришел ко мне весь отдел. Принесли цветы, орехи, шампанское. Я накинула на халат плащ, и мы пошли в лес, что через дорогу от больницы: этакая развеселая, шумливая компания, что в здешних местах редкость. Нашли скамейки. Инга Ивановна, конечно, тост произнесла. Задушевный:
- Что бы между нами ни было на работе, знай, что мы - твои друзья, а друзья, как известно, познаются в беде.
Славик фотографировал: я с шампанским, я со всеми, все со мной.
Мимо пробегала белка. Ей бросили орех, она его в зубы и – деру на сосну. Маруська от меня ни на шаг. Как боится, бедняжка, что я Славке про нее что-нибудь скажу. Многое могла бы я сказать, да черт с вами, милые мои коллеги. Я, может быть, умру скоро, и всех я простила. Всех…
Инга Ивановна увидела парочку, что обнималась неподалеку, и страшно развеселилась:
- Это ж надо! Любовь в халатах! Это ж надо!
Дались им эти халаты! Утром ко мне приходил Алик. Давно миновала пора нашей нежной дружбы, когда он засыпал меня цветами и дарил подарки. И то сказать, как простой советской женщине устоять перед всем этим. Непривычные мы. Поневоле голову потеряешь. Чуть не поженились. Потом одумались. Сначала он. Потом я. Теперь-то он, конечно, рад, что одумался.
Вышла я к нему. В этом самом халате и шлепанцах. А он с какой-то юной дамой беседовал. Дама, скажу я вам. Ну, во-первых, она была не в халате, а в чем-то немыслимом, волосы – до пояса, каблуки – сантиметров десять, а я – в шлепанцах. Алик с дамой простился, ко мне подошел, а дама стоит, на меня пялится, и такая у нее на лице, знаете ли, улыбка. Будто приклеил ее кто.
Я спрашиваю у Алика. Тихо сначала:
- Почему она так смотрит? – Он молчит, плечами пожимает. Дама стоит. Я опять спрашиваю. Дама стоит. Улыбается. Я закричала:
- Почему она так смотрит?! – Бедный Алик стал красный, как редиска. Дама, наконец, каблуки свои от лестницы оторвала, вниз затопала. Вот вам и халаты…
Позднее пришли друзья. Снова сидели в лесу. Вино пили. За мое здоровье, что весьма кстати. Я насмешила своих приятелей, рассказав, что жители соседних домов путают онкологов с наркологами и говорят: «А у нас здесь алкоголиков лечат!». А вот не хотите ли образчики здешнего жаргона? «Химики» - это, значит, мы, отделение химиотерапии; «рачки» - мужчины, «ракушки» - женщины. А хотите анекдот? Женщина приезжает после лечения домой, встречает на улице знакомую. Знакомая: «Ой, что-то вас давно не было видно». Больная: «Да вот, на химии была». Знакомая (отшатнувшись): «И много дали?».Больная: «Два года».
Ха-ха! Ничего, смешно. Разошлись довольные друг другом. Вечером мы с женщинами ели торт и арбуз. Наташа пришла поздно, принесла из своего сада помидоры и яблоки.
- Наташка, - говорит ей Валентина Ивановна (а обеим женщинам по пятьдесят), - ты думай, что делаешь. Желудок все-таки, а ты в саду работаешь. У тебя же дети взрослые…
Наташа в ответ машет рукой:
- Вот еще! Понаедут дочки с зятьями, начнут копаться, да все только испортят! Все я после них переделываю…
В общем, день рождения удался, и я уснула почти счастливая. Ведь я переступила роковое число тридцать три. И если есть Бог, то Он, видно, решил дать мне отсрочку. Надолго ли?..
* * *
После утреннего обхода меня послали в изотопную лабораторию просветиться каким-то импортным аппаратом. Лаборатория, как и корпус хирургии, находится в лесу.
Благополучно проскочив между многочисленным транспортом и оказавшись на территории больничного городка, я застыла в изумлении. Какая восхитительная лужа тянулась вдоль забора! Деревья, одетые в кокетливые осенние наряды, отражались в ее величественной глади. Слава Богу, эта лужа находилась немного в стороне от дороги.
Я с наслаждением дышу осенним воздухом. Не знаю, как насчет лейкоцитов, но настроение он поднимает.
В лаборатории врач моего возраста беседовал с заморским аппаратом и только что не матерился:
- Сволочь! Мерзавец! Я тебе покажу! – и он показал аппарату кулак. Вошла медсестричка:
- Чего шумишь?
- Опять заглох! Золото ему подавай! Без золота мы не желаем работать!
- Какое тебе золото? Вон у тебя женщина сидит – золото.
- Женщина, женщина. Не хочет он женщину…
Сестра поставила перед аппаратом бутылочку. Заморский гость довольно заурчал. Меня положили под аппарат при полном свете. Врач на всякий случай еще раз показал ему кулак. Заглянув в недра неведомого чудища, медсестра прощебетала:
- Какая очаровательная селезенка!..
Возвращаясь обратно, задерживаюсь около хирургии. Боюсь себе признаться, что надеюсь встретить тут Виктора, Виктора Александровича Мазова, хирурга-онколога, который привез меня сюда месяц назад. Познакомила нас моя приятельница Люся. От нее я узнала, что Виктор летает на дельтапланах и однажды упал с высоты пятиэтажного дома, заработал дырку в легких и сломал пять ребер, но с дельтапланами не расстался; что о таких хирургах говорят – «рисковый», что медсестрички из хирургии во время его дежурств бегают в парикмахерскую прически делать и что однажды он сочинил песню на мотив некогда модного шлягера:
Все могут главврачи, все могут главврачи,
И судьбами людей вертят они, хоть плачь,
Но что ни говори, но что ни говори,
Лечить больных не может ни один главврач.
За что попал в опалу, был «сослан» в районную поликлинику на приемы, где судьба нас и свела.
Ожидая Виктора битый час в поликлинике и беседуя с несчастной женщиной, у которой мужу поставили диагноз «пневмония» и исправно прогревали месяц, а потом объявили: «У вашего мужа рак легкого», - я увидела его, неожиданно возникшего (будто и вправду с дельтаплана свалился), высокого, спортивного, в развевающемся халате, из-под которого были видны джинсы. Он взглянул на меня веселыми глазами, и вот это запомнилось: бездна обаяния и глаза… светло-карие, длинные, о таких, наверное, говорят – миндалевидные…
Но какое дело мне, неизлечимо больной женщине, до этого Мазова! Все это блажь и дурь! Прощай, левитановская лужа!..
Я пробегаю через дорогу, решив заскочить в магазин за молоком, которым мы «химию» вымываем, и здесь сталкиваюсь с двумя больными мужского пола. Судя по звукам, при помощи которых они общались, я поняла, что у них рак горла:
- Тебе врач говорил, чтобы ты не курил, - сипел один.
- Тебе тоже говорил, - хрипел другой. И оба, трусцой, но прямым ходом к магазину, за сигаретами. Я чуть не расхохоталась.
* * *
Октябрь. Миновало дивное бабье лето. Сыро. Грязно. Тускло. Мы не сидим больше на уютном балкончике и продукты срочно пришлось отсюда экспортировать: кто за окно, кто по тумбочкам (места для них не хватает в двух коридорных холодильниках).
Вчера на утреннем обходе Кира Сергеевна, вся – сама бесстрастность, полуулыбка в уголках губ, спросила:
- Есть ли просьбы, женщины, жалобы? – и двадцатисемилетняя Лена возьми да и брякни:
- Кормят плохо.
Миниатюрная Кира Сергеевна в изумлении воззрилась на полную и крупную Лену:
- Но в тумбочках, я думаю, у всех есть что поклевать? Что-то не вижу я здесь худеньких. Даже самая стройная из вас (выразительный взгляд в мою сторону) стала полнеть.
Если я и начинаю полнеть, то отнюдь не благодаря здешнему питанию. Виной тому гормональный препарат преднизолон, которым меня усиленно кормили в прошлом месяце.
Нас в палате пятеро: Наташа, Валентина Ивановна, Лена, Катя и я. Катя поступила к нам сегодня. По профессии она медсестра. Я не знаю, все ли медицинские работники, оказавшись на больничной койке, ведут себя так же, но мне за нее стыдно. Жалость к себе переполняет ее до краев и выливается обильными слезами. Но главная беда в том, что ее плавная речь нараспев, пересыпанная безобидным матерком, буквальном завораживает женщин и погружает их в бездну отчаяния и вселенской тоски:
- И вот, понимаешь, как вылезли у меня эти лимфоузлы, а я уже знаю, что это такое, недаром в больнице работаю, говорю старшей сестре: посмотрите, Клавдия Ивановна, что это у меня. А она мне: наверное, лимфоденит. А я плачу: какой же лимфоденит, разве я не понимаю. А потом уж как приехала сюда, радиолог Эмма Петровна меня смотрела:
- Что ж, - говорит, - лимфогранулематоз.
А я плачу, плачу, а она:
- Мне здесь ваши слезы не нужны, надо биопсию делать. Вы согласны? Если нет, то мы другой больной место отдадим.
- Согласна, - говорю, - а сама плачу, ничего с собой поделать не могу. Вышла я в коридор, смотрю – а здесь сидят все, разговаривают. Что же это за больница такая, думаю, почему здесь никто не плачет?
К концу этого повествования рыдала уже вся палата. Кроме меня. Я же с трудом сдерживалась, чтобы не сорваться и не накричать на слезоточивую Катерину.
- Нет уж, что говорить, - продолжала сквозь слезы петь Катерина, ракушки мы тут все и сдохнем скоро.
- Так зачем же ты сюда приехала? Зачем лечишься? – не выдерживаю я.
- Как же, Сонечка, ведь двое детей. На кого их? Муж на «Скорой помощи» работает, пьет мерзавец, может, и теперь где пьяный валяется, а младшенькой два года…
- Значит, веришь все-таки! И нечего слезы лить и расстраивать всех! Врачам тоже помогать нужно!
Я выбежала из палаты, хлопнув дверью. Нет, какова! Несчастнее ее нет в целом свете! А что же делать тогда Лене, у которой прооперирована грудь, или Наташе, у которой недавно умер муж. Ни слова жалобы не слышала я от них. Да и я сама, в конце концов. Стоп. Здесь-то я держусь, а дома…бедные мои родные! Да и не больший ли это грех, мучить близких людей? Она сказала о детях. У меня сын трех лет, вечная моя боль.
Недавно привиделся мне сон. Я потеряла сына. Я ищу его в своей комнате. Я ищу его в комнате матери и спрашиваю ее:
- Мама, где Фелик?
Она просыпается, старая больная женщина, она смотрит на меня:
- Фелик? Но ведь он пошел к тебе…
- Ко мне? – спрашиваю я с ужасом, - Ко мне?..
И тут я вижу, что сын стоит в дверях. На нем валенки, какое-то старое пальтишко и шапка, перевязанная платком. И у него отрешенное личико маленького старичка. Я бросаюсь к нему:
- Мальчик мой! Где ты был? Я так волновалась…
Он молчит и смотрит мимо меня…
Ах, эти сны. Эти страшные тягостные сны, в которых я постоянно что-то или кого-то ищу. Эти вечные лестницы, коридоры, двери и тоска от ненужности, одинокости, - но если кого-то, то всегда сына. Я так часто теряю его во сне, и, сумасшедшая от ужаса и отчаяния, со спутанными волосами и безумными глазами, бегу по улице в надежде, что вот сейчас он выйдет ко мне навстречу и кошмар кончится…
Я прихожу из больницы на несколько часов, стираю и глажу ему белье, чтобы он пошел в садик во всем чистом, потом ухожу.. И я слышу, спускаясь по лестнице, как он колотит кулачками в дверь и кричит:
- Мама, не уходи! Мама, не уходи! – почему мое сердце ни разу не разорвалось от этих криков? Да разве я знаю, почему. Почему живет человек, и долго живет, и благополучно, а ребенок, не живший еще совсем, страдает от страшных мучений и погибает? Где здесь справедливость или простая логика?..
Дети здесь. И они не жалуются. Только один двухлетний малыш, которого маленькая мама, сама полуребенок, все время носит на руках, плачет от страшных болей (что-то с ушком, головка перевязана). Мать прижимает его к себе, должно быть, уже не находя слов для утешения. Я помню, как однажды вечером она просила дежурного врача: «Пожалуйста, сделайте перевязку… пожалуйста…». Он стоял перед ней, взрослый, большой, сильный мужчина, и лепетал беспомощно: «У нас нет перевязочного материала, завтра привезут…». «Боже мой, что он говорит, - подумалось тогда, - какой стыд…».
Я возвращаюсь в палату, и Валентина Ивановна тут же выдает мне назидательно:
- Ты не права, Сонечка. Жаль, ох как жаль вас, молодых. Мы-то хоть пожили, вот и еще год прожит и слава Богу. А вы, молодые, вы и не жили совсем. Вас-то как жаль!
- А дети, - спрашиваю я, - детей не жаль?
- Дети – не жильцы, - говорит рассудительная Валентина Ивановна.
Как страшно она это сказала: не жильцы. Я подсаживаюсь к Наташе, которая учит меня вязать. Всегда веселая, живая, сегодня и она хандрит. Вдруг вспоминает мужа:
- Перед операцией пришел. Пьяный. Все пьешь, говорю, смотри, вот сдохну скоро. А он мне: да я еще раньше тебя сдохну, - и вот…нет его уже, - мелкие слезы побежали у Наташи из глаз (муж умер месяц назад от астмы).
- Не приду больше сюда, - решительно говорит Наташа, - хватит, пожила. Трое детей, пятеро внуков. Работать пойду.
- Не больно-то, Наташенька, нашего брата на работу берут, - Валентина Ивановна повернулась к нам всем корпусом, ни одна беседа без нее не обходится.
- А я справку показывать не буду.
- Какую справку? – Спрашиваю я.
- А ты не знаешь? Справку нам, Сонечка, дают вместе с группой, второй или третьей. Там все в этой справке, кому можно работать, а кому – нельзя. Да только кому мы нужны? Опять же, в трудовой книжке штамп… Нет, Наташка, не выйдет ничего. Трудовую все равно покажешь…
Наташа молчит, а меня кольнула горечь. «Мы отверженные, - думаю я и вспоминаю Алика с его дамой, своих сослуживцев. Они остались на другом берегу, в иной жизни, где есть работа, зарплата, пусть небольшая, друзья, дом, семья – а здесь, в этой жизни, все зыбко, ненадежно, неясно, и все труднее перекинуть мост на другую сторону, все труднее…отверженные».
* * *
Тридцать первое декабря.
Утром послали в лабораторию «на кровь». Пока лаборантка берет «общий» и «лейкоциты», я смотрю в окно и вижу чудом уцелевшую веточку рябины, капельками крови алевшую на пушистом белом снегу. А вот и птаха-синица рядом приткнулась. Ах ты, бедолага! И тебе тоже нужны витамины.
В крохотном буфете разжилась маслом, что очень кстати. Новый год я в больнице отмечать не собираюсь.
Со мной в палате шестилетняя Дашенька с мамой Валей и Нина (женщина моего возраста – тоже лимфогранулематоз). Прошлая ночь была тяжелой. Рядом на койке Дашенька мучалась беспрерывной рвотой. Она не успевала добежать до раковины:
- Скорее, мама, скорее, - мать, просыпаясь, подавала ей полотенце. «Помилуй Бог, она еще может спать!» - не выдержав, я вышла в коридор. Матери здесь всякие. Есть и такие, которые кричат на детей, шлепают их, когда те плачут. В такие минуты я испытываю тихое бешенство. Хочется, чтобы сами эти матери испытали на себе, что такое химиотерапия, чтобы мучались тошнотой, головокружением, изнуряющей рвотой.
А я сама? Вправе ли я их судить? Думая о своих детях, мы думаем о себе. Мы вспоминаем свою жизнь – сколько неудач, ошибок, разочарований. Нам кажется, что в детях это не повторится. Мы не понимаем, что наша неудачная жизнь родит еще одну неудачную, наша неустроенность души родит еще одного одинокого человека. И все потому, что в конечном счете мы заняты только собой. Наша забота о детях часто не идет дальше: накормить, одеть, обуть, подарков накупить. Ах, только бы он мне не мешал! И еще: жизнь прошла, вспомнить нечего… Но почему сейчас не живем, почему ими не живем? Почему не делаем попытку прожить жизнь снова с ним, родным и единственным, с моим дитем?..
Легко и быстро подружилась я с Ниной. Нравится мне эта женщина. Ее нежное матовое лицо в ореоле пушистых волос, ее ровный спокойный голос:
- Заболела, когда мне было двадцать два года, - рассказывает она о себе, - я в Москве тогда жила. Лечение шло успешно… Помню, профессор руку жал: «Мы вас вылечили, поздравляю!». После этого шесть лет не болела. Потом – рецидив: средостения, селезенка, почки… Мы тогда с мужем уже здесь жили…бросили все, снова в Москву поехали. Муж добился, снова меня туда положили… И в Москве лечилась, и здесь – везде одно и то же. Там, правда, лекарств больше, аппаратура современнее, а так… здесь, наверное, даже лучше, внимания больше… Потом, как уж с дочкой вдвоем остались, я квартиру обменяла, снова сюда вернулась (здесь у меня тетя), живем теперь втроем… Помню, когда я заболела, фильм вышел «Принцесса», ты помнишь, Сонечка?
Да, я помнила. Я тогда училась в институте. Фильм понравился, но мы, я и мои подружки-студентки, толком не поняли, чем была больна героиня фильма. Понимали, что чем-то страшным, но сама болезнь казалась не настоящей, придуманной. Просто авторам фильма это понадобилось зачем-то. Наверное, чтобы доказать, что любовь может победить даже рак…
- Я шесть раз его смотрела, - продолжает Нина, - как там, голос за кадром: «Лимфогранулематоз…рак лимфатических узлов… это быль…это было,» - дрожь по телу. Потом мы у профессора спрашивали: вот ведь, вылечили ее. А он нам: есть кино, а есть – жизнь…
Увы, прав оказался неведомый мне профессор. Иначе чем объяснить, что накануне Нового года к нам поступила новенькая – тридцатишестилетняя Вера. С бестактностью, свойственной здешним больным, я спрашиваю диагноз.
- Сказали – язва, - невесело усмехнулась Вера. Сначала ее смотрела терапевт. Жутко было видеть это худенькое, истощенное тело (ой, о ребро споткнулась! – смеется терапевт), весь живот до груди покрыт шрамами, а грудь – высокая, красивая.
После обеда заявилась многочисленная Верина родня: пятеро сестер с мужьями и четырнадцатилетняя дочь, очаровательное существо, юное и беспечное. Сестры натащили съестного.
- Да нельзя же мне, - слабо сопротивлялась Вера.
- Поешь, Верок. Это ж не столовское.
После ухода гостей Вера пытается есть, но даже небольшая порция пищи вызывает у нее рвоту. Потом начинаются боли. Вера не плачет, не жалуется, только тихонько стонет, а у меня нет сил оторвать взгляд от ее иконописного лица с темными страдающими глазами, от ее пластичных движений. Почему я не художник? А если бы я была художником, как бы я назвала эту картину: боль? Страдание? Смерть?
- Надо позвать сестру, пусть сделает укол, - говорит Нина. Я выхожу из палаты. По коридору идет прогулочным шагом старшая сестра.
- Матвеевой плохо, нужно сделать укол, - говорю я. Она смотрит сквозь меня прозрачными голубыми глазами. С таким же успехом я могла бы обратиться к стене. Только дежурная медсестра Марина, добрая душа, что-то пытается сделать, звонит в хирургию, чтобы попросить нужное лекарство и с досадой бросает трубку:
- Все ушли на гражданскую оборону! – какой-то укол она все-таки делает, и Вере ненадолго становится легче.
- Когда с мужем развелась, - устало говорит она, - он мне сказал: ты сдохнешь от рака желудка… Помню, у Иринки был день рождения… Он пришел, спрашивает, что ей подарить? Что хочешь, то и дари, ты – отец. Помню, принес какую-то ерунду и банку меда. И зачем только я этот мед поела. Нужно было выбросить…
- Конечно! – Всполошилась Валя. – Ты разве не знаешь, что еду можно заговаривать?
- А когда это было, - спрашиваю я.
- Четыре года назад… надо было выбросить, - тоскливо повторила Вера. Глаза ее наполняются слезами, и она отворачивается к стене.
А за окном сгущается ранняя вечерняя темнота, и я начинаю торопливо собираться, стараясь не думать о том, что здесь остаются милые, родные моему сердцу люди, которым предстоит безотрадная новогодняя ночь.
- Счастливо тебе, Сонечка!
- Я выпью за ваше здоровье! – И в эту минуту я совершенно искренне верю, что подниму за них бокал, и буду молиться жестокосердному Богу, чтобы он спас несчастную Веру: спаси, пощади ее, Господи! Почему орудие твое всегда против самых лучших, слабых, честных и красивых? Где же твоя милость, твоя справедливость, Господи?..
* * *
Говорят, что утро вечера мудренее… то, что я решила, наверное, не мудро и, наверное, прав врач Владимир Иванович, сказавший мне: «Что же ты делаешь, Лунина? Куда ты, зачем? Не жалеешь ты себя…» И права, наверное, Нина, которая стоит сейчас со мной при выходе из больницы и уговаривает остаться.
Но надо с самого начала… С того, что случилось вчера, а, вернее, сегодня ночью… Но с чего начать… Я не знаю, мысли путаются…
Февраль-месяц. Зима на исходе, и лечение мое подходит к концу. Уговаривали все: родители, друзья, знакомые – последний курс остался, долечись, возьми себя в руки. У меня же теперь сердце – миокардит и этот чертов гастрит, и силы на пределе. Ладно, уговорили. Пришла я. В палате все свои: Валентина Ивановна, Вера Васильевна, Нина. Из новеньких - баба Катя и … Светлана. Я даже обрадовалась: теплая компания собралась, а мне: Вера умерла. Поплакала я, в общем – тоска. А тут еще одна знакомая тетка в коридоре: ничего, Сонечка, а нас вылечат! – весело так. И в столовую побежала.
Нина и Светлана – подруги. У Светланы тоже лимфогранулематоз. Давний, лет десять. Днем ее увели брать пункцию из легкого… Что же потом… Вера Васильевна нас чуть повеселила. Милая, добрая женщина. Все молчит, костюмчик внучке вяжет, а перед обедом стала угощать всех какой-то лекарственной смесью из меда, сока свеклы, водки и чего-то еще. Сама выпила, подбоченилась и частушку запела. Охальную:
Эх, смерть пришла
Меня дома не нашла
То пирую, то ****ую
То по ягодки пошла!
После обеда обычный больничный треп. Каждый о себе рассказывает. Валентина Ивановна – бабе Кате:
- Я была, Катюша, такой плохой, ты бы меня видела тогда…а врач, дура такая, сказала моей Аленке, что мне три дня жить осталось. Ты представляешь? Аленка приходит ко мне, а я вся опухшая, красная, а она мне говорит: «Мама, можно я с тобой побуду?..» А я ведь не знала, что ей врач такое сказала, ты представляешь? У меня лейкоцитов было – 150. Ну, тут уж они забегали. А потом я сюда приехала, к Кире Сергеевне. У нас эту болезнь лечить не умеют, не верю я им… - Валентина Ивановна помолчала, - Катюша, рассказала бы о себе, а то мы тут все друг друга, как облупленных знаем. Ты вот, видать, красавица была, и коса у тебя вон какая…
- Разве ж это коса, - улыбается баба Катя, - молодая когда была, коса длинная, толстая, рукой не ухватишь…
- В молодости, наверное, многие за тобой ухаживали? – не унимается Валентина Ивановна.
- Ухаживали… А я не ухаживалась ни с кем. С мужем своим с двенадцати лет дружила. Как он в техникум уехал учиться, а потом ишо в армии служил… Жди, говорит, Катя… Я и ждала.
- Что ж, так сильно любила его?
- А что такое любовь? Я и не знаю… Все говорят – любовь. Не надо мне никакой любви, привычка – это есть. Помню, когда молодая была, а Митя в армии тогда служил, ходил за мной один. «Жить без тебя, Катя, - говорил не могу. Давай поженимся, а не то и тебя, и себя жизни решу». Потом уж замужем была, уже дите было, да и он женился, да что-то неудачно: сначала один раз, потом – в другой, и пришел ко мне. Что, говорю, Павел, зачем ходишь? У тебя семья, у меня семья – зачем ходить-то? А он: « Все так, Катя, да забыть тебя не могу… Люблю тебя…» Не понимаю, что за любовь такая? Я с мужем всю жизнь прожила, о любви не говорили.
- Хорошо жили, Катя?
- Гадалка перед свадьбой гадала: все хорошо у тебя будет и всего вдоволь, а счастья не будет. Как так, думаю. Потом уж замужем была, а Митя механизатором и звеньевым был, в пять утра – в поле, а по ночам книжки технические читал и надорвался, значит, что-то с ним стряслось, парализовало его всего, в город, в больницу его увезли… А меня в ту пору будто толкает кто: идти нужно, с Митей быть нужно. Быстро собралась, а родителям говорю: сына на вас оставляю. Отец мне: «Куда ты, дурная, али тридцать верст пройдешь до вечера? Солдаты по семь верст в час идут, куда тебе, бабе». Ничего я слушать не стала. Пошла. Легкая я тогда была, быстрая, уж такая быстрая, в поле как начну работать, никто за мной угнаться не может… До вечера в город пришла, у родственников переночевала, а утром к Мите, в больницу. Упросила, оставили меня подле него. Он есть ничего не мог, зубов не разжимал. И вот я что придумала. Рядом с больницей магазин был продуктовый. Я туда каждое утро бегала, шоколад покупала, продавщица меня уже знала. Приду в палату, сяду около него, шоколад на кусочки разломлю, во рту подержу, а как таять начнет, я зубы ему разожму и кормлю его… Восемнадцать ден я с им так сидела. И стал мой Витя оживать. Помню, профессор пришел, смотрел его, а с профессором еще много врачей было. Ему говорят: мол, не ест ничего, кормить невозможно. «А сколько дней он так лежит?», - спрашивает профессор. Ему сказали. «Не может быть, чтобы больной восемнадцать суток без еды прожил, говорит профессор, он у вас умереть должен, а ему, я вижу, лучше. Кто за ним смотрит?» Врачи на меня показали. «Ну, голубушка, рассказывай, как ты колдовала»… «Вот вам и разгадка, - говорит профессор, а мне руку пожал, - молодец, спасла ты мужа. Если бы не ты, не жить ему». Вылечили Митю, да только не совсем: одна рука висит, как плеть, и на одну ногу хромает, одним словом – инвалид. На машину, конечно, не вернулся, но без дела сидеть не мог. Нашел работу – почту носит. А хозяйство с тех пор все на мне. Митя переживает, конечно, что помочь мне не может. Курить стал много, и дымит, и дымит…Иногда рассержусь, накричу на него, а потом у самой сердце болит, еще жальче его делается. Жизнь, говорит, я тебе, Катя, загубил, прости…
- А детей у вас много?
- Один сынок родился тогда…Ванечка. Он уже вырос давно, женился, у него у самого сынок, Виталик, внучек мой любимый, болеет, вот беда, часто. Да не с нами они живут, в городе. Вдвоем мы со стариком остались. И как он теперь? Хозяйство осталось, а работать кому?
- А сама давно болеешь?
- Год назад заболела. Врач, который здесь меня смотрел, спрашивает: «Как вы думаете, от чего у вас это может быть?». А я говорю: «Откуда ж я знаю, вы врачи, вы и должны мне это сказать». Тогда он сказал: «Это у вас от сильного психического и физического перенапряжения».
Этот бесхитростный рассказ бабы Кати тронул меня до слез. Нет, не оскудела еще земля русскими женщинами! Не все спились, делают карьеру или самоутверждаются. Есть, есть еще бабы Кати!
Сама я редко раскрываюсь незнакомым людям, но исповедальный характер больничных разговоров понятен. Люди здесь, как в поезде дальнего следования: меняются пассажиры, и, возможно, тех, с кем ты сегодня так откровенен, больше никогда не увидишь.
- Знаешь, когда я в Москве в больнице лежала, - тихо рассказывает мне Нина, - однажды к нам в палату сантехников вызвали раковину чинить. Пришли два мужика, морды красные, пропитые, один там что-то делал, а другой обернулся, на нас смотрит, а мы все лежим на кроватях, ну вот как сейчас. Он и говорит: «Бабы-то все молодые, красивые, да… а вы знаете, бабы, что у вас у всех рак, да…вам этого не говорят…» Что это мне вспомнилось – не знаю. Вот Майя Кристалинская, у нее ведь тоже наша болезнь, а она с ней, лапушка, уже двадцать лет живет. Я как ее увижу по телевизору, так тепло делается, слава Богу, думаю, жива…
После сончаса к нам заглянул Владимир Иванович, в эту ночь он дежурил. Больные любят его дежурства, потому что с ним можно поговорить.
- Владимир Иванович, вот в Москве уже мышек вылечивают, когда же человека? – спрашивает Нина.
- Так то же мышки.
- Если лечиться бесполезно, зачем тогда лечиться? – мрачно спрашиваю я.
- Как зачем?! – Владимир Иванович начинает волноваться, - Но ведь больные живут шесть-восемь лет, мы продляем жизнь!
Вот так тихо и мирно шел день, и тут привели Светлану. Как ей было плохо! Что там случилось, на этой пункции, уж не знаю, только очень ей было плохо. И надо же так случиться, что дежурила в эту ночь Галина Ивановна, которую язык не поворачивается назвать медсестрой. Она явилась к нам после ужина (раздавала лекарства), а у Светланы на тумбочке стоял ужин, который мы ей принесли.
- Что это? – брезгливо спросила Галина Ивановны.
- Неужели вы не видите, - сказала Нина, - ей плохо, мы принесли …
- Вы принесли! И здоровому мужику не съесть все, что вы натащили, а ваша подружка еле дышит!
- Замолчите! – Не выдерживаю я. Старушки наши тоже привстали. Палата наполняется тугим электрическим полем, на одном полюсе – мы, на другом – Галина Ивановна. Ей нужно сделать выбор: или сорваться в крик, или превратить все в шутку.
И раздался крик. Это кричала Светлана. Она кричала так страшно, что мы все вздрогнули, даже Галина Ивановна. Мы растерялись, а Галина Ивановна сразу воспользовалась этим, чтобы не спеша, но и не медленно унести от нас свое высокое кипарисное тело. Как только она вышла, Нина метнулась ко мне:
- Надо что-то делать! Позвать Владимира Ивановича!
- Нина, Нина, - звала Светлана, - не уходи! Не оставляй меня!
- Я схожу за Владимиром Ивановичем, - сказала я. Бабушки наши в великом испуге высыпали из палаты, а я бросилась в ординаторскую. Меня поразило то, что там, на диване, сидела Галина Ивановна и … смеялась.
- Владимир Иванович! – начала я, но он, взглянув на мое лицо, и сам все понял:
- Андреева? – и, не дожидаясь ответа, вышел следом за мной. Галина Ивановна нехотя двинулась за нами. Я осталась в коридоре. Владимир Иванович пробыл в палате недолго. Выйдя, он сразу направился к Галине Ивановне, которая уже сидела за столом медсестры.
- Почему вы мне ничего не сказали?
- А что я должна была вам сказать?
- Вы знаете… Ладно, хватит об этом. Сделайте ей укол.
- Но, Владимир Иванович, у нас же нет этого лекарства.
Ни слова не говоря, Владимир Иванович направился в лучевое отделение, которое находится на одном этаже с нами. Вскоре он вернулся с медсестрой, и они прошли в нашу палату. Отделение взбудоражено. Больные заглядывают к нам, перешептываются, иногда что-то у меня спрашивают, но я не реагирую на вопросы. Из палаты по-прежнему доносятся крики Светланы, даже укол, который ей сделала медсестра, не облегчил ее состояние.
- Страх-то какой! – шепчет баба Катя.
Время уже позднее. Галина Ивановна покрикивает на больных, чтобы шли спать. Все медленно расходятся. В коридоре остаемся только я, Вера Васильевна, Валентина Ивановна и баба Катя.
- Вам что, особое приглашение требуется? – спрашивает э т а.
Я смотрю на нее и чувствую, как во мне начинает подниматься та темная, неуправляемая сила, которой я сама боюсь:
- Замолчи, стерва, - тихо говорю я.
- Что, что ты сказала?! – голос Галины Ивановны срывается на визг.
- Повторяю для особо дебильных: замолчи, стерва, а то я за себя не ручаюсь, - кажется, меня держали за руки Вера Васильевна и Валентина Ивановна, кажется, пытались меня успокоить, что-то говорили э т о й, помню ее искаженное лицо, ее вопли:
- Ты! Да я, знаешь что с тобой! Я в порошок тебя! Завтра же тебя здесь не будет! И никогда, слышишь, никогда, в ногах будешь валяться, а… не попадешь сюда, так и сдохнешь, как собака!
- Не стращай, сама уйду, - говорю я спокойно и устало. Неизвестно, чем бы закончилась эта безобразная сцена, если бы не отворилась дверь нашей палаты и на пороге не появилась Нина. Только теперь мы вдруг услышали тишину. Светлана молчала.
- Она умерла… Сонечка! – Нина со стоном прислонилась ко мне и заплакала. Появился Владимир Иванович, вокруг нас ходили люди, но во мне словно все заледенело, я не чувствовала ничего, кроме страшного холода.
Нас всех развели по разным палатам, но так как мы с Ниной не хотели расставаться, Владимир Иванович, махнув рукой, отправил нас в первую «детскую» палату. Откуда-то появились раскладушки, и подушки нам дали, как будто мы были в состоянии спать после того, что произошло. Нина, уткнувшись в подушку, плачет. Она старается делать это тихо, в палате дети, но все равно мало кто спит. У меня нет слез. Нет у меня слез, хотя хотелось бы заплакать, растопить этот холод в груди, от которого трудно дышать. Я – Соня Лунина. Мне тридцать четыре года. Второй раз у меня на глазах умирает женщина. Молодая женщина. Вдруг вспомнилось. Сегодня утром женщины опять о смерти говорили, и я, чтобы отвлечь их, сказала: «Откуда знает человек, где его ждет смерть? Мне рассказывали про студента, который поехал в колхоз и там его убили».
И тогда Светлана оторвалась от вязания, взглянула на меня странными, ультрамаринового цвета глазами: « Не сама смерть страшна, страшно, что именно это висит над тобой… неминуемое». А ведь я ее видела раньше в отделении. Помню, муж к ней приходил, и они сидели, обнявшись, и молчали… долго-долго… И страшно сказать, я позавидовала ей, мертвой Светлане, что был у нее такой друг, с которым можно было в горести вот так молчать, обнявшись, об одном, пусть горьком и страшном…
Мама трехлетней Танюшки Лена подходит к нам, садится на раскладушку к Нине, гладит ее по волосам.
- Поплачь, поплачь, легче будет, - шепчет она.
- Ты же знаешь, - слышу я сквозь рыдания голос Нины, - мы с ней дружили, я была с ней до конца, за руку ее держала, она меня просила…Она мне говорила: что же это, Нина, мне сделали пункцию, и вот я погибаю!..
- Что же делать, Ниночка, это уж такая болезнь, кому как повезет. Когда Танюшке поставили диагноз: рак брюшной полости – повезла ее сюда, в хирургию, там глянули – неоперабельна. Ты бы ее видела тогда: живот огромный, сказали: три дня жить осталось. Я на балкон выйду, выревусь, потом к ней. Она глазки откроет, скажет: мама, не плакай. Кира Сергеевна нас к себе забрала. После первого же укола все рассосалось.
И слушая тихий голос Лены, я спрашиваю себя: если было что-то в жизни Светланы и Веры, за что им было суждено страдать, то за что страдают эти дети? Кому нужны их муки, их смерть? В чем их грех?
Нет греха, нет! Тогда почему?..
И в эту ночь я поклялась, что узнаю, в чем здесь дело, почему умирают эти дети, эти красивые женщины. Я не хочу, чтобы они умирали!..
Как только наступило утро, я решила уйти. И не только потому, что здесь тяжело и лечение тяжелое, и не только из-за смерти Светланы. Самое ужасное то, что я поняла: они безнаказанны – эти эскулапы. И пусть я буду читать медицинскую литературу, заниматься самолечением и, наконец, выражаясь словами достопочтимой Галины Ивановны, сдохну, как собака – вашей вины в этом, уважаемые господа врачи, не будет, уж один-то грех я с вашей совести сниму, не знаю – много это или мало по здешним понятиям.
Вот почему я прощаюсь с Ниной, которая от чистого сердца желает мне добра и советует остаться. Я прощаюсь не только с ней, но и с больницей, с этим домом отверженных, в совершеннейшей надежде, что больше меня здесь не увидят.
И вот здесь, в дверях, я сталкиваюсь с ним, с Виктором Александровичем. Я сразу узнала его, хотя мы не виделись полгода, а он, возможно, и проскочил бы мимо, но я сказала:
- Здравствуйте, Виктор Александрович.
Его взгляд задержался на мне, сначала – удивленно, потом – смягчился. Он тоже узнал меня:
- Здравствуй…Сонечка?
- Да.
- Ты куда? Тебя выписали?
- Я сама себя выписала.
- Как это?.. Постой, ты что, плачешь? Ну-ка пойдем со мной, я ведь теперь здесь работаю…
ПРОБУЖДЕНИЕ
«Сегодня некоторая часть критически настроенной интеллигенции задается вопросом: стоит ли бороться за жизнь, которую ценой больших усилий может даровать больному врач, чтобы жить в нашем мрачном обществе? Мой опыт показал, что больные раком не спрашивают себя, как они будут жить, а могу ли я дать им надежду на жизнь!»
Жорж Матэ «Досье рака»
И я снова возвращаюсь в ненавистное мне здание, иду за ним по первому этажу поликлиники, вхожу в один из кабинетов.
- Садись, рассказывай.
Что я могу рассказать, господи, что?.. Я сажусь на стул и начинаю плакать. Я вдруг понимаю, что страшно устала за эту ночь, изнервничалась, испугана. Я что-то говорю, наверное, пытаюсь объяснить, рассказать. Он сидит напротив. У него такое хорошее печальное лицо. Потом он поднимается, кладет мне на плечо руку:
- Ну хорошо, успокойся, мы что-нибудь придумаем.
- Я не вернусь больше сюда, - твержу я, - здесь как на войне: ты идешь, а вокруг трупы падают, а я… я не военный человек, я – пацифист, и я не могу…
- Успокойся, - повторяет он, - тебе нужно взять себя в руки. Сейчас придет Рита, чай поставим…
- Какой чай?! Я пойду…
- Конечно, пойдешь, но сначала чай…А вот и Рита.
Входит медсестра. Он нас знакомит. Рита говорит, что есть больные.
- Что ж, чай переносится на завтра. Придешь завтра? Ты говорила, что Владимир Иванович обещал тебе лекарства?
- Да…Не знаю…
- Возьмешь лекарства, потом к нам, а мы решим, что с тобой делать, как тебе помочь. Все поняла?
- Да, - я поднимаюсь, чтобы уходить, но что-то удерживает меня, - Виктор Александрович, а, может, не нужно все это? Может, хватит мне лечиться?
- Надо! – сказал, как отрезал. – Нужно закончить лечение. А то это все равно, что сделать операцию, а швы не наложить. Ты мне веришь?
- Верю.
Разве я могу ему не верить?
* * *
Он снова спасает меня. Во второй раз. Икар. Так я зову его. За глаза, конечно. А в глаза: «Виктор Александрович» и на «вы». Я прихожу к нему один раз в неделю, часам к двенадцати, перед обедом. Рита заваривает чай. Нет, чаще всего он это делает сам. Я приношу с собой конфеты, но Икар говорит, что это лишние калории и что от них полнеют. Сам он перебивается сухариками и сушками. Я посмеиваюсь над ним, тем более, что сама я страшная сладкоежка.
Самое забавное, что Икар договорился о том, чтобы делать мне уколы, с медсестрой Женей из моей родной химиотерапии. В свое время я просила заведующую отделением, чтобы меня не держали в больнице, так как мое состояние позволяет лечиться амбулаторно.
- Мы не лечим амбулаторно, - был ответ, - лечение тяжелое, возможны осложнения.
Странно, но в одной статье я прочитала недавно, что онкологические больные не только могут лечиться амбулаторно, но и совмещать лечение с работой. Если это блеф, то почему его печатает всесоюзный журнал?
Впрочем, я ничуть не жалею, что так получилось. Ведь теперь я могу видеть Икара. До того, как приходит медсестра Женя, мы успеваем выпить чай, поговорить о книгах (у него дома прекрасная библиотека), о его полетах и, конечно, о моей болезни. Икар пытается убедить меня в том, что моя болезнь излечима. Он трясет картой больного и кричит:
- У мужика рак желудка! Мужик лечится с пятьдесят шестого года и жив.
А у тебя – тьфу!
- От моей болезни тоже умирают.
- Кто? Покажи мне хоть одного! Да ты знаешь, что лимфогранулематоз – единственное онкологическое заболевание, которое разрешено называть больным, потому что оно излечимо. Понимаешь, излечимо!
- А лечение, - продолжаю я гнуть свое, - лучше ничего не могли придумать.
- Облучение лучше.
- Чем же оно лучше?
- Эффективнее.
- Но ведь это никогда не поздно? – неуверенно спрашиваю я. Дело в том, что мне предлагали облучение, но я отказалась.
- Как сказать. Может получиться как с тем человеком, который боялся прыгать с вышки бассейна, а когда решился, в бассейне не оказалось воды.
- Но ведь нам ничего не объясняют! – возмутилась я. – может, объясни мне в свое время, что облучение эффективнее, я бы от него не отказалась.
Икар пожимает плечами.
- Все равно, - говорю я, - чувствую, что должно быть что-то другое. Мне кажется, что истина где-то на поверхности, стоит только руку протянуть. Когда-нибудь ваше лечение будут называть варварством и все потому, что никто не знает, откуда берется эта болезнь.
- Это болезнь сонного иммунитета.
- ?! - я, должно быть, воззрилась на него в страшном изумлении.
- Понимаешь, иммунитет спит и позволяет опухоли развиваться. Кстати, на счет другого лечения. В Москве уже применяют иммунное лечение.
- Но почему никто об этом ничего не знает?!
- Кто тебе сказал, что никто не знает. Это только журналисты ничего не знают, до них все доходит в последнюю очередь. И вообще – хватит. Больше на медицинские вопросы я не отвечаю. Давай лучше о кино поговорим или о литературе.
Однако, плохо же он меня знает, Икар. Он обмолвился об иммунном лечении. Я уже понемногу стала покупать книги по онкологии, но теперь мой интерес принял вполне целенаправленный характер: иммунитет и рак.
* * *
«Иммунная система – это страж постоянной внутренней среды организма, его, образно выражаясь, система государственной безопасности. Иммунитет не пропускает в организм врагов извне и уничтожает возникших внутри. Последнее тоже не редкость. Раковые клетки вырастают из собственных клеток тела…Если бы иммунная система не убирала их ежедневно, ежечасно, то человеку было бы отпущено не более нескольких лет жизни – она измерялась бы временем неконтролируемого роста опухоли.
Так бывает при врожденных дефицитах иммунной системы. К счастью, это редкая патология. Они имеют несколько форм, объединенных общим названием «первичные» иммунодефициты… У детей с первичными иммунодефицитами опухоли возникают гораздо чаще, чем у здоровых… Вторая группа иммунодефицитов не относится к категории врожденных. Это вторичные ИДС. Само их название говорит о том, что они возникли вторично, под влиянием какого-то вредного воздействия на организм».
Рэм Петров, академик АМН, «Литературная газета», «23 июня, 1983год
«Нам известно, что риск второго рака у больных, страдающих болезнью Ходжкина (лимфогранулематоз – Н.Р.) и подвергнутых интенсивной радиохимиотерапии примерно в 25 раз больше, чем среди нормальной популяции… Активная иммунотерапия поражает своей полной безвредностью по сравнению с поддерживающей химиотерапией. При таком виде лечения (т.е. при химиотерапии – Н.Р.) следует опасаться стерильности, а также возможности вторичных новообразований, которые описаны у больных, подвергнутых длительной химиотерапии, в частности, когда химиотерапия назначалась детям».
Жорж Матэ «Активная иммунотерапия рака»
Сегодня я спросила Икара, что ему подарить. Он рассердился и ответил, что если еще раз услышит подобные разговоры, то выгонит. Я сказала, что ничего плохого не думала, но он еще долго возмущался тем, что люди теперь перестали верить в добрые человеческие побуждения и во всем ищут какую-то выгоду. Я показала ему толстенную книгу по онкологии, где я нашла предсказание, что в худшем случае мне осталось жить от двух до четырех лет, а в лучшем – десять лет и более.
- Если тебе так хочется что-нибудь мне подарить, - сказал Виктор,- подари мне эту книгу ( я ему тут же ее протянула) и запомни, что я беру ее у тебя из чисто альтруистических соображений, чтобы ты не забивала себе голову всякой ерундой.
Я похвасталась, что стала читать книги по иммунологии и мне попалась интересная книга некоего Матэ «Активная иммунотерапия рака».
- Я знаю эту книгу, - сказал Виктор, - хорошая вещь, но что ты там можешь понять?
- Для меня достаточно. Например, я узнала, что при моем заболевании химиотерапия приносит больше вреда, чем пользы, человек становится стерильным. Я и сама об этом догадывалась, а теперь знаю точно.
- Зачем тебе все это? Ты не веришь нам, врачам?
- Я вам верю… до определенного предела. Я чувствую свой организм лучше, чем врач, и я верю своему организму. Врачи лечат конкретную болезнь, не обращая внимание на сопутствующие. Но ведь в организме все взаимосвязано. Кроме того, как можно уничтожить болезнь, не зная ее причин. Если осталась причина, болезнь вернется. Не случайно говорят, что нужно лечить не болезнь, а больного.
- Кто так говорит?
- Это слова какого-то великого человека, не помню, кого.
По-моему, все это ерунда. Мы лечим по московским схемам. У нас одна из лучших онкологических больных в Союзе.
- В том-то и дело, что вы лечите по схемам, будто человек – машина. Могу дать слово, что когда я буду знать достаточно для того, чтобы лечиться самой, я больше не приду сюда.
- Ты пойми. Чтобы разобраться в иммунологии, нужно знать физиологию, биологию, наконец, онкологию…
- Что ж, если понадобится, я изучу все это. У меня теперь много свободного времени. Кстати, вы читали повесть Зощенко «Разум»?
- Нет.
- Это автобиографическая вещь. Он был серьезно болен, врачи считали его безнадежным, а он сам разобрался в причинах своего заболевания и спас себя.
- Что ты этим хочешь сказать? Что больные должны лечиться сами?
- О, не волнуйтесь. Большинство больных настолько уверовало во врачей, что никогда сами они лечиться не станут. Что касается меня… наверное, такой уж я непутевый человек. Мне хочется все понять самой. Простите меня.
Икар вздохнул:
- Хочешь здравый совет? Не читай ничего. Все это чтение приведет тебя к горечи и злости, что ничего нельзя сделать. Я сам когда-то очень увлекался иммунологией и сейчас считаю, что со временем иммунологи всех нас оставят без работы. Но это будет не скоро, понимаешь? А сейчас я нужнее здесь, потому что приношу реальную пользу. И потом, что касается иммунологии, то здесь все не так просто, как ты думаешь. Есть противоречия, вещи еще не раскрытые и непонятые. Наука эта молодая, она сама себя открывает… да и вообще, какой в этом интерес для тебя, молодой женщины? Читай лучше романы.
- В мои годы романы не читают, а делают, - неосмотрительно брякнула я. Он смутился, покраснел. Я тоже смутилась, кое-как попрощалась и ушла.
* * *
«Система иммунитета сложна. Она устроена ничуть не проще, чем эндокринная, сердечно-сосудистая, пищеварительная… Составляют иммунную систему свыше десятка взаимодействующих друг с другом клеточных подсистем. Среди них макрофаги – знаменитые мечниковские клетки-пожиратели чужеродных пришельцев, которые одновременно обеспечивают и работу двух классов лимфоцитов – ведущих клеточных элементов иммунитета… Перед современной иммунологией стоит задача огромной важности: научиться точно оценивать пораженное звено иммунной системы и прицельно, тщательно корректировать нарушение лекарствами и физиотерапевтическими средствами. Для этого предстоит создать новый класс ранее не существовавших лекарств и средств. Сейчас мы располагаем не более, чем десятком таких лекарств. И если сравнить, с какой точностью современная медицина может регулировать, скажем, работу сердечно-сосудистой системы, имея в своем арсенале сотни прицельно действующих лекарств, то становится ясно, какой большой путь предстоит еще пройти иммунологии. Трудно делать прогнозы, но я думаю, что решающие достижения будут получены в текущем десятилетии».
Рэм Петров, там же.
«…Но как помешать людям курить, пить, слишком много есть, чрезмерно употреблять косметику, когда неизвестно, почему они это делают. Может, чтобы освободиться от какого-нибудь страха?
Как помешать людям скапливаться в городах, работать, когда этого требует современная жизнь?
Как затормозить развитие физики, химии, микробиологии, когда борьба наций за жизнь использует их как защитную силу?
Человек всегда искал спасение от страхов в труде и совершенствовании прогресса, которые позволяют ему двигаться вперед, даже если он до конца не понимает, куда ведет этот прогресс. В конечном итоге он вверяет свое будущее науке, поскольку только она работает для его блага, природа же безразлична к его особе. И только у науки человек может испросить средства для борьбы с болезнью века – раком.
С туберкулезом долгие годы безуспешно боролись с помощью профилактики, изолируя больных, помещая их в санатории. Большого эффекта это не дало – напротив, только утяжеляло положение больных, приводило их к отчуждению от семьи. Победа над туберкулезом в итоге была одержана благодаря вакцинации и лекарствам… История борьбы с этой болезнью – поучительный пример.»
Жорж Матэ «Досье рака»
* * *
Я в каком-то тумане или дурмане – не знаю, не могу, не умею сказать. В одной песенке из довольно популярного телефильма есть такие слова: «Нелепо, смешно, безрассудно, волшебно…». Это как раз то, что со мной сейчас происходит. Мне, пережившей эти кошмарные полгода, читающей книги, из которых, как горох, на мою грешную голову сыплются предсказания фатального, неизбежного и скорого конца, мне – влюбиться! И в кого? В лечащего врача! Разумеется, это и смешно, и нелепо, и безрассудно. Что такое для врача больная женщина? Больная ( но уж никак не женщина!), после осмотра которой он полчаса моет руки с мылом.
Все понимаю, но ничего с собой поделать не могу. Думаю только о нем. Виктор. С этим именем засыпаю. С ним – встаю. После той глупости, что я сказала в прошлую встречу, я думала, как я ему в глаза посмотрю. А тут у меня лейкоциты упали. Лечение пришлось ненадолго прервать.
Я сегодня вышла на улицу и поразилась. Весна, хотя и поздняя, вдруг занялась сразу, и потоки воды несутся по асфальту, а солнце – глазам больно. И люди изменились, улыбаться стали, все куда-то спешат. На троллейбусной остановке – толчея. Я пошла пешком, хотя путь не ближний, остановок пять, но – так хорошо! Я шла до областной, там свернула в лес и с наслаждением услышала запах хвои, талого снега и чего-то еще, непередаваемого, неясного и безумного, что кружит голову и зовется весной.
Видит Бог, никогда я особенно весну не любила, отдавая предпочтение благородной и прохладной осени, но сегодня я, как вылупившийся из яйца птенец, восторженно попискиваю и таращу глаза на земную благодать.
В поликлинике, заглянув в знакомый кабинет, я обнаружила на месте Виктора какого-то хмурого врача. Напротив него сидела Рита и, судя по всему, тосковала. Увидев меня, она вышла в коридор и объявила, что Виктор Александрович заболел. Я стояла в растерянности.
- Подождите, - сказала Рита, - я найду Женю. Укол вам все-таки нужно сделать.
Дальше все пошло по пословице: после радости – неприятности, по теории вероятности. Рита Женю нашла, и та повела меня в кабинет Владимира Ивановича, который повел себя странно и непонятно, крича о каких-то поклонниках, которыми себя окружают красивые женщины. Пока я с трудом усваивала эту информацию, он демонстративно направился к двери, на ходу спрашивая Женю:
- Вы берете на себя такую ответственность? Я лично не беру! – и вышел, хлопнув дверью. Стук двери вывел меня из столбняка. Я почувствовала, что стою, должно быть, с совершенно идиотической приклеенной улыбкой. Женя тоже улыбалась, наверное, чтобы скрыть смущение. Потом я с поздним раскаянием думала, что, возможно, у Жени были из-за меня неприятности. После того, как Женя сделала мне укол, я решила поскорее покинуть негостеприимный кабинет. В коридоре я увидела Нину.
- Сонечка! – мы обнялись. Нина поправилась, но это была неестественная полнота. От преднизолона человек полнеет, лицо отекает. Нине хотелось знать, что я здесь делаю. Я рассказала, умолчав о так некстати свалившейся на меня любви.
- Я знаю Виктора Александровича, - сказала Нина, - он живет недалеко от нас, работал в нашей поликлинике. Я лечилась у него. Он – хороший врач. Что ж, я рада за тебя.
- Как у тебя дела?
- Ничего хорошего. Помнишь, я жаловалась на боли в позвоночнике? Все говорили, что острый хондрос, а в этот раз проверили и сказали: нет, не хондрос, а … наша болезнь. Химию не принимаю – язва желудка. Облучают.
- Помогает?
- Вроде легче. Ох, Сонечка, чувствую, придумают что-то скоро. Только бы дожить, только бы продержаться…
Родная! Как она сказала: только бы продержаться! Сестры мои. Сестры!.. Эти заполнявшие меня жалость и боль были невыносимы. И хотя было и раньше, были мгновения, когда, идя по улицам города, я, словно со стороны, видела людей, спешащих куда-то в своих заботах, в суете, в бесконечных стояниях по очередям и, чувствуя необъяснимую глубокую нежность к этим людям, родство с ними и с городом, потому что родной город, мой город, и все здесь было, плохое и хорошее, но эти мгновения так редки, а здесь вся горестная жизнь, сотканная из таких мгновений, колотится в сердце, требуя принять чужую боль и что-то сделать. Что, Господи, что…
Я стала рассказывать Нине про иммунное лечение, про Матэ, новую книгу которого я недавно прочитала:
- Вот это человек! Ты представляешь, он еще в пятьдесят девятом году сделал первую в мире пересадку костного мозга югославским физикам, получившим смертельную дозу облучения. Четверо из пяти остались живы, а женщина (среди них была одна женщина) через два года родила ребенка.
- Чудеса, - Нина покачала головой и улыбнулась. – Я же говорю: придумают скоро что-нибудь. Я в Москве слышала про пересадку костного мозга… - и добавила после паузы, - а ты, значит, книги все эти стала читать. Зачем? Хочешь стать врачом?
- Что ты! Впрочем, если врачом для себя – пожалуй. Понимаешь, я не хочу, как наши старушки, которые переписывают друг у друга какие-то подозрительные рецепты, а сами все равно лечатся в больнице. Нет, я с наукой спорить не собираюсь. Просто хочу с ее помощью найти для себя единственное верное средство, которое подходит именно мне.
- Не знаю, Сонечка, что тебе и сказать. Даже если ты будешь знать столько, сколько знает врач, что ты сможешь сделать сама? Даже лекарства без них не получишь. И потом, наша больница считается очень хорошей. И врачи наши. Та же Кира Сергеевна. Скольким она помогла. И тебе тоже. Разве не так?
Я молчу. Да, именно Кира Сергеевна, когда я отказалась ложиться в лучевое отделение, сказала, что берет меня к себе. Заведующая отделением химиотерапии Кира Сергеевна, несмотря на свою ангельскую внешность, строга и принципиальна. Впрочем, эти качества сами по себе, как известно, положительные. Но вот однажды я слышала, как она, повысив голос, выговаривала каким-то больным, которые провинились, кстати, в довольно незначительном: утюгом воспользовались без разрешения:
- Вы должны благодарить судьбу за то, что вас сюда взяли!
А за что, собственно, ее благодарить, судьбу? И почему это такая милость, а не обязанность – лечить нас? Что это за барственность такая, откуда она? Естественно, что соответствующее отношение к больным перенимает и младший персонал, только делает это в более откровенной и беспардонной форме. И я снова вспоминаю Киру Сергеевну. Во время обхода она всегда спокойна и бесстрастна, легкая улыбка на губах, официальная и в то же время загадочная улыбка Моны Лизы, и какой-то холодок, как дистанция: вот – ты, а вот – я. Словно читая мои мысли, Нина говорит:
- Она хороший врач, Сонечка. Очень хороший.
- Ты хочешь сказать, знающий врач, опытный, но… хороший – это совсем другое.
- А в чем разница-то?
- У тебя и Кира Сергеевна – хороший врач, и Виктор Александрович. Но она, как мне кажется, - равнодушный человек, а он – добрый, человечный. В этом вся разница, но очень существенная.
- Ты думаешь, им с нами легко? Больные тоже всякие бывают.
- Бывают. Но прав все-таки больной, потому что он болен, ему и так тяжело. Посмотри, как сестры нам выговаривают за малейшую провинность, как воспитывают, а попробуй им что-нибудь сказать – дым до потолка. Между тем, когда они сами превращаются в больных, то хуже никого быть не может, никакой сдержанности, достоинства.
- Ты знаешь, что я вспомнила? Когда я лечилась в Москве, там был один врач. Хам, жестокий такой, как он с больными разговаривал! Мы его ненавидели. А потом вдруг узнали, что он сам заболел, да чем: рак печени! И ты знаешь, мы обрадовались, ходили, спрашивали, как он. Если плохо – у нас праздник.
- Я и сама, когда сталкиваюсь теперь с хамством, грубостью, жестокостью, думаю: эх, вас хотя бы на месяц в нашу больницу!.. Знаешь, какой должен быть настоящий врач? Чтобы можно было в него влюбиться!
- Как это – влюбиться? – Нина улыбнулась удивленно.
- Ну не в прямом же смысле, - пытаюсь вывернуться я, чувствуя, что чуть не проговорилась, - как в человека. Я в хирургии лежала недолго. Наш лечащий врач, Евгений Иванович, в это время уходил в отпуск, и я его видела только один раз. Помню, пришел на обход. Громадный такой, а руки мягкие, добрые. И говорит… немножко грубовато, но тепло. Женщины его боготворили и все ему рассказывали, потому что верили ему во всем. Где они теперь, такие врачи? Если часть больных, как я, уходят в самолечение, в чтение медицинской литературы, то делают они это не от хорошей жизни, а от неверия врачу, от того, что звание врача потеряло свою магическую силу.
Я заметила, что Нина держится за спину и морщится.
- Больно тебе?
- Да, - она поднялась, - прости, пойду я. Не могу долго стоять и сидеть. А так бы хотелось еще поговорить с тобой…
Она достает из кармана нейлонового халата газетную вырезку, потертую на сгибах и пожелтевшую:
- Мы тут тоже кое-что читаем…
Я держу в руках зачитанную до дыр газетную страничку с популярной статьей и снова, в который раз, думаю о таких больных, как я, о том, как жадно пытаемся мы найти хоть маленький лучик надежды.
Простившись с Ниной, я выхожу на улицу. Стыд. За минувший месяц я ни разу ее не навестила. Я была счастлива, и мне хотелось забыть о горе, боли, несчастьях. Я счастлива?.. А разве нет? Бред какой-то!
* * *
«…Рак вызывает психологическую травму не только тогда, когда он обнаружен, но и тогда, когда его наличие только предполагают… Эксперименты на животных – носителях опухолей, показали, что стресс значительно ускоряет их рост. Это лишний раз подчеркивает, как важно, чтобы врач своим поведением не травмировал психику больного: в его обязанности входит не только лечить нарушения, причиненные раком, но и приглушить психологические реакции, возможно, способствующие росту опухоли».
Жорж Матэ. «Досье рака»
* * *
В жизни всему приходит конец. Вот и кончился месяц моей любви. Сегодня я была непривычно тихой, в споры не вступала. Мне хотелось молчать. И только смотреть на Виктора, чтобы запомнить его лицо, глаза, губы…
Но пришел какой-то врач и увел его по делам.
- Рита, покажи карточку, - говорю я.
Мы с Ритой в прекрасных отношениях. Она любит читать, каждую свободную минуту читает. На том и сошлись. Я ей книжки таскаю. Конечно, я понимаю, как это непорядочно, воспользоваться ее расположением ко мне, но…
- Рита, покажи…
Рита теряется, не зная, что сказать, а вернее, как отказать.
- А если он войдет?
- Успеем, - беспечно говорю я и беру инициативу в свои руки, придвигая карточку к себе. Рита несмело открывает первую страницу, и я начинаю перелистывать их одну за другой, торопливо скользя глазами и почти ничего не понимая из небрежно написанных строчек. У Риты дрожат руки:
- О, Господи… если он войдет сейчас… - лепечет она.
И тут, на третьей или четвертой странице, где-то внизу, я увидела это слово, которое, несмотря на неразборчивый почерк, прочитывалось легко и просто, я увидела это слово из трех букв, но увидела его и Рита и быстро накрыла трясущимися пальцами:
- Если он войдет…если узнает…
- Успокойся, - говорю я, сжалившись наконец и отвернувшись от карты, как от чего-то до смерти надоевшего, - Бог с ней, все равно не понимаю ничего.
Рита закрыла ее и с глубоким облегчением отодвинула подальше от меня. Я чувствую, что у меня рядом с сердцем разверзлась пропасть, глубокая и гулкая. Я заглянула в нее, и, наверное, от этого шумит в ушах. Что со мной? Я потрясена? Да разве я не знала, не читала об этом: рак лимфатических узлов. Но это же было не обо мне! Ан нет. Судьбу не обманешь. И о тебе, голубушка, тоже. Но ведь Виктор говорил: у тебя не рак, твоя болезнь излечима… Значит это неправда.
Приходит Виктор, оживленный, веселый. Начинает пенять Рите, что она не поставила чай.:
- Да ладно, Ритка, не суетись. Сам сделаю. Только и знаешь, что книжки свои читать… А вы что молчите? Поссорились?
Рита боится глаза поднять от стола, а я пытаюсь улыбнуться и отрицательно качаю головой.
- Брось, Сонечка. Ты в окно посмотри. Весна, уже весна. Скоро будет совсем тепло и от твоих страхов, от твоего плохого настроения не останется и следа. Хорошо как, на полеты скоро поеду. Поедешь со мной?
Он говорит это, думая о своем, хорошем и приятном. И я отвечаю, тоже думая о своем:
- Да, красивая смерть. Сначала взлететь, всю землю сверху увидеть, а потом сложить крылья и – вниз.
Он внимательно посмотрел на меня:
- Ты это серьезно?
- Да.
- Тогда тебе нужно обратиться к психиатру. Нормальный человек о таких вещах не думает.
Нормальный… Может быть. Мы молча пьем чай. Приходит Женя. Виктор ей тоже предлагает чай, но она отказывается. Перед Женей я в долгу. Я говорю ей об этом, когда она делает мне укол, и прошу простить за все беспокойства, что я ей доставила. Ничего – она улыбается. Наверное, я была не права. Наверное, здесь не так уж мало хороших врачей и медсестер, гораздо больше, чем таких, как Галина Ивановна. Но, к сожалению, и она не одинока. Виктор, желая развеять неловкость, говорит:
- Хочешь, поспорим, что лет пятнадцать у тебя еще впереди это точно.
- Встретимся через пятнадцать лет?
- Не обещаю. Я умру к сорока пяти от сердечной недостаточности.
Входит старушка, божий одуванчик, и с плачем обращается к Виктору:
- Уж помоги, милок. Из Копейска я. Может, помнишь? Привезли они меня на «Скорой» да и бросили здесь. Куда мне теперь, к кому? У меня муж умер, вдова я. Муж – ветеран войны был, а теперь я одна. И вступиться за меня некому!
Я вижу, как краска проступает на лице Виктора, как темнеют его глаза:
- Они ведь не в первый раз с вами так?
- Во второй, во второй, милок, ты уж помоги, родной…
- Рита, - глухо говорит Виктор, - запиши ее к нам в третье отделение, да … проводи.
Рита с Женей, поддерживая старушку за руки, выходят из кабинета. Виктор сидит неподвижно, сцепив пальцы так, что побелели суставы. Я встаю и направляюсь к двери:
- Прощайте, Виктор Александрович и … не поминайте лихом.
Он очнулся, взглянул на меня и лицо его просветлело:
- Ты что-то хочешь сказать, Сонечка?
Да, я хочу сказать. Мне так много нужно сказать, Икар, дорогой ты мой человек. Так хочется сказать, как много ты значишь для меня в моей жизни, что саму жизнь свою я уже не мыслю без тебя. Но я молчу…
Я хочу сказать, что снова люблю жизнь, люблю, как никогда не любила. Хочу жить, как все нормальные люди, хочу быть счастливой, и все это потому, что я люблю тебя! Но я молчу… Я хочу сказать: взгляни на меня, неужели ты не видишь, что сердце мое разрывается от счастья и от горя? Я люблю тебя. Я больше не увижу тебя.
Но я молчу…
Нет! Нет! Я ничего не прошу, не требую! Любви? Да ведь это так много и за что? А моя любовь, она, наверное, не нужна тебе, да и зачем? Нет, нет, я все понимаю, не нужно ничего говорить… Я и сама запуталась и, Слава Богу, что я молчу…
Прошло только несколько секунд, а мне кажется – целая вечность. Икар смотрит на меня и тоже молчит. Потом говорит спокойно и просто:
- Приходи к нам, Сонечка. Не исчезай.
* * *
«Я…думаю и хочу убедить всех: настал час, когда можно и нужно начать кампанию по искоренению этой пагубной болезни. Победа обозрима, борьба на исходе, она не продлится больше четверти века. По мнению компетентных футурологов, семьдесят процентов больных раком будут излечимы к 2000 году.
Однако, если войны ведут военные, если бой против рака должны вести онкологи, лишь политики могут дать армиям материальные и людские ресурсы, необходимые для победы».
Жорж Матэ, там же
* * *
Мне приснился сон.
… Автобус. Много людей. Незнакомых. Какое-то здание. Похоже на институт. Я со своей институтской однокурсницей Раей, а она с каким-то молодым человеком, у которого плакатное лицо: краснощекое и мордастое. Молодому человеку неприятно мое присутствие. Он говорит что-то ( не могу разобрать слова) резко, зло. Я иду от них по длинному коридору. Невыносимое чувство обиды, тоски, стыда. Слезы заливают глаза. Коридор пуст, только какая-то старуха, вся в черном, спутанные волосы падают ей на лицо. Она кричит:
- А что ты думала? Ходи, ищи… Рассказывай всем о себе!..
Я прохожу мимо. Старуха что-то еще кричит вслед, но я не оглядываюсь. Боже, Боже, как тяжело…И когда кажется, что нет больше сил, что грудь разорвется от рыданий, коридор обрывается высокой, идущей вверх, лестницей: ступени на ней не крашены и чисто-чисто вымыты…
Я просыпаюсь. Солнце колотится в стекла и солнечные зайчики на стене, сбежавшись в кружок, кажется, шепчутся: «Соня-Соня, Соня-засоня!». Я потягиваюсь и, наверное, впервые за минувший год чувствую, что я молода, и… здорова, пока здорова. Мне не хочется думать о том, насколько даровано мне это счастье: здоровье. Я думаю о том, что сегодня, в перерыве между многочисленными майскими праздниками, я приду к Икару и скажу ему о том, что люблю его.
Я выхожу в этот светлый майский вымытый мир, который слепит меня прямо-таки первозданными красками. Черная влажная земля вздыхает, выпуская на волю нежную зелень, почки на деревьях дрожат от страстных прикосновений ветра, раскрывая девственные губы.
Я покупаю красные гвоздики. Кому я подарю их? Своим врачам? Виктору? И смогу ли я, наконец, сказать Виктору о своей любви и, тем самым, избавиться от сладкой муки и боли, которая оказалась сильнее боли моего организма?
Я смотрю вокруг и пытаюсь понять, что случилось со мной. Почему я стала видеть мир глазами детства: ярким, цветным, крупным планом? Мать говорила, что в младенчестве я была спокойным и жизнерадостным ребенком: «Вот только, когда тебя пеленали, ты не давала ручки и не успокаивалась, пока тебе не оставляли их свободными…» С какими генами приходит к нм эта воля к жизни и свободе? Ведь и мой сын спал, свободно разметавшись, ненавидя пеленки, сковывавшие движения.
Всю жизнь нас потом пытаются пеленать: в детском саду, школе, институте, на работе, в семейной жизни…
Возродись, человек!
Взгляни на себя со стороны и ужаснись.
Боже, милосердный Боже, разве таким я был? Разве таким ты создал меня по образу своему?..
Сбрось с себя ненавистные пеленки страха, унижения, компромиссов, отчаяния, уныния! Распрямись! Взгляни на это небо – ведь оно еще мирное и ясное. Взгляни на эти деревья – они еще не обуглились от пожара. Взгляни на своего сына или дочь – они ждут от тебя любви и ласки и верят в счастье.
Узнай в них себя и будь счастлив тем, что ты жив, что ты живешь в этом мире, «яростном и прекрасном», и уже это – чудо!..
Я иду по улице. Ветер в лицо. Мысли бегут и рассыпаются, как весенний град: здесь, в этом городе живет Икар. Он ходит по тем же улицам, что и я, он работает, возвращая людей к жизни. Он летает, возвращаясь на Землю.
Какое счастье, что он есть. Обламывая крылья, он взмывает в небо, чтобы сверху увидеть нашу грешную землю, увидеть без суеты и мелочей, злобы и низостей, увидеть ее ясный лик и вернуться к ней:
Здравствуй, родная. Я – сын твой!
* * *
Ежегодно два миллиона европейцев узнают, что они больны раком.
Широкое распространение этого заболевания убедило ученых и политических деятелей разных стран в том, что необходимо проводить массовые компании по его профилактике и полнее информировать о нем население.
В связи с этим с 1986 года в европейских странах осуществляется научно-исследовательская и пропагандистская программа специального назначения, своего рода массированная операция под кодовым названием «Евронадежда».
1989, 2000.
______________________________________________________
Повесть «Надежда» была опубликована в альманахе «Каменный пояс» Южно-Уральского издательства в 1989 году под псевдонимом Александра Гальбина.