Когда 22 июня 1941 года на Киев налетели немецкие железные ястребы, Шуре Щербаковой исполнилось ровно двадцать два года.
Она взглянула на ходики: четыре часа утра. Пробуждение было внезапным, на первом сне: Шура только что уснула — тяжело болел и капризничал Юрочка. Не спала парализованная шурина мама, от жары все возилась в своем углу четырнадцатилетняя сестренка Марийка. Одна Нелечка как уснула с вечера, так и не просыпалась до самого страшного момента.
Душная украинская ночь с черным небом и громадными звездами внезапно переполнилась визгом мощных самолетов, заверчиваемых в пике и оглушительными взрывами тяжелых бомб.
Шура выбежала на крыльцо. Повсюду метались люди, лаяли собаки. Как в замедленном кино оседал днепровский пешеходный мост, что соединял Предмостную слободку с Киевом.
— Куда бежать? Что делать? Кого позвать на помощь?
Она вспомнила, как под большим секретом ее муж — авиатехник второго ранга, Андрей, сказал, что все же войны не избежать. Его самого вызвали на дежурство на аэродром еще два дня назад. Больше она его никогда не видела и никаких вестей от него не имела. Только позднее в Киеве узнала: аэродром был атакован и уничтожен в первые часы войны. Вероятней всего, там погиб ее любимый.
Но это было потом. А в ту июньскую ночь началось невообразимое. Люди, бестолково побросав, на тележки что попало под руки, кинулись спасаться. Но куда?
Помотались со своим нехитрым скарбом, а потом вернулись в свои хаты, где совсем ошалевшие от бомбежки ждали их кошки и собаки.
Шура со своими домашними не двигалась никуда. У ее семьи не было лодки, да и куда побежишь с малыми детьми, да неподвижной матерью. Единственной задачей на ближайшее время стало добывание пропитания на всю семью.
На ее берегу, куда приходили крестьяне с соседних сел, можно было у них купить молоко и хлеб. Так что первое время все было терпимо. Удивляло одно: ночная жизнь слободки. По ночам скрипели повозки, ходили какие-то незнакомые хмурые люди. И только перед рассветом все замирало, да кое-где слышался ленивый собачий лай.
Такая жизнь длилась недолго. Осень лишь слегка позолотила косы верб, наклонившихся над Днепром, как повсюду немцы вывесили грозный приказ всем жителям в недельный срок покинуть слободку. «Ахтунг! Обнаруженные после этого срока будут расстреляны на месте”.
Кинулась Шура к соседям, у кого были лодки, помочь ей перевезти на другой берег, если не вещи, то хотя бы ее с семьей. Но кто стал ее слушать? Просила сделать это незадаром. Но никто не помог. А ближние соседи за неделю перевезли даже зряшные вещи. Слободка опустела. Только завывали брошенные собаки, да спины выгибали быстро одичавшие коты.
Шура осталась со своим горем вероятней всего одна на всем пространстве. По ночам ходили немецкие часовые и нет-нет пристреливали особенно злобных собак.
Она же затаилась, завесив плотно окно в самой маленькой комнатке, куда перевела всех своих домашних. Гасик зажигала, только когда надо было перепеленать или покормить Юрочку. Входную дверь не запирала: — Пусть думают, что из этого дома тоже все уехали.
А сама мысленно готовилась к смерти. Смерть уже побывала у них: на пороге дома была застрелена сестра Марийка, которую Шура вынуждена была послать за водой. Вот уже несколько дней лежит горемычное тельце сестренки у крыльца, а Шура не может ни похоронить сестренку, ни хотя бы втащить в дом. Ведь если убьют ее, что будет с детьми и парализованной мамочкой? По ночам собирала, не выходя из дома через окно, дождевые капли. Жажда мучила всех. Но Шура могла только смачивать домочадцам пересыхающие губы. Но самое страшное, что у нее почти пропало молоко.
Теперь она ждала не смерти, но какого-то чуда. И оно пришло. Пришло через ужас, смертельный страх. Пришло не в виде ангела, но близко к этому. Слишком уж спаситель ее рисковал собственной жизнью ради совсем незнакомой ему русской семьи.
Луна в окно в ту памятную ночь светила так ярко, что уже не приходилось зажигать гасик, чтобы накормить Юрочку. Давно не лаяли собаки — их очевидно всех перестреляли часовые, которые по ночам, все еще выслеживая партизан, которые раньше по днепровским плавням пробирались в слободку, а затем в Киев. Это явилось причиной издания грозного приказа о сносе слободки.
При свете луны Шура четко увидела, как чуть пригнувшись, высокий немец часовой заходит в их дом. Сердце оборвалось. Юрочка спал, а Неллечка почему-то проснулась и стала просить пить.
— Тише! Замолчи!, - Шура зажала руками рот дочери. В коридоре четко печатали шаг подкованные сапоги немца. Он пока что был в кухне и в большой комнате.. Потом резко отворил дверь в их укрывалище. Ужас проник во все поры тела и резко впился в мозг:
— Все! Смерть! Надо взять детей на руки. Так им будет легче умирать. Впрочем, пусть Юрочка умрет во сне.
Резкий свет электрического фонаря ударил в расширенные от ужаса глаза Шуры. Дочь закричала. Шура крепко-крепко зажмурилась в ожидании автоматной очереди. Вместо этого услышала почти по русски произнесенное:— Успокой киндер! Я — не звер, я — человек, как ты. Там — он показал рукой в сторону входа — твой тохтер? Да?
У Шуры все поплыло перед глазами. Она медленно, прижимая к себе дочь. опустилась на пол.
— Ой! Ой! Что, я такой ... Ну как это по русски? Я – пугайло?
Не успев разглядеть немца, Шура поднялась с пола:— Да! Там застрелили мою сестру. Ей было только четырнадцать. А это моя мама. Она очень больна. Не ходит и не сидит.
Немец широко шагнул к Шуре: --- О! Какой красивый ребьёнок! Майне доме две дочки маленьки, а еще одна имеет сама дочку. Это — майн внук.
Он протянул руки к Неллечке. Она отшатнулась и закричала.
— О! — сказал немец, — все нас боюсь. Но я не фашист. Я — учитель русска язык. Не хочу война. Почему ты не сполняйт приказ? Здесь верный тод. Смерть. Я другой, понимаешь, другой ночь помогу тебе тот берег. Четыре дня ваш слободка будет паф!
Он подошел, опустил одеяло, каким было закрыто окно и, когда Шура со страхом зажгла гасик, достал из рюкзака хлеб, сахар, тушенку.
— Меня не надо боись. Я - Спартак.
— Воды! — пересохшими губами прошептала Шура и протянула немцу ведро. Она была, как во сне, а он послушен, как ребенок:
— Ватер? Гут-гут! Приньесу.
И он быстро вышел их комнаты.
Два дня Шура жила как в лихорадке. Она связывала все необходимое в узлы, много раз меняла их содержимое, но каждый раз сердце ее замирало: а вдруг этот Спартак приведет их в комендатуру или придет сам и всех пристрелит?!
Долгожданная ночь, на ее счастье выдалась дождливой. Когда Спартак (так она мысленно его называла) зашел за ними и бережно, но очень спешно перенес узлы в лодку, а затем они вдвоем перенесли шурину маму и детей, он хотел уже отчалить от берега, но вдруг вернулся и, завернув в старое одеяло труп Марийки, разместил и ее в просторной лодке. Только теперь Шура по-настоящему поверила, что бывают на свете чудеса.
Днепр был непогодлив. Под проливным дождем они перебрались в Киев прямо напротив Владимирской горки. Спустя годы у нее из памяти совершенно выветрилось, как она оказалась потом в просторной, жильцами покинутой квартире на Воздвиженской улице. Все это устроил немец. Впрочем, она даже мысленно не называла его так. То - учителем русского языка, то - Спартаком..
Только после войны она поняла, что имя у него, наверное, было совсем другим. Оказывается, он ей сказал, что был членом германской партии спартаковцев.
Он ушел сразу, как только внес в квартиру шурину мать. Появился только через несколько дней после переезда. Молча выложил все , что было к рюкзаке, даже эрзац-шоколад и сказал, что их часть идет Nah Oster :
— Будем цурюк назад, буду здесь.
Он твердо так сказал, будто наперед знал, что немцы побегут назад!
Он не вернулся. А она потом всю жизнь сожалела, что не спросила ни его имени, ни фамилии. Знала только, что был он учителем из Нойнберга. Да вспоминала фотографии его семьи и детей, и внучки, которые он ей показывал.
Может быть, до сих пор ждут в далеком немецком городе хоть каких вестей об этом добром человеке.
В церкви она всегда ставит свечку за здравие своего спасителя и на всякий случай и за упокой…