В Москве мы с моим приятелем Лехой нашли дом, где жил маленький Федор Достоевский. На дворе ноябрь. Довольно прохладно. Но солнечно. Посему искать дом-музей было, что называется, «в охотку». Хотя поначалу мы даже немного заблудились. Забыли карту и, выйдя из станции метро Новослободская, принялись искать нужную улицу. Обратились к пожилому человеку, дымившему трубкой. Он снисходительно принялся нам объяснять, но выразил много сомнений, что мы найдем дом Достоевского самостоятельно. «Достоевский к себе не каждого пускает», - снисходительно пыхнул он дымком, в котором кроме табака угадывался запах вишни. Это прозвучало внушительно и немного таинственно. В метро спускаться не хотелось. Мы решились искать дальше. Остановили немолодую усталую женщину с сумками.
- А вам вот вдоль по этой улице, потом налево и дойдете до переулка Достоевского, а там прямо и снова налево.
И она махнула в сторону, совершенно противоположную той, куда показывал предыдущий товарищ с трубкой. Мы выразили ироничное недоумение, а женщина лишь саркастично улыбнулась и пожала плечом.
Дом Достоевского найти, оказалось, в самом деле, не так-то просто. Сейчас там какая-то ветеринарная клиника. Надо войти во двор, обогнуть здание, подойти к крыльцу и позвонить в дверь вида явно старинного. Внутри за конторкой сидит дама в возрасте «послебальзаковском» и торгует до смешного дешевыми билетами. Выторговали себе билеты «для студентов» (на 10 рублей дешевле).
В комнатах пусто и пахнет как-то по- особому. Трудно в это поверить, но в музее все еще сохранятся «жилой дух» когда-то обитаемого помещения, согреваемого печами.
Откуда-то из подсобных помещений выскочило забавное и в высшей степени неаппетитное существо женского пола в джинсах и кофте. Она оказалась гидом и вызвалась провести для нас экскурсию. Она явно волновалась и дергала кистями рук так, как будто оные были пришиты к рукам – болтались, словно сами по себе. Определить возраст девушки не представлялось возможным. Ей можно было дать 20, но с тем же успехом и 35. Объясняла и рассказывала эта особа с увлечением почти детским. Мне было отчего-то жаль ее, хотя я не знал ни ее имени, ни увлечений… и вообще, возможно, она не нуждалась в моей жалости. Впрочем, зачем я сам на себя нападаю? В моей жалости не было снисхождения. А просто какое-то грустное ощущение. Оно возникло невзначай, и было так меланхолично (и оттого обаятельно), что я не мог ему сопротивляться.
А еще мне было грустно потому, что в квартире этой долгая, трудная, трагическая жизнь человека – талантливого человека, – оказалась вся, как на ладони: словно экстракт, словно выжимка естественного течения человеческого века… Детская, деревянная лошадка, солдатик, сказки дешевенького издания, азбука, рассыпанная на коврике перед большой голландской печью, РУКОВОДСТВО КЪ ПОЗНАНИЮ ВСЕОБЩЕЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИСТОРIИ, Ручная математическая енциклопедия, Таблицы логарифмовъ и простых чиселъ, Латинская грамматика… Все быстрее бежит время. Фотографии детей – живых и умерших, самого Федора Михайловича (уже именно так), котелок, очки, рукописи, и последняя фотография за несколько месяцев до кончины.
Все ушло. Все прошло. Остались только гениальные книги. Точка.