Распадок

               

                РАСПАДОК
                Глава первая.

 Если  подняться на срединный хребет и посмотреть на север, то  вдалеке, за отрогами Киши, на правом склоне  речки, в ясную погоду, можно видеть  распадок уходящий вверх; вершина его закрыта массивным и крутым  отрогом, который зимой  резал глаз утренней белизной  далеких снегов, а осенью  окрашивался в желто-коричневые тона. По сравнению со своими соседями этот распадок был широким и самое главное, в средней части его, сохранялся живой  хвойный лес в виде темно- зеленого, зимой и летом треугольного пятна, напоминающего оволосение на лобке женщины; в сильные морозы это пятно покрывается белесоватой  накипью изморози, но после легкого ветерка опять становится вызывающе контрастным. На  моем участке зеленого леса почти не осталось, все было уничтожено ежегодными пожарами, так, то тут, то там виднелись рваные зеленые рощицы, я их знал наперечет, да вдоль речки тянулся  редкой полоской ельник. А так везде растет береза в разных стадиях своего развития, от  молодого кустарника до более или менее крупных деревьев. Здесь пушнины я никогда много не добывал, местный соболь почти не держался, а проходной бывал не каждый год, но крупный копытный, да и не только копытный зверь  любил эти места и лицензию я всегда реализовывал, иногда прихватывая и сверх неё. Закон тайга…
До дальнего распадка я никогда не доходил, моя последняя зимовуха стояла  довольно далеко от него, когда я приходил  зимой  сюда, то сил только и оставалось, что приготовить немудреный ужин, да завалится спать, под треск поленьев в железной печке. А утром всегда находились дела не позволяющие сбегать и посмотреть зеленый лес. Прямо около зимухи  начинался крутой подъем  на так называемые сосиски, которых имелось, пять, наподобие растопыренных пальцев рук и  с каждой из них открывались великолепные прострелы, метров до пятьсот, шестьсот,  эти прострелы я никогда  не пропускал. Юго-западная сторона сосисок прогревалась солнцем даже в лютые морозы, да и снега на крутых склонах было не в пример меньше, чем внизу; изюбрь любил держаться здесь и я частенько их видел, иногда стрелял, иногда удачно…
У основания сосисок, параллельно речке, уходила вверх заброшенная лесовозная дорога, если верить карте, то она заканчивалась километров через 30; как  говорили старики в деревне, до войны там были лагеря и зэки  вручную пилили лес, спуская его по крутым склонам к этой дороге, потом лес лошадьми волокли до жилухи, это еще километров 20. Сейчас дорога  была абсолютно не проезжая, только зимой, при желании по ней можно было пробиться на «Буране», да и то не всегда, мешали сильные снега. "Бурана" у меня не было, с осени я ходил  пешком, а где то  со средины ноября на лыжах, подбитых камусом и кроме моей лыжни и следов  зверя снег  ничего не показывал. Редко, редко ко мне в дальнюю зимуху приходил сосед, дядя Ваня, но я с ним  виделся  в основном  при сдаче пушнины в городе, а о его посещениях узнавал по следам у избушки, а если после дяди Вани  падал снег, то не мой порядок в избе, говорил мне о бывшем госте.
      У дяди Вани Кречета участок  был  не в пример моему богатый,  верховья Киши переходили  в их семье из поколения в поколение,  хорошо опромышлялся, иногда в особо удачные годы  Кречеты сдавали пушнины на очень крупные по тем временам деньги. Вообще при Советах охотники из русских были людьми зажиточными, можно сказать даже богатыми, пять соболей сдал по плану, семьдесят пять продал из-под полы, плюс мяско дикое, плюс икорка кетовая  из нерестовых речек… Природу охраняли в основном  государевы люди, но оклады у них были мизерные. Короче, никто никому не мешал, тайга всех кормила, только не надо  в ней наглеть, подчистую грести. Местные охотники, кто не пил, жили так же хорошо, а кто пил, так это как у всех, одни разговоры, да планы на будущее, и дома и в тайге. Местное население постепенно сокращалось, спиваясь и умирая от болезней, их родовые места  переходили пришлым русским—так, и я много лет назад очутился на этом участке заменив старого нанайца Киле.
С Кречетами  сначала отношения не складывались, я плохо знал спорные места границы, иногда залазил к ним, а  изредка и они зверя гоняли у меня, однажды Петька Кречет с братом Серегой, захлопнули часть моих капканов недалеко от  первой зимухи. Я пришел к ним через неделю поздно вечером,   Шел снег и светящееся  слабым желтым цветом окно Кречетовского зимовья, появилось внезапно, хотя запах дыма от горящей печки я чувствовал уже минут пятнадцать. Изба была небольшая, с двухскатной, пологой, покрытой полуметровым слоем снега крышей, дверь полуоткрыта, на снег падала желтая полоса, звучал негромкий разговор. Потом он  внезапно стих — меня услышали. В зимухе было трое -дядя Ваня и два его сына Петька, и Сергей, долговязые парни моего возраста. Я заночевал, мы долго говорили, спорили, много рисовали на старой тетрадке, путаясь в хитросплетениях ключей и марей, сопок и распадков. Границы были определены четко, соседство постепенно стало  доброжелательным. Лет через несколько, Петр и Сергей  уехали на заработки в низовья Амура, да там и остались, прижившись вместе с женами и детьми. Жена старшего Кречета внезапно умерла позапрошлым летом. Дядя Ваня погоревал, погоревал да и женился на молодой, разбитной бабенке; через год появился пацан, дядя Ваня в нем, как говорят, души, не чаял, мужик он был видный, высокий, жилистый с широкой костью, выглядел гораздо моложе своих немалых лет, на классического дедушку он никак не тянул.
Была первая половина ноября. Снег лежал местами, по северным увалам, южные склоны полностью  стаяли, днем, в полдень, солнце припекало так, что мне приходилось снимать суконную куртку и укладывать её в рюкзак. Почувствовав ложную весну, появились крупные, медлительные клещи, которых то и дело приходилось сбрасывать с одежды. Ходилось легко, все крутые склоны  брались на одном дыхании, но охота больше походила на туризм с ружьем—отсутствие  сплошного белого фона, на котором хорошо виден зверь, не позволяло его во время заметить, даже длительное наблюдение за подозрительными местами в бинокль ничего не давало; зверь лежит на солнцепеке, не шевелится, прикрыт чепурой, попробуй, увидь! Ежедневно я проходил  от одной зимовухи до другой, их у меня четыре, вот и получается четыре дня в одну сторону, четыре—обратно, неделя прошла, четыре раза сходил и кончился отпуск.
Обычно я хожу по путикам, это такая еле заметная даже для хозяина тропка, по которой в удобных местах стоят капканы. Капканы ставятся стационарно и не снимаются на лето, а только захлопываются, а  на следующую осень опять настораживаются. Ловлю я обычно на приманку, которой служит  хороший кусок рябчика или зайца, подвешенный на проволочке над капканом, стоящим на жерди. Малое количество капканов ставится при хороших снегах под след, но это дело не надежное, придет пурга или пройдут изюбри и через неделю, другую отсутствия,  найти свои капканы очень трудно, а если еще соболек влетит  и утащит капкан вместе с волоком немного в сторону—пиши, пропало, ничего не найдешь.
В этот день я, после осмотра короткого путика с пустыми капканами, поднялся на третью сосиску, прямо от её подошвы, подъем начинался сразу и круто, вот была плоская как стол местность, с валежником и кустами, а вот через два  шага – крутизна. Дело привычное. Шаг за шагом, потихоньку, главное дыхание не сорвать, медленно  поднимаешься вверх. С каждым вздохом открывается новая картина, новый вид, вот появились вершины далекого  Мяо-чана, серебряные, острые, на фоне темно-голубого  неба, вот их становится больше, вырисовываются цирки, сероватые плеши каменистых осыпей, вот дальние отроги Киши проведенные четкими линиями; воздух так чист и неподвижен, что видно стволы деревьев с расстояния в несколько километров, вот вздыбились лбы перевального хребта, а вот и за ним, далеко-далеко, какое то плато с темнеющим густым синим лесом, детали уже не заметны, а все равно хочется туда пролететь птицей, глянуть, что там? Карта местности лежит у меня в кармане рюкзака и давно выучена наизусть, много раз ходил именно по этому склону, но каждый раз как в первый, сразу  чувствуешь  себя  чужим, временным.  Сколько людей здесь потело и мерзло, вот этот  серый с лишайником камень лежит здесь с сотворения мира, что он видел? Сколько охотников отдыхало на нем? Наверное, поэтому он так равнодушен и молчалив. Одним больше, одним меньше,  ему разницы нет.
Через час я был на вершине, на полянке которую давно облюбовал, на солнышке, хороший обзор, есть дровишки для костра и мочажинка с  незамерзающей зимой водой. Одной из особенностей географии Дальнего Востока является наличие болотистых участков даже на вершинах крупных сопок, так близки к поверхности грунтовые воды. Лезешь по косогору, на карачках, глядь кочка растет, желтеет, болотина. Поначалу удивлялся, потом привык, как будто так и надо .Место удобное, здесь я обычно пью чай. Так и в этот раз, кусочек бересты из кармана, несколько сухих веточек, пара коряжек покрупней, вот и костерок уже горит, не дымит, пламя растворяется в воздухе, а таганок  стоит здесь уже несколько лет. Все делается автоматически, я все - таки, наверное, почти  у себя дома, и в других жизнях я уже здесь сидел и делал то же самое. Солнышко перевалило разрез Чистого ключа, значит время уже около 3 часов, я  притомился, шел сюда с раннего утра, теперь попью чайку, осмотрюсь и вниз в  избушку, где не был несколько дней.
В горах зверь чувствует себя в безопасности, он у себя дома, все привычно, где ни прилег, там и дом. Дым его не пугает абсолютно, в генетической памяти зверя  заложены воспоминания о таких страшных лесных пожарах, давным давно  бывших, что нам и не снилось. Тем более в тайге всегда что-то горит, даже зимой иногда наплывает сизая дымка с резким запахом гари, дальняя видимость исчезает совершенно, это горят торфяники, где-нибудь, а они загорелись, может быть несколько лет назад, и гореть будут еще много лет. Никто и ничто их не потушит. Зверь боится запаха врага, в первую очередь человека, меньше боится звуков непривычных ему. Совершенно не опасается звука выстрела. Естественно если стреляешь  с достаточно большого расстояния. Эхо начинает гулять по распадкам, многократно возвращаясь  с неожиданной стороны, после одиночного выстрела, кажется, что дал очередь из пулемета. А иногда звуки выстрелов звучат глухо, быстро тухнут, сам начинаешь сомневаться, а стрелял ли я?
 Напротив меня стоял северный склон четвертой сосиски, она по вершине довольно значительно изгибалась, меняя направление, и хотя склон был северный, но некоторые участки также хорошо прогревались солнцем. Белая простынь снега испещрена множественными коричневыми прогалами, густой подлесок, много желтой травы. Внизу между сосисками бежал ключик с редкими деревцами зеленых елей по берегам, я его сейчас не видел, но знал, что он существует, там у меня стояло три капкана. После чая я, предварительно осмотрев склон, спущусь вниз, проверю их, потом пройду по ключу к выходу,  и через тридцать, сорок минут выйду на старую дорогу, потом по ней вправо, еще минут 30, потом в густой ельник и я дома. Устал я сегодня, путь был тяжелый и дальний. Котелок из консервной банки  зеленого горошка, черный, закопченный, помятый, заплевался пеной с лесным мусором; котелок с костра, в еще пузырящуюся воду хорошую жменю черного чая, соленое сало и кусок хлеба уже давно лежали на рюкзаке. Я удобно полулежу, полусижу в естественной выемке склона, солнышко ушло еще правее и не бьет в глаза. Пью чай прямо из банки, осторожно держа её за проволочную дужку, ем сало, съедаю несколько конфет. Одновременно,  иногда, не удивляясь автоматизму движений, осматриваю в бинокль коричневые  пятна, время такое, что изюбрь после дневного отдыха уже должен вставать на вечернюю кормежку. Зверь хорошо двигается утром и во второй половине дня ну и естественно ночью, а днем он частенько лежит  на удобных местах, пережевывая жвачку, для этого ему надо достаточно времени; этого времени иногда достаточно и мне, что бы его заметить. Между моим и противоположным склоном, ближе к вершине хребтика из которого спускаются сосиски, имеется небольшой ельничек; издали он зеленый и ровный, но я знаю,  что все более или менее крупные елки там лежат  после прошлогоднего пожара и ветровала, а зеленеет молодой еловый подрост. Нынче ранней осенью я туда залез, в надежде найти свои давно стоящие капканы, так еле вылез на чистое место, порвал одежду об острые как ножи сучки, местами пришлось перелазить через многоэтажные завалы мертвых деревьев, балансируя как акробат. Капканы я ,конечно , не нашел, потерял много времени, изматерился, вылез весь мокрый, злой, но в конце концов ради этих ощущений  охотник и охотится: я могу делать то, чего другой никогда не сделает.  Желание опасности и  желание испытать её живет в каждом человеке; кто смотрит острые кинофильмы, кто  взламывает квартиры и гаражи, кто служит в армии и при возможности воюет, благо сейчас  место с войной найти в нашей стране проще простого, а кто идет на охоту, но не на уток, а далеко в тайгу,  к полному безлюдью  и равнодушию окружающего к тебе, как  к какой то личности; кто ты такой? Пыль на ветру, пушинка кипрея, что-то мало заметное и полностью бессмысленное, никому  кроме себя не нужное!
Ниже этого ельничка хорошо виден желтый коврик травы, издали он  кажется совсем небольшим, но это не так, солнце освещает его и явно, там сейчас  хорошо пригревает. Я почему-то более внимательно начинаю проверять этот участок и через несколько секунд награжден хорошим выбросом адреналина в кровь; за небольшим кустиком имеется рыже-коричневое округлое пятно, по моему его прошлый раз не было, да и форма пятна весьма своеобразная, еще через мгновение я узнаю лежащего на солнышке изюбря, причем хорошего быка, с мощными рогами. Он шевельнулся и кустик, который закрывал его от меня, перестал выполнять роль ширмы. В душе шевельнулось удивление, как можно было его раньше не увидеть, он же считай на открытом месте! В этом и есть смысл неподвижности в природе, видно то, что двигается, остальное одушевленным не воспринимается, победитель тот, кто более терпелив.
Изюбрь не подозревал о моем присутствии, я несколько выше его, треск ломающихся сучьев для костра он просто не слышал, а ветра сегодня нет, меня он не мог узнать по запаху. Я прикидываю расстояние, - метров  пятьсот, шестьсот. Цель видна хорошо, только немного мешает кустик, но я знаю, что пробью в нем просеку несколькими выстрелами. Карабин удобно ложится на рюкзак, я перекатываюсь на живот и носками сапог упираюсь в землю. Ощущаю себя в тире, только зрителей нет, да  и мишень не стандартная. Целик выставляется на пятьсот метров, патроны  к СКСу боевые, подвожу мушку чуть выше центра  пятна, а это похоже на область лопаток зверя. Несколько мгновений перед выстрелом --ничего не ощущаешь, ничего не помнишь, ничего не знаешь, все исчезает, остаешься ты, винтовка, целик и мушка, цель. Жалости сейчас нет, она, возможно, появится потом. Я уже не цивилизованный человек, а дикарь идущий с камнем к яме, куда попал мамонт, в пещере меня ждет мать моих детей и дети, я должен добыть пищу. Очень плавно и осторожно потягиваю спусковой крючок, глаза широко открыты, так лучше целится, дыхание замирает.… Еще потяжка, спуск у карабина туговатый, но я привык, еще  чуть чуть, сейчас прогремит выстрел и уже за мгновение до него я твердо знаю что пуля пойдет точно в цель. Звук выстрела рвется тугим шаром, приклад чувствительно толкает в плечо, одновременно резкий лязг затвора, выбросившего стреляную гильзу и загнавшего в патронник следующий патрон, острый запах горелого пороха. Все внимание на зверя. Он шевельнулся, упала  и скрылась в траве голова, пятно, кажется, стало больше. Эхо грохочет на той стороне речки, уходит вверх, частично возвращается ко мне, уже не звуком выстрела, а раскатом отдаленного грома. Я несколько секунд, а может, минут жду, потом осторожно, как будто меня кто-то может увидеть, беру бинокль. Изюбрь лежит неподвижно, головы  не видно, рога скрылись в желтой траве. Бегло скольжу биноклем по склону и подозрительным местам, иногда  помогая себе простым взглядом, ничего не движется, зверя больше, похоже, нет. Изюбрь лежит в той же позе, неподвижен. Я убил его. Особенной радости не ощущаю, впереди около часа работы по разделке туши. Все переживания потом, в избушке, вечером.
Спуск, потом подъем вверх не занимает много времени, путь не тяжел, наискосок по склону, валежника почти нет, невысокие кусты, редкие заросли кедрового стланика я машинально обхожу, слева. Во время перехода коричневое пятно  то и дело исчезает, заслоняясь редким ольховником, я стараюсь следить за ним, иногда  «убитые» очень резво убегают, отлежавшись, а может просто проснувшись. В голове  обычная мешанина  мыслей на переходе, обрывки воспоминаний, крутится  надоедливый мотивчик незатейливой песенки. Через несколько минут я огибаю кусок белой скалы, торчащий из склона, как больной зуб, и передо мной  внезапно появляется  тот самый кустик и участок желтой поникшей травы, кое где покрытой лахтаками снега, зверя не видно, в душе ворохнулось беспокойство. Начинаю пересекать траву, невольно убыстряя шаг и сразу, через несколько метров вижу тушу добытого  изюбря. Он лежит за кустом в спокойной позе с открытыми глазами, передние ноги подогнуты под туловище, из полуоткрытого рта свисает  стебель  вечно зеленого хвоща. Если бы я проходил  мимо  в нескольких метрах от него, не зная, что он здесь, я бы его в жизни не заметил, место для лёжки он выбрал очень удобное, однако охота в горах дает преимущество тому, кто выше. Рога изюбря мощные, с массивным основанием, семь полновесных отростков, один сломан, наверное, во время сентябрьских боев  за обладание самкой. Копыта крупные, широкие, сильно побиты по краям. Раньше следов этих копыт здесь я не видел, но тайга большая, зверь постоянно мигрирует, и вполне мог  прийти сюда с тех же Хурбинок. Если бы я промахнулся он, наверное, ушел бы обратно. Зверь крупный, минимум  четыре полновесных рюкзака. На охоте вес зверя измеряется  «тасками»; маленький изюбрячок или кабанчик - две таски, средний изюбрь – три «таски», небольшой сохатый или крупный изюбрь четыре или пять «тасок». Что такое промысловая  охота? Это ходьба на большие расстояния по сильно пересеченной местности, в любую погоду, с большим весом на плечах в течении длительного времени, исчисляемого месяцами. Поэтому охотники возвращаются с тайги после сезона  худыми и сутулыми, не надо ни какой диеты.
Сбрасываю рюкзак, опять кладу на него карабин, бинокль, снимаю суконную куртку вешаю её вместе с синим шарфом на  сухую ветку куста. С большим трудом  переворачиваю тушу на спину, подкладываю по бокам две коряги, чтобы туша не падала на бок;  нож остер, топорик готов. Солнышко уже скрывается за большей головой Киши, но время у меня есть. За работу! Шкура снимается легко, благо сдавать её не надо и можно делать разрезы для удобства захвата, через полчаса на шкуре лежит анатомический препарат тела быка с мощными, рельефными мышцами. Топориком перерубаются верхние ребра, от языка и до прямой кишки с усилиями, удаляются внутренние органы, желудок полон. Пуля прошла удачно, навылет, пробив оба легких, сердце и порвала сосуды, котелком я вычерпываю несколько литров темной крови. Передние и задние ноги отделяются легко, по суставам, ножом, камусы не снимаются, это я обработаю дома, перед Новым  годом, готовя холодец. Еще через полчаса туша представлена  кусками удобными для переноски. Ребра, например, необходимо укладывать  выпуклой стороной наружу в рюкзак так, что бы эта выпуклость вписывалась в изгиб позвоночника охотника, далее кладутся обычно лопатки  или одна ляжка, добавляются для весу куски хребта зверя. Вес вроде бы небольшой, но после часа ходьбы мяса уже не хочется. Но это все завтра. Сегодня я раскладываю куски по кругу на траву, за ночь они должны остыть и  стечь. В километре на сухой стоящей столбом лиственнице  уже сидит несколько ворон, еще одна летает в отдалении,  изредка  хрипло каркая. У меня есть от них средство. Я натягиваю крест, накрест несколько черных ниток , в различных направлениях над мясом, зацепляя нитки за пучки травы и рога изюбря, теперь ни одна здравомыслящая ворона к мясу не приблизится. Самые умные птицы в тайге, очень осторожные. От волков нитки не спасут, но следов их в этом году я еще не видел и особо о них не думаю. За ночь я решу, что делать мне со всем этим.
 В целлофановый мешок я отрезаю несколько полос  мяса  от позвоночника с внутренней его поверхности, кг три-четыре. В зумовухе сегодня будет пир. Солнышко уже исчезло, постепенно сгущаются сумерки, дальние хребты не видны, красная полоска над Киши  становится всё уже, долина реки постепенно исчезает в темноте, на востоке небо выкинуло  первые звезды, резко похолодало, ночью мороз уже достигает градусов  двадцать, а сегодня, похоже, будет покрепче. Когда я перехожу с места на место, собирая вещи, под ногами звенит подмерзшая трава. Сразу забывается дневное тепло, становится зябко. Пора идти. Фонарик уже готов, я его несу в левой руке, но почти не пользуюсь, для неторопливой ходьбы достаточно светло. Опасно не то, что можно споткнуться и упасть, хотя и это не лучший вариант, а опасно оставить глаз  на каком-нибудь остром сучке.  Ночью неприятно  бродить по ельнику,  даже фонарик не спасает от нижних сухих, хитроумно разветвленных сучков, некоторые из них не толще спички, и днем видны плохо, так что если ночь застала тебя в ельнике, да и без света, выход один, ночевать. В книгах зимняя ночевка в тайге под открытым небом – плевое дело, на самом деле это достаточно серьезная и муторная вещь, как бы хорошо не горел костер, все равно почти не спишь, ждешь утра, и следующий день дается очень тяжело.
Ельника  здесь, где я иду, нет, путь вниз по склону до ключика не занимает много времени, но становится  совсем темно. Включаю фонарик. Желтое пятно бежит передо мной и я уже не один. Голова отключена от ходьбы. Представляю, как  домой привезу мясо, как разденусь, плюхнусь в ванну, как немногословно буду рассказывать жене о самых, самых  приключениях. А их то и нет. Все рутинное дело, но хоть здесь пофантазировать. Женщине нужен конечный продукт и живой муж. Она будет слушать, ахать. Потом она также немногословно будет рассказывать своим подружкам, какой у неё муж замечательный, они будут ей завидовать. Она же будет завидовать своим подружкам, что у той муж моложе, а тот не пьёт, а у этой ребенок круглый отличник. Без зависти жизнь женщины теряет смысл. Бизнес на моде построен на женской зависти к сопернице – я красивее тебя, я лучше тебя. Ради этого женщины идут на все, хотя возможно это им и не надо, но таков инстинкт, а против него не пойдешь. Вообще то каждый профессиональный  охотник  больше сам с собой беседует, а когда начинает вести разговоры дома, то становится сразу ясно, что всего многообразия ощущений и переживаний словами не предашь. Как описать  мелькнувшую в момент выстрела уверенность, что пуля пошла точно в цель, хотя она еще из ствола не вышла, а уверенность  полная, а иногда  сразу становится ясно, что я промахнусь, и эта добыча благополучно убежит. Как это описать? Если хорошенько выпить, да еще с таким же охотником, то вот здесь можно все. Рассказ показывается в лицах. Рев медведя  очень похож на настоящий, пули свистят, опасность витает  вокруг рассказчика, ощущается запах крови и пороха. Эти посиделки иногда затягиваются допоздна, количество выстрелов и добытого мяса зависит от количества бутылок , а следующий день получается обычно нерабочий  и вчерашние герои опять становятся немногословными,  обыкновенными людьми.
В темноте проплыла одинокая старая елка, я уже у  выхода на дорогу, последние метры и вот я стою на ней, белой полосе уходящей за поворот. Мне направо, фонарик кладется в карман, карабин перебрасывается на другое плечо. Полчаса монотонной ходьбы  по ровно замерзшей дороге, летом она вся в ямах и с водой, а теперь, благодать, все замерзло, за день не успевает оттаять, идешь, как по асфальту.
Ельник надвинулся темным пятном, дорога здесь ненадолго раздваивается и это место пропустить невозможно. Опять включается фонарик, свет падает на мои подтаявшие следы прошлого посещения на узенькой тропке. Все  нехорошие сучки давным давно сбиты, каждый поворот тропки я мог бы пройти в полной темноте, вот появляется узенький рукав речки с  редко замерзающей водой, глубиной с десяток сантиметров, вот в очередной раз я спотыкаюсь правой ногой о невысокий пенёк, и в очередной раз даю себе слово завтра утром его подрубить, и сразу об этом забываю ещё резкий поворот за сухую пихтину, фонарик поднят несколько  выше.
Желтая стена зимовья  смотрится очень  эффектно, не было ничего, и на тебе - строение!  Несколько шагов и карабин  вешается на гвоздь справа от двери, рюкзак сбрасывается на землю, я сажусь на чурку для колки дров и снимаю мокрую шапку. И зимой и летом охотник  в тайге всегда мокрый. Сижу, млею, никуда сегодня идти не надо, слушаю тишину. В вершинах шумит легкий ветерок, слышен звон воды в речке, она недалеко. Ночь безлунная, все небо в изморози звезд, пришли морозные ночи. В траве пробежала мышь, затихла. Топаю ногой, сидит не двигается. В избушке с осени разложена отрава, но мышей вывести полностью невозможно, исчезают одни, появляются другие. Одни из самых  противных обитателей лесов это мыши. Все что можно попортят, хозяина припасов заразят  лихорадкой с почечным синдромом, в условиях отрыва о жилухи это верная смерть. В избушке за время моего недельного отсутствия никого не было, все стоит на своих местах, мышиного помета на столах нет. Лампа загорается неохотно, керосин холодный, фитиль трещит,  но через несколько секунд ровный свет освещает бревенчатые стены, два топчана с узким проходом между ними, два маленьких стола—один в изголовье топчанов, другой у входа слева, над последним набитые гвозди в стены, на которых висят кружки. На столе перевернутые кастрюли и ведро, на маленьком столе лежит моя записка, тому, кто может случайно зайти с указанием, что можно делать, а что нет. Бичей в тайге  шляется много и это не лишняя предосторожность.  Первым делом печка; лучина всегда готова, поленница дров на улице у стены слева от входа, несколько ударов топором, опять кусочек бересты и вот слабый огонек, наверное, осветил мое лицо. Тяга в железной печке хорошая и при закрытой дверце пламя сразу  оживает, и вот уже слышен треск поленьев и ровный гул в трубе. Прелесть железных печек в том, что они очень быстро начинают отдавать тепло, а если конструкция печки хорошая, то добиться длительного и ровного горения дров очень просто, для этого существуют разные причиндалы, самый простой это наглухо, герметично закрытое поддувало. Вот у меня надевается на узкую горловину консервная банка. За ночь  я встаю один раз, подбросить дров и всегда высыпаюсь.  При плохой конструкции печки вставать и подбадривать печку дровами необходимо несколько раз за ночь, так как если дрова прогорели и углей нет, в любой избушке становится сразу прохладно, а потом  холодно.
 Второе дело это вода. Беру цинковое ведро, фонарик, кружку и иду  к ближайшему рукаву речки, забереги уже приличные, воды немного, но вполне достаточно, чтобы начерпать ведро кружкой без грязи. Вода здесь вкусная, холодная, прозрачная и пахнет огурцами, хотя мои редкие гости иногда отмечают запах арбуза. Одному моему товарищу вода так понравилась, что он наморозил несколько целлофановых пакетов  и тащил лед несколько десятков километров домой, угостить свою жену. Но жена этот презент не оценила по достоинству, предпочитая хлорированную воду из-под крана, чем моего товарища очень обидела. Они потом развелись, он уехал очень далеко и в редких письмах всегда вспоминает вкус моей воды. Третье дело раздеться, накидать дров в избушку под стол на ночь, снять и развесить одежду и обувь по набитым в стены и в потолочную балку гвоздям. Пошинкованое мясо уже шипит на сковородке, чайник  потихоньку закипает, промороженная булка хлеба в пакете под потолком, я полураздетый лежу на топчане, отхожу, остываю.
 Приемник над головой висит на гвоздике и рассказывает о событиях в Чечне, кто кого убил, кто кого пытался взорвать. Здесь это все воспринимается с отстранением, все гадости происходят на другой планете и мне до неё нет никакого дела. Интересен лишь прогноз погоды, я его слушаю внимательно, потом ловлю японскую радиостанцию, слушаю прогноз на английском на весь Дальний восток. Разница прогнозов небольшая, снега не обещают, температура  в ближайшие дни без сюрпризов.  Запах жареного мяса становится все насыщение, гуще, бока печки уже красные  тепло волнами плывет по избушке. Наконец   сняты сапоги и нижнее белье, остаюсь в трусах. Пора ужинать. Все очень вкусно, у быка, несмотря на возраст  ароматное нежесткое мясо, кольца жаренного золотистого лука заменяют мне гарнир, все посыпается красным и черным перцем, плавает в пузырящемся  растительном масле. Чай весьма кстати, побольше сахара, несколько печенюшек и я отваливаюсь на топчан. Зимовье  это  большая квартира в миниатюре, здесь в одном помещении есть всё. От кухни до спальни и  малым это не кажется.
Эту избушку мы строили с товарищем пять лет назад, она небольшая -- четыре шага в длину, три в ширину, срублена из хороших елок, ошкуренных, боковые стены семь венцов, торцовые--девять, хожу по ней не склоняя головы. Место удобное, рядом речка с хариусами и ленками, близко сосиски, напротив через речку  вход в Чистый ключ, а по нему тропка в  самое сердце Киши. Избушку мы поставили за четыре дня, и получилась она очень удачной, теплой, всегда чистый воздух, зимой нет изморози на потолке. Вода недалеко и течет всю зиму.  Я люблю здесь бывать. Смотрю в потолок на давно изученные в подробностях сучки и трещины колотых потолочных плах. Если бы я был художником, то смог бы нарисовать все их индивидуальные особенности в деталях даже через несколько лет.
Печка глухо потрескивает, боковые стенки уже с багровыми пятнами, искрят  красной калёниной,- пора открывать дверь. Через небольшую щелочку между косяком и дверью в зимовьё поступает ледяной воздух. Здесь все климатические зоны, хочешь в Сахару,- ложись на нары, хочешь в Арктику- опусти ноги на пол. Но воздух так стерилен, что я не знаю ни одного охотника, который умудрился бы зимой подхватить простуду. Мысли лениво бродят в голове. Завтра надо подняться обратно к быку, перетаскать мясо к краю заваленного ельника, сделать там лабаз и мясо уложить на него. Потом необходимо хорошую  таску мяса уволочь наверх, там по хребту проходит старая, почти не видная минполоса, такие вещи при коммунистах делались лесхозами по всей тайге с противопожарной целью и тайга горела меньше, хотя тоже горела. Сейчас минполосы никто не обновляет, но старые остались, постепенно зарастая ольхой и кустами; по некоторым из них еще можно ходить. По этой минполосе я уйду к югу и через три, пять часов ходьбы  буду в центральной избушке. Там переночую, а утром вернусь обратно за следующей порцией мяса. Думаю, что в несколько дней я управлюсь с этой задачей. После  я откочую домой, возьму  товарища с Уазиком и по подмерзшему зимнику мы почти доберемся до центральной зимовухи. Короче через неделю мясо будет дома, а там дальше станет ясно, что делать, передохнуть немного  или возвращаться сразу обратно. Соболя все равно нет, можно несколько дней побыть дома, погладить жену по спине. Я представляю эту картину, хотя делать этого не надо. После мяса и вольной жизни гормоны в крови создают коварный коктейль, и любая мысль о женщине  поднимает шерсть дыбом. Беспокойная ночь мне сегодня обеспечена.
 В лампе чуть слышно шипит керосин, ровное тепло от печки окутывает меня. Незаметно подкрадывается дремота, это сладостное состояние между явью и сном, испытанное каждым, наверное, придуманное природой для нас с целью компенсации за потерянное время во сне и за все дневные испытания. Бормотание приемника сливается в монотонный шум прибоя, и вот  я уже лежу на пляже, сытый, немного пьяный, солнце пригревает мне спину, а по соседству, протяни только руку лежит женщина, вернее даже не женщина , а юная девушка, с каким то порочным и вульгарным лицом, но роскошными бедрами. Она  мне улыбается, на верхней челюсти не хватает одного зуба, но это не портит ожидания скорой любви, ведь я знаю, что сейчас мы с ней  поднимемся в номер гостиницы и ляжем в постель. Моя рука  приподнимает резинку её плавок, скользит потихоньку вниз, и я ощущаю колкое шуршание  тугих завитков волос. Она что-то говорит мне и пытается убрать руку, но усилия, какие то нарочитые и я уверен, что ей все это нравится. Я поворачиваюсь на бок и  просыпаюсь, сон был недолог и  тяжел, хочется пить.  Вода в ведре согрелась, но все равно освежает. Не нужен мне берег турецкий, и женщина мне не нужна. Я смотрю на часы, время одиннадцать, я знаю, что сейчас не буду спать долго. У меня всегда так, чуть  подремал с вечера и все, бессонная ночь. Явно старею.
Мысли опять уносят меня далеко. Зачем я здесь? Я давно живу в городе, горожанин по привычкам и образу мыслей, но каждый год на протяжении, можно сказать десятилетий,  я на месяц, два, а то и больше исчезаю из той жизни и не жалею о такой потере. Но проходит некоторой время тут и меня опять тянет домой, к телевизору, жене, детям. А в день ухода  из леса приходится себя уговаривать идти,  мерещатся всяческие ужасы дома, кажется, что кто-то умер, что какое-то несчастье… Дорогой нагоняешь на себя страхов и в город являешься в полусумасшедшем состоянии. Сам процесс добычи зверя  ради мяса для меня давно не актуален. Скажу больше - я, иногда не стреляю по верной цели, а если и нажимаю курок, то не уверенно, и знаю, что пуля пошла мимо. Частенько после по настоящему  неудачных выстрелов я в глубине души доволен этим, хотя при рассказах о  таких случаях всегда сокрушаюсь и негодую на ветер, веточку, бьющее в глаза солнце. Соболей ловлю только ради того, чтобы не лишили участка за несданную пушнину, да в некоторые года ловлю для обновления шапки жены. И все равно ежегодно в октябре начинается тихое помешательство, обновление патронов, капканов, обуток, лыж  и всего прочего, что пахнет свободой, ветром, солнцем, морозом, и ничего поделать с собой не могу. Тянет в горы к открывающимся внезапно, как картинка в проекторе, пейзажам, тянет к переменам погоды, тянет к жаркой печке зимовья.
Внезапно слышится скрип снега под ногами человека  у дверей  и  сразу же лязг металла карабина вешаемого на стену. Дверь распахивается и в проеме появляется борода Кречета в белом куржаке:
--Хозяин! Переночевать пустишь?-  Кречет улыбается и с трудом протискивается в зимовье.  В лесу ночью всегда тихо и кажется невероятным, что можно не слышать грохот шагов человека. Но, тем не менее, это так и иногда вздрагиваешь от неожиданно распахнувшейся двери, средь бела дня, через минуту, после того как вернулся с улицы и ничего там не слышал. Но я заметил, к зимовью, даже своему, всегда подходишь осторожно, почти крадучись, это так же древний инстинкт.  Я доволен, улыбаюсь:
-- Заходи, дядя Ваня, раздевайся!  Вешай всё на гвозди над печкой, мои олочи скинь.
Кречет первым делом зачерпнул кружку воды и жадно, несколькими громкими  глотками выпил до дна, потом зачерпнул вторую, но уже поменьше, осушил и  её. Аккуратно подвесил кружку на гвоздь за ручку. Спина суконной куртки мокрая, видно, что устал человек, путь к у него даже с  крайнего ко мне зимовья не близкий. Что его заставило идти ночью? Наверное, подранок. Да и ладно, сам расскажет. Я подвигаю подстывший чайник на печку, подбрасываю сухеньких дровишек, извлекаю из-под нар, с холодка, прикрытую крышкой от ведра сковородку с мясом. Ставлю и это на плиту. Кречет уже развесил одежду, и сидит на нарах напротив меня, лампа освещает его крупное лицо, окладистую бороду, короткий седой волос с большими залысинами,  небольшие острые глаза с сеткой морщин вокруг них, говорящих о возрасте хозяина.  Плечи его широки, кисти рук с толстыми короткими пальцами, чувствуется, что эти руки трудились много и на не легких работах, в них видна недюжинная сила.
-Что, Володя, бычок ножку сломал? – Кречет кивает головой на начавшую шипеть сковородку.
-Да так. Было дело под Полтавой,-  отшучиваюсь я, нарезая хлеб, -- иду, сегодня, а он стоит, ногой мотает, пришлось пристрелить, что бы не мучился.
 - Дело серьезное. Далеко отсюда, помощь не нужна ? -   спрашивает Кречет, принюхиваясь к запахам идущим от плиты, и потихоньку отщипывая кусочки хлеба, видно, проголодался человек, -- а то давай, попозже на Буране вывезу.
- Да нет, справлюсь сам, там недалеко до верха, потихоньку перетаскаю. Ты то сам с мясом?
 - Есть немного, горного изюбришку, небольшого  недавно догнал, так что, пока хватит, а там перед выходом добуду, зверь мал, мало болтается…
 Сковородка на столе, мясо немного подсохло и подрумянилось. Кольца лука желтеют в жиру, который опять пузырится. Еще раз перчу, и я, и Кречет, любители черного перца.
 - Ну ладно, давай наваливайся. Что дать ложку или вилку?
 –  А разницы нет, мимо рта не пронесу!
Кречет ест неторопливо, но основательно. У него все свои зубы, и он не стесняется ими тщательно жевать мясо. Мне остается ему только завидовать. Кусками хлеба тщательно вытираем быстро опустевшую сковородку. Пришло время  чая, со сгущенкой естественно, и печеньем. Питаемся мы в тайге  в основном неплохо, прямо скажем. Если так есть и сидеть в зимухе, а не лазить по горам, то к концу сезона в дверь не пролезешь, это точно. Хотя я знал таких охотников, которые после сезона выглядели более пухлыми, чем до охоты. Соболей они не сдавали.
Кречет и я пьём черный, пахнущий веником чай, перекипевший на печке, закусываем его печеньем, чай густо забелен сгущенным молоком. Радио на стене выдает какую-то печальную мелодию. В такие моменты я остро ощущаю, что вот, момент истинного счастья настал, никуда не надо бежать, ничего ни надо делать, все сделано и складировано, и если я сейчас усну, то это будет сон счастливого и довольного жизнью человека, омрачаемый лишь мыслью о скором утреннем подъеме. Наверное, на финише жизни человек долго и трудно поживший, и осознающий, что все, конец, уже ничего не будет, так же, в какой то мере счастлив, но он счастлив более, так как знает, что утром вставать не надо и торопиться нет никакой необходимости. Смерть более важна, и наверное не так уж страшна и ужасна, как мы себе её рисуем, ведь после неё никто не приходил обратно, видимо, там, далеко, нет уж и плохо, а может и просто хорошо.
– Чаек у тебя купеческий, -  ухмыляется Кречет, - сейчас, сколько уже натикало? Часов двенадцать, наверное? Спать до-о-лго не будем!
– Ничего, полежим, радио послушаем. Давай, рассказывай, что видел, где был, как  сюда попал. Случилось что-то? Подранка, наверное, заделал, а?
 – Да нет, не стрелял я сегодня, просто ключик у меня дурной один, ты его знаешь, помнишь, откуда с Серегой вы мясо таскали, позапрошлым годом? Ну, там где завалено все? Помнишь?
Еще бы не помнить, ввек не забуду. Сын Кречета и я в тот год убили старого, зеленого от времени, сохатого, стреляли вдвоем, с одной коряги, можно сказать, расстреливали зверя на расстоянии метров шестьсот. Дело было утром. Он упал на крутом противоположном склоне. Что такое метров шестьсот в городе? Пять минут ходьбы. Мы к нему лезли три часа, потом обдирали его, чуть ли не на весу, потом спускали сдуру вниз, когда лучше было  бы поднять наверх, да кто знал тогда? В  итоге потеряли несколько дней, порвали всю одежду, и не рады были этому мясу, которое к тому же оказалось старым, и волокна его были толщиной с мой палец. Дома  я его пытался переработать на тушенку, да не получилось ничего хорошего. Правда, потом собаки съели и были, наверное, благодарны.
 В этом ключике среди коряг  тогда хорошо натоптал соболь, Серега, наверное, это так же заметил и рассказал отцу, а тот поставил капканы, да вот и сидит теперь у меня. Хотя если по совести, то ключик этот мой, он как раз на границе и спускается с водораздела ко мне. Но говорить Кречету я ничего не буду, так как в двух, трех местах я ставлю капканы на его территории,  вдоль вершин хребтов, Кречет там практически не бывает, а если и бывает, то ничего не говорит, значит,  и я говорить  о границах и капканах не буду.
 – Ну, так вот, – продолжал Кречет, – влетела в этом ключике соболюшка в капкан, под след ставил, неделю назад. А сегодня иду, смотрю – капкана нет, волока нет, все кругом избито и изрыто. Снега то мало нынче, она, бедная как крутилась в капкане, так и листву и коряжки, все перемешала со снежком; коряг больших много, сам знаешь, то под одну, залезет, там посидит, то под другую. Потом смотрю, волок валяется, представляешь, нихром миллиметровый перекрутила или перегрызла, черт поймет, а дальше с капканом на ноге попрыгала дальше. Крови мало. Ну думаю, далеко не уйдешь, все равно где-нибудь зацепишься. Ан нет. Пройдет немного, посидит, отдохнет, крови опять таки мало, дальше прыгает. Капкан видимо на переднюю ногу сел, капкан тяжелый, единичка старой ковки, мешает ей. А там завалы пошли сплошные, ближе к выходу, ну думаю все, не найду. Дело к вечеру, тени длинные, сразу холодом потянуло, да и сам вспотевший был, и зябнуть начал, потряхивать стало.  Тут соболюшка одну петлю короткую сделала, метров в пять не более, другую, и как заследила весь снег, ничего не разберешь, думаю, прятаться готовилась. А где? Полно коряг, травы, чепуры, камни здоровенные, все травой заросло, да и еще наледь по ключику пошла, дело швах. Попробовал обрезать, обошел кругом небольшим, нет выходного следа, значит здесь где-то она. Огляделся еще раз, постоял, подумал. Солнце совсем уже село за хребет и сразу сумерки густые навалились, хоть костер зажигай, да ночуй. Из травы и коряг по пустотам  теплый воздух с земли поднимается, везде куржачок висит, гадай, где она затаилась. Походил взад вперед, подумал и решил к тебе идти, заночевать, а утром вернуться, ещё поискать. Начал выходить книзу, через первую соболюшкину петлю, глядь – из снега дужка капкана торчит, потянул осторожно, и вот она, замерзла, оледенела уже. Она сначала петлю эту сделала, потом внизу крутилась, а  после опять своим следом поднялась, да здесь и умерла. Маленькая, третьего цвета, кроме как на варежки бабе ни на что другое не годится, а целый день пробегал. Главное постоянно надежда была, вот сейчас догоню, а там красавица первого цвета, да большая, да то, да сё. Тьфу, язви тебя – беззлобно ругнулся Кречет, а по лицу видно  было, что доволен охотник, догнал добычу, не упустил, не сгубил зря зверя. – Я её сейчас подвешу, отойдет немного, попозже обдеру.
Кречет выглянул из двери, протянул руку в темноту и вытащил из неё рюкзак. Соболюшка была вовсе даже ничего, и не третий цвет, а наверное второй, а может и повыше, да и размер её был недурен. Большинство охотников всегда преуменьшают размеры  количество недавней добычи, инстинкт требует этого, фарт можно спугнуть. Я и сам ловил себя на таких вещах.
 — Ты Иван, как обычно скромничаешь,- сказал я,— соболюшка очень даже неплохая, только вот за ухом немного мышей побита, но если нормально обработаешь, то тысчонку от Метельского за шкурку и получишь. А может, и нет. Кто знает, какие цены на аукционе будут нынче. Может и три тысячи возьмешь. Говорят же, что прошлый год пушнина шла по сотне долларов за второй цвет, может так все и останется.
—Жди, больше, получишь меньше,- ухмыльнулся Кречет, разминая тушку соболя в руках, хрен ты от Метельского и  Ивакина  больше семи, восьми сотен  поимеешь, все равно обманут. Ты слышал, как Васильев в край ездил  пушнину сдавать, прошлый год?
—Какой Васильев, Васька с Удылей? Так он как бы умер, несколько лет назад, говорили, что ногу сломал, обморозился пьяный, да так в крае и загнулся, – удивился я.
             Охотник, кстати, он хороший был, зверя бил лихо, да и норок ловил бессчетно на Удылях. Вот, наверное, кроме него и никто правды никогда не рассказывал об охоте. Убил, так убил! Все расскажет, все покажет, да и как-то бесхитростно все, за это  и поплатился. Начальство завидовать начало, что участок хороший достался мужику, а бакшиш не платит, да и быстренько сожрали его, а участок отняли.
 -Так что слышал я, что умер он, – повторил я, наблюдая за пальцами Кречета, который поставил лампу поближе к себе и начал обдирать шкурку.
—Нет, не умер. Морозился по пьяни, это точно, да отходили его в краевой больнице. У него там знакомые доктора оказались, друзья детства, вот они его на ноги и подняли. Три пальца на левой руке отрезали, да язвы на ногах залечили. Ты их должон знать, коллеги твои, в краевой хирургии работают, один лысоватый и с усами, на балалайке любит после операции играть, а другого Юрием Тимофеевичем кличут, он в реанимации. Невестка моя у них лечилась, давненько. Они много не брали, но по собольей шапке я им справил. У них связи хорошие оказались в верхах краевых, сам понимаешь, тому что-то надо, другому, кого-то прооперировали удачно, ну прикидываешь что к чему, так вот они ему к выписке участок и помогли вернуть, правда, не полностью, но самое хорошее ему досталось. Икрометы только ушли на сторону. Но с них нынче толку мало, знаешь, что рыбы почти в Амуре не осталось, скоро Сахалинскую кету жевать будем. Васька после выписки из больницы через недельку на вокзале с бичихой молодой познакомился. Она лет на тридцать его младше, но выглядела почти ровней ему. Где она  до этого шлындала одному Богу известно. Но судя по роже, видать повидала много и выпила еще больше. Ни детей, ни родни, никого. Говорила, что с детдома она. Может и не врала. Они крепенько выпили, друг другу понравились, а утром он её с собой в вагоне обнаружил, на одной полке. Он ей билет перед поездом купил, оказывается. Васька уже очухался, в разум вошел. Пошарил по карманам, наскреб немного денег и говорит: "так и так, не могу я тебя с собой взять, на деньги езжай обратно". Она на колени бряк! " Не губи, - кричит, помощницей буду, пить брошу, варить буду!" ну и все остальное в таком же роде. Васька послушал, послушал, да тут и пассажиры с чего-то за неё заступаться начали, знаешь ведь наших бабусь с разъездов, ну и решил попробовать. Сначала дела у них ничего пошли. Доехали они до Джонок, там  знакомый тракторист добросил их на трелевочнике, до Васькиной центральной избы. Он ведь её из бруса в тайге построил! – Кречет коротко хохотнул,— представляешь, из бруса!  Это с ума сойти надо! Да и домина там не хилый, восемь на шесть, да с кирпичной печкой, да еще подпол выкопал в глине глубиной 3 метра. Правда, строилось это все давненько, еще при коммуняках, Васька тогда временно в лесхозе работал, да подкинул им идею кордон в тайге построить. Тогда ведь все просто было, техника ничья, деньги государственные, вот и построили. Причем за одно лето. А потом лесхоз развалился, а дом в тайге и остался, вроде бы как Васькин. Так за ним и закрепился. Его много раз деятели из Рыбкиной конторы спалить хотели, прилетят на вертушке по осени и сразу обыск делать, икру искать. Васька не дурак, икру в бидонах молочных закапывал, а чья потрошенная рыба на Хангелинском икромете и знать не знаю! Может вы её, товарищи браконьеры в погонах, сами и потрошили, а на меня свалить хотите, Начинал короче права качать. Несколько раз ему и подвешивали, один раз даже ребро вроде бы сломали, но потом в покое оставили. Так бы, конечно его пристрелили бы, да и сожгли бы, ради икрометов, но ведь летчики с вертушки каждый раз разные, свидетелями будут да и не все сволочи в нашей стране, однако. Там такой рыбинспектор был, фамилия у него подстать, Негодяев, гад конченный. Несколько бригад на него в тайге работало, даже на Амгуни. Икру дербанили. Простых мужичков он не прощал, чуть что, сразу протокольчик, штраф, а то и уголовное дело. А сам тоннами икру в край трелевал. Да ведь они все так делают, на это и живут! Поэтому и рыбы то у нас не стало. – Кречет плюнул на земляной пол. – Мы если где и хлопнем лишку, так уже и знаем и прикидываем, что, где и как. Тут можно лишнего взять, а вот здесь нельзя, на следующий год не останется. Вот я, например, сорок лет по тайге лажу, считай на одном, двух участках, а зверь всегда есть, соболек бегает. Если его мало, так и я меньше возьму, Голова то на плечах есть, поди? Чего я буду сам себе в штаны гадить? А с Рыбкиной конторы что взять? Сажать их надо поголовно, а еще лучше расстреливать. Ну ладно. Прибыли Васька с Риткой  на место. Её Риткой звали, а фамилию забыл я. Такая фамилия вроде бы простая, толи Аникина, толи Филикина, а вот забыл. Да. Весна ранняя, снега по уши, тракторист уехал. У них продуктов немного было, деньги то все пропили, так, хлеба купили, сахара и чая, масла растительного. Васька в Джонках в долги залез, ему там всегда в долг давали, так как он мясом  потом отдавал, да еще с процентами. Так вот тракторист уехал, огляделась Ритка  и давай плакать. Вдалеке сопки синеют, видно, что до них за день не дойдешь, кругом кедры стоят, шапка с головы валится. Тальник густой вдоль речки топорщится, сереет, за ним склон противоположный, весь в черных корягах после осеннего пожара. Снег чистый, ничьих следов кроме мышиных и птичек не видать! Кранты тебе Ритка. Не видать тебе Хабаровского вокзала как своих ушей и водочки тебе теперь долго не выпить.  Пешком шестьдесят километров до трассы не каждый за день пройдет, тем более не баба. Но делать нечего, надо жить. Перетаскали вещи в избу, Васька ведь давно здесь не был, с января. Но никто видать после него не приходил, все на месте и продукты еще остались. У Васьки всегда ящик железный в корягах спрятан зимой, крышка хорошо закрывается, мыши напакостить не могут. Ящик и в это раз с зимним мясом был. А что ему сделается? Ночью морозы еще под сорок. Так что жить можно. Тем более что в подполе не один карамультук запрятан наверное. Ты ведь не застал, а еще пацаном был, помню. Мы тогда жили на 18-м разъезде, батя у меня обходчиком работал. Так вот, в сорок пятом эшелонами побитую нашу,  японскую и немецкую технику гнали на Амурсталь на переплавку. Составы подолгу стояли, охранялись плохо. Идешь вдоль него, смотришь платформа, вся железяками топорщится, в разные стороны торчат, хвать за одну, а это винтовка какая-нибудь, то погнутая, то без затвором, то без приклада. Раз десять за месяц пройдешься, глядь дома что-то появилось. В каждом доме по два, три нарезных стола было, да бочка с патронами. Куда они делись? Да никуда. Так на месте у знающих дело людей и лежат. Ты вот например с Арисаки стрелял? Вот видишь - нет. А я стрелял, и не только стрелял, но и охотился. Пока патроны не кончились. Потом Сереге отдал, а он не знаю куда её дел. Может патронник пересверлил, может еще чего. Хотя там с патронником наверное ничего не сделаешь, калибр не тот, под наши патроны не идет. – Кречет помолчал. – Да. Короче начали они жить вместе. Васька её в баньке отмыл в первый же вечер, смотрит, а бабца то ничего. Правда во внучки годится, так это и хорошо. Там  в баньке они и сошлись. Васька мужичок, ты его знаешь, ростком маленький, да видать в корень вырос. Как он впер первый раз, так Ритка глаза и закатила.
— А ты откуда знаешь?- не выдержал я,- Она, что ли тебе рассказывала? А Васька и наврать может. Про это дело большинство мужиков и баб врут. Всем хочется казаться супер-пупер. Ведь не признаешься же подружке, что мужик ползал по тебе и ничего не сделал. Да и другу не скажешь, что ничего не получилось - стыдно.
– Знаю, значит, знаю,-- туманно сказал Кречет и продолжал. – Тут дело дальше плохо пошло. Ритка его сифилисом заразила. Она и сама не знала, что больна им была, а Васька тем более, откуда мог симптомы сифона, знать? Он то и триппером е болел никогда. Они бы там живьем и сгнили бы, но через месячишко к ним  доктора приехали, друзья Васькины. Он когда лечился, их к себе наприглашал, они  явились на  джипе, да еще с бабами и водкой. Хорошо, что один из них, тот лысый, хорошо медицину знал, заметил что-то на шее у Ритки, как кольцо, такое светлое, по кругу. Оказывается эта штука, кольцо Венеры называется, и при сифилисе, бывает, в заразной стадии. Ну, пикник сразу и кончился. Посовещались они, отпраздновали, однако, встречу, конечно, со всеми мерами предосторожности, в баньке помылись, да и забрали Ритку с Васькой обратно в Хабаровск, в кожвен. Там они еще месячишко лечились, вылечились, друг другу все простили, один ведь на другого все валил, да и обратно и приехали в тайгу. Опять на джипе. У Васьки все время так, то под забором от водки загибается, а то на джипе по лесам рассекает.
Кречет подошел к печке, подбросил пару сырых полешек, бросил сверху ободранную тушку соболюшки, закрыл поддувало. Шкурка соболя обезжирена при помощи старого полотенца, упакована  тугим шариком в целлофановый пакетик и  вынесена на мороз, в карман рюкзака. На правилку Кречет посадит её потом. Его рассказ, музыка из приемника и моя полудремота, устойчивое, густое тепло в избушке, всё это рисовало в голове красочные картины. Рассказчиком Кречет был хороший, и умел держать в напряжении слушателя. Тем более я знавал Васильева, бывал на его участке,  еще до большого пожара и  краем уха слышал эту историю, правда, в несколько другой  интерпретации. Кречет вышел на улицу, оставил дверь открытой,  клуб студеного воздуха поднялся до нар, огонь лампы заколебался, и целлофан на окнах дрогнул, когда Кречет через минуту  зашел обратно и прихлопнул дверь.
— Дверь у тебя хреново сделана, – сказал он,- открывается,  если на проволочку изнутри не зафиксируешь, у меня по другому, полешко подложил на порожек, вот тебе и щелочка. Воздух свежий всегда поступает, полешко вытащил, вот тебе и опять тепло.
— Те же яйца, только в профиль, - сказал я,- всяк по-своему городит, а получается одно и то же, тепло, сухо, и мухи не кусают. У меня в дальней избушке вообще палка  длинная к двери привязана, чтобы не вставать ночью, когда жарко становится. Ткнул ей, дверь приоткрыл насколько надо, палку сбоку под матрас сунул, вот и все. Автоматика.
— Ночью встал, спросонья о палку запнулся, шишку набил. Или ногу сломал и помер, прямо в избе, – прокомментировал Кречет, усаживаясь на нары и поправляя подложенную в изголовье высохшую куртку.  – Давай еще чего-нибудь пожуем, да чайку вскипятим, чтобы утром не валандится. Время еще детское, около часа.
 – Давай,- согласился я, – сейчас свежей водички принесу.
На улице  студено. Очень тихо. Ели, которые стоят у избушки своими вершинами закрывают часть неба, но все равно, огромное количество звезд мерцает на небосводе. Хорошо виден Млечный путь, вот Полярная звезда, там север, а там значит юг, там мой дом. За сосисками, в той стороне, за перевалом небо заметно светлее, и когда глаз привыкает к темноте, то становится ясно, что это зарево,  ночные огни города, который отсюда по прямой километров восемьдесят, по этому зареву я обычно ориентировался с прогнозом погоды. Если зарево большое и яркое, то погода будет ясная и морозная. Сейчас зарево таким и было.  Пробежал легкий ветерок, но я его не ощущаю, просто зашумели вершины елей и сразу стихли, морозец щипнул щеки. Снег хрустит под олочами, свет фонарика открывает пеньки и коряжки. Вот и проточка, прорубь уже затянуло довольно крепким  ледком, но несколько ударов кружкой, появляется темное зеркальце воды.  Мороз довольно крепкий, когда я делаю небольшой,  в несколько секунд перерыв, черпая воду кружкой, то на поверхности проруби сразу же появляются кристаллы льда. Я  в тельняшке и трико, мне не холодно, и я знаю, что через минуту, другую, буду обратно в зимовье.
В избушке тепло, свет керосиновой лампы первые секунды режет глаза, Кречет доволен, улыбается.
–Ну, что, ничего не отморозил? – спрашивает он, наливая воду в чайник. Я отшучиваюсь и падаю на лежанку. Хорошо. Просто хорошо и всё. Кречет еще что-то говорит, но его голос удаляется, становится убаюкивающим, начинает мешаться с обрывками видений. Я чувствую, что уплываю, но не хочу останавливаться,  чая не желаю, и уже еду в автобусе, поздней осенью, стою на задней площадке, в толпе таких же молчаливых и мокрых, одинаково одетых со мной, пассажиров. На резиновом полу мутные лужи,  окна забрызганы грязью, сквозь них не видно ничего, но я уверен, что это тот самый город, который мне много раз снился. Город на длинном пологом склоне горы поросшей лесом, в городе много одноэтажных старой постройки каменных и деревянных домов и плохо мощеные улицы. Мне ясно, что я живу здесь.  Какая то тоска охватывает меня, я не хочу жить в этом городе, где такие угрюмые люди и серое, вечно осеннее небо. Мне жалко себя, я знаю, что никогда  не увижу больше своих детей и жены, кажется, что я уже, наверное, умер и меня везут в это страшном автобусе, куда то туда, откуда нет возврата вообще. Ко мне проталкивается кондуктор, это женщина в черном ватнике, на левой груди у неё серая  прямоугольная табличка, на ней написана фамилия и инициалы, Муратова А.М., а дальше мелким шрифтом 282, 4 отряд.  Женщина небольшого роста, молча смотрит на меня снизу, подняв голову, глаза у кондуктора, странные, зрачки занимают все пространство и они черные. Я  хочу дать ей талончик, я знаю, что он у меня во внутреннем кармане пальто, но мокрые пальцы никак не могут нащупать проклятую бумажку. Все пассажиры задней площадки поворачиваются ко мне, у них одно лицо, лицо кондуктора. У всех. У мужчин и женщин одно и то же лицо. Я пытаюсь что-то сказать, но из пересохшего рта вырывается какой-то хрип, и я с облегчением просыпаюсь.
Лампа притушена, освещает лишь столик, Кречет спит спиной ко мне, поджав ноги, в избушке прохладно, так как дверь полуоткрыта. Я в полудреме, делаю все на автопилоте. Подкидываю пару полешек, закрываю поддувало, убираю полувыкипевший чайник, закрываю дверь и опять ложусь. Больше снов я не вижу, а если и вижу, то наутро их не вспомню.
Звезды  и зарево меня обманули. Когда я  в восемь утра открываю дверь, то обнаруживаю на чурке для рубки дров и на топорище врубленного в неё топора, несколько сантиметров свежего снега. Снег идет густой пеленой, вершины ёлок качаются и их почти не видно, слышно завывание ветра и скрип веток. Дымок с трубы прибивается книзу, изредка закручиваясь  в спирали, потом исчезает с порывом ветра и появляется вновь, когда пурга переводит дыхание. Снегом прикрыты все щепки на земле, поленница. Тонкий слой снежинок занесенных ветром под навес крыши лежит на рюкзаках и карабинах. Но стало гораздо теплее. Склонов сосисок и отрогов Киши, которые рядом, не видать, изредка проглядываются какие то размытые очертания. Видимость не более  ста, может быть двухсот метров. В принципе погода самая охотницкая, но я в такую погоду не люблю ходить. Через полчаса вся верхняя одежда становится мокрой, тяжелой и все удовольствие от охоты исчезает. Тем более мясо уже есть и можно не торопиться. Вот тебе и сон в руку, грязный автобус, осенняя погода.
Кречет так же проснулся, кряхтя вылазит в сумерки, как медведь. Оглядывается, громко высмаркивается и матерится:
 –Твою мать! Не ждали, не гадали. Капканы чистить придется, а сегодня куда идти? Некуда. Пропадешь. Я на своих марях и дороги не найду, все, наверное, перемело.
У Кречета дальняя избушка стоит  в междуречье,  в очень удобном и красивом месте, но для того, что бы туда попасть от меня, необходимо пройти широченную марь, с кочкарником и редкими корявыми, низкорослыми лиственницами. В это время там может быть сохатик, но в такую пургу, пройдешь от него в двух шагах и не заметишь. Он и в хорошую погоду лежит иногда довольно крепко, и мне приходилось стрелять в черную тушу, когда она взметывалась буквально из-под ног, заставляя  вскрикивать от неожиданности. Но в такую погоду, когда ориентиров кроме ветра никаких нет, а его крутит, как собачий хвост, пролетишь мимо сохатика и  избушки в два счета. А там как повезет, может быть придется и под корягой ночевать, что в такую погоду совсем уж нежелательно.
– Ну, что ж. Значит банный день, дровишек подпилим, поколем, пожрать, что-нибудь приготовим вкусненького. Да можно и помыться, бельишко состернуть, да и латку на обутки положить не мешает. Не думаю, что это надолго, прогноз хороший был, да небо ночью звезды хорошо показывало, – говорю я, умываясь свежим, мягким, теплым снежком, катышки которого, падая на снег после контакта с моим лицом и руками, разительно отличаются от окружающей белизны. Кречет уже сходил в туалет, на дальнее бревно, и проделывает те же процедуры, что и я.
 –Хорошо! – кряхтит он, – снежком весьма пользительно рожу натирать, моложе становишься, свежее!
 –Ну да, – поддеваю, его я беззлобно, тебе это необходимо, вдруг молодая жена выгонит!
 –Выгонит, так туда и дорога, –  ворчит  дядя Ваня, - не пропаду, какую-нибудь бичиху на вокзале найду, как Васильев, и ничего, сойдет. Айда в дом, зябко стало!
Действительно, ветер на глазах усиливался, все чаще слышался треск ломаемых им сучьев, вершины елей скрылись окончательно в снежной пелене. Интересно, сколько будет  дуть? Ведь лыжи у меня наверху, далековато отсюда. В это время года снегов больших обычно не бывает, но каждый охотник может рассказать массу историй, о внезапно выпавшем глубоком снеге, поломавшим все великие охотничью планы. Да и я много помню, и много видел.  А как Кречет пойдет? По мари без лыж после пурги идти, себя не жалеть; придется, наверное, ему через верх ползти, там снег сметает, но дорога в два раза трудней. Ладно, поживем, увидим...
 День долог и скучен. К часу дня, все, что можно было сделать, сделали. Распустили на чурки хорошую сухую лиственницу, покололи большую часть их. Кречет человек хозяйственный, все полешки по размеру, по колкости, разложил и складировал в две поленницы у входа. Для удобства, как он коротко пояснил. Свалили корявую, живую средних размеров елку, раскряжевали ствол на несколько бревешек – швырков. Теперь всегда можно отпилить пару сырых чурок, и приготовить долгоиграющих дровишек даже в темноте.  Я сходил с лопатой к речному рукаву и углубил место, где беру воду. Кречет той же лопатой попытался обвалить снегом стены зимовья, но снежка еще маловато, хотя непогода разгулялась не на шутку. Ветер уже не воет, а ревет, где-то в пойме реки то и дело слышен грохот и плач падающих деревьев. Вблизи зимовья  елок мало, но все равно оба мы настороженно поглядываем вверх – вдруг шальной сучок прилетит! Неба как такового нет, темно-серая пелена мелкого, уже колючего снега, то складывается вдвое и становится темней и мрачней, то наоборот несколько светлеет, вселяя  какую-то надежду, которая через минуту исчезает.

                Глава вторая
В зимовье жарко. Дядя Ваня решил сварить борщ. Ну, раз такое дело, то мы почистим ему картошки, укажем, где бидончик с кислой капустой и свекла, и полежим немного. Посушимся. Время варить борщ и время наблюдать за этим. Картошка, морковка, свекла, лук  - в ноябре, до наступления сильных, устойчивых морозов, хранится на голой земле, под нарами, прикрытые на время  отсутствия хозяина, старым тряпьём и хранится, надо сказать, неплохо. А потом, когда наступают устойчивые морозы, все это чистится, моется, режется,  как положено, кладется на кусок целлофана и выносится на мороз. Утром свежезамороженные продукты складываются в мешочки - и на лабаз, ждут своего часа. Достаточно порцию, того, чего необходимо, бросить в кипяток, или в кипящее масло и все прекрасно готовится, не меняя своего вкуса.  Если дать этим запасам оттаять при комнатной температуре, то они превратятся через некоторое время в дурно выглядевшую массу непригодную к употреблению в пищу.
Когда охотники забрасываются в тайгу, то всегда берут много картошки, по привычке, хотя это не самый лучший продукт для охоты, гораздо практичней, сытней, да  и полезней любая крупа, которая при правильном кулинарном приготовлении, становится прекрасной кашей. Да если еще имеется в наличии мясо, тогда вообще разговоров нет. Один мой старый товарищ, после службы в армии, терпеть не мог перловую кашу. Он не ел даже рассольник с  этой крупой. Но однажды я в его зимовье, в такой же смутный день, приготовил полновесную, мягкую, ароматную кашу из перловки,  поджарил мясо кабанчика, с лучком, да с томатом. Ароматы шли, я вам скажу, неземные. У меня было немного спирта, мой товарищ, употребил стопочку, да кашу то и съел. С тех пор он любит все каши, особенно, если их готовлю я.
Время к вечеру, на столике между нашими нарами горит лампа. Борщ съеден, кости обглоданы и так же отправлены в печку. А то вдруг: " Чем питаетесь товарищи?"  "Да вот тушенку доедаем, да пару рябчиков вот убили, а зверя и в глаза не видали, да и вообще нет нынче его"… Хотя лицензии на отстрел  оленя есть практически у всех охотников, но береженого Бог бережет. Инспекцию у нас  в России не любят. Вороватые люди там работают, очень часто с полным отсутствием совести и души.
Дядя Ваня  штопает варежки , его лысина влажно поблескивает на свету, когда он наклоняет голову, присматриваясь к стежкам. Мне ничего не хочется делать, я прислушиваюсь к стонам ветра и наблюдаю, как с особо резкими порывами его начинает поддымливать печка. В избушке уютно, чем сильнее удары ветра, тем менее хочется куда то идти. Непогода  для охотника такой же нерабочий день, как воскресенье, для простого обывателя. А эти дни бывают то часто, а то вообще за сезон ни одного не выпадает. Нам выходные нужны, без них тяжело и недели через 2-3 пребывания в тайге начинаешь чувствовать усталость. У меня как раз такой период и я рад непогоде, хоть и не хочу это показывать Кречету.
— Ну и что дальше с Васькой произошло? – вспомнил я, когда Иван отложил в сторону готовые варежки.
 –А на чем я остановился? А, вспомнил! Ну, значит так. Привозят их обратно, здоровыми, сифона нет. Уже весна в разгаре, небо весеннее, блекло-голубое, снег только по северным увалам остался, речки вскрылись, березу подсачивать можно Что делать? Надо жить. Друзья его, доктора, оставили парочке продуктов, денег дали немного, сказали, что через месяц-другой приедут порыбалить на Хангеле. Кроме этого оставили кучу пластмассовых контейнеров, двадцатилитровых. Помнишь, раньше в таких контейнерах папоротник для японцев заготавливали? Друзья ему говорят: так, мол, и так  давай Васек заготавливай березовый сок, мы у тебя его забирать будем, и платить за него. Немного, конечно, но на жизнь тебе хватит. Научили его консерванты добавлять, рассказали, как сок хранить надо, до их приезда. Они хотели попробовать соком березовым некоторые болячки лечить. Если дело пойдет  то и людям хорошо, и докторам неплохо, глядишь, статейки можно написать, или что-нибудь для диссертаций сделать, да и Ваське это в масть, какой никакой, а заработок на горизонте замаячил. Деньги и в тайге нужны. Одежка, обутки, патроны, жрачка. то, сё... Короче, начал Васька с топором и контейнерами по березовым рощам носиться, а Ритка сок домой таскала на поняге, да готовила его и в подпол спускала. Недели через две сок в березах кончился, почки распустились, листочки зеленые появились, клейкие. За это время  заполнили пятьдесят контейнеров, тонна значит, сока. А докторов все нет, да и нет. В некоторых контейнерах сок подбраживать начал. Ритка по тихому сахарку туда добавила, да дрожжей бросила маленько, вот и брагуля подошла через несколько дней, да ядреная такая, с ног любого валила. Тут заявились доктора на грузовичке, старая лесовозная дорога оттаяла, и проехать с трудом можно стало. Приезжают, а в доме дым коромыслом, Васька с Риткой  гулеванят. Доктора приехали на выходные, с ними мужичок неприметный был, тихий, вежливый, одет вроде по простецки, а доктора его видно побаивались и разговаривали  уважительно, все его просьбы наперегонки выполняли. Начали пить вместе. Доктора с собой привезли водочки, да продуктов в хорошем количестве, так что есть пить, было чего.  День пьют, два, день ночь перемешались, в доме как в хлеву. Рыбалки никакой не было, какая рыбалка по пьяни? Наконец опомнились. А уже конец выходных, уезжать надо. Полупьяные грузят контейнера, с соком, который не забродил и уезжают. Денег Ваське дали, да и не мало, неплохую сумму. А мужичок этот, его Люсьен Карловичем звали, тот пил мало, в основном где-то ходил по окрестностям и возвращался вечером –  выбрал время перед отъездом, да к Ваське и подошел, так и так, говорит, приеду я к тебе вскорости, дело есть, да и поживу немного. Только ты паря смотри, баба у тебя плохая, ко всем лезла, пока ты спал. Ваське по большому счету это все было до лампочки, но Ритке он на следующий день бубну набил, та за нож схватилась, Ваське руку порезала. Он её попинал, запер в бане. Утром собрал ей котомку, денег немного дал, вывел на дорогу и Ритка ушла. Больше её он не видел. У Васьки на память шрам остался на руке.  – Кречет замолчал, прислушался к завыванию пурги. Через щель, между жестяной трубой и жестянкой на крыше, на печку падали одинокие снежинки.
– Смотри-ка, – удивился Кречет, – снег хлопьями пошел, значит, к утру потеплеет и может быть распогодится. Может, чайку хлебнем?
Это не проблема. Но я остерегаюсь пить крепкий чай и завариваю себе послабее в кружке. Радио скороговоркой начинает бормотать об очередном повышении пенсий. Кречет берет приемник  к себе и внимательно слушает. Потом злобно матерится.
 –Суки вонючие! Опять же обманут! Ты посмотри, что делают, бензин стал уже десять рублей стоить, соляра, соляра, которую никто за топливо никогда не считал – девять, хлеб к восьми рубчикам подбирается! У меня пенсион тысяча восемьсот. У  жены зарплата две триста. За двухкомнатную отдаем четыреста и то благодаря какой-то субсидии. Телефон нужен? Нужен. Детишкам пить, есть вкусненького надо? Надо! Обуться, одеться, на автобусе проехать – это как? Что у меня остается? Ничего. Я нищий. Я патроны не могу купить в магазине, слишком дорого. Покупаю ворованные у прапорщиков.  Сейчас эти курвы поднимут сызнова пенсион на сто рублей, а на весь мир будут верещать, что нам стало лучше жить. А бабки пенсионерки  опять пойдут выбирать президента и  всю его когорту, и по новой выберут какого-нибудь ворюгу и сволочь. Баб подпускать к избирательному участку нельзя ни под каким видом. Ведь они как голосуют? Им до фонаря, что обещают им и кто он такой. Им главное в мозгах крутится: дала бы она ему или не дала бы. Вот сидит такая шлюха старая лет пятидесяти, которая никому не нужна, даже детям своим, и вспоминает свою молодость. Ох как хорошо было! А вот дала бы я ему или нет.? Наверное дала бы! И выбирают! Ведь мужиков на участках не видать последние годы, давно поняли, что это обман гольный. А бабьё толпами туда несется. Свою спрашиваю: что, мол, за кого голос то отдала? Она мне, за такого то. Так ты ж не хотела за них ни за кого! А я его портрет увидела, усики такие хорошие… Что ты ей скажешь? Дурой обозвать – язык не поворачивается, вроде не дура. А!  – махнул Кречет рукой,— вот и живем мы в бабском государстве, гадами управляемым.   Из наших вообще нельзя никого выбирать. Мы все заражены рабством. Нас, наших отцов, дедов, бабок стреляли, драли во все дырки, они молчали, ходили уши опустив. А мы их потомство. У осины не родятся апельсины! Вот ты за кого голосовал? За этого?
 –Нет, – коротко  ответил  я, – против всех.
 –Ну, ты даешь! Говорят что этими бюллетенями, тех кто не пришел голосовать, или против всех, потом как хотят, так и крутят и назначают, тех кого им надо. Бояре драные! Из грязи да в князи! Нельзя наших никуда выбирать! Нашего назначишь, так он пока не наворуется, так и будет под себя гребсти, пока не нажрется досыта, а у наших понятия досыта нет, значит, будет   все, пока не сдохнет.
 – Да… Вань, не знал я, что ты так политикой так живо интересуешься. Ты случайно к коммунистам на случки не ходишь? Они погалдеть всегда готовы, – удивляюсь я, – да вроде бы не слышно было про тебя, чтобы ты когда-нибудь на демонстрации ходил.  Ведь демонстрации  7 ноября были, а в этот день, ты всегда в тайге был. Как и я, между прочим.
  –Нет, – хмуро отвечает Кречет, – хотя сейчас я думаю, пусть бы уж было, как было. А то ведь не понятно, что происходит. То так, то этак, а толку нет.
Мы замолчали. Особенно сильный порыв ветра, взвыв, покачнул трубу и пузырем надул целлофановые окна, дверь немного приоткрылась и опять стала на место с громким стуком. Где-то недалеко затрещало и  упало дерево, ощутимо тряхнув землю - пурга пела свою песню, то громко, то тихо и до нас "венцов творения", ей не было никакого дела.               
К ночи ветер почти стих. Рваные в клочья серые облака смутными тенями  неслись над нами, становились реже и светлее, в темно-синих просветах изредка проглядывали робкие звезды. Ночь распахнула свои крылья над тайгой и вздохнула во всю грудь. Вот она я! Кто не спрятался, я не виновата! Сразу подморозило и довольно крепко, целлофан на окошках начала  раскрашивать изморозь, а когда кто-нибудь из нас выходил, то морозный воздух, кажется с ощутимым шелестом, врывался клубами  в зимуху.
- Ну, все, – довольно  улыбается Кречет, - Кончилась пуржишка, завтра, аккурат по порошке, что-нибудь и увидим, а если Подя подфартит, то и добудем. – Он помолчал. - А за  ночь снежок осядет, наверное, можно будет и без лыж пробрести. К вечеру у себя буду.
Кречет поставил остывший чайник на печку, подбросил пару полешек, приоткрыл дверь.
- Давай еще чаю хлебнем, - предложил Кречет, - ночь длинная, выспимся.
Я промолчал. Чаю мне не хотелось. Не хотелось завтра лезть на верхотуру, таскать мясо, почему-то не хотелось и домой.
- Слушай, Иван Платонович. Я вот  поутру двину, наверное, к зеленому распадку, туда вверх, где Пахиня впадает. Он же с твоим участком граничит. Издали больно уж соблазнительно смотрится, сопочки хорошие, кабарожка, наверное, бегает, соболек пролетает. Несколько лет туда смотрю, а ноги никак не доходят. Лес там дивный, мне в бинокль хорошо видно, не брали его там никогда, просветов не видать. Ты туда, случайно, не заглядывал? – с интересом спросил я. Бороды Кречета  я не видел, он уже лежал на нарах,  и голова скрывалась столиком для еды. Но вопрос он слышал, хотя отвечать, по-видимому, не торопился.
- Иван, ты что спишь уже? А чай?- поинтересовался я, приподнимаясь на локте.
Кречет резко поднялся на нарах и сел. Он смотрел прямо мне в лицо, несколько прищурив глаза, но казалось, что он смотрит сквозь меня.
-Ты  вот что паря, – через несколько секунд сказал он. – Не вздумай туда сунуться. Я здесь уже два десятка лет, а там был один раз и больше не заглядывал.  И соболя там нет, и кабарожка не бегает. Пусто там. Все завалено, по низу не пройдешь, а по склону сплошные осыпи, ноги вмиг переломаешь. Оттуда никто не вытащит. Капканы там никто, никогда не ставил, и зверя там никто, никогда не бил. Время только зря потратишь. – Он упал обратно на нары. И добавил через несколько мгновений, - а избы там нет и ночевать негде.
 Нехорошее чувство какого-то обмана, царапнуло мне душу. Я знаю охотничьи российские промысловые принципы. Украсть то, что плохо лежит, главный из них. Очень часто соседи охотники, вяло оправдываясь потом незнанием участка  ставят капканчики по осени, на чужой территории, снимая их перед большим снегом. Снег упал, следов нет, не пойман - не вор. Я такими делами не грешил, но слышал о массе подобных случаев. Дело иногда до стрельбы доходило, до убийства. Да я еще не забыл и разбор полетов с Кречетами несколько лет назад.
Поленья в печке потрескивали, но  казалось, что в избушке  повисла пластилиновая тишина. Кречет опять поднялся на нарах и спустил ноги. Лицо его было спокойным.
-Я знаю о чем ты думаешь, - сказал он поправляя огонь у лампы. – Не бери в голову. Не ставил там капканов ни я, никто либо другой. То руки не доходили, то еще что-нибудь. На Буране я там много раз проезжал, по нижней дороге, но даже в том ручье, что из распадка бежит, я воду для чая никогда не брал. Всегда пью чай на переправе недалеко от своего базового зимовья. Привык.
- А что так,- поинтересовался я, - место вроде хорошее, ты в лесу до марта сидишь. За это время все так надоедает, что куда угодно полезешь от скуки. По себе знаю. А тут под боком зеленый лес, да и нетронутый, можно сказать, целочка. Вот сходил бы ты, когда туда, а сейчас мне все бы и обрисовал,- постарался перевести я разговор в шутку.
-А хоть и был, так обрисовывать все равно нечего. Ничего не помню, и помнить не хочу, - Кречет взволновался. – Вообще там место не такое. Плохое. Там лагерь раньше большой был, женский. Это еще, наверное, в сороковых годах. Потом в пятидесятых мужской лагерь туда перевели, то же лес брать. Но там его брать не сподручно, уж больно круто, бревна вниз спускать опасно было, летели как бомбы, людей калечили. Так опосля  стали брать лес у меня на Харпях, весь его вырубили, сейчас там редкий лиственичник растет, да пни в два обхвата догнивают. А людей гоняли на лесоповал с того лагеря. Это километров десять. Вот и прикинь, сколько там людей сгинуло, и где они лежат.
- Да ладно, ладно, - сказал я, - не знаем мы, где кто лежит в тайге, может, и эта изба на костях стоит. Вон по всей тайге пеньки неохватные догнивают, да еще и не все волока позарастали, на марях ещё кое-где лежневки прослеживаются. Кто-то это же делал. Если бы мы всё знали, то наверное в тайгу никто бы и не ходил. Но все это давно было, кажется, что  не с нами и кажется неправдой.
-Неправдой,- вздохнул  Кречет. – Не знаю, кому как, а я это все воспринимаю, как будто это все со мной было. Шкурой ощущаю мороз, крики слышу, лай собак. Наверное меня раз двадцать раньше расстреливали и раз двадцать я от голода умирал. А когда я  мимо этого распадка проезжаю, так стараюсь не обворачиваться, чтобы пулю не схлопотать.
- Какую пулю, -изумился я, - кто стрелять может?
-А никто, - Кречет покачал головой, - оттуда прилетит. Может быть шальная. Да прямь в затылок и  вдарит, так что мозги по снегу разлетятся.
Я внимательно посмотрел на собеседника. Шутит или нет? Или так, хочет, чтобы я туда не ходил по своим каким-то соображениям? Но на шутку это не было похоже, Кречет был серьезен и спокоен. Он сидел с отрешенным лицом, перекатывая между пальцами горелую спичку.
- Вань! Ты что пугаешь меня? Какие пули, откуда прилетит, какие мозги по снегу?- Я  соскочил с нар  и набрал в кружку холодной  воды. Мерцающий свет лампы и тени от наших тел на бревенчатых стенах создавали, какую то нереальную картину. Мозг обостренно воспринимал все,  казалось, увеличился в размерах, давя изнутри на черепную коробку. " Наверное подугорели , - подумал я, - печка поддымливала." Но что-то говорило мне, что это не угар, а действительность, и что напротив меня сидит человек. которого я знаю давно, и говорит странные вещи. Вода была со льдом и льдинки звенели в кружке, когда я пил.
-Откуда, откуда. А оттуда. Ты, наверное, не помнишь Кешку Гида. Лет двадцать назад это было. Помнишь или нет? – Кречет испытующее смотрел на меня. - Может,  слышал что? Как его убили, знаешь? Нет?
- Что-то слышал, когда-то давно было. А кто мне говорил? Не помню.… По моему  покойник Сильвер, царствие ему небесное, - в раздумье сказал я, - а вот деталей не помню. Здесь нашли его убитого и на волокуше тащили до Кармыжа, но кто, чего, не знаю.
 - Ты не знаешь. А я знаю. Это я его вытаскивал в ноябре 33 года назад. Аккурат в это время, что и сейчас. Хочешь, расскажу? Так вот. Охотились мы с ним тогда в верховьях Харпей. Там еще леса немного оставалось по склонам, а лагерей с зэками давным давно уже не было. Соболек носился, сохатик к декабрю приходил, да и изюбрячок толкался не в пример нынешним временам. Жить можно было. Что  мешало тогда, так это отсутствие нарезного. Оно конечно у каждого имелось, но все это нелегально, с подполы, со страхом. Прятали стволы в корягах, закапывали на огородах, и все равно все про всех знали, что у кого есть. Менты иногда изымали стволы, кого-то судили, кому-то и срока серьезные давали, за них да за браконьерство. С патронами вообще плохо было. Воинских частей было поменьше, а люди в них служили, посерьезней, и купить патроны или обменять на мясо, было трудно. Но как кто обходились. Гид тот сам патроны заряжал. У него ствол был  системы Бердан, казенник он выточил, а все остальное он  от трехлинейки присобачил. Гильзы пустые у него так же были. А патроны к берданке заряжались черным порохом, капсюли подходили обыкновенные, центробой, а пули свинцовые он  сам лил, вес их известен был. Берданка далеко не била, так метров триста, четыреста, но калибр у нее внушительный, пуля тяжелая, так что зверя исправно клала. У нас в тайге редко кого дальше четырехсот метров  стрелить можно. – Кречет прокашлялся. – Избушка центровая стояла там, где сейчас барак геологов стоит, ты его знаешь. Геологов тогда, конечно, не было и в помине. Кешка ходил вверх по Харпям, а я вниз. Приходит он однажды и говорит, что изюбряка грохнул, очень удачно, недалеко от волока и почти внизу. Так что мясо  уже готовое лежало прикрытое шкурой на земле. Волков тогда не было, и мы лабазы никогда не делали. Ну что ж, посидели, покумекали, прикинули хрен к носу и решили: Гид идет  в Мармыж, тогда только первые Бураны появились, и у Димки Южакова был первый год, по-моему. А я должен был мясо поближе к дороге с волока подтянуть. Там было с часок хода в одну сторону. Так что дня два я с этой работой  должен был  справиться.
 Утром разошлись. Я пошел к изюбряку по Кешкиному следу, а он отправился  в Мармыж. Больше его я живым не видел. В тот день было морозно, тихо и ясно. Когда я  подходил к избушке с первой ношей, то услышал выстрел в той стороне, куда Кешка ушел. Он стрелял. Вернее его винтовка.  Черный порох дает густой, хороший выстрел, ты же знаешь. Ну, я подумал, что Кешка опять кого-нибудь добыл, может кабарожку, а может, что-нибудь серьезней. Постоял, послушал. У  нас с ним уговор был, если что случилось, не предвидено или помощь нужна, то постреливать надо в воздух с интервалом в минуту, две, пока патроны не кончатся. Стрельбы больше не было, значит, все в порядке. Я чаю попил и продолжал таскать мясо. На следующий день, к вечеру я работу выполнил. Переночевал, погода хорошая стояла, ночью все небо от звезд сверкало, но и морозец давил. По моим прикидкам  Кешка должен был вернуться на буране на третий день. Прождал я его, дрова все переколол, одежонку поправил, в избушке порядок навел. Большие куски мяса заносил домой, а как они отходили немного, рубил на более удобные куски. Короче все сделал. Нет его ни на четвертый день, ни на пятый. Ну, мало ли что, задержка, какая. Я сбегал путик проверил, пару собольков снял, да белок несколько.
Через день пошел, проверил прострелы свои, смотрю, сохатик появился, все веселее жить. Время  идет, Кешки нет. Вторая неделя прошла, Кешки нет. Ну думаю или заболел, или что случилось, надо выходить. И пошел.
Кречет взял мою кружку с водой и громко сделал несколько глотков. Его тень перебегала по изгибам бревен стен.
- Лучше не ходил бы. Дошел я до входа в распадок, издали смотрю, лежит Кешка на дороге черной  припорошенной копешкой. Сразу понял, что это он. Рюкзачок на спине зеленеет. Спокойный я был. Как то сразу понял, что все  в плохую сторону пошло. Снег под ногами скрипит, я к Кешке приближаюсь. Следов по сторонам дороги никаких нет, да и на тропе после нас никто не ходил. Кешка лежал лицом вниз, спина замерзшим куржаком взялась, около головы на снегу стылая лужа крови. Кровь алая, знаешь, она зимой, когда замерзает, цвет не теряет… Я тронул его, он как камень. Перевернул, вместо лица одна большая рана, осколки костей торчат, белеют. Берданка рядом лежит, я её взял, смотрю, патрон, на половину досланный в патронник из магазина, затвор не закрыт. Я же говорил, что у него ствол берданы, а все остальное от трехлинейки было. Метров в трех от винтовки, гильза стрелянная валяется, поднял, смотрю, Кешкина, берданочная. Значит, это он тогда стрелял. Но кого?Если сам себе в голову, то передернуть бы затвор явно ене смог бы. Огляделся я не торопясь. Тут поворот  дороги, сопка слева с осыпью, справа ельник густой, с подростом, по речке, сейчас его нет, давно сгорел. Здесь же распадок влево уходит, редко заросший, ключик по дну бежит, он всегда бежит, не замерзает. Я прошел несколько шагов, ничего подозрительного не вижу, ни следов, ни крови. Только в одном месте там где наши следы через ключик перепрыгивали смотрю, на порошке вроде бы следочки, похожие на человеческие, в распадок идут но слабенькие такие, контур только видать местах в двух, трех; я нагнулся, дунул, порошка слетела, следочки и исчезли. Может это и не следочки были, а просто порошка так упала? Я повернул в распадок, прошел метров сто, идти легко, снег малый, дорога зэковская еще не сильно заросла тогда. Ничего нет. Только пара рябчиков  испугала, взлетели неожиданно, я весь  сразу похолодел, ноги затряслись. Винтовка давно уже у меня в руках была, на боевом взводе,  ждал я чего-то. Остановился. Прислушался, - тихо. Где-то синичка клювом по дереву бьет, а больше ничего, только в ушах кровь от напряжения посвистывает. Потом выше по распадку глухой звук такой, то ли колокол, то ли кто топором по железной бочке ударил. И опять тихо. Подумал что приблазнилось.  Жутко все-таки. Сзади труп товарища с дыркой на все лицо, тут следочки какие-то, топором по бочке кто-то колотит. Короче. Развернулся я, спрятал Кешкин карамультук в снегу и бегом в Кармыж. К вечеру там был. Ну а дальше все как обычно. Милиция, прокуратура, кто убил? не ты ли? Меня в каталажку, шесть месяцев там просидел, все трясли, как грушу. Винтовку мою конечно забрали, на экспертизу отправили. Там и доказали, что пуля, которая в затылок Кешке вошла, не моя была. Я не знаю, как это доказали, металлы, какие-то вокруг входной дырки были не мои. Влепили мне два года условно за незаконное хранение оружия, но потом верховный суд отменил приговор, так как я самого начала говорил, что винтовку нашел и нес сдавать. У Кешки родни не было. Похоронили его как безродного. Это я потом уже оградку на могиле поставил, да памятник сварил. – Кречет немного помолчал. - Несколько лет шушукалась толпа, потом затихла. Забыли. А я вот до сих пор помню. С тех пор я в тот распадок ни ногой. Подходил однажды со стороны Пахини до хребта, за которым распадок лежит. Тянуло зайти. Но опять звук  этот пригрезился, испугался я и ушел. Через несколько лет геологи пришли, два года у меня на участке стояли. Они ходили в распадок, там пробы брали, репера рубили. Говорят, лагерь там полуразрушенный был, локомобиль валялся, кусок узкоколейки, два или три барака заваленных, бочки пустые металлические, колючка везде натянута. Ходил туда начальник партии с двумя рабочими. Так вот его в ту же зиму на Известковой станции зарезали, пьянь какая то; один рабочий вскоре замерз, а третий через некоторое время повесился у себя дома на ручке двери.  Вот и думай теперь, ходить туда или нет. -  Кречет  замолчал и завалился на нары, было уже поздно, часы показывали два.
Во время рассказа я его не прерывал, слушал внимательно, вглядывался в его лицо, было видно, что рассказ этот дался ему нелегко. Временами он замолкал, паузы были длинные, иногда хмурился, смотрел куда то выше моей головы, в пространство.
- Тут еще вот какое дело, - продолжал Кречет лежа. - Я в Мармыже многих знал, кто в лагерях этих служил, кто в них сидел. Некоторая часть этой публики здесь и осела. Быстро только они умирали. Так вот. С этого лагеря ни одного человека не было. Все знали, что лагерь был, номер его знали, говорили, что фамилия начальника Дрозд, но никто не помнит, как он выглядел, и куда все они делись, начальники и зыки после пятьдесят третьего года. А сейчас и подавно не узнаешь, считай, почти полвека прошло, как Сталин помер. Архивы, наверное, то же кончили или засекретили, что бы никто не видел, что коммуняки там творили. – Кречет покрутил пустую кружку в руке. - Интересно, когда везде горит, то там нет. Вспомни пожар 76 года, все кругом полыхало, деревень сколько в огонь улетело, людей много погибло, а лес в распадке как был зеленым, так им и остается.
- Может там мочажина какая, - сказал я, - есть такие места, вроде сухо с поверхности а ногой ступнешь и в грязи. Там никогда не горит.
- Может быть, - согласился Кречет,- кто его знает. Давай спать. Поздно уже. Не хочу я больше про это говорить, - и он задул лампу.
Утром мы проснулись почти одновременно от стука дятла, решившего поискать корм в стенах нашей избушки. Мы проспали. Было уже светло и полностью поднимающееся солнце освещало  через окошки желтыми полосами скудное убранство зимовухи. О ночном разговоре мы не упоминали. Быстро вскипятили чайник, перекусили, оделись и через полчаса были готовы идти каждый по своим делам.
- Ты в какую сторону,- спросил Кречет, поудобней поправляя лямки рюкзака,- наверх, изюбрячка таскать? – Лица его я не видел, он стоял ко мне спиной.
-  Не знаю, не решил ещё. Поднимусь наверх, посмотрю мясо, как снег, нужны ли лыжи. Если все в порядке то схожу проверю капканчики на пятой и четвертой сосисках. Снег ведь стряхнуть с них надо.
- А можно и не стряхивать, ветер сильный был, а с жердей снег хорошо слетает, - заметил Кречет поворачиваясь ко мне. Потом улыбнулся, - если все-таки надумаешь распадок проверить, то где моя изба знаешь, туда через Пахиньский хребет ближе, чем обратно пешедрала набивать. Продукты на лабазе. Я там через пару дней буду.
- Слушай, Иван, скажи, что геологи там искали?
- А кто его знает? Но сдается мне что золото или уран. Раза два я их разговоры слышал, так они их частенько упоминали. Да зачем тебе это?
-  А сам не знаю. Любопытно как -то.
- Любопытство не порок, а большое свинство, - хохотнул Кречет. – Ну, бывай охотник! Еще увидимся.
Мы попрощались и пошли в разные стороны. Через несколько минут ничего мне не напоминало, что рядом только что был живой человек. Меня окружала утренняя и поэтому веселая, помытая ночным снегом тайга. Вопреки ожиданиям идти легко, снег не достигает средины голени, и ветер его не уплотнил. Только наверху,  начались небольшие передувы, которые пересекаются на одном дыхании. Тут остаются мои лунки следов, а где передувов нет, сплошная борозда. Голубое небо, желтый круг солнца, легкий морозец и скрип снега под ногами заставили забыть о ночном разговоре, который больше смахивал на бред. Кречета то же можно понять. Случилась какая то темная история с убийством напарника по охоте, конечно, каждый в такой ситуации будет спасать свою шкуру и наплетет такого, что волоса дыбом вставать будут, потом со временем привыкнет к этой истории, оживит её несуществующими деталями и до такой степени привыкнет к ней, что считает это бывшей действительностью. Умирать будет, и будет верить в то, что сам же и сочинил.
Наверное, тогда произошел банальный, случайный выстрел. Бывает такое на охоте. В тюрьму не хочется, а человека все равно не вернешь. Вот и придумываются всяческие  легенды о выстрелах из ниоткуда, о странных звуках, следах на порошке. Да и многое другое придумывается. Длительное общение с природой в одиночестве, меняет психику человека, он быстро возвращается к первобытному состоянию, начинает верить во всяческие приметы, становится по дурному суеверным. Однажды мне повезло при охоте  на сохатика, а рубашка у меня была застегнута наперекосяк, и с тех пор я, когда долго не мог добыть мяса, застегивал рубашку так же. Хотите верьте, хотите нет, но  после этого я частенько возвращался с добычей. Один мой товарищ перед выходом  из избушки подкрадывался, что бы никто не видел, к большой елке, растущей на задах и подвешивал на нее всяческие тряпочки, вталкивал в расщелины коры стрелянные гильзы, просил елку о удаче. Говорит, что помогало. Еще один товарищ по утрам смотрел на узоры изморози на целлофане окон, составлял какие то схемы, потом решал куда идти.  Без этого ритуала он из избушки не выходит, а охотится очень даже неплохо.
Я остановился на солнцепеке, белизна свежего снега  резала глаз, миллионы микроскопических льдинок отражали солнечные лучи, переливаясь россыпью драгоценных камней. Рыжие проплешины травы исчезли. Черная полоса ельника внизу,  по долине речки, казалась однородной, дыма из трубы избушки я уже не видел. Налево вдалеке виднелась однородная белая марь, прилегающая к подошве Киши, с хорошо видимыми скальными обрывами на склоне и единичными корявыми тонкими деревцами, отсюда они казались не толще человеческого волоса.  Кречетовские места. Идти там конечно потруднее, высокая трава и кочки, занесенные снегом дают себя знать. Направо, вверх по речке, на моей стороне, совсем близко в ясном горном воздухе монолитно стоял взлобок хребта, за которым находился распадок. Можно спуститься вниз, пройти по дороге, а потом подняться  ручьем вверх, но это долго. А если вот так, пройти до пятой сосиски, а с ней перейти вон на тот ельничек, торчащий зеленым островком среди березняка, кстати я давно хотел пару капканов там кинуть, проходил как то там несколько лет назад, а из ельника наискосок вправо подняться на хребет, там еще виднелся какой то дополнительный, мелкий распадок идущий в том же направлении, то часа через два, три я буду на вершине хребта, у начала зеленого леса, у вершины распадка. Там можно попить чайку и хорошенько подумать. В принципе "спрыгнуть" на дорогу можно и по темноте, благо фонарик и у меня с собой. А оттуда до моей зимухи, которая, будет еще с остатками тепла к вечеру идти часа 2. Я постоял, подумал. Ночные разговоры почти забылись, солнце высоко, сутки отдыха в избушке еще не забылись.
Мои следы тянутся за мной в виде глубокой борозды, но снег рыхлый и я знаю, что дня через два три борозда станет мало заметной. Такая пороша называется глухой. Зверь еще не успел набегать  и других следов ,кроме, моих не видно.
Мясо изюбряка  промерзло хорошо, присыпано снегом, нитки целы, ворон не видать. Мыши похоже по мясу так же не бегали. Но тем не менее я накидываю на мясо промерзшую шкуру, хорошо приминаю её по краям, втаптывая в снег. Мышам теперь придется потрудится, снег смерзнется  как бетон. Нитки по новой натягиваются над  мясом. Теперь можно идти дальше. Я пойду в распадок.
Через полтора часа я в ельнике. Это старые деревья, часть из них давно упала, нижняя часть стволов покрыта густым мохом. Подроста почти нет, здесь же мочажина, снег по краям её растаял и видны черные лужицы воды. По краям её растет зеленый толстый хвощ. Сюда обязательно зимой будут наведываться кабаны и изюбри, хвощ они не пропускают. Наведаюсь и я , обязательно. Ельник небольшой и видимо сохранился только потому, что склон крутой, да мочажина есть, а так давно бы или сгорел, или бы спилили. Капканы ставить не буду, что то здесь не нравится. Дальше подъем становится крутым и ноги часто скользят по снегу,  и его гораздо больше. Да и то сказать, я поднялся выше уровня избушки уже метров на шестьсот. По карте  вершина  у начала распадка имеет высоту 752 метра, а хребет, на который я взбираюсь не намного ниже её. Справа появляются каменистые осыпи и небольшое количество кедрового стланика, нарисовались следы пищух и   отдельные следы зайцев. В березняке их не было, а здесь на тебе.
Еще выше я попадаю в заросли, какого то кустарника, мы его называем чепурой, он колючий, густой, ветви пружинят, ломаются плохо, а высотой эти заросли достигают  уровня моей груди. Я его обхожу, снега уже по колено, но он пушистый и затруднений почти не доставляет. Склон становится положе, видны какие то просветы, чувствуется , что вершина хребтика близка. И я не ошибаюсь. Через несколько  десятков метров ясно, что я на плато. Ну, теперь достанем карту и осмотримся. Можно и чайку попить, благо сломанная сухая лиственница, как по заказу лежит. Наступил ногой на сучок, он щелк и отвалился. Так и другой, потом следующий и вот уже и костер догорает и чай выпит.
Если судить по моей карте то мне до вершины распадка километра полтора, два. Дорога будет не тяжелой, хребет почти чист. Растут единичные лиственницы да отдельные осиновые рощицы,  вдали сереет редкий кустарник. Дальше будет крутой спуск, судя по коричневым горизонтальным линиям, которые расположены на карте вплотную друг к другу, придется в основном ехать на заднем месте, но он  не длинный  наверное с километр, а там и вершина ключа. По нему если вниз, то часа полтора хода и я буду на дороге, а там видно будет. Можно, подняться на противоположный склон распадка перейдя его, а там спуститься в Пахиню и уйти ночевать к Кречету, но этот путь абсолютно не знакомый и что там будет я не знаю. Пора собираться, время к трем пополудни, светлого неба осталось несколько часов.
 Я завязывал рюкзак,  когда снизу, с распадка внезапно донесся густой металлический звук, похожий на удар колокола. Я замер. Неприятная судорога свела мышцы головы, я почувствовал, как шевельнулись волосы. Я, по-моему, даже слабо вскрикнул. Звук похож на колокольный только в первое мгновение, потом он  становится абсолютно  незнакомым. Длинным, протяжным, страшным.  Дрожащая вибрация усиливала его, он накатывал волнами. Стихал почти до исчезновения, потом снова возникал из ничего, усиливался  и слабо затихал, как будто камень бросили в загустевший воздух и от него расходятся звуковые круги. Было физическое ощущение прикосновения звука к моему телу, он ощупывал меня, впитывался моей кожей и пытался понять из чего я сделан. Звук закончился странным высоким воплем, похожим на человеческий вскрик, но более громким и неестественным. Чувствовалось, тяжелое, медленное движение на дне ущелья, я не могу передать, как это я ощущал.   
Я уже стоял, опустив руки в оледенелом оцепенении, когда сухая лиственница, к которой был прислонен мой карабин, внезапно наклонилась и абсолютно беззвучно начала падать прямо на меня. Я не успел пошевелиться, все происходило слишком быстро, и она упала, упала так близко, что снежная пыль тает на моем лице. Я очнулся, запоздало отскочил в сторону. Я ощутил легкий удар по голове, шапка сдвинулась на один бок. Дерево угодило прямо на догоревший костер, разметав головешки, но карабин остался стоять, удерживаемый глубоким снегом и высоким пеньком. 





                Глава третья
Через мгновение он был у меня в руках, а рюкзак на спине. Страх  прошел, да его и не было, было чувство опасности и желание эту опасность устранить. Я делаю все, подчиняясь инстинктам и охотничьему опыту.
Установилась мертвая  тишина, только звон крови в ушах.  Я сделал несколько шагов, вперед, и пошел вниз, туда, где  угадывалось дно ущелья. Я не буду обходить  распадок по верху, не буду терять время, спуск не должен занять много времени. Вниз я почти бегу, местами скольжу на подошвах как на лыжах. Этот склон распадка с большим количеством террас высотой  в несколько метров с почти отвесными стенками, здесь я съезжаю на заднице ничуть не опасаясь за целость моих штанов.  Я уже в зеленом лесу, здесь есть и вековые кедры и ели, большое количество пихты, богатый молодой подрост. Я несусь вниз не вникая в детали, и наталкиваюсь на поперек склона идущую тропу. Тропу набитую по недавнему снегу, множеством людей. Я ошеломленно остановился. Тропа, да даже не тропа, а дорога шириной метра три, дно её уже подмерзло, по крайней мере, спокойно держит меня. Она идет к выходу из распадка,  потихоньку спускаясь книзу по террасе. Ни деревьев, ни кустов на дороге нет. Сразу видно, что ей пользовались длительное время и регулярно. По бокам видны отдельные следы, похожие на глубокие борозды, они проходят параллельно дороге вблизи от неё. Здесь же наброды оставленные лапами собак. Я сразу понял, что это собаки, хотя, если бы увидел это где-нибудь в другом месте, то подумал бы, что это волки.
Солнце я уже не вижу, я глубоко в ущелье, только вершины окружающих сопок светятся  розово-желтым цветом, да над макушкой Киши весело голубеет небо. Снизу, оттуда, где исчезает дорога, поднимается сизый туман, какой бывает при сильных морозах от наледей. Но сейчас не холодно.
Лесозаготовок здесь не велось, я бы про них знал. Хотя если какие-нибудь дикие бригады, без лицензии здесь устроили лесоповал, да без применения техники, чтобы не шуметь, то это я и не мог знать. Они могли зайти со стороны Хурбинок, с другого района и попадаться им на глаза мне не следует. Надо уходить. Но уйти мне не удается.
- Стой, сука! – В спину мне бьет резкий, уверенный голос. - Ружьишко не трогай, руки потихоньку кверху подними, дернешься – пристрелю.
Слышно приглушенное рычание собаки. Когда я наткнулся на дорогу, я краем глаза видел здоровенный кедр в той стороне, наверное, там и стоял этот голос. Выполняю команду молча.
- Теперь потихоньку, я говорю потихоньку, правой рукой сними ремень винтовки. Не дергайся, – продолжает командовать голос. – Вот так, молодец, брось-ка её за ремень с дороги в снег. Вот так. Молодец. – Слышен скрип снега под ногами, - теперь встань на колени и сними рюкзачок. Не поворачивайся. Молодец, хороший  мальчик. Вытащи нож из ножен и брось его на дорогу.
Я все это выполняю несколько ошеломленный, но не сильно испуганный. Одного моего знакомого вот так же прошлый год в тайге обыскивала опергруппа охотинспекции. Бояться мне нечего. Но тут молнией пролетает мысль о том, что я, кажется, оставил в избушке документы на оружие, охотбилет, договор на участок, оставил вместе с перочинным ножом в целлофановом пакетике на подоконнике. Ничего хорошего мне это не сулит. Оставил или нет?
- Ложись,- продолжает голос, - рожей на снег, и лежи. Рекс! Вперед!
Через мгновение на мне топчется и рычит собака, судя по весу и рыку, вполне солидных размеров. Руки мне умело связывают каким то ремнем и за шкирку  рывком поднимают на ноги.  Передо мной стоит человек в военной форме. Короткий ватный зеленый бушлат,  коричневый кожаный ремень с тусклой бляшкой, синие погоны без просветов,  защитные ватные штаны и серые подшитые валенки. Шапка ушанка сбита на затылок, обнажая черные, заиндевевшие, короткие волосы. Он небольшого роста, но крепко сбит и передвигается уверенно и легко. На груди у него автомат ППШ, я такие в кино видел, с потертым прикладом и облезшим воронением на столе. Магазин круглый. Дуло автомата направлено на меня и по выражению веселого, монголоидного лица, с узкими раскосыми глазами, я понимаю, что этому товарищу стрелять по людям приходилось много, и что ему это нравиться.
Здоровенный пес, рыжая овчарка спокойно лежит в стороне, приоткрыв пасть и часто дыша. Ему жарко в такой шубе.
- Ну ладно, иди вперед, - указывает направление мне дулом автомата солдат.
Надо спускаться вниз по дороге, туда в сизый туман. Я уже пришел в себя, и решаю прояснить ситуацию на ходу.
-Товарищ рядовой!  Я не знал, что здесь запретная зона, у вас указателей по верху нет. Я здесь охочусь. Я охотник, заключаю договор на сезон. Это мой участок. Он на карте обозначен! Проверьте мои документы да и развяжите мне руки! – Я стараюсь говорить твердо и уверенно.
Сзади доносится короткий смешок. – Шагай, шагай веселей, охотник! Тут таких охотников как ты, полторы тысячи. Разберемся!
Пес трусит рядом со мной, изредка показывая зубы. Руки начинают неметь и мерзнуть. Идти неудобно, я скольжу на резиновых подошвах по оледенелой дороге и мне трудно держать равновесие.
-  Развяжи руки, ты урод! – злюсь я, - руки отморожу!
- А мне твои руки по …! – Следует бодрый незамедлительный ответ. - Шагай, сволочь, пока пулей не подогнал.
Пес хватает меня за гачи. Я пытаюсь пнуть его ногой, но тут же получаю болезненный удар прикладом между лопаток, а собака разрывает мне правую штанину.
- Ты что козел делаешь! -  ору я с ненавистью, - я тебе, скоту, верну это вскоре. Копыта переломаю, сука!
Мгновенно получаю такой удар по голове, что шапка слетает, и я обнаруживаю себя сидящим на дороге. Собака грызет мне правую ногу, я вижу кровь, но боли не ощущаю. В первое мгновение понять не могу, что к чему. Монгол стоит передо мной, ухмыляется и несколько раз пинает валенком в лицо. Удары сильные, я падаю, и собака, бросая ногу, немедленно  вгрызается мне в горло. Руки у меня за спиной, я не могу защитится, пытаюсь перевернуться на живот, но собаку оттаскивают. Я чувствую влагу на шее, и саднящую боль. То ли кровь, прокусил, гад?
-Вставай, свинья грязная! Вставай и иди. Не пойдешь, я тебя, курву, однако при попытке к бегству кончу и собакам скормлю! – Голос солдата злой и уверенный.- Ну? Считаю до трех!
 На счет  три, я уже стою на ногах. Голова кружится, нога и шея болят,  по ноге в олоч стекает теплая кровь. Передвигаться больно и я плохо вижу, чувствуя, как свинцово отекают веки. Правый глаз уже закрылся почти полностью.
- Ты,! Ты мне глаз выбил,-  кричу я, - тебя за это посадят! – Я уже в бешенстве, от бессилья  и боли. – Я тебе  яйца вырву, чучело!
Солдат становится передо мной, и начинает снимать с плеча автомат, а я собрав все силы и злобу, бью его в пах ногой. Но он отпрыгивает,  и удар не достигает цели.  Дуло автомата  направлено мне в грудь и я шкурой ощущаю, что меня сейчас убьют. Собака снова начинает грызть мне ногу, мне больно, я ору диким голосом, пытаюсь отлягнуться, но не могу и падаю на дорогу. Пес хватает меня за горло и держит рыча.
- Я вот сейчас Рексу скажу, и тебе плохо будет. Рекс! Грызи его!
Пес исправно выполняет команду, перехватывая зубами шею, и раздирая мне в клочья  куртку когтями лап.
-Фас, фас, сильней, Рекс! Рви его!
Сознание покидает меня, голос отдаляется, начинают бить какие-то барабаны, становится приятно и тепло. Я не ощущаю боли  и отключаюсь.
Я очнулся от передвижения моего тела, без моего участия. Я ощущаю, что моя спина скользит по поверхности, а затылок головы тупо ударяется обо что то твердое. Когда  я попытался открыть глаза, то ничего не увидел. Было почти темно, впереди маячила какая-то смутная человеческая тень.  Меня тащат за ноги, бесцеремонно и грубо. Через мгновение пришла боль в горле, лице, ноге. Я попытался дернуться и освободится, но тут же над ухом раздалось предупреждающее рычание. Абсурдность и дикость ситуации в другое время может быть и позабавили бы меня, но я понимал, что произошло нечто страшное  и новая действительность пришла в мою жизнь. Соображаю я плохо, мысли сплетаются в дикие сочетания,   а  боль  не дает сосредоточиться.  Память подсказывает, что я говорил о чем-то с солдатом, а, как и что произошло дальше, я не знаю. С трудом, с нескольких попыток вспоминаю свою фамилию и имя, имя жены и детей, свой адрес. Почему-то я уверен, что несколько минут назад был на приеме в горисполкоме у дежурного и говорил с ним о ситуации с водоснабжением второй школы. Вспоминаю, что говорил о чем-то с Кречетом, но о чем, вспомнить не могу. Движение прекращается. Зажигается спичка, мой носильщик прикуривает, и я на мгновение вижу знакомое монголоидное лицо, и тусклый блеск стали автомата.
- Так, орел,- говорит знакомый голос,-  однако хватит, отдохнули. Вставай, дальше ножками пойдешь.
 Мне помогают подняться, с силой ухватывая мою одежду. Стою и  качаюсь. Где я и что со мной будет? Меня грубо толкают в спину, я чуть не падаю, передвигаю ногами и бегу мелкими шажками, каждый из которых отдается болью во всем теле. Видит  только левый глаз, правый не открывается. Небо черное, однородное, не заметно ни одной звезды. Дорога угадывается шестым чувством, и мутной темной полосой. В правой обувке хлюпает чача, - конечно кровь. Руки давно онемели и я не ощущаю пальцев. Я хочу спросить, куда меня ведут, но получается мычание, а с шеи начинает  сильнее течь кровь.
 Впереди внизу недалеко слышен крик, потом хлопает выстрел и доносится многоголосый лай собак. Сколько их здесь? Почти одновременно замечаю, что темнота начинает сереть. Темные столбы деревьев проплывают мимо меня, пытаюсь полуобернуться и вижу неясную тень конвоира с автоматом. Пес  семенит рядом со мной, то и дело порыкивая. Уклон дороги становится круче и мне приходится чаще перебирать ногами. Сил почти не осталось, голова кружится, подташнивает, видимо я потерял много крови. Нарастает безразличие ко всему. Если бы сейчас меня пристрелили, то я бы, наверное, особенно и не сопротивлялся. Становится  все светлее, все лучше различимы деревья. Дорога уходит круто вниз, я не удерживаюсь на ногах, падаю навзничь  и несусь вниз на спине и связанных руках, как на санках. Скорость нарастает, снежный бруствер и деревья сливаются в сплошную полосу. Пес бежит рядом, я его хорошо различаю, и готов поклясться, что он улыбается во всю пасть. Монгол видно скользит поблизости, я то и дело слышу его подбадривающие крики. Меня крутит в разные стороны, переворачивает, в конце концов через некоторое время сила инерции слабеет и я останавливаюсь.
Почти светло. Светло-сизый, однородный полусвет, полумрак. Я  валяюсь около высокого деревянного забора с натянутой по верху колючей проволокой, вблизи зеленых железных ворот. Сбоку деревянные вышки, на одной видна фигура человека. Снег здесь плотно утоптан, местами оголен до земли. Я с трудом поднимаюсь, подбадриваемый рычанием Рекса. Монгол мне не помогает, стоит в сторонке, с автоматом и моим карабином за плечами... Стоим недолго. В воротах открывается незаметная калиточка и появляется еще один человек. На нем серая длинная шинель, каракулевая шапка, хромовые, начищенные до блеска сапоги. На ремне с портупеей, сбоку, желтеет новая кобура с пистолетом. На плечах погоны с пятью маленькими звездочками и синим просветом. Значит капитан, похоже, летчик. Куда я попал?
Человек подходит ближе, обходит меня, заложив руки за спину. Он высок и худощав. Лицо длинное, с землистой кожей, глубокие глазницы, выполненные черными тенями, глаз не видать. Нос  тонкий, с горбинкой, губы плотно сжаты, на щеках короткая щетина. Он ходит легко,  с опущенной головой.  Монгол стоит по стойке смирно, и даже пес, сидит ровно, предано поворачивая голову за капитаном.  Мне жутко, не хочется оставлять этого человека за спиной и я пытаюсь поворачиваться, но это не удается, я опять падаю, и беспомощно сижу на земле.
Капитан останавливается напротив солдата.
- Нигматуллин!? Ты опять за свое. На нем же рожи нет! Он же стоять толком не может! Как он будет работать?- Голос капитана сильный и уверенный.- Я тебя на губе сгною.  Да. Мне это уже надоело. Как кого приведет, так и закапывать сразу приходится!
- Товарищ капитан! Он не наш. Шпион явно. Вы посмотрите на его винтовку! Нет таких винтовка у нас! Хотя буквы русские. А смотрите  какие у него часы! Не по нашему написано! И стрелок нет, одни цифры серые выскакивают! Не тикают! Спички какие! Нет таких фабрик у нас. Точно шпион, товарищ капитан! А это он все притворяется, он падал, когда домой шла. На меня бросался! Хотел ногой в это самое ударить, но промазал. Но я его не бил. А  Рекс его покушал, сами знаете, голодный, давно свеженины не было.
- Покушал… Рекс… - Раскачивается на носках капитан. – Дурак  ты Нигматуллин. Какой это шпион. Обыкновенная сволочь, враг народа, сбежал с 305 командировки. Вчера оттуда шифровка была. Он дорогой вооружился, часы где-то украл, спички.
Капитан неожиданно с разворотом, с размахом бьет меня носком сапога по ребрам. Острая боль перехватывает дыхание, я пытаюсь что-то сказать, но не могу и опять падаю. Рекс привычно начинает рвать мне ногу, я перекатываюсь ближе к капитану и тот опять бьет мне сапогом по голове сапог приближается как паровоз, растет в размерах, что-то щелкает, и я опять теряю сознание под бой барабанов.
Очнулся  я,  быстро, потому что как капитан стоял, так он и остался. Монгол сидел на корточках и рассматривал мои олочи. Пес ногу уже не грыз.
-О, смотрите, товарищ капитана, он смотрит, живой, очнулся однако. Давай вставай, враг народа. Пойдем в зону. Там тепло, тебя в медпункте перевяжут.
 Монгол приподнимает меня, помогает встать и потихоньку ведет к воротам. Капитан уже несет мой СКС с интересом его рассматривая. Калитка в воротах открывается, я перелажу через высокий, металлический порог и оказываюсь на территории этого заведения. Ничего особенного. Вблизи ворот здание, типа небольшого барака, старых темно-серых бревен, одноэтажное, крытое почерневшем от времени тесом. Снега на крыше  нет. Влево от ворот метрах в ста и дальше от забора, на котором тускло горят  единичные прожекторы направленные на территорию,  длинный барак, такой же постройки, но со снегом на крыше, окон  не видать. Справа смутно видны небольшие  приземистые домики. Монгол бодро тащит меня к одному из них. Дверь со скрипом открывается прямо в большую комнату освещенную яркой  электрической лампой. Я на секунду зажмуриваю здоровый глаз, настолько ярок свет. У дальней стены письменный стол, над ним полки с какими-то бумагами, слева  и справа от входа две кровати, заправленные синими грубыми одеялами. В дальнем углу серый сейф монументальной массивности. Перед столом стоит табуретка. Над столом, на бревенчатой темной стене картина,  выполненная в реалистичной манере. На ней Сталин и Дзержинский сидят на лавке в саду и обсуждают дела. На заднем плане видна ажурная вышка очень напоминающая Эйфелеву. В углу, у входа, умывальник с капающей в таз водой, над ним грязное полотенце. Полы неструганные, цвет их не виден, из-за толстого слоя грязи. Печки в комнате нет, но в доме тепло.
Меня усаживают на табуретку. За стол проходит капитан. Он уже без шинели. В гимнастерке защитного цвета, но с той же портупеей и пистолетом на боку. На стол он с грохотом кладет мой карабин, уже разряженный с открытым затвором. Нигматуллин быстро и ловко развязывает и  раздевает меня, оставляя в одной майке и трусах. Вся одежда по отдельности раскладывается на полу, из карманов все им вынимается  и кучками сортируется на столе перед капитаном, так же на стол в стороне вытряхивается мой рюкзак.
-Так, так, – задумчиво говорит капитан, вглядываясь в циферблат моих часов.- Действительно, что-то интересное.- Он поднимает голову, – тебе, дорогой придется нам все рассказать. Где часы взял, где карабин, где все остальное. Ну ладно, начнем по порядку.
Капитан раскладывает на столе бумаги, достает из стола  чернильницу непроливашку. Я сижу, потихоньку прихожу в себя. Начинают болеть подмороженные руки и нога. На икре справа большая рваная рана, видны мышцы, рана уже не кровоточит но выглядит все равно страшно. Кожа голени в засохшей черной крови.
-Итак, - начинает капитан,- давай знакомиться. Я начальник оперчасти и моя фамилия Раздобреев.  Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения?
- Гопченко Владимир Петрович, 1961 года рождения,- отвечаю я, не на секунду не задумавшись. Опухшие губы с трудом выдавливают слова.
-Какой год рождения?- поднимает голову капитан,- 1931?
- Нет, - отвечаю я, - 1961. 12 февраля. Родился в Волгоградской области, в деревне Щеки, в семье  сельского врача.
- Ладно, так и запишем,- нехорошо ухмыляется капитан,- родился в 1917 году, в семье священника в Тульской губернии. Дальше, дорогой, ты можешь  молчать, я все напишу сам. Итак слушай. Батя твой, сельский поп, активно помогал белым и  троцкистскому подполью и был связан с польской разведкой. Его осудили и привели приговор в исполнение. Ты сам с детских лет помогал отцу, по его заданию, носил документы на конспиративные квартиры. Правильно пишу?
- Какие документы, какой поп, какие троцкисты?! Вы что товарищи, совсем офигели здесь в тайге? Сейчас на дворе 2002 год, третье тысячелетие! Вы кино здесь снимаете, да?- оживился я от неожиданной мысли, - но бить то зачем? Как я  теперь…
- Молодец! Сразу видно, что встал на путь осознания своей вины перед советской властью. Значит пишем дальше.  В 1937 году организовал и осуществил террористический акт в Ростове, взорвал подъемный механизм на шахте Кривая. В этом мне помогал член молодежной террористической группы Шепелев Иван. После этого несколько месяцев скрывались в Москве, существуя на деньги подпольного Троцкистского центра. Попутно готовили взрыв в Большом театре, планируя уничтожение наших вождей, товарища Сталина, товарища Кагановича, товарища Молотова. Однако Шепелев был задержан нашими доблестными чекистами и убит при попытке к бегству. Сам бежал на западную Белоруссию а оттуда в Польшу, где начал активно сотрудничать с Польской разведкой,- капитан поправил перо ручки и снял с неё невидимую соринку,- далее был завербован английской разведкой и с 1939 года выполнял её задания. После освобождения советскими войсками угнетенных народов Западной Белоруссии вел подпольную деятельность на этой территории, совершал убийства коммунистов и активистов на селе. Во время вероломного нападения фашистских войск на нашу любимую родину, указывал вражеским бомбардировщикам путем подачи сигнальных ракет, цели, по которым наносились бомбовые удары. До 1943 года обучался в разведшколе в немецком городе Белефильд,  и был заброшен на Дальний Восток СССР для связи с японской разведкой. Молодец! – капитан откинулся на спинку стула,- теперь ты все это подпишешь, отдохнешь и мы продолжим дальше.
-Конечно, подпишу,- обрадовался я,- как же не подписать? Чистая правда написана! Все слово в слово. Только вот надо дописать, что начальника разведшколы звали Курт Польман, и звание его было полковник. Допишите так же что я обучался радиосвязи при помощи мобильного телефона через спутник.
-Все запишем. Фамилию спутника и где он сейчас, скажешь нам позже. Нигматуллин тебя отведет в медпункт, там перевяжут, отогреют, накормят, есть то наверное хочешь?, потом поспишь и мы с тобой опять встретимся. Я вами доволен Владимир Петрович, – перешел капитан на официально доброжелательный тон,- и я чувствую, что мы с вами сработаемся. Нигматуллин!  Вас надо подлечить, привести в норму. Мы это быстро организуем. Уведите задержанного в медпункт.
Оказывается, медпункт находился в соседней комнате, только вход в него был через другую, утепленную рваными телогрейками дверь, так же с улицы.  Медпункт содержал низкого, болезненно худого и казавшегося  старым мужика. На нем была серая длинная хламида, то ли ряса, то ли рвань, закрывающая ему ноги. На голове чернел казавшийся нелепым здесь берет, густая черная щетина покрывала ему щеки. Длинный тонкий рот кривился в неприязненной гримасе, и казалось, что из углов рта должна вот-вот выступить слюна.  В углу стоял стеклянный шкаф с мензурками, одна  железная кровать, по средине комнаты,  покрытая серым солдатским одеялом подчеркивала размеры комнаты углы которой были скрыты густой тенью, у окна, прикрытого ставнями снаружи сиротливо приютился крашенный белой краской самодельный стол с двумя табуретками и дощатым топчаном около него. Здесь почище и явно теплее, хотя печки так же не видать. Электрическая лампочка на голом проводе в центре потолка слабо освещает комнату. Вокруг неё звенящим клубком крутятся несколько больших мух.  Мужик сидел на кровати и явно не торопился вставать, когда Монгол втолкнул меня в комнату:
- Яков Наумович, начальник приказал осмотреть и оказать помощь,- заискивающе сказал Монгол,-  и если можно, накормить, что есть.
-А спинку вареньем не намазать? – неожиданно густым басом сказал мужик и подошел ко мне.- Кто будем? – спросил он, пристально вглядываясь снизу вверх мне в лицо.
- Да сам уже не знаю,- неожиданно для себя ответил я, - вот, поймали, побили, покусали и сюда привели.
- У нас  кого попало, не кусают, - улыбнулся мужик, - все четко, по списку и статьям. Ты Нигматуллин иди, потом зайдешь, я позову.
Монгол с какой-то торопливой радостью повернулся и через мгновение хлопнул дверью.
- Ну давай знакомиться. Я здешний начальник санчасти.  Кто будем?
- Гопченко, Владимир Петрович,- постарался  четко ответить я, но разбитые губы не дали это сделать.
-О, да ты, видать, получил по полной программе,- улыбается хозяин комнаты,- но ничего, скажи спасибо, что живым довели, а не собакам скормили. Дай-ка я посмотрю тебя. - Он внимательно осматривает мне лицо, ощупывает его тонкими сильными пальцами, заворачивает мне веки, поворачивая лицо к лампочке.
-Здесь ничего страшного, через недельку видно не будет. А вот ногу твою полечим.
Меня укладывают на топчан, ощупывают ловкими руками.
-Анестезии у нас никакой нет, спирта то же. Так что, дорогой, терпи, терпи, - бормочет хозяин,  повернувшись ко мне спиной и наклонившись над ногой, - ампутировать не будем, но зашить, зашьем.
Острая боль в ноге заставляет меня вскрикнуть, но в следующее мгновение я чувствую, что тепло растекается по ступне, далее поднимается по голени и затихает у колена, боль уже прошла. Доктор поворачивается.
- Закрой глаза.- он прикасается мне к горлу, опять боль, жар и все стихает.- Ну, вот и все. Плясать можно. Плясать умеешь?
-Умею.
-Давай. Я посмотрю.
На  удивление легко я поднимаюсь с топчана, смотрю на ногу. Раны нет. Нет черной, запекшейся крови. Кожа как кожа, волоса, пупырышки.  Нога не болит. Наступаю на ногу, прыгаю на ней, приседаю, вскакиваю. Доктор улыбается. Его длинный рот уже не кажется мне таким противным.
-  Как это? А где рана, где все остальное?- недоумеваю я,- как вы это сделали?
- А что тут особенного? – ухмыляется доктор,- обычное дело. Всем так давно делаем, никто  не восхищается.- У нас конечно, медицина не так, как у вас, но кое- что мы так же умеем. Давай одевайся.
- Такого у нас не делают. Если зашьют, то неделю надо ждать, а потом швы еще снимать. Долго болеешь. А у вас раз, два и готово. Здорово!
Доктор сидит за столом, и что-то пишет в тетрадке.- Как тебя зовут то, Гопченко? Или Попченко?
Я говорю, называю год рождения. По инерции свой, 1961. Доктор продолжает писать, потом поднимает голову, спокойно смотрит на меня:
- Лихо ты,- говорит он посмеиваясь,- из пятьдесят первого, нашего года прыгаешь кверху. Ну и как там у вас?
- У нас хорошо, - отвечаю я сдержано, - не кусают, а если бьют, то за дело. А таких лагерей, как у вас, давно нет.  Только лечить вот так не умеют. Я сам отношение к медицине имею, некоторое, но  у вас это какое-то колдовство, хорошее конечно, но все равно здорово.
- Отношение к медицине?- неискренне, как мне показалось, удивился доктор,- какое, если не секрет? Учились, или между делом знахарствуете? У нас здесь знахарь один был, так его  однажды от лечения отучили навсегда. Врал много. Так как?
- Да очень просто. Окончил мединститут в Сибири, в Томске. Был распределен, работал, потом сюда вот приехал. Работал бактериологом, потом перешел в оргметодотдел, там и обитаю, по сию пору. Вернее обитал. Сейчас мне кажется, что я сошел с ума, или что это сон, и я скоро проснусь, весь в поту. Скорее всего, крыша у меня поехала. Вся клиника шизофрении. Галлюцинации слуховые и тактильные, абсурд ситуации… Да и вообще. Лагерь это  дурацкий, монгол. Я еще шпион оказывается. Начальник пишет и даже усом не ведет. Черти что. Помню, что дерево падало около меня, потом я вниз пошел, дорога эта… Звук колокольный с подвыванием. Наверное, по голове сучком ударило.
 Мне хочется говорить.  Я знаю, что этого делать не надо, но язык работает сам по себе, не могу сдержаться.
- А вы как здесь очутились? Здесь давно ничего нет. Я слышал, что только здесь бараки старые и остались, да и колючка с ржавым локомобилем. Вообще так не бывает. Не было ничего и вот на тебе, лагерь, автоматы ППШ, собаки. Кино снимаете?
-  Да нет. Кино мы не снимаем. А ты парень я вижу тертый. Трудно тебе будет,- начинает, было доктор.
Дверь распахивается и из сизого полумрака появляется монгол с Рексом. Лицо у него суровое.
- Начальник этого зовет, быстро надо. Пошли давай.
Доктор пожимает плечами. На улице стало немного темнее сверху и светлее внизу, куда падал свет прожекторов. Четко выделялся забор, с серой  паутиной колючки поверху. Сизый полумрак над забором постепенно переходил в насыщенно черный цвет неба. Нет и ветра, не видно и звезд, не слышно ничего, кроме скрипа снега от моих шагов. Монгол и Рекс идут абсолютно бесшумно. Воздух неподвижен и тяжел. При  дыхании пар изо - рта не идет, хотя холодно, мороз сразу начинает щипать мне щеки. Но путь не долог, опять соседняя дверь.
Раздобреев продолжал сидеть за столом над бумагами и моими вещами, поднял голову когда я вошел, но выражение его лица изменилось. Теперь оно казалось отрешенно задумчивым  паскудно радостным и злорадным. Сердце у меня ворохнулось в дурном предчувствии. И я, кажется, не ошибся. Нигматуллин  и Рекс остались на улице.
- Ну , дорогой, как себя чувствуешь? Хороши наши доктора, а? Ты еще всех не видел и всего  не знаешь.- Капитан задумчиво облокачивается на ладонь, - у нас нормально к зэкам относятся, не то, что на других командировках. Если зэк у меня умирает, то мы все переживаем, хороним  его по человечески, столбик ставим, только вот без фамилии, а с номером. Да ты садись, на табуреточку около стола, в ногах правды нет, - капитан сочувственно улыбается, и указывает мне рукой на табуретку. - Садись, садись, не бойся. Бить сразу не будем, посмотрим на твое поведение, – он помолчал, – чаю хочешь? Правда, морковный, нормального, что то давно не поставляют, говорят трудности какие-то открылись. Не знаю, раньше такого не было. Война тяжелая была, отголоски её до сих пор сказываются, наверное. Тяжело идет восстановление народного хозяйства, тяжело, - вздыхает капитан, - людям трудно, но ничего, мы и не такое видали. С нашим вождем товарищем Сталиным, Иосифом Виссарионовичем, мы везде пройдем и все сделаем. Только вот такие вот гады как ты не мешали бы. Путаетесь тут под ногами, время на вас уходит, а план по кубометрам недовыполняется.
Капитан встает из за стола, несколько раз проходит от него к двери, возвращаясь по скрипучим половицам. Когда он перемещается за моей спиной, я невольно внутренне  сжимаюсь, холодок ожидания  неожиданного удара   сдавливает  и отпускает сердце. Но все обходится. Капитан задумчив и расслаблен. Но ведь я его не знаю, и не могу оценить его поведение, может его садистские наклонности именно так и проявляются. Ударить неожиданно, и стоять радоваться этому.
-- Ну хорошо, - говорит капитан за моей спиной. – Перейдем к делу. Как вы утверждае-те… " вы" у него прозвучало с издевкой.., вы были завербованы польской разведкой до войны. Скажите, где находятся люди стоящие на связи с вами, как вы её осуществляли. Мне нужны имена, явки, фамилии. Еще много чего я хочу знать. Вот например, - он роется в кучке моих вещей на столе, - вот например, что это за карта, как она к тебе, козлу вонючему попала, хоть и с грифом совершенно секретно, да еще нашего генерального штаба, - он вытаскивает две пачки лапши " Роллтон"-, смотри-ка, до чего гады эти додумались, и наглость какая, даже инструкцию на нашем родном языке к написали.. Ты я вижу матерый диверсант.
 Капитан опять начинает, как черный кот, кружить вокруг меня, мне кажется, что по полу постукивают кончики его тщательно спрятанных когтей. Недалеко от меня ползет по стене таракан, большой, сизый и внезапно исчезает в длинной щели у стены. Я опять ощущаю нереальность происходящего, понимаю, что это сон, и что я вот сейчас проснусь, но этого не происходит. Все мои чувства, чувства, не спящего человека, а живого; жив голос капитана, скрип пола под ногами, жив ползущий таракан, доктор за стеной, жив монгол со своей страшной собакой. А на  моих ногах порванные им  в некрасивые лоскуты суконные брюки, испачканные моей засохшей кровью. Где же все-таки я? Может, действительно с ума схожу. Но из курса психиатрии я помню, что больные не осознают своей болезни, а я хочу от неё избавиться. За моей спиной открывается дверь, кто-то входит. Мне это не интересно и я не пытаюсь даже повернуться. Здороваются. Голос вошедшего строг, ощущается, что  у него  есть власть и сила.
-Ладно, я в уголке  вот здесь посижу, - говорит вошедший, - отдохну немного. Продолжай беседовать, Раздобрев.
Капитан строжает, несмотря на яркий свет, глазные впадины становятся чернее и глубже,  когда он наклоняет к бумагам голову, видно, что подворотничок на гимнастерке уже   не свежий и пришит голубыми нитками.
 - Лыко да мочало, снова начало. Итак, по порядочку. Сегодня, 21 декабря 1951 года, около четырнадцати часов, на дороге с деляны к зоне, сержантом Нигматуллиным, был задержан гражданин Гопченко Владимир Петрович, 1961 года рождения. Это подтверждается документами имеющимися у него, охотничьим билетом, копией договора на добычу пушнины на участке Киши-Ульбин. Билет выписан дубликатом в 1973 году, договор составлен  в  Ульбинском обществе охотников и рыболовов в 2002 году. Гопченко был вооружен карабином СКС, 1957 года выпуска. Этот карабин только начал поступать в наши войска на вооружение, я, например, вижу его первый раз.  У Гопченко в котомке оказались  предельно интересные вещи. Я уже не говорю о качестве проволоки на капканах, которая не похожа на нашу. Я не говорю и о самих капканах, с клеймом "1989 год" и неясным знаком завода изготовителя. Посмотрите, товарищ майор, на эту карту. Гриф -совершенно секретно. Хорошая бумага, прекрасная полиграфия, обозначены все ручейки и высотки. На наших картах такого нет. Обратите внимание на консервы, упаковку лапши. Я такого раньше не видел.
 Из-за  моего плеча всовывается рука, берет роллтон, шелестит им и бросает обратно на стол.
- Я видел несколько лет назад,- говорит голос,- недалеко отсюда, пристрелили одного диверсанта, у него такая же упаковка была. Тебя Раздобреев, тогда еще не было здесь. Наверное у них фантазии нет. Гонят одно и тоже оттуда… Карты были подобные, капканы… Короче бред. Застрелил я его при попытке к бегству, рапорт начальству написал и вся недолга. Что с ним разбираться. Куда мы эту империалистическую сволочь денем? Ждать каравана  с Гранитного еще долго, с харчами у нас сам знаешь как, план по лесу не выполняем. Дороги все переметены, рация не работает, соляра на исходе. Зэки дохнут, как мухи. – Раздобреев внимательно, ждуще, как собака смотрит мне за спину, внимает словам, согласно подкивывает головой. – Значит так. У Нигматуллина возьмешь рапорт, занесешь его в журнал, но дату и время не ставь, пока, потом  определимся  с ними. Этого товарища сунь в кондейку, не кормить. Как развидняется, отведешь его ко рву. Золы не забудь взять ведерко. Все понял? Потом рапорт мне напишешь, но отдашь его только мне в руки, в канцелярии не фиксируй.
- Так точно, все,- вскакивает капитан,- сделаем в лучшем виде, товарищ полковник.
- Ну, бывай, - говорит голос у меня над ухом, обдавая запахом гнили и прелости. – Завтра жду тебя часиков в одиннадцать, –   немного помолчал и добавил,- с докладом.
Дверь хлопнула и мы остались вдвоем.
- Ну, что дорогой, вот для тебя все и кончается. Утречком отведу тебя за зону, поставлю на колени, пущу тебе пулю в затылок. – Капитан бегает по комнате, потирая руки, мухи, (откуда они зимой?), продолжают кружить вокруг лампочки, отбрасывая неясные тени на стены. – Потом мы тебя или закопаем, или собакам скормим. Ты не бойся, это не больно, раз и все, ты уже там. Так лучше всем будет. Вон твоя одежонка верхняя валяется, брось её в угол, вон туда, и ложись, передохни.  Я пока рапорт напишу, то, се, вот и утро придет. Ты уж меня извини, я тебя хотел на Гранитный переслать, пусть там бы разбирались, но начальник видишь вот так повелел. Ложись, отдохни, – голос капитана становится совсем ласковым,– сейчас покушать принесут.
К этому времени я  так устал, что все эти слова воспринимаю как нечто само собой разумеющееся, и обещание скорой моей смерти, просто не пугает. Хочется спать, немного хочется есть. Сколько сейчас времени? Ведь последний раз я ел утром с Кречетом. Я встаю раскладываю свою одежду в указанном месте, ловлю себя на том, что раскладываю её как в зимовье, когда подстилки никакой нет, сначала куртку, изнанкой наружу, потом брюки, свитер и олочи в голова, портянки туда же. В отличие от моей шкуры, сукно брюк остаётся изодранным, долго чинить придется, а заплатки остались на центральной избушке. Брюки ношу первый сезон, они удобные, теплые, и мне их жаль. Расстреляют, так и пусть. Вообще то грехов в моей жизни было всяческих множество, а это пришло возмездие. Оно всегда приходит, к каждому свое. Ко мне вот такое, какое и заслужил. Водку пил? Пил. По бабам ходил? Ходил. Родителей не почитал, ругался с ними в юности? было дело. Врал, Богу не молился, в церковь ходил, когда совсем туго становилось,  короче всего и не упомнишь. А это все вон каким образом обернулось. Я поудобнее устраиваюсь на своем ложе, в этом доме тепло даже на грязном полу. Сейчас я усну , а когда проснусь, то пойму, что это все был сон.

Глава четвертая.

–Товарищ капитана! – Из внезапно открывшейся двери появляется монгол, в гимнастерке, бриджах и комнатных тапочках, из-за колена выглядывает добродушная сейчас морда Рекса. – Разрешите обратиться. Доктор хочет побеседовать с врагом народа и с вами. И покормить его хочет.
– Пусть приходит, да и мне чего-нибудь принесите, – не поднимая головы от бумаг, бурчит капитан, – ночь длинная, места в ней всем хватит.
Мне уже все равно, хочется спать. Я понимаю несуразностьвсего происходящего и знаю, что скоро весь этот кошмар кончится. Дремота кисеёй окутывает мозг, несутся обрывки воспоминаний, детали событий причудливо сплетенных в сверкающий калейдоскоп. Я понимаю, что засыпаю и не хочу противится этому. Мне даже не стыдно, что я валяюсь на полу в майке с кровавыми пятнами и трусах не первой свежести. Дверь снова хлопает, входят двое, доктор и монгол. Монгол несет круглый поднос серого цвета, похожий на крышку от цинкового бака, на нем стоит чайник, видны тяжелые черные куски хлеба. Я через узенькие щелочки парализованных сном век наблюдаю за ними. Доктор в этот раз одет в черную гимнастерку и бриджи, на ногах валенки. На груди блестят желтым и белым какие-то медали.
– Ну вот и мы, – басит доктор, – здравствуйте товарищ капитан!
Раздобреев улыбается, видно, что он доволен.
– Здравствуйте, здравствуйте Яков Наумыч, проходите, располагайтесь. Сейчас бумаги уберу только. Нигматуллин, принеси-ка нам пару табуреток, или лавку в канцелярии возьми, скажи, что я велел.
Доктор уже около меня, смотрит доброжелательно.
–  Вставайте, Владимир Николаевич, чай пить  будем, форма одежды любая, надеюсь трусы и майка для чая не помеха.
Сон окончательно улетучивается, а жаль,  так хорошо засыпал. Чай так чай. Ежели мне и суждено утром умереть, так хоть чаю напьюсь. В близость смерти мне не верится совершенно. Бред. Сейчас чайку, потом высплюсь и утром выйду с распадка на дорогу, здесь видимо не далеко.
Монгол приносит два резных красного дерева стула, сделанных добротно и красиво. Ножки стульев стилизованы под лапы льва или тигра, по спинке ажурное переплетение лиан и гроздьев винограда. Очень красивые стулья. Красивые, тяжелые, добортные… Хоть в музей.
Мы: я, доктор и капитан сидим вокруг стола, стаканы наполнены кипятком коричневого цвета, хлеб нарезан толстыми ломтями, на блюдечке белеют кусочки сахара. Капитан с шумом втягивает в себя кипяток.
– Ох, хорошо! Чаек заварился, похож на настоящий. Давайте наваливайтесь, перекусим, о делах поговорим. Ты, Гопченко, не стесняйся, время еще есть. Сахар бери, давненько его у нас не было…
– Из моих запасов,– ухмыляется доктор,– последний, больше нет.
– Так я и поверил,– говорит Раздобреев,– у вас всегда последний. Вы евреи народ умный и хитрый, не даром вас нигде не любят, правда, Гопченко?
Я чуть не поперхнулся кипятком, чаем это назвать можно было с большой натяжкой.
– Слушайте, граждане начальники, давайте моего чая заварим, настоящего цейлонского. В котелке там баночка с ним. А насчет евреев не знаю, мне лично все равно, еврей или тунгус, главное чтоб человек хороший был.
– Чай мы твой пить не будем,– отрезает капитан,– еще отравишь. Своим обойдемся.
Пьем молча, в тишине зреет какой-то конфликт, но тревоги на душе моей нет. Что будет, то пусть и будет.
– Раздобреев, я вот  что пришел, –говорит доктор.– Завтра утречком отведешь нашего пленника на дорогу, со всеми его вещами. Начальнику дашь отчет о расстреле, которого не будет. Справку о смерти – напишу. Надеюсь, ты все понимаешь.
Ну, вот и все, дурной сон кончается. Сейчас я проснусь и все будет хорошо.
Капитан плюет на пол, встает, обходит вокруг стола и с размаху бьет кулаком по голове стоящего у двери монгола, тот качается, но не падает, стоит на вытяжку, рассматривая потолок. Лицо капитана злобно-напряженное, скулы стали острее, гуляют желваки, глаза сузились и тени глазниц стали глубже.
– Ты что, сука, я же сказал, живо принеси мне с кухни тарелку, ты, что не слышал? – сдавленным голосом рявкает он. Монгол со своим псом моментально исчезают.
– Зря ты так Виталий Сигизмундович,– укоризненно качнул головой доктор,– пойдет все расскажет, в конторе. Прибегут орлы и всех нас на дыбу.
– Нет, не расскажет, – тянет капитан, – и не прибегут, ты же прекрасно знаешь, что не расскажет. Рыло у него в пуху не меньше нашего. Все мы здесь одинаковы, надо держаться друг за друга. Кстати,– продолжает он несколько напряженно,– ваше предложение вполне приемлемо и даже если бы вы его не высказали, я бы сделал точно так. Да и Начальник все прекрасно понимает и смотрит на нас сквозь пальцы. Главное что бы на  бумагах было все тик-так, а остальное трын-трава.
По стене опять ползет большой таракан, щели между бревнами кажутся темнее и резче. Наступает тишина. Про чай все забыли. Мне кажется, что это уже происходило со мной и я уже когда-то видел эту комнату, этих людей, но, к сожалению, я не могу вспомнить, что происходило дальше. Ощущение решенного вопроса и полусвободы, похожее на ощущение человека стоящего в очереди у кассы за билетом на дальний поезд и знающего, что билет он точно купит, охватывает меня, я продолжаю сидеть на удивительном стуле, свободно откинувшись на спинку и покачиваясь на задних ножках. Хорошие стулья, домой такие бы.
– Володя, хочет такой стул с собой унести, – внезапно говорит доктор, – надо бы дать, пусть на память останется.
Капитан согласно кивает головой, прохаживаясь вдоль дальней стены. Потом он подходит к сейфу, перелистывает серенькую тонкую папку с бумагами, небрежно кидает её в темное чрево стального ящика. Садится за стол.
– Все сделаем,– говорит он,– в лучшем виде. Только пусть Володя расскажет нам о себе, о жизни там, откуда он. Послушаем его? –  Обращается он в пространство. Доктор издает короткий звук, наверное, это знак согласия.
Что им рассказать, как им рассказывать, зачем? ведь это сон или сумасшествие, которое необходимо лечить. А что может рассказать сумасшедший или спящий? Как начать, что можно говорить, что нельзя, как в этом сориентироваться? А может плюнуть на все и рассказать все как есть, пусть послушают. Ведь если этих событий  в действительно-сти не существует, то ничего и не случится. Пусть слушают. Да может и сам я узнаю побольше об этих людях и их конторе. А если это реальность, так мне все равно конец. Эти мысли проносятся в голове гремя копытами.
– Хорошо, что знаю, расскажу, если смогу. Что интересует то?
– А все,– отвечают они, едва ли не хором, переглядываются и отодвигают в сторону недопитые стаканы. – Основные события и детали.
– Вы мне сначала скажите, почему у вас Сталин с Дзержинским  на фотографии в Париже, – киваю я на стену,– они же там не были. Это что?
–  Были, еще как были,– отвечает доктор,– в 25 году после смерти Владимира Ильича. Правда недолго, провели переговоры, решили вопрос по Польше и Эфиопии и вернулись обратно. Ваши историки этого наверное не знают.
Я, конечно, понимаю, что никто из этих вурдалаков в Париж не приезжал, но если здесь так принято, то пожалуйста, сделаем понимающее выражение лица. Видимо получилось хорошо, потому что Раздобреев несколько свысока посмотрел на меня, мол, знай наших!
– Сталин умер в марте 53 года, от инсульта,– начинаю я,– потом была небольшая драчка в верхах, Берия расстреляли в этом же году, за шпионаж, как объявили в газетах, а по всей видимости просто убрали конкурента. 
Внимательно наблюдаю за лицами собеседников. Сидят спокойно, капитан отрешенно катает шарик хлеба по столу и между пальцами, доктор откинулся на спинку стула, рассматривает ногти своих пальцев. Абсолютное равнодушие, никакой заинтересованности.
– После этого правил Хрущев, в 56 году он разоблачил культ личности Сталина, в обществе начались послабления. В шестьдесят первом начались трудности с продовольствием, Хрущева года через два сняли, но не убили, отправили на пенсию, умер много позже, глубоким стариком. Стали править Брежнев и Косыгин. В стране все постепенно приходило в упадок, все ресурсы шли на оборонную промышленность, в основном на ядерное и ракетное вооружение, - говорю монотонно, заученными фразами мне самому не интересно это и не вижу заинтересованности собеседников, ощущение, что все это они слышали уже не раз и не два.
Я успокаиваюсь. Глубокое безразличие к своей судьбе, скука, усталость – все это стало похожим на коматозное состояние. Умолкаю. Голова доктора повисла, опирается подбородком на плечо, он спит и потихоньку всхрапывает. Капитан уже слепил фигурку лошадки из хлебного мякиша. Красивая лошадь! Несется по степи, отбросив в сторону хвост и гриву. Я помню как летел табун лошадей по весенней прииртышской степи, и мы с отцом стояли на берегу реки наблюдая за этим. Нет уже давно родителей, нет тех лошадей.
Капитан отодвигает фигурку на край стола, чмокает губами и делает движение, как будто погоняет с места лошадь. Лошадь опускает голову, пытается двинуться с места, но не получается, одна нога почему то короче и она заваливается на сторону.
- Сколько не делаю, никак не могу ноги ровными сделать, а переделывать нельзя,- замечает капитан прихлопывая ударом ладони фигурку и превращая её в серую лепешку хлебного мякиша. –Ты вот скажи мне дорогой товарищь.ь, -он тянет мягкий знак как Райкин в одном из своих выступлений,- скажи мне, что вы все, кто сюда попадает, одно и тоже несете. Не интересно нам, что там произошло глобально, нас интересует, то что с вами, конкретно происходило. С тобой, твоими родителями, друзьями… Мы здесь сидим и работаем, анализируем все сведенья поступившие, рекомендации вырабатываем, отсылаем… - Он помолчал, постукал по столу ладонью. нашел спички, прикурил, - вот ты когда последний раз на могиле своих родителей был, а? Когда письма родственникам писал последний раз? Почему твоя собака старая на даче живет и мерзлой кашей питается? Почему ты в прошлый месяц на планерке не доложил, что бумаги тобой составленные, ложные? Ты ведь понимаешь, что эти бумажки, как ты их называешь, выше пойдут, и пошла твоя маленькая ложь вверх, по пути обрастет, обшерстится, заматереет. Станет как правда, к ней еще ложь присоединится, другого такого же как ты, и вот на - веник лжи, уже не сломаешь, уже в отчеты правительства пошел этот веник, на нем прогнозы и рекомендации разрабатываться будут.. Страна уже утонула во лжи, так нет, вы еще и добавляете. Не стыдно?
- Нисколько,- отвечаю я наблюдая за синим тараканом на стене, он то высовывал усы из темной щели, то прятал их, - что стыдится? Все время так было, издревле, и не только у нас, везде королям да царям, лизоблюды подавали, то что хотелось королям слышать. Голова целее будет. От моей , как вы говорите лжи, худа никому не будет, да это и не ложь а просто другой взгляд на факты. А насчет неточной отчетности мы должны у вас всех учится. Вы спецы великие в этом вопросе. Ведь за хорошую весть награждали издревле, а за плохую и башку могли на кол поставить. Если мы сейчас  начнем с вами претензиями перекидываться, так еще не известно, кто первый сдастся. Вот ваш режим старый, устойчивый, один человек во главе, все его слушаются, боятся. Вроде бы должен механизм государственный крутится, работать Он и работал, но не так как надо. Работал перемалывая таких как я, как мой дед, которого шлепнули не известно за что в тридцать седьмом. И еще миллионы вместе с ним. А еще миллионы вдов и детей по миру пошли. Пол страны отдали в войну за пол года, потом четыре года её обратно отвоевывали. И еще миллионы в землю положили. В сводках о потерях во время войны, не стеснялись говорить. Есть потери, значит командир воюет, пытается; мало потерь, плохо воюет. Кто живой остался те  хорошо знали механизм войны и отчетности.  Вы думаете они, или их дети  будут власть любить? Уважать? Ошибаетесь, ненависть передается на генетическом уровне, человек ни разу не видевший змею боится её и ненавидит до дрожи, ему сразу хочется её убить. Любая власть в России до совершеннолетия своего, вдвое, втрое больше времени прошагает, пока новую генетическую память создаст. Первым делом искупление, потом уже любовь. А какая к вам любовь, в окно посмотрите, что там….
В комнате осела тишина, легонько посапывает доктор. На улице где то далеко лает собака, мне кажется, что выйди и увидишь ночную деревню, с желтыми тусклыми огоньками в окнах, на фоне черно-синей, блестящей темени, услышишь скрип снега под подошвами, вдохнешь морозный, запашистый озонной свежестью воздух с легкой горчинкой березового дыма.
У меня чувство выполненного долга. Вот когда машину дров летом переколешь, сядешь на последнюю чурку, закуришь. Перед тобой пахнущая разогретой смолой куча дров, а я знаю, что все;  покурю, последний кряж развалю и можно складывать. Куча большая, в разные стороны торчат полешки светятся на солнце, куры поблизости слоняются, стараясь приглядеть жука короеда в пыли. Работа окончена. Так и сейчас, кучи дров нет, вроде бы не работал, а ощущение конца бреда уже рядом,  он, конец, качается полуразличимым привидением.
Капитан видимо к этому привычен, посматривает на меня равнодушно, доктор продолжает спать, свет тускнеет, тени в углах сгущаются и там начинают шевелится домовые страхи. Полная тишина. Ни шума ветра, ни лая недавней собаки, ни шагов за стеной… Что то назревает, а ощущения опасности у меня нет. Мне потом казалось, что я на мгновение потерял сознание. Капитан и доктор постепенно исчезают в темноте, в голове нарастает пронзительный свист, начинает ломить темя справа, кто-то вкручивает туда винт саморез, длинный и ржавый. Боль становилась нестерпимой, я хватаю голову руками, открываю глаза. Все видно через красный светофильтр, заляпанный грязью.
               
                Глава пятая
 Лежу на снегу, там, где все и начиналось. Костер уже почти  догорел, но занялась упавшая на него лесина и одинокая горькая струйка дыма показывала, что еще не все умерло. Приклад карабина торчит из снега, светлой занозой; ствол упавшей лиственницы лежит на костровище, разметав часть головешек в разные стороны. Я пытаюсь встать. Руки, ноги работают, но очень слабо, я сначала сажусь, потом встаю на карачки, из носа на снег падают каплями густая  темная кровь.  С трудом встаю, обтираю снегом лицо, ощущаю жжение  на голове справа, рука определяет там довольно большую ссадину. Снег приложенный к ней розовеет, потом краснеет, становится тяжелым, превращается в кровяной снежок; прикладываю новую порцию, потом замызганный носовой платок  и плотно натягиваю сверху шапку.
Первым делом карабин. Ствол не погнут, по крайней мере на глаз не видно, приклад цел, в  конце канала ствола снег, который быстро удаляю шомполом. Все в порядке, патрон в стволе. Второе дело костер. Упавшая лиственница обломала об снег все свои сухие ветви, этого добра достаточно. Оставались и наломанные сучки с первого костра, и тот ствол, первый, рядом лежит. Через пять - десять минут, ровное пламя костра, согревает меня и котелок с набитым снегом, надо выпить чаю, да покрепче, да очень сладкого.
Голова тяжелая, как с похмелья, болит сильно правая половина, где ссадина. Когда стою, покачивает, даже с отрытыми глазами. Не дай Бог, что серьезное, отсюда не выберешься, и здесь меня навряд ли найдут, даже весной. Мишка подберет, то, что от меня останется. Поверяю ссадину на голове, вроде уже не кровит, но платок оставляю и опять прижимаю его шапкой. Это не кино, где герои лупят друг друга по головам  тяжелыми предметами, падают, теряют сознание, долго валяются, а потом вскакивают и всех врагов уничтожают.
Комель упавшей лиственницы с одной стороны  давно был изъеден огнем, на большую часть толщины его здесь; ветерок, верно, дунул, она и упала, возможно, мой незначительный вес, нарушил структуру равновесия лесины, почва как то дрогнула - все здесь может быть. Повезло, можно сказать, чуть-чуть левее и прощай дядя Володя. Времени у меня мало.
Два варианта: идти обратно в зимовье, но после первого  спуска там хороший  затяжной подъем и я его явно не осилю, скоро стемнеет; второй вариант остаться здесь. Две лиственницы на костер,- на полночи дров хватит, но хребет, высота, а это  явно ночью подует хиус с морозцем градусов под 25-30,и  тут костром не спасешься, не отдохнешь, да и мне после нокаута желательно быть где-нибудь в более благоприятных условиях.
До дна распадка, по всей видимости, не далеко, звук, который меня перед ударом по голове удивил, был довольно громкий, что-то ведь, там звенит?. Тем более, если там были геологи, обязательно, какая-нибудь халабуда стоит. По крайней мере, в распадке не будет ночного ветра, и если там после лагерей  и геологов ничего не осталось, то все равно найду какой-нибудь закуток пересидеть у костра ночь. Все это рассказы о ночевке зимой у костра как сплошной благодати, рассчитаны на неопытных юношей, грезящих таежными приключениями и романтикой, после первой, так называемой ночевки, все это бесследно улетучивается.
Я потихоньку собираюсь, прихлебывая из котелка черный и жутко сладкий чай, выбирая варианты движения. Пока я валялся на снегу, сны или видения снились, а говорят потеря сознания, это потеря сознания - ничего не видишь, не представляешь, не слышишь. Труп и труп, только дышащий. По сну - полная бредятина, бараки,  монгол собаки, ночь.  Почти все забыл. Вроде бы меня собака кусала, но штаны целые, только вот на правой штанине небольшой разрыв, где-то за сучок острый цепанул, как бритвой и разрезало. Ничего, иголка есть, ночью и подошьем. Допрашивали, меня,  помнится били, еврей, доктор, хороший был. Видения цветные, даже запахи обрывочно помню. Но связать все в цельное не могу. Вот не помню, как сюда пишел, как костер на этом месте разводил, а вот звуки со дна распадка в памяти как живые.
Итак, решено. Вариант номер три. Иду вниз до дна распадка. Если там есть, где ночевать - ночую, если можно выходить - пойду поближе к выходу, хотя это маловероятно, издали в распадке виднелся большой ельник, а по нему ночью особо не погуляешь, глаза на сучках можно оставить. Но вниз идти всегда легче, а тот подъем, что за спиной, если возвращаться в мою  избушку, я все равно не осилю, там березняк, там с дровами туго.
В тайге главное не торопится. Поторопился – ногу сломал, нет, чтобы вот сюда наступить, так куда попало ногу сунул, вот и получай; поторопился - зверь убежал после выстрела, нет бы, не торопясь, прицелится, если возможность есть,  так нет - фукнул на вскидку, суперстрелок, а потом, стоишь и материшься.
Так и сейчас, не торопясь, осторожно, спущусь в распадок, а там видно будет. Топор есть, фонарик есть. Не пропаду. Да и неизвестность всегда красивее и привлекательней уже виденного. Может, она этого и не стоит, но такое начало - лесина, видения, звуки, рассказы Кречета.. Начало многообещающее и интересное. Сам себе кажусь героем не боящимся никого и ничего, но холодок страха и неизвестности морщит кожу на затылке. И пульс явно не восемьдесят ударов в минуту.
Все это крутилось у меня в голове, пока собирал манатки, вытряхивал котелок от чаинок. Итак, все готово. Вперед. Спуск не тяжелый, сначала проплешина на небольшом плато вершины,  далее по склону группы кустов, в основном рябины, обхожу их по привычке слева. Кусты покрыты кухтой, которая при легких дуновениях ветерка, или просто сама по себе, бриллиантовой снежной пылью осыпается и светится на лучах уходящего солнца.  Сам спускаюсь не напрямую, а немного наискосок, вправо,  поближе к той дополнительной ложбинке,  на склоне распадка, по ней явно будет спускаться легче. Но до ложбинки я не дохожу, склон становится круче, появился язык  серой каменистой осыпи с корявыми лиственницами на ней. Осыпь не большая, но лучше обойти её стороной, под снегом могут прятаться  гранитные голыши, и падать здесь абсолютно не рекомендуется. Появились первые ели, потом они становятся гуще, хотя  еще с большими просветами между ними. Спускаться легко, подроста почти нет, снег рыхлый. Только вот очень быстро темнеет, солнце последний раз мне подмигнуло красным фонарем минут пятнадцать назад, когда я закрыл его хребтом, оставшимся за спиной. Мой след темно-синей виляющей  снежной бороздой ставит мой полупьяное предложение на этом склоне.
Еще через несколько минут я подхожу к самому массиву ельника, угадывается недалекое дно ущелья, слышен, звон воды. Ельник матерый, деревья перестоявшие, стволы не вплотную, нижние сучки довольно высоко, так что глаза  похоже останутся целы. Снег начал морозно поскрипывать под подошвами, когда наступаю на какую-нибудь коряжку. Мороз потихоньку берет свое, подкрадываясь вместе с сумерками и наблюдая за охотником. Когда ослабнет и присядет отдохнуть? Но охотник, то есть я, уже почти оправился, тем более, назад дороги нет. Только вперед, но осторожно с оглядкой. Не смотря на глухую порошку, пересекаю несколько петель следов соболька, набегал здесь не глубокую канавку, вот его помет, сплошь из ягод рябины. Места для капканов неплохие. Зря я сюда не доходил. А когда? Времени всегда не хватало. Это Кречету хорошо, да и другому соседу, Ладневу, они по полгода в лесу сидят и в ус не дуют. Сходил туда, сходил сюда, время и прошло.
 Ельник начинает перемешиваться с другими породами, лес становится смешанным мимо проплывают кедры, которые явно могли видеть Ерофея Павловича и иже с ним, в свое время; огромные липы, светло-зеленые столбы осин улетают в небо. Как их не срубили? Ведь Кречет говорил, в этом паспадке лагерь был. Да, наверное, просто длины двуручной пилы не хватало, чтобы вот  такую громаду перепилить. А потом ведь его надо еще раскряжевать да спустить до склада, а такой стволик будет нестись сам, под своим не однотонным весом, куда хочет, а не куда его тащат. Вот явно, поэтому живые кедры и елки  и остались. Стоит вековая липа, верхушку у неё оторвало ночным ветром, и она висит на половине, на хвое старой елки, и скоро упадет. И пожар в этом месте отродясь не пробегал, все целое.
Пространство сужается, темнеет, прогалы между деревьями еле заметны, как неровные голубоватые просветы, потом и они заплывают сумерками, но иду пока без фонаря. Склон становится еще круче,  местами почти скольжу на заднем месте, но потом он резко, как и везде в этих местах, переходит в почти плоскую поверхность, поросшую желтым пыреем, метелки которого торчат из-под снега... Все. Явно я на дне.
 Ельник заметно редеет, потом вообще исчезает, подбросив мне напоследок хороший завал из давно упавших и переплетенных между собой стволов, которые  видимо давным-давно краем сильного смерча зацепило, а за этим завалом, который я обошел, но оставил его в памяти, как хороший запас дров, для ночи, открылось большое светлое пространство с редкими березами. Я остановился.
Противоположный склон распадка  метров через сто от меня  очень круто поднимает-ся в небо, на нем растут одинокие лиственницы, склон северный и не сильно заросший, гребень его не видать, там, над ним, уже мерцают первые морозные звезды. За моей спиной склон, по которому я спускался, он также  совсем темный и на нем только угадываются контуры ельника, и моя  еле заметная внизу темно-синяя виляющая борозда, но небо над ним заметно светлее с красноватыми остатками вечерней зари сулящее морозную тихую ночь. Дно распадка уходит влево, почти не понижаясь, и кажется,  скрывается  за поворотом стен ущелья. Здесь и бежит хороший ручей, виляя между довольно крупными гладкими камнями, его песню я слышу издалека.
Темно. Свет фонарика желтым комком колонка мечется по снегу, выхватывая поникшую траву, камни по берегу ручья, редкие березы, но шагается легко, трава почти не мешает, под ногами угадывается почти ровная поверхность, похожая на дорогу. Через десяток шагов из-под снега  внезапно  черными прямоугольниками  внезапно появились шпалы и черные нитки стальных рельсов.
Узкоколейка. Построенная очень давно и давно заброшенная, местами рельсы, связанные между собой болтами, оторвались от шпал и висят в ночном воздухе большими полудугами; в некоторых местах на рельсах висят и остатки шпал, проходишь мимо, бьешь по ним легонько рукой, они не падают, уже промерзли, - труха как камень. Присаживаюсь, рассматриваю при свете фонарика рельсу. Ржавая, название завода изготовителя изржавело, цифры года изготовления похожи на 1940 или 1941.  Её уже можно в музей.
На узкоколейке растет трава, березки, откосы невысокой насыпи почти сравнялись с окружающей землей. Но все равно видно, что человек здесь был и делал свои дела. Идти становится веселей, я уже не один, когда-то в этом месте ходили люди, гремели механизмы.
Почти совсем стемнело. Надо искать место, где можно притулится до утра. Я уже почти у поворота стен ущелья, они здесь образовали скалистые щеки, не покрытые снегом, расстояние между щеками совсем небольшое, метров десять, пятнадцать. Скалы отвесной неровностью уходят вверх, скрываясь в темноте. Ручей в этом месте утихомирился, образовал улово, в котором темная вода потихоньку идет по кругу, закручивая одиночные красные , еще не утонувшие листья.. Свет фонарика открывает скалистые отломки на берегах, и дно улова с лежащими коряжками, слоем красно-желтых листьев и даже стайкой крупных хариусов. Еще не скатились в Ульбин. А может и зимовать будут здесь, под скалой. Яма довольно глубокая, судя по испарениям, вода теплая,  и улово вполне может не промерзать, пищи рыбе хватит,- ручейником все дно усеяно. Присаживаюсь на корточки, стараюсь лучом фонарика осветить хариусов, которые в воде не показывают всей своей красоты одежды,  но стайка как по команде, уходит под противоположный берег и исчезает в колыхающейся глубине. Ладошкой зачерпываю воду, пью. Вкусная, здоровая вода, как и везде в этих местах.  Я уже устал, лямки рюкзака давят плечи, карабин потяжелел, рубаха на спине давно мокрая.
Узкоколейка проходит вдоль улова по вырубленной в скале полке,  тут шпалы почти целые, рельсы лежат ровно, снега нет, над головой висит вырубленный человеком в скале козырек. Еще один поворот, стены распадка распахиваются, как ворота, открывая здоровенную поляну, почти не заросшую. По крайней мере, я вижу, что это поляна, проплешина, но что на ней есть в деталях, не различаю. Темно. Только белый фон снега с неясными темными пятнами. Впереди не так далеко в  ночном небе угадывается угрюмая громада Маглоя, уже нависающая над распадком, значит, я уже вблизи от выхода его в долину Ульбина.
Я остановился, потушил фонарь и прислушался. Течение воды порождало неясные звуки движения, изредка, заблудившаяся струйка звенела среди камней, потом опять затихала. На несколько секунд становилось совсем тихо, только шум крови в ушах говорил мне, что я еще жив. Над головой блекло горели неясные звезды, еще не образуя четкий рисунок созвездий, впрочем, большую часть неба закрывали стены распадка и громада Маглоя. Карабин и рюкзак  еще больше оттягивают плечи. Красоты природы меня не сильно волнуют. Видимо мои предположения не оправдались, надо подыскивать место для ночлега. Но для того, чтобы это сделать, необходимо хорошо потрудится. Дрова. На поляне их нет, но в более темной окраске темноты на той стороне ручья угадывался кусок ельника, а он не может быть без сухостоя.  А вот здесь,  несколько ближе к выходу, угадывается  по моей стороне, что-то темное, почти квадратное, явное творение рук человека.
Я улыбнулся, мне опять везет. Что бы это ни было, там явно существует небольшой закуток от ветра, перед которым можно распалить костер, скоротать ночь. Чай в рюкзаке, промерзшая булка хлеба там же, сахар, сало, банка сгущенки, котелок и два пакетика заварной гречневой каши не дадут мне умереть с голоду. А утром рябчика все равно убью. А дальше проживем.
Я медленно приближаюсь к строению или чему там еще. Дневные видения еще свежи в памяти, что там может быть?  Узкоколейка под ногами исчезла, из-под снега торчит трава, старюсь шагать осторожно. Квадратное пятно оказывается здоровенным бараком, стоящим ко мне  торцом.  Двускатная крыша барака видимо крытая лиственничной дранкой, а кое-где железом, в центре конька прогнулась, видны черные провалы дефектов кровли на белом фоне свежего снега. Стена барака уходит вдаль, и конца её луч фонаря не цепляет. Окон нет, только узкие , в одно бревно щели под самой крышей, зияющие черными маслянистыми провалами, полными тайны. Я не люблю старые заброшенные строения, они мне кажутся ловушкой, подготовленной кем-то для одинокого путника. Поневоле  настораживаюсь, шагаю с  длинными остановками, прислушиваюсь.
На другой стороне барака обращенной к ручью оказалась дверь, да еще с пристроен-ным из толстых черных плах крыльцом, крыльцо давно сгнило, и плахи торчат в разные стороны подстреленными вороньими крыльями. Полотна двери так же давно не существует, только одна коренная доска колеблется в ночном воздухе на заржавевших навесах… Я осторожно наступая на доски  крыльца и балансируя, что мне удается не очень хорошо, голова все-таки кружится и побаливает, добираюсь до порога. Темнота помещения мохнатым кулаком неизвестности сдерживает  меня, но фонарь освещает большое, почти пустое помещение с широкими досками пола. Видимо в свое время пиломатериала здесь было завались. Я осторожно топаю ногой, потом сильней, потом подпрыгиваю, в глубине души опасаясь улететь вниз, в неизвестность под скрежет ломающегося дерева. Но ничего не происходит, доски не прелые.
Фонарь освещает черный масляный от многолетней копоти потолок, он не высок, а посреди комнаты стоит здоровенная квадратная  железная печь, с таким жерлом и такой длины  топки, что можно не только поленья забросить, а целые куски бревен. Ржавая труба, причудливо изогнувшись, уходит в  противоположную стену, где пропил окаймлен дырявым куском жести. Ну, вот и все. Плевать мне теперь на мороз и на падающие мне на голову ни с того ни с сего лесины. На дрова пущу доски крыльца, на первое время хватит. Дверь завешаю куском целлофана, который всегда у меня в кармане рюкзака, его правда на весь проем не хватит.
Все это я обдумываю, стоя на коленях и поджигая берестинку в топке, несколько щепок с пола добавляются на слабый огонек и вот уже слышно слабое потрескивание, как нам говорили в школе химической реакции. Пока реакция не закончилась, я уже успел своим топором разобрать в крупные куски плаху крыльца, и пламя, уже не стесняясь, загудело в топке, отдавая волны тепла  и жизни. Дверки у печки нет, рядом стоит лист железа, им попозже можно будет прикрыть топку.
 Теперь можно и осмотреться. Помещение довольно большое, метров двадцать квадратных, отгорожено капитальной стеной от другой части барака, утром осмотрю, что там и как. Окон в комнате нет, мне же лучше, теплее будет. За печкой у стены стоит грубо сколоченный широкий и длинный топчан, крепкий, коричневый от времени. Над ним на стене топором сделанная полка для бумаг, торчат какие-то журналы, книги, все в пыли и мышином помете, на ржавых гвоздях висят две алюминиевые кружки. Там же керосиновая лампа без стекла, но когда качнул её, то стало ясно, что она не пустая и  содержимое пахнет керосином или соляркой…
Фитиль пустил длинную струю копоти, потрещал и зардел желтым прерывистым коптящим светом, отбрасывая мою длинную тень на стены.  С другой стороны печки - письменный стол, как он сюда попал, не понятно, никогда в лесу не видел письменных столов, значит, привезли на чем-то давно и явно не геологи, а может и они, чем черт не шутит.; стол даже с дверками, и покрыт черным дерматином, а в ящиках его всякая всячина: старые ручки с погнутыми перьями, огрызки карандашей, несколько школьных тетрадей, исписанных мелким убористым почерком, и изгрызенных мышами смятая пачка Беломорканала, пустой коробок спичек. На столе перевернутое цилиндрическое ведро. В дальнем углу  комнаты виднеется что-то, похожее на стул. Жить можно и не один день, была бы пища и здоровье. Заготовлю дров, завешу дверь и высплюсь на полную катушку.
Над хребтом показался краешек луны, стало светлее, снег, когда его пнешь ногой, битым стеклом сверкает холодной пылью в лунном воздухе. За бараком в нескольких метрах  стоит поленница давно попиленных не колотых чурок, частью прелых, частью не очень, самого различного диаметра. На некоторых чурках растут замерзшие, сморщенные грибы. Вгоняю топор в торец одной из них поближе к краю в надежде отколоть кусок, да не тут-то было. Топор не рассчитан на такие чурки, клин его застрял  и ни туда, ни сюда. Но и мы не лыком шиты. Беру другую чурку, с коротким сучком, отходящим в сторону, как ручка, с трудом её поднимаю и бью  торцом чурки по обуху топора; через два-три удара, длинная, светящаяся желтизной даже ночью, краевая плашка лежит на снегу. Дальше проще, главное разбить кольцо оболони чурки, а это я уже сделал. Удары топора, скрип раскалываемого дерева слабым эхом отдаются от стен распадка и иногда заставляет меня прервать работу и прислушаться, - не идет ли кто, или это просто эхо? Карабин успокаивает меня, он  молча стоит на расстоянии вытянутой руки с патроном в стволе.
Через полчаса солидная кучка дров, и сухих, и прелых, сырых и полусырых небольшой пирамидкой с запахом свежее колотого прелого дерева уверяет меня, что ночь у печки будет не только теплой, но и жаркой.  Луна четвертинкой пятака вылезала над распадком с тем, чтобы скоро нырнуть обратно в свое горное убежище. Я еще раз осматриваюсь и обхожу барак по кругу с карабином в руках. Имеется еще две двери, с черной пустотой в них, но без крылец и крыша над этими участками барака здорово попорчена, я туда не захожу. За бараком полуразрушенная сараюшка из тонких бревен, дальше еще один барак, но тот и вовсе без крыши и полузавалившийся... Из снега точат труба локомобиля и его лоснящийся чернотой  на голубом свете округлый бок. Пнул по нему слегка, ушиб большой палец. Ручей, а здесь уже можно сказать уже небольшая речушка, пробегает в нескольких шагах, вода почти черная, обрамленная белыми шапками на больших круглых валунах по берегу: вода несется неунывающей безвременной струйкой,- бегу сейчас, бежала всегда, а вам какое дело?
Насколько я помню карту, тот ключик, в этом местности должен быть небольшим, хиленьким, а тут вон что нарисовалось. По такой речушке и норочка бегать должна, в ельнике соболек, и белочка. По склонам распадка  и на его хребтах обязаны быть маленькие , как мы их называем лагушки, впадинки, платушки, несколько сот метров в диаметре, поросшие осинником, там должен держаться зверь. И его не плохо там стрелять. И после разделки спускать вниз на шкуре, как на санках, также не составит особого труда. 
Короче место мне нравится сразу и бесповоротно. Избу строить не надо, достаточно отгородить часть помещения, да печку поменьше притащить, чтобы с дровами не маяться. Ельник живой, зверь бегает, рыба в речушке водится, до моей нижней избушки, где ночевали с Кречетом , низом  ну максимум часа три-четыре хода, однако можно идти и по Ульбину, и там линию капканов разбросить. Жалко, в этом году не успеваю, отпуск уже к концу завернул, но времени осмотреться у меня хватит. Сегодня переночую, завтра посмотрю при свете окрестности, и если стрельну что-нибудь, то можно и на вторую ночь расположиться. Потом придется уходить.
В комнате уже тепло, так, что можно раздеться до нижнего белья, хожу в кальсонах и тельняшке, но в олочах. В углу нашел фанерку и ею, предварительно посыпав пол снегом, сгребаю весь мусор к порогу, как маленьким ножом бульдозера. А там все просто. Раз!  И мусора нет, он на улице. Через полчаса пол в пределах освещенности фитиля сравнительно чистый. Каша давно запрела, в консервной банке кипяток, ждущий щепотки заварки. Короче, ночлег и дом готовы. Если бы еще не морозная свежесть, плывущая из щелей пола, так вообще была бы красота. Но ничего, это тебе не под корягой на морозе ночь коротать. Приемник здесь волны не берет, слишком глубоко дно распадка, одно шипение и неясные обрывки слов.
Голова продолжает болеть, но уже не сильно, ссадина подсохла и платок приходится потихоньку с болью отдирать. Я уже лежу на топчане, сытый и согретый оранжевым боком печки.
 Так все-таки, что здесь было раньше? Ясно, что  лагерь, про который рассказывали не раз, но почему это место никто не занял для охоты? Оно в границах моего участка, старый Киле, когда я его расспрашивал о местности, ничего не упоминал о каких-либо бараках, хотя при таких разговорах обычно первым делом указывают, где можно переночевать, где стоят избушки и как лучше к ним подойти. Рассказы Кречета о геологах,  выстрелах, еле видных следочках на снегу, я всерьез не воспринимал, конкуренция существует и в нашем деле, и порой более жесткая и суровая чем, в торговом. Хотя если прямо говорить, то жить в таких местах все равно не уютно, слишком много видели эти горы, деревья, стены, много людского  горя до сих пор не видимо витает в пространстве.  Даже если я и буду осваивать это место под промысел, то явно с оглядками,- а не стоит ли кто за спиной, хотя я и человек малоэмоциональный.
Конечно это остатки лагеря, осколока Солженицинского  архипелага, чудом сохранившегося в нашей местности. Я видел заброшенные лагеря, но уже без бараков, с ямами от землянок, кусками колючей проволоки на сопревших столбах. Причем проволоки двойной, как до войны наши делали, потом уже одинарную проволоку у немцев слямзили и стали выпускать. Наши вообще много чего поимели от войны и не  только у немцев. Вот двадцатилитровые бензиновые канистры, откуда они появились? Все оттуда, из стана агрессора, а мотоциклы Урал, первые Москвичи, наши грузовики это все откуда? А ракеты, а атомная бомба и все остальное? Зайдите в Музей революции в Москве на Тверской, или Музей российской армии у метро Рижское, и посмотрите. На одном из стендов висит автомат Калашникова, наперекрест с штурмавтоматом образца 1944 года, немецкого производства. Внешне - один в один.  Сейчас уже, может, и не висят, опять волна национализма поднимается. Я уж не знаю, какие там оригинальные конструктивные особенности внутри этих автоматов, но внешность орудий убийства наводит мысль об их однояйцовом происхождении…
Однажды года три назад я перебирался через ключик недалеко от моей первой избушки. Вода слабо шелестела между больших валунов, местами уже была перехвачена ледяными непрочными мостиками. Я аккуратно шел по такому мостику, пробуя его прочность ногой, но внезапно остановился. Я здесь десятки раз переходил и на это не обращал внимания. Справа посреди ручья лежал валун. Валун как валун, диаметром так сантимов семьдесят, с шапкой рыхлого снега на нем. Но только шапка эта была с черной дырой на верхушке, дыркой на валуне!
В ручье лежал не валун, а чугунный котел, с толстыми стенками, с неправильным дефектом в днище. Я огляделся. Ничто не указывало на наличие в прошлом присутствия человека. День стоял тихий, солнечный, ласковый. На той стороне ручья на солнышке светилась березовая рощица из одинаковых по толщине деревьев, вниз по ручью и за моей спиной рос  темный ельник Кичмаринского хребта. Но ведь кто-то притащил сюда этот стокилограммовый котел. Себе одному кашу варить? Явно нет, был лагерь здесь.
Уже позже я обнаружил кусок колючей проволоки и днище двухсотлитровой бочки, еле выступающей из обрыва оврага, промытого водой за эти годы. А впоследствии старики из соседней деревни, ну как соседней, ну километров двадцать, тридцать, рассказали, что в этом месте стояло несколько лагерей, в них, в основном, содержались пленные японцы, часть погибла, часть уехала домой, после смерти товарища Сталина. Вот японцам и варили кашу, в лучшем случае из перловки, в этом котле, а когда лагерь ликвидировали, то какой-нибудь вертухай из злобы, что не может котел с собой забрать, в хозяйстве бы пригодился, и проломил у него днище, чтобы другим не достался.
 Я постепенно пригрелся и медленно  уснул притушив фитиль лампы, наблюдая за  красными сполохами неторопливого огня в печке, и отсветами его  пляшущих на полу китайскими дракончиками….За стеной тихо начал играть баян (ПЕРЕГНАТЬ С ГУГЛА)



                Глава шестая.
Ночь прошла  почти спокойно. Печка вмещала столько дров, что одной закладки хватило почти на всю тягучую ноябрьскую ночь. Вставал только пару тройку  раз, чтобы поправить поленья на углях, подкинуть прелых и плотнее прикрыть топку куском жести. Под утро похолодало, я открываю глаза, когда красноватые блики в печке были уже прикрыты серой золой. Стенки железа, но ощупь чуть слышно отдают тепло. Целлофан на двери  прокрывал наружную темноту, но я чувствую, что еще немного  и рассвет придет. Это же самое говорят мне и часы. 6часов 15 минут. Я хорошо выспался, отдохнул, голова не болит, только подсохшая ссадина напоминает мне о вчерашнем происшествии..
 Ночью меня один раз разбудил волчий вой. Кто его не слышал, тот не поймет всей прелести этих звуков. Видимо стая волков бежала гребнями хребтов окружающих распадок, но бежала не так, как в кино показывают, стаей, а как они передвигаются на своей охоте реально. Волки как бы прочесывают местность, пробегая один там, другой левее, третий ниже  и так далее; чем больше будет проверена площадь, тем больше шансы на добычу. Вой начинается с низкой ноты, поднимается вверх, тянется невообразимо долго на одном уровне, и заканчивается более низкой короткой нотой, похожей на всхлип. Через несколько секунд, откуда то издалека, но все равно чувствуется, что это все в одном месте, доносится ответ, он может быть короче или длинней, не важно; тутже присоединяется третий подголосок, потом четвертый, и так минут пять-шесть и все в разных местах. Волки переговариваются между собой, это точно, и переговариваются активно. В звуках слышны различные модуляции, при желании можно и услышать эмоции, радость, гнев, раздражение. Потом разговоры волков смолкают, и лишь минут через пять доносится далекий отголосок из-за хребта, больше похожий на эхо. Они ушли дальше, проверять другие комнаты своего дома.
С волками я встречался не часто, может раз 7-8 за всю свою охотничью жизнь мне посчастливилось видеть волков в природе, один раз удалось убить, и то можно сказать, случайно. Он в тот момент, в падающей простыне мокрого снега, хотел прикончить мою Чару на лесной дороге, бежал рядом с ней, улыбался, а Чара скакала поджав хвост, полусогнувшись с оскаленной мордой. Они выскочили мне навстречу из-за поворота. Чара встретилась с ним внезапно и встреча для неё была бы последней. Волк уже успел хватануть собаку  за бок, распоров как бритвой кожу.  Внезапно увидев меня на дороге, волк сел и уставился в мою сторону полуоткрыв пасть; Чара ощетинившись полустояла, полулежала рядом, волк был раза в два крупнее моей собаки. Снег падал сплошняком, скрадывая детали и предметы.
Пуля карабина попала волку в пасть и вышла на шее.  Я года три носил  мохнатый волчий малахай и был похож в нем на хунхуза, как говорила моя жена.
Лежа пытаюсь восстановить в памяти сон или бред, который был у меня после удара лесиной по голове. Ничего не получается. Вот имя Яков Наумович помню четко, капитан какой то был, по фамилии Раздобрев или Разфуреев, что-то такое. Еще монгол, собака, кровь на лице и на ноге. Осматриваю заголенную ногу, несколько свежих царапин, под корками, старые, знакомые мне шрамы - их у каждого полно. Детали сна или видений путаются, то вспоминаю синего таракана, то морковный чай с сахаром, обрывки разговоров Мало ли снов мы забываем, не обращая на них никакого внимания. Может потом в памяти всплывет, толчок какой-нибудь нужен. А впрочем какой толчок? Что это нормально все? Спокойно спускаюсь в распадок где никто можно сказать никто не бывал с незапамятных времен, а тут тебе и дом, чуть ли не живой. В комнате действующая печка, с трубой, дрова заботливо приготовленные кем то сто лет назад, даже лампа с керосином тихонько на полку поставлена. Спи Володя, отдыхай, мы тебе мешать не будем. Раздобреевы, Яковы Наумовичи, Рексы….Да все  что меня окружает несет налет неестественности. Бывают случайности в тайге, но не такой же степени. Ощущение неприятной заботливости, заботливости с тайным черным подсмыслом, ощущение злорадности происходящего и ощущения какой то гадости окружает мой топчан на котором я лежу. Баян смолк, но мне кажется, что за стенкой я ощущаю какое то легкое движение, или просто колебание воздуха, иногда поскрипывают то ли плахи пола, то ли это выросшее за эти годы дерево, трется о пристенок. Я не удивляюсь музыке, в таком месте это  почти обычная деталь быта.
Посветлел целлофан на двери, темнеют щели в плахах пола. Утро. Что бы там ни ,было, пора вставать, пить чай, перекусывать  и думать, что делать дальше..
Осмотреть местность, конечно, необходимо, выяснить источник звука, напугавшего меня на вершине хребта, поискать в бараке ночного «баяниста», посмотреть следочки соболька,  в ельнике и около него, вообще стать своим в распадке, чтобы следующий раз пришел и не разводил руками где и что. Да и склад моего характера близок к исследованию или дилетантскому изучению найденных старинных предметов. В свое время мне надо было идти в археологию. История была моим любимым предметом в школе, в всяческие старинные штучки вызывают у меня щенячий восторг. Моя жена не любит ездить со мной по большим городам, в нашей программе незаметно, возникает посещение местного музея. Кто видел женщину приехавшую на море и с интересом разглядывающую пыльные черепки в стеклянных витринах?
Помню, когда мы жили в Семипалатинске, там было такое урочище, на окраине города, красные пески- называлась. С востока на запад  на несколько десятков километров протянулись множество песчаных дюн поросших редким, кривым сосняком, - вроде бы ничего необычного. Однако после сильных летних ветров, на красных песках появлялись целые группы любителей старины. Ветром переносило песок с места на место и на поверхности появлялись куски керамики, кремневые наконечники стрел, скребки для выделки шкур  много другое не менее интересное. У меня дома долгое время стояла картонная коробка набитая всякими вещицами с красных песков, потом она исчезла при очередном переезде.
 Если бы не мой папа, который очень любил походы в сосновый бор,  и хорошо разбирался в раритетах, как их сейчас модно называть, артефактах, то я и до сих пор бы не знал, для чего существует кусочек кремня в виде стилизованного полукольца. Оказывается его удобно было брать в руку древней женщине и убирать мездру со шкуры. Там явно была древняя стоянка наших предков.
Здесь же мы находили целые россыпи зеленных от времени гильз от нагана, иногда гильз от маузера или ТТ, -они ведь одинаковые. Папа говорил, что в свое время, в революцию, калмыковщину, после революции и особенно в багровые тридцатые годы в красных песках пачками расстреливовали, неугодных, горожан, пленных, вообще подозрительных. Много народа тогда бесследно сгинуло; там же и закапывали, благо песок - копать легко. Где эти молчаливые могилы, кто знает? Стреляли и белые и красные. Жестокость жила и расцветала буйным цветом в те времена невзирая на времена года.
В наше время на пески уже явно не пускают, общество взрослеет и ему стыдно становится за свое прошлое. Молодое поколение совсем не разглядывает новую и новейшую историю, как машину времени, колесо которой может в любой момент повернуться вместе с тобой и остановиться в очень нехорошем месте, которое уже было раньше, и может сделать что-то мерзкое с тобой. Поколение смотрит, просто на прошлое как на скучную пыльную сказку, не прикладывая те события ни к себе, ни к своим близким. Никто не ждет их повторения…Что такое простые даты в учебнике, да еще которые и учить необходимо и за которые двойки ставят.
На улице осеннее зимнее хмурое утро. Пахнет легеньким морозцем, небо затянуто редкими серыми тучками, с голубыми холодными просветами между ними. Непогода, явно не грозит, а солнышко покажется позже. Белое покрывало снега подмято только моими  ночными следами, других нет, все в округе девственно белое. Ельник освободился от кухты, видимо ночью дул небольшой ветерок, и теперь его ярко-зеленое пятно на той стороне речушки зовет к себе. Слышен  пересвист поползней,  вдалеке барабанная дробь дятла. Все живет по заведенному утреннему кругу. Нет и Раздобреевых нет и Яков Наумовичей, монголов с собаками, баяниста…. Все это бред, пусть бредом и  останется.
Через полчаса я стою у полуразрушенной сараюшки за бараком, две двери на той стороне его, что я видел ночью, так и светят чернотой, зазывая к себе. Зайдем и туда. Интересно ведь. Сараюшка почти завалилась, один угол уже разрушился, бревна вышли из пазов, часть торцами упирается в землю, часть висит в воздухе. Может, конечно и прихлопнуть, если что не так шевельнуть, а может и обойдется. Окно без рамы, дверной проем, заходи товарищ, мы тебя давно ждем. 
Заглядываю, пригнувшись в низкой двери. Сарай как сарай, для этого и строился. Через окно, дверь, щели в бревнах с давно вытасканными птичками мохом, полосами падало достаточно света, чтобы все окинуть одним взглядом. Груда зеленых ящиков военного  образца длинных и коротких, беспорядочно валялась в дальнем углу, сугробчики пушистого снега нанесенного пургой, по ним  арабская вязь мышиных следов. Запах прели и мокрого дерева…Ящики падают на землю с глухим стуком.
Часть ящиков содержит только промасленную плотную бумагу; в двух ящиках находятся какие-то металлические конусообразные детальки с мелкой резьбой с одной стороны и неясным клеймом завода изготовителя. Машинально сую одну из них в карман. В одном из ящиков журналы. Амбарные книги, серые, старые, много раз листанные, перелистанные и поэтому разбухшие. Моченные водой, сушимые временем, попорченные мышами. Лежат двумя стопками. На некоторых этикетки с надписями. Учет личного состава, книга учета оружия, боеприпасов, книга приказов и распоряжений. Этикетки писаны синими выцветшими чернилами, и мне приходится подносить их к окну, чтобы прочитать.
Очень интересная находка. Пару штук я возьму с собой до дому, а остальные хорошенько упакую в наиболее целые ящик; необходимо место поискать в ельнике, где достаточно сыро, и на лабазе попытаться спасти их от возможного весеннего пожара. Дождя можно не бояться, ящики сконструированы таким образом что дождевая вода в них практически не попадает. Я  уже точно знаю, что сюда я уже вернусь, даже ради этих бумаг. Найти в тайге почти целый лагерь сталинских времен, удается не каждый день, я вообще не слышал, что существуют так хорошо сохранившиеся лагеря в нашей местности. Да и вообще не слышал. На Дальнем Севере где-то может быть, мерзлота спасает, а у нас, дожди, пожары, быстро уничтожают то, что сделано человеком и брошено им без присмотра. И так же быстро свободное место зарастает сначала мелким березняком, потом елкой, потом всем остальным и становится простым участком тайги, ничем ни примечательным.
Я проглядываю очередной журнал,  раздумывая, как все лучше сделать, стоя опять же у окна и  вдруг краем глаза замечаю неясной движение при бараке напротив сараюшки. Именно краем глаза. Какое то изменение светотени, окраски, формы. Мозг в тайге эти вещи отмечает и фиксирует молниеносно. Любое живое движение в тайге вызывает полусекундное оцепенение, пока мозг не оценит, что это, не оценит и просчитает степень опасности или пригодности для дела.
Я на миг замираю, и сразу отшатываюсь, судорожно сжав в руке журнал, мозг очень быстро оценил увиденное. В черном дверном проеме стояли два человека в военной зеленой форме старого образца и мочились  с высоты на снег, оставляя там свои желтые росписи. Правый был высокий и худой, у второго над ремнем с тусклой бляшкой выпирало круглое брюшко. За спиной у низкого болтался карабин с облезлым прикладом на брезентовом потрепанном ремне. Лица их остаются равнодушными  серыми, свет на ни них почти не падает. Один застегивает ширинку поднимает голову смотрит на меня, мы на секунду встречаемся глазами, потом  он повопачивает голову и что то говорит второму. Тот никак не среагировал, безлично мажет взглядом по сараюшке, поворачивается и застегивая ширинку исчезает в темноте дверного проема, второй, длинный потягивается,  соскребает с края порога снег и вымыл им руки, кинув снежок в сторону сараюшки, я невольно пригнулся. В мою сторону он поглядывал, как на пустое место, может уже и не видел моего лица. Однако я ошибаюсь. Когда длинный уходит, он  внезапно поворачивается и погрозив мне пальцем руки, оскалившись и обнажив пустые десны; потом он делает жест ладонью у шеи, показывая как будет резать мне горло.
Мне кажется что и звук при этом какой-то раздается невнятный, не похожий ни на возглас ни на человеческую речь, что-то бормотнуло и все. Проем  двери опять бархатно чернеет пустотой. Все произошло так быстро, что если бы не желтые разводы на снегу, я подумал бы, что это все мне показалось. Хотя в этом я и не уверен. Всё таки удар по голове даром не проходит..
Одна рука  судорожно сжимала карабин, другая журнал. Меня бьет мелкая противная дрожь, как после удачного выстрела по медведю. Здесь не медведь, тут все гораздо хуже. Видимо крыша у меня поехала. А может и не поехала, беглым в этом распадке можно сто лет сидеть, питаться одним мяском, если оружие есть. А судя по подсумкам на поясах длинного и короткого,  карабина у одного, оружие у них было. С другой стороны мне все могло и пригрезиться, ночь на новом месте,  то, сё - я невольно трогаю ссадину на голове. Короче, необходимо проверить  барак, мне в этой сараюшке все время не просидеть, а вещи мои там,  где я ночевал, а это, худо бедно, на другой стороне барака. Сейчас небольшое расстояние до угла барака, под черной жутью проема двери, казалось непреодолимым. Стрелять мне ,дураку надо было, стрелять не раздумывая. Потом бы разобрались, кто есть кто.
Решение стрелять, меня сразу успокаивает, - задача ясна. Каждый профессиональ-ный охотник может вспомнить несколько скользких случаев применения оружия. Про это не вспоминают, не рассказывают, но ЭТО было почти у всех долгое время проводящих в лесу. Если это отголоски моих снов и видений, то можно сказать, что их не существует. Если это живые, реальные люди, на которых они как то не очень походят, то после первых выстрелов – разберемся и все выясним. Если жив останусь. Терять мне нечего. Тот поляны кусок до угла барака я перебегу по белому полотну снега быстро, здесь всего несколько метров, а если за углом кто стоит? Пристрелю. Далее мне надо вдоль стены чертового барака к своей двери и внутрь, так же с карабином на изготовку, что там внутри?  ведь я уже не знаю. Ну а потом белую поляну, раскинувшуюся  на несколько сотен метров до противоположного склона мне не пройти, Если это беглые или какие то не такие как мы, то меня пристрелят через десяток метров из любой щели между бревен, с упора. Стреляй куда хочешь, хоть бегущего, хот ползущего, спасения не будет.
Значит делаем так, в свою комнату я не пойду, а с разбегу попытаюсь, под прикрытием полуразрушенного угла сараюхи, влететь в дверь, куда ушли эти двое и если они там, то уж дальше  все по ситуации.
Через длинную щель между двумя бревнами внимательно осматриваю подходы к двери. Всего с десяток метров. Следующий и последний проем еще метров через десять к дальнему углу барака. Дальше за бараком видна полуразвалившаяся вышка с качающимся на проволоке бочонком прожектора, там же столбы с остатками колючей проволоки. В отдалении спасительная зеленая стена ельника, но еще необходимо перескочить через русло речушки покрытое приснеженными валунами, а они очень скользкие, не дай Бог поскользнешься, мало не покажется. Да и все равно просто так я уйти не могу, без рюкзака, без топора. Мне безусловно придется это все делать. Что я сюда поперся? Говорил же Кречет…
Может все таки это глюки, но желтые дорожки на снегу весело подсказывают мне, что к глюкам они не относятся.
 Вылетаю пригнувшись из двери сараюшки, по направлению к двери барака, ожидая длинного пламени выстрела в лицо, почти в упор, однако через секунду, другую я на пороге и вот уже за порогом.  Со света ничего не вижу. Приглядываться некогда. Стреляю дуплетом в потолок, прижавшись спиной к стене рядом с дверью, белое пламя выстрелов на мгновение освещает помещение, - запах сгоревшего пороха и звон гильз. Больше ничего. Тишина. НЕ так темно как казалось с улицы, свет падает через частично разрушенную крышу, через узкие оконные прорези в бревнах над потолком, через щели в бревнах…На полу белые валики пушистого снега, но следов на них не заметно, хотя снеговые прослойки узки и прерывисты  Пусто, никого нет, еще один дверной проем ведет дальше по длине барака, но там почти светло, видимо время не пощадило строение. Где эти двое? Там?
Осторожно обхожу комнату стараясь не попасть ногой в широкие проломы прогнивших плах пола. В магазине еще шесть патронов, один в стволе, итого семь. Я всегда заряжаю карабин не на полную десятку, на крепком морозе магазинная пружина может лопнуть. Пока мне этого хватит.
Внезапно я останавливаюсь. Луч солнца выползшего из-за хребта и упавшего через щель крыши на пол, проявил две цепочки легоньких следочков ведущих к следующей двери. Часть следочков пролегла по упавшему через щели снегу, часть угадывалась на толстом слое пыли, и мелкого мусора, трухи налетевшей из старых бревен стен. Следы легки, почти не заметны, скорее угадываются, а не видятся в неясной игре света, сквозняка и тени, но то что это следы тех двоих я и не сомневаюсь. В одном месте шедший приспоткнулся и несколько частиц снега слабо таят на солнечной полосе  грязного пола оставляя испаряющиеся на глазах мокрые  черные пятна. Эти двое проходили по этому полу и шли к той двери в которой уже играет и переливается  плавленое золото солнечного цвета.
 Внезапно, сначала еле слышно, заиграл баян, опять незнакомую для меня мелодию, звуки крепнут, суровеют, становятся громче, к ним присоединяется неясное пение, слова я не различаю, но песня суровая, мужская, в грубые голоса светлой лентой вплетается приятный высокий женский голос….
Я, как мне кажется бесшумно, если не считать страшного скрипа половиц под ногами, спиной к стене, периметром, так же крадусь к светлому прямоугольнику. Страх исчез, сейчас я опять на охоте, карабин привычно лежит в руках совершенно готовый к точному и смертельному выстрелу - при таком  внутреннем напряжении промахов  у меня никогда не бывает. Мне уже не хочется очутится подальше от этого темного места, мне уже хочется поближе посмотреть на тех, кто оставляет такие еле заметные следочки, их и следами не назовешь, мне хочется посмотреть на этот хор. Но петь с ними я явно не собираюсь.
Вон моя нога наступила на кучку снега и пожалуйста, грязный отпечаток подошвы олоча во все её красе, даже стежки дратвы видны. А следы этих двоих, там где они как бы видны, вернее угадываются, кажутся не следами, а смутным, зеркальным отражением чего то такого, что не имеет веса, ни точной формы; кажется что кто-то  осторожно ползал по полу и дурачась сдувал лишний снег и мусор создавая цепочку слабых отпечатков.
Я не дошел до светлой двери несколько метров, когда внезапно музыка и пение смолкли,  и очень громко в другой комнате заговорили два человека. Они говорят с волнением, перебивая друг друга. Один голос стар, с сипловатыми нотками, другой молодой, иногда с фальцета срывающийся на густой баритон. Слов я не разбираю, хоть и русский язык , но как то и  не наш, ударения, промежутки между словами и предложениями, восклицания,- все сливается в одно бу-бу-бу. Потом немного тишины, я напряженно прислушиваюсь и  в безмолвии четкий, медленный командный голос говорит:
- Пойдете за ним, при выходе на дорогу кончите. К трупу не подходить, ничего на память не брать. Лиходеев, ты останешься, полежишь на склоне с полчаса, вдруг кто из рыбачков с Ульбина заглянет. Если заглянет и увидит труп, так же кончить, и спрятать в кустах привалив корягами и камнями, до весны пролежит, а там медведи разберутся.      
Небольшая пауза, слышно как зажигается спичка из двери потянул голубоватый дымок табака, но запаха его я не ощущаю. Чувствую что в той светлой комнате много народа, ощущается глухое шевеление тел, но мне ни сколько не страшно, скорее даже весело, все стараюсь сдержать нервный смех. Лес, брошенный, полусгнивший барак, колючая проволока, баян, хор, люди не оставляющие следов, приказ убить меня, сам распадок, да все что со мной произошло за последние сутки, уже свели меня с ума, но в то же время я знаю, что опасность реальная, и если я хочу вернуться домой к своей благоверной, я должен действовать решительно, терять мне нечего…
Я вихрем влетаю в следующую комнату, по дороге спотыкаюсь об упавшую потолочную балку, качусь по полу пытаясь разглядеть окружающее, за это время  я еще дважды успеваю нажать на спусковой крючок посылая пули в пространство, в небольшом помещении выстрелы бахают особенно громко и уверенно. Я уже на ногах , готовый уничтожить всех кого увижу. Но никого нет. Нет и баяна. На короткий миг мне приблазнилось мягкое серое мешковое шевеление в дальнем полутемном углу, показалось, что там мелькнула фигура подтянутого офицера с начищенными сапогами, почудилось, что появилось и исчезло несколько серых лиц обезображенных не симметрично падающей светотенью, сбитой в неприятный  цементный конгломерат.
        Не разбираюсь, что там и кто там, и от пояса, ведя дуло карабина полукругом  быстро, почти автоматом, выпускаю в этот угол остальное, оставшееся у меня в магазине, одна из пуль выбивает из бревна длинную желтую щепку, которая падает на пол подняв облачко пыли… Все стихает. Из этой комнаты на улицу вела еще одна дверь, теперь она качается на ржавых, но почему то  не скрипящих петлях, а в противоположной стене виднелся очередной дверной проем, не темный , но и не светлый; чувствовалось, что за ним самая последняя глухая барачная комната.
 Внимательно оглядываюсь, и прислушиваюсь, на ощупь выдирая из карманов суконной куртки патроны и вдвигаю их в магазин, стараясь не перекосить очередную гильзу. Обоймы с патронами у меня в рюкзаке там, где я ночевал, я ведь вышел сараюшку посмотреть… Да я и в других ситуациях я предпочитаю заряжать карабин по одному патрону, так надежнее, хотя по скорости чуть медленнее…
Я понимаю, что если кто или что и есть  то это в той комнате с серым полумраком, они только туда могли скользнуть вдоль стены, ведь видел же я что-то, и это что-то очень похоже на людей. Если это может двигаться, то это может быть и опасным, что немедленно подтвердилось вылетевшей из серой пелены гранаты, глухо ударившейся о пол, крутанувшейся на нем, так, что я успел разглядеть и вставленный белый детонатор, и крупный рубчик ананасного бока железяки тронутого ржавчиной. Граната провалилась в широкую щель пола, а я прижался к стене ожидая взрыва, смерти, но события развивались так быстро, что описывать их в подробностях бессмысленно. Граната не взорвалась, хлопнул детонатор, прошло несколько томительных секунд, стояла мертвая тишина.
 Серая дверь пропустила меня без задержки. Я ничего не боюсь, иду спокойно, уверенно, тут довольно светло, пахнет мышами. Через несколько шагов, вижу нескольких человек стоящих у противоположной стены и направивших на меня автоматы ППШ и карабины, и не раздумывая выпускаю все девять пуль в эту шеренгу;    все они мягко , как куклы завалились на бок. Даже упавшее оружие не издало звука, лежало поблескивая потертым воронением на груде тел.
Посреди комнаты стоял тот самый стул из моего сна, видения, с резными, стилизо-ванными под лапы льва ножками. Сажусь на его краешек, одновременно наблюдая за убитыми  и в то же время набивая магазин патронами. Тихо. Слышу как под полом пробегает одинокая полевка, шурша травой. Пролетел ветерок, зашумел лапами недалекого ельника, скрипнули сухие сучья деревьев; вдалеке проорала ворона. Кстати первая, что слышу  в распадке. Нет их на этом месте.
Ну вот похоже и все. На глюки граната и валявшееся на полу оружие явно не походили. Переведу дух, осмотрюсь, подумаю. Что мы имеем? У стены лежат убитые мною или не мною люди, в меня кидали гранату, я видел двух  в военной форме выходивших из брака по надобности. Барак. Большой старый с анфиладой комнат расположенных цепочкой, часть комнат, по крайней мере та, где я ночевал, изолированы, остальные переходят друг в друга как отражение зеркал а плацкартном вагоне уменьшаясь и уходя в бесконечность. Судя по тому, что я прошел внутри барака, я уже должен быть в ельнике или у речки, ан нет, он и не думает кончаться. Я замечаю у противоположной стены еще одну дверь, она меньше предыдущих и покрашена коричневой ядовитой краской. Вот и продолжение.
Дверь кажется массивной и прочной, железный навес длиной с ширину двери, отброшен на пол, в петле висит открытый замок с толстой ржавой дужкой. Заходи, гостем будешь!
Те что лежали у стены не кажутся мне реальными, больше похожи на манекены. Карабин опять заряжен, но патронов в карманах больше нет. Кто же думал! Медленно встаю со стула, ой какой хороший стул, вставать нет никакого желания, и так же осторожно, почти на цыпочках крадусь к первому, лежащему с края. Гимнастерка со стоячим воротником, подворотничок почти черный, на ткани гимнастерки несколько разрывов, видно, что старые, крови не видать. Переворачиваю тело схватив его за плечо; кажется, что убитый пытается мне помочь уперевшись ногой, разжимаю пальцы, тело с приглушенным стуком падает на место. Присматриваюсь к нему и остальным лежащим рядом. Все лежат ничком, лиц не видать. Крови нет, а ведь при таком количестве трупов, да с огнестрельными ранениями, её должно быть оё-ёй. Светлая  толстая коса с прилипшим мусором, едва выглядывает из-под  чьего то грязного кирзового сапога. Женщина была, похоже. С трудом переворачиваю, действительно немолодая женщина с землистым лицом и серыми морщинами, лет 60-70, не меньше. Переворачиваю остальных. Старичье одного возраста. Мертвы все. Вот и кровь. Пострелял я хорошо и метко.
Форменная одежда старого образца, ППШ с круглыми дисками, карабины Мосина. Магазины у оружия пусты, патронов нет.
 Я кажется натворил дел, на пожизненное заключение минимум настрелял. Обшариваю нагрудные карманы у ближайших.  Удостоверения личности на разные фамилии, с красными корками и уже и невидимыми от возраста печатями и подписями. Некоторые пробиты пулями и не похоже что моими. Откидываю корочки в сторону, потом изучим. Погон на гимнастерках нет, пуговицы разные и самодельные и форменные из желтой меди. Самодельные пуговицы в основном просто короткая палочка пришитая к ткани и продеваемая в петлю. Сапоги все кирзовые, поношенные, рисунок подошв уже и не виден. Были люди, стали трупы. Или не были люди, а были просто трупы? С другой стороны откуда я знаю, кто это такие? То, что не строевая часть ясно  с первого взгляда,  хотя все вооружены, граната вон под полом валяется, эксперта взрывотехника ждет. А если бы она грохнула, то что,  жив бы я остался? Навряд ли. Так что не горюй, еще и орден получу за уничтожение вооруженной банды. Хотя какая это банда. Старые, усталые люди. Или все таки не люди? Если люди  то не оставляющие следов и люди похожие не мертвых, а вот пожалуйста, у старухи открылись глаза и она смотрит прямо мне в лицо  ласково улыбаясь беззубым ртом. Я невольно делаю шаг назад, волосы на голове ясно шевелятся и тут ощущаю как мне в спину упирается что-то твердое, бесспорно не указка учителя. Глухой голос с прикашливанием приказывает бросить мне на пол карабин и медленно повернуться.
Карабин я не бросаю а резко пригнувшись бью прикладом, вниз, за спину, попадаю во что то мягкое, слышен вскрик, шум от падения тела , я разворачиваюсь и почти присев на пол стреляю в упор в лицо молодого офицера с ТТэшником в правой руке. Пуля карабина со стальным сердечником со скоростью свыше 700 метров в секунду сносит половину лица офицера, и зудящим рикошетом хлопает по стене. Этот выстрел кажется мне особенно громким и зловещим, я помню улыбку старухи. Взгляд на неё, нет, она опять лежит как и лежала, в той же позе, глаза закрыты. Глюки явно опять начались. Офицер. Погоны старые, видно два  синих просвета, звездочек нет, видимо их когда-то рисовали чернилами, но сколько их было нарисовано, уже и не заметно, стерлись от времени..
Обшариваю карманы офицера, такое же ощущение, что и он желает помочь мне, то отодвигаясь, то приподнимаясь от пола, когда я проверяю боковые карманы. Как только я приостанавливаю свои действия, замирает и он. Черт с ним. Беру ТТ, чищенный,  облезлый, выпуск 1939 года, вынимаю обойму, в ней всего  один патрон, второй в стволе. Не густо в этом лагере с боеприпасами. В нагрудном кармане пустая пачка беломора, с несколько непривычным рисунком на лицевой стороне, здесь же удостоверение офицера, в серо-синей обложке, открываю. Приехали. Раздобреев Иван Станислалович, начальник опер части  лагеря, номер стерся, да и остальное еле просматривается через толщу лет пролетевших в этом чертовом месте. Всматриваюсь в лицо Раздобреева, пытаюсь узнать, человека из своих видений, но ничего общего. Трудно конечно что-то разобрать после выстрела в лицо в упор, но вне всяких сомнений, это не то лицо. Раздобреевых много, тем более я не помню имя отчество того, из той ночи. Этот явно моложе, комплекция другая.
Я шкурой ощутил движение там за спиной, где лежала горы трупов, пытаюсь повернуться так, что-бы и их увидеть и Раздобреева из виду не терять, мне с трудом удается это,  но за спиной на полу ничего нет, пусто, даже той крови, грязные пыльные полы, залетевшие сюда на осеннем ветре красные листья берез и пустота. Резко поворачиваюсь обратно -нет и Раздобреева, от него у меня на память осталось только удостоверение и ТТ с двумя патронами, он оттягивает мне карман куртки.



                Глава седьмая

Еще раз внимательно оглядываюсь.  Почти никаких следов недавних событий, стреляные гильзы моего карабина,  длинная шепка выбитая пулей из стены, а удостоверения, брошенные на пол исчезли. Вот и гадай, то ли уже точно с ума сошел дядя Володя, или только это начало длительной болезни в преддверии большой, уютной, тихой и длинной по времени больницы. Жена будет приезжать проведывать раз в пол года сначала, потом все реже, и я её постепенно стану забывать, потом мы оба превратимся в  смутные тени друг друга, исчезнут из памяти черты лица, привычки, тембр голоса, и если через несколько лет случайно встретимся на улице, то поздороваемся, конечно, может даже словами перебросимся какими то ,совершенно ничего не значившими и пойдем дальше, каждый по своим делам, держа за руку нового спутника нового отрезка жизни:
-Кто это была женщина?- спросит моя  молодая попутчица, оглядываясь и пытаясь разглядеть мое прошлое со стороны спины, но уже ничего не видать,  нестройно колыхающаяся толпа спешащих по вечернему тротуару людей, торопящихся домой к ванне, телевизору и детям не выучившим уроки, качающиеся  в вечернем тумане фонари, неоновая реклама витрин магазинов, шелест шин машин, красные, желтые перемигивания светофоров,  кусок сизого вечернего небо за рекой.
-О! – скажу я улыбаясь в седые усы. -Это кусочек моего прошлого, оно было таким большим и широким, что в нем хватало место всем…
-Даже таким старым женщинам,-  еле заметно улыбнется моя спутница,- я никогда не поверю, что вы могли любить друг друга.
Она скажет это спокойно, вернее постарается так сказать, но нервные модуляции её голоса подскажут мне все что надо. Я крепче возьму её под руку, я хочу её успокоить, я ведь очень привязан к ней
- Я люблю только тебя, ты же это прекрасно знаешь,- посмотрю  на неё сверху вниз, она будет идти, опустив голову, видна только укладка  её волос,  под легким платком, которые она так любила; приступ нежности к этой женщине сожмет мне горло.- Ты же знаешь, что если у человека нет прошлого, то нет и человека, он просто не жил. А я жил и все время ждал тебя и случайно встретил в автобусе, ты помнишь как это было?
Она поднимет голову, взглянет на меня  с надеждой и прощением.
- Да, конечно, ты зашел в автобус последним, такой красивый и большой, я тогда очень испугалась, что ты на следующей остановке выйдешь, и я никогда не увижу тебя.- Она сделала короткую паузу.
 - Но ты не вышел.
-Да, -продолжал уже я,- не вышел а подсел к тебе на краешек сидения, в автобусе, помнишь, горели тусклые лампочки, а кондуктором была злобная, толстая тетка, она дала мне с издевательством сдачу медными пятаками, почти полный карман.
- Это наши монеты судьбы,- посветлеет попутчица, - я их спрятала, мы их покажем нашим детям, когда придет их время, да?
- Обязательно,- соглашусь я, поглаживая её руку, - и мы все расскажем им.
            - Только не про эту,- мотнет назад головой,  та которую я  сейчас любил больше всего на света. - Её не было в твоей жизни, ты просто меня обманул, - звонко засмеётся  она с облегчением. – Давай зайдем в этот магазин,- потянет она меня к двери. – Смотри какие там красивые вещи…
 Данную сцену я увидел так явственно, что даже непроизвольно головой помотал.. Все может эдак и будет, если мне удастся выйти из этого бесконечного барака целым и невредимым. Это для меня задача номер один. Есть опять два варианта,  со мной все происходит как в сказке - налево пойдешь, что-то найдешь, направо пойдешь, что-то потеряешь. Вся жизнь наша по вариантам и просчитанным нами  и не просчитанным прыгает, только вот не всегда удачно кончающимися. Чаще варианты кто-то за меня на калькуляторе щелкает сам,  а я у него вроде бесплатного приложения в виде чистого листа бумаги.
Ну, если уж так в корень посмотреть, то особого страшного вроде и нет. Ну, посреди тайги стоит старый полуразрушенный барак, барак, в котором лазают то ли покойники, то ли что-то наподобие этого. А может и вообще ничего нет, узкоколейка тут не зря тянется, я же не проследил, куда она завернула, вполне могла в шахту какую-нибудь, с гадостью радиоактивной. Вот и результат. Глюки обыкновенные, да вот пожалуйте вам еще лесиной по черепу, это все не просто так. Может у меня уже гематома зреет в черепной коробке и всю галиматью эту рисует. В ходячих покойников я не верю, слишком много видел их. Они не ходят, им не зачем, все уже позади, дела все завершены. То что  ты не успел другие доделают, а про тебя быстро забудут.
Можно вернуться через сараюшку в свою комнату, где ночевал, собраться все время с оглядом  потихоньку двинуть пятным следом, в свои привычные места; через несколько дней все равно домой выходить. Мясом опять же заниматься необходимо.  Вот и время уйдет. В спину  стрельнуть, конечно смогут, но учитывая состояние их боезапаса, это маловероятный вариант. Могли и ночью у печки зарезать если хотели бы, не хотят видимо. Или время еще не подошло. А может пройти дальше в ту крашенную дверь, что незаметно притаилась в противоположной стене, ведет же она куда то. Я бодрюсь, прогоняя в голове все эти мотивы, хотя на самом деле, ощущаю себя полностью беспомощным перед ситуацией; патронов почти нет, а покойники или полупокойники и руками придушат. Вспоминаю беззубую улыбку старухи, дрожь отвращения пробежала по спине.
Дверь вблизи казалась, и была еще более массивной, чем при взгляде изда-ли,аккуратно сделанная из толстых, хорошо выструганных лиственничных плах, тщательно подогнанных в четверть друг к другу, на кованых петлях,-, она загораживала мне вход в никуда, и отрывалась кнаружи; когда я тяну  за ручку смастеренную из причудливо изогнутого сучка ореха, дверь неожиданно свободно и легко, идет в мою сторону, открывая сантиметр за сантиметром, тускло светящуюся щелочку, которая очень быстро превращалась в ярко освещенную полосу, и вот дверь  полностью распахивается, звякнув у кованым засовом.
В комнате, небольшой по размерам, под потолком ярко горит электрическая люстра из причудливых хрустальных висюлек, двухстворчатое окно, блистает на солнце свежевымытыми стеклами, распахнуто наружу, в комнате гуляет свежий весенний воздух с запахом молодой листвы и цветущего розовым дурманом багульника на сопках. За окном я краем глаза замечаю палисадник  огороженный невысоким штакетником со свежевскопанной землей, глянцевитым черноземом блестящим  под ярким солнцем.
Посреди комнаты стоит круглый стол крытый белоснежной скатертью, скатерть выглажена, накрахмалена. Стол сервирован. В центре красуется блюдо с красными и зелеными крупными яблоками, свисает ветвь сизого винограда. Несколько бутылок красного вина с незнакомыми для меня этикетками, хрустальный  графинчик  с прозрачной влагой, здесь же на длинном блюде пласты мелко нашинкованной кеты, несколько розеток с икрой, что-то  коричнево жаренное на фарфоровом синем блюде, похожее на гуся, с исходящим паром и запахом работы хорошего повара. Большая супница, блюдо с варенной картошкой потрескавшейся  в крутом кипятке и ваза с цветами черемухи завершали картину гастрономического разгула. Вокруг стола стоят стулья, те самые с львиными лапами, но в этой комнате, стулья выглядят почти новыми, сверкают бесцветным лаком. На  оштукатуренных и побеленных стенах темные от старости картины в богатых резных рамах
Полы покрыты бегущими в различных направлениях домоткаными дорожками из разноцветных лоскутков ткани, на таких половиках я играл в глубоком детстве. Я стою в комнате ошарашенный и онемевший.  С карабином в правой руке, в серой дранной  робе кажусь себе дремучим лесным чучелом, что  и подтверждается моим отражением в стоящем напротив огромным  от пола до потолка зеркалом, несколько потемневшим от времени. На трюмо оазбросаны разные женские штучки, помада, флакончики с духами, коробочки, баночки….
Через несколько мгновений я замечаю сидящего у окна, в глубоком кресле, со свежей газетой в руках Раздобреева, не мною недавно стрелянного, а того из первых видений, в которых я уже путаюсь. На нем красный, фланелевый халат, из по которого выглядывают зеленые камуфлированные галифе заправленные в сверкающие складками хромовые сапоги. Раздобреев чисто выбрит, в комнате пахнет дорогим парфюмом. Он улыбается, видно, что мой приход доставляет ему удовольствие, избавляя от утренней скуки, еще кажется, что он меня ждал. Ну конечно ждал, это и подтверждают его первые слова и выражение лица, облегчение, наконец, все кончилось или только начинается?
- Ну, как долго вы, Владимир Николаевич, мы уже заждались, пища стынет.
 Раздобреев легко понимается, бросает газету и бесшумно идет ко мне, широко улыбаясь, ему хочется поговорить со свежим человеком, новости узнать, да и время немного убить. Хотя существует ли для него время? Его пожатие руки неожиданно мягкое и теплое, как будто я пушистого кота погладил.
-Здравствуйте, Владимир Николаевич! Можно я буду просто Володя вас называть, возраст наш мне это позволяет,- легкая судорога пробегает по его губам.
 – Заждались мы вас. Уж очень длинно время тянулось. Честное слово, последнюю пору только ожиданием вас и жили,- отодвигает он один из стульев.- Сбрасывайте куртку, карабинчик, вон туда можно поставить, а впрочем, - сверкнул он краем глаза,- как хотите, но уверяю вас- здесь вы в полной безопасности, это ведь не тайга, с падающими деревьями, а кусочек цивилизации. Присаживайтесь, присаживайтесь. Да руки вон в тазике со снегом сполосните.
Тазик стоит на  табуретке у двери, которая уже прикрыта, от снега понимается легкий морозный парок. За окном шебечут птички, весна. Со снегом в тазике. Стараясь не поворачиваться к Раздобрееву спиной я протираю руки снегом и раз и два, пока последние порции его и руки не становятся чистыми.
Только черная окантовка ногтей и смола въевшаяся в мозоли смущает меня и я стараюсь не держать руки на белоснежной скатерти
- Да не тушуйтесь вы,- ласково говорит Раздобреев,- руки таежные, рабочие, даже, знаете, приятно на них смотреть.
Он сидит напротив меня, то улыбаясь, то хмурясь, вглядываясь в моё лицо, стараясь припомнить что-то далекое и смутное.
- Вы так странно смотрите,- не выдерживаю я.- Как будто пытаетесь по новой, узнать меня, но ведь мы знакомы, и даже, сравнительно давно.
- Знаете, - начинает Раздобреев на секунду пряча глаза,- очень часто бывает, что вот , кажется, знаешь человека давненько и близко, а встречаешься, и какая то несуразица, не узнаешь. Вроде он, а присматриваешься- ан нет, что-то не так, морщинок прибавилось, белки глаз поджелтели, да и вообще вроде и не он. – Он несколько секунд помолчал, продолжая рассматривать меня.- Хотя  в случае с вами сомнений нет, это действительно вы, немного изменившийся, но все равно вы, и я рад встретиться с вами.
Он потянул руку к графинчику
- Давайте перекусим, чем Бог послал.
Раздобреев наливает из хрустального графинчика с рифленой запотевшей стенкой,  две  хрустальные стопки. Стопки такого размера, что действительно, больше одного глотка из них не сделаешь, но глоток этот по размеру будет полновесным, не надо больше, но и нельзя и меньше. Водка хороша, мягкая, в меру охлажденная с еле уловимым запахом можжевельника. Я ощущаю как начинает приятно жечь желудок и немедленно цепляю на вилку ломтик кеты. Раздобреев не отстает от меня, потом вытирает губы салфеткой.
- Бульончику, бульончику давайте. Вчера глухаря удалось добыть, не наш конечно, не сибирский, а каменный, но все равно ничего. Кушать можно. Хвоей не много отдает, но ведь весна местами, лиственница зеленеет, вот глухари и жируют.
Мы молча едим, поглядывая друг на друга. Раздобреев складывает косточки жаренного с клюквой глухаря на отдельную жестяную тарелку, которая стоит с края стола. Графинчик почти опустел, мы перебрасываемся ничего не значащими фразами, Раздобреев радушно почует меня, все время поругивая мастерство повара. Я возражаю, действительно, пища очень вкусная, и почему то не стынет, но я не чему не удивляюсь. Водка, которой я не пил сто лет сделала свое дело, мне уже нечего бояться, а Раздобреев, очень хороший человек и скорее даже мой друг. Раздобреев видимо ощущает то же самое.
- Как вам спалось, -спрашивает он,- баян не мешал? Я баяниста специально инструктировал, что играть и как играть. Он у меня с причудами, считает себя композитором, иногда затянет такую бодягу, хоть святых выноси.
-Да нет, что вы,- отвечаю я как можно любезнее,- нисколько не мешал, наоборот, убаюкивал. Я так в лесу давно не отдыхал. Волки только вот ночью разбудили, но это не впервой. Я люблю волчью лунную музыку слушать.
 - Ну, это наши волки были, почти домашние, мы их иногда ночами да и в плохую погоду, пускаем по сопкам пройтись, пробежаться, животина ведь, свободу любит. К утру они обычно возвращаются, обычно все. Раз только, один не вернулся.- Раздобреев коротко взглянул на меня,- да ведь вам это лучше меня известно. Но что поделаешь, на охоте, как на войне, кто первый, тот и прав.
Он извлекает из кармана халата массивный серебряный портсигар, с щелчком открывает его и закуривает длинную ароматную папиросу, синеватый дымок окутывает его фигуру, мне кажется, да что кажется, я вижу, что он опять  улыбается поглядывая на меня и стряхивая пепел в ту же тарелку с костями, что стояла на краю стола.
- Хотите?- протягивает он мне портсигар.- Папиросы с последнего завоза, а на портсигарчик внимание обратите, трофейный, я его в Польше в сорок пятом в замке у эсэсовца, мною конченого взял. Вы правда не курили давно, но все-таки настоятельно советую, табак хорош. Я сам папиросы набиваю, добавляю к табачку лесные травки для аромата. Нет, нет, не подумайте , что дурного,- заметил он мою незаметную гримасу,- исключительно для аромата. Закуривайте, не робейте, плохим вам это не грозит.
Портсигар тяжел, на крышке золотой вензель, синеватый камень вставлен в золотую защелку, портсигар вместителен, аккуратно набитые плотные папросы с длинным мундштуком и неразборчивой надписью золотом издают  медовый аромат хорошего табака и еще чего-то еле уловимого, похожего на запах кожи молодой женщины вышедшей из ванны с накинутым махровым полотенцем на плечи. Я не курил много лет, и все годы мне  иногда снилось что я курю сигары. Почему сигары -не знаю. Я их не любил, тяжелый крепкий табак, не доставлял удовольствия от втягивания в себя густого дыма. Жена же, зная мою тягу, на Новый год покупала мне дорогую сигару, я её распаковывал, долго наслаждался запахом табака, отрезал острым ножом кончик, но не подносил горящую спичку, хотя это требовало значительных усилий воли. После праздника сигара куда-то незаметно исчезала.
-Ну как?- вопрошает Раздобреев, когда я первый раз за много лет наполняю свои легкие ароматом , действительно хорошего табака, пепел папиросы легок и почти бесцветен. У меня с непривычки немного кружится голова, после нескольких затяжек, но настроение сразу меняется. Хорошая сигарета, после хорошего обеда, это ведь верх блаженства!
-Я с вами согласен, все действительно прекрасно, -говорит Раздобреев,- меня кстати Иван Станиславовичем зовут, ах, да. Совсем забыл, вы же знаете, -потирает он ту щеку куда , как мне помнится, вошла пуля.
-Экий вы резкий,- опять улыбается он. Нельзя ведь так сразу, бах, бах и все кончено. А вдруг все это взаправду бы было? Это ведь к большим неприятностям привело бы и вас и нас. Я с вами согласен, все это окружающее,- он кивает  головой на цветущий склон багульника в окошко, - на фоне зимы, вашей охоты, вашего предыдущего посещения нас, кажется вам дурным сном. Уверяю вас это не сон, Владимир Николаевич, это непривычная для вас реальность. В Вашей жизни много  говорят о параллельных мирах, других измерениях, но все в форме предположения и фантастики бездарных авторов. А все очень просто. Существует голубое небо, наш распадок, существует вон тот медведь что, вон по склону  в багульнике пробирается, его счастье, продовольствие нам пока не нужно, - существуем мы, такие непривычные и изменчивые, существуете вы, более примитивны, чем кажетесь сами себе. Существует весна в этой комнате и зима в тех комнатах, которые вы будете проходить. Существует ваше прошлое, ваше будущее, которого вы не знаете, а я вижу до последней минуты вашей жизни. Все это есть. Все это реально, но реально не для всех подобных вам. Вам можно сказать просто повезло, встретится с нами. Очень немногие приходили сюда, еще меньше возвращались, предпочитая свой мир этому. Большинство осталось у нас, где времени нет, а если и есть, то мы его не измеряем и не плачем по поводу его нехватки. Мы не рассматриваем в зеркале свои морщины и не ходим к стоматологам править сточенные временем зубы. Тут нет ваших, извините, дурацких законов, мешающих свободно жить людям. То что мы вооружены, одеты в форму, когда старую, когда новую, ни о чем не говорит. Мы изменяем реальность так как нам хочется, у нас в этом распадке свой, обособленный мир и свое приятное беззаконие, правда с некоторыми незаметными ограничениями. Распадок разделяет нас и вас и очень хорошо, что он есть. Если бы его не было, мы его выдумали бы.
Раздобрев наливает еще по стопке водки.
-Хотите в нем остаться? -спрашивает он внезапно,- уверяю вы об этом не пожалее-те. Ведь что вас ждет дома, опять серые будни, работа, дом, жена с которой вы спите все реже и реже, а разговоры по душам уже и не ведете, возраст ваш, знаете ли, да и дети мешают; неприятности на работе, политические новости, от  которых у вас у всех портится настроение, да и многое другое, что вам не нравится. С женой и детьми вы уже почти потеряли контакт, говорить не о чем, разная жизнь у каждого из вас. Конец ясен. Измена ваша или её, да и не  измена, а обыкновенное удовлетворение полового желания, потом слухи, сплетни, страшный скандал при потере половой собственности дома, косые взгляды знакомых и наконец отъезд сгоряча, куда-нибудь на Охотоморье, а потом уже оттуда в крупный город. Новая жизнь, новые заботы, формирование новых привычек, все это так скучно и неинтересно. Главное все было уже. Книга сия скучна, а ведь никто, скучные книги не перечитывает
Раздобреев внимательно наблюдает за мной, за моей реакцией.. Я уже докурил папиросу и машинально изжевываю мундштук , перекатывая с грани на грань тяжелый портсигар. Размеренная речь собеседника, его чугунная уверенность в своей правоте, заставляет прислушиваться к нему. В сущности он прав, хоть и семья ячейка общества, но если общество вот вот рухнет, то почему ячейка должна держаться? Да про и Охотское побережье я все чаще подумываю, после размолвок с женой. Главное ругань, то дурацкая, по пустякам, но все равно обидно, осадок горький надолго остается. Исчезнуть бесследно, да хотя бы и вот здесь и остаться, да боязно, что и как, совсем не понятно. Все таки я точно с ума уже сошел.
- Насчет вашего  психического состояния не беспокойтесь. Оно соответствует  реальности, поведение ваше адекватное, в полости черепа у вас посторонних образований нет. Не  волнуйтесь, вы здоровы, а след от ссадины исчезнет через несколько дней. Вообще у нас здесь не болеют и не умирают в вашем понимании. Знаете что,-  решительно говорит Раздобреев, - я дарю вам этот портсигар, вместе с содержимым. Я давно ждал подходящего случая, сделать кому-нибудь подарок, да у нас это не принято, а мне очень хотелось. Я раньше любил дарить вещи и наблюдать как люди радовались подаркам, это самое интересное в этой процедуре, именно реакция людей на подарок, она показывает насколько и мы все разные. Берите его, он ваш. Будете на Новый год его открывать и вспоминать нашу встречу. Курить же регулярно вы все равно не станете, я знаю
-Что вы, Иван Станиславович,- возражаю я несколько ошарашенный внезапными предложениями и предположениями , мотая головой -не надо. Это дорогой подарок, да и для вас он как память. Я не могу принять эту вещь.
Я потихоньку отодвигаю по гладкой скатерти тяжелый предмет, тускло сверкающий золотой монограммой, по направлению к своему странному собеседнику. Раздобреев смотрит на меня, тихо  улыбается.
-Честное слово вы мне с первой встречи понравились, у вас есть очень приятное качество- вызывать симпатию людей с кем вы знакомитесь. Вы конечно имеете плохие качества характера, но в отличие от многих вы умеете их искусно прятать. Уничтожить ведь их нельзя, это ваши составляющие как  цельного существа. Берите портсигар, останется на память о нашей встрече. Не думаю, что мы еще когда - нибудь увидимся, но помнить друг друга мы будем…
- Ну так как? Принимаете мое предложение?-, уже по деловому, суховато говорит Раздобреев.- Нет не насчет портсигара, он ваш, а насчет того что бы перейти к нам. Вижу, что не принимаете, вы еще не готовы к этому. Но на подготовку времени мы не даем. Человек обычно решает все сразу, или да или нет. Вы я вижу решили, что нет. Очень жаль. Мы бы с вами сработались.
-Давайте еще выпьем,- наливает он в стакан маслянистого красного вина с резким приятным запахом. –Пейте, такого у вас нет.
Мы чокаемся, звон хрусталя переливается радугой в воздухе некоторое время. Вино хорошо. Хоть я и не ценитель вина, после солнцедара восьмидесятых, любое вино кажется шедевром, но в этот раз я ощущаю, что действительно пью что-то необыкновенное, и что такого больше я нигде не попробую.
-Да, -голос Раздобреева спокоен, -такого вы больше нигде не попробуете. Давайте еще вот этого, оно уверяю вас, свершено особенное, такое получается редко, если зреет в особых условиях. А эти условия бывают раз во много времени, я не говорю специально слово лет, это слишком условное понятие.
Мы опять прикасаемся стаканами. Вино другого вкуса,  более резкое с кислинкой. После первого глотка хочется сделать второй, потом третий, а потом и стакан пустеет.
Я начинаю что-то рассказывать, ощущаю себя полностью пьяным, но в то же время, знаю что я трезв и что я самый лучший охотник во всей этой округе. Я в деталях рассказываю Раздобрееву о методах постановки капканов на соболя, о хитростях зверьков. Рассказываю о своей жене, которую я люблю, и к которой хочу домой. Раздобреев косо посмотрел на меня.
-Нет, у вас все скоро кончится, я не могу вам всего рассказать, но у вас не скоро появится другая женщина, которую вы полюбите до корней ей волос, до самого своего конца, а она будет очень любить вас. Это будет длинное время. Да вы уже  ведь видали эту женщину, помните, совсем недавно вы шли с ней по вечернему тротуару, большого города. Да. Да. Вы с ней познакомитесь в автобусе, все будет так как вы видели.
Я ничему не удивляюсь. Если Раздобреев так говорит, то так оно и будет. Я уже верю ему. А может он прав, действительно остаться тут, искать меня долго не будут; пожить спокойной вольной жизнью, сколько на веку написано, да и уйти свободным с этого света, без всяких дурацких могилок, оградок, без фальшивых слез родственников.
Внезапно бесшумно открывается большое зеркало, оно оказалось искусно спрятан-ной дверью. В комнате появляется женщина, лет тридцати, среднего роста, с небольшой хорошо ухоженной головой, волос светлый. Она в длинном белом платье, таком в котором ходили в девятнадцатом веке,- с широким черным поясом, подчеркивающим, талию, и черным отложным воротником, длинные рукава со складками почти полностью закрывают её руки, оставляя свободными кисти с неярким лаком на хорошо ухоженных ногтях.
Это так неожиданно, что я встаю, отодвинув стул и пытаюсь щелкнуть каблуками, но у олоч каблуков не, щелчка не получается, да и не умею делать это я. Раздобрев так же уже стоит, ласково смотрит на женщину, она  на ходу улыбается ему и мне, показывая ровные, белые зубы.
-Ой, накурили как,- говорит женщина низким грудным голосом, - хоть бы дверь приоткрыли, дышать ведь нечем.
Она проходит мимо меня, на ходу  мельком осмотрев , оценив, сразу кто я есть  и что я есть, распахивает  ту самую, низкую, последнюю дверь через которую я вошел. Оттуда  из полумрака немедленно потянуло зимней прохладой, клубы остывшего воздуха, поползли по полу к нашему  столу.
- Машенька!- восклицает жалобно Раздобреев.- Холодно ведь, а ты в платье легоньком. Кстати, познакомьтесь. Это Гопченко Владимир Николаевич, можно просто Володя, а это Мария Алексеевна Раздобреева, моя супруга, и спутница в скитаниях по одиноким местам нашей жизни.
Мария Алексеевна подходит ко мне,  секунду или меньше внимательно смотрит в глаза и протягивает ладонь тылом кверху, как для поцелуя. Я, ощущая себя каким то подпоручиком действующей царской армии, внезапно для себя наклоняюсь и прикасаюсь губами к кисти Марии Алексеевны. Кожа теплая, неуловимо пахнет ухоженной женщиной. Жена Раздобреева очень красивая дама. Красива не просто вот так- посмотрел и  о-о-о какая красота!
Черты её лица укладываются моими глазами в мозаику, которая собирается в сознании  не сразу. Вот большие глаза, с темной радужкой и большим, расишмренным зрачком, с приподнятыми к вискам углами разреза глаз, придающие восточную пикантность лицу, вот появляются густые ресницы,  тонкие, высоко поднятые  дугами брови, нос немного непропорционально великоват, но тонок, небольшой рот с розовеющими губами и сверкающими при разговоре ровными зубами. Если бы не тоненькие морщинки в углах глаз и около маленьких ушей, и на длинной шее то и тридцать лет  ей бы дать было крайне затруднительно.
Жена Раздобреева, садится на отодвинутый мужем стул к нашему столу. С равнодушным удивлением замечаю, что часть блюд на столе заменена, Вместо полуобглоданного глухаря появилось блюдо тушеных грудок рябчиков, несколько сочных, коричневых истекающих жиром кусков медвежатины  с исходящим от них ароматным паром, блюдо только что пожаренных с хрустящей корочкой хариусов и еще шипящим маслом, несколько пучков черемши -таежного местного дикого чеснока, весеннего витаминного деликатеса, несколько новых бутылок вина и бутылка Советского шампанского с черной этикеткой в серебряном ведерке со льдом. Здесь же открытая коробка дорогих шоколадных конфет, в золотой обертке.
Заменили видимо когда я руку целовал и жену Раздобреева рассматривал.
- Давайте выпьем за знакомство,- суетится Радобреев, открывая  шампанское, пробка умело остается у него в руках и пенный напиток, наполняет хрустальные фужеры, которых полчаса назад так же не было. – Это ведь редко теперь бывает.
Мария Алексеевна смотрит  на меня с интересом, нисколько не стесняясь своего, оценивающего взгляда. Она меня осматривает как ветеринар коня, я бы не удивился, если  бы она протянула руку, отрыла бы мне рот  и  осмотрела зубы. Я смущаюсь под этим взглядом, мой хмель  почти исчез, начинает побаливать голова с легкого, раннего, недопитого похмелья.
- Ну, со знакомством и прибытием! - Говорит Раздобрев приподнимаясь над столом;  мы чокаемся с  Марьей Алексеевной, звон фужеров глух и почти не слышен.
Марья Алексеевна, отпивает один маленький глоток и закусывает, взяв одну конфетку, делая отрицательный жест мужу, когда то пытается повторить.
-Давайте лучше поговорим,- произносит она с нотками настойчивости.- Я так давно не говорила со свежим человеком.
- Какой же я свежий, - пытаюсь шутить я,- одет как чучело, грязный, в лесу уже почти месяц. Да и новости у меня в  основном таежные, кто, где прошел, пробежал, кто, где кого добыл. Они вам не интересны будут.
Говорить мне совсем не хочется, я уже устал от этого бестолкового дня. Но Шампанское, оказавшись, скорее не шампанским а газированной легкой водкой или еще чем-то таким, по новой бьет в голову. Но о чем мне с ней говорить? Об охоте, жене, детях, работе?
- О, это будет мне не  интересно,- говорит Марья Алексеевна.- Расскажите лучше о себе, о своих ощущениях, здесь, в распадке, о том как Вы чувствуете нас с мужем и наших окружающих, расскажите, что вы думаете обо всем этом,- она делает небрежный жест головой показывая на окружающее..
Слово вы, в её разговоре вырастает до интеллигентного Вы с большой буквой, и хочется говорить также медленно, певуче и раздельно, тщательно проговаривая слова. Я не знаю с чего начать, так, что бы не обидеть своих, случайных хозяев, встретивших меня сначала гранатами, а потом вот таким ресторанным столом.
-Ну, обо мне, вы наверняка, знаете больше чем я сам про себя,- начинаю, было, я. Супруги Раздобреевы смеются и я понимаю, что попал в точку. – Про вас мне говорить почти нечего, я ведь с вами почти не знаком, очень много удивительного вокруг меня сегодня, так что я думаю, что если отсюда удастся уйти, то придется идти к психиатру.
-Если Вы необходимость такого визита допускаете, то можно и не ходить,-  резонно замечает Мария Алексеевна.- Расскажите нам,  ну, например, о моде у вас, как она развивается, что носят сейчас в городах и деревнях, о парфюмерии, о том где люди предпочитают отдыхать. Вы это знаете,- внезапно с ноткой жесткости и настойчивости вопроса, спрашивает  и утверждает она.
 Как бы этой мадам, не приходилось участвовать в допросах вместе со своим мужем. Она опять раскатывается низким смехом, с клокочущими всхлипами в горле, вытирает глаза рукой.  Достает из-под обшлага рукава носовой платок и подправляет им углы глаз. Раздобреев вторит её мелким трясущимся коротким смешком, но глаза его опущены, он опять катает хлебный мякиш по белоснежной скатерти, формируя из него, что-то непонятное.
-Владимир Николаевич! Чего не было, того не было,- смеются оба. И я им верю.
Что рассказать, не люблю, вообще рассказы по заказу, не получаются они у меня.
- В деревнях у нас носят то что и носили, телогрейки и сапоги, дома, при подворье, ну а в магазин, или там на работу, одевают что получше, благо добра этого в магазинах немеренно…- Раздобреева  бросила взгляд на мужа, тот чуть заметно пожал плечами продолжая мять длинными пальцами кусок мякиша черного хлеба.- После ухода коммунистов, в магазинах выбор появился, хотя цены и кусаются. Одеть на себя можно все, что пожелаешь. Это становится обыденным, как телевизор в каждом доме…
-Как вы сказали?- спросила Раздобреева,- телевизор? Я про него слышала, это типа радиоприемника, но только кино дома можно смотреть, да?
Раздобрев поднял голову, по его сухому, построжавшему лицу, я понял, что он раздражен и раздражен сильно.
- Маша, прошу тебя, -сдержанно начал он, -Ты же это все прекрасно знаешь, что такое телевизор,  он у нас в соседней комнате стоит. Да  и все остальное тебе лучше нашего гостя известно. Что ты с человеком в кошки мышки играешь. Не остается он у нас, домой хочет, даже тебе уговорить его не под силу. Не наш он человек. Находимся мы с тобой здесь, в распадке, на границе, и делаем свое дело, как надо, и будем продолжать делать его. Ничего, другой гость придет, может послабее будет.
 Раздобрев помолчал, обдумывая дальнейшие фразы:
-Владимир Николаевич, представляешь, Маша, перестрелял всех наших барачных, новых выписывать придется, а они с каждым годом по качеству все хуже и хуже, лет то сколько здешних прошло?
Мария Алексеевна поднялась, чопорно поклонилась мне, поправила у зеркала прическу, зеркало открылась, на секунду  показав хорошо и модно обставленную, дорогой, мебелью комнату, и большой плоский телевизор на стене. Женщина исчезла в комнате, оставив после себя запах хороших не знакомых духов и полуобглоданного рябчика на столе.
- Смотрите,- прошептал Раздобрев,- вы поистине принесли мне удачу, смотрите, я этого много лет добивался!
По белой скатерти стола шла лошадь, хорошей породы, то приостанавливалась, пытаясь пастись, то ржала тонким голосом, хвост её отгонял несуществующих мух. Лошадь сделанная из хлебного мякиша вела себя , как живая, я замечал даже блеск её еле заметных глаз, все-таки создание не было больше ладони размером..
-Она будет расти, -шепчет Раздобрев, не отводя от лошади глаз,- вырастет в нормальное животное. Я сделаю ей пару - сказал он твердо,- хорошего жеребца, черного. У них появятся жеребята. Я вылеплю людей, пополню запас барачных, не этими придурками , а нормальными, послушными существами. Тут начнется другая жизнь.
Дело шло к вечеру, начинает  темнеть, розовый  багульниковый склон распадка, по которому утром шел медведь, среди молодой листвы, помрачнел, и я заметил, что, уклон опять покрыт снегом. Я подошел к окошку и когда закрыл его, и повернулся, то увидел пустую комнату, со стоящим по среди неё круглым столом, и ободранными стульями с львиными лапами, часть которых валялась на полу, часть стояла покрытая пылью и плесенью. Исчезло зеркало, исчезли двери, другая стена барака разрушена и я вижу лапник недалекого ельника. Слышен звон речушки. Ну вот и все…
Я сюда еще вернусь, а сейчас пора за рюкзаком, да выходить на дорогу у Ульбина, может успею, до избушки добрести часа за три-четыре. Прощай барак, прощай распадок...




                Эпилог

Душным, парным вечером, в сгущающихся лиловых сумерках, но еще не при зажженных  уличных фонарях, а при свете уходящего за море красного солнца, я сижу за некрашеным столом открытого кафе, с крышей из пальмовых листьев,  одной очень далекой страны. Сижу не один, со мной она, та самая, которую я люблю, и которая любит меня.
Я  только что, закончил свой рассказ, открыл портсигар с золотой монограммой, достал длинную папиросу и прикурил от настольной зажигалки, выпустил клуб ароматного густого дыма.
-Это он, - спросила она почти шепотом, глядя на портсигар, её глаза в сумерках казались гораздо больше, и темней. Она крепче сжала мою руку, - Это он,- повторила она еще раз, уже с уверенностью.
-Разве сказки становятся былью, ведь ты все выдумал, ведь скажи, выдумал же?- Она ждала ответа настойчиво несколько секунд, я молчал.
- Я тебя знаю четыре года, ты мне никогда ничего подобного не рассказывал, я помню только ту старую женщину, с которой ты когда-то жил, помнишь, мы её на улице случайно встретили, а большего про тебя мне не известно. Знаю, что ты, из России, что ты не молод, знаю, что я тебя очень, очень люблю, не меньше, чем наших с тобой детей. Мне иногда страшно, что я живу с человеком почти без прошлого. Я часто перебираю те ваши пятаки, что на сдачу, кинула нам злая кондуктор.
-Моё прошлое совершенно не страшное, но оно настолько моё, что тебе в нем будет совсем не уютно. Вот видишь, ты услышала совершенно  небольшой рассказ, об одном охотничьем сезоне и тебе уже не по себе. А таких сезонов у меня были десятки, и еще были тысячи событий, как и происходящих с каждым человеком, которые делают его существом, единственным и неповторимым. Вот я такой и сделан. Ими. Этими событиями, встречами с людьми, зверьми, сделан жизнью, что я просто проживал, как мы проживаем её в настоящий момент. А тебе страшно, моя любимая….
-Как же мне будет не страшно, -  она немного сердится,- если на столе передо мной лежит портсигар этого Раздобреева, к которому я ощущаю всегда непонятную  брезгливость, дома  стоят два ободранных стула с львиными лапами, которые я все хочу выбросить, а ты не разрешаешь… Дети под ними любят лазить. Я теперь буду бояться ночами спать, когда, ты находишься в отъезде по своим делам.
-А  если я все это выдумал?- спрашиваю прищуривая глаза, бармен зажег яркий свет, и пряча лицо за букетом с цветами..- Тебя попугать?
 Она молчит. На улице зажглись фонари, они цветут желтым цветом, а небо совсем темное - сумерки в этих местах быстрые, почти мгновенные, вот тебе день, а глазом моргнул и уже ночь. Слышен шелест вечернего прибоя. По улице идет разряженная праздная толпа отдыхающих, звучит разноплеменная речь, женский смех, гудки автомобилей, запахи жаренной рыбы, музыка и крики болельщиков из многочисленных открытых баров…
Она тихо плачет, опустив голову мне на плечо, острая жалость к этой женщине, связавшей свою жизнь с моим остатком, жгучей влагой накатывается мне на глаза. Я глажу её по волосам и шепчу на незнакомом ей языке несколько успокаивающих слов. Дома нас ждут дети.
-Вам еще пива?-, спросил, подошедший служитель. Я отрицательно мотнул головой. Деньги за ужин уже лежали в меню вместе со счетом, и он это видел.
- Нет, спасибо, - сказал я,- мы уже уходим…










 
   
               
   



































               

                РАСПАДОК
                Глава первая.

 Если  подняться на срединный хребет и посмотреть на север, то  вдалеке, за отрогами Киши, на правом склоне  речки, в ясную погоду, можно видеть  распадок уходящий вверх; вершина его закрыта массивным и крутым  отрогом, который зимой  резал глаз утренней белизной  далеких снегов, а осенью  окрашивался в желто-коричневые тона. По сравнению со своими соседями этот распадок был широким и самое главное, в средней части его, сохранялся живой  хвойный лес в виде темно- зеленого, зимой и летом треугольного пятна, напоминающего оволосение на лобке женщины; в сильные морозы это пятно покрывается белесоватой  накипью изморози, но после легкого ветерка опять становится вызывающе контрастным. На  моем участке зеленого леса почти не осталось, все было уничтожено ежегодными пожарами, так, то тут, то там виднелись рваные зеленые рощицы, я их знал наперечет, да вдоль речки тянулся  редкой полоской ельник. А так везде растет береза в разных стадиях своего развития, от  молодого кустарника до более или менее крупных деревьев. Здесь пушнины я никогда много не добывал, местный соболь почти не держался, а проходной бывал не каждый год, но крупный копытный, да и не только копытный зверь  любил эти места и лицензию я всегда реализовывал, иногда прихватывая и сверх неё. Закон тайга…
До дальнего распадка я никогда не доходил, моя последняя зимовуха стояла  довольно далеко от него, когда я приходил  зимой  сюда, то сил только и оставалось, что приготовить немудреный ужин, да завалится спать, под треск поленьев в железной печке. А утром всегда находились дела не позволяющие сбегать и посмотреть зеленый лес. Прямо около зимухи  начинался крутой подъем  на так называемые сосиски, которых имелось, пять, наподобие растопыренных пальцев рук и  с каждой из них открывались великолепные прострелы, метров до пятьсот, шестьсот,  эти прострелы я никогда  не пропускал. Юго-западная сторона сосисок прогревалась солнцем даже в лютые морозы, да и снега на крутых склонах было не в пример меньше, чем внизу; изюбрь любил держаться здесь и я частенько их видел, иногда стрелял, иногда удачно…
У основания сосисок, параллельно речке, уходила вверх заброшенная лесовозная дорога, если верить карте, то она заканчивалась километров через 30; как  говорили старики в деревне, до войны там были лагеря и зэки  вручную пилили лес, спуская его по крутым склонам к этой дороге, потом лес лошадьми волокли до жилухи, это еще километров 20. Сейчас дорога  была абсолютно не проезжая, только зимой, при желании по ней можно было пробиться на «Буране», да и то не всегда, мешали сильные снега. "Бурана" у меня не было, с осени я ходил  пешком, а где то  со средины ноября на лыжах, подбитых камусом и кроме моей лыжни и следов  зверя снег  ничего не показывал. Редко, редко ко мне в дальнюю зимуху приходил сосед, дядя Ваня, но я с ним  виделся  в основном  при сдаче пушнины в городе, а о его посещениях узнавал по следам у избушки, а если после дяди Вани  падал снег, то не мой порядок в избе, говорил мне о бывшем госте.
      У дяди Вани Кречета участок  был  не в пример моему богатый,  верховья Киши переходили  в их семье из поколения в поколение,  хорошо опромышлялся, иногда в особо удачные годы  Кречеты сдавали пушнины на очень крупные по тем временам деньги. Вообще при Советах охотники из русских были людьми зажиточными, можно сказать даже богатыми, пять соболей сдал по плану, семьдесят пять продал из-под полы, плюс мяско дикое, плюс икорка кетовая  из нерестовых речек… Природу охраняли в основном  государевы люди, но оклады у них были мизерные. Короче, никто никому не мешал, тайга всех кормила, только не надо  в ней наглеть, подчистую грести. Местные охотники, кто не пил, жили так же хорошо, а кто пил, так это как у всех, одни разговоры, да планы на будущее, и дома и в тайге. Местное население постепенно сокращалось, спиваясь и умирая от болезней, их родовые места  переходили пришлым русским—так, и я много лет назад очутился на этом участке заменив старого нанайца Киле.
С Кречетами  сначала отношения не складывались, я плохо знал спорные места границы, иногда залазил к ним, а  изредка и они зверя гоняли у меня, однажды Петька Кречет с братом Серегой, захлопнули часть моих капканов недалеко от  первой зимухи. Я пришел к ним через неделю поздно вечером,   Шел снег и светящееся  слабым желтым цветом окно Кречетовского зимовья, появилось внезапно, хотя запах дыма от горящей печки я чувствовал уже минут пятнадцать. Изба была небольшая, с двухскатной, пологой, покрытой полуметровым слоем снега крышей, дверь полуоткрыта, на снег падала желтая полоса, звучал негромкий разговор. Потом он  внезапно стих — меня услышали. В зимухе было трое -дядя Ваня и два его сына Петька, и Сергей, долговязые парни моего возраста. Я заночевал, мы долго говорили, спорили, много рисовали на старой тетрадке, путаясь в хитросплетениях ключей и марей, сопок и распадков. Границы были определены четко, соседство постепенно стало  доброжелательным. Лет через несколько, Петр и Сергей  уехали на заработки в низовья Амура, да там и остались, прижившись вместе с женами и детьми. Жена старшего Кречета внезапно умерла позапрошлым летом. Дядя Ваня погоревал, погоревал да и женился на молодой, разбитной бабенке; через год появился пацан, дядя Ваня в нем, как говорят, души, не чаял, мужик он был видный, высокий, жилистый с широкой костью, выглядел гораздо моложе своих немалых лет, на классического дедушку он никак не тянул.
Была первая половина ноября. Снег лежал местами, по северным увалам, южные склоны полностью  стаяли, днем, в полдень, солнце припекало так, что мне приходилось снимать суконную куртку и укладывать её в рюкзак. Почувствовав ложную весну, появились крупные, медлительные клещи, которых то и дело приходилось сбрасывать с одежды. Ходилось легко, все крутые склоны  брались на одном дыхании, но охота больше походила на туризм с ружьем—отсутствие  сплошного белого фона, на котором хорошо виден зверь, не позволяло его во время заметить, даже длительное наблюдение за подозрительными местами в бинокль ничего не давало; зверь лежит на солнцепеке, не шевелится, прикрыт чепурой, попробуй, увидь! Ежедневно я проходил  от одной зимовухи до другой, их у меня четыре, вот и получается четыре дня в одну сторону, четыре—обратно, неделя прошла, четыре раза сходил и кончился отпуск.
Обычно я хожу по путикам, это такая еле заметная даже для хозяина тропка, по которой в удобных местах стоят капканы. Капканы ставятся стационарно и не снимаются на лето, а только захлопываются, а  на следующую осень опять настораживаются. Ловлю я обычно на приманку, которой служит  хороший кусок рябчика или зайца, подвешенный на проволочке над капканом, стоящим на жерди. Малое количество капканов ставится при хороших снегах под след, но это дело не надежное, придет пурга или пройдут изюбри и через неделю, другую отсутствия,  найти свои капканы очень трудно, а если еще соболек влетит  и утащит капкан вместе с волоком немного в сторону—пиши, пропало, ничего не найдешь.
В этот день я, после осмотра короткого путика с пустыми капканами, поднялся на третью сосиску, прямо от её подошвы, подъем начинался сразу и круто, вот была плоская как стол местность, с валежником и кустами, а вот через два  шага – крутизна. Дело привычное. Шаг за шагом, потихоньку, главное дыхание не сорвать, медленно  поднимаешься вверх. С каждым вздохом открывается новая картина, новый вид, вот появились вершины далекого  Мяо-чана, серебряные, острые, на фоне темно-голубого  неба, вот их становится больше, вырисовываются цирки, сероватые плеши каменистых осыпей, вот дальние отроги Киши проведенные четкими линиями; воздух так чист и неподвижен, что видно стволы деревьев с расстояния в несколько километров, вот вздыбились лбы перевального хребта, а вот и за ним, далеко-далеко, какое то плато с темнеющим густым синим лесом, детали уже не заметны, а все равно хочется туда пролететь птицей, глянуть, что там? Карта местности лежит у меня в кармане рюкзака и давно выучена наизусть, много раз ходил именно по этому склону, но каждый раз как в первый, сразу  чувствуешь  себя  чужим, временным.  Сколько людей здесь потело и мерзло, вот этот  серый с лишайником камень лежит здесь с сотворения мира, что он видел? Сколько охотников отдыхало на нем? Наверное, поэтому он так равнодушен и молчалив. Одним больше, одним меньше,  ему разницы нет.
Через час я был на вершине, на полянке которую давно облюбовал, на солнышке, хороший обзор, есть дровишки для костра и мочажинка с  незамерзающей зимой водой. Одной из особенностей географии Дальнего Востока является наличие болотистых участков даже на вершинах крупных сопок, так близки к поверхности грунтовые воды. Лезешь по косогору, на карачках, глядь кочка растет, желтеет, болотина. Поначалу удивлялся, потом привык, как будто так и надо .Место удобное, здесь я обычно пью чай. Так и в этот раз, кусочек бересты из кармана, несколько сухих веточек, пара коряжек покрупней, вот и костерок уже горит, не дымит, пламя растворяется в воздухе, а таганок  стоит здесь уже несколько лет. Все делается автоматически, я все - таки, наверное, почти  у себя дома, и в других жизнях я уже здесь сидел и делал то же самое. Солнышко перевалило разрез Чистого ключа, значит время уже около 3 часов, я  притомился, шел сюда с раннего утра, теперь попью чайку, осмотрюсь и вниз в  избушку, где не был несколько дней.
В горах зверь чувствует себя в безопасности, он у себя дома, все привычно, где ни прилег, там и дом. Дым его не пугает абсолютно, в генетической памяти зверя  заложены воспоминания о таких страшных лесных пожарах, давным давно  бывших, что нам и не снилось. Тем более в тайге всегда что-то горит, даже зимой иногда наплывает сизая дымка с резким запахом гари, дальняя видимость исчезает совершенно, это горят торфяники, где-нибудь, а они загорелись, может быть несколько лет назад, и гореть будут еще много лет. Никто и ничто их не потушит. Зверь боится запаха врага, в первую очередь человека, меньше боится звуков непривычных ему. Совершенно не опасается звука выстрела. Естественно если стреляешь  с достаточно большого расстояния. Эхо начинает гулять по распадкам, многократно возвращаясь  с неожиданной стороны, после одиночного выстрела, кажется, что дал очередь из пулемета. А иногда звуки выстрелов звучат глухо, быстро тухнут, сам начинаешь сомневаться, а стрелял ли я?
 Напротив меня стоял северный склон четвертой сосиски, она по вершине довольно значительно изгибалась, меняя направление, и хотя склон был северный, но некоторые участки также хорошо прогревались солнцем. Белая простынь снега испещрена множественными коричневыми прогалами, густой подлесок, много желтой травы. Внизу между сосисками бежал ключик с редкими деревцами зеленых елей по берегам, я его сейчас не видел, но знал, что он существует, там у меня стояло три капкана. После чая я, предварительно осмотрев склон, спущусь вниз, проверю их, потом пройду по ключу к выходу,  и через тридцать, сорок минут выйду на старую дорогу, потом по ней вправо, еще минут 30, потом в густой ельник и я дома. Устал я сегодня, путь был тяжелый и дальний. Котелок из консервной банки  зеленого горошка, черный, закопченный, помятый, заплевался пеной с лесным мусором; котелок с костра, в еще пузырящуюся воду хорошую жменю черного чая, соленое сало и кусок хлеба уже давно лежали на рюкзаке. Я удобно полулежу, полусижу в естественной выемке склона, солнышко ушло еще правее и не бьет в глаза. Пью чай прямо из банки, осторожно держа её за проволочную дужку, ем сало, съедаю несколько конфет. Одновременно,  иногда, не удивляясь автоматизму движений, осматриваю в бинокль коричневые  пятна, время такое, что изюбрь после дневного отдыха уже должен вставать на вечернюю кормежку. Зверь хорошо двигается утром и во второй половине дня ну и естественно ночью, а днем он частенько лежит  на удобных местах, пережевывая жвачку, для этого ему надо достаточно времени; этого времени иногда достаточно и мне, что бы его заметить. Между моим и противоположным склоном, ближе к вершине хребтика из которого спускаются сосиски, имеется небольшой ельничек; издали он зеленый и ровный, но я знаю,  что все более или менее крупные елки там лежат  после прошлогоднего пожара и ветровала, а зеленеет молодой еловый подрост. Нынче ранней осенью я туда залез, в надежде найти свои давно стоящие капканы, так еле вылез на чистое место, порвал одежду об острые как ножи сучки, местами пришлось перелазить через многоэтажные завалы мертвых деревьев, балансируя как акробат. Капканы я ,конечно , не нашел, потерял много времени, изматерился, вылез весь мокрый, злой, но в конце концов ради этих ощущений  охотник и охотится: я могу делать то, чего другой никогда не сделает.  Желание опасности и  желание испытать её живет в каждом человеке; кто смотрит острые кинофильмы, кто  взламывает квартиры и гаражи, кто служит в армии и при возможности воюет, благо сейчас  место с войной найти в нашей стране проще простого, а кто идет на охоту, но не на уток, а далеко в тайгу,  к полному безлюдью  и равнодушию окружающего к тебе, как  к какой то личности; кто ты такой? Пыль на ветру, пушинка кипрея, что-то мало заметное и полностью бессмысленное, никому  кроме себя не нужное!
Ниже этого ельничка хорошо виден желтый коврик травы, издали он  кажется совсем небольшим, но это не так, солнце освещает его и явно, там сейчас  хорошо пригревает. Я почему-то более внимательно начинаю проверять этот участок и через несколько секунд награжден хорошим выбросом адреналина в кровь; за небольшим кустиком имеется рыже-коричневое округлое пятно, по моему его прошлый раз не было, да и форма пятна весьма своеобразная, еще через мгновение я узнаю лежащего на солнышке изюбря, причем хорошего быка, с мощными рогами. Он шевельнулся и кустик, который закрывал его от меня, перестал выполнять роль ширмы. В душе шевельнулось удивление, как можно было его раньше не увидеть, он же считай на открытом месте! В этом и есть смысл неподвижности в природе, видно то, что двигается, остальное одушевленным не воспринимается, победитель тот, кто более терпелив.
Изюбрь не подозревал о моем присутствии, я несколько выше его, треск ломающихся сучьев для костра он просто не слышал, а ветра сегодня нет, меня он не мог узнать по запаху. Я прикидываю расстояние, - метров  пятьсот, шестьсот. Цель видна хорошо, только немного мешает кустик, но я знаю, что пробью в нем просеку несколькими выстрелами. Карабин удобно ложится на рюкзак, я перекатываюсь на живот и носками сапог упираюсь в землю. Ощущаю себя в тире, только зрителей нет, да  и мишень не стандартная. Целик выставляется на пятьсот метров, патроны  к СКСу боевые, подвожу мушку чуть выше центра  пятна, а это похоже на область лопаток зверя. Несколько мгновений перед выстрелом --ничего не ощущаешь, ничего не помнишь, ничего не знаешь, все исчезает, остаешься ты, винтовка, целик и мушка, цель. Жалости сейчас нет, она, возможно, появится потом. Я уже не цивилизованный человек, а дикарь идущий с камнем к яме, куда попал мамонт, в пещере меня ждет мать моих детей и дети, я должен добыть пищу. Очень плавно и осторожно потягиваю спусковой крючок, глаза широко открыты, так лучше целится, дыхание замирает.… Еще потяжка, спуск у карабина туговатый, но я привык, еще  чуть чуть, сейчас прогремит выстрел и уже за мгновение до него я твердо знаю что пуля пойдет точно в цель. Звук выстрела рвется тугим шаром, приклад чувствительно толкает в плечо, одновременно резкий лязг затвора, выбросившего стреляную гильзу и загнавшего в патронник следующий патрон, острый запах горелого пороха. Все внимание на зверя. Он шевельнулся, упала  и скрылась в траве голова, пятно, кажется, стало больше. Эхо грохочет на той стороне речки, уходит вверх, частично возвращается ко мне, уже не звуком выстрела, а раскатом отдаленного грома. Я несколько секунд, а может, минут жду, потом осторожно, как будто меня кто-то может увидеть, беру бинокль. Изюбрь лежит неподвижно, головы  не видно, рога скрылись в желтой траве. Бегло скольжу биноклем по склону и подозрительным местам, иногда  помогая себе простым взглядом, ничего не движется, зверя больше, похоже, нет. Изюбрь лежит в той же позе, неподвижен. Я убил его. Особенной радости не ощущаю, впереди около часа работы по разделке туши. Все переживания потом, в избушке, вечером.
Спуск, потом подъем вверх не занимает много времени, путь не тяжел, наискосок по склону, валежника почти нет, невысокие кусты, редкие заросли кедрового стланика я машинально обхожу, слева. Во время перехода коричневое пятно  то и дело исчезает, заслоняясь редким ольховником, я стараюсь следить за ним, иногда  «убитые» очень резво убегают, отлежавшись, а может просто проснувшись. В голове  обычная мешанина  мыслей на переходе, обрывки воспоминаний, крутится  надоедливый мотивчик незатейливой песенки. Через несколько минут я огибаю кусок белой скалы, торчащий из склона, как больной зуб, и передо мной  внезапно появляется  тот самый кустик и участок желтой поникшей травы, кое где покрытой лахтаками снега, зверя не видно, в душе ворохнулось беспокойство. Начинаю пересекать траву, невольно убыстряя шаг и сразу, через несколько метров вижу тушу добытого  изюбря. Он лежит за кустом в спокойной позе с открытыми глазами, передние ноги подогнуты под туловище, из полуоткрытого рта свисает  стебель  вечно зеленого хвоща. Если бы я проходил  мимо  в нескольких метрах от него, не зная, что он здесь, я бы его в жизни не заметил, место для лёжки он выбрал очень удобное, однако охота в горах дает преимущество тому, кто выше. Рога изюбря мощные, с массивным основанием, семь полновесных отростков, один сломан, наверное, во время сентябрьских боев  за обладание самкой. Копыта крупные, широкие, сильно побиты по краям. Раньше следов этих копыт здесь я не видел, но тайга большая, зверь постоянно мигрирует, и вполне мог  прийти сюда с тех же Хурбинок. Если бы я промахнулся он, наверное, ушел бы обратно. Зверь крупный, минимум  четыре полновесных рюкзака. На охоте вес зверя измеряется  «тасками»; маленький изюбрячок или кабанчик - две таски, средний изюбрь – три «таски», небольшой сохатый или крупный изюбрь четыре или пять «тасок». Что такое промысловая  охота? Это ходьба на большие расстояния по сильно пересеченной местности, в любую погоду, с большим весом на плечах в течении длительного времени, исчисляемого месяцами. Поэтому охотники возвращаются с тайги после сезона  худыми и сутулыми, не надо ни какой диеты.
Сбрасываю рюкзак, опять кладу на него карабин, бинокль, снимаю суконную куртку вешаю её вместе с синим шарфом на  сухую ветку куста. С большим трудом  переворачиваю тушу на спину, подкладываю по бокам две коряги, чтобы туша не падала на бок;  нож остер, топорик готов. Солнышко уже скрывается за большей головой Киши, но время у меня есть. За работу! Шкура снимается легко, благо сдавать её не надо и можно делать разрезы для удобства захвата, через полчаса на шкуре лежит анатомический препарат тела быка с мощными, рельефными мышцами. Топориком перерубаются верхние ребра, от языка и до прямой кишки с усилиями, удаляются внутренние органы, желудок полон. Пуля прошла удачно, навылет, пробив оба легких, сердце и порвала сосуды, котелком я вычерпываю несколько литров темной крови. Передние и задние ноги отделяются легко, по суставам, ножом, камусы не снимаются, это я обработаю дома, перед Новым  годом, готовя холодец. Еще через полчаса туша представлена  кусками удобными для переноски. Ребра, например, необходимо укладывать  выпуклой стороной наружу в рюкзак так, что бы эта выпуклость вписывалась в изгиб позвоночника охотника, далее кладутся обычно лопатки  или одна ляжка, добавляются для весу куски хребта зверя. Вес вроде бы небольшой, но после часа ходьбы мяса уже не хочется. Но это все завтра. Сегодня я раскладываю куски по кругу на траву, за ночь они должны остыть и  стечь. В километре на сухой стоящей столбом лиственнице  уже сидит несколько ворон, еще одна летает в отдалении,  изредка  хрипло каркая. У меня есть от них средство. Я натягиваю крест, накрест несколько черных ниток , в различных направлениях над мясом, зацепляя нитки за пучки травы и рога изюбря, теперь ни одна здравомыслящая ворона к мясу не приблизится. Самые умные птицы в тайге, очень осторожные. От волков нитки не спасут, но следов их в этом году я еще не видел и особо о них не думаю. За ночь я решу, что делать мне со всем этим.
 В целлофановый мешок я отрезаю несколько полос  мяса  от позвоночника с внутренней его поверхности, кг три-четыре. В зумовухе сегодня будет пир. Солнышко уже исчезло, постепенно сгущаются сумерки, дальние хребты не видны, красная полоска над Киши  становится всё уже, долина реки постепенно исчезает в темноте, на востоке небо выкинуло  первые звезды, резко похолодало, ночью мороз уже достигает градусов  двадцать, а сегодня, похоже, будет покрепче. Когда я перехожу с места на место, собирая вещи, под ногами звенит подмерзшая трава. Сразу забывается дневное тепло, становится зябко. Пора идти. Фонарик уже готов, я его несу в левой руке, но почти не пользуюсь, для неторопливой ходьбы достаточно светло. Опасно не то, что можно споткнуться и упасть, хотя и это не лучший вариант, а опасно оставить глаз  на каком-нибудь остром сучке.  Ночью неприятно  бродить по ельнику,  даже фонарик не спасает от нижних сухих, хитроумно разветвленных сучков, некоторые из них не толще спички, и днем видны плохо, так что если ночь застала тебя в ельнике, да и без света, выход один, ночевать. В книгах зимняя ночевка в тайге под открытым небом – плевое дело, на самом деле это достаточно серьезная и муторная вещь, как бы хорошо не горел костер, все равно почти не спишь, ждешь утра, и следующий день дается очень тяжело.
Ельника  здесь, где я иду, нет, путь вниз по склону до ключика не занимает много времени, но становится  совсем темно. Включаю фонарик. Желтое пятно бежит передо мной и я уже не один. Голова отключена от ходьбы. Представляю, как  домой привезу мясо, как разденусь, плюхнусь в ванну, как немногословно буду рассказывать жене о самых, самых  приключениях. А их то и нет. Все рутинное дело, но хоть здесь пофантазировать. Женщине нужен конечный продукт и живой муж. Она будет слушать, ахать. Потом она также немногословно будет рассказывать своим подружкам, какой у неё муж замечательный, они будут ей завидовать. Она же будет завидовать своим подружкам, что у той муж моложе, а тот не пьёт, а у этой ребенок круглый отличник. Без зависти жизнь женщины теряет смысл. Бизнес на моде построен на женской зависти к сопернице – я красивее тебя, я лучше тебя. Ради этого женщины идут на все, хотя возможно это им и не надо, но таков инстинкт, а против него не пойдешь. Вообще то каждый профессиональный  охотник  больше сам с собой беседует, а когда начинает вести разговоры дома, то становится сразу ясно, что всего многообразия ощущений и переживаний словами не предашь. Как описать  мелькнувшую в момент выстрела уверенность, что пуля пошла точно в цель, хотя она еще из ствола не вышла, а уверенность  полная, а иногда  сразу становится ясно, что я промахнусь, и эта добыча благополучно убежит. Как это описать? Если хорошенько выпить, да еще с таким же охотником, то вот здесь можно все. Рассказ показывается в лицах. Рев медведя  очень похож на настоящий, пули свистят, опасность витает  вокруг рассказчика, ощущается запах крови и пороха. Эти посиделки иногда затягиваются допоздна, количество выстрелов и добытого мяса зависит от количества бутылок , а следующий день получается обычно нерабочий  и вчерашние герои опять становятся немногословными,  обыкновенными людьми.
В темноте проплыла одинокая старая елка, я уже у  выхода на дорогу, последние метры и вот я стою на ней, белой полосе уходящей за поворот. Мне направо, фонарик кладется в карман, карабин перебрасывается на другое плечо. Полчаса монотонной ходьбы  по ровно замерзшей дороге, летом она вся в ямах и с водой, а теперь, благодать, все замерзло, за день не успевает оттаять, идешь, как по асфальту.
Ельник надвинулся темным пятном, дорога здесь ненадолго раздваивается и это место пропустить невозможно. Опять включается фонарик, свет падает на мои подтаявшие следы прошлого посещения на узенькой тропке. Все  нехорошие сучки давным давно сбиты, каждый поворот тропки я мог бы пройти в полной темноте, вот появляется узенький рукав речки с  редко замерзающей водой, глубиной с десяток сантиметров, вот в очередной раз я спотыкаюсь правой ногой о невысокий пенёк, и в очередной раз даю себе слово завтра утром его подрубить, и сразу об этом забываю ещё резкий поворот за сухую пихтину, фонарик поднят несколько  выше.
Желтая стена зимовья  смотрится очень  эффектно, не было ничего, и на тебе - строение!  Несколько шагов и карабин  вешается на гвоздь справа от двери, рюкзак сбрасывается на землю, я сажусь на чурку для колки дров и снимаю мокрую шапку. И зимой и летом охотник  в тайге всегда мокрый. Сижу, млею, никуда сегодня идти не надо, слушаю тишину. В вершинах шумит легкий ветерок, слышен звон воды в речке, она недалеко. Ночь безлунная, все небо в изморози звезд, пришли морозные ночи. В траве пробежала мышь, затихла. Топаю ногой, сидит не двигается. В избушке с осени разложена отрава, но мышей вывести полностью невозможно, исчезают одни, появляются другие. Одни из самых  противных обитателей лесов это мыши. Все что можно попортят, хозяина припасов заразят  лихорадкой с почечным синдромом, в условиях отрыва о жилухи это верная смерть. В избушке за время моего недельного отсутствия никого не было, все стоит на своих местах, мышиного помета на столах нет. Лампа загорается неохотно, керосин холодный, фитиль трещит,  но через несколько секунд ровный свет освещает бревенчатые стены, два топчана с узким проходом между ними, два маленьких стола—один в изголовье топчанов, другой у входа слева, над последним набитые гвозди в стены, на которых висят кружки. На столе перевернутые кастрюли и ведро, на маленьком столе лежит моя записка, тому, кто может случайно зайти с указанием, что можно делать, а что нет. Бичей в тайге  шляется много и это не лишняя предосторожность.  Первым делом печка; лучина всегда готова, поленница дров на улице у стены слева от входа, несколько ударов топором, опять кусочек бересты и вот слабый огонек, наверное, осветил мое лицо. Тяга в железной печке хорошая и при закрытой дверце пламя сразу  оживает, и вот уже слышен треск поленьев и ровный гул в трубе. Прелесть железных печек в том, что они очень быстро начинают отдавать тепло, а если конструкция печки хорошая, то добиться длительного и ровного горения дров очень просто, для этого существуют разные причиндалы, самый простой это наглухо, герметично закрытое поддувало. Вот у меня надевается на узкую горловину консервная банка. За ночь  я встаю один раз, подбросить дров и всегда высыпаюсь.  При плохой конструкции печки вставать и подбадривать печку дровами необходимо несколько раз за ночь, так как если дрова прогорели и углей нет, в любой избушке становится сразу прохладно, а потом  холодно.
 Второе дело это вода. Беру цинковое ведро, фонарик, кружку и иду  к ближайшему рукаву речки, забереги уже приличные, воды немного, но вполне достаточно, чтобы начерпать ведро кружкой без грязи. Вода здесь вкусная, холодная, прозрачная и пахнет огурцами, хотя мои редкие гости иногда отмечают запах арбуза. Одному моему товарищу вода так понравилась, что он наморозил несколько целлофановых пакетов  и тащил лед несколько десятков километров домой, угостить свою жену. Но жена этот презент не оценила по достоинству, предпочитая хлорированную воду из-под крана, чем моего товарища очень обидела. Они потом развелись, он уехал очень далеко и в редких письмах всегда вспоминает вкус моей воды. Третье дело раздеться, накидать дров в избушку под стол на ночь, снять и развесить одежду и обувь по набитым в стены и в потолочную балку гвоздям. Пошинкованое мясо уже шипит на сковородке, чайник  потихоньку закипает, промороженная булка хлеба в пакете под потолком, я полураздетый лежу на топчане, отхожу, остываю.
 Приемник над головой висит на гвоздике и рассказывает о событиях в Чечне, кто кого убил, кто кого пытался взорвать. Здесь это все воспринимается с отстранением, все гадости происходят на другой планете и мне до неё нет никакого дела. Интересен лишь прогноз погоды, я его слушаю внимательно, потом ловлю японскую радиостанцию, слушаю прогноз на английском на весь Дальний восток. Разница прогнозов небольшая, снега не обещают, температура  в ближайшие дни без сюрпризов.  Запах жареного мяса становится все насыщение, гуще, бока печки уже красные  тепло волнами плывет по избушке. Наконец   сняты сапоги и нижнее белье, остаюсь в трусах. Пора ужинать. Все очень вкусно, у быка, несмотря на возраст  ароматное нежесткое мясо, кольца жаренного золотистого лука заменяют мне гарнир, все посыпается красным и черным перцем, плавает в пузырящемся  растительном масле. Чай весьма кстати, побольше сахара, несколько печенюшек и я отваливаюсь на топчан. Зимовье  это  большая квартира в миниатюре, здесь в одном помещении есть всё. От кухни до спальни и  малым это не кажется.
Эту избушку мы строили с товарищем пять лет назад, она небольшая -- четыре шага в длину, три в ширину, срублена из хороших елок, ошкуренных, боковые стены семь венцов, торцовые--девять, хожу по ней не склоняя головы. Место удобное, рядом речка с хариусами и ленками, близко сосиски, напротив через речку  вход в Чистый ключ, а по нему тропка в  самое сердце Киши. Избушку мы поставили за четыре дня, и получилась она очень удачной, теплой, всегда чистый воздух, зимой нет изморози на потолке. Вода недалеко и течет всю зиму.  Я люблю здесь бывать. Смотрю в потолок на давно изученные в подробностях сучки и трещины колотых потолочных плах. Если бы я был художником, то смог бы нарисовать все их индивидуальные особенности в деталях даже через несколько лет.
Печка глухо потрескивает, боковые стенки уже с багровыми пятнами, искрят  красной калёниной,- пора открывать дверь. Через небольшую щелочку между косяком и дверью в зимовьё поступает ледяной воздух. Здесь все климатические зоны, хочешь в Сахару,- ложись на нары, хочешь в Арктику- опусти ноги на пол. Но воздух так стерилен, что я не знаю ни одного охотника, который умудрился бы зимой подхватить простуду. Мысли лениво бродят в голове. Завтра надо подняться обратно к быку, перетаскать мясо к краю заваленного ельника, сделать там лабаз и мясо уложить на него. Потом необходимо хорошую  таску мяса уволочь наверх, там по хребту проходит старая, почти не видная минполоса, такие вещи при коммунистах делались лесхозами по всей тайге с противопожарной целью и тайга горела меньше, хотя тоже горела. Сейчас минполосы никто не обновляет, но старые остались, постепенно зарастая ольхой и кустами; по некоторым из них еще можно ходить. По этой минполосе я уйду к югу и через три, пять часов ходьбы  буду в центральной избушке. Там переночую, а утром вернусь обратно за следующей порцией мяса. Думаю, что в несколько дней я управлюсь с этой задачей. После  я откочую домой, возьму  товарища с Уазиком и по подмерзшему зимнику мы почти доберемся до центральной зимовухи. Короче через неделю мясо будет дома, а там дальше станет ясно, что делать, передохнуть немного  или возвращаться сразу обратно. Соболя все равно нет, можно несколько дней побыть дома, погладить жену по спине. Я представляю эту картину, хотя делать этого не надо. После мяса и вольной жизни гормоны в крови создают коварный коктейль, и любая мысль о женщине  поднимает шерсть дыбом. Беспокойная ночь мне сегодня обеспечена.
 В лампе чуть слышно шипит керосин, ровное тепло от печки окутывает меня. Незаметно подкрадывается дремота, это сладостное состояние между явью и сном, испытанное каждым, наверное, придуманное природой для нас с целью компенсации за потерянное время во сне и за все дневные испытания. Бормотание приемника сливается в монотонный шум прибоя, и вот  я уже лежу на пляже, сытый, немного пьяный, солнце пригревает мне спину, а по соседству, протяни только руку лежит женщина, вернее даже не женщина , а юная девушка, с каким то порочным и вульгарным лицом, но роскошными бедрами. Она  мне улыбается, на верхней челюсти не хватает одного зуба, но это не портит ожидания скорой любви, ведь я знаю, что сейчас мы с ней  поднимемся в номер гостиницы и ляжем в постель. Моя рука  приподнимает резинку её плавок, скользит потихоньку вниз, и я ощущаю колкое шуршание  тугих завитков волос. Она что-то говорит мне и пытается убрать руку, но усилия, какие то нарочитые и я уверен, что ей все это нравится. Я поворачиваюсь на бок и  просыпаюсь, сон был недолог и  тяжел, хочется пить.  Вода в ведре согрелась, но все равно освежает. Не нужен мне берег турецкий, и женщина мне не нужна. Я смотрю на часы, время одиннадцать, я знаю, что сейчас не буду спать долго. У меня всегда так, чуть  подремал с вечера и все, бессонная ночь. Явно старею.
Мысли опять уносят меня далеко. Зачем я здесь? Я давно живу в городе, горожанин по привычкам и образу мыслей, но каждый год на протяжении, можно сказать десятилетий,  я на месяц, два, а то и больше исчезаю из той жизни и не жалею о такой потере. Но проходит некоторой время тут и меня опять тянет домой, к телевизору, жене, детям. А в день ухода  из леса приходится себя уговаривать идти,  мерещатся всяческие ужасы дома, кажется, что кто-то умер, что какое-то несчастье… Дорогой нагоняешь на себя страхов и в город являешься в полусумасшедшем состоянии. Сам процесс добычи зверя  ради мяса для меня давно не актуален. Скажу больше - я, иногда не стреляю по верной цели, а если и нажимаю курок, то не уверенно, и знаю, что пуля пошла мимо. Частенько после по настоящему  неудачных выстрелов я в глубине души доволен этим, хотя при рассказах о  таких случаях всегда сокрушаюсь и негодую на ветер, веточку, бьющее в глаза солнце. Соболей ловлю только ради того, чтобы не лишили участка за несданную пушнину, да в некоторые года ловлю для обновления шапки жены. И все равно ежегодно в октябре начинается тихое помешательство, обновление патронов, капканов, обуток, лыж  и всего прочего, что пахнет свободой, ветром, солнцем, морозом, и ничего поделать с собой не могу. Тянет в горы к открывающимся внезапно, как картинка в проекторе, пейзажам, тянет к переменам погоды, тянет к жаркой печке зимовья.
Внезапно слышится скрип снега под ногами человека  у дверей  и  сразу же лязг металла карабина вешаемого на стену. Дверь распахивается и в проеме появляется борода Кречета в белом куржаке:
--Хозяин! Переночевать пустишь?-  Кречет улыбается и с трудом протискивается в зимовье.  В лесу ночью всегда тихо и кажется невероятным, что можно не слышать грохот шагов человека. Но, тем не менее, это так и иногда вздрагиваешь от неожиданно распахнувшейся двери, средь бела дня, через минуту, после того как вернулся с улицы и ничего там не слышал. Но я заметил, к зимовью, даже своему, всегда подходишь осторожно, почти крадучись, это так же древний инстинкт.  Я доволен, улыбаюсь:
-- Заходи, дядя Ваня, раздевайся!  Вешай всё на гвозди над печкой, мои олочи скинь.
Кречет первым делом зачерпнул кружку воды и жадно, несколькими громкими  глотками выпил до дна, потом зачерпнул вторую, но уже поменьше, осушил и  её. Аккуратно подвесил кружку на гвоздь за ручку. Спина суконной куртки мокрая, видно, что устал человек, путь к у него даже с  крайнего ко мне зимовья не близкий. Что его заставило идти ночью? Наверное, подранок. Да и ладно, сам расскажет. Я подвигаю подстывший чайник на печку, подбрасываю сухеньких дровишек, извлекаю из-под нар, с холодка, прикрытую крышкой от ведра сковородку с мясом. Ставлю и это на плиту. Кречет уже развесил одежду, и сидит на нарах напротив меня, лампа освещает его крупное лицо, окладистую бороду, короткий седой волос с большими залысинами,  небольшие острые глаза с сеткой морщин вокруг них, говорящих о возрасте хозяина.  Плечи его широки, кисти рук с толстыми короткими пальцами, чувствуется, что эти руки трудились много и на не легких работах, в них видна недюжинная сила.
-Что, Володя, бычок ножку сломал? – Кречет кивает головой на начавшую шипеть сковородку.
-Да так. Было дело под Полтавой,-  отшучиваюсь я, нарезая хлеб, -- иду, сегодня, а он стоит, ногой мотает, пришлось пристрелить, что бы не мучился.
 - Дело серьезное. Далеко отсюда, помощь не нужна ? -   спрашивает Кречет, принюхиваясь к запахам идущим от плиты, и потихоньку отщипывая кусочки хлеба, видно, проголодался человек, -- а то давай, попозже на Буране вывезу.
- Да нет, справлюсь сам, там недалеко до верха, потихоньку перетаскаю. Ты то сам с мясом?
 - Есть немного, горного изюбришку, небольшого  недавно догнал, так что, пока хватит, а там перед выходом добуду, зверь мал, мало болтается…
 Сковородка на столе, мясо немного подсохло и подрумянилось. Кольца лука желтеют в жиру, который опять пузырится. Еще раз перчу, и я, и Кречет, любители черного перца.
 - Ну ладно, давай наваливайся. Что дать ложку или вилку?
 –  А разницы нет, мимо рта не пронесу!
Кречет ест неторопливо, но основательно. У него все свои зубы, и он не стесняется ими тщательно жевать мясо. Мне остается ему только завидовать. Кусками хлеба тщательно вытираем быстро опустевшую сковородку. Пришло время  чая, со сгущенкой естественно, и печеньем. Питаемся мы в тайге  в основном неплохо, прямо скажем. Если так есть и сидеть в зимухе, а не лазить по горам, то к концу сезона в дверь не пролезешь, это точно. Хотя я знал таких охотников, которые после сезона выглядели более пухлыми, чем до охоты. Соболей они не сдавали.
Кречет и я пьём черный, пахнущий веником чай, перекипевший на печке, закусываем его печеньем, чай густо забелен сгущенным молоком. Радио на стене выдает какую-то печальную мелодию. В такие моменты я остро ощущаю, что вот, момент истинного счастья настал, никуда не надо бежать, ничего ни надо делать, все сделано и складировано, и если я сейчас усну, то это будет сон счастливого и довольного жизнью человека, омрачаемый лишь мыслью о скором утреннем подъеме. Наверное, на финише жизни человек долго и трудно поживший, и осознающий, что все, конец, уже ничего не будет, так же, в какой то мере счастлив, но он счастлив более, так как знает, что утром вставать не надо и торопиться нет никакой необходимости. Смерть более важна, и наверное не так уж страшна и ужасна, как мы себе её рисуем, ведь после неё никто не приходил обратно, видимо, там, далеко, нет уж и плохо, а может и просто хорошо.
– Чаек у тебя купеческий, -  ухмыляется Кречет, - сейчас, сколько уже натикало? Часов двенадцать, наверное? Спать до-о-лго не будем!
– Ничего, полежим, радио послушаем. Давай, рассказывай, что видел, где был, как  сюда попал. Случилось что-то? Подранка, наверное, заделал, а?
 – Да нет, не стрелял я сегодня, просто ключик у меня дурной один, ты его знаешь, помнишь, откуда с Серегой вы мясо таскали, позапрошлым годом? Ну, там где завалено все? Помнишь?
Еще бы не помнить, ввек не забуду. Сын Кречета и я в тот год убили старого, зеленого от времени, сохатого, стреляли вдвоем, с одной коряги, можно сказать, расстреливали зверя на расстоянии метров шестьсот. Дело было утром. Он упал на крутом противоположном склоне. Что такое метров шестьсот в городе? Пять минут ходьбы. Мы к нему лезли три часа, потом обдирали его, чуть ли не на весу, потом спускали сдуру вниз, когда лучше было  бы поднять наверх, да кто знал тогда? В  итоге потеряли несколько дней, порвали всю одежду, и не рады были этому мясу, которое к тому же оказалось старым, и волокна его были толщиной с мой палец. Дома  я его пытался переработать на тушенку, да не получилось ничего хорошего. Правда, потом собаки съели и были, наверное, благодарны.
 В этом ключике среди коряг  тогда хорошо натоптал соболь, Серега, наверное, это так же заметил и рассказал отцу, а тот поставил капканы, да вот и сидит теперь у меня. Хотя если по совести, то ключик этот мой, он как раз на границе и спускается с водораздела ко мне. Но говорить Кречету я ничего не буду, так как в двух, трех местах я ставлю капканы на его территории,  вдоль вершин хребтов, Кречет там практически не бывает, а если и бывает, то ничего не говорит, значит,  и я говорить  о границах и капканах не буду.
 – Ну, так вот, – продолжал Кречет, – влетела в этом ключике соболюшка в капкан, под след ставил, неделю назад. А сегодня иду, смотрю – капкана нет, волока нет, все кругом избито и изрыто. Снега то мало нынче, она, бедная как крутилась в капкане, так и листву и коряжки, все перемешала со снежком; коряг больших много, сам знаешь, то под одну, залезет, там посидит, то под другую. Потом смотрю, волок валяется, представляешь, нихром миллиметровый перекрутила или перегрызла, черт поймет, а дальше с капканом на ноге попрыгала дальше. Крови мало. Ну думаю, далеко не уйдешь, все равно где-нибудь зацепишься. Ан нет. Пройдет немного, посидит, отдохнет, крови опять таки мало, дальше прыгает. Капкан видимо на переднюю ногу сел, капкан тяжелый, единичка старой ковки, мешает ей. А там завалы пошли сплошные, ближе к выходу, ну думаю все, не найду. Дело к вечеру, тени длинные, сразу холодом потянуло, да и сам вспотевший был, и зябнуть начал, потряхивать стало.  Тут соболюшка одну петлю короткую сделала, метров в пять не более, другую, и как заследила весь снег, ничего не разберешь, думаю, прятаться готовилась. А где? Полно коряг, травы, чепуры, камни здоровенные, все травой заросло, да и еще наледь по ключику пошла, дело швах. Попробовал обрезать, обошел кругом небольшим, нет выходного следа, значит здесь где-то она. Огляделся еще раз, постоял, подумал. Солнце совсем уже село за хребет и сразу сумерки густые навалились, хоть костер зажигай, да ночуй. Из травы и коряг по пустотам  теплый воздух с земли поднимается, везде куржачок висит, гадай, где она затаилась. Походил взад вперед, подумал и решил к тебе идти, заночевать, а утром вернуться, ещё поискать. Начал выходить книзу, через первую соболюшкину петлю, глядь – из снега дужка капкана торчит, потянул осторожно, и вот она, замерзла, оледенела уже. Она сначала петлю эту сделала, потом внизу крутилась, а  после опять своим следом поднялась, да здесь и умерла. Маленькая, третьего цвета, кроме как на варежки бабе ни на что другое не годится, а целый день пробегал. Главное постоянно надежда была, вот сейчас догоню, а там красавица первого цвета, да большая, да то, да сё. Тьфу, язви тебя – беззлобно ругнулся Кречет, а по лицу видно  было, что доволен охотник, догнал добычу, не упустил, не сгубил зря зверя. – Я её сейчас подвешу, отойдет немного, попозже обдеру.
Кречет выглянул из двери, протянул руку в темноту и вытащил из неё рюкзак. Соболюшка была вовсе даже ничего, и не третий цвет, а наверное второй, а может и повыше, да и размер её был недурен. Большинство охотников всегда преуменьшают размеры  количество недавней добычи, инстинкт требует этого, фарт можно спугнуть. Я и сам ловил себя на таких вещах.
 — Ты Иван, как обычно скромничаешь,- сказал я,— соболюшка очень даже неплохая, только вот за ухом немного мышей побита, но если нормально обработаешь, то тысчонку от Метельского за шкурку и получишь. А может, и нет. Кто знает, какие цены на аукционе будут нынче. Может и три тысячи возьмешь. Говорят же, что прошлый год пушнина шла по сотне долларов за второй цвет, может так все и останется.
—Жди, больше, получишь меньше,- ухмыльнулся Кречет, разминая тушку соболя в руках, хрен ты от Метельского и  Ивакина  больше семи, восьми сотен  поимеешь, все равно обманут. Ты слышал, как Васильев в край ездил  пушнину сдавать, прошлый год?
—Какой Васильев, Васька с Удылей? Так он как бы умер, несколько лет назад, говорили, что ногу сломал, обморозился пьяный, да так в крае и загнулся, – удивился я.
             Охотник, кстати, он хороший был, зверя бил лихо, да и норок ловил бессчетно на Удылях. Вот, наверное, кроме него и никто правды никогда не рассказывал об охоте. Убил, так убил! Все расскажет, все покажет, да и как-то бесхитростно все, за это  и поплатился. Начальство завидовать начало, что участок хороший достался мужику, а бакшиш не платит, да и быстренько сожрали его, а участок отняли.
 -Так что слышал я, что умер он, – повторил я, наблюдая за пальцами Кречета, который поставил лампу поближе к себе и начал обдирать шкурку.
—Нет, не умер. Морозился по пьяни, это точно, да отходили его в краевой больнице. У него там знакомые доктора оказались, друзья детства, вот они его на ноги и подняли. Три пальца на левой руке отрезали, да язвы на ногах залечили. Ты их должон знать, коллеги твои, в краевой хирургии работают, один лысоватый и с усами, на балалайке любит после операции играть, а другого Юрием Тимофеевичем кличут, он в реанимации. Невестка моя у них лечилась, давненько. Они много не брали, но по собольей шапке я им справил. У них связи хорошие оказались в верхах краевых, сам понимаешь, тому что-то надо, другому, кого-то прооперировали удачно, ну прикидываешь что к чему, так вот они ему к выписке участок и помогли вернуть, правда, не полностью, но самое хорошее ему досталось. Икрометы только ушли на сторону. Но с них нынче толку мало, знаешь, что рыбы почти в Амуре не осталось, скоро Сахалинскую кету жевать будем. Васька после выписки из больницы через недельку на вокзале с бичихой молодой познакомился. Она лет на тридцать его младше, но выглядела почти ровней ему. Где она  до этого шлындала одному Богу известно. Но судя по роже, видать повидала много и выпила еще больше. Ни детей, ни родни, никого. Говорила, что с детдома она. Может и не врала. Они крепенько выпили, друг другу понравились, а утром он её с собой в вагоне обнаружил, на одной полке. Он ей билет перед поездом купил, оказывается. Васька уже очухался, в разум вошел. Пошарил по карманам, наскреб немного денег и говорит: "так и так, не могу я тебя с собой взять, на деньги езжай обратно". Она на колени бряк! " Не губи, - кричит, помощницей буду, пить брошу, варить буду!" ну и все остальное в таком же роде. Васька послушал, послушал, да тут и пассажиры с чего-то за неё заступаться начали, знаешь ведь наших бабусь с разъездов, ну и решил попробовать. Сначала дела у них ничего пошли. Доехали они до Джонок, там  знакомый тракторист добросил их на трелевочнике, до Васькиной центральной избы. Он ведь её из бруса в тайге построил! – Кречет коротко хохотнул,— представляешь, из бруса!  Это с ума сойти надо! Да и домина там не хилый, восемь на шесть, да с кирпичной печкой, да еще подпол выкопал в глине глубиной 3 метра. Правда, строилось это все давненько, еще при коммуняках, Васька тогда временно в лесхозе работал, да подкинул им идею кордон в тайге построить. Тогда ведь все просто было, техника ничья, деньги государственные, вот и построили. Причем за одно лето. А потом лесхоз развалился, а дом в тайге и остался, вроде бы как Васькин. Так за ним и закрепился. Его много раз деятели из Рыбкиной конторы спалить хотели, прилетят на вертушке по осени и сразу обыск делать, икру искать. Васька не дурак, икру в бидонах молочных закапывал, а чья потрошенная рыба на Хангелинском икромете и знать не знаю! Может вы её, товарищи браконьеры в погонах, сами и потрошили, а на меня свалить хотите, Начинал короче права качать. Несколько раз ему и подвешивали, один раз даже ребро вроде бы сломали, но потом в покое оставили. Так бы, конечно его пристрелили бы, да и сожгли бы, ради икрометов, но ведь летчики с вертушки каждый раз разные, свидетелями будут да и не все сволочи в нашей стране, однако. Там такой рыбинспектор был, фамилия у него подстать, Негодяев, гад конченный. Несколько бригад на него в тайге работало, даже на Амгуни. Икру дербанили. Простых мужичков он не прощал, чуть что, сразу протокольчик, штраф, а то и уголовное дело. А сам тоннами икру в край трелевал. Да ведь они все так делают, на это и живут! Поэтому и рыбы то у нас не стало. – Кречет плюнул на земляной пол. – Мы если где и хлопнем лишку, так уже и знаем и прикидываем, что, где и как. Тут можно лишнего взять, а вот здесь нельзя, на следующий год не останется. Вот я, например, сорок лет по тайге лажу, считай на одном, двух участках, а зверь всегда есть, соболек бегает. Если его мало, так и я меньше возьму, Голова то на плечах есть, поди? Чего я буду сам себе в штаны гадить? А с Рыбкиной конторы что взять? Сажать их надо поголовно, а еще лучше расстреливать. Ну ладно. Прибыли Васька с Риткой  на место. Её Риткой звали, а фамилию забыл я. Такая фамилия вроде бы простая, толи Аникина, толи Филикина, а вот забыл. Да. Весна ранняя, снега по уши, тракторист уехал. У них продуктов немного было, деньги то все пропили, так, хлеба купили, сахара и чая, масла растительного. Васька в Джонках в долги залез, ему там всегда в долг давали, так как он мясом  потом отдавал, да еще с процентами. Так вот тракторист уехал, огляделась Ритка  и давай плакать. Вдалеке сопки синеют, видно, что до них за день не дойдешь, кругом кедры стоят, шапка с головы валится. Тальник густой вдоль речки топорщится, сереет, за ним склон противоположный, весь в черных корягах после осеннего пожара. Снег чистый, ничьих следов кроме мышиных и птичек не видать! Кранты тебе Ритка. Не видать тебе Хабаровского вокзала как своих ушей и водочки тебе теперь долго не выпить.  Пешком шестьдесят километров до трассы не каждый за день пройдет, тем более не баба. Но делать нечего, надо жить. Перетаскали вещи в избу, Васька ведь давно здесь не был, с января. Но никто видать после него не приходил, все на месте и продукты еще остались. У Васьки всегда ящик железный в корягах спрятан зимой, крышка хорошо закрывается, мыши напакостить не могут. Ящик и в это раз с зимним мясом был. А что ему сделается? Ночью морозы еще под сорок. Так что жить можно. Тем более что в подполе не один карамультук запрятан наверное. Ты ведь не застал, а еще пацаном был, помню. Мы тогда жили на 18-м разъезде, батя у меня обходчиком работал. Так вот, в сорок пятом эшелонами побитую нашу,  японскую и немецкую технику гнали на Амурсталь на переплавку. Составы подолгу стояли, охранялись плохо. Идешь вдоль него, смотришь платформа, вся железяками топорщится, в разные стороны торчат, хвать за одну, а это винтовка какая-нибудь, то погнутая, то без затвором, то без приклада. Раз десять за месяц пройдешься, глядь дома что-то появилось. В каждом доме по два, три нарезных стола было, да бочка с патронами. Куда они делись? Да никуда. Так на месте у знающих дело людей и лежат. Ты вот например с Арисаки стрелял? Вот видишь - нет. А я стрелял, и не только стрелял, но и охотился. Пока патроны не кончились. Потом Сереге отдал, а он не знаю куда её дел. Может патронник пересверлил, может еще чего. Хотя там с патронником наверное ничего не сделаешь, калибр не тот, под наши патроны не идет. – Кречет помолчал. – Да. Короче начали они жить вместе. Васька её в баньке отмыл в первый же вечер, смотрит, а бабца то ничего. Правда во внучки годится, так это и хорошо. Там  в баньке они и сошлись. Васька мужичок, ты его знаешь, ростком маленький, да видать в корень вырос. Как он впер первый раз, так Ритка глаза и закатила.
— А ты откуда знаешь?- не выдержал я,- Она, что ли тебе рассказывала? А Васька и наврать может. Про это дело большинство мужиков и баб врут. Всем хочется казаться супер-пупер. Ведь не признаешься же подружке, что мужик ползал по тебе и ничего не сделал. Да и другу не скажешь, что ничего не получилось - стыдно.
– Знаю, значит, знаю,-- туманно сказал Кречет и продолжал. – Тут дело дальше плохо пошло. Ритка его сифилисом заразила. Она и сама не знала, что больна им была, а Васька тем более, откуда мог симптомы сифона, знать? Он то и триппером е болел никогда. Они бы там живьем и сгнили бы, но через месячишко к ним  доктора приехали, друзья Васькины. Он когда лечился, их к себе наприглашал, они  явились на  джипе, да еще с бабами и водкой. Хорошо, что один из них, тот лысый, хорошо медицину знал, заметил что-то на шее у Ритки, как кольцо, такое светлое, по кругу. Оказывается эта штука, кольцо Венеры называется, и при сифилисе, бывает, в заразной стадии. Ну, пикник сразу и кончился. Посовещались они, отпраздновали, однако, встречу, конечно, со всеми мерами предосторожности, в баньке помылись, да и забрали Ритку с Васькой обратно в Хабаровск, в кожвен. Там они еще месячишко лечились, вылечились, друг другу все простили, один ведь на другого все валил, да и обратно и приехали в тайгу. Опять на джипе. У Васьки все время так, то под забором от водки загибается, а то на джипе по лесам рассекает.
Кречет подошел к печке, подбросил пару сырых полешек, бросил сверху ободранную тушку соболюшки, закрыл поддувало. Шкурка соболя обезжирена при помощи старого полотенца, упакована  тугим шариком в целлофановый пакетик и  вынесена на мороз, в карман рюкзака. На правилку Кречет посадит её потом. Его рассказ, музыка из приемника и моя полудремота, устойчивое, густое тепло в избушке, всё это рисовало в голове красочные картины. Рассказчиком Кречет был хороший, и умел держать в напряжении слушателя. Тем более я знавал Васильева, бывал на его участке,  еще до большого пожара и  краем уха слышал эту историю, правда, в несколько другой  интерпретации. Кречет вышел на улицу, оставил дверь открытой,  клуб студеного воздуха поднялся до нар, огонь лампы заколебался, и целлофан на окнах дрогнул, когда Кречет через минуту  зашел обратно и прихлопнул дверь.
— Дверь у тебя хреново сделана, – сказал он,- открывается,  если на проволочку изнутри не зафиксируешь, у меня по другому, полешко подложил на порожек, вот тебе и щелочка. Воздух свежий всегда поступает, полешко вытащил, вот тебе и опять тепло.
— Те же яйца, только в профиль, - сказал я,- всяк по-своему городит, а получается одно и то же, тепло, сухо, и мухи не кусают. У меня в дальней избушке вообще палка  длинная к двери привязана, чтобы не вставать ночью, когда жарко становится. Ткнул ей, дверь приоткрыл насколько надо, палку сбоку под матрас сунул, вот и все. Автоматика.
— Ночью встал, спросонья о палку запнулся, шишку набил. Или ногу сломал и помер, прямо в избе, – прокомментировал Кречет, усаживаясь на нары и поправляя подложенную в изголовье высохшую куртку.  – Давай еще чего-нибудь пожуем, да чайку вскипятим, чтобы утром не валандится. Время еще детское, около часа.
 – Давай,- согласился я, – сейчас свежей водички принесу.
На улице  студено. Очень тихо. Ели, которые стоят у избушки своими вершинами закрывают часть неба, но все равно, огромное количество звезд мерцает на небосводе. Хорошо виден Млечный путь, вот Полярная звезда, там север, а там значит юг, там мой дом. За сосисками, в той стороне, за перевалом небо заметно светлее, и когда глаз привыкает к темноте, то становится ясно, что это зарево,  ночные огни города, который отсюда по прямой километров восемьдесят, по этому зареву я обычно ориентировался с прогнозом погоды. Если зарево большое и яркое, то погода будет ясная и морозная. Сейчас зарево таким и было.  Пробежал легкий ветерок, но я его не ощущаю, просто зашумели вершины елей и сразу стихли, морозец щипнул щеки. Снег хрустит под олочами, свет фонарика открывает пеньки и коряжки. Вот и проточка, прорубь уже затянуло довольно крепким  ледком, но несколько ударов кружкой, появляется темное зеркальце воды.  Мороз довольно крепкий, когда я делаю небольшой,  в несколько секунд перерыв, черпая воду кружкой, то на поверхности проруби сразу же появляются кристаллы льда. Я  в тельняшке и трико, мне не холодно, и я знаю, что через минуту, другую, буду обратно в зимовье.
В избушке тепло, свет керосиновой лампы первые секунды режет глаза, Кречет доволен, улыбается.
–Ну, что, ничего не отморозил? – спрашивает он, наливая воду в чайник. Я отшучиваюсь и падаю на лежанку. Хорошо. Просто хорошо и всё. Кречет еще что-то говорит, но его голос удаляется, становится убаюкивающим, начинает мешаться с обрывками видений. Я чувствую, что уплываю, но не хочу останавливаться,  чая не желаю, и уже еду в автобусе, поздней осенью, стою на задней площадке, в толпе таких же молчаливых и мокрых, одинаково одетых со мной, пассажиров. На резиновом полу мутные лужи,  окна забрызганы грязью, сквозь них не видно ничего, но я уверен, что это тот самый город, который мне много раз снился. Город на длинном пологом склоне горы поросшей лесом, в городе много одноэтажных старой постройки каменных и деревянных домов и плохо мощеные улицы. Мне ясно, что я живу здесь.  Какая то тоска охватывает меня, я не хочу жить в этом городе, где такие угрюмые люди и серое, вечно осеннее небо. Мне жалко себя, я знаю, что никогда  не увижу больше своих детей и жены, кажется, что я уже, наверное, умер и меня везут в это страшном автобусе, куда то туда, откуда нет возврата вообще. Ко мне проталкивается кондуктор, это женщина в черном ватнике, на левой груди у неё серая  прямоугольная табличка, на ней написана фамилия и инициалы, Муратова А.М., а дальше мелким шрифтом 282, 4 отряд.  Женщина небольшого роста, молча смотрит на меня снизу, подняв голову, глаза у кондуктора, странные, зрачки занимают все пространство и они черные. Я  хочу дать ей талончик, я знаю, что он у меня во внутреннем кармане пальто, но мокрые пальцы никак не могут нащупать проклятую бумажку. Все пассажиры задней площадки поворачиваются ко мне, у них одно лицо, лицо кондуктора. У всех. У мужчин и женщин одно и то же лицо. Я пытаюсь что-то сказать, но из пересохшего рта вырывается какой-то хрип, и я с облегчением просыпаюсь.
Лампа притушена, освещает лишь столик, Кречет спит спиной ко мне, поджав ноги, в избушке прохладно, так как дверь полуоткрыта. Я в полудреме, делаю все на автопилоте. Подкидываю пару полешек, закрываю поддувало, убираю полувыкипевший чайник, закрываю дверь и опять ложусь. Больше снов я не вижу, а если и вижу, то наутро их не вспомню.
Звезды  и зарево меня обманули. Когда я  в восемь утра открываю дверь, то обнаруживаю на чурке для рубки дров и на топорище врубленного в неё топора, несколько сантиметров свежего снега. Снег идет густой пеленой, вершины ёлок качаются и их почти не видно, слышно завывание ветра и скрип веток. Дымок с трубы прибивается книзу, изредка закручиваясь  в спирали, потом исчезает с порывом ветра и появляется вновь, когда пурга переводит дыхание. Снегом прикрыты все щепки на земле, поленница. Тонкий слой снежинок занесенных ветром под навес крыши лежит на рюкзаках и карабинах. Но стало гораздо теплее. Склонов сосисок и отрогов Киши, которые рядом, не видать, изредка проглядываются какие то размытые очертания. Видимость не более  ста, может быть двухсот метров. В принципе погода самая охотницкая, но я в такую погоду не люблю ходить. Через полчаса вся верхняя одежда становится мокрой, тяжелой и все удовольствие от охоты исчезает. Тем более мясо уже есть и можно не торопиться. Вот тебе и сон в руку, грязный автобус, осенняя погода.
Кречет так же проснулся, кряхтя вылазит в сумерки, как медведь. Оглядывается, громко высмаркивается и матерится:
 –Твою мать! Не ждали, не гадали. Капканы чистить придется, а сегодня куда идти? Некуда. Пропадешь. Я на своих марях и дороги не найду, все, наверное, перемело.
У Кречета дальняя избушка стоит  в междуречье,  в очень удобном и красивом месте, но для того, что бы туда попасть от меня, необходимо пройти широченную марь, с кочкарником и редкими корявыми, низкорослыми лиственницами. В это время там может быть сохатик, но в такую пургу, пройдешь от него в двух шагах и не заметишь. Он и в хорошую погоду лежит иногда довольно крепко, и мне приходилось стрелять в черную тушу, когда она взметывалась буквально из-под ног, заставляя  вскрикивать от неожиданности. Но в такую погоду, когда ориентиров кроме ветра никаких нет, а его крутит, как собачий хвост, пролетишь мимо сохатика и  избушки в два счета. А там как повезет, может быть придется и под корягой ночевать, что в такую погоду совсем уж нежелательно.
– Ну, что ж. Значит банный день, дровишек подпилим, поколем, пожрать, что-нибудь приготовим вкусненького. Да можно и помыться, бельишко состернуть, да и латку на обутки положить не мешает. Не думаю, что это надолго, прогноз хороший был, да небо ночью звезды хорошо показывало, – говорю я, умываясь свежим, мягким, теплым снежком, катышки которого, падая на снег после контакта с моим лицом и руками, разительно отличаются от окружающей белизны. Кречет уже сходил в туалет, на дальнее бревно, и проделывает те же процедуры, что и я.
 –Хорошо! – кряхтит он, – снежком весьма пользительно рожу натирать, моложе становишься, свежее!
 –Ну да, – поддеваю, его я беззлобно, тебе это необходимо, вдруг молодая жена выгонит!
 –Выгонит, так туда и дорога, –  ворчит  дядя Ваня, - не пропаду, какую-нибудь бичиху на вокзале найду, как Васильев, и ничего, сойдет. Айда в дом, зябко стало!
Действительно, ветер на глазах усиливался, все чаще слышался треск ломаемых им сучьев, вершины елей скрылись окончательно в снежной пелене. Интересно, сколько будет  дуть? Ведь лыжи у меня наверху, далековато отсюда. В это время года снегов больших обычно не бывает, но каждый охотник может рассказать массу историй, о внезапно выпавшем глубоком снеге, поломавшим все великие охотничью планы. Да и я много помню, и много видел.  А как Кречет пойдет? По мари без лыж после пурги идти, себя не жалеть; придется, наверное, ему через верх ползти, там снег сметает, но дорога в два раза трудней. Ладно, поживем, увидим...
 День долог и скучен. К часу дня, все, что можно было сделать, сделали. Распустили на чурки хорошую сухую лиственницу, покололи большую часть их. Кречет человек хозяйственный, все полешки по размеру, по колкости, разложил и складировал в две поленницы у входа. Для удобства, как он коротко пояснил. Свалили корявую, живую средних размеров елку, раскряжевали ствол на несколько бревешек – швырков. Теперь всегда можно отпилить пару сырых чурок, и приготовить долгоиграющих дровишек даже в темноте.  Я сходил с лопатой к речному рукаву и углубил место, где беру воду. Кречет той же лопатой попытался обвалить снегом стены зимовья, но снежка еще маловато, хотя непогода разгулялась не на шутку. Ветер уже не воет, а ревет, где-то в пойме реки то и дело слышен грохот и плач падающих деревьев. Вблизи зимовья  елок мало, но все равно оба мы настороженно поглядываем вверх – вдруг шальной сучок прилетит! Неба как такового нет, темно-серая пелена мелкого, уже колючего снега, то складывается вдвое и становится темней и мрачней, то наоборот несколько светлеет, вселяя  какую-то надежду, которая через минуту исчезает.

                Глава вторая
В зимовье жарко. Дядя Ваня решил сварить борщ. Ну, раз такое дело, то мы почистим ему картошки, укажем, где бидончик с кислой капустой и свекла, и полежим немного. Посушимся. Время варить борщ и время наблюдать за этим. Картошка, морковка, свекла, лук  - в ноябре, до наступления сильных, устойчивых морозов, хранится на голой земле, под нарами, прикрытые на время  отсутствия хозяина, старым тряпьём и хранится, надо сказать, неплохо. А потом, когда наступают устойчивые морозы, все это чистится, моется, режется,  как положено, кладется на кусок целлофана и выносится на мороз. Утром свежезамороженные продукты складываются в мешочки - и на лабаз, ждут своего часа. Достаточно порцию, того, чего необходимо, бросить в кипяток, или в кипящее масло и все прекрасно готовится, не меняя своего вкуса.  Если дать этим запасам оттаять при комнатной температуре, то они превратятся через некоторое время в дурно выглядевшую массу непригодную к употреблению в пищу.
Когда охотники забрасываются в тайгу, то всегда берут много картошки, по привычке, хотя это не самый лучший продукт для охоты, гораздо практичней, сытней, да  и полезней любая крупа, которая при правильном кулинарном приготовлении, становится прекрасной кашей. Да если еще имеется в наличии мясо, тогда вообще разговоров нет. Один мой старый товарищ, после службы в армии, терпеть не мог перловую кашу. Он не ел даже рассольник с  этой крупой. Но однажды я в его зимовье, в такой же смутный день, приготовил полновесную, мягкую, ароматную кашу из перловки,  поджарил мясо кабанчика, с лучком, да с томатом. Ароматы шли, я вам скажу, неземные. У меня было немного спирта, мой товарищ, употребил стопочку, да кашу то и съел. С тех пор он любит все каши, особенно, если их готовлю я.
Время к вечеру, на столике между нашими нарами горит лампа. Борщ съеден, кости обглоданы и так же отправлены в печку. А то вдруг: " Чем питаетесь товарищи?"  "Да вот тушенку доедаем, да пару рябчиков вот убили, а зверя и в глаза не видали, да и вообще нет нынче его"… Хотя лицензии на отстрел  оленя есть практически у всех охотников, но береженого Бог бережет. Инспекцию у нас  в России не любят. Вороватые люди там работают, очень часто с полным отсутствием совести и души.
Дядя Ваня  штопает варежки , его лысина влажно поблескивает на свету, когда он наклоняет голову, присматриваясь к стежкам. Мне ничего не хочется делать, я прислушиваюсь к стонам ветра и наблюдаю, как с особо резкими порывами его начинает поддымливать печка. В избушке уютно, чем сильнее удары ветра, тем менее хочется куда то идти. Непогода  для охотника такой же нерабочий день, как воскресенье, для простого обывателя. А эти дни бывают то часто, а то вообще за сезон ни одного не выпадает. Нам выходные нужны, без них тяжело и недели через 2-3 пребывания в тайге начинаешь чувствовать усталость. У меня как раз такой период и я рад непогоде, хоть и не хочу это показывать Кречету.
— Ну и что дальше с Васькой произошло? – вспомнил я, когда Иван отложил в сторону готовые варежки.
 –А на чем я остановился? А, вспомнил! Ну, значит так. Привозят их обратно, здоровыми, сифона нет. Уже весна в разгаре, небо весеннее, блекло-голубое, снег только по северным увалам остался, речки вскрылись, березу подсачивать можно Что делать? Надо жить. Друзья его, доктора, оставили парочке продуктов, денег дали немного, сказали, что через месяц-другой приедут порыбалить на Хангеле. Кроме этого оставили кучу пластмассовых контейнеров, двадцатилитровых. Помнишь, раньше в таких контейнерах папоротник для японцев заготавливали? Друзья ему говорят: так, мол, и так  давай Васек заготавливай березовый сок, мы у тебя его забирать будем, и платить за него. Немного, конечно, но на жизнь тебе хватит. Научили его консерванты добавлять, рассказали, как сок хранить надо, до их приезда. Они хотели попробовать соком березовым некоторые болячки лечить. Если дело пойдет  то и людям хорошо, и докторам неплохо, глядишь, статейки можно написать, или что-нибудь для диссертаций сделать, да и Ваське это в масть, какой никакой, а заработок на горизонте замаячил. Деньги и в тайге нужны. Одежка, обутки, патроны, жрачка. то, сё... Короче, начал Васька с топором и контейнерами по березовым рощам носиться, а Ритка сок домой таскала на поняге, да готовила его и в подпол спускала. Недели через две сок в березах кончился, почки распустились, листочки зеленые появились, клейкие. За это время  заполнили пятьдесят контейнеров, тонна значит, сока. А докторов все нет, да и нет. В некоторых контейнерах сок подбраживать начал. Ритка по тихому сахарку туда добавила, да дрожжей бросила маленько, вот и брагуля подошла через несколько дней, да ядреная такая, с ног любого валила. Тут заявились доктора на грузовичке, старая лесовозная дорога оттаяла, и проехать с трудом можно стало. Приезжают, а в доме дым коромыслом, Васька с Риткой  гулеванят. Доктора приехали на выходные, с ними мужичок неприметный был, тихий, вежливый, одет вроде по простецки, а доктора его видно побаивались и разговаривали  уважительно, все его просьбы наперегонки выполняли. Начали пить вместе. Доктора с собой привезли водочки, да продуктов в хорошем количестве, так что есть пить, было чего.  День пьют, два, день ночь перемешались, в доме как в хлеву. Рыбалки никакой не было, какая рыбалка по пьяни? Наконец опомнились. А уже конец выходных, уезжать надо. Полупьяные грузят контейнера, с соком, который не забродил и уезжают. Денег Ваське дали, да и не мало, неплохую сумму. А мужичок этот, его Люсьен Карловичем звали, тот пил мало, в основном где-то ходил по окрестностям и возвращался вечером –  выбрал время перед отъездом, да к Ваське и подошел, так и так, говорит, приеду я к тебе вскорости, дело есть, да и поживу немного. Только ты паря смотри, баба у тебя плохая, ко всем лезла, пока ты спал. Ваське по большому счету это все было до лампочки, но Ритке он на следующий день бубну набил, та за нож схватилась, Ваське руку порезала. Он её попинал, запер в бане. Утром собрал ей котомку, денег немного дал, вывел на дорогу и Ритка ушла. Больше её он не видел. У Васьки на память шрам остался на руке.  – Кречет замолчал, прислушался к завыванию пурги. Через щель, между жестяной трубой и жестянкой на крыше, на печку падали одинокие снежинки.
– Смотри-ка, – удивился Кречет, – снег хлопьями пошел, значит, к утру потеплеет и может быть распогодится. Может, чайку хлебнем?
Это не проблема. Но я остерегаюсь пить крепкий чай и завариваю себе послабее в кружке. Радио скороговоркой начинает бормотать об очередном повышении пенсий. Кречет берет приемник  к себе и внимательно слушает. Потом злобно матерится.
 –Суки вонючие! Опять же обманут! Ты посмотри, что делают, бензин стал уже десять рублей стоить, соляра, соляра, которую никто за топливо никогда не считал – девять, хлеб к восьми рубчикам подбирается! У меня пенсион тысяча восемьсот. У  жены зарплата две триста. За двухкомнатную отдаем четыреста и то благодаря какой-то субсидии. Телефон нужен? Нужен. Детишкам пить, есть вкусненького надо? Надо! Обуться, одеться, на автобусе проехать – это как? Что у меня остается? Ничего. Я нищий. Я патроны не могу купить в магазине, слишком дорого. Покупаю ворованные у прапорщиков.  Сейчас эти курвы поднимут сызнова пенсион на сто рублей, а на весь мир будут верещать, что нам стало лучше жить. А бабки пенсионерки  опять пойдут выбирать президента и  всю его когорту, и по новой выберут какого-нибудь ворюгу и сволочь. Баб подпускать к избирательному участку нельзя ни под каким видом. Ведь они как голосуют? Им до фонаря, что обещают им и кто он такой. Им главное в мозгах крутится: дала бы она ему или не дала бы. Вот сидит такая шлюха старая лет пятидесяти, которая никому не нужна, даже детям своим, и вспоминает свою молодость. Ох как хорошо было! А вот дала бы я ему или нет.? Наверное дала бы! И выбирают! Ведь мужиков на участках не видать последние годы, давно поняли, что это обман гольный. А бабьё толпами туда несется. Свою спрашиваю: что, мол, за кого голос то отдала? Она мне, за такого то. Так ты ж не хотела за них ни за кого! А я его портрет увидела, усики такие хорошие… Что ты ей скажешь? Дурой обозвать – язык не поворачивается, вроде не дура. А!  – махнул Кречет рукой,— вот и живем мы в бабском государстве, гадами управляемым.   Из наших вообще нельзя никого выбирать. Мы все заражены рабством. Нас, наших отцов, дедов, бабок стреляли, драли во все дырки, они молчали, ходили уши опустив. А мы их потомство. У осины не родятся апельсины! Вот ты за кого голосовал? За этого?
 –Нет, – коротко  ответил  я, – против всех.
 –Ну, ты даешь! Говорят что этими бюллетенями, тех кто не пришел голосовать, или против всех, потом как хотят, так и крутят и назначают, тех кого им надо. Бояре драные! Из грязи да в князи! Нельзя наших никуда выбирать! Нашего назначишь, так он пока не наворуется, так и будет под себя гребсти, пока не нажрется досыта, а у наших понятия досыта нет, значит, будет   все, пока не сдохнет.
 – Да… Вань, не знал я, что ты так политикой так живо интересуешься. Ты случайно к коммунистам на случки не ходишь? Они погалдеть всегда готовы, – удивляюсь я, – да вроде бы не слышно было про тебя, чтобы ты когда-нибудь на демонстрации ходил.  Ведь демонстрации  7 ноября были, а в этот день, ты всегда в тайге был. Как и я, между прочим.
  –Нет, – хмуро отвечает Кречет, – хотя сейчас я думаю, пусть бы уж было, как было. А то ведь не понятно, что происходит. То так, то этак, а толку нет.
Мы замолчали. Особенно сильный порыв ветра, взвыв, покачнул трубу и пузырем надул целлофановые окна, дверь немного приоткрылась и опять стала на место с громким стуком. Где-то недалеко затрещало и  упало дерево, ощутимо тряхнув землю - пурга пела свою песню, то громко, то тихо и до нас "венцов творения", ей не было никакого дела.               
К ночи ветер почти стих. Рваные в клочья серые облака смутными тенями  неслись над нами, становились реже и светлее, в темно-синих просветах изредка проглядывали робкие звезды. Ночь распахнула свои крылья над тайгой и вздохнула во всю грудь. Вот она я! Кто не спрятался, я не виновата! Сразу подморозило и довольно крепко, целлофан на окошках начала  раскрашивать изморозь, а когда кто-нибудь из нас выходил, то морозный воздух, кажется с ощутимым шелестом, врывался клубами  в зимуху.
- Ну, все, – довольно  улыбается Кречет, - Кончилась пуржишка, завтра, аккурат по порошке, что-нибудь и увидим, а если Подя подфартит, то и добудем. – Он помолчал. - А за  ночь снежок осядет, наверное, можно будет и без лыж пробрести. К вечеру у себя буду.
Кречет поставил остывший чайник на печку, подбросил пару полешек, приоткрыл дверь.
- Давай еще чаю хлебнем, - предложил Кречет, - ночь длинная, выспимся.
Я промолчал. Чаю мне не хотелось. Не хотелось завтра лезть на верхотуру, таскать мясо, почему-то не хотелось и домой.
- Слушай, Иван Платонович. Я вот  поутру двину, наверное, к зеленому распадку, туда вверх, где Пахиня впадает. Он же с твоим участком граничит. Издали больно уж соблазнительно смотрится, сопочки хорошие, кабарожка, наверное, бегает, соболек пролетает. Несколько лет туда смотрю, а ноги никак не доходят. Лес там дивный, мне в бинокль хорошо видно, не брали его там никогда, просветов не видать. Ты туда, случайно, не заглядывал? – с интересом спросил я. Бороды Кречета  я не видел, он уже лежал на нарах,  и голова скрывалась столиком для еды. Но вопрос он слышал, хотя отвечать, по-видимому, не торопился.
- Иван, ты что спишь уже? А чай?- поинтересовался я, приподнимаясь на локте.
Кречет резко поднялся на нарах и сел. Он смотрел прямо мне в лицо, несколько прищурив глаза, но казалось, что он смотрит сквозь меня.
-Ты  вот что паря, – через несколько секунд сказал он. – Не вздумай туда сунуться. Я здесь уже два десятка лет, а там был один раз и больше не заглядывал.  И соболя там нет, и кабарожка не бегает. Пусто там. Все завалено, по низу не пройдешь, а по склону сплошные осыпи, ноги вмиг переломаешь. Оттуда никто не вытащит. Капканы там никто, никогда не ставил, и зверя там никто, никогда не бил. Время только зря потратишь. – Он упал обратно на нары. И добавил через несколько мгновений, - а избы там нет и ночевать негде.
 Нехорошее чувство какого-то обмана, царапнуло мне душу. Я знаю охотничьи российские промысловые принципы. Украсть то, что плохо лежит, главный из них. Очень часто соседи охотники, вяло оправдываясь потом незнанием участка  ставят капканчики по осени, на чужой территории, снимая их перед большим снегом. Снег упал, следов нет, не пойман - не вор. Я такими делами не грешил, но слышал о массе подобных случаев. Дело иногда до стрельбы доходило, до убийства. Да я еще не забыл и разбор полетов с Кречетами несколько лет назад.
Поленья в печке потрескивали, но  казалось, что в избушке  повисла пластилиновая тишина. Кречет опять поднялся на нарах и спустил ноги. Лицо его было спокойным.
-Я знаю о чем ты думаешь, - сказал он поправляя огонь у лампы. – Не бери в голову. Не ставил там капканов ни я, никто либо другой. То руки не доходили, то еще что-нибудь. На Буране я там много раз проезжал, по нижней дороге, но даже в том ручье, что из распадка бежит, я воду для чая никогда не брал. Всегда пью чай на переправе недалеко от своего базового зимовья. Привык.
- А что так,- поинтересовался я, - место вроде хорошее, ты в лесу до марта сидишь. За это время все так надоедает, что куда угодно полезешь от скуки. По себе знаю. А тут под боком зеленый лес, да и нетронутый, можно сказать, целочка. Вот сходил бы ты, когда туда, а сейчас мне все бы и обрисовал,- постарался перевести я разговор в шутку.
-А хоть и был, так обрисовывать все равно нечего. Ничего не помню, и помнить не хочу, - Кречет взволновался. – Вообще там место не такое. Плохое. Там лагерь раньше большой был, женский. Это еще, наверное, в сороковых годах. Потом в пятидесятых мужской лагерь туда перевели, то же лес брать. Но там его брать не сподручно, уж больно круто, бревна вниз спускать опасно было, летели как бомбы, людей калечили. Так опосля  стали брать лес у меня на Харпях, весь его вырубили, сейчас там редкий лиственичник растет, да пни в два обхвата догнивают. А людей гоняли на лесоповал с того лагеря. Это километров десять. Вот и прикинь, сколько там людей сгинуло, и где они лежат.
- Да ладно, ладно, - сказал я, - не знаем мы, где кто лежит в тайге, может, и эта изба на костях стоит. Вон по всей тайге пеньки неохватные догнивают, да еще и не все волока позарастали, на марях ещё кое-где лежневки прослеживаются. Кто-то это же делал. Если бы мы всё знали, то наверное в тайгу никто бы и не ходил. Но все это давно было, кажется, что  не с нами и кажется неправдой.
-Неправдой,- вздохнул  Кречет. – Не знаю, кому как, а я это все воспринимаю, как будто это все со мной было. Шкурой ощущаю мороз, крики слышу, лай собак. Наверное меня раз двадцать раньше расстреливали и раз двадцать я от голода умирал. А когда я  мимо этого распадка проезжаю, так стараюсь не обворачиваться, чтобы пулю не схлопотать.
- Какую пулю, -изумился я, - кто стрелять может?
-А никто, - Кречет покачал головой, - оттуда прилетит. Может быть шальная. Да прямь в затылок и  вдарит, так что мозги по снегу разлетятся.
Я внимательно посмотрел на собеседника. Шутит или нет? Или так, хочет, чтобы я туда не ходил по своим каким-то соображениям? Но на шутку это не было похоже, Кречет был серьезен и спокоен. Он сидел с отрешенным лицом, перекатывая между пальцами горелую спичку.
- Вань! Ты что пугаешь меня? Какие пули, откуда прилетит, какие мозги по снегу?- Я  соскочил с нар  и набрал в кружку холодной  воды. Мерцающий свет лампы и тени от наших тел на бревенчатых стенах создавали, какую то нереальную картину. Мозг обостренно воспринимал все,  казалось, увеличился в размерах, давя изнутри на черепную коробку. " Наверное подугорели , - подумал я, - печка поддымливала." Но что-то говорило мне, что это не угар, а действительность, и что напротив меня сидит человек. которого я знаю давно, и говорит странные вещи. Вода была со льдом и льдинки звенели в кружке, когда я пил.
-Откуда, откуда. А оттуда. Ты, наверное, не помнишь Кешку Гида. Лет двадцать назад это было. Помнишь или нет? – Кречет испытующее смотрел на меня. - Может,  слышал что? Как его убили, знаешь? Нет?
- Что-то слышал, когда-то давно было. А кто мне говорил? Не помню.… По моему  покойник Сильвер, царствие ему небесное, - в раздумье сказал я, - а вот деталей не помню. Здесь нашли его убитого и на волокуше тащили до Кармыжа, но кто, чего, не знаю.
 - Ты не знаешь. А я знаю. Это я его вытаскивал в ноябре 33 года назад. Аккурат в это время, что и сейчас. Хочешь, расскажу? Так вот. Охотились мы с ним тогда в верховьях Харпей. Там еще леса немного оставалось по склонам, а лагерей с зэками давным давно уже не было. Соболек носился, сохатик к декабрю приходил, да и изюбрячок толкался не в пример нынешним временам. Жить можно было. Что  мешало тогда, так это отсутствие нарезного. Оно конечно у каждого имелось, но все это нелегально, с подполы, со страхом. Прятали стволы в корягах, закапывали на огородах, и все равно все про всех знали, что у кого есть. Менты иногда изымали стволы, кого-то судили, кому-то и срока серьезные давали, за них да за браконьерство. С патронами вообще плохо было. Воинских частей было поменьше, а люди в них служили, посерьезней, и купить патроны или обменять на мясо, было трудно. Но как кто обходились. Гид тот сам патроны заряжал. У него ствол был  системы Бердан, казенник он выточил, а все остальное он  от трехлинейки присобачил. Гильзы пустые у него так же были. А патроны к берданке заряжались черным порохом, капсюли подходили обыкновенные, центробой, а пули свинцовые он  сам лил, вес их известен был. Берданка далеко не била, так метров триста, четыреста, но калибр у нее внушительный, пуля тяжелая, так что зверя исправно клала. У нас в тайге редко кого дальше четырехсот метров  стрелить можно. – Кречет прокашлялся. – Избушка центровая стояла там, где сейчас барак геологов стоит, ты его знаешь. Геологов тогда, конечно, не было и в помине. Кешка ходил вверх по Харпям, а я вниз. Приходит он однажды и говорит, что изюбряка грохнул, очень удачно, недалеко от волока и почти внизу. Так что мясо  уже готовое лежало прикрытое шкурой на земле. Волков тогда не было, и мы лабазы никогда не делали. Ну что ж, посидели, покумекали, прикинули хрен к носу и решили: Гид идет  в Мармыж, тогда только первые Бураны появились, и у Димки Южакова был первый год, по-моему. А я должен был мясо поближе к дороге с волока подтянуть. Там было с часок хода в одну сторону. Так что дня два я с этой работой  должен был  справиться.
 Утром разошлись. Я пошел к изюбряку по Кешкиному следу, а он отправился  в Мармыж. Больше его я живым не видел. В тот день было морозно, тихо и ясно. Когда я  подходил к избушке с первой ношей, то услышал выстрел в той стороне, куда Кешка ушел. Он стрелял. Вернее его винтовка.  Черный порох дает густой, хороший выстрел, ты же знаешь. Ну, я подумал, что Кешка опять кого-нибудь добыл, может кабарожку, а может, что-нибудь серьезней. Постоял, послушал. У  нас с ним уговор был, если что случилось, не предвидено или помощь нужна, то постреливать надо в воздух с интервалом в минуту, две, пока патроны не кончатся. Стрельбы больше не было, значит, все в порядке. Я чаю попил и продолжал таскать мясо. На следующий день, к вечеру я работу выполнил. Переночевал, погода хорошая стояла, ночью все небо от звезд сверкало, но и морозец давил. По моим прикидкам  Кешка должен был вернуться на буране на третий день. Прождал я его, дрова все переколол, одежонку поправил, в избушке порядок навел. Большие куски мяса заносил домой, а как они отходили немного, рубил на более удобные куски. Короче все сделал. Нет его ни на четвертый день, ни на пятый. Ну, мало ли что, задержка, какая. Я сбегал путик проверил, пару собольков снял, да белок несколько.
Через день пошел, проверил прострелы свои, смотрю, сохатик появился, все веселее жить. Время  идет, Кешки нет. Вторая неделя прошла, Кешки нет. Ну думаю или заболел, или что случилось, надо выходить. И пошел.
Кречет взял мою кружку с водой и громко сделал несколько глотков. Его тень перебегала по изгибам бревен стен.
- Лучше не ходил бы. Дошел я до входа в распадок, издали смотрю, лежит Кешка на дороге черной  припорошенной копешкой. Сразу понял, что это он. Рюкзачок на спине зеленеет. Спокойный я был. Как то сразу понял, что все  в плохую сторону пошло. Снег под ногами скрипит, я к Кешке приближаюсь. Следов по сторонам дороги никаких нет, да и на тропе после нас никто не ходил. Кешка лежал лицом вниз, спина замерзшим куржаком взялась, около головы на снегу стылая лужа крови. Кровь алая, знаешь, она зимой, когда замерзает, цвет не теряет… Я тронул его, он как камень. Перевернул, вместо лица одна большая рана, осколки костей торчат, белеют. Берданка рядом лежит, я её взял, смотрю, патрон, на половину досланный в патронник из магазина, затвор не закрыт. Я же говорил, что у него ствол берданы, а все остальное от трехлинейки было. Метров в трех от винтовки, гильза стрелянная валяется, поднял, смотрю, Кешкина, берданочная. Значит, это он тогда стрелял. Но кого?Если сам себе в голову, то передернуть бы затвор явно ене смог бы. Огляделся я не торопясь. Тут поворот  дороги, сопка слева с осыпью, справа ельник густой, с подростом, по речке, сейчас его нет, давно сгорел. Здесь же распадок влево уходит, редко заросший, ключик по дну бежит, он всегда бежит, не замерзает. Я прошел несколько шагов, ничего подозрительного не вижу, ни следов, ни крови. Только в одном месте там где наши следы через ключик перепрыгивали смотрю, на порошке вроде бы следочки, похожие на человеческие, в распадок идут но слабенькие такие, контур только видать местах в двух, трех; я нагнулся, дунул, порошка слетела, следочки и исчезли. Может это и не следочки были, а просто порошка так упала? Я повернул в распадок, прошел метров сто, идти легко, снег малый, дорога зэковская еще не сильно заросла тогда. Ничего нет. Только пара рябчиков  испугала, взлетели неожиданно, я весь  сразу похолодел, ноги затряслись. Винтовка давно уже у меня в руках была, на боевом взводе,  ждал я чего-то. Остановился. Прислушался, - тихо. Где-то синичка клювом по дереву бьет, а больше ничего, только в ушах кровь от напряжения посвистывает. Потом выше по распадку глухой звук такой, то ли колокол, то ли кто топором по железной бочке ударил. И опять тихо. Подумал что приблазнилось.  Жутко все-таки. Сзади труп товарища с дыркой на все лицо, тут следочки какие-то, топором по бочке кто-то колотит. Короче. Развернулся я, спрятал Кешкин карамультук в снегу и бегом в Кармыж. К вечеру там был. Ну а дальше все как обычно. Милиция, прокуратура, кто убил? не ты ли? Меня в каталажку, шесть месяцев там просидел, все трясли, как грушу. Винтовку мою конечно забрали, на экспертизу отправили. Там и доказали, что пуля, которая в затылок Кешке вошла, не моя была. Я не знаю, как это доказали, металлы, какие-то вокруг входной дырки были не мои. Влепили мне два года условно за незаконное хранение оружия, но потом верховный суд отменил приговор, так как я самого начала говорил, что винтовку нашел и нес сдавать. У Кешки родни не было. Похоронили его как безродного. Это я потом уже оградку на могиле поставил, да памятник сварил. – Кречет немного помолчал. - Несколько лет шушукалась толпа, потом затихла. Забыли. А я вот до сих пор помню. С тех пор я в тот распадок ни ногой. Подходил однажды со стороны Пахини до хребта, за которым распадок лежит. Тянуло зайти. Но опять звук  этот пригрезился, испугался я и ушел. Через несколько лет геологи пришли, два года у меня на участке стояли. Они ходили в распадок, там пробы брали, репера рубили. Говорят, лагерь там полуразрушенный был, локомобиль валялся, кусок узкоколейки, два или три барака заваленных, бочки пустые металлические, колючка везде натянута. Ходил туда начальник партии с двумя рабочими. Так вот его в ту же зиму на Известковой станции зарезали, пьянь какая то; один рабочий вскоре замерз, а третий через некоторое время повесился у себя дома на ручке двери.  Вот и думай теперь, ходить туда или нет. -  Кречет  замолчал и завалился на нары, было уже поздно, часы показывали два.
Во время рассказа я его не прерывал, слушал внимательно, вглядывался в его лицо, было видно, что рассказ этот дался ему нелегко. Временами он замолкал, паузы были длинные, иногда хмурился, смотрел куда то выше моей головы, в пространство.
- Тут еще вот какое дело, - продолжал Кречет лежа. - Я в Мармыже многих знал, кто в лагерях этих служил, кто в них сидел. Некоторая часть этой публики здесь и осела. Быстро только они умирали. Так вот. С этого лагеря ни одного человека не было. Все знали, что лагерь был, номер его знали, говорили, что фамилия начальника Дрозд, но никто не помнит, как он выглядел, и куда все они делись, начальники и зыки после пятьдесят третьего года. А сейчас и подавно не узнаешь, считай, почти полвека прошло, как Сталин помер. Архивы, наверное, то же кончили или засекретили, что бы никто не видел, что коммуняки там творили. – Кречет покрутил пустую кружку в руке. - Интересно, когда везде горит, то там нет. Вспомни пожар 76 года, все кругом полыхало, деревень сколько в огонь улетело, людей много погибло, а лес в распадке как был зеленым, так им и остается.
- Может там мочажина какая, - сказал я, - есть такие места, вроде сухо с поверхности а ногой ступнешь и в грязи. Там никогда не горит.
- Может быть, - согласился Кречет,- кто его знает. Давай спать. Поздно уже. Не хочу я больше про это говорить, - и он задул лампу.
Утром мы проснулись почти одновременно от стука дятла, решившего поискать корм в стенах нашей избушки. Мы проспали. Было уже светло и полностью поднимающееся солнце освещало  через окошки желтыми полосами скудное убранство зимовухи. О ночном разговоре мы не упоминали. Быстро вскипятили чайник, перекусили, оделись и через полчаса были готовы идти каждый по своим делам.
- Ты в какую сторону,- спросил Кречет, поудобней поправляя лямки рюкзака,- наверх, изюбрячка таскать? – Лица его я не видел, он стоял ко мне спиной.
-  Не знаю, не решил ещё. Поднимусь наверх, посмотрю мясо, как снег, нужны ли лыжи. Если все в порядке то схожу проверю капканчики на пятой и четвертой сосисках. Снег ведь стряхнуть с них надо.
- А можно и не стряхивать, ветер сильный был, а с жердей снег хорошо слетает, - заметил Кречет поворачиваясь ко мне. Потом улыбнулся, - если все-таки надумаешь распадок проверить, то где моя изба знаешь, туда через Пахиньский хребет ближе, чем обратно пешедрала набивать. Продукты на лабазе. Я там через пару дней буду.
- Слушай, Иван, скажи, что геологи там искали?
- А кто его знает? Но сдается мне что золото или уран. Раза два я их разговоры слышал, так они их частенько упоминали. Да зачем тебе это?
-  А сам не знаю. Любопытно как -то.
- Любопытство не порок, а большое свинство, - хохотнул Кречет. – Ну, бывай охотник! Еще увидимся.
Мы попрощались и пошли в разные стороны. Через несколько минут ничего мне не напоминало, что рядом только что был живой человек. Меня окружала утренняя и поэтому веселая, помытая ночным снегом тайга. Вопреки ожиданиям идти легко, снег не достигает средины голени, и ветер его не уплотнил. Только наверху,  начались небольшие передувы, которые пересекаются на одном дыхании. Тут остаются мои лунки следов, а где передувов нет, сплошная борозда. Голубое небо, желтый круг солнца, легкий морозец и скрип снега под ногами заставили забыть о ночном разговоре, который больше смахивал на бред. Кречета то же можно понять. Случилась какая то темная история с убийством напарника по охоте, конечно, каждый в такой ситуации будет спасать свою шкуру и наплетет такого, что волоса дыбом вставать будут, потом со временем привыкнет к этой истории, оживит её несуществующими деталями и до такой степени привыкнет к ней, что считает это бывшей действительностью. Умирать будет, и будет верить в то, что сам же и сочинил.
Наверное, тогда произошел банальный, случайный выстрел. Бывает такое на охоте. В тюрьму не хочется, а человека все равно не вернешь. Вот и придумываются всяческие  легенды о выстрелах из ниоткуда, о странных звуках, следах на порошке. Да и многое другое придумывается. Длительное общение с природой в одиночестве, меняет психику человека, он быстро возвращается к первобытному состоянию, начинает верить во всяческие приметы, становится по дурному суеверным. Однажды мне повезло при охоте  на сохатика, а рубашка у меня была застегнута наперекосяк, и с тех пор я, когда долго не мог добыть мяса, застегивал рубашку так же. Хотите верьте, хотите нет, но  после этого я частенько возвращался с добычей. Один мой товарищ перед выходом  из избушки подкрадывался, что бы никто не видел, к большой елке, растущей на задах и подвешивал на нее всяческие тряпочки, вталкивал в расщелины коры стрелянные гильзы, просил елку о удаче. Говорит, что помогало. Еще один товарищ по утрам смотрел на узоры изморози на целлофане окон, составлял какие то схемы, потом решал куда идти.  Без этого ритуала он из избушки не выходит, а охотится очень даже неплохо.
Я остановился на солнцепеке, белизна свежего снега  резала глаз, миллионы микроскопических льдинок отражали солнечные лучи, переливаясь россыпью драгоценных камней. Рыжие проплешины травы исчезли. Черная полоса ельника внизу,  по долине речки, казалась однородной, дыма из трубы избушки я уже не видел. Налево вдалеке виднелась однородная белая марь, прилегающая к подошве Киши, с хорошо видимыми скальными обрывами на склоне и единичными корявыми тонкими деревцами, отсюда они казались не толще человеческого волоса.  Кречетовские места. Идти там конечно потруднее, высокая трава и кочки, занесенные снегом дают себя знать. Направо, вверх по речке, на моей стороне, совсем близко в ясном горном воздухе монолитно стоял взлобок хребта, за которым находился распадок. Можно спуститься вниз, пройти по дороге, а потом подняться  ручьем вверх, но это долго. А если вот так, пройти до пятой сосиски, а с ней перейти вон на тот ельничек, торчащий зеленым островком среди березняка, кстати я давно хотел пару капканов там кинуть, проходил как то там несколько лет назад, а из ельника наискосок вправо подняться на хребет, там еще виднелся какой то дополнительный, мелкий распадок идущий в том же направлении, то часа через два, три я буду на вершине хребта, у начала зеленого леса, у вершины распадка. Там можно попить чайку и хорошенько подумать. В принципе "спрыгнуть" на дорогу можно и по темноте, благо фонарик и у меня с собой. А оттуда до моей зимухи, которая, будет еще с остатками тепла к вечеру идти часа 2. Я постоял, подумал. Ночные разговоры почти забылись, солнце высоко, сутки отдыха в избушке еще не забылись.
Мои следы тянутся за мной в виде глубокой борозды, но снег рыхлый и я знаю, что дня через два три борозда станет мало заметной. Такая пороша называется глухой. Зверь еще не успел набегать  и других следов ,кроме, моих не видно.
Мясо изюбряка  промерзло хорошо, присыпано снегом, нитки целы, ворон не видать. Мыши похоже по мясу так же не бегали. Но тем не менее я накидываю на мясо промерзшую шкуру, хорошо приминаю её по краям, втаптывая в снег. Мышам теперь придется потрудится, снег смерзнется  как бетон. Нитки по новой натягиваются над  мясом. Теперь можно идти дальше. Я пойду в распадок.
Через полтора часа я в ельнике. Это старые деревья, часть из них давно упала, нижняя часть стволов покрыта густым мохом. Подроста почти нет, здесь же мочажина, снег по краям её растаял и видны черные лужицы воды. По краям её растет зеленый толстый хвощ. Сюда обязательно зимой будут наведываться кабаны и изюбри, хвощ они не пропускают. Наведаюсь и я , обязательно. Ельник небольшой и видимо сохранился только потому, что склон крутой, да мочажина есть, а так давно бы или сгорел, или бы спилили. Капканы ставить не буду, что то здесь не нравится. Дальше подъем становится крутым и ноги часто скользят по снегу,  и его гораздо больше. Да и то сказать, я поднялся выше уровня избушки уже метров на шестьсот. По карте  вершина  у начала распадка имеет высоту 752 метра, а хребет, на который я взбираюсь не намного ниже её. Справа появляются каменистые осыпи и небольшое количество кедрового стланика, нарисовались следы пищух и   отдельные следы зайцев. В березняке их не было, а здесь на тебе.
Еще выше я попадаю в заросли, какого то кустарника, мы его называем чепурой, он колючий, густой, ветви пружинят, ломаются плохо, а высотой эти заросли достигают  уровня моей груди. Я его обхожу, снега уже по колено, но он пушистый и затруднений почти не доставляет. Склон становится положе, видны какие то просветы, чувствуется , что вершина хребтика близка. И я не ошибаюсь. Через несколько  десятков метров ясно, что я на плато. Ну, теперь достанем карту и осмотримся. Можно и чайку попить, благо сломанная сухая лиственница, как по заказу лежит. Наступил ногой на сучок, он щелк и отвалился. Так и другой, потом следующий и вот уже и костер догорает и чай выпит.
Если судить по моей карте то мне до вершины распадка километра полтора, два. Дорога будет не тяжелой, хребет почти чист. Растут единичные лиственницы да отдельные осиновые рощицы,  вдали сереет редкий кустарник. Дальше будет крутой спуск, судя по коричневым горизонтальным линиям, которые расположены на карте вплотную друг к другу, придется в основном ехать на заднем месте, но он  не длинный  наверное с километр, а там и вершина ключа. По нему если вниз, то часа полтора хода и я буду на дороге, а там видно будет. Можно, подняться на противоположный склон распадка перейдя его, а там спуститься в Пахиню и уйти ночевать к Кречету, но этот путь абсолютно не знакомый и что там будет я не знаю. Пора собираться, время к трем пополудни, светлого неба осталось несколько часов.
 Я завязывал рюкзак,  когда снизу, с распадка внезапно донесся густой металлический звук, похожий на удар колокола. Я замер. Неприятная судорога свела мышцы головы, я почувствовал, как шевельнулись волосы. Я, по-моему, даже слабо вскрикнул. Звук похож на колокольный только в первое мгновение, потом он  становится абсолютно  незнакомым. Длинным, протяжным, страшным.  Дрожащая вибрация усиливала его, он накатывал волнами. Стихал почти до исчезновения, потом снова возникал из ничего, усиливался  и слабо затихал, как будто камень бросили в загустевший воздух и от него расходятся звуковые круги. Было физическое ощущение прикосновения звука к моему телу, он ощупывал меня, впитывался моей кожей и пытался понять из чего я сделан. Звук закончился странным высоким воплем, похожим на человеческий вскрик, но более громким и неестественным. Чувствовалось, тяжелое, медленное движение на дне ущелья, я не могу передать, как это я ощущал.   
Я уже стоял, опустив руки в оледенелом оцепенении, когда сухая лиственница, к которой был прислонен мой карабин, внезапно наклонилась и абсолютно беззвучно начала падать прямо на меня. Я не успел пошевелиться, все происходило слишком быстро, и она упала, упала так близко, что снежная пыль тает на моем лице. Я очнулся, запоздало отскочил в сторону. Я ощутил легкий удар по голове, шапка сдвинулась на один бок. Дерево угодило прямо на догоревший костер, разметав головешки, но карабин остался стоять, удерживаемый глубоким снегом и высоким пеньком. 





                Глава третья
Через мгновение он был у меня в руках, а рюкзак на спине. Страх  прошел, да его и не было, было чувство опасности и желание эту опасность устранить. Я делаю все, подчиняясь инстинктам и охотничьему опыту.
Установилась мертвая  тишина, только звон крови в ушах.  Я сделал несколько шагов, вперед, и пошел вниз, туда, где  угадывалось дно ущелья. Я не буду обходить  распадок по верху, не буду терять время, спуск не должен занять много времени. Вниз я почти бегу, местами скольжу на подошвах как на лыжах. Этот склон распадка с большим количеством террас высотой  в несколько метров с почти отвесными стенками, здесь я съезжаю на заднице ничуть не опасаясь за целость моих штанов.  Я уже в зеленом лесу, здесь есть и вековые кедры и ели, большое количество пихты, богатый молодой подрост. Я несусь вниз не вникая в детали, и наталкиваюсь на поперек склона идущую тропу. Тропу набитую по недавнему снегу, множеством людей. Я ошеломленно остановился. Тропа, да даже не тропа, а дорога шириной метра три, дно её уже подмерзло, по крайней мере, спокойно держит меня. Она идет к выходу из распадка,  потихоньку спускаясь книзу по террасе. Ни деревьев, ни кустов на дороге нет. Сразу видно, что ей пользовались длительное время и регулярно. По бокам видны отдельные следы, похожие на глубокие борозды, они проходят параллельно дороге вблизи от неё. Здесь же наброды оставленные лапами собак. Я сразу понял, что это собаки, хотя, если бы увидел это где-нибудь в другом месте, то подумал бы, что это волки.
Солнце я уже не вижу, я глубоко в ущелье, только вершины окружающих сопок светятся  розово-желтым цветом, да над макушкой Киши весело голубеет небо. Снизу, оттуда, где исчезает дорога, поднимается сизый туман, какой бывает при сильных морозах от наледей. Но сейчас не холодно.
Лесозаготовок здесь не велось, я бы про них знал. Хотя если какие-нибудь дикие бригады, без лицензии здесь устроили лесоповал, да без применения техники, чтобы не шуметь, то это я и не мог знать. Они могли зайти со стороны Хурбинок, с другого района и попадаться им на глаза мне не следует. Надо уходить. Но уйти мне не удается.
- Стой, сука! – В спину мне бьет резкий, уверенный голос. - Ружьишко не трогай, руки потихоньку кверху подними, дернешься – пристрелю.
Слышно приглушенное рычание собаки. Когда я наткнулся на дорогу, я краем глаза видел здоровенный кедр в той стороне, наверное, там и стоял этот голос. Выполняю команду молча.
- Теперь потихоньку, я говорю потихоньку, правой рукой сними ремень винтовки. Не дергайся, – продолжает командовать голос. – Вот так, молодец, брось-ка её за ремень с дороги в снег. Вот так. Молодец. – Слышен скрип снега под ногами, - теперь встань на колени и сними рюкзачок. Не поворачивайся. Молодец, хороший  мальчик. Вытащи нож из ножен и брось его на дорогу.
Я все это выполняю несколько ошеломленный, но не сильно испуганный. Одного моего знакомого вот так же прошлый год в тайге обыскивала опергруппа охотинспекции. Бояться мне нечего. Но тут молнией пролетает мысль о том, что я, кажется, оставил в избушке документы на оружие, охотбилет, договор на участок, оставил вместе с перочинным ножом в целлофановом пакетике на подоконнике. Ничего хорошего мне это не сулит. Оставил или нет?
- Ложись,- продолжает голос, - рожей на снег, и лежи. Рекс! Вперед!
Через мгновение на мне топчется и рычит собака, судя по весу и рыку, вполне солидных размеров. Руки мне умело связывают каким то ремнем и за шкирку  рывком поднимают на ноги.  Передо мной стоит человек в военной форме. Короткий ватный зеленый бушлат,  коричневый кожаный ремень с тусклой бляшкой, синие погоны без просветов,  защитные ватные штаны и серые подшитые валенки. Шапка ушанка сбита на затылок, обнажая черные, заиндевевшие, короткие волосы. Он небольшого роста, но крепко сбит и передвигается уверенно и легко. На груди у него автомат ППШ, я такие в кино видел, с потертым прикладом и облезшим воронением на столе. Магазин круглый. Дуло автомата направлено на меня и по выражению веселого, монголоидного лица, с узкими раскосыми глазами, я понимаю, что этому товарищу стрелять по людям приходилось много, и что ему это нравиться.
Здоровенный пес, рыжая овчарка спокойно лежит в стороне, приоткрыв пасть и часто дыша. Ему жарко в такой шубе.
- Ну ладно, иди вперед, - указывает направление мне дулом автомата солдат.
Надо спускаться вниз по дороге, туда в сизый туман. Я уже пришел в себя, и решаю прояснить ситуацию на ходу.
-Товарищ рядовой!  Я не знал, что здесь запретная зона, у вас указателей по верху нет. Я здесь охочусь. Я охотник, заключаю договор на сезон. Это мой участок. Он на карте обозначен! Проверьте мои документы да и развяжите мне руки! – Я стараюсь говорить твердо и уверенно.
Сзади доносится короткий смешок. – Шагай, шагай веселей, охотник! Тут таких охотников как ты, полторы тысячи. Разберемся!
Пес трусит рядом со мной, изредка показывая зубы. Руки начинают неметь и мерзнуть. Идти неудобно, я скольжу на резиновых подошвах по оледенелой дороге и мне трудно держать равновесие.
-  Развяжи руки, ты урод! – злюсь я, - руки отморожу!
- А мне твои руки по …! – Следует бодрый незамедлительный ответ. - Шагай, сволочь, пока пулей не подогнал.
Пес хватает меня за гачи. Я пытаюсь пнуть его ногой, но тут же получаю болезненный удар прикладом между лопаток, а собака разрывает мне правую штанину.
- Ты что козел делаешь! -  ору я с ненавистью, - я тебе, скоту, верну это вскоре. Копыта переломаю, сука!
Мгновенно получаю такой удар по голове, что шапка слетает, и я обнаруживаю себя сидящим на дороге. Собака грызет мне правую ногу, я вижу кровь, но боли не ощущаю. В первое мгновение понять не могу, что к чему. Монгол стоит передо мной, ухмыляется и несколько раз пинает валенком в лицо. Удары сильные, я падаю, и собака, бросая ногу, немедленно  вгрызается мне в горло. Руки у меня за спиной, я не могу защитится, пытаюсь перевернуться на живот, но собаку оттаскивают. Я чувствую влагу на шее, и саднящую боль. То ли кровь, прокусил, гад?
-Вставай, свинья грязная! Вставай и иди. Не пойдешь, я тебя, курву, однако при попытке к бегству кончу и собакам скормлю! – Голос солдата злой и уверенный.- Ну? Считаю до трех!
 На счет  три, я уже стою на ногах. Голова кружится, нога и шея болят,  по ноге в олоч стекает теплая кровь. Передвигаться больно и я плохо вижу, чувствуя, как свинцово отекают веки. Правый глаз уже закрылся почти полностью.
- Ты,! Ты мне глаз выбил,-  кричу я, - тебя за это посадят! – Я уже в бешенстве, от бессилья  и боли. – Я тебе  яйца вырву, чучело!
Солдат становится передо мной, и начинает снимать с плеча автомат, а я собрав все силы и злобу, бью его в пах ногой. Но он отпрыгивает,  и удар не достигает цели.  Дуло автомата  направлено мне в грудь и я шкурой ощущаю, что меня сейчас убьют. Собака снова начинает грызть мне ногу, мне больно, я ору диким голосом, пытаюсь отлягнуться, но не могу и падаю на дорогу. Пес хватает меня за горло и держит рыча.
- Я вот сейчас Рексу скажу, и тебе плохо будет. Рекс! Грызи его!
Пес исправно выполняет команду, перехватывая зубами шею, и раздирая мне в клочья  куртку когтями лап.
-Фас, фас, сильней, Рекс! Рви его!
Сознание покидает меня, голос отдаляется, начинают бить какие-то барабаны, становится приятно и тепло. Я не ощущаю боли  и отключаюсь.
Я очнулся от передвижения моего тела, без моего участия. Я ощущаю, что моя спина скользит по поверхности, а затылок головы тупо ударяется обо что то твердое. Когда  я попытался открыть глаза, то ничего не увидел. Было почти темно, впереди маячила какая-то смутная человеческая тень.  Меня тащат за ноги, бесцеремонно и грубо. Через мгновение пришла боль в горле, лице, ноге. Я попытался дернуться и освободится, но тут же над ухом раздалось предупреждающее рычание. Абсурдность и дикость ситуации в другое время может быть и позабавили бы меня, но я понимал, что произошло нечто страшное  и новая действительность пришла в мою жизнь. Соображаю я плохо, мысли сплетаются в дикие сочетания,   а  боль  не дает сосредоточиться.  Память подсказывает, что я говорил о чем-то с солдатом, а, как и что произошло дальше, я не знаю. С трудом, с нескольких попыток вспоминаю свою фамилию и имя, имя жены и детей, свой адрес. Почему-то я уверен, что несколько минут назад был на приеме в горисполкоме у дежурного и говорил с ним о ситуации с водоснабжением второй школы. Вспоминаю, что говорил о чем-то с Кречетом, но о чем, вспомнить не могу. Движение прекращается. Зажигается спичка, мой носильщик прикуривает, и я на мгновение вижу знакомое монголоидное лицо, и тусклый блеск стали автомата.
- Так, орел,- говорит знакомый голос,-  однако хватит, отдохнули. Вставай, дальше ножками пойдешь.
 Мне помогают подняться, с силой ухватывая мою одежду. Стою и  качаюсь. Где я и что со мной будет? Меня грубо толкают в спину, я чуть не падаю, передвигаю ногами и бегу мелкими шажками, каждый из которых отдается болью во всем теле. Видит  только левый глаз, правый не открывается. Небо черное, однородное, не заметно ни одной звезды. Дорога угадывается шестым чувством, и мутной темной полосой. В правой обувке хлюпает чача, - конечно кровь. Руки давно онемели и я не ощущаю пальцев. Я хочу спросить, куда меня ведут, но получается мычание, а с шеи начинает  сильнее течь кровь.
 Впереди внизу недалеко слышен крик, потом хлопает выстрел и доносится многоголосый лай собак. Сколько их здесь? Почти одновременно замечаю, что темнота начинает сереть. Темные столбы деревьев проплывают мимо меня, пытаюсь полуобернуться и вижу неясную тень конвоира с автоматом. Пес  семенит рядом со мной, то и дело порыкивая. Уклон дороги становится круче и мне приходится чаще перебирать ногами. Сил почти не осталось, голова кружится, подташнивает, видимо я потерял много крови. Нарастает безразличие ко всему. Если бы сейчас меня пристрелили, то я бы, наверное, особенно и не сопротивлялся. Становится  все светлее, все лучше различимы деревья. Дорога уходит круто вниз, я не удерживаюсь на ногах, падаю навзничь  и несусь вниз на спине и связанных руках, как на санках. Скорость нарастает, снежный бруствер и деревья сливаются в сплошную полосу. Пес бежит рядом, я его хорошо различаю, и готов поклясться, что он улыбается во всю пасть. Монгол видно скользит поблизости, я то и дело слышу его подбадривающие крики. Меня крутит в разные стороны, переворачивает, в конце концов через некоторое время сила инерции слабеет и я останавливаюсь.
Почти светло. Светло-сизый, однородный полусвет, полумрак. Я  валяюсь около высокого деревянного забора с натянутой по верху колючей проволокой, вблизи зеленых железных ворот. Сбоку деревянные вышки, на одной видна фигура человека. Снег здесь плотно утоптан, местами оголен до земли. Я с трудом поднимаюсь, подбадриваемый рычанием Рекса. Монгол мне не помогает, стоит в сторонке, с автоматом и моим карабином за плечами... Стоим недолго. В воротах открывается незаметная калиточка и появляется еще один человек. На нем серая длинная шинель, каракулевая шапка, хромовые, начищенные до блеска сапоги. На ремне с портупеей, сбоку, желтеет новая кобура с пистолетом. На плечах погоны с пятью маленькими звездочками и синим просветом. Значит капитан, похоже, летчик. Куда я попал?
Человек подходит ближе, обходит меня, заложив руки за спину. Он высок и худощав. Лицо длинное, с землистой кожей, глубокие глазницы, выполненные черными тенями, глаз не видать. Нос  тонкий, с горбинкой, губы плотно сжаты, на щеках короткая щетина. Он ходит легко,  с опущенной головой.  Монгол стоит по стойке смирно, и даже пес, сидит ровно, предано поворачивая голову за капитаном.  Мне жутко, не хочется оставлять этого человека за спиной и я пытаюсь поворачиваться, но это не удается, я опять падаю, и беспомощно сижу на земле.
Капитан останавливается напротив солдата.
- Нигматуллин!? Ты опять за свое. На нем же рожи нет! Он же стоять толком не может! Как он будет работать?- Голос капитана сильный и уверенный.- Я тебя на губе сгною.  Да. Мне это уже надоело. Как кого приведет, так и закапывать сразу приходится!
- Товарищ капитан! Он не наш. Шпион явно. Вы посмотрите на его винтовку! Нет таких винтовка у нас! Хотя буквы русские. А смотрите  какие у него часы! Не по нашему написано! И стрелок нет, одни цифры серые выскакивают! Не тикают! Спички какие! Нет таких фабрик у нас. Точно шпион, товарищ капитан! А это он все притворяется, он падал, когда домой шла. На меня бросался! Хотел ногой в это самое ударить, но промазал. Но я его не бил. А  Рекс его покушал, сами знаете, голодный, давно свеженины не было.
- Покушал… Рекс… - Раскачивается на носках капитан. – Дурак  ты Нигматуллин. Какой это шпион. Обыкновенная сволочь, враг народа, сбежал с 305 командировки. Вчера оттуда шифровка была. Он дорогой вооружился, часы где-то украл, спички.
Капитан неожиданно с разворотом, с размахом бьет меня носком сапога по ребрам. Острая боль перехватывает дыхание, я пытаюсь что-то сказать, но не могу и опять падаю. Рекс привычно начинает рвать мне ногу, я перекатываюсь ближе к капитану и тот опять бьет мне сапогом по голове сапог приближается как паровоз, растет в размерах, что-то щелкает, и я опять теряю сознание под бой барабанов.
Очнулся  я,  быстро, потому что как капитан стоял, так он и остался. Монгол сидел на корточках и рассматривал мои олочи. Пес ногу уже не грыз.
-О, смотрите, товарищ капитана, он смотрит, живой, очнулся однако. Давай вставай, враг народа. Пойдем в зону. Там тепло, тебя в медпункте перевяжут.
 Монгол приподнимает меня, помогает встать и потихоньку ведет к воротам. Капитан уже несет мой СКС с интересом его рассматривая. Калитка в воротах открывается, я перелажу через высокий, металлический порог и оказываюсь на территории этого заведения. Ничего особенного. Вблизи ворот здание, типа небольшого барака, старых темно-серых бревен, одноэтажное, крытое почерневшем от времени тесом. Снега на крыше  нет. Влево от ворот метрах в ста и дальше от забора, на котором тускло горят  единичные прожекторы направленные на территорию,  длинный барак, такой же постройки, но со снегом на крыше, окон  не видать. Справа смутно видны небольшие  приземистые домики. Монгол бодро тащит меня к одному из них. Дверь со скрипом открывается прямо в большую комнату освещенную яркой  электрической лампой. Я на секунду зажмуриваю здоровый глаз, настолько ярок свет. У дальней стены письменный стол, над ним полки с какими-то бумагами, слева  и справа от входа две кровати, заправленные синими грубыми одеялами. В дальнем углу серый сейф монументальной массивности. Перед столом стоит табуретка. Над столом, на бревенчатой темной стене картина,  выполненная в реалистичной манере. На ней Сталин и Дзержинский сидят на лавке в саду и обсуждают дела. На заднем плане видна ажурная вышка очень напоминающая Эйфелеву. В углу, у входа, умывальник с капающей в таз водой, над ним грязное полотенце. Полы неструганные, цвет их не виден, из-за толстого слоя грязи. Печки в комнате нет, но в доме тепло.
Меня усаживают на табуретку. За стол проходит капитан. Он уже без шинели. В гимнастерке защитного цвета, но с той же портупеей и пистолетом на боку. На стол он с грохотом кладет мой карабин, уже разряженный с открытым затвором. Нигматуллин быстро и ловко развязывает и  раздевает меня, оставляя в одной майке и трусах. Вся одежда по отдельности раскладывается на полу, из карманов все им вынимается  и кучками сортируется на столе перед капитаном, так же на стол в стороне вытряхивается мой рюкзак.
-Так, так, – задумчиво говорит капитан, вглядываясь в циферблат моих часов.- Действительно, что-то интересное.- Он поднимает голову, – тебе, дорогой придется нам все рассказать. Где часы взял, где карабин, где все остальное. Ну ладно, начнем по порядку.
Капитан раскладывает на столе бумаги, достает из стола  чернильницу непроливашку. Я сижу, потихоньку прихожу в себя. Начинают болеть подмороженные руки и нога. На икре справа большая рваная рана, видны мышцы, рана уже не кровоточит но выглядит все равно страшно. Кожа голени в засохшей черной крови.
-Итак, - начинает капитан,- давай знакомиться. Я начальник оперчасти и моя фамилия Раздобреев.  Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения?
- Гопченко Владимир Петрович, 1961 года рождения,- отвечаю я, не на секунду не задумавшись. Опухшие губы с трудом выдавливают слова.
-Какой год рождения?- поднимает голову капитан,- 1931?
- Нет, - отвечаю я, - 1961. 12 февраля. Родился в Волгоградской области, в деревне Щеки, в семье  сельского врача.
- Ладно, так и запишем,- нехорошо ухмыляется капитан,- родился в 1917 году, в семье священника в Тульской губернии. Дальше, дорогой, ты можешь  молчать, я все напишу сам. Итак слушай. Батя твой, сельский поп, активно помогал белым и  троцкистскому подполью и был связан с польской разведкой. Его осудили и привели приговор в исполнение. Ты сам с детских лет помогал отцу, по его заданию, носил документы на конспиративные квартиры. Правильно пишу?
- Какие документы, какой поп, какие троцкисты?! Вы что товарищи, совсем офигели здесь в тайге? Сейчас на дворе 2002 год, третье тысячелетие! Вы кино здесь снимаете, да?- оживился я от неожиданной мысли, - но бить то зачем? Как я  теперь…
- Молодец! Сразу видно, что встал на путь осознания своей вины перед советской властью. Значит пишем дальше.  В 1937 году организовал и осуществил террористический акт в Ростове, взорвал подъемный механизм на шахте Кривая. В этом мне помогал член молодежной террористической группы Шепелев Иван. После этого несколько месяцев скрывались в Москве, существуя на деньги подпольного Троцкистского центра. Попутно готовили взрыв в Большом театре, планируя уничтожение наших вождей, товарища Сталина, товарища Кагановича, товарища Молотова. Однако Шепелев был задержан нашими доблестными чекистами и убит при попытке к бегству. Сам бежал на западную Белоруссию а оттуда в Польшу, где начал активно сотрудничать с Польской разведкой,- капитан поправил перо ручки и снял с неё невидимую соринку,- далее был завербован английской разведкой и с 1939 года выполнял её задания. После освобождения советскими войсками угнетенных народов Западной Белоруссии вел подпольную деятельность на этой территории, совершал убийства коммунистов и активистов на селе. Во время вероломного нападения фашистских войск на нашу любимую родину, указывал вражеским бомбардировщикам путем подачи сигнальных ракет, цели, по которым наносились бомбовые удары. До 1943 года обучался в разведшколе в немецком городе Белефильд,  и был заброшен на Дальний Восток СССР для связи с японской разведкой. Молодец! – капитан откинулся на спинку стула,- теперь ты все это подпишешь, отдохнешь и мы продолжим дальше.
-Конечно, подпишу,- обрадовался я,- как же не подписать? Чистая правда написана! Все слово в слово. Только вот надо дописать, что начальника разведшколы звали Курт Польман, и звание его было полковник. Допишите так же что я обучался радиосвязи при помощи мобильного телефона через спутник.
-Все запишем. Фамилию спутника и где он сейчас, скажешь нам позже. Нигматуллин тебя отведет в медпункт, там перевяжут, отогреют, накормят, есть то наверное хочешь?, потом поспишь и мы с тобой опять встретимся. Я вами доволен Владимир Петрович, – перешел капитан на официально доброжелательный тон,- и я чувствую, что мы с вами сработаемся. Нигматуллин!  Вас надо подлечить, привести в норму. Мы это быстро организуем. Уведите задержанного в медпункт.
Оказывается, медпункт находился в соседней комнате, только вход в него был через другую, утепленную рваными телогрейками дверь, так же с улицы.  Медпункт содержал низкого, болезненно худого и казавшегося  старым мужика. На нем была серая длинная хламида, то ли ряса, то ли рвань, закрывающая ему ноги. На голове чернел казавшийся нелепым здесь берет, густая черная щетина покрывала ему щеки. Длинный тонкий рот кривился в неприязненной гримасе, и казалось, что из углов рта должна вот-вот выступить слюна.  В углу стоял стеклянный шкаф с мензурками, одна  железная кровать, по средине комнаты,  покрытая серым солдатским одеялом подчеркивала размеры комнаты углы которой были скрыты густой тенью, у окна, прикрытого ставнями снаружи сиротливо приютился крашенный белой краской самодельный стол с двумя табуретками и дощатым топчаном около него. Здесь почище и явно теплее, хотя печки так же не видать. Электрическая лампочка на голом проводе в центре потолка слабо освещает комнату. Вокруг неё звенящим клубком крутятся несколько больших мух.  Мужик сидел на кровати и явно не торопился вставать, когда Монгол втолкнул меня в комнату:
- Яков Наумович, начальник приказал осмотреть и оказать помощь,- заискивающе сказал Монгол,-  и если можно, накормить, что есть.
-А спинку вареньем не намазать? – неожиданно густым басом сказал мужик и подошел ко мне.- Кто будем? – спросил он, пристально вглядываясь снизу вверх мне в лицо.
- Да сам уже не знаю,- неожиданно для себя ответил я, - вот, поймали, побили, покусали и сюда привели.
- У нас  кого попало, не кусают, - улыбнулся мужик, - все четко, по списку и статьям. Ты Нигматуллин иди, потом зайдешь, я позову.
Монгол с какой-то торопливой радостью повернулся и через мгновение хлопнул дверью.
- Ну давай знакомиться. Я здешний начальник санчасти.  Кто будем?
- Гопченко, Владимир Петрович,- постарался  четко ответить я, но разбитые губы не дали это сделать.
-О, да ты, видать, получил по полной программе,- улыбается хозяин комнаты,- но ничего, скажи спасибо, что живым довели, а не собакам скормили. Дай-ка я посмотрю тебя. - Он внимательно осматривает мне лицо, ощупывает его тонкими сильными пальцами, заворачивает мне веки, поворачивая лицо к лампочке.
-Здесь ничего страшного, через недельку видно не будет. А вот ногу твою полечим.
Меня укладывают на топчан, ощупывают ловкими руками.
-Анестезии у нас никакой нет, спирта то же. Так что, дорогой, терпи, терпи, - бормочет хозяин,  повернувшись ко мне спиной и наклонившись над ногой, - ампутировать не будем, но зашить, зашьем.
Острая боль в ноге заставляет меня вскрикнуть, но в следующее мгновение я чувствую, что тепло растекается по ступне, далее поднимается по голени и затихает у колена, боль уже прошла. Доктор поворачивается.
- Закрой глаза.- он прикасается мне к горлу, опять боль, жар и все стихает.- Ну, вот и все. Плясать можно. Плясать умеешь?
-Умею.
-Давай. Я посмотрю.
На  удивление легко я поднимаюсь с топчана, смотрю на ногу. Раны нет. Нет черной, запекшейся крови. Кожа как кожа, волоса, пупырышки.  Нога не болит. Наступаю на ногу, прыгаю на ней, приседаю, вскакиваю. Доктор улыбается. Его длинный рот уже не кажется мне таким противным.
-  Как это? А где рана, где все остальное?- недоумеваю я,- как вы это сделали?
- А что тут особенного? – ухмыляется доктор,- обычное дело. Всем так давно делаем, никто  не восхищается.- У нас конечно, медицина не так, как у вас, но кое- что мы так же умеем. Давай одевайся.
- Такого у нас не делают. Если зашьют, то неделю надо ждать, а потом швы еще снимать. Долго болеешь. А у вас раз, два и готово. Здорово!
Доктор сидит за столом, и что-то пишет в тетрадке.- Как тебя зовут то, Гопченко? Или Попченко?
Я говорю, называю год рождения. По инерции свой, 1961. Доктор продолжает писать, потом поднимает голову, спокойно смотрит на меня:
- Лихо ты,- говорит он посмеиваясь,- из пятьдесят первого, нашего года прыгаешь кверху. Ну и как там у вас?
- У нас хорошо, - отвечаю я сдержано, - не кусают, а если бьют, то за дело. А таких лагерей, как у вас, давно нет.  Только лечить вот так не умеют. Я сам отношение к медицине имею, некоторое, но  у вас это какое-то колдовство, хорошее конечно, но все равно здорово.
- Отношение к медицине?- неискренне, как мне показалось, удивился доктор,- какое, если не секрет? Учились, или между делом знахарствуете? У нас здесь знахарь один был, так его  однажды от лечения отучили навсегда. Врал много. Так как?
- Да очень просто. Окончил мединститут в Сибири, в Томске. Был распределен, работал, потом сюда вот приехал. Работал бактериологом, потом перешел в оргметодотдел, там и обитаю, по сию пору. Вернее обитал. Сейчас мне кажется, что я сошел с ума, или что это сон, и я скоро проснусь, весь в поту. Скорее всего, крыша у меня поехала. Вся клиника шизофрении. Галлюцинации слуховые и тактильные, абсурд ситуации… Да и вообще. Лагерь это  дурацкий, монгол. Я еще шпион оказывается. Начальник пишет и даже усом не ведет. Черти что. Помню, что дерево падало около меня, потом я вниз пошел, дорога эта… Звук колокольный с подвыванием. Наверное, по голове сучком ударило.
 Мне хочется говорить.  Я знаю, что этого делать не надо, но язык работает сам по себе, не могу сдержаться.
- А вы как здесь очутились? Здесь давно ничего нет. Я слышал, что только здесь бараки старые и остались, да и колючка с ржавым локомобилем. Вообще так не бывает. Не было ничего и вот на тебе, лагерь, автоматы ППШ, собаки. Кино снимаете?
-  Да нет. Кино мы не снимаем. А ты парень я вижу тертый. Трудно тебе будет,- начинает, было доктор.
Дверь распахивается и из сизого полумрака появляется монгол с Рексом. Лицо у него суровое.
- Начальник этого зовет, быстро надо. Пошли давай.
Доктор пожимает плечами. На улице стало немного темнее сверху и светлее внизу, куда падал свет прожекторов. Четко выделялся забор, с серой  паутиной колючки поверху. Сизый полумрак над забором постепенно переходил в насыщенно черный цвет неба. Нет и ветра, не видно и звезд, не слышно ничего, кроме скрипа снега от моих шагов. Монгол и Рекс идут абсолютно бесшумно. Воздух неподвижен и тяжел. При  дыхании пар изо - рта не идет, хотя холодно, мороз сразу начинает щипать мне щеки. Но путь не долог, опять соседняя дверь.
Раздобреев продолжал сидеть за столом над бумагами и моими вещами, поднял голову когда я вошел, но выражение его лица изменилось. Теперь оно казалось отрешенно задумчивым  паскудно радостным и злорадным. Сердце у меня ворохнулось в дурном предчувствии. И я, кажется, не ошибся. Нигматуллин  и Рекс остались на улице.
- Ну , дорогой, как себя чувствуешь? Хороши наши доктора, а? Ты еще всех не видел и всего  не знаешь.- Капитан задумчиво облокачивается на ладонь, - у нас нормально к зэкам относятся, не то, что на других командировках. Если зэк у меня умирает, то мы все переживаем, хороним  его по человечески, столбик ставим, только вот без фамилии, а с номером. Да ты садись, на табуреточку около стола, в ногах правды нет, - капитан сочувственно улыбается, и указывает мне рукой на табуретку. - Садись, садись, не бойся. Бить сразу не будем, посмотрим на твое поведение, – он помолчал, – чаю хочешь? Правда, морковный, нормального, что то давно не поставляют, говорят трудности какие-то открылись. Не знаю, раньше такого не было. Война тяжелая была, отголоски её до сих пор сказываются, наверное. Тяжело идет восстановление народного хозяйства, тяжело, - вздыхает капитан, - людям трудно, но ничего, мы и не такое видали. С нашим вождем товарищем Сталиным, Иосифом Виссарионовичем, мы везде пройдем и все сделаем. Только вот такие вот гады как ты не мешали бы. Путаетесь тут под ногами, время на вас уходит, а план по кубометрам недовыполняется.
Капитан встает из за стола, несколько раз проходит от него к двери, возвращаясь по скрипучим половицам. Когда он перемещается за моей спиной, я невольно внутренне  сжимаюсь, холодок ожидания  неожиданного удара   сдавливает  и отпускает сердце. Но все обходится. Капитан задумчив и расслаблен. Но ведь я его не знаю, и не могу оценить его поведение, может его садистские наклонности именно так и проявляются. Ударить неожиданно, и стоять радоваться этому.
-- Ну хорошо, - говорит капитан за моей спиной. – Перейдем к делу. Как вы утверждае-те… " вы" у него прозвучало с издевкой.., вы были завербованы польской разведкой до войны. Скажите, где находятся люди стоящие на связи с вами, как вы её осуществляли. Мне нужны имена, явки, фамилии. Еще много чего я хочу знать. Вот например, - он роется в кучке моих вещей на столе, - вот например, что это за карта, как она к тебе, козлу вонючему попала, хоть и с грифом совершенно секретно, да еще нашего генерального штаба, - он вытаскивает две пачки лапши " Роллтон"-, смотри-ка, до чего гады эти додумались, и наглость какая, даже инструкцию на нашем родном языке к написали.. Ты я вижу матерый диверсант.
 Капитан опять начинает, как черный кот, кружить вокруг меня, мне кажется, что по полу постукивают кончики его тщательно спрятанных когтей. Недалеко от меня ползет по стене таракан, большой, сизый и внезапно исчезает в длинной щели у стены. Я опять ощущаю нереальность происходящего, понимаю, что это сон, и что я вот сейчас проснусь, но этого не происходит. Все мои чувства, чувства, не спящего человека, а живого; жив голос капитана, скрип пола под ногами, жив ползущий таракан, доктор за стеной, жив монгол со своей страшной собакой. А на  моих ногах порванные им  в некрасивые лоскуты суконные брюки, испачканные моей засохшей кровью. Где же все-таки я? Может, действительно с ума схожу. Но из курса психиатрии я помню, что больные не осознают своей болезни, а я хочу от неё избавиться. За моей спиной открывается дверь, кто-то входит. Мне это не интересно и я не пытаюсь даже повернуться. Здороваются. Голос вошедшего строг, ощущается, что  у него  есть власть и сила.
-Ладно, я в уголке  вот здесь посижу, - говорит вошедший, - отдохну немного. Продолжай беседовать, Раздобрев.
Капитан строжает, несмотря на яркий свет, глазные впадины становятся чернее и глубже,  когда он наклоняет к бумагам голову, видно, что подворотничок на гимнастерке уже   не свежий и пришит голубыми нитками.
 - Лыко да мочало, снова начало. Итак, по порядочку. Сегодня, 21 декабря 1951 года, около четырнадцати часов, на дороге с деляны к зоне, сержантом Нигматуллиным, был задержан гражданин Гопченко Владимир Петрович, 1961 года рождения. Это подтверждается документами имеющимися у него, охотничьим билетом, копией договора на добычу пушнины на участке Киши-Ульбин. Билет выписан дубликатом в 1973 году, договор составлен  в  Ульбинском обществе охотников и рыболовов в 2002 году. Гопченко был вооружен карабином СКС, 1957 года выпуска. Этот карабин только начал поступать в наши войска на вооружение, я, например, вижу его первый раз.  У Гопченко в котомке оказались  предельно интересные вещи. Я уже не говорю о качестве проволоки на капканах, которая не похожа на нашу. Я не говорю и о самих капканах, с клеймом "1989 год" и неясным знаком завода изготовителя. Посмотрите, товарищ майор, на эту карту. Гриф -совершенно секретно. Хорошая бумага, прекрасная полиграфия, обозначены все ручейки и высотки. На наших картах такого нет. Обратите внимание на консервы, упаковку лапши. Я такого раньше не видел.
 Из-за  моего плеча всовывается рука, берет роллтон, шелестит им и бросает обратно на стол.
- Я видел несколько лет назад,- говорит голос,- недалеко отсюда, пристрелили одного диверсанта, у него такая же упаковка была. Тебя Раздобреев, тогда еще не было здесь. Наверное у них фантазии нет. Гонят одно и тоже оттуда… Карты были подобные, капканы… Короче бред. Застрелил я его при попытке к бегству, рапорт начальству написал и вся недолга. Что с ним разбираться. Куда мы эту империалистическую сволочь денем? Ждать каравана  с Гранитного еще долго, с харчами у нас сам знаешь как, план по лесу не выполняем. Дороги все переметены, рация не работает, соляра на исходе. Зэки дохнут, как мухи. – Раздобреев внимательно, ждуще, как собака смотрит мне за спину, внимает словам, согласно подкивывает головой. – Значит так. У Нигматуллина возьмешь рапорт, занесешь его в журнал, но дату и время не ставь, пока, потом  определимся  с ними. Этого товарища сунь в кондейку, не кормить. Как развидняется, отведешь его ко рву. Золы не забудь взять ведерко. Все понял? Потом рапорт мне напишешь, но отдашь его только мне в руки, в канцелярии не фиксируй.
- Так точно, все,- вскакивает капитан,- сделаем в лучшем виде, товарищ полковник.
- Ну, бывай, - говорит голос у меня над ухом, обдавая запахом гнили и прелости. – Завтра жду тебя часиков в одиннадцать, –   немного помолчал и добавил,- с докладом.
Дверь хлопнула и мы остались вдвоем.
- Ну, что дорогой, вот для тебя все и кончается. Утречком отведу тебя за зону, поставлю на колени, пущу тебе пулю в затылок. – Капитан бегает по комнате, потирая руки, мухи, (откуда они зимой?), продолжают кружить вокруг лампочки, отбрасывая неясные тени на стены. – Потом мы тебя или закопаем, или собакам скормим. Ты не бойся, это не больно, раз и все, ты уже там. Так лучше всем будет. Вон твоя одежонка верхняя валяется, брось её в угол, вон туда, и ложись, передохни.  Я пока рапорт напишу, то, се, вот и утро придет. Ты уж меня извини, я тебя хотел на Гранитный переслать, пусть там бы разбирались, но начальник видишь вот так повелел. Ложись, отдохни, – голос капитана становится совсем ласковым,– сейчас покушать принесут.
К этому времени я  так устал, что все эти слова воспринимаю как нечто само собой разумеющееся, и обещание скорой моей смерти, просто не пугает. Хочется спать, немного хочется есть. Сколько сейчас времени? Ведь последний раз я ел утром с Кречетом. Я встаю раскладываю свою одежду в указанном месте, ловлю себя на том, что раскладываю её как в зимовье, когда подстилки никакой нет, сначала куртку, изнанкой наружу, потом брюки, свитер и олочи в голова, портянки туда же. В отличие от моей шкуры, сукно брюк остаётся изодранным, долго чинить придется, а заплатки остались на центральной избушке. Брюки ношу первый сезон, они удобные, теплые, и мне их жаль. Расстреляют, так и пусть. Вообще то грехов в моей жизни было всяческих множество, а это пришло возмездие. Оно всегда приходит, к каждому свое. Ко мне вот такое, какое и заслужил. Водку пил? Пил. По бабам ходил? Ходил. Родителей не почитал, ругался с ними в юности? было дело. Врал, Богу не молился, в церковь ходил, когда совсем туго становилось,  короче всего и не упомнишь. А это все вон каким образом обернулось. Я поудобнее устраиваюсь на своем ложе, в этом доме тепло даже на грязном полу. Сейчас я усну , а когда проснусь, то пойму, что это все был сон.

Глава четвертая.

–Товарищ капитана! – Из внезапно открывшейся двери появляется монгол, в гимнастерке, бриджах и комнатных тапочках, из-за колена выглядывает добродушная сейчас морда Рекса. – Разрешите обратиться. Доктор хочет побеседовать с врагом народа и с вами. И покормить его хочет.
– Пусть приходит, да и мне чего-нибудь принесите, – не поднимая головы от бумаг, бурчит капитан, – ночь длинная, места в ней всем хватит.
Мне уже все равно, хочется спать. Я понимаю несуразностьвсего происходящего и знаю, что скоро весь этот кошмар кончится. Дремота кисеёй окутывает мозг, несутся обрывки воспоминаний, детали событий причудливо сплетенных в сверкающий калейдоскоп. Я понимаю, что засыпаю и не хочу противится этому. Мне даже не стыдно, что я валяюсь на полу в майке с кровавыми пятнами и трусах не первой свежести. Дверь снова хлопает, входят двое, доктор и монгол. Монгол несет круглый поднос серого цвета, похожий на крышку от цинкового бака, на нем стоит чайник, видны тяжелые черные куски хлеба. Я через узенькие щелочки парализованных сном век наблюдаю за ними. Доктор в этот раз одет в черную гимнастерку и бриджи, на ногах валенки. На груди блестят желтым и белым какие-то медали.
– Ну вот и мы, – басит доктор, – здравствуйте товарищ капитан!
Раздобреев улыбается, видно, что он доволен.
– Здравствуйте, здравствуйте Яков Наумыч, проходите, располагайтесь. Сейчас бумаги уберу только. Нигматуллин, принеси-ка нам пару табуреток, или лавку в канцелярии возьми, скажи, что я велел.
Доктор уже около меня, смотрит доброжелательно.
–  Вставайте, Владимир Николаевич, чай пить  будем, форма одежды любая, надеюсь трусы и майка для чая не помеха.
Сон окончательно улетучивается, а жаль,  так хорошо засыпал. Чай так чай. Ежели мне и суждено утром умереть, так хоть чаю напьюсь. В близость смерти мне не верится совершенно. Бред. Сейчас чайку, потом высплюсь и утром выйду с распадка на дорогу, здесь видимо не далеко.
Монгол приносит два резных красного дерева стула, сделанных добротно и красиво. Ножки стульев стилизованы под лапы льва или тигра, по спинке ажурное переплетение лиан и гроздьев винограда. Очень красивые стулья. Красивые, тяжелые, добортные… Хоть в музей.
Мы: я, доктор и капитан сидим вокруг стола, стаканы наполнены кипятком коричневого цвета, хлеб нарезан толстыми ломтями, на блюдечке белеют кусочки сахара. Капитан с шумом втягивает в себя кипяток.
– Ох, хорошо! Чаек заварился, похож на настоящий. Давайте наваливайтесь, перекусим, о делах поговорим. Ты, Гопченко, не стесняйся, время еще есть. Сахар бери, давненько его у нас не было…
– Из моих запасов,– ухмыляется доктор,– последний, больше нет.
– Так я и поверил,– говорит Раздобреев,– у вас всегда последний. Вы евреи народ умный и хитрый, не даром вас нигде не любят, правда, Гопченко?
Я чуть не поперхнулся кипятком, чаем это назвать можно было с большой натяжкой.
– Слушайте, граждане начальники, давайте моего чая заварим, настоящего цейлонского. В котелке там баночка с ним. А насчет евреев не знаю, мне лично все равно, еврей или тунгус, главное чтоб человек хороший был.
– Чай мы твой пить не будем,– отрезает капитан,– еще отравишь. Своим обойдемся.
Пьем молча, в тишине зреет какой-то конфликт, но тревоги на душе моей нет. Что будет, то пусть и будет.
– Раздобреев, я вот  что пришел, –говорит доктор.– Завтра утречком отведешь нашего пленника на дорогу, со всеми его вещами. Начальнику дашь отчет о расстреле, которого не будет. Справку о смерти – напишу. Надеюсь, ты все понимаешь.
Ну, вот и все, дурной сон кончается. Сейчас я проснусь и все будет хорошо.
Капитан плюет на пол, встает, обходит вокруг стола и с размаху бьет кулаком по голове стоящего у двери монгола, тот качается, но не падает, стоит на вытяжку, рассматривая потолок. Лицо капитана злобно-напряженное, скулы стали острее, гуляют желваки, глаза сузились и тени глазниц стали глубже.
– Ты что, сука, я же сказал, живо принеси мне с кухни тарелку, ты, что не слышал? – сдавленным голосом рявкает он. Монгол со своим псом моментально исчезают.
– Зря ты так Виталий Сигизмундович,– укоризненно качнул головой доктор,– пойдет все расскажет, в конторе. Прибегут орлы и всех нас на дыбу.
– Нет, не расскажет, – тянет капитан, – и не прибегут, ты же прекрасно знаешь, что не расскажет. Рыло у него в пуху не меньше нашего. Все мы здесь одинаковы, надо держаться друг за друга. Кстати,– продолжает он несколько напряженно,– ваше предложение вполне приемлемо и даже если бы вы его не высказали, я бы сделал точно так. Да и Начальник все прекрасно понимает и смотрит на нас сквозь пальцы. Главное что бы на  бумагах было все тик-так, а остальное трын-трава.
По стене опять ползет большой таракан, щели между бревнами кажутся темнее и резче. Наступает тишина. Про чай все забыли. Мне кажется, что это уже происходило со мной и я уже когда-то видел эту комнату, этих людей, но, к сожалению, я не могу вспомнить, что происходило дальше. Ощущение решенного вопроса и полусвободы, похожее на ощущение человека стоящего в очереди у кассы за билетом на дальний поезд и знающего, что билет он точно купит, охватывает меня, я продолжаю сидеть на удивительном стуле, свободно откинувшись на спинку и покачиваясь на задних ножках. Хорошие стулья, домой такие бы.
– Володя, хочет такой стул с собой унести, – внезапно говорит доктор, – надо бы дать, пусть на память останется.
Капитан согласно кивает головой, прохаживаясь вдоль дальней стены. Потом он подходит к сейфу, перелистывает серенькую тонкую папку с бумагами, небрежно кидает её в темное чрево стального ящика. Садится за стол.
– Все сделаем,– говорит он,– в лучшем виде. Только пусть Володя расскажет нам о себе, о жизни там, откуда он. Послушаем его? –  Обращается он в пространство. Доктор издает короткий звук, наверное, это знак согласия.
Что им рассказать, как им рассказывать, зачем? ведь это сон или сумасшествие, которое необходимо лечить. А что может рассказать сумасшедший или спящий? Как начать, что можно говорить, что нельзя, как в этом сориентироваться? А может плюнуть на все и рассказать все как есть, пусть послушают. Ведь если этих событий  в действительно-сти не существует, то ничего и не случится. Пусть слушают. Да может и сам я узнаю побольше об этих людях и их конторе. А если это реальность, так мне все равно конец. Эти мысли проносятся в голове гремя копытами.
– Хорошо, что знаю, расскажу, если смогу. Что интересует то?
– А все,– отвечают они, едва ли не хором, переглядываются и отодвигают в сторону недопитые стаканы. – Основные события и детали.
– Вы мне сначала скажите, почему у вас Сталин с Дзержинским  на фотографии в Париже, – киваю я на стену,– они же там не были. Это что?
–  Были, еще как были,– отвечает доктор,– в 25 году после смерти Владимира Ильича. Правда недолго, провели переговоры, решили вопрос по Польше и Эфиопии и вернулись обратно. Ваши историки этого наверное не знают.
Я, конечно, понимаю, что никто из этих вурдалаков в Париж не приезжал, но если здесь так принято, то пожалуйста, сделаем понимающее выражение лица. Видимо получилось хорошо, потому что Раздобреев несколько свысока посмотрел на меня, мол, знай наших!
– Сталин умер в марте 53 года, от инсульта,– начинаю я,– потом была небольшая драчка в верхах, Берия расстреляли в этом же году, за шпионаж, как объявили в газетах, а по всей видимости просто убрали конкурента. 
Внимательно наблюдаю за лицами собеседников. Сидят спокойно, капитан отрешенно катает шарик хлеба по столу и между пальцами, доктор откинулся на спинку стула, рассматривает ногти своих пальцев. Абсолютное равнодушие, никакой заинтересованности.
– После этого правил Хрущев, в 56 году он разоблачил культ личности Сталина, в обществе начались послабления. В шестьдесят первом начались трудности с продовольствием, Хрущева года через два сняли, но не убили, отправили на пенсию, умер много позже, глубоким стариком. Стали править Брежнев и Косыгин. В стране все постепенно приходило в упадок, все ресурсы шли на оборонную промышленность, в основном на ядерное и ракетное вооружение, - говорю монотонно, заученными фразами мне самому не интересно это и не вижу заинтересованности собеседников, ощущение, что все это они слышали уже не раз и не два.
Я успокаиваюсь. Глубокое безразличие к своей судьбе, скука, усталость – все это стало похожим на коматозное состояние. Умолкаю. Голова доктора повисла, опирается подбородком на плечо, он спит и потихоньку всхрапывает. Капитан уже слепил фигурку лошадки из хлебного мякиша. Красивая лошадь! Несется по степи, отбросив в сторону хвост и гриву. Я помню как летел табун лошадей по весенней прииртышской степи, и мы с отцом стояли на берегу реки наблюдая за этим. Нет уже давно родителей, нет тех лошадей.
Капитан отодвигает фигурку на край стола, чмокает губами и делает движение, как будто погоняет с места лошадь. Лошадь опускает голову, пытается двинуться с места, но не получается, одна нога почему то короче и она заваливается на сторону.
- Сколько не делаю, никак не могу ноги ровными сделать, а переделывать нельзя,- замечает капитан прихлопывая ударом ладони фигурку и превращая её в серую лепешку хлебного мякиша. –Ты вот скажи мне дорогой товарищь.ь, -он тянет мягкий знак как Райкин в одном из своих выступлений,- скажи мне, что вы все, кто сюда попадает, одно и тоже несете. Не интересно нам, что там произошло глобально, нас интересует, то что с вами, конкретно происходило. С тобой, твоими родителями, друзьями… Мы здесь сидим и работаем, анализируем все сведенья поступившие, рекомендации вырабатываем, отсылаем… - Он помолчал, постукал по столу ладонью. нашел спички, прикурил, - вот ты когда последний раз на могиле своих родителей был, а? Когда письма родственникам писал последний раз? Почему твоя собака старая на даче живет и мерзлой кашей питается? Почему ты в прошлый месяц на планерке не доложил, что бумаги тобой составленные, ложные? Ты ведь понимаешь, что эти бумажки, как ты их называешь, выше пойдут, и пошла твоя маленькая ложь вверх, по пути обрастет, обшерстится, заматереет. Станет как правда, к ней еще ложь присоединится, другого такого же как ты, и вот на - веник лжи, уже не сломаешь, уже в отчеты правительства пошел этот веник, на нем прогнозы и рекомендации разрабатываться будут.. Страна уже утонула во лжи, так нет, вы еще и добавляете. Не стыдно?
- Нисколько,- отвечаю я наблюдая за синим тараканом на стене, он то высовывал усы из темной щели, то прятал их, - что стыдится? Все время так было, издревле, и не только у нас, везде королям да царям, лизоблюды подавали, то что хотелось королям слышать. Голова целее будет. От моей , как вы говорите лжи, худа никому не будет, да это и не ложь а просто другой взгляд на факты. А насчет неточной отчетности мы должны у вас всех учится. Вы спецы великие в этом вопросе. Ведь за хорошую весть награждали издревле, а за плохую и башку могли на кол поставить. Если мы сейчас  начнем с вами претензиями перекидываться, так еще не известно, кто первый сдастся. Вот ваш режим старый, устойчивый, один человек во главе, все его слушаются, боятся. Вроде бы должен механизм государственный крутится, работать Он и работал, но не так как надо. Работал перемалывая таких как я, как мой дед, которого шлепнули не известно за что в тридцать седьмом. И еще миллионы вместе с ним. А еще миллионы вдов и детей по миру пошли. Пол страны отдали в войну за пол года, потом четыре года её обратно отвоевывали. И еще миллионы в землю положили. В сводках о потерях во время войны, не стеснялись говорить. Есть потери, значит командир воюет, пытается; мало потерь, плохо воюет. Кто живой остался те  хорошо знали механизм войны и отчетности.  Вы думаете они, или их дети  будут власть любить? Уважать? Ошибаетесь, ненависть передается на генетическом уровне, человек ни разу не видевший змею боится её и ненавидит до дрожи, ему сразу хочется её убить. Любая власть в России до совершеннолетия своего, вдвое, втрое больше времени прошагает, пока новую генетическую память создаст. Первым делом искупление, потом уже любовь. А какая к вам любовь, в окно посмотрите, что там….
В комнате осела тишина, легонько посапывает доктор. На улице где то далеко лает собака, мне кажется, что выйди и увидишь ночную деревню, с желтыми тусклыми огоньками в окнах, на фоне черно-синей, блестящей темени, услышишь скрип снега под подошвами, вдохнешь морозный, запашистый озонной свежестью воздух с легкой горчинкой березового дыма.
У меня чувство выполненного долга. Вот когда машину дров летом переколешь, сядешь на последнюю чурку, закуришь. Перед тобой пахнущая разогретой смолой куча дров, а я знаю, что все;  покурю, последний кряж развалю и можно складывать. Куча большая, в разные стороны торчат полешки светятся на солнце, куры поблизости слоняются, стараясь приглядеть жука короеда в пыли. Работа окончена. Так и сейчас, кучи дров нет, вроде бы не работал, а ощущение конца бреда уже рядом,  он, конец, качается полуразличимым привидением.
Капитан видимо к этому привычен, посматривает на меня равнодушно, доктор продолжает спать, свет тускнеет, тени в углах сгущаются и там начинают шевелится домовые страхи. Полная тишина. Ни шума ветра, ни лая недавней собаки, ни шагов за стеной… Что то назревает, а ощущения опасности у меня нет. Мне потом казалось, что я на мгновение потерял сознание. Капитан и доктор постепенно исчезают в темноте, в голове нарастает пронзительный свист, начинает ломить темя справа, кто-то вкручивает туда винт саморез, длинный и ржавый. Боль становилась нестерпимой, я хватаю голову руками, открываю глаза. Все видно через красный светофильтр, заляпанный грязью.
               
                Глава пятая
 Лежу на снегу, там, где все и начиналось. Костер уже почти  догорел, но занялась упавшая на него лесина и одинокая горькая струйка дыма показывала, что еще не все умерло. Приклад карабина торчит из снега, светлой занозой; ствол упавшей лиственницы лежит на костровище, разметав часть головешек в разные стороны. Я пытаюсь встать. Руки, ноги работают, но очень слабо, я сначала сажусь, потом встаю на карачки, из носа на снег падают каплями густая  темная кровь.  С трудом встаю, обтираю снегом лицо, ощущаю жжение  на голове справа, рука определяет там довольно большую ссадину. Снег приложенный к ней розовеет, потом краснеет, становится тяжелым, превращается в кровяной снежок; прикладываю новую порцию, потом замызганный носовой платок  и плотно натягиваю сверху шапку.
Первым делом карабин. Ствол не погнут, по крайней мере на глаз не видно, приклад цел, в  конце канала ствола снег, который быстро удаляю шомполом. Все в порядке, патрон в стволе. Второе дело костер. Упавшая лиственница обломала об снег все свои сухие ветви, этого добра достаточно. Оставались и наломанные сучки с первого костра, и тот ствол, первый, рядом лежит. Через пять - десять минут, ровное пламя костра, согревает меня и котелок с набитым снегом, надо выпить чаю, да покрепче, да очень сладкого.
Голова тяжелая, как с похмелья, болит сильно правая половина, где ссадина. Когда стою, покачивает, даже с отрытыми глазами. Не дай Бог, что серьезное, отсюда не выберешься, и здесь меня навряд ли найдут, даже весной. Мишка подберет, то, что от меня останется. Поверяю ссадину на голове, вроде уже не кровит, но платок оставляю и опять прижимаю его шапкой. Это не кино, где герои лупят друг друга по головам  тяжелыми предметами, падают, теряют сознание, долго валяются, а потом вскакивают и всех врагов уничтожают.
Комель упавшей лиственницы с одной стороны  давно был изъеден огнем, на большую часть толщины его здесь; ветерок, верно, дунул, она и упала, возможно, мой незначительный вес, нарушил структуру равновесия лесины, почва как то дрогнула - все здесь может быть. Повезло, можно сказать, чуть-чуть левее и прощай дядя Володя. Времени у меня мало.
Два варианта: идти обратно в зимовье, но после первого  спуска там хороший  затяжной подъем и я его явно не осилю, скоро стемнеет; второй вариант остаться здесь. Две лиственницы на костер,- на полночи дров хватит, но хребет, высота, а это  явно ночью подует хиус с морозцем градусов под 25-30,и  тут костром не спасешься, не отдохнешь, да и мне после нокаута желательно быть где-нибудь в более благоприятных условиях.
До дна распадка, по всей видимости, не далеко, звук, который меня перед ударом по голове удивил, был довольно громкий, что-то ведь, там звенит?. Тем более, если там были геологи, обязательно, какая-нибудь халабуда стоит. По крайней мере, в распадке не будет ночного ветра, и если там после лагерей  и геологов ничего не осталось, то все равно найду какой-нибудь закуток пересидеть у костра ночь. Все это рассказы о ночевке зимой у костра как сплошной благодати, рассчитаны на неопытных юношей, грезящих таежными приключениями и романтикой, после первой, так называемой ночевки, все это бесследно улетучивается.
Я потихоньку собираюсь, прихлебывая из котелка черный и жутко сладкий чай, выбирая варианты движения. Пока я валялся на снегу, сны или видения снились, а говорят потеря сознания, это потеря сознания - ничего не видишь, не представляешь, не слышишь. Труп и труп, только дышащий. По сну - полная бредятина, бараки,  монгол собаки, ночь.  Почти все забыл. Вроде бы меня собака кусала, но штаны целые, только вот на правой штанине небольшой разрыв, где-то за сучок острый цепанул, как бритвой и разрезало. Ничего, иголка есть, ночью и подошьем. Допрашивали, меня,  помнится били, еврей, доктор, хороший был. Видения цветные, даже запахи обрывочно помню. Но связать все в цельное не могу. Вот не помню, как сюда пишел, как костер на этом месте разводил, а вот звуки со дна распадка в памяти как живые.
Итак, решено. Вариант номер три. Иду вниз до дна распадка. Если там есть, где ночевать - ночую, если можно выходить - пойду поближе к выходу, хотя это маловероятно, издали в распадке виднелся большой ельник, а по нему ночью особо не погуляешь, глаза на сучках можно оставить. Но вниз идти всегда легче, а тот подъем, что за спиной, если возвращаться в мою  избушку, я все равно не осилю, там березняк, там с дровами туго.
В тайге главное не торопится. Поторопился – ногу сломал, нет, чтобы вот сюда наступить, так куда попало ногу сунул, вот и получай; поторопился - зверь убежал после выстрела, нет бы, не торопясь, прицелится, если возможность есть,  так нет - фукнул на вскидку, суперстрелок, а потом, стоишь и материшься.
Так и сейчас, не торопясь, осторожно, спущусь в распадок, а там видно будет. Топор есть, фонарик есть. Не пропаду. Да и неизвестность всегда красивее и привлекательней уже виденного. Может, она этого и не стоит, но такое начало - лесина, видения, звуки, рассказы Кречета.. Начало многообещающее и интересное. Сам себе кажусь героем не боящимся никого и ничего, но холодок страха и неизвестности морщит кожу на затылке. И пульс явно не восемьдесят ударов в минуту.
Все это крутилось у меня в голове, пока собирал манатки, вытряхивал котелок от чаинок. Итак, все готово. Вперед. Спуск не тяжелый, сначала проплешина на небольшом плато вершины,  далее по склону группы кустов, в основном рябины, обхожу их по привычке слева. Кусты покрыты кухтой, которая при легких дуновениях ветерка, или просто сама по себе, бриллиантовой снежной пылью осыпается и светится на лучах уходящего солнца.  Сам спускаюсь не напрямую, а немного наискосок, вправо,  поближе к той дополнительной ложбинке,  на склоне распадка, по ней явно будет спускаться легче. Но до ложбинки я не дохожу, склон становится круче, появился язык  серой каменистой осыпи с корявыми лиственницами на ней. Осыпь не большая, но лучше обойти её стороной, под снегом могут прятаться  гранитные голыши, и падать здесь абсолютно не рекомендуется. Появились первые ели, потом они становятся гуще, хотя  еще с большими просветами между ними. Спускаться легко, подроста почти нет, снег рыхлый. Только вот очень быстро темнеет, солнце последний раз мне подмигнуло красным фонарем минут пятнадцать назад, когда я закрыл его хребтом, оставшимся за спиной. Мой след темно-синей виляющей  снежной бороздой ставит мой полупьяное предложение на этом склоне.
Еще через несколько минут я подхожу к самому массиву ельника, угадывается недалекое дно ущелья, слышен, звон воды. Ельник матерый, деревья перестоявшие, стволы не вплотную, нижние сучки довольно высоко, так что глаза  похоже останутся целы. Снег начал морозно поскрипывать под подошвами, когда наступаю на какую-нибудь коряжку. Мороз потихоньку берет свое, подкрадываясь вместе с сумерками и наблюдая за охотником. Когда ослабнет и присядет отдохнуть? Но охотник, то есть я, уже почти оправился, тем более, назад дороги нет. Только вперед, но осторожно с оглядкой. Не смотря на глухую порошку, пересекаю несколько петель следов соболька, набегал здесь не глубокую канавку, вот его помет, сплошь из ягод рябины. Места для капканов неплохие. Зря я сюда не доходил. А когда? Времени всегда не хватало. Это Кречету хорошо, да и другому соседу, Ладневу, они по полгода в лесу сидят и в ус не дуют. Сходил туда, сходил сюда, время и прошло.
 Ельник начинает перемешиваться с другими породами, лес становится смешанным мимо проплывают кедры, которые явно могли видеть Ерофея Павловича и иже с ним, в свое время; огромные липы, светло-зеленые столбы осин улетают в небо. Как их не срубили? Ведь Кречет говорил, в этом паспадке лагерь был. Да, наверное, просто длины двуручной пилы не хватало, чтобы вот  такую громаду перепилить. А потом ведь его надо еще раскряжевать да спустить до склада, а такой стволик будет нестись сам, под своим не однотонным весом, куда хочет, а не куда его тащат. Вот явно, поэтому живые кедры и елки  и остались. Стоит вековая липа, верхушку у неё оторвало ночным ветром, и она висит на половине, на хвое старой елки, и скоро упадет. И пожар в этом месте отродясь не пробегал, все целое.
Пространство сужается, темнеет, прогалы между деревьями еле заметны, как неровные голубоватые просветы, потом и они заплывают сумерками, но иду пока без фонаря. Склон становится еще круче,  местами почти скольжу на заднем месте, но потом он резко, как и везде в этих местах, переходит в почти плоскую поверхность, поросшую желтым пыреем, метелки которого торчат из-под снега... Все. Явно я на дне.
 Ельник заметно редеет, потом вообще исчезает, подбросив мне напоследок хороший завал из давно упавших и переплетенных между собой стволов, которые  видимо давным-давно краем сильного смерча зацепило, а за этим завалом, который я обошел, но оставил его в памяти, как хороший запас дров, для ночи, открылось большое светлое пространство с редкими березами. Я остановился.
Противоположный склон распадка  метров через сто от меня  очень круто поднимает-ся в небо, на нем растут одинокие лиственницы, склон северный и не сильно заросший, гребень его не видать, там, над ним, уже мерцают первые морозные звезды. За моей спиной склон, по которому я спускался, он также  совсем темный и на нем только угадываются контуры ельника, и моя  еле заметная внизу темно-синяя виляющая борозда, но небо над ним заметно светлее с красноватыми остатками вечерней зари сулящее морозную тихую ночь. Дно распадка уходит влево, почти не понижаясь, и кажется,  скрывается  за поворотом стен ущелья. Здесь и бежит хороший ручей, виляя между довольно крупными гладкими камнями, его песню я слышу издалека.
Темно. Свет фонарика желтым комком колонка мечется по снегу, выхватывая поникшую траву, камни по берегу ручья, редкие березы, но шагается легко, трава почти не мешает, под ногами угадывается почти ровная поверхность, похожая на дорогу. Через десяток шагов из-под снега  внезапно  черными прямоугольниками  внезапно появились шпалы и черные нитки стальных рельсов.
Узкоколейка. Построенная очень давно и давно заброшенная, местами рельсы, связанные между собой болтами, оторвались от шпал и висят в ночном воздухе большими полудугами; в некоторых местах на рельсах висят и остатки шпал, проходишь мимо, бьешь по ним легонько рукой, они не падают, уже промерзли, - труха как камень. Присаживаюсь, рассматриваю при свете фонарика рельсу. Ржавая, название завода изготовителя изржавело, цифры года изготовления похожи на 1940 или 1941.  Её уже можно в музей.
На узкоколейке растет трава, березки, откосы невысокой насыпи почти сравнялись с окружающей землей. Но все равно видно, что человек здесь был и делал свои дела. Идти становится веселей, я уже не один, когда-то в этом месте ходили люди, гремели механизмы.
Почти совсем стемнело. Надо искать место, где можно притулится до утра. Я уже почти у поворота стен ущелья, они здесь образовали скалистые щеки, не покрытые снегом, расстояние между щеками совсем небольшое, метров десять, пятнадцать. Скалы отвесной неровностью уходят вверх, скрываясь в темноте. Ручей в этом месте утихомирился, образовал улово, в котором темная вода потихоньку идет по кругу, закручивая одиночные красные , еще не утонувшие листья.. Свет фонарика открывает скалистые отломки на берегах, и дно улова с лежащими коряжками, слоем красно-желтых листьев и даже стайкой крупных хариусов. Еще не скатились в Ульбин. А может и зимовать будут здесь, под скалой. Яма довольно глубокая, судя по испарениям, вода теплая,  и улово вполне может не промерзать, пищи рыбе хватит,- ручейником все дно усеяно. Присаживаюсь на корточки, стараюсь лучом фонарика осветить хариусов, которые в воде не показывают всей своей красоты одежды,  но стайка как по команде, уходит под противоположный берег и исчезает в колыхающейся глубине. Ладошкой зачерпываю воду, пью. Вкусная, здоровая вода, как и везде в этих местах.  Я уже устал, лямки рюкзака давят плечи, карабин потяжелел, рубаха на спине давно мокрая.
Узкоколейка проходит вдоль улова по вырубленной в скале полке,  тут шпалы почти целые, рельсы лежат ровно, снега нет, над головой висит вырубленный человеком в скале козырек. Еще один поворот, стены распадка распахиваются, как ворота, открывая здоровенную поляну, почти не заросшую. По крайней мере, я вижу, что это поляна, проплешина, но что на ней есть в деталях, не различаю. Темно. Только белый фон снега с неясными темными пятнами. Впереди не так далеко в  ночном небе угадывается угрюмая громада Маглоя, уже нависающая над распадком, значит, я уже вблизи от выхода его в долину Ульбина.
Я остановился, потушил фонарь и прислушался. Течение воды порождало неясные звуки движения, изредка, заблудившаяся струйка звенела среди камней, потом опять затихала. На несколько секунд становилось совсем тихо, только шум крови в ушах говорил мне, что я еще жив. Над головой блекло горели неясные звезды, еще не образуя четкий рисунок созвездий, впрочем, большую часть неба закрывали стены распадка и громада Маглоя. Карабин и рюкзак  еще больше оттягивают плечи. Красоты природы меня не сильно волнуют. Видимо мои предположения не оправдались, надо подыскивать место для ночлега. Но для того, чтобы это сделать, необходимо хорошо потрудится. Дрова. На поляне их нет, но в более темной окраске темноты на той стороне ручья угадывался кусок ельника, а он не может быть без сухостоя.  А вот здесь,  несколько ближе к выходу, угадывается  по моей стороне, что-то темное, почти квадратное, явное творение рук человека.
Я улыбнулся, мне опять везет. Что бы это ни было, там явно существует небольшой закуток от ветра, перед которым можно распалить костер, скоротать ночь. Чай в рюкзаке, промерзшая булка хлеба там же, сахар, сало, банка сгущенки, котелок и два пакетика заварной гречневой каши не дадут мне умереть с голоду. А утром рябчика все равно убью. А дальше проживем.
Я медленно приближаюсь к строению или чему там еще. Дневные видения еще свежи в памяти, что там может быть?  Узкоколейка под ногами исчезла, из-под снега торчит трава, старюсь шагать осторожно. Квадратное пятно оказывается здоровенным бараком, стоящим ко мне  торцом.  Двускатная крыша барака видимо крытая лиственничной дранкой, а кое-где железом, в центре конька прогнулась, видны черные провалы дефектов кровли на белом фоне свежего снега. Стена барака уходит вдаль, и конца её луч фонаря не цепляет. Окон нет, только узкие , в одно бревно щели под самой крышей, зияющие черными маслянистыми провалами, полными тайны. Я не люблю старые заброшенные строения, они мне кажутся ловушкой, подготовленной кем-то для одинокого путника. Поневоле  настораживаюсь, шагаю с  длинными остановками, прислушиваюсь.
На другой стороне барака обращенной к ручью оказалась дверь, да еще с пристроен-ным из толстых черных плах крыльцом, крыльцо давно сгнило, и плахи торчат в разные стороны подстреленными вороньими крыльями. Полотна двери так же давно не существует, только одна коренная доска колеблется в ночном воздухе на заржавевших навесах… Я осторожно наступая на доски  крыльца и балансируя, что мне удается не очень хорошо, голова все-таки кружится и побаливает, добираюсь до порога. Темнота помещения мохнатым кулаком неизвестности сдерживает  меня, но фонарь освещает большое, почти пустое помещение с широкими досками пола. Видимо в свое время пиломатериала здесь было завались. Я осторожно топаю ногой, потом сильней, потом подпрыгиваю, в глубине души опасаясь улететь вниз, в неизвестность под скрежет ломающегося дерева. Но ничего не происходит, доски не прелые.
Фонарь освещает черный масляный от многолетней копоти потолок, он не высок, а посреди комнаты стоит здоровенная квадратная  железная печь, с таким жерлом и такой длины  топки, что можно не только поленья забросить, а целые куски бревен. Ржавая труба, причудливо изогнувшись, уходит в  противоположную стену, где пропил окаймлен дырявым куском жести. Ну, вот и все. Плевать мне теперь на мороз и на падающие мне на голову ни с того ни с сего лесины. На дрова пущу доски крыльца, на первое время хватит. Дверь завешаю куском целлофана, который всегда у меня в кармане рюкзака, его правда на весь проем не хватит.
Все это я обдумываю, стоя на коленях и поджигая берестинку в топке, несколько щепок с пола добавляются на слабый огонек и вот уже слышно слабое потрескивание, как нам говорили в школе химической реакции. Пока реакция не закончилась, я уже успел своим топором разобрать в крупные куски плаху крыльца, и пламя, уже не стесняясь, загудело в топке, отдавая волны тепла  и жизни. Дверки у печки нет, рядом стоит лист железа, им попозже можно будет прикрыть топку.
 Теперь можно и осмотреться. Помещение довольно большое, метров двадцать квадратных, отгорожено капитальной стеной от другой части барака, утром осмотрю, что там и как. Окон в комнате нет, мне же лучше, теплее будет. За печкой у стены стоит грубо сколоченный широкий и длинный топчан, крепкий, коричневый от времени. Над ним на стене топором сделанная полка для бумаг, торчат какие-то журналы, книги, все в пыли и мышином помете, на ржавых гвоздях висят две алюминиевые кружки. Там же керосиновая лампа без стекла, но когда качнул её, то стало ясно, что она не пустая и  содержимое пахнет керосином или соляркой…
Фитиль пустил длинную струю копоти, потрещал и зардел желтым прерывистым коптящим светом, отбрасывая мою длинную тень на стены.  С другой стороны печки - письменный стол, как он сюда попал, не понятно, никогда в лесу не видел письменных столов, значит, привезли на чем-то давно и явно не геологи, а может и они, чем черт не шутит.; стол даже с дверками, и покрыт черным дерматином, а в ящиках его всякая всячина: старые ручки с погнутыми перьями, огрызки карандашей, несколько школьных тетрадей, исписанных мелким убористым почерком, и изгрызенных мышами смятая пачка Беломорканала, пустой коробок спичек. На столе перевернутое цилиндрическое ведро. В дальнем углу  комнаты виднеется что-то, похожее на стул. Жить можно и не один день, была бы пища и здоровье. Заготовлю дров, завешу дверь и высплюсь на полную катушку.
Над хребтом показался краешек луны, стало светлее, снег, когда его пнешь ногой, битым стеклом сверкает холодной пылью в лунном воздухе. За бараком в нескольких метрах  стоит поленница давно попиленных не колотых чурок, частью прелых, частью не очень, самого различного диаметра. На некоторых чурках растут замерзшие, сморщенные грибы. Вгоняю топор в торец одной из них поближе к краю в надежде отколоть кусок, да не тут-то было. Топор не рассчитан на такие чурки, клин его застрял  и ни туда, ни сюда. Но и мы не лыком шиты. Беру другую чурку, с коротким сучком, отходящим в сторону, как ручка, с трудом её поднимаю и бью  торцом чурки по обуху топора; через два-три удара, длинная, светящаяся желтизной даже ночью, краевая плашка лежит на снегу. Дальше проще, главное разбить кольцо оболони чурки, а это я уже сделал. Удары топора, скрип раскалываемого дерева слабым эхом отдаются от стен распадка и иногда заставляет меня прервать работу и прислушаться, - не идет ли кто, или это просто эхо? Карабин успокаивает меня, он  молча стоит на расстоянии вытянутой руки с патроном в стволе.
Через полчаса солидная кучка дров, и сухих, и прелых, сырых и полусырых небольшой пирамидкой с запахом свежее колотого прелого дерева уверяет меня, что ночь у печки будет не только теплой, но и жаркой.  Луна четвертинкой пятака вылезала над распадком с тем, чтобы скоро нырнуть обратно в свое горное убежище. Я еще раз осматриваюсь и обхожу барак по кругу с карабином в руках. Имеется еще две двери, с черной пустотой в них, но без крылец и крыша над этими участками барака здорово попорчена, я туда не захожу. За бараком полуразрушенная сараюшка из тонких бревен, дальше еще один барак, но тот и вовсе без крыши и полузавалившийся... Из снега точат труба локомобиля и его лоснящийся чернотой  на голубом свете округлый бок. Пнул по нему слегка, ушиб большой палец. Ручей, а здесь уже можно сказать уже небольшая речушка, пробегает в нескольких шагах, вода почти черная, обрамленная белыми шапками на больших круглых валунах по берегу: вода несется неунывающей безвременной струйкой,- бегу сейчас, бежала всегда, а вам какое дело?
Насколько я помню карту, тот ключик, в этом местности должен быть небольшим, хиленьким, а тут вон что нарисовалось. По такой речушке и норочка бегать должна, в ельнике соболек, и белочка. По склонам распадка  и на его хребтах обязаны быть маленькие , как мы их называем лагушки, впадинки, платушки, несколько сот метров в диаметре, поросшие осинником, там должен держаться зверь. И его не плохо там стрелять. И после разделки спускать вниз на шкуре, как на санках, также не составит особого труда. 
Короче место мне нравится сразу и бесповоротно. Избу строить не надо, достаточно отгородить часть помещения, да печку поменьше притащить, чтобы с дровами не маяться. Ельник живой, зверь бегает, рыба в речушке водится, до моей нижней избушки, где ночевали с Кречетом , низом  ну максимум часа три-четыре хода, однако можно идти и по Ульбину, и там линию капканов разбросить. Жалко, в этом году не успеваю, отпуск уже к концу завернул, но времени осмотреться у меня хватит. Сегодня переночую, завтра посмотрю при свете окрестности, и если стрельну что-нибудь, то можно и на вторую ночь расположиться. Потом придется уходить.
В комнате уже тепло, так, что можно раздеться до нижнего белья, хожу в кальсонах и тельняшке, но в олочах. В углу нашел фанерку и ею, предварительно посыпав пол снегом, сгребаю весь мусор к порогу, как маленьким ножом бульдозера. А там все просто. Раз!  И мусора нет, он на улице. Через полчаса пол в пределах освещенности фитиля сравнительно чистый. Каша давно запрела, в консервной банке кипяток, ждущий щепотки заварки. Короче, ночлег и дом готовы. Если бы еще не морозная свежесть, плывущая из щелей пола, так вообще была бы красота. Но ничего, это тебе не под корягой на морозе ночь коротать. Приемник здесь волны не берет, слишком глубоко дно распадка, одно шипение и неясные обрывки слов.
Голова продолжает болеть, но уже не сильно, ссадина подсохла и платок приходится потихоньку с болью отдирать. Я уже лежу на топчане, сытый и согретый оранжевым боком печки.
 Так все-таки, что здесь было раньше? Ясно, что  лагерь, про который рассказывали не раз, но почему это место никто не занял для охоты? Оно в границах моего участка, старый Киле, когда я его расспрашивал о местности, ничего не упоминал о каких-либо бараках, хотя при таких разговорах обычно первым делом указывают, где можно переночевать, где стоят избушки и как лучше к ним подойти. Рассказы Кречета о геологах,  выстрелах, еле видных следочках на снегу, я всерьез не воспринимал, конкуренция существует и в нашем деле, и порой более жесткая и суровая чем, в торговом. Хотя если прямо говорить, то жить в таких местах все равно не уютно, слишком много видели эти горы, деревья, стены, много людского  горя до сих пор не видимо витает в пространстве.  Даже если я и буду осваивать это место под промысел, то явно с оглядками,- а не стоит ли кто за спиной, хотя я и человек малоэмоциональный.
Конечно это остатки лагеря, осколока Солженицинского  архипелага, чудом сохранившегося в нашей местности. Я видел заброшенные лагеря, но уже без бараков, с ямами от землянок, кусками колючей проволоки на сопревших столбах. Причем проволоки двойной, как до войны наши делали, потом уже одинарную проволоку у немцев слямзили и стали выпускать. Наши вообще много чего поимели от войны и не  только у немцев. Вот двадцатилитровые бензиновые канистры, откуда они появились? Все оттуда, из стана агрессора, а мотоциклы Урал, первые Москвичи, наши грузовики это все откуда? А ракеты, а атомная бомба и все остальное? Зайдите в Музей революции в Москве на Тверской, или Музей российской армии у метро Рижское, и посмотрите. На одном из стендов висит автомат Калашникова, наперекрест с штурмавтоматом образца 1944 года, немецкого производства. Внешне - один в один.  Сейчас уже, может, и не висят, опять волна национализма поднимается. Я уж не знаю, какие там оригинальные конструктивные особенности внутри этих автоматов, но внешность орудий убийства наводит мысль об их однояйцовом происхождении…
Однажды года три назад я перебирался через ключик недалеко от моей первой избушки. Вода слабо шелестела между больших валунов, местами уже была перехвачена ледяными непрочными мостиками. Я аккуратно шел по такому мостику, пробуя его прочность ногой, но внезапно остановился. Я здесь десятки раз переходил и на это не обращал внимания. Справа посреди ручья лежал валун. Валун как валун, диаметром так сантимов семьдесят, с шапкой рыхлого снега на нем. Но только шапка эта была с черной дырой на верхушке, дыркой на валуне!
В ручье лежал не валун, а чугунный котел, с толстыми стенками, с неправильным дефектом в днище. Я огляделся. Ничто не указывало на наличие в прошлом присутствия человека. День стоял тихий, солнечный, ласковый. На той стороне ручья на солнышке светилась березовая рощица из одинаковых по толщине деревьев, вниз по ручью и за моей спиной рос  темный ельник Кичмаринского хребта. Но ведь кто-то притащил сюда этот стокилограммовый котел. Себе одному кашу варить? Явно нет, был лагерь здесь.
Уже позже я обнаружил кусок колючей проволоки и днище двухсотлитровой бочки, еле выступающей из обрыва оврага, промытого водой за эти годы. А впоследствии старики из соседней деревни, ну как соседней, ну километров двадцать, тридцать, рассказали, что в этом месте стояло несколько лагерей, в них, в основном, содержались пленные японцы, часть погибла, часть уехала домой, после смерти товарища Сталина. Вот японцам и варили кашу, в лучшем случае из перловки, в этом котле, а когда лагерь ликвидировали, то какой-нибудь вертухай из злобы, что не может котел с собой забрать, в хозяйстве бы пригодился, и проломил у него днище, чтобы другим не достался.
 Я постепенно пригрелся и медленно  уснул притушив фитиль лампы, наблюдая за  красными сполохами неторопливого огня в печке, и отсветами его  пляшущих на полу китайскими дракончиками….За стеной тихо начал играть баян (ПЕРЕГНАТЬ С ГУГЛА)



                Глава шестая.
Ночь прошла  почти спокойно. Печка вмещала столько дров, что одной закладки хватило почти на всю тягучую ноябрьскую ночь. Вставал только пару тройку  раз, чтобы поправить поленья на углях, подкинуть прелых и плотнее прикрыть топку куском жести. Под утро похолодало, я открываю глаза, когда красноватые блики в печке были уже прикрыты серой золой. Стенки железа, но ощупь чуть слышно отдают тепло. Целлофан на двери  прокрывал наружную темноту, но я чувствую, что еще немного  и рассвет придет. Это же самое говорят мне и часы. 6часов 15 минут. Я хорошо выспался, отдохнул, голова не болит, только подсохшая ссадина напоминает мне о вчерашнем происшествии..
 Ночью меня один раз разбудил волчий вой. Кто его не слышал, тот не поймет всей прелести этих звуков. Видимо стая волков бежала гребнями хребтов окружающих распадок, но бежала не так, как в кино показывают, стаей, а как они передвигаются на своей охоте реально. Волки как бы прочесывают местность, пробегая один там, другой левее, третий ниже  и так далее; чем больше будет проверена площадь, тем больше шансы на добычу. Вой начинается с низкой ноты, поднимается вверх, тянется невообразимо долго на одном уровне, и заканчивается более низкой короткой нотой, похожей на всхлип. Через несколько секунд, откуда то издалека, но все равно чувствуется, что это все в одном месте, доносится ответ, он может быть короче или длинней, не важно; тутже присоединяется третий подголосок, потом четвертый, и так минут пять-шесть и все в разных местах. Волки переговариваются между собой, это точно, и переговариваются активно. В звуках слышны различные модуляции, при желании можно и услышать эмоции, радость, гнев, раздражение. Потом разговоры волков смолкают, и лишь минут через пять доносится далекий отголосок из-за хребта, больше похожий на эхо. Они ушли дальше, проверять другие комнаты своего дома.
С волками я встречался не часто, может раз 7-8 за всю свою охотничью жизнь мне посчастливилось видеть волков в природе, один раз удалось убить, и то можно сказать, случайно. Он в тот момент, в падающей простыне мокрого снега, хотел прикончить мою Чару на лесной дороге, бежал рядом с ней, улыбался, а Чара скакала поджав хвост, полусогнувшись с оскаленной мордой. Они выскочили мне навстречу из-за поворота. Чара встретилась с ним внезапно и встреча для неё была бы последней. Волк уже успел хватануть собаку  за бок, распоров как бритвой кожу.  Внезапно увидев меня на дороге, волк сел и уставился в мою сторону полуоткрыв пасть; Чара ощетинившись полустояла, полулежала рядом, волк был раза в два крупнее моей собаки. Снег падал сплошняком, скрадывая детали и предметы.
Пуля карабина попала волку в пасть и вышла на шее.  Я года три носил  мохнатый волчий малахай и был похож в нем на хунхуза, как говорила моя жена.
Лежа пытаюсь восстановить в памяти сон или бред, который был у меня после удара лесиной по голове. Ничего не получается. Вот имя Яков Наумович помню четко, капитан какой то был, по фамилии Раздобрев или Разфуреев, что-то такое. Еще монгол, собака, кровь на лице и на ноге. Осматриваю заголенную ногу, несколько свежих царапин, под корками, старые, знакомые мне шрамы - их у каждого полно. Детали сна или видений путаются, то вспоминаю синего таракана, то морковный чай с сахаром, обрывки разговоров Мало ли снов мы забываем, не обращая на них никакого внимания. Может потом в памяти всплывет, толчок какой-нибудь нужен. А впрочем какой толчок? Что это нормально все? Спокойно спускаюсь в распадок где никто можно сказать никто не бывал с незапамятных времен, а тут тебе и дом, чуть ли не живой. В комнате действующая печка, с трубой, дрова заботливо приготовленные кем то сто лет назад, даже лампа с керосином тихонько на полку поставлена. Спи Володя, отдыхай, мы тебе мешать не будем. Раздобреевы, Яковы Наумовичи, Рексы….Да все  что меня окружает несет налет неестественности. Бывают случайности в тайге, но не такой же степени. Ощущение неприятной заботливости, заботливости с тайным черным подсмыслом, ощущение злорадности происходящего и ощущения какой то гадости окружает мой топчан на котором я лежу. Баян смолк, но мне кажется, что за стенкой я ощущаю какое то легкое движение, или просто колебание воздуха, иногда поскрипывают то ли плахи пола, то ли это выросшее за эти годы дерево, трется о пристенок. Я не удивляюсь музыке, в таком месте это  почти обычная деталь быта.
Посветлел целлофан на двери, темнеют щели в плахах пола. Утро. Что бы там ни ,было, пора вставать, пить чай, перекусывать  и думать, что делать дальше..
Осмотреть местность, конечно, необходимо, выяснить источник звука, напугавшего меня на вершине хребта, поискать в бараке ночного «баяниста», посмотреть следочки соболька,  в ельнике и около него, вообще стать своим в распадке, чтобы следующий раз пришел и не разводил руками где и что. Да и склад моего характера близок к исследованию или дилетантскому изучению найденных старинных предметов. В свое время мне надо было идти в археологию. История была моим любимым предметом в школе, в всяческие старинные штучки вызывают у меня щенячий восторг. Моя жена не любит ездить со мной по большим городам, в нашей программе незаметно, возникает посещение местного музея. Кто видел женщину приехавшую на море и с интересом разглядывающую пыльные черепки в стеклянных витринах?
Помню, когда мы жили в Семипалатинске, там было такое урочище, на окраине города, красные пески- называлась. С востока на запад  на несколько десятков километров протянулись множество песчаных дюн поросших редким, кривым сосняком, - вроде бы ничего необычного. Однако после сильных летних ветров, на красных песках появлялись целые группы любителей старины. Ветром переносило песок с места на место и на поверхности появлялись куски керамики, кремневые наконечники стрел, скребки для выделки шкур  много другое не менее интересное. У меня дома долгое время стояла картонная коробка набитая всякими вещицами с красных песков, потом она исчезла при очередном переезде.
 Если бы не мой папа, который очень любил походы в сосновый бор,  и хорошо разбирался в раритетах, как их сейчас модно называть, артефактах, то я и до сих пор бы не знал, для чего существует кусочек кремня в виде стилизованного полукольца. Оказывается его удобно было брать в руку древней женщине и убирать мездру со шкуры. Там явно была древняя стоянка наших предков.
Здесь же мы находили целые россыпи зеленных от времени гильз от нагана, иногда гильз от маузера или ТТ, -они ведь одинаковые. Папа говорил, что в свое время, в революцию, калмыковщину, после революции и особенно в багровые тридцатые годы в красных песках пачками расстреливовали, неугодных, горожан, пленных, вообще подозрительных. Много народа тогда бесследно сгинуло; там же и закапывали, благо песок - копать легко. Где эти молчаливые могилы, кто знает? Стреляли и белые и красные. Жестокость жила и расцветала буйным цветом в те времена невзирая на времена года.
В наше время на пески уже явно не пускают, общество взрослеет и ему стыдно становится за свое прошлое. Молодое поколение совсем не разглядывает новую и новейшую историю, как машину времени, колесо которой может в любой момент повернуться вместе с тобой и остановиться в очень нехорошем месте, которое уже было раньше, и может сделать что-то мерзкое с тобой. Поколение смотрит, просто на прошлое как на скучную пыльную сказку, не прикладывая те события ни к себе, ни к своим близким. Никто не ждет их повторения…Что такое простые даты в учебнике, да еще которые и учить необходимо и за которые двойки ставят.
На улице осеннее зимнее хмурое утро. Пахнет легеньким морозцем, небо затянуто редкими серыми тучками, с голубыми холодными просветами между ними. Непогода, явно не грозит, а солнышко покажется позже. Белое покрывало снега подмято только моими  ночными следами, других нет, все в округе девственно белое. Ельник освободился от кухты, видимо ночью дул небольшой ветерок, и теперь его ярко-зеленое пятно на той стороне речушки зовет к себе. Слышен  пересвист поползней,  вдалеке барабанная дробь дятла. Все живет по заведенному утреннему кругу. Нет и Раздобреевых нет и Яков Наумовичей, монголов с собаками, баяниста…. Все это бред, пусть бредом и  останется.
Через полчаса я стою у полуразрушенной сараюшки за бараком, две двери на той стороне его, что я видел ночью, так и светят чернотой, зазывая к себе. Зайдем и туда. Интересно ведь. Сараюшка почти завалилась, один угол уже разрушился, бревна вышли из пазов, часть торцами упирается в землю, часть висит в воздухе. Может, конечно и прихлопнуть, если что не так шевельнуть, а может и обойдется. Окно без рамы, дверной проем, заходи товарищ, мы тебя давно ждем. 
Заглядываю, пригнувшись в низкой двери. Сарай как сарай, для этого и строился. Через окно, дверь, щели в бревнах с давно вытасканными птичками мохом, полосами падало достаточно света, чтобы все окинуть одним взглядом. Груда зеленых ящиков военного  образца длинных и коротких, беспорядочно валялась в дальнем углу, сугробчики пушистого снега нанесенного пургой, по ним  арабская вязь мышиных следов. Запах прели и мокрого дерева…Ящики падают на землю с глухим стуком.
Часть ящиков содержит только промасленную плотную бумагу; в двух ящиках находятся какие-то металлические конусообразные детальки с мелкой резьбой с одной стороны и неясным клеймом завода изготовителя. Машинально сую одну из них в карман. В одном из ящиков журналы. Амбарные книги, серые, старые, много раз листанные, перелистанные и поэтому разбухшие. Моченные водой, сушимые временем, попорченные мышами. Лежат двумя стопками. На некоторых этикетки с надписями. Учет личного состава, книга учета оружия, боеприпасов, книга приказов и распоряжений. Этикетки писаны синими выцветшими чернилами, и мне приходится подносить их к окну, чтобы прочитать.
Очень интересная находка. Пару штук я возьму с собой до дому, а остальные хорошенько упакую в наиболее целые ящик; необходимо место поискать в ельнике, где достаточно сыро, и на лабазе попытаться спасти их от возможного весеннего пожара. Дождя можно не бояться, ящики сконструированы таким образом что дождевая вода в них практически не попадает. Я  уже точно знаю, что сюда я уже вернусь, даже ради этих бумаг. Найти в тайге почти целый лагерь сталинских времен, удается не каждый день, я вообще не слышал, что существуют так хорошо сохранившиеся лагеря в нашей местности. Да и вообще не слышал. На Дальнем Севере где-то может быть, мерзлота спасает, а у нас, дожди, пожары, быстро уничтожают то, что сделано человеком и брошено им без присмотра. И так же быстро свободное место зарастает сначала мелким березняком, потом елкой, потом всем остальным и становится простым участком тайги, ничем ни примечательным.
Я проглядываю очередной журнал,  раздумывая, как все лучше сделать, стоя опять же у окна и  вдруг краем глаза замечаю неясной движение при бараке напротив сараюшки. Именно краем глаза. Какое то изменение светотени, окраски, формы. Мозг в тайге эти вещи отмечает и фиксирует молниеносно. Любое живое движение в тайге вызывает полусекундное оцепенение, пока мозг не оценит, что это, не оценит и просчитает степень опасности или пригодности для дела.
Я на миг замираю, и сразу отшатываюсь, судорожно сжав в руке журнал, мозг очень быстро оценил увиденное. В черном дверном проеме стояли два человека в военной зеленой форме старого образца и мочились  с высоты на снег, оставляя там свои желтые росписи. Правый был высокий и худой, у второго над ремнем с тусклой бляшкой выпирало круглое брюшко. За спиной у низкого болтался карабин с облезлым прикладом на брезентовом потрепанном ремне. Лица их остаются равнодушными  серыми, свет на ни них почти не падает. Один застегивает ширинку поднимает голову смотрит на меня, мы на секунду встречаемся глазами, потом  он повопачивает голову и что то говорит второму. Тот никак не среагировал, безлично мажет взглядом по сараюшке, поворачивается и застегивая ширинку исчезает в темноте дверного проема, второй, длинный потягивается,  соскребает с края порога снег и вымыл им руки, кинув снежок в сторону сараюшки, я невольно пригнулся. В мою сторону он поглядывал, как на пустое место, может уже и не видел моего лица. Однако я ошибаюсь. Когда длинный уходит, он  внезапно поворачивается и погрозив мне пальцем руки, оскалившись и обнажив пустые десны; потом он делает жест ладонью у шеи, показывая как будет резать мне горло.
Мне кажется что и звук при этом какой-то раздается невнятный, не похожий ни на возглас ни на человеческую речь, что-то бормотнуло и все. Проем  двери опять бархатно чернеет пустотой. Все произошло так быстро, что если бы не желтые разводы на снегу, я подумал бы, что это все мне показалось. Хотя в этом я и не уверен. Всё таки удар по голове даром не проходит..
Одна рука  судорожно сжимала карабин, другая журнал. Меня бьет мелкая противная дрожь, как после удачного выстрела по медведю. Здесь не медведь, тут все гораздо хуже. Видимо крыша у меня поехала. А может и не поехала, беглым в этом распадке можно сто лет сидеть, питаться одним мяском, если оружие есть. А судя по подсумкам на поясах длинного и короткого,  карабина у одного, оружие у них было. С другой стороны мне все могло и пригрезиться, ночь на новом месте,  то, сё - я невольно трогаю ссадину на голове. Короче, необходимо проверить  барак, мне в этой сараюшке все время не просидеть, а вещи мои там,  где я ночевал, а это, худо бедно, на другой стороне барака. Сейчас небольшое расстояние до угла барака, под черной жутью проема двери, казалось непреодолимым. Стрелять мне ,дураку надо было, стрелять не раздумывая. Потом бы разобрались, кто есть кто.
Решение стрелять, меня сразу успокаивает, - задача ясна. Каждый профессиональ-ный охотник может вспомнить несколько скользких случаев применения оружия. Про это не вспоминают, не рассказывают, но ЭТО было почти у всех долгое время проводящих в лесу. Если это отголоски моих снов и видений, то можно сказать, что их не существует. Если это живые, реальные люди, на которых они как то не очень походят, то после первых выстрелов – разберемся и все выясним. Если жив останусь. Терять мне нечего. Тот поляны кусок до угла барака я перебегу по белому полотну снега быстро, здесь всего несколько метров, а если за углом кто стоит? Пристрелю. Далее мне надо вдоль стены чертового барака к своей двери и внутрь, так же с карабином на изготовку, что там внутри?  ведь я уже не знаю. Ну а потом белую поляну, раскинувшуюся  на несколько сотен метров до противоположного склона мне не пройти, Если это беглые или какие то не такие как мы, то меня пристрелят через десяток метров из любой щели между бревен, с упора. Стреляй куда хочешь, хоть бегущего, хот ползущего, спасения не будет.
Значит делаем так, в свою комнату я не пойду, а с разбегу попытаюсь, под прикрытием полуразрушенного угла сараюхи, влететь в дверь, куда ушли эти двое и если они там, то уж дальше  все по ситуации.
Через длинную щель между двумя бревнами внимательно осматриваю подходы к двери. Всего с десяток метров. Следующий и последний проем еще метров через десять к дальнему углу барака. Дальше за бараком видна полуразвалившаяся вышка с качающимся на проволоке бочонком прожектора, там же столбы с остатками колючей проволоки. В отдалении спасительная зеленая стена ельника, но еще необходимо перескочить через русло речушки покрытое приснеженными валунами, а они очень скользкие, не дай Бог поскользнешься, мало не покажется. Да и все равно просто так я уйти не могу, без рюкзака, без топора. Мне безусловно придется это все делать. Что я сюда поперся? Говорил же Кречет…
Может все таки это глюки, но желтые дорожки на снегу весело подсказывают мне, что к глюкам они не относятся.
 Вылетаю пригнувшись из двери сараюшки, по направлению к двери барака, ожидая длинного пламени выстрела в лицо, почти в упор, однако через секунду, другую я на пороге и вот уже за порогом.  Со света ничего не вижу. Приглядываться некогда. Стреляю дуплетом в потолок, прижавшись спиной к стене рядом с дверью, белое пламя выстрелов на мгновение освещает помещение, - запах сгоревшего пороха и звон гильз. Больше ничего. Тишина. НЕ так темно как казалось с улицы, свет падает через частично разрушенную крышу, через узкие оконные прорези в бревнах над потолком, через щели в бревнах…На полу белые валики пушистого снега, но следов на них не заметно, хотя снеговые прослойки узки и прерывисты  Пусто, никого нет, еще один дверной проем ведет дальше по длине барака, но там почти светло, видимо время не пощадило строение. Где эти двое? Там?
Осторожно обхожу комнату стараясь не попасть ногой в широкие проломы прогнивших плах пола. В магазине еще шесть патронов, один в стволе, итого семь. Я всегда заряжаю карабин не на полную десятку, на крепком морозе магазинная пружина может лопнуть. Пока мне этого хватит.
Внезапно я останавливаюсь. Луч солнца выползшего из-за хребта и упавшего через щель крыши на пол, проявил две цепочки легоньких следочков ведущих к следующей двери. Часть следочков пролегла по упавшему через щели снегу, часть угадывалась на толстом слое пыли, и мелкого мусора, трухи налетевшей из старых бревен стен. Следы легки, почти не заметны, скорее угадываются, а не видятся в неясной игре света, сквозняка и тени, но то что это следы тех двоих я и не сомневаюсь. В одном месте шедший приспоткнулся и несколько частиц снега слабо таят на солнечной полосе  грязного пола оставляя испаряющиеся на глазах мокрые  черные пятна. Эти двое проходили по этому полу и шли к той двери в которой уже играет и переливается  плавленое золото солнечного цвета.
 Внезапно, сначала еле слышно, заиграл баян, опять незнакомую для меня мелодию, звуки крепнут, суровеют, становятся громче, к ним присоединяется неясное пение, слова я не различаю, но песня суровая, мужская, в грубые голоса светлой лентой вплетается приятный высокий женский голос….
Я, как мне кажется бесшумно, если не считать страшного скрипа половиц под ногами, спиной к стене, периметром, так же крадусь к светлому прямоугольнику. Страх исчез, сейчас я опять на охоте, карабин привычно лежит в руках совершенно готовый к точному и смертельному выстрелу - при таком  внутреннем напряжении промахов  у меня никогда не бывает. Мне уже не хочется очутится подальше от этого темного места, мне уже хочется поближе посмотреть на тех, кто оставляет такие еле заметные следочки, их и следами не назовешь, мне хочется посмотреть на этот хор. Но петь с ними я явно не собираюсь.
Вон моя нога наступила на кучку снега и пожалуйста, грязный отпечаток подошвы олоча во все её красе, даже стежки дратвы видны. А следы этих двоих, там где они как бы видны, вернее угадываются, кажутся не следами, а смутным, зеркальным отражением чего то такого, что не имеет веса, ни точной формы; кажется что кто-то  осторожно ползал по полу и дурачась сдувал лишний снег и мусор создавая цепочку слабых отпечатков.
Я не дошел до светлой двери несколько метров, когда внезапно музыка и пение смолкли,  и очень громко в другой комнате заговорили два человека. Они говорят с волнением, перебивая друг друга. Один голос стар, с сипловатыми нотками, другой молодой, иногда с фальцета срывающийся на густой баритон. Слов я не разбираю, хоть и русский язык , но как то и  не наш, ударения, промежутки между словами и предложениями, восклицания,- все сливается в одно бу-бу-бу. Потом немного тишины, я напряженно прислушиваюсь и  в безмолвии четкий, медленный командный голос говорит:
- Пойдете за ним, при выходе на дорогу кончите. К трупу не подходить, ничего на память не брать. Лиходеев, ты останешься, полежишь на склоне с полчаса, вдруг кто из рыбачков с Ульбина заглянет. Если заглянет и увидит труп, так же кончить, и спрятать в кустах привалив корягами и камнями, до весны пролежит, а там медведи разберутся.      
Небольшая пауза, слышно как зажигается спичка из двери потянул голубоватый дымок табака, но запаха его я не ощущаю. Чувствую что в той светлой комнате много народа, ощущается глухое шевеление тел, но мне ни сколько не страшно, скорее даже весело, все стараюсь сдержать нервный смех. Лес, брошенный, полусгнивший барак, колючая проволока, баян, хор, люди не оставляющие следов, приказ убить меня, сам распадок, да все что со мной произошло за последние сутки, уже свели меня с ума, но в то же время я знаю, что опасность реальная, и если я хочу вернуться домой к своей благоверной, я должен действовать решительно, терять мне нечего…
Я вихрем влетаю в следующую комнату, по дороге спотыкаюсь об упавшую потолочную балку, качусь по полу пытаясь разглядеть окружающее, за это время  я еще дважды успеваю нажать на спусковой крючок посылая пули в пространство, в небольшом помещении выстрелы бахают особенно громко и уверенно. Я уже на ногах , готовый уничтожить всех кого увижу. Но никого нет. Нет и баяна. На короткий миг мне приблазнилось мягкое серое мешковое шевеление в дальнем полутемном углу, показалось, что там мелькнула фигура подтянутого офицера с начищенными сапогами, почудилось, что появилось и исчезло несколько серых лиц обезображенных не симметрично падающей светотенью, сбитой в неприятный  цементный конгломерат.
        Не разбираюсь, что там и кто там, и от пояса, ведя дуло карабина полукругом  быстро, почти автоматом, выпускаю в этот угол остальное, оставшееся у меня в магазине, одна из пуль выбивает из бревна длинную желтую щепку, которая падает на пол подняв облачко пыли… Все стихает. Из этой комнаты на улицу вела еще одна дверь, теперь она качается на ржавых, но почему то  не скрипящих петлях, а в противоположной стене виднелся очередной дверной проем, не темный , но и не светлый; чувствовалось, что за ним самая последняя глухая барачная комната.
 Внимательно оглядываюсь, и прислушиваюсь, на ощупь выдирая из карманов суконной куртки патроны и вдвигаю их в магазин, стараясь не перекосить очередную гильзу. Обоймы с патронами у меня в рюкзаке там, где я ночевал, я ведь вышел сараюшку посмотреть… Да я и в других ситуациях я предпочитаю заряжать карабин по одному патрону, так надежнее, хотя по скорости чуть медленнее…
Я понимаю, что если кто или что и есть  то это в той комнате с серым полумраком, они только туда могли скользнуть вдоль стены, ведь видел же я что-то, и это что-то очень похоже на людей. Если это может двигаться, то это может быть и опасным, что немедленно подтвердилось вылетевшей из серой пелены гранаты, глухо ударившейся о пол, крутанувшейся на нем, так, что я успел разглядеть и вставленный белый детонатор, и крупный рубчик ананасного бока железяки тронутого ржавчиной. Граната провалилась в широкую щель пола, а я прижался к стене ожидая взрыва, смерти, но события развивались так быстро, что описывать их в подробностях бессмысленно. Граната не взорвалась, хлопнул детонатор, прошло несколько томительных секунд, стояла мертвая тишина.
 Серая дверь пропустила меня без задержки. Я ничего не боюсь, иду спокойно, уверенно, тут довольно светло, пахнет мышами. Через несколько шагов, вижу нескольких человек стоящих у противоположной стены и направивших на меня автоматы ППШ и карабины, и не раздумывая выпускаю все девять пуль в эту шеренгу;    все они мягко , как куклы завалились на бок. Даже упавшее оружие не издало звука, лежало поблескивая потертым воронением на груде тел.
Посреди комнаты стоял тот самый стул из моего сна, видения, с резными, стилизо-ванными под лапы льва ножками. Сажусь на его краешек, одновременно наблюдая за убитыми  и в то же время набивая магазин патронами. Тихо. Слышу как под полом пробегает одинокая полевка, шурша травой. Пролетел ветерок, зашумел лапами недалекого ельника, скрипнули сухие сучья деревьев; вдалеке проорала ворона. Кстати первая, что слышу  в распадке. Нет их на этом месте.
Ну вот похоже и все. На глюки граната и валявшееся на полу оружие явно не походили. Переведу дух, осмотрюсь, подумаю. Что мы имеем? У стены лежат убитые мною или не мною люди, в меня кидали гранату, я видел двух  в военной форме выходивших из брака по надобности. Барак. Большой старый с анфиладой комнат расположенных цепочкой, часть комнат, по крайней мере та, где я ночевал, изолированы, остальные переходят друг в друга как отражение зеркал а плацкартном вагоне уменьшаясь и уходя в бесконечность. Судя по тому, что я прошел внутри барака, я уже должен быть в ельнике или у речки, ан нет, он и не думает кончаться. Я замечаю у противоположной стены еще одну дверь, она меньше предыдущих и покрашена коричневой ядовитой краской. Вот и продолжение.
Дверь кажется массивной и прочной, железный навес длиной с ширину двери, отброшен на пол, в петле висит открытый замок с толстой ржавой дужкой. Заходи, гостем будешь!
Те что лежали у стены не кажутся мне реальными, больше похожи на манекены. Карабин опять заряжен, но патронов в карманах больше нет. Кто же думал! Медленно встаю со стула, ой какой хороший стул, вставать нет никакого желания, и так же осторожно, почти на цыпочках крадусь к первому, лежащему с края. Гимнастерка со стоячим воротником, подворотничок почти черный, на ткани гимнастерки несколько разрывов, видно, что старые, крови не видать. Переворачиваю тело схватив его за плечо; кажется, что убитый пытается мне помочь уперевшись ногой, разжимаю пальцы, тело с приглушенным стуком падает на место. Присматриваюсь к нему и остальным лежащим рядом. Все лежат ничком, лиц не видать. Крови нет, а ведь при таком количестве трупов, да с огнестрельными ранениями, её должно быть оё-ёй. Светлая  толстая коса с прилипшим мусором, едва выглядывает из-под  чьего то грязного кирзового сапога. Женщина была, похоже. С трудом переворачиваю, действительно немолодая женщина с землистым лицом и серыми морщинами, лет 60-70, не меньше. Переворачиваю остальных. Старичье одного возраста. Мертвы все. Вот и кровь. Пострелял я хорошо и метко.
Форменная одежда старого образца, ППШ с круглыми дисками, карабины Мосина. Магазины у оружия пусты, патронов нет.
 Я кажется натворил дел, на пожизненное заключение минимум настрелял. Обшариваю нагрудные карманы у ближайших.  Удостоверения личности на разные фамилии, с красными корками и уже и невидимыми от возраста печатями и подписями. Некоторые пробиты пулями и не похоже что моими. Откидываю корочки в сторону, потом изучим. Погон на гимнастерках нет, пуговицы разные и самодельные и форменные из желтой меди. Самодельные пуговицы в основном просто короткая палочка пришитая к ткани и продеваемая в петлю. Сапоги все кирзовые, поношенные, рисунок подошв уже и не виден. Были люди, стали трупы. Или не были люди, а были просто трупы? С другой стороны откуда я знаю, кто это такие? То, что не строевая часть ясно  с первого взгляда,  хотя все вооружены, граната вон под полом валяется, эксперта взрывотехника ждет. А если бы она грохнула, то что,  жив бы я остался? Навряд ли. Так что не горюй, еще и орден получу за уничтожение вооруженной банды. Хотя какая это банда. Старые, усталые люди. Или все таки не люди? Если люди  то не оставляющие следов и люди похожие не мертвых, а вот пожалуйста, у старухи открылись глаза и она смотрит прямо мне в лицо  ласково улыбаясь беззубым ртом. Я невольно делаю шаг назад, волосы на голове ясно шевелятся и тут ощущаю как мне в спину упирается что-то твердое, бесспорно не указка учителя. Глухой голос с прикашливанием приказывает бросить мне на пол карабин и медленно повернуться.
Карабин я не бросаю а резко пригнувшись бью прикладом, вниз, за спину, попадаю во что то мягкое, слышен вскрик, шум от падения тела , я разворачиваюсь и почти присев на пол стреляю в упор в лицо молодого офицера с ТТэшником в правой руке. Пуля карабина со стальным сердечником со скоростью свыше 700 метров в секунду сносит половину лица офицера, и зудящим рикошетом хлопает по стене. Этот выстрел кажется мне особенно громким и зловещим, я помню улыбку старухи. Взгляд на неё, нет, она опять лежит как и лежала, в той же позе, глаза закрыты. Глюки явно опять начались. Офицер. Погоны старые, видно два  синих просвета, звездочек нет, видимо их когда-то рисовали чернилами, но сколько их было нарисовано, уже и не заметно, стерлись от времени..
Обшариваю карманы офицера, такое же ощущение, что и он желает помочь мне, то отодвигаясь, то приподнимаясь от пола, когда я проверяю боковые карманы. Как только я приостанавливаю свои действия, замирает и он. Черт с ним. Беру ТТ, чищенный,  облезлый, выпуск 1939 года, вынимаю обойму, в ней всего  один патрон, второй в стволе. Не густо в этом лагере с боеприпасами. В нагрудном кармане пустая пачка беломора, с несколько непривычным рисунком на лицевой стороне, здесь же удостоверение офицера, в серо-синей обложке, открываю. Приехали. Раздобреев Иван Станислалович, начальник опер части  лагеря, номер стерся, да и остальное еле просматривается через толщу лет пролетевших в этом чертовом месте. Всматриваюсь в лицо Раздобреева, пытаюсь узнать, человека из своих видений, но ничего общего. Трудно конечно что-то разобрать после выстрела в лицо в упор, но вне всяких сомнений, это не то лицо. Раздобреевых много, тем более я не помню имя отчество того, из той ночи. Этот явно моложе, комплекция другая.
Я шкурой ощутил движение там за спиной, где лежала горы трупов, пытаюсь повернуться так, что-бы и их увидеть и Раздобреева из виду не терять, мне с трудом удается это,  но за спиной на полу ничего нет, пусто, даже той крови, грязные пыльные полы, залетевшие сюда на осеннем ветре красные листья берез и пустота. Резко поворачиваюсь обратно -нет и Раздобреева, от него у меня на память осталось только удостоверение и ТТ с двумя патронами, он оттягивает мне карман куртки.



                Глава седьмая

Еще раз внимательно оглядываюсь.  Почти никаких следов недавних событий, стреляные гильзы моего карабина,  длинная шепка выбитая пулей из стены, а удостоверения, брошенные на пол исчезли. Вот и гадай, то ли уже точно с ума сошел дядя Володя, или только это начало длительной болезни в преддверии большой, уютной, тихой и длинной по времени больницы. Жена будет приезжать проведывать раз в пол года сначала, потом все реже, и я её постепенно стану забывать, потом мы оба превратимся в  смутные тени друг друга, исчезнут из памяти черты лица, привычки, тембр голоса, и если через несколько лет случайно встретимся на улице, то поздороваемся, конечно, может даже словами перебросимся какими то ,совершенно ничего не значившими и пойдем дальше, каждый по своим делам, держа за руку нового спутника нового отрезка жизни:
-Кто это была женщина?- спросит моя  молодая попутчица, оглядываясь и пытаясь разглядеть мое прошлое со стороны спины, но уже ничего не видать,  нестройно колыхающаяся толпа спешащих по вечернему тротуару людей, торопящихся домой к ванне, телевизору и детям не выучившим уроки, качающиеся  в вечернем тумане фонари, неоновая реклама витрин магазинов, шелест шин машин, красные, желтые перемигивания светофоров,  кусок сизого вечернего небо за рекой.
-О! – скажу я улыбаясь в седые усы. -Это кусочек моего прошлого, оно было таким большим и широким, что в нем хватало место всем…
-Даже таким старым женщинам,-  еле заметно улыбнется моя спутница,- я никогда не поверю, что вы могли любить друг друга.
Она скажет это спокойно, вернее постарается так сказать, но нервные модуляции её голоса подскажут мне все что надо. Я крепче возьму её под руку, я хочу её успокоить, я ведь очень привязан к ней
- Я люблю только тебя, ты же это прекрасно знаешь,- посмотрю  на неё сверху вниз, она будет идти, опустив голову, видна только укладка  её волос,  под легким платком, которые она так любила; приступ нежности к этой женщине сожмет мне горло.- Ты же знаешь, что если у человека нет прошлого, то нет и человека, он просто не жил. А я жил и все время ждал тебя и случайно встретил в автобусе, ты помнишь как это было?
Она поднимет голову, взглянет на меня  с надеждой и прощением.
- Да, конечно, ты зашел в автобус последним, такой красивый и большой, я тогда очень испугалась, что ты на следующей остановке выйдешь, и я никогда не увижу тебя.- Она сделала короткую паузу.
 - Но ты не вышел.
-Да, -продолжал уже я,- не вышел а подсел к тебе на краешек сидения, в автобусе, помнишь, горели тусклые лампочки, а кондуктором была злобная, толстая тетка, она дала мне с издевательством сдачу медными пятаками, почти полный карман.
- Это наши монеты судьбы,- посветлеет попутчица, - я их спрятала, мы их покажем нашим детям, когда придет их время, да?
- Обязательно,- соглашусь я, поглаживая её руку, - и мы все расскажем им.
            - Только не про эту,- мотнет назад головой,  та которую я  сейчас любил больше всего на света. - Её не было в твоей жизни, ты просто меня обманул, - звонко засмеётся  она с облегчением. – Давай зайдем в этот магазин,- потянет она меня к двери. – Смотри какие там красивые вещи…
 Данную сцену я увидел так явственно, что даже непроизвольно головой помотал.. Все может эдак и будет, если мне удастся выйти из этого бесконечного барака целым и невредимым. Это для меня задача номер один. Есть опять два варианта,  со мной все происходит как в сказке - налево пойдешь, что-то найдешь, направо пойдешь, что-то потеряешь. Вся жизнь наша по вариантам и просчитанным нами  и не просчитанным прыгает, только вот не всегда удачно кончающимися. Чаще варианты кто-то за меня на калькуляторе щелкает сам,  а я у него вроде бесплатного приложения в виде чистого листа бумаги.
Ну, если уж так в корень посмотреть, то особого страшного вроде и нет. Ну, посреди тайги стоит старый полуразрушенный барак, барак, в котором лазают то ли покойники, то ли что-то наподобие этого. А может и вообще ничего нет, узкоколейка тут не зря тянется, я же не проследил, куда она завернула, вполне могла в шахту какую-нибудь, с гадостью радиоактивной. Вот и результат. Глюки обыкновенные, да вот пожалуйте вам еще лесиной по черепу, это все не просто так. Может у меня уже гематома зреет в черепной коробке и всю галиматью эту рисует. В ходячих покойников я не верю, слишком много видел их. Они не ходят, им не зачем, все уже позади, дела все завершены. То что  ты не успел другие доделают, а про тебя быстро забудут.
Можно вернуться через сараюшку в свою комнату, где ночевал, собраться все время с оглядом  потихоньку двинуть пятным следом, в свои привычные места; через несколько дней все равно домой выходить. Мясом опять же заниматься необходимо.  Вот и время уйдет. В спину  стрельнуть, конечно смогут, но учитывая состояние их боезапаса, это маловероятный вариант. Могли и ночью у печки зарезать если хотели бы, не хотят видимо. Или время еще не подошло. А может пройти дальше в ту крашенную дверь, что незаметно притаилась в противоположной стене, ведет же она куда то. Я бодрюсь, прогоняя в голове все эти мотивы, хотя на самом деле, ощущаю себя полностью беспомощным перед ситуацией; патронов почти нет, а покойники или полупокойники и руками придушат. Вспоминаю беззубую улыбку старухи, дрожь отвращения пробежала по спине.
Дверь вблизи казалась, и была еще более массивной, чем при взгляде изда-ли,аккуратно сделанная из толстых, хорошо выструганных лиственничных плах, тщательно подогнанных в четверть друг к другу, на кованых петлях,-, она загораживала мне вход в никуда, и отрывалась кнаружи; когда я тяну  за ручку смастеренную из причудливо изогнутого сучка ореха, дверь неожиданно свободно и легко, идет в мою сторону, открывая сантиметр за сантиметром, тускло светящуюся щелочку, которая очень быстро превращалась в ярко освещенную полосу, и вот дверь  полностью распахивается, звякнув у кованым засовом.
В комнате, небольшой по размерам, под потолком ярко горит электрическая люстра из причудливых хрустальных висюлек, двухстворчатое окно, блистает на солнце свежевымытыми стеклами, распахнуто наружу, в комнате гуляет свежий весенний воздух с запахом молодой листвы и цветущего розовым дурманом багульника на сопках. За окном я краем глаза замечаю палисадник  огороженный невысоким штакетником со свежевскопанной землей, глянцевитым черноземом блестящим  под ярким солнцем.
Посреди комнаты стоит круглый стол крытый белоснежной скатертью, скатерть выглажена, накрахмалена. Стол сервирован. В центре красуется блюдо с красными и зелеными крупными яблоками, свисает ветвь сизого винограда. Несколько бутылок красного вина с незнакомыми для меня этикетками, хрустальный  графинчик  с прозрачной влагой, здесь же на длинном блюде пласты мелко нашинкованной кеты, несколько розеток с икрой, что-то  коричнево жаренное на фарфоровом синем блюде, похожее на гуся, с исходящим паром и запахом работы хорошего повара. Большая супница, блюдо с варенной картошкой потрескавшейся  в крутом кипятке и ваза с цветами черемухи завершали картину гастрономического разгула. Вокруг стола стоят стулья, те самые с львиными лапами, но в этой комнате, стулья выглядят почти новыми, сверкают бесцветным лаком. На  оштукатуренных и побеленных стенах темные от старости картины в богатых резных рамах
Полы покрыты бегущими в различных направлениях домоткаными дорожками из разноцветных лоскутков ткани, на таких половиках я играл в глубоком детстве. Я стою в комнате ошарашенный и онемевший.  С карабином в правой руке, в серой дранной  робе кажусь себе дремучим лесным чучелом, что  и подтверждается моим отражением в стоящем напротив огромным  от пола до потолка зеркалом, несколько потемневшим от времени. На трюмо оазбросаны разные женские штучки, помада, флакончики с духами, коробочки, баночки….
Через несколько мгновений я замечаю сидящего у окна, в глубоком кресле, со свежей газетой в руках Раздобреева, не мною недавно стрелянного, а того из первых видений, в которых я уже путаюсь. На нем красный, фланелевый халат, из по которого выглядывают зеленые камуфлированные галифе заправленные в сверкающие складками хромовые сапоги. Раздобреев чисто выбрит, в комнате пахнет дорогим парфюмом. Он улыбается, видно, что мой приход доставляет ему удовольствие, избавляя от утренней скуки, еще кажется, что он меня ждал. Ну конечно ждал, это и подтверждают его первые слова и выражение лица, облегчение, наконец, все кончилось или только начинается?
- Ну, как долго вы, Владимир Николаевич, мы уже заждались, пища стынет.
 Раздобреев легко понимается, бросает газету и бесшумно идет ко мне, широко улыбаясь, ему хочется поговорить со свежим человеком, новости узнать, да и время немного убить. Хотя существует ли для него время? Его пожатие руки неожиданно мягкое и теплое, как будто я пушистого кота погладил.
-Здравствуйте, Владимир Николаевич! Можно я буду просто Володя вас называть, возраст наш мне это позволяет,- легкая судорога пробегает по его губам.
 – Заждались мы вас. Уж очень длинно время тянулось. Честное слово, последнюю пору только ожиданием вас и жили,- отодвигает он один из стульев.- Сбрасывайте куртку, карабинчик, вон туда можно поставить, а впрочем, - сверкнул он краем глаза,- как хотите, но уверяю вас- здесь вы в полной безопасности, это ведь не тайга, с падающими деревьями, а кусочек цивилизации. Присаживайтесь, присаживайтесь. Да руки вон в тазике со снегом сполосните.
Тазик стоит на  табуретке у двери, которая уже прикрыта, от снега понимается легкий морозный парок. За окном шебечут птички, весна. Со снегом в тазике. Стараясь не поворачиваться к Раздобрееву спиной я протираю руки снегом и раз и два, пока последние порции его и руки не становятся чистыми.
Только черная окантовка ногтей и смола въевшаяся в мозоли смущает меня и я стараюсь не держать руки на белоснежной скатерти
- Да не тушуйтесь вы,- ласково говорит Раздобреев,- руки таежные, рабочие, даже, знаете, приятно на них смотреть.
Он сидит напротив меня, то улыбаясь, то хмурясь, вглядываясь в моё лицо, стараясь припомнить что-то далекое и смутное.
- Вы так странно смотрите,- не выдерживаю я.- Как будто пытаетесь по новой, узнать меня, но ведь мы знакомы, и даже, сравнительно давно.
- Знаете, - начинает Раздобреев на секунду пряча глаза,- очень часто бывает, что вот , кажется, знаешь человека давненько и близко, а встречаешься, и какая то несуразица, не узнаешь. Вроде он, а присматриваешься- ан нет, что-то не так, морщинок прибавилось, белки глаз поджелтели, да и вообще вроде и не он. – Он несколько секунд помолчал, продолжая рассматривать меня.- Хотя  в случае с вами сомнений нет, это действительно вы, немного изменившийся, но все равно вы, и я рад встретиться с вами.
Он потянул руку к графинчику
- Давайте перекусим, чем Бог послал.
Раздобреев наливает из хрустального графинчика с рифленой запотевшей стенкой,  две  хрустальные стопки. Стопки такого размера, что действительно, больше одного глотка из них не сделаешь, но глоток этот по размеру будет полновесным, не надо больше, но и нельзя и меньше. Водка хороша, мягкая, в меру охлажденная с еле уловимым запахом можжевельника. Я ощущаю как начинает приятно жечь желудок и немедленно цепляю на вилку ломтик кеты. Раздобреев не отстает от меня, потом вытирает губы салфеткой.
- Бульончику, бульончику давайте. Вчера глухаря удалось добыть, не наш конечно, не сибирский, а каменный, но все равно ничего. Кушать можно. Хвоей не много отдает, но ведь весна местами, лиственница зеленеет, вот глухари и жируют.
Мы молча едим, поглядывая друг на друга. Раздобреев складывает косточки жаренного с клюквой глухаря на отдельную жестяную тарелку, которая стоит с края стола. Графинчик почти опустел, мы перебрасываемся ничего не значащими фразами, Раздобреев радушно почует меня, все время поругивая мастерство повара. Я возражаю, действительно, пища очень вкусная, и почему то не стынет, но я не чему не удивляюсь. Водка, которой я не пил сто лет сделала свое дело, мне уже нечего бояться, а Раздобреев, очень хороший человек и скорее даже мой друг. Раздобреев видимо ощущает то же самое.
- Как вам спалось, -спрашивает он,- баян не мешал? Я баяниста специально инструктировал, что играть и как играть. Он у меня с причудами, считает себя композитором, иногда затянет такую бодягу, хоть святых выноси.
-Да нет, что вы,- отвечаю я как можно любезнее,- нисколько не мешал, наоборот, убаюкивал. Я так в лесу давно не отдыхал. Волки только вот ночью разбудили, но это не впервой. Я люблю волчью лунную музыку слушать.
 - Ну, это наши волки были, почти домашние, мы их иногда ночами да и в плохую погоду, пускаем по сопкам пройтись, пробежаться, животина ведь, свободу любит. К утру они обычно возвращаются, обычно все. Раз только, один не вернулся.- Раздобреев коротко взглянул на меня,- да ведь вам это лучше меня известно. Но что поделаешь, на охоте, как на войне, кто первый, тот и прав.
Он извлекает из кармана халата массивный серебряный портсигар, с щелчком открывает его и закуривает длинную ароматную папиросу, синеватый дымок окутывает его фигуру, мне кажется, да что кажется, я вижу, что он опять  улыбается поглядывая на меня и стряхивая пепел в ту же тарелку с костями, что стояла на краю стола.
- Хотите?- протягивает он мне портсигар.- Папиросы с последнего завоза, а на портсигарчик внимание обратите, трофейный, я его в Польше в сорок пятом в замке у эсэсовца, мною конченого взял. Вы правда не курили давно, но все-таки настоятельно советую, табак хорош. Я сам папиросы набиваю, добавляю к табачку лесные травки для аромата. Нет, нет, не подумайте , что дурного,- заметил он мою незаметную гримасу,- исключительно для аромата. Закуривайте, не робейте, плохим вам это не грозит.
Портсигар тяжел, на крышке золотой вензель, синеватый камень вставлен в золотую защелку, портсигар вместителен, аккуратно набитые плотные папросы с длинным мундштуком и неразборчивой надписью золотом издают  медовый аромат хорошего табака и еще чего-то еле уловимого, похожего на запах кожи молодой женщины вышедшей из ванны с накинутым махровым полотенцем на плечи. Я не курил много лет, и все годы мне  иногда снилось что я курю сигары. Почему сигары -не знаю. Я их не любил, тяжелый крепкий табак, не доставлял удовольствия от втягивания в себя густого дыма. Жена же, зная мою тягу, на Новый год покупала мне дорогую сигару, я её распаковывал, долго наслаждался запахом табака, отрезал острым ножом кончик, но не подносил горящую спичку, хотя это требовало значительных усилий воли. После праздника сигара куда-то незаметно исчезала.
-Ну как?- вопрошает Раздобреев, когда я первый раз за много лет наполняю свои легкие ароматом , действительно хорошего табака, пепел папиросы легок и почти бесцветен. У меня с непривычки немного кружится голова, после нескольких затяжек, но настроение сразу меняется. Хорошая сигарета, после хорошего обеда, это ведь верх блаженства!
-Я с вами согласен, все действительно прекрасно, -говорит Раздобреев,- меня кстати Иван Станиславовичем зовут, ах, да. Совсем забыл, вы же знаете, -потирает он ту щеку куда , как мне помнится, вошла пуля.
-Экий вы резкий,- опять улыбается он. Нельзя ведь так сразу, бах, бах и все кончено. А вдруг все это взаправду бы было? Это ведь к большим неприятностям привело бы и вас и нас. Я с вами согласен, все это окружающее,- он кивает  головой на цветущий склон багульника в окошко, - на фоне зимы, вашей охоты, вашего предыдущего посещения нас, кажется вам дурным сном. Уверяю вас это не сон, Владимир Николаевич, это непривычная для вас реальность. В Вашей жизни много  говорят о параллельных мирах, других измерениях, но все в форме предположения и фантастики бездарных авторов. А все очень просто. Существует голубое небо, наш распадок, существует вон тот медведь что, вон по склону  в багульнике пробирается, его счастье, продовольствие нам пока не нужно, - существуем мы, такие непривычные и изменчивые, существуете вы, более примитивны, чем кажетесь сами себе. Существует весна в этой комнате и зима в тех комнатах, которые вы будете проходить. Существует ваше прошлое, ваше будущее, которого вы не знаете, а я вижу до последней минуты вашей жизни. Все это есть. Все это реально, но реально не для всех подобных вам. Вам можно сказать просто повезло, встретится с нами. Очень немногие приходили сюда, еще меньше возвращались, предпочитая свой мир этому. Большинство осталось у нас, где времени нет, а если и есть, то мы его не измеряем и не плачем по поводу его нехватки. Мы не рассматриваем в зеркале свои морщины и не ходим к стоматологам править сточенные временем зубы. Тут нет ваших, извините, дурацких законов, мешающих свободно жить людям. То что мы вооружены, одеты в форму, когда старую, когда новую, ни о чем не говорит. Мы изменяем реальность так как нам хочется, у нас в этом распадке свой, обособленный мир и свое приятное беззаконие, правда с некоторыми незаметными ограничениями. Распадок разделяет нас и вас и очень хорошо, что он есть. Если бы его не было, мы его выдумали бы.
Раздобрев наливает еще по стопке водки.
-Хотите в нем остаться? -спрашивает он внезапно,- уверяю вы об этом не пожалее-те. Ведь что вас ждет дома, опять серые будни, работа, дом, жена с которой вы спите все реже и реже, а разговоры по душам уже и не ведете, возраст ваш, знаете ли, да и дети мешают; неприятности на работе, политические новости, от  которых у вас у всех портится настроение, да и многое другое, что вам не нравится. С женой и детьми вы уже почти потеряли контакт, говорить не о чем, разная жизнь у каждого из вас. Конец ясен. Измена ваша или её, да и не  измена, а обыкновенное удовлетворение полового желания, потом слухи, сплетни, страшный скандал при потере половой собственности дома, косые взгляды знакомых и наконец отъезд сгоряча, куда-нибудь на Охотоморье, а потом уже оттуда в крупный город. Новая жизнь, новые заботы, формирование новых привычек, все это так скучно и неинтересно. Главное все было уже. Книга сия скучна, а ведь никто, скучные книги не перечитывает
Раздобреев внимательно наблюдает за мной, за моей реакцией.. Я уже докурил папиросу и машинально изжевываю мундштук , перекатывая с грани на грань тяжелый портсигар. Размеренная речь собеседника, его чугунная уверенность в своей правоте, заставляет прислушиваться к нему. В сущности он прав, хоть и семья ячейка общества, но если общество вот вот рухнет, то почему ячейка должна держаться? Да про и Охотское побережье я все чаще подумываю, после размолвок с женой. Главное ругань, то дурацкая, по пустякам, но все равно обидно, осадок горький надолго остается. Исчезнуть бесследно, да хотя бы и вот здесь и остаться, да боязно, что и как, совсем не понятно. Все таки я точно с ума уже сошел.
- Насчет вашего  психического состояния не беспокойтесь. Оно соответствует  реальности, поведение ваше адекватное, в полости черепа у вас посторонних образований нет. Не  волнуйтесь, вы здоровы, а след от ссадины исчезнет через несколько дней. Вообще у нас здесь не болеют и не умирают в вашем понимании. Знаете что,-  решительно говорит Раздобреев, - я дарю вам этот портсигар, вместе с содержимым. Я давно ждал подходящего случая, сделать кому-нибудь подарок, да у нас это не принято, а мне очень хотелось. Я раньше любил дарить вещи и наблюдать как люди радовались подаркам, это самое интересное в этой процедуре, именно реакция людей на подарок, она показывает насколько и мы все разные. Берите его, он ваш. Будете на Новый год его открывать и вспоминать нашу встречу. Курить же регулярно вы все равно не станете, я знаю
-Что вы, Иван Станиславович,- возражаю я несколько ошарашенный внезапными предложениями и предположениями , мотая головой -не надо. Это дорогой подарок, да и для вас он как память. Я не могу принять эту вещь.
Я потихоньку отодвигаю по гладкой скатерти тяжелый предмет, тускло сверкающий золотой монограммой, по направлению к своему странному собеседнику. Раздобреев смотрит на меня, тихо  улыбается.
-Честное слово вы мне с первой встречи понравились, у вас есть очень приятное качество- вызывать симпатию людей с кем вы знакомитесь. Вы конечно имеете плохие качества характера, но в отличие от многих вы умеете их искусно прятать. Уничтожить ведь их нельзя, это ваши составляющие как  цельного существа. Берите портсигар, останется на память о нашей встрече. Не думаю, что мы еще когда - нибудь увидимся, но помнить друг друга мы будем…
- Ну так как? Принимаете мое предложение?-, уже по деловому, суховато говорит Раздобреев.- Нет не насчет портсигара, он ваш, а насчет того что бы перейти к нам. Вижу, что не принимаете, вы еще не готовы к этому. Но на подготовку времени мы не даем. Человек обычно решает все сразу, или да или нет. Вы я вижу решили, что нет. Очень жаль. Мы бы с вами сработались.
-Давайте еще выпьем,- наливает он в стакан маслянистого красного вина с резким приятным запахом. –Пейте, такого у вас нет.
Мы чокаемся, звон хрусталя переливается радугой в воздухе некоторое время. Вино хорошо. Хоть я и не ценитель вина, после солнцедара восьмидесятых, любое вино кажется шедевром, но в этот раз я ощущаю, что действительно пью что-то необыкновенное, и что такого больше я нигде не попробую.
-Да, -голос Раздобреева спокоен, -такого вы больше нигде не попробуете. Давайте еще вот этого, оно уверяю вас, свершено особенное, такое получается редко, если зреет в особых условиях. А эти условия бывают раз во много времени, я не говорю специально слово лет, это слишком условное понятие.
Мы опять прикасаемся стаканами. Вино другого вкуса,  более резкое с кислинкой. После первого глотка хочется сделать второй, потом третий, а потом и стакан пустеет.
Я начинаю что-то рассказывать, ощущаю себя полностью пьяным, но в то же время, знаю что я трезв и что я самый лучший охотник во всей этой округе. Я в деталях рассказываю Раздобрееву о методах постановки капканов на соболя, о хитростях зверьков. Рассказываю о своей жене, которую я люблю, и к которой хочу домой. Раздобреев косо посмотрел на меня.
-Нет, у вас все скоро кончится, я не могу вам всего рассказать, но у вас не скоро появится другая женщина, которую вы полюбите до корней ей волос, до самого своего конца, а она будет очень любить вас. Это будет длинное время. Да вы уже  ведь видали эту женщину, помните, совсем недавно вы шли с ней по вечернему тротуару, большого города. Да. Да. Вы с ней познакомитесь в автобусе, все будет так как вы видели.
Я ничему не удивляюсь. Если Раздобреев так говорит, то так оно и будет. Я уже верю ему. А может он прав, действительно остаться тут, искать меня долго не будут; пожить спокойной вольной жизнью, сколько на веку написано, да и уйти свободным с этого света, без всяких дурацких могилок, оградок, без фальшивых слез родственников.
Внезапно бесшумно открывается большое зеркало, оно оказалось искусно спрятан-ной дверью. В комнате появляется женщина, лет тридцати, среднего роста, с небольшой хорошо ухоженной головой, волос светлый. Она в длинном белом платье, таком в котором ходили в девятнадцатом веке,- с широким черным поясом, подчеркивающим, талию, и черным отложным воротником, длинные рукава со складками почти полностью закрывают её руки, оставляя свободными кисти с неярким лаком на хорошо ухоженных ногтях.
Это так неожиданно, что я встаю, отодвинув стул и пытаюсь щелкнуть каблуками, но у олоч каблуков не, щелчка не получается, да и не умею делать это я. Раздобрев так же уже стоит, ласково смотрит на женщину, она  на ходу улыбается ему и мне, показывая ровные, белые зубы.
-Ой, накурили как,- говорит женщина низким грудным голосом, - хоть бы дверь приоткрыли, дышать ведь нечем.
Она проходит мимо меня, на ходу  мельком осмотрев , оценив, сразу кто я есть  и что я есть, распахивает  ту самую, низкую, последнюю дверь через которую я вошел. Оттуда  из полумрака немедленно потянуло зимней прохладой, клубы остывшего воздуха, поползли по полу к нашему  столу.
- Машенька!- восклицает жалобно Раздобреев.- Холодно ведь, а ты в платье легоньком. Кстати, познакомьтесь. Это Гопченко Владимир Николаевич, можно просто Володя, а это Мария Алексеевна Раздобреева, моя супруга, и спутница в скитаниях по одиноким местам нашей жизни.
Мария Алексеевна подходит ко мне,  секунду или меньше внимательно смотрит в глаза и протягивает ладонь тылом кверху, как для поцелуя. Я, ощущая себя каким то подпоручиком действующей царской армии, внезапно для себя наклоняюсь и прикасаюсь губами к кисти Марии Алексеевны. Кожа теплая, неуловимо пахнет ухоженной женщиной. Жена Раздобреева очень красивая дама. Красива не просто вот так- посмотрел и  о-о-о какая красота!
Черты её лица укладываются моими глазами в мозаику, которая собирается в сознании  не сразу. Вот большие глаза, с темной радужкой и большим, расишмренным зрачком, с приподнятыми к вискам углами разреза глаз, придающие восточную пикантность лицу, вот появляются густые ресницы,  тонкие, высоко поднятые  дугами брови, нос немного непропорционально великоват, но тонок, небольшой рот с розовеющими губами и сверкающими при разговоре ровными зубами. Если бы не тоненькие морщинки в углах глаз и около маленьких ушей, и на длинной шее то и тридцать лет  ей бы дать было крайне затруднительно.
Жена Раздобреева, садится на отодвинутый мужем стул к нашему столу. С равнодушным удивлением замечаю, что часть блюд на столе заменена, Вместо полуобглоданного глухаря появилось блюдо тушеных грудок рябчиков, несколько сочных, коричневых истекающих жиром кусков медвежатины  с исходящим от них ароматным паром, блюдо только что пожаренных с хрустящей корочкой хариусов и еще шипящим маслом, несколько пучков черемши -таежного местного дикого чеснока, весеннего витаминного деликатеса, несколько новых бутылок вина и бутылка Советского шампанского с черной этикеткой в серебряном ведерке со льдом. Здесь же открытая коробка дорогих шоколадных конфет, в золотой обертке.
Заменили видимо когда я руку целовал и жену Раздобреева рассматривал.
- Давайте выпьем за знакомство,- суетится Радобреев, открывая  шампанское, пробка умело остается у него в руках и пенный напиток, наполняет хрустальные фужеры, которых полчаса назад так же не было. – Это ведь редко теперь бывает.
Мария Алексеевна смотрит  на меня с интересом, нисколько не стесняясь своего, оценивающего взгляда. Она меня осматривает как ветеринар коня, я бы не удивился, если  бы она протянула руку, отрыла бы мне рот  и  осмотрела зубы. Я смущаюсь под этим взглядом, мой хмель  почти исчез, начинает побаливать голова с легкого, раннего, недопитого похмелья.
- Ну, со знакомством и прибытием! - Говорит Раздобрев приподнимаясь над столом;  мы чокаемся с  Марьей Алексеевной, звон фужеров глух и почти не слышен.
Марья Алексеевна, отпивает один маленький глоток и закусывает, взяв одну конфетку, делая отрицательный жест мужу, когда то пытается повторить.
-Давайте лучше поговорим,- произносит она с нотками настойчивости.- Я так давно не говорила со свежим человеком.
- Какой же я свежий, - пытаюсь шутить я,- одет как чучело, грязный, в лесу уже почти месяц. Да и новости у меня в  основном таежные, кто, где прошел, пробежал, кто, где кого добыл. Они вам не интересны будут.
Говорить мне совсем не хочется, я уже устал от этого бестолкового дня. Но Шампанское, оказавшись, скорее не шампанским а газированной легкой водкой или еще чем-то таким, по новой бьет в голову. Но о чем мне с ней говорить? Об охоте, жене, детях, работе?
- О, это будет мне не  интересно,- говорит Марья Алексеевна.- Расскажите лучше о себе, о своих ощущениях, здесь, в распадке, о том как Вы чувствуете нас с мужем и наших окружающих, расскажите, что вы думаете обо всем этом,- она делает небрежный жест головой показывая на окружающее..
Слово вы, в её разговоре вырастает до интеллигентного Вы с большой буквой, и хочется говорить также медленно, певуче и раздельно, тщательно проговаривая слова. Я не знаю с чего начать, так, что бы не обидеть своих, случайных хозяев, встретивших меня сначала гранатами, а потом вот таким ресторанным столом.
-Ну, обо мне, вы наверняка, знаете больше чем я сам про себя,- начинаю, было, я. Супруги Раздобреевы смеются и я понимаю, что попал в точку. – Про вас мне говорить почти нечего, я ведь с вами почти не знаком, очень много удивительного вокруг меня сегодня, так что я думаю, что если отсюда удастся уйти, то придется идти к психиатру.
-Если Вы необходимость такого визита допускаете, то можно и не ходить,-  резонно замечает Мария Алексеевна.- Расскажите нам,  ну, например, о моде у вас, как она развивается, что носят сейчас в городах и деревнях, о парфюмерии, о том где люди предпочитают отдыхать. Вы это знаете,- внезапно с ноткой жесткости и настойчивости вопроса, спрашивает  и утверждает она.
 Как бы этой мадам, не приходилось участвовать в допросах вместе со своим мужем. Она опять раскатывается низким смехом, с клокочущими всхлипами в горле, вытирает глаза рукой.  Достает из-под обшлага рукава носовой платок и подправляет им углы глаз. Раздобреев вторит её мелким трясущимся коротким смешком, но глаза его опущены, он опять катает хлебный мякиш по белоснежной скатерти, формируя из него, что-то непонятное.
-Владимир Николаевич! Чего не было, того не было,- смеются оба. И я им верю.
Что рассказать, не люблю, вообще рассказы по заказу, не получаются они у меня.
- В деревнях у нас носят то что и носили, телогрейки и сапоги, дома, при подворье, ну а в магазин, или там на работу, одевают что получше, благо добра этого в магазинах немеренно…- Раздобреева  бросила взгляд на мужа, тот чуть заметно пожал плечами продолжая мять длинными пальцами кусок мякиша черного хлеба.- После ухода коммунистов, в магазинах выбор появился, хотя цены и кусаются. Одеть на себя можно все, что пожелаешь. Это становится обыденным, как телевизор в каждом доме…
-Как вы сказали?- спросила Раздобреева,- телевизор? Я про него слышала, это типа радиоприемника, но только кино дома можно смотреть, да?
Раздобрев поднял голову, по его сухому, построжавшему лицу, я понял, что он раздражен и раздражен сильно.
- Маша, прошу тебя, -сдержанно начал он, -Ты же это все прекрасно знаешь, что такое телевизор,  он у нас в соседней комнате стоит. Да  и все остальное тебе лучше нашего гостя известно. Что ты с человеком в кошки мышки играешь. Не остается он у нас, домой хочет, даже тебе уговорить его не под силу. Не наш он человек. Находимся мы с тобой здесь, в распадке, на границе, и делаем свое дело, как надо, и будем продолжать делать его. Ничего, другой гость придет, может послабее будет.
 Раздобрев помолчал, обдумывая дальнейшие фразы:
-Владимир Николаевич, представляешь, Маша, перестрелял всех наших барачных, новых выписывать придется, а они с каждым годом по качеству все хуже и хуже, лет то сколько здешних прошло?
Мария Алексеевна поднялась, чопорно поклонилась мне, поправила у зеркала прическу, зеркало открылась, на секунду  показав хорошо и модно обставленную, дорогой, мебелью комнату, и большой плоский телевизор на стене. Женщина исчезла в комнате, оставив после себя запах хороших не знакомых духов и полуобглоданного рябчика на столе.
- Смотрите,- прошептал Раздобрев,- вы поистине принесли мне удачу, смотрите, я этого много лет добивался!
По белой скатерти стола шла лошадь, хорошей породы, то приостанавливалась, пытаясь пастись, то ржала тонким голосом, хвост её отгонял несуществующих мух. Лошадь сделанная из хлебного мякиша вела себя , как живая, я замечал даже блеск её еле заметных глаз, все-таки создание не было больше ладони размером..
-Она будет расти, -шепчет Раздобрев, не отводя от лошади глаз,- вырастет в нормальное животное. Я сделаю ей пару - сказал он твердо,- хорошего жеребца, черного. У них появятся жеребята. Я вылеплю людей, пополню запас барачных, не этими придурками , а нормальными, послушными существами. Тут начнется другая жизнь.
Дело шло к вечеру, начинает  темнеть, розовый  багульниковый склон распадка, по которому утром шел медведь, среди молодой листвы, помрачнел, и я заметил, что, уклон опять покрыт снегом. Я подошел к окошку и когда закрыл его, и повернулся, то увидел пустую комнату, со стоящим по среди неё круглым столом, и ободранными стульями с львиными лапами, часть которых валялась на полу, часть стояла покрытая пылью и плесенью. Исчезло зеркало, исчезли двери, другая стена барака разрушена и я вижу лапник недалекого ельника. Слышен звон речушки. Ну вот и все…
Я сюда еще вернусь, а сейчас пора за рюкзаком, да выходить на дорогу у Ульбина, может успею, до избушки добрести часа за три-четыре. Прощай барак, прощай распадок...Когда я уже был у дороги, далеко за спиной чуть слышно стукнули два слабых пистолетных выстрела....




                Эпилог

Душным, парным вечером, в сгущающихся лиловых сумерках, но еще не при зажженных  уличных фонарях, а при свете уходящего за море красного солнца, я сижу за некрашеным столом открытого кафе, с крышей из пальмовых листьев,  одной очень далекой страны. Сижу не один, со мной она, та самая, которую я люблю, и которая любит меня.
Я  только что, закончил свой рассказ, открыл портсигар с золотой монограммой, достал длинную папиросу и прикурил от настольной зажигалки, выпустил клуб ароматного густого дыма.
-Это он, - спросила она почти шепотом, глядя на портсигар, её глаза в сумерках казались гораздо больше, и темней. Она крепче сжала мою руку, - Это он,- повторила она еще раз, уже с уверенностью.
-Разве сказки становятся былью, ведь ты все выдумал, ведь скажи, выдумал же?- Она ждала ответа настойчиво несколько секунд, я молчал.
- Я тебя знаю четыре года, ты мне никогда ничего подобного не рассказывал, я помню только ту старую женщину, с которой ты когда-то жил, помнишь, мы её на улице случайно встретили, а большего про тебя мне не известно. Знаю, что ты, из России, что ты не молод, знаю, что я тебя очень, очень люблю, не меньше, чем наших с тобой детей. Мне иногда страшно, что я живу с человеком почти без прошлого. Я часто перебираю те ваши пятаки, что на сдачу, кинула нам злая кондуктор.
-Моё прошлое совершенно не страшное, но оно настолько моё, что тебе в нем будет совсем не уютно. Вот видишь, ты услышала совершенно  небольшой рассказ, об одном охотничьем сезоне и тебе уже не по себе. А таких сезонов у меня были десятки, и еще были тысячи событий, как и происходящих с каждым человеком, которые делают его существом, единственным и неповторимым. Вот я такой и сделан. Ими. Этими событиями, встречами с людьми, зверьми, сделан жизнью, что я просто проживал, как мы проживаем её в настоящий момент. А тебе страшно, моя любимая….
-Как же мне будет не страшно, -  она немного сердится,- если на столе передо мной лежит портсигар этого Раздобреева, к которому я ощущаю всегда непонятную  брезгливость, дома  стоят два ободранных стула с львиными лапами, которые я все хочу выбросить, а ты не разрешаешь… Дети под ними любят лазить. Я теперь буду бояться ночами спать, когда, ты находишься в отъезде по своим делам.
-А  если я все это выдумал?- спрашиваю прищуривая глаза, бармен зажег яркий свет, и пряча лицо за букетом с цветами..- Тебя попугать?
 Она молчит. На улице зажглись фонари, они цветут желтым цветом, а небо совсем темное - сумерки в этих местах быстрые, почти мгновенные, вот тебе день, а глазом моргнул и уже ночь. Слышен шелест вечернего прибоя. По улице идет разряженная праздная толпа отдыхающих, звучит разноплеменная речь, женский смех, гудки автомобилей, запахи жаренной рыбы, музыка и крики болельщиков из многочисленных открытых баров…
Она тихо плачет, опустив голову мне на плечо, острая жалость к этой женщине, связавшей свою жизнь с моим остатком, жгучей влагой накатывается мне на глаза. Я глажу её по волосам и шепчу на незнакомом ей языке несколько успокаивающих слов. Дома нас ждут дети.
-Вам еще пива?-, спросил, подошедший служитель. Я отрицательно мотнул головой. Деньги за ужин уже лежали в меню вместе со счетом, и он это видел.
- Нет, спасибо, - сказал я,- мы уже уходим…