Вас никогда не привлекали цветные огни Нью-Йорка, джаз, звучащий в каждом баре, постоянно мелькающие блестящие купальники на загорелых танцовщицах? Ей было безразлично.
Маленькая Клер родилась в небольшой деревушке неподалеку от Лиона. С самого детства она бредила балетом. Только научившись ходить, она сооружала себе некое подобие пуантов и плясала перед зеркалом, красиво разводя руки.
Когда ей исполнилось пять, мать, наконец, отвела ее к старой балерине, жившей неподалеку, и та стала с ней заниматься. Они вместе смотрели старые записи «Щелкунчика» и «Спартака», и к девяти годам Клер уже знала наизусть все партии. Но вот однажды, когда она в очередной раз вбежала в дом к любимой учительнице, над ее кроватью стоял врач и озабоченно качал головой, рассматривая какие-то бумаги и колбочки с анализами.
-Подойди ко мне, дорогая.- она достала из-под кровати старую коробку от обуви- теперь они ТЕБЕ нужнее.
Она легла на подушку, улыбнулась и уснула, выдохнув в последний раз.
Клер вышла из дома, открыла коробку, а там лежали старые стоптанные пуанты и записка: «La vie est seulement une. Depeche-toi.» .А на подошве было написано «La meilleure».
В тот день она решила уехать в Лион и стать великой балериной. Но большой город оказался не таким добрым и гостеприимным, как она думала. Обучение в балетной школке стоило немало, и ей пришлось работать ночью на складе в супермаркете, отчего ее руки, с четко прорисовывающимися венами и мускулами, существенно отличались от худеньких фарфоровых ручек других учениц. Ну да ладно, как говорится, через тернии к звездам.
Уже в 15 лет Центральная Академия Классического Танца готова была принять ее. Ее счастью не было предела. Целый день провела она в костюмерной, меряя самые красивые наряды и уже мечтая о большой сцене. Она даже не подозревала, что через каких-то два часа ее жизнь перевернется с ног на голову.
Уже поздно вечером, совершенно счастливая, она шла на ночную работу и вдруг, проходя мимо музыкального магазина, что-то приклеило ее глаза к маленькому экрану на витрине. В блестящем обтягивающем платье, с длиннющими ресницами и огромными круглыми глазами, красавица Лайза Минелли на всю улицу пела про свой Нью-Йорк.
В ту ночь Клер уронила семь ящиков с апельсинами и три коробки с молоком. Не от усталости, она думала только о Нью-Йорке. Весь этот блеск, джаз и огни теперь тянули ее к себе больше, чем аккорды оркестра, бесконечные репетиции и воздушные пачки. Ее легкая белая мечта теперь стала блестящим мехом, шелком и бархатом. Она больше не хотела танцевать балет.
Следующие два месяца она работала на трех работах, чтобы накопить на желанный Нью-Йорк. Она бросила балетную школу, а об академии и думать забыла. И вот, наконец, долгожданный билет. В тот день даже кофе и духи стюардессы казались для нее особенными. В последний раз взглянув на родной до недавнего времени город, она шепнула в окошко: «Adieu, Lyon».
Проснулась она уже в другом мире. Здесь уже не евро, а доллары, не Salut, а Hello, не день, а ночь, не круассаны, а черный американо.
Ей пришлось устроиться на работу в маленький бар в центре города, чтобы хоть как-то прокормиться и оплатить проживание. В первый день работы ей всучили супермаленькое и ультраблестящее бикини, какие-то дешевые туфли на шпильках и сказали: «На стол»
Вот так вот она уже в пятнадцать променяла пуанты на шпильки, а пачку на блестящий купальник. Тогда, в центре Нью-Йорка она однажды встретила его. Она, как всегда, танцевала за очередной стойкой, развлекая каких-то замужних толстячков, когда вошел он. За ним тянулся приятный шлейф свежего воздуха, он был в сером пальто и с синим шелковым платком на шее. Эдакий лондонский денди. На его лице не было ни вожделения, ни страсти, лишь равнодушие и тоска, но она сразу обратила на него внимание. Он встал у стойки, заказал виски и молча посмотрел на ее неуклюжие, детские танцы. А потом сказал: «У тебя тушь потекла». И вышел.
После работы удрученная Клер накинула свой летний плащик и вышла. Она думала о нем и не заметила, как дошла до центрального парка. Она купила сигареты, непонятно зачем, ведь никогда не курила, и затянулась. Она сидела одна, ветер гнал куда-то листья по асфальту, моросил дождь, а она все больше и больше разочаровывалась в городе своей мечты. Это был совсем не тот яркий, полный света новый мир, а огромный пошлый мегаполис.
-Брось сигарету- она услышала знакомый голос- я же вижу, ты не куришь, ребенок.
-Я не ребенок, мне пятнадцать. А вот ты кто?
-Я Марк. Пошли прогуляемся, ты замерзла. – Он протянул ей тот самый шелковый шарф. Она сначала хотела отказаться, но холод взял свое. Все-таки бикини- не норковая шуба.
Они долго ходили по парку, потом подошли к небольшому дому, который, казалось, еле-еле втиснулся в щель между двумя стеклянными высотками.
-Пойдем ко мне. До дома ты вряд ли дойдешь в такой холод, да и поздно уже.
Она молча кивнула и пошла за ним. Остаться ночевать у человека, с которым она знакома всего час было бы странным для молодой француженки, выросшей в деревне, но только за пределами Нью-Йорка. Здесь и не такое бывает.
Они зашли в дом и начали спускаться вниз. Его квартира состояла всего лишь из одной комнатки и ванной, в которой стояла плита и холодильник. Большую часть комнаты занимал рояль. Шикарный белый немецкий рояль с золотыми ножками. Там еще стояла кровать и крошечный складной стол с табуреткой.
-Кто ты?- спросила она, ничего не понимая.
-Я- бедствующий композитор.
-И как же у бедного композитора хватило денег на такой шикарный рояль?
Он вздохнул, как если бы его заставили в сотый раз рассказывать грустную историю.
-Мои родители были баснословно богаты. Мы жили во дворце в самом престижном районе Шотландии. Но, увы, мой отец умер, когда мне было девять, а мать после его смерти в припадке подожгла дом. Каким-то чудом сохранился рояль и ящик со столовым серебром. Мать после этого забрали в психиатрическую клинику, а я с моим дядей уехал сюда. Мы жили в общежитии с наркоторговцами. Конечно же, их раздражали мои занятия музыкой и однажды они ворвались в нашу комнату, дядю избили до смерти, и я остался один. Мне тогда было шестнадцать. Столовое серебро мне пришлось продать, чтобы оплатить вот эту комнатушку и перевозку рояля. И вот уже два года я живу тут.
-А я думала, что я самая несчастная на свете. Но тебя судьба покалечила больше…
-Да нет, все замечательно. Днем я продаю билеты в театральной кассе, а ночью пишу. А с тобой что?
Клер поморщилась.
-Я жила с матерью в деревне под Лионом, танцевала день и ночь, спала в пуантах. Потом умерла моя учительница, и я уехала в Лион. Там я впервые услышала Лайзу Минелли, и после этого мои мысли были только о Нью-Йорке. Я бросила балет и учебу и только работала, чтобы накопить денег. И вот я тут. Я ждала блеска, шарма и ярких красок, а получила шум, холод и запах денег повсюду. Ах, как бы я хотела быть сейчас в Лионе и танцевать, танцевать, танцевать…
И огромная тяжелая слеза потекла по щеке, затем соскользнула на плечо, тихо скатилась по кисти на безымянный палец и с грохотом шлепнулась на деревянный паркет, нарушая повисшую тишину.
Он молча обнял ее, мягко-мягко, нежно-нежно, принес ей холодного молока с огурцом и сказал:
-Оставайся.
Потому как комната Марка была слишком мала для какой-нибудь раскладушки или матраса на полу, он постелил ей в ванной. На дно положил матрас, накрыл одеялом, а за неимением подушки свернул свое пальто. Как бы заснули. Не было слышно дыхания, только как капли воды плюхались в пожелтевшую раковину. Их сердца бились так сильно, что обоим приходилось изо всех сил прижимать к груди одеяло, чтобы не нарушить эту хрупкую тишину. И вдруг… у обоих совершенно одновременно что-то взорвалось, сначала где-то на кончиках ногтей, потом выше, выше и, наконец…
-Я люблю тебя!
Эти слова прозвучали одновременно, без разницы даже в несколько миллисекунд, но совершенно по-разному… у него с облегчением, у нее-с опаской. Тихие шаги во второй раз нарушили эту хрупкую материю тишины: она на цыпочках, еще тише, чем обычно, закутавшись в одеяло, пытаясь застегнуть в темноте маленькие пуговицы его огромной рубашки, пробиралась к нему через маленькую комнатку. Она присела на краешек его кровати, наклонилась и прошептала:
-Можно к тебе?
До утра они шептали друг другу всякие глупости и стягивали друг с друга одеяло.
Она проснулась одна, доела вчерашний огурец, умылась и с дрожью в руках достала пуанты. Мокрыми от страха руками надела их на ноги и попробовала…Ура! Она еще может! А вот так… а так? Она запрыгала от радости, закричала, упала на пол и засмеялась... Дверь распахнулась и в комнату влетел продрогший Марк, а с ним и свежий запах мокрого асфальта.
-Слышишь, слышишь? Я могу! Я могу танцевать!
-Я знал.
Он схватил ее на руки и закружил, бросив на пол бумажные пакеты. По полу покатились помидоры, булочки и бутылка с молоком. Они кружились и кружились, как пушинки одуванчика, если сильно дунуть: быстро и легко.
-Я принес тебе нормальную одежду, не будешь же ты учить детей в бикини и летнем плаще?
-Учить детей?- она просияла.
-Я подумал, может, ты будешь учить детей танцевать? Это совсем рядом с моей кассой! Мы могли бы обедать вместе…
-Дурачок, балерины не обедают, они только завтракают. Только ради тебя!
Они плюхнулись на кровать, он в пальто, она в пуантах, но их радости не было предела. Как будто бы каждый из них нашел недостающую детальку огромного пазла из 1000 кусочков.
Следующий дождь они пережидали вместе, композитор и балерина. А вечером их квартира наполнялась музыкой и тихим шелестом тюлевой пачки, и комната наполнялась воздушным прозрачным запахом нежности. И так каждый день. А летом они уезжали на озеро и ночевали под звездами, прижимаясь друг к другу животами и переплетаясь пальцами ног, чтобы согреться.