Тяжёлый случай -11. Беда

      
     35
   
     Танька вышла из такси,  тяжёлые ворота моментально открылись и тут же закрылись, впустив её на территорию интерната. Сумку с наспех собранным Натальей угощением  подхватил провинившийся сторож и занёс в корпус,  передав в руки воспитательницы на проверку. Быстрое возвращение беглянки позволяло скрыть факт побега, не успевший стать общеизвестным.   Об исчезновении Татьяны Зайчик знали только те, кто не мог не знать: воспитатели группы, вызванная ими по тревоге социальная работница Нехама, проспавший побег сторож и девочки-подруги. От доброй сотни воспитанников и двух десятков воспитателей  информация о побеге была скрыта, чтобы никому и в голову не пришло проверять надёжность заборов и запоров на воротах.
     Пока  Хава убеждалась, что в сумке нет ничего запретного, Танька прошмыгнула через свою спальню в туалет. По пути  она успела передать Рите отцовский мобильник.
    Телефон непременно забрали бы и заперли в кладовке, как в сейфе, на полке со всякой всячиной, между банками с шафраном и красным перцем. Он-то и был единственной запретной вещью, которая могла нарушить предписанный социальными службами режим строгой изоляции от внешнего мира: от прежнего круга друзей, от семьи.
   Танька взяла его механически, не оценив второпях  преимуществ, которые давало обладание телефоном. Единственное, что она скорее почувствовала, чем осознала,- это потенциальную возможность нарушать установленный режим, не подчиняться дисциплинарным ограничениям.
     Утром, решившись на побег из интерната, Танька была  не в ладу с совестью, терзалась мыслью, что  нарушает распорядок, совершает недозволенное. Но остановиться не могла.
    Теперь многое переменилось. Заведённый в интернате порядок перестал казаться разумным и приемлемым. Она ощутила его колючую враждебность, казённое безразличие. Её мятежная душа взбунтовалась. Танька понимала, что до суда вынуждена соблюдать заведенные в интернате правила, но  это касалось только  видимой линии поведения.
   Ни в чем не знающая меры  Танька превращалась по отношению к дисциплине и порядку в отчаянного партизана-подрывника, а телефон становился – портативной рацией   затаившейся подпольщицы.

     36

  В том, что  Стела и Рита её поддержат, Танька Зайчик не сомневалась. Она знала, что готовность нарушать установленные сверху правила и изнутри расшатывать любые ограничительные рамки заложена в их генетическом коде. В них  Танька была уверена, как в самой себе, а бессловесную Мери она вовсе не брала в расчет. Одинокая и неприкаянная, не пойдёт она против приютившего её маленького коллектива, промолчит.
  Рита телефонный аппарат припрятала, но, когда во второй половине дня, собрав кульки якобы нестиранной одежды, девочки закрылись в прачечной, чтобы  наиграться телефоном, она  не воспользовалась криминальной возможностью – оказалось,  некуда  звонить.
  Стела набрала два номера и напомнила, чтобы про неё не смели забывать! Она сообщила, куда принести и как незаметно передать необходимые ей сигареты, маникюрные лаки, жевательные резинки.
Так уверенно она могла требовать всё это у тех, кто  точно знал: долг крупнее.
  Танька  ничему не удивлялась. Она давно поняла, что в жизни четырнадцатилетней Стелы секретов гораздо больше, чем предполагает самоуверенная Нехама.  Самой Таньке тоже было некому звонить. Родители довезли её до ворот, и подругу Светку она сегодня видела.
- Можно я? – робко, не будучи уверенной, что и ей позволят, попросила Мери ,- я быстро! – умоляющим голосом добавила она.
    Получив аппарат, девочка уверенно набрала номер и  застыла неподвижно, будто приросла ухом к  телефонной мембране.
Ответили не сразу, но,  услышав, наконец,  далёкое "Хэллоу", Мери решительно задала  вопрос:
 - Он жив?
Стало совсем тихо, так, что все слышали  ответ:
- Как ты смеешь спрашивать? Ты знаешь! Чудес не бывает!– казалось,  женщина на другом конце линии замолчала. Послышались её всхлипы,  стук чего-то падающего. Собравшись с силами, она произнесла жёстко, будто словами била наотмашь:
 - Не смей звонить! Никогда! Гадина!
  Женщина говорила по-английски. Полностью поняла её слова, кроме Мери, только Танька.  Потерянный вид девочки, её  предобморочная  бледность и тон женщины, говорившей, не разжимая зубов,  на всех  нагнали жути.
- С кем это ты? – спросила ничего не понявшая Рита. Стела полоснула её осуждающим взглядом.
- С мамой,- тихо ответила Мери и, рухнув на кучу чужого нестиранного белья, уткнулась в него лицом и  зарыдала.
    Стела пыталась гладить её по волосам, говорить ласковые  слова. Мери не чувствовала ничего, будто выпала из реального мира, провалилась в бездонную шахту собственного  горя.
   Рита глазами пыталась спросить у Таньки, что  произошло, что  было сказано. Танька  же беззвучно, только жестом указательного пальца, приложенного к губам,  показала, что сейчас не скажет ни слова.

  Девочки  невольно приблизились к чужой тайне, которая вот-вот должна открыться перед ними.  Мери плакала беззвучно, плечи её подрагивали, а лицо передёргивалось временами странной судорогой, с которой она даже не пыталась справиться, не замечая её. Это был плач, возникший из бездны отчаяния, из липкого ночного кошмара и вполне реального осознания непоправимости случившегося.
    Тайна Мери казалась мрачной и даже пугающей, как призрак средневекового замка. Любопытства не было, но жизненный опыт подсказывал девочкам, что истерика почти всегда заканчивается объяснением.    
   Танька вспомнила  слова Нехамы: "И кто поверит твоим девочкам? Две воровки, а третья - и того хуже!"  Тогда она  не стала искать ответ  на страшный вопрос: "Что  может быть  хуже?". Теперь поняла: хуже воровки - убийца. Получалось, молчаливая Мери  кого-то убила. Поверить в это было невозможно.
  Девочка продолжала рыдать на куче чужого белья, но всхлипы становились реже, прекратились пугающие  конвульсии.
  На улице смерклось. Крошечное зарешеченное окошко почти не пропускало наружный свет. Внутри прачечной стало совсем темно.   Электрический светильник зажигать не стали, чтобы не привлекать к себе постороннего  внимания. Силуэты девочек растворились в темноте, и только глаза присевшей на корточки напротив окошка Мери, влажно блестели.
- Жить не хочу, - девочка обхватила руками колени,- из-за меня одни несчастья! Всем, кого я  любила, плохо!- она уже не плакала,говорила торопливым горячечным шепотом.
-Кого? Кого ты любила? – спросила Рита, ещё не понимая, что Мери говорит не о той любви, которую подразумевает она.
-Я надеялась, его спасли. Оказалось, нет... не могу после этого… жить. Как это сделать? Помогите!
-Тише! Не кричи! – Рита испугалась, что их кто-нибудь услышит,-
расскажи, в чём дело, может, вместе придумаем что-то…
-Не бывает безвыходных положений! Какой-то выход всегда есть! Только надо его найти!- уверенно подхватила Стела.
  В глазах Мери блеснул лучик надежды. Стела для неё была человеком необыкновенным, который  никого не боится и может всё.  Ей она и поведала свою историю, Рита и Танька оказались случайными слушателями.

      37

- Это началось давно, ещё там, в Лос-Анжелесе, сразу после того, как ушёл отец. В моей жизни с его уходом  ничего не изменилось, только на выходные меня стали отвозить к бабушке.
    Мама плохо переносила одиночество, она не умела жить без мужчины. Когда она познакомилась с Габи, мне было уже  десять лет. Они решили пожениться и приехать в Израиль. У него здесь родственники.
    Моя мама им  не понравилась.  Я думаю,  из-за меня. Она красивая  была, счастливая… Они с Габи  путешествовали;  меня же, обычно, отвозили к его сестре – Варде.
  У неё семеро детей.  Она не работала, целыми днями варила, стирала, убирала в доме и во дворе. Ей нравилось, что я занимаю младших, а она может поехать на рынок, в магазины, по своим делам. Я заметила,  оставляя меня у Варды, Габи давал ей деньги. Значит, я  мешала, была лишней, и они платили сестре Габи, чтобы  избавиться от меня.
   Школу я  пропускала, но уличный иврит выучила от детей Варды. Однажды сёстры Габи  назвали маму "пустемой"* из-за того, что она не родила  Габи ни сына, ни дочери.  Родственники убеждали Габи, что он зря время теряет с американкой, предлагали ему познакомиться с "нормальными" девушками.
 Я слышала, Габи говорил маме:
- Роди сына, и от  нас отстанут!
   Когда на свет появился Рон, все были довольны, но больше других радовалась я. Жизнь изменилась: от меня перестали избавляться и отправлять к Варде. Я стала нужна дома  и маме, и Габи. Теперь он мне покупал что-нибудь или деньги давал, как Варде, чтобы я вечером осталась с Роном, а их отпустила в кино или в паб.
Это было счастливое время!  Меня все любили, и я любила всех, особенно Рона. Пока не стряслась беда.
  Я искупала его и положила на живот. Наклонилась взять подгузник и присыпку, - а он вдруг перевернулся на спину и упал с этого стола…
 Не знаю, что с ним случилось – крови не было, Рон не плакал, быстро заснул и спал долго…  Он дышал, когда Габи повёз его в больницу…
   За мной приехала полиция, и мама сказала, что я его уронила нарочно, потому что завидовала …
 
    38

   Чем помочь, не знала даже Стела. Никто не знал, как и чем  тут можно помочь. Через три дня Мери исчезла из интерната. Говорили, будто в кабинете у психолога она всё время повторяла одно и то же: "Я не могу жить!". Её  прямо из школы забрали в психиатрическую больницу.
  Танька мучилась, считала себя во всём виноватой. Если бы  телефона не было, не было бы и этого жуткого телефонного разговора. Возможно, Мери ещё долго тешилась бы иллюзиями и по-прежнему жила в интернате. Нужна ли была эта жестокая правда? Так ли уж хорошо было Мери без неё?
    Не справляясь с такими мыслями, Танька старательно прятала телефонный аппарат от воспитателей. Прятала не затем, чтобы знакомые Стелы  подбросили им  ещё сигарет и жевательных резинок, а для того, чтобы не терять связь с домом, слышать  слабый, почти нитевидный пульс собственной судьбы. 

•пустема( иврит) –  пустое место, бездеятельный, пассивный человек.               


        (   продолжение следует)