Пряный запах кофе вновь обволакивает вместе с волнами пледа, намекая «скоро осень», скоро-скоро-скоро и шуршат какие-то мысли в голове, а какие? Черт их поймет: обрывки полунамеков на возможность чего-то там так и оставшегося мечтой и полунамеком.
Вот и зажгла заученным жестом миллионную в жизни сигарету: стрельнула взглядом на кончик – и потянулся дымок, опять же пряный, такой же, как кофе. Кэпитен Блек, твою мать…и поделать с этим ничего невозможно, потому как ностальжи – по тому несбыточному, по той осени, пропитанной запахом корицы, кофе и мороженого, и ароматом его любимых сигарет Кэпитен Блек.
Та осень была безумно романтичной. И больше никогда ни до, ни после мир не был так щемяще, так отчаянно ароматен. Смесь корицы, камина, кофе, желтой листвы, дождя, каминного огня, дубового стола, пледа и этого мужчины, который вошел в жизнь из ниоткуда, подарил весь мир, переделал мою сущность и вновь исчез, оставив меня в тупом недоумении с привкусом эля на губах…
Тот дом - ровно столько, сколько длилась теплая осень с утренними туманами. Он будто был рядом, и будто бы его и не было. Дорога, разбитая, и практически уже несуществующая, вилась, мы раз в неделю сквозь туман ехали по этой дороге и каждый раз разговоры наполнялись полунамеки на возможность. Проходила неделя и полунамеки все больше походили на намеки, намеки же, в свою очередь становились возможностью претворить в жизнь неосуществимое, но каждый из нас остерегался смешать мечту с реальностью. И было в этом такое очарование, болезненное и торжественное, как сама осень…
Тот дом – огромный, классический: красный кирпич и настоящий кабинет с настоящим камином, у которого мой ноутбук казался странным, но именно там стали на свет появляться сказки, которые он, вернувшись ранним утром слушал, предварительно закутав меня пледом и сварив мне кофе. Он всегда сам варил кофе…
Иногда мне кажется, что это я вызвала его из мира свих грез, соткала его из своей боли, отчаяния и одиночества, и он стал реальностью, но такой – постоянно ускользающей, как шелковый платок, сквозь пальцы. А бывает, покажется, что это он наколдовал весь мир и ту осень, и тот дом, и меня, будто бы меня и не было раньше, а теперь – вот она – во плоти, и с безумным желанием любить и жить.
Дожди стали лить все чаще, а туман по утрам сгущался до консистенции парного молока. В дом мы стали приезжать два раза в неделю. Иногда я там оставалась одна: на два-три дня, а он приезжал на выходные.
Тогда вот этими ранними утрами мне, стоящей у окна и глядящей в туман, было плевать на то, что за стеной этого сотканного природой полога нашего счастья и уединения, колотится с болью чье-то сердце в такт бегущим по стеклу струям дождя, и слезы перемешиваются с водой. Я почти не думала о ней, мне казалось, что в мире, кроме нас, этого дома, пледа, кофе и камина не существует ничего. Одна земля и на ней наш дом. И мы плывем по космосу куда-то к центру галактики.
Когда расставаться стало невыносимым, он предложил мне остаться там, в этом доме, окутанном туманом, но впереди была зима, и остаться там я могла только в одном случае: напичкав этот дом своей жизнью простой, тривиальной, родной, но совершенно несовместимой с этим ощущением тайной радости. Струи дождя отчаянно колотили по зонту, и тогда мы с ней плакали, наверное, в унисон.
Мы больше никогда не виделись, а осень больше не сможет с тех пор быть прежней… С болью отзывается сердце на чудо и полунамек, на возможность любви и счастья, но даже пледа мне от той осени не осталось, а кофейная чашка треснула у меня в руках, когда я в последний раз пила сваренный им кофе.Дом он продал… И, наверное, все теперь счастливы, но отчего-то каждую осень с тех пор так нестерпимо щемяще пахнет корицей...