Вот, к примеру, я развелся. Не кофе хлебать с гренками, прямо скажу — в этих операциях очень способно отыскать отличия. Прошел месяц, квартиру (жил у родителей) обокрали. Унесли одежду, телевизор, пенсию, кое-какие побрякушки. Сохранившиеся у меня деньги пустили на новый ящик: шибко страдал без него отец, да и сам я с ним сдружился. Тогда не работал, ушел из науки.
Жить стало интересней. Я квалифицировался в завхозы, учинял доскональное обследование магазинов, дабы достигнуть неприхотливых цен. Мясо из рациона почти исключили, перешли на концентрированные супы. Очень полюбили чай.
Занимательно, что зажили тесно. Самопроизвольно устраивались совещания на кухне, обсуждались рецептуры блюд, предстоящее меню, телевизионные происшествия; согласованно выносились резолюции относительно политических событий, клеймили отдельных деятелей. Я все отчетливей начал различать разновидность помешательства.
Тридцать первого декабря никакие праздничные настроения и не разумелись.
Принципиально не стал бриться, сосредоточенно размышлял о необходимости идти за хлебом. Большего ресурс не дозволял: пенсию родителям несли в начале месяца, у кого можно было, уже заняли, да и неохотно давали — Новый год, девяностые, страшная инфляция.
Напялил на себя старую, доисторическую одежду — сестра спроворила, бог рассудит, из каких закромов вынула. (После катаклизма первое время на улицу ходили с отцом поочередно.) Следует заметить, что в сем облачении даже некоторую гармонию переживал.
Народу в булочной было вдоволь — процесс еды в этот день имел приоритеты — плотная ленточная очередь наполняла помещение. Разогретый углекислый газ, напоминая о мерзком ветре улицы, опьянял уютом. Толпа негодующе шумела относительно отвратительности цен, политики, жизни как явления. Я, вжатый в соседние особи, неприметный, безразличный ко всему, изредка переступал ногами согласно общей подвижке строя.
В данный момент занимала следующая проблема. Остаточный ресурс позволял купить две булки хлеба, что было, в общем, ни к чему, ибо при сложившихся запросах одной на сутки вполне хватало. Каверза между тем состояла в том, что народ сплошь брал по три и более хлебных предмета, и выдающимся в такой обозримости выглядеть очень не хотелось. Вот и любопытным казалось, как поступит в момент реализации моя, давно живущая отдельно, психика.
Уж за половину пути перевалило, когда в булочную внедрился мужик. Он был напорист, неопрятен, пьян. Его намерения представлялись очевидными — гражданин хотел получить товар без очереди. Равнодушный к его поползновениям я бросил косой взгляд, и тут же внутренность зашевелилась от недоброго предчувствия. Облик данности оказался знаком. Выцарапалось воспоминание: учились когда-то на одном курсе. Не окончив института, личность исчезла, но изредка встречалась в городе и даже протягивала в приветствии руку. От такого злополучия я тотчас съежился, отвернул голову и начал пристально вглядываться в окно. А особь тем временем принялась за дело.
— Мать, — сиплым, грубым голосом обратился он к пожилой, аккуратной женщине, стоявшей близко к раздаче. — Купи булку, на самолет опаздываю.
Женщина истерично взвизгнула:
— На какой самолет! Кто тебя, забулдыгу, в самолет пустит! Ходят тут, нажрутся с утра…
Далее тирада звучала тише, но в интонациях обвинительных — выяснилось, что это забулдыга причастен к все той же отвратительности цен, политики, жизни как явления.
— Ну хоррош, ты, овца… — угрожающе возразило существо, однако от оппонентки отодвинулось. И придвинулось тем самым ко мне.
В то же время очередь стронулась. Окно уплыло, глядеть в него представлялось слишком экстравагантным. Я туго повернул голову вперед и со всей силы вонзил взгляд в спину впередистоящего… Соискатель в тот момент высматривал очередную жертву. Я боковым зрением, кожей, всем организмом уловил, что объект смотрит на меня. Настолько ситуация была гнусной, настолько оторопела от нежелания грядущего плоть, что возглас мужика, ожидаемый конечно, ударил как из-за угла.
— Здорово, братан, — с угрюмым задором объявил член общества.
Я испуганно бросил на голос взгляд и даже опешил от неожиданности. Член обращался не ко мне. Очередным подопытным оказался благообразный дяденька, стоящий далеко впереди.
— Вы ко мне? Но мы совершенно незнакомы, — пролепетал гражданин.
— Ты чо, в натуре, — навис над бедолагой кат, — в трезваке же недавно нашару шконь давили!
— В каком смысле? — изумленно выдавил человек. — Помилуйте, никакого трезвака я не знаю. Тем более шары.
— Прекрати, — милостиво пропел экземпляр и, дружески притиснувшись, засипел: — Тут я местечко надыбал, недалеко киоск — спиртовое по исключительной цене дают… — Дальше мучитель пошел делиться жизнью.
Я опустошенно закрыл глаза. Булочная благоговейно внимала дуэту.
К счастью, идиллия длилась недолго: подопечный от выдачи находился недалеко. Я уж и сам с любопытством выслушивал этапы пути нежелательного знакомца и опрометчиво от этого расслабился. Вот и добился заслуженно. Получив вожделение, громоздко отойдя от прилавка и направившись к выходу, неприятель вдруг величественно задержался рядом со мной, трусливо прячущим взор, и во всеуслышанье вынес вердикт:
— А ты говно!
Сказано это было с удивлением и одновременно с таким знанием предмета, что ни у кого не позволяло поселиться даже нечаянным сомнениям. Я ошарашено бросил взгляд на гордо продолжившего путь господина и… смолчал. Вся булочная заинтриговано обрушилась взглядами на меня. Казалось, даже пространство вокруг образовалось, и, что уж там, почудилось, будто кое-кто воздух носом начал потягивать.
Прошло, вероятно, минут пять. Уж сползла с лица изморозь стыда и негодования, когда от раздачи отделился и показал лицо старый знакомый, сверстник, живший когда-то в прежнем дворе. Увидев меня, он широко открыл глаза и искренно улыбнулся.
— Ты как здесь?
— Живу.
— И я здесь недалеко.
Старый товарищ оказался громогласен и бесцеремонен, хоть и трезв на первый взгляд.
Смысл разговора свелся к следующему. Товарищ:
— Работаешь?
Я:
— Нет.
— На что живешь?
— Так, перебиваюсь.
— Семья?
— Раздельно.
— Кто виновник?
— Оба.
— Понял, жена рога наставила, — резюмировал добросердечно друг юности. — Курвы — у меня те же ясли. А ничего, сейчас другую взял. Добрая баба, без претензий. — И удалился.
То, что я персона, выяснилось незамедлительно. Булочная упоенно, сократив дыхание, взирала на меня. «Бежать!» — разразилось в голове. Но тут возгорелось то, что у прочих числится поперешностью. «А вот шалуна вам», — молча изрек ваш слуга и, устремив вперед пристальный взгляд, гордо воздел голову. Расплата последовала сию минуту. Сзади вкрадчиво, соболезнуя, заинтересованно раздался голос:
— Ты, мужик, не расстраивайся, жены приходят и уходят, а мужская доблесть остается.
Данная конструкция была произнесена женским голосом, хрипловатым, напоминающим почему-то плесень в банке соленых огурцов. Сердце споткнулось, я медленно всем телом повернулся. За мной стояло существо. Когда-то, возможно, оно сходило за женщину. Здесь не присутствовало возраста, да и вообще чего-либо кроме содрогания предвещающего. Это было нечто среднее между вокзальной синявкой и вычурной дамой пятидесятых годов. Организм улыбался. Он нагляднейше заигрывал.
В помещении повисла мертвая тишина. Уже и продавщица прекратила отпускать товар. Стало понятно, что это судьба. Я оскалил зубы. Я исполнил слова:
— Поздравляю вас с Новым годом. Желаю как можно больше доблестей. Просто перманентно. Пусть это будет доблестный год. — Задиристо вытянул голову. — И вас, господа, я поздравляю!
Разумеется, купил две булки хлеба. Недалеко отойдя от магазина, я со злорадством поймал возглас: «Эй, мужик, хочешь выпить?» Естественно, это произнесла синявка. Вопрос был изумителен — тут содержалась и философия, и интим, и, в конце концов, социальная взаимность. Подождал подругу.
— А как вы думаете? — кокетливо спросил я.
— Да что там думать, — хрипло хихикнула мадам, — все вы хочете.
Здесь она должна была повести плечами, но, наверное, из-за мороза этого не сделала.
— А то, — хихикнулось мной в свою очередь.
Мадам жила в однокомнатной квартире, как ни странно, довольно опрятной. В жилище находились посетители: мужчина лет сорока, обходительный, и молодая девица, симпатичная, но абсолютно невменяемая. Право сказать, она ни на что не претендовала, и изредка барахталась на кушетке, надо думать, предпринимая попытки встать, издавая при этом жалобные звуки. Самое любопытное, что стол умещал множество аппетитных закусок и не последнюю заграничную выпивку.
Словом, через полчаса я, помимо густого, роскошного хмеля, чувствовал не только уют, но отчетливо осознавал, что это — моя среда. Безудержно бахвалился своим недавним прошлым, презрительно отзывался о бывшей супруге и взахлеб разворачивал какие-то философские обобщения, в которых собеседники наделялись эпитетами сермяжный, кондовый, исконный и так далее. Сочувствие было абсолютным.
Домой поступил через сутки. В этот срок преуспел: в любовном объяснении к мадам, что было поощрено поцелуем, таковом же к девице (соприкосновения не произошло по причине негодования девицы: «Что значит, вы меня любите? За кого вы меня принимаете!»), аналогичном к мужчине (получено по лицу), в членовредительстве по отношению к телевизору (был разбит вдребезги путем урона на пол), в употреблении желудком одеколона марки «Тройной», и в иных действиях в памяти не уместившихся.