( Полный текст книги см. на сайте: vozrozhdenie-rossii.narod.ru )
Ч. 1
Второй раздел 2 главы (Россия и революция)
2. «МЕРЗОСТЬ ПРЕД БОГОМ И ЛЮДЬМИ»:
РЕВОЛЮЦИЯ КАК ДУХОВНЫЙ ВРАГ
И РАЗРУШИТЕЛЬНИЦА РОССИИ
К началу XX века внешние экономические условия для мирного сожительства всех классов и вообще всего населения России складывались, пусть и несколько замедленно, но все основательнее и определеннее: рост национального валового дохода был весьма значительным, а распределение его — довольно равномерным. И с этой позиции следует четко заявить: утверждения большевицкой пропаганды о якобы нищете царской России есть злостный миф, и истоки и причины революции находились не в сфере материальной, а в сфере духовной, — в 1917 году в России восстали преимущественно не против законов экономических, а против законов Божиих; не социальное творчество и не забота о страждущих и обездоленных, а ненависть к Православной Руси — была движущей силой тогдашних богоборческих переворотов и большевизма как такового.
То, что источником и движущей силой любых революций всегда остается именно темное духовное начало, а не те или иные искажения (чаще всего— временные) экономической ситуации, и то, что как раз так и случилось в России, показала сама жизнь: ведь сегодня «средний» русский человек живет чуть ли не в полтора-два (а порой — и раза в три) хуже, чем его предки в начале прошлого столетия, — но ведь никто из здравомыслящих граждан, несмотря на затянутые пояса, и не помышляет пока о какой-либо революции («красные» маргиналы в духе национал-большевиков — не в счет!).
Чтобы не показаться голословными в утверждении о том, что истоки и февральского, и равно октябрьского, переворотов были не столько материальными, сколько именно духовными (духовно-отрицательными), приведем несколько экономических цифр, объективно показывающих, что уровень жизни тогда был вполне терпимым: «Согласно Государственной росписи доходов и расходов Российской империи на 1914 г., зарплата рабочего без квалификации составляла всего около 20 рублей в месяц. Городской пролетарий, окончивший школу ремесленных учеников и работавший на заводе, зарабатывал не менее 40 рублей. Месячная зарплата квалифицированного рабочего (например, паровозного машиниста, механика электростанции и т. д.) составляла от 100 до 120 рублей. Рабочие металлургических предприятий, связанных с вредным производством получали от 250 до 450 рублей в месяц. При этом цена на ржаной хлеб составляла 2 копейки за фунт (около 500 г.), на ведро кваса — 30 копеек, на ведро пива — 1 рубль 24 копейки, качественные хромовые сапоги — 8 рублей, простые яловые — 3 рубля, полушубок — 10 рублей… месячный наем жилой комнаты — 5 рублей… водопроводная вода — 15 копеек за 100 ведер» (Века А.В. История России. Минск—Москва, 2003. С. 636).
Соответственно, о степени покупательской способности пролетария дореволюционной России предоставляем судить самим читателям — как и сравнить с нынешними своими личными экономическими возможностями.
Вообще же наивным и невежественным современным «красным» защитникам «славного социалистического прошлого» и представления о революции как результате «угнетения масс» при «царизме» (а не как о заговоре антироссийских сил) следовало бы получше разобраться в реальных фактах отечественной истории.
Но кто из таких «советских граждан», «помнит сегодня, — по словам митрополита Иоанна (Снычева), — после многих десятилетий одуряющей пропаганды, что еще до начала первой мировой войны налоги в России были самыми низкими в мире? Что в 1913-м году урожай зерна у нас был на треть больше, чем в Соединенных Штатах, Канаде и Аргентине, вместе взятых? (А теперь мы и них закупаем миллионы тонн…). Что Россия поставляла 50 % мирового импорта яиц; 80 % мирового производства льна? Что именно в императорской России — притом еще в XVIII веке — впервые в мире были приняты законы, защищающие условия труда (был запрещен ночной труд женщин и детей, ограничена продолжительность рабочего дня и т. п.)? Смешно сказать — кодекс императрицы Екатерины, регулирующий условия труда, был запрещен к обнародованию в “цивилизованных” Англии и Франции как “крамольный”!
Социальное законодательство России было самым совершенным в мире…»
Другое дело, что Россия к рубежу XIX—XX столетий страшно запоздала в целом со своим внутриобщественным развитием: запоздала с делом образования и развития культуры нации, с делом ее духовного просвещения, запоздала, что было особенно опасно, и с экономическим развитием (необходимой тогда капитализацией и модернизацией) сельского хозяйства, тем самым с должной быстротой не укрепляя и не расширяя в крестьянстве рядов «середняка».
Несмотря на набиравшуюся уже тогда Россией основательную экономическую мощь, слишком многое в жизни страны оставалось еще в неопределенном, порой достаточно аморфном, а во многом и в реликтовом состоянии — и система межсословных связей, и излишняя «скособоченность» общегосударственного производства в сторону аграрного сектора, и известная архаичность политической системы, и отсутствие у власти твердой воли в деле воспитания граждански-ответственного общества, и сложившаяся за последние два столетия явная сервильность части духовенства по отношению к государству, и, наконец, нередкий поверхностно-интеллигентский, безответственный либерализм самой власти, не решавшейся на серьезное, государственно-ответственное, последовательное и предельно жесткое противостояние революционной заразе.
За всем этим, конечно же, стояли давние исторические грехи российских верхов.
Так, безусловно, следует указать на прискорбную неспособность власти (и светской, и церковной) сохранить единство нации в условиях необходимых исправлений церковной жизни в последней трети XVII века (неспособность же эта фактически лишила русский народ значительной части наиболее деятельных и духовно твердых его представителей, ушедших в итоге в «раскол», в «старообрядчество») — в результате и самому единству народа был нанесен весьма ощутимый удар, отзывающийся в нас еще и по сегодняшний день.
Другой государственный «грех», усилившийся при Петре I и достигший поры полного своего ядовитого цветения при Екатерине II, — это еще один схожий «раскол», но уже между «западнически» настроенной властью и основной массой населения, придерживавшейся исконных народно-религиозных традиций, совершенно чуждых культуре имперского двора, да и значительной части дворянства.
В итоге же в стране оказались как бы два пласта жизни, совершенно чужие друг другу; причем это противостояние было в конце концов той же Екатериной еще более усилено реформами по укреплению крепостничества: исходя из чисто эгоистических своих интересов, дворянство само подложило под себя мину замедленного действия, расширив, укрепив (и всячески сопротивляясь впоследствии его отмене) совершенно нехристианское по самому духу своему «крепостное право»!
Вызванная крепостнической системой малоземельность крестьянства, неспособность его к модернизации и быстрому техническому прогрессу, самая его непросвещенность, а зачастую и попросту дикость, застарелая человеческая обида, чисто формальная или сугубо бытовая у многих религиозность, — всё это и сыграло свою разрушительную роль в 1917 году, когда крестьянство легко поддалось политическому обману со стороны в общем ненавидевших его — как нереволюционный класс — большевиков, лживо посуливших, однако, ему и землю, и право на дальнейшее (начатое еще в феврале) разграбление помещичьих хозяйств, и вожделенный мир.
К несчастью, русское крестьянство — при свойственном ему тогда весьма часто духовно-ограниченном и малообразованном состоянии — не было способно почувствовать и понять, где же находится подлинная правда, и что, поддержав большевиков, оно поддержит своих же будущих могильщиков?
Впрочем, следует заметить, что многие из отмеченных противоречий начали всё же постепенно стираться после мятежей 1905—1907 годов; однако государственная (и политическая, и экономическая) жизнь в этот период пребывала еще в чрезвычайно неустойчивом равновесии. Поэтому начавшееся в 1914 году противостояние России и Германии в первой мировой войне (то есть еще лет за пять-семь до завершения во всю пошедшей тогда очередной основательной модернизации страны) вскоре же и нарушило это шаткое равновесие. Раскачиваемая к тому же предательской пропагандой псевдогуманистов-либералов и откровенных ненавистников Империи — большевиков, не «вздернутая» мягким по характеру Николаем II вовремя «на дыбы» (подобно тому, как это умел делать некогда Петр I) страна, находившаяся уже на самом пороге победы, рухнула в одночасье в апокалипсическую бездну революции…
Для России в особенности — как государства с традиционно религиозным общественным менталитетом — любые социальные противостояния не могли не затронуть самых коренных основ национального мировидения: общенародной христианской веры и самоопределения каждой отдельной личности в ее отношении к Богу, Церкви, Православию, а отсюда — и к Родине.
Любым революционным движениям всегда сопутствовали богоборческие тенденции, и бесчеловечный дьявольский тоталитаризм как неизбежный результат всякой революции — якобы во имя «всех»! — неизменно приводил к немыслимому насилию над каждым, когда «всё позволено». Но, как писал Ф. Достоевский, это становится возможным, только «если Бога нет», то есть при сознательно провозглашаемом богоотступничестве.
Достоевскому же принадлежит весьма образная и точная оценка состояния души русского человека в последней трети XIX века, которое он охарактеризовал как страшную битву между Богом и дьяволом, — битву, происходящую в человеческих сердцах. И в этом сражении, ставшем вскоре повсеместным и, по сути, всенародным, именно Российская Церковь, утверждавшая высшую ценность — духовную свободу человека, обретаемую им лишь в Духе Святом, приняла на себя, с октябрьским коммунистическим переворотом 1917 года, самый жестокий удар со стороны революционного тоталитаризма, лицемерно рядившегося в одежды «социальной свободы».
Последуя Христу, Православная Церковь России взошла в XX веке на свою Голгофу — день за днем, год за годом распинаемая новой богопротивной властью.
Как говорит об этом Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II: «Беспощадное революционное время поставило Православную Церковь — нравственную опору закона — вне закона и обрекло ее на бесправное положение, угнетение и уничтожение. Распоряжениями советской власти были закрыты все духовные учебные заведения, ликвидированы церковные издательства, запрещено религиозное образование, прекращены все виды общественного служения Церкви и ее участие в народной и государственной жизни.
Наступление большевиков на Церковь было ознаменовано ее полным ограблением (в том числе и так называемым «изъятием» ее ценностей), закрытием и разрушением святых храмов, разорением и поруганием русских национальных святынь, гибелью бесчисленных и ценнейших памятников церковного творчества...
Но, пожалуй, самым трагическим явлением в жизни Русского Отечества и его Церкви после 1917 года следует считать обрушившуюся на церковную иерархию и верующий народ волну массовых жестоких репрессий, унесших жизнь миллионов наших соотечественников. В условиях беспрецедентных в истории притеснений, преследований и открытых гонений многочисленные сонмы святителей, священников, монашествующих и простых русских людей явили высоту, величие и благородство христианского религиозного духа и запечатлели свою верность Христу праведной мученической кровью» .
Чт; было разорено коммунистами в сфере церковной жизни России только приблизительно за первую четверть века их владычества, хорошо видно из следующей статистической сводки: «Россия времени Николая II, по последней переписи 1915 г., числила в себе 182 миллиона, из них 115 миллионов православных. В патриаршем периоде [здесь имеется ввиду первый патриарший период, т. е. до Петра I. — Г. М.] Россия имела 20 епархий с двадцатью епископами. Кончила свой императорский период Русская Церковь при 64 епархиях и приблизительно 40 викариатствах, возглавляемая более чем 100 епископами. Числилось в ней: свыше 50 тысяч церквей, — 100 000 духовенства, до 1000 монастырей с 50 000 монашествующих. Она обладала четырьмя Духовными Академиями, 55 Семинариями со 100 Духовными Училищами, 100 Епархиальными училищами, с 75 000 ежегодно учащихся” .
Перед самым коммунистическим переворотом монастырей было 1253 (в их число входили, помимо собственно монастырей, еще и «архиерейские дома» — 82 монастырские «подворья» в более крупных городах — 50, мелкие скиты — 75) .
А уже к началу 1930-х годов в СССР не осталось ни одного (!) действующего монастыря; а из более 50 тысяч церквей и около 25 тысяч часовен, существовавших в 1917 году, сохранялось в качестве действующих всего лишь порядка 400 церквей и часовен.
Эти сведения можно дополнить. По недавно опубликованным более точным данным в России на 1914 г. числилось: 1025 монастырей, 54174 церквей и 23593 часовни и молитвенных дома. В приходских храмах служили: 3603 протоиерея, 49631 иерей, 15694 диакона, 48987 причетников — всего 117915 (плюс от 3-х до 7 тыс. «заштатных»), то есть общее число одного только приходского духовенства составляло более 120 тысяч. В монастырях тогда было 29128 монашествующих и 65111 послушников, и, таким образом,. всего число монастырских насельников составляло 94629… За последующие же три предреволюционных года эти цифры, естественно, несколько увеличились.
И все это было коммунистами безжалостно разорено, а многое разрушено вовсе; духовенство же и монашество в большинстве своем уничтожено или же распределено по концентрационным лагерям смерти, которые В. Ленин начал создавать уже в 1918 г.
Такая ненависть со стороны коммунистической власти к Российской Церкви была вызвана двумя основными причинами — изначальным богоборчеством большевицкой идеологии «марксизма-ленинизма» (как новой ложной псевдорелигии) и тем, что именно Церковь и до 1917 года, и после него всегда оставалась главным противником коммунистической идеологии, а когда оказывалось возможным — то и гневной ее обличительницей.
…Еще в самом конце XIX-го и в начале XX-го века с суровыми предостережениями против увлечения русского народа ложными, революционными идеями выступали многие известные церковные деятели: «всероссийский батюшка», как любовно называли его в народе, великий чудотворец и проповедник, священник, святой праведный Иоанн Кронштадтский (Сергиев; 1829—1908) , оптинский старец Варсонофий (Плиханков; 1845—1912) и два таких замечательных наших архипастыря, как будущий Первоиерарх Русской Православной Церкви Заграницей Антоний (Храповицкий; 1863—1936) и архиепископ Вологодский Никон (Рождественский; 1851—1918) .
Так, известный оптинский старец — преп. Варсонофий — еще задолго до революции говорил своему ученику Николаю (будущему священноисповеднику Никону, скончавшемуся впоследствии от туберкулеза в ссылке в 1931 году): «Вот я смотрю на вас, зеленую молодежь, и думаю, что я не доживу до страшных дней, а вы доживете… Монастыри будут в великом гонении и притеснении… Придет время, когда в Оптиной будет тяжело… Истинные христиане будут ютиться в маленьких церковочках… Пожалуй, вы доживете до тех дней, когда опять будут мучить христиан. Я говорю про мучения, подобные древним… Гонения и мучения древних христиан, возможно, повторятся… Вы доживете до этих времен. Попомните мое слово. Тогда вы скажете: “Да, помню, все это говорил мне батюшка Варсонофий… Сколько этому прошло лет!” Помяните мое слово, что увидите “день лют”. И опять повторяю, что бояться вам нечего…»
Уже в самом конце XIX столетия даже довольно мягкий по характеру Владыка Антоний (Храповицкий) в гневном отчаянии взывал тогда к российскому обществу с мольбой: понять и увидеть наконец, что с отходом нации от Православия в итоге полностью лишается всякого разумного смысла само «государственное существование», раз оно превращается в существование, «основанное на народном себялюбии и чуждое религиозной идее» , и что народ, теряющий в своем, всё более развивающемся безрелигиозном эгоизме, «образ Божий», не то что перестает быть хранителем заветов Святой Руси (хранителем хотя бы в идеале!), но вообще уже не имеет права называться российским народом.
Как восклицал он в 1899 году в одной из своих статей, при подобном духовном состоянии «это уже не народ, но гниющий труп, который гниение свое принимает за жизнь, а живут на нем и в нем лишь кроты, черви и поганые насекомые, радующиеся тому, что тело умерло и гниет, ибо в живом теле не было бы удовлетворения их жадности, не было бы для них жизни» .
Через несколько лет, в проповеди, произнесенной в Исаакиевском соборе в Петербурге (20 февраля 1905 года), Владыка Антоний призывал всех умножить молитвенные воздыхания ко Господу о том, «чтобы Он не попустил простому русскому народу заразиться общественным омрачением, — чтобы народ продолжал ясно сознавать, кто его враги, а кто его друзья; чтобы он всегда хранил свою преданность Самодержавию, как единственной дружеской ему высшей власти; чтобы народ помнил, что в случае ее колебания он будет несчастливейший из народов, порабощенный… врагами всех священных и дорогих ему устоев его тысячелетней жизни, — врагами упорными и жестокими, которые начнут с того, что отнимут у него возможность изучать в школах Закон Божий, а кончат тем, что будут разрушать святые храмы и извергать мощи святых угодников Божиих…»
В проповеди Владыки явственно звучали уже и пророчества о том, что Россия в конце концов не сможет пережить отказ от многовековой монархии: в итоге после отмены Самодержавия, пусть даже и через какое-то длительное время, но всё равно возникнет угроза самому существованию России как целостного государства, «ибо, лишенная своей единственной нравственно-объединяющей силы» она станет распадаться «на множество частей, начиная от окраины и почти до центра, и притом даже от руки таких народностей, о которых наши газетные писаки даже ничего не знают, каковы, например, татары казанские, крымские и кавказские… Такого распадения нетерпеливо желают наши западные враги, вдохновляющие мятежников, чтобы затем, подобно коршунам, броситься на разъединенные пределы нашего Отечества, на враждующие его племена и обречь их на положение... западноевропейских колоний.
Вот то печальное будущее, которое ожидает Россию, если бы она доверилась внутренним врагам своим, желающим сдвинуть ее с вековых устоев» .
О необходимости сохранения монархической системы правления в России (в связи с ростом требований со стороны «демократов» всевозможных «конституций» и вообще полного уничтожения самодержавия) говорил — в проповеди 14 мая 1905 года в православном храме в Нью-Йорке — и будущий Патриарх-исповедник Тихон (Белавин), являвшийся тогда правящим архиереем приходов Российской Церкви на территории США: «Власть самодержавная означает то, что власть эта не зависит от другой человеческой власти, не черпается от нее, не ограничивается ею, а в себе самой носит источник бытия и силы своей. Ибо для чего существует она? Евреи просили себе у пророка Самуила царя для того, чтобы он судил и защищал их (см.: 1 Цар. 8, 5, 20)… Значит, царская власть должна стоять на страже права и справедливости, защищая от насилия подданных и особенно сирых и убогих, у которых нет других помощников, защиты. А для этого она и должна быть самодержавна и не зависима и не ограничена ни от сильных, ни от богатых. Иначе она не могла бы выполнить своего назначения, так как ей приходилось бы постоянно трепетать за свою участь и, чтобы не быть низвергнутою, угождать богатым, сильным и влиятельным, служить правде, как понимают ее последние, творить суд человеческий, а не Божий…»
Относительно же демократической формы правления как таковой Владыка Тихон, отмечая глубокую внутреннюю ложь ее и лицемерие, справедливо, со свойственной ему всегда спокойной трезвостью мысли, утверждал в той же проповеди (опираясь на увиденное им в США): «Что касается… народоправительства, то это одно заблуждение, будто сам народ правит государством. Предполагается, что весь народ в народных собраниях вырабатывает законы и избирает должностных лиц, но это только так по теории и возможно было бы в самом маленьком государстве, состоящем из одного небольшого города. А на деле не так. Народные массы, угнетаемые заботами о средствах к жизни и не знакомые с высшими целями государственными, не пользуются своим «самодержавием», а права свои передают нескольким избранным людям. Как производятся выборы, какие средства практикуются, чтобы попасть в число избранных, нет нужды говорить вам, сами видели здесь. Итак, народ не правит, а правят выборные, и так как избраны они не всем народом, а частью его (большинством?), партией, то и управляя они выражают не волю всего народа, а лишь своей партии (а иногда даже чисто свою волю, т. к. забывают даже и об обещаниях, которые они расточали перед своими избирателями), и заботятся о благе и интересах своей партии, а к противной относятся деспотически, всячески ее утесняя и оттирая от власти.
И вот такой несовершенный строй некоторые желают ввести и в нашем государстве… Забывают однако, что каждый народ имеет свои особенности и свою историю, и что может быть хорошо для одного, для другого оказывается непригодным. Прочны и действительны только те учреждения, корни которых глубоко утвердились в прошедшем известного народа и возникли из свойства его духа. Правовой порядок (конституции, парламентаризм) имеет корни у некоторых западных народов, а у нас в России из недр народного духа возникло самодержавие, и оно наиболее сродно ему. С этим необходимо считаться всякому, и производить опыты по перемене государственного строя дело далеко не шуточное: оно может поколебать самые основы государства, вместо того чтобы помочь делу и исправить некоторые недочеты. Имеяй уши слышати, да слышит!»
Увы, народ все-таки доверился тем своим «внутренним врагам», о которых говорили им и владыка Антоний, и владыка Тихон…
О полной же истинности геополитических пророчеств епископа Антония свидетельствуют ныне результаты всей последующей, почти столетие медленно, но верно разлагавшейся, российской жизни, в том числе и недавние непосредственно территориальные изменения в судьбе российской земли — в результате антигосударственной предательской политики коммунистических последышей (как в сам;м центре, так и местных правителей полуфеодального характера в национальных «республиках»).
При этом показательно, что, как и теперь, так и столетием ранее ослаблению российской государственности в значительной мере — и преимущественно! — способствовали политически недалекие нувориши (предприниматели, банкиры) и коррумпированное чиновничество (так было и в царской России, так было и в СССР), исходившие, как правило, из временных своих эгоистических (сугубо экономических) интересов и фактически, в слепоте своей, сами рубившие сук на котором они все сидели! Именно им не нужна была твердая власть в государстве, которым каждый из них стремился попользоваться на свой лад.
О ясном понимании всего этого лучшими умами России свидетельствуют многие дошедшие до нас документы начала XX века — например, связанные с кризисом власти в эпоху мятежей 1904—1905 годов.
Так, известный московский священник, расстрелянный в 1918 году большевиками, известнейший бесстрашный их обличитель, прославленный Церковью в 2000 году как новомученик Российский, протоиерей Иоанн Восторгов в проповеди, произнесенной им военном соборе в Тифлисе 1 января 1904 года, особенно отмечал всеобщее нравственное падение — практически всех слоев общества, с тревогой обращаясь к присутствовавшим на богослужении: «В каком нравственном всеоружии мы можем встретить испытания, если Господь пошлет их России? Прочны ли наши нравственные силы? Крепок ли дух нашего народа? Царство наше стремится ли стать царством Божиим? Государственность наша является ли орудием нравственного восхождения народа к вершинам христианства и вечного спасения?
Мрачным пессимизмом веет со страниц нашей периодической печати, этого зеркала общественной жизни. Прежде только верхние слои общества были заражены неверием и быстро неслись в каком-то безумном вихре увлечений от одной крайности к другой. Чего только, в самом деле, мы не пережили в области духовно-нравственной последние десятилетия! Каким только кумирам не поклонялись! Материализм, дарвинизм, борьба за существование, социализм, призывы к революции, потом — с легким сердцем — непротивление злу, возрождение идеализма, интеллигентское сектантство, агностицизм, потом опять марксизм, экономический материализм, сверхчеловечность Ницше, декадентство и, как последнее страшное знамение дней наших, так называемый аморализм, полное нравственное идиотство, — целое наводнение идей и фактов, а в результате: усталость духа и уныние, беспочвенность и духовная беспомощность!… Но в прежнее время, по крайней мере, простой народ наш жил вне этой тревожной жизни: он был младенцем веры, послушным сыном Церкви; в вековом предании и в освященном верою строе жизни он находил для себя устои быта и существования. Ныне не то. Худые нравственные соки как бы просочились сверху в народ, до самого дна русской жизни, и если в образованных слоях унаследованная воспитанность и умственное развитие давали хоть какой-нибудь противовес нравственному упадку жизни и предохраняли ее от роковых крайностей, то в народе, если он развратится, не будет и этого сдерживающего начала. И видим мы в изображении печати: брожение религиозной мысли в народе, мужицкий нигилизм, грубый и беспощадный; босячество и отвратительное хулиганство, разврат, дурные болезни, падение семьи, падение авторитетов и уважения к власти; растущую эпидемию дерзостей, грабежей, уличных оскорблений, необъяснимых убийств. Среда дает своих прорицателей, новых пророков Ваала и бесстыдной Астарты. И вот, пред нами в книгах современных писателей возглашается проповедь, что не нужно бояться греха, что разнузданный босяк — господин положения и даже обновитель общественности; пред нами идеализация разврата и преступления и возведение порока в признак силы и сверхчеловечности. Ко всему этому — широко разлитое всюду недовольство, праздность мужиков, мотовство; тунеядство, попрошайничанье и обнищание; волнения рабочих, политическое брожение в инородцах, революционная и сепаратистическая пропаганда, убийства и кровавые покушения на представителей власти. Молодое поколение — носитель надежды будущего… Но оно измельчало даже в своих волнениях и беспорядках, обратившихся в какую-то дикую моду и пагубное поветрие; оно оторвано от национального самосознания, оторвано от преданий веры. Из молодых людей, получивших высшее образование, ныне уже выходят босяки и хулиганы… Так изображает нашу действительность ежедневная пресса…
Всё сказанное, взятое нами со страниц прессы, без сомнения, слишком мрачно, слишком преувеличено, в дурных целях сеяния смуты и уныния, из ненависти к русской жизни, ради клеветы на нее. Но, несомненно, много во всем сказанном, много и горькой правды…»
В самом конце 1904 года и глава Синода К.П. Победоносцев так писал председателю Комитета Министров С.Ю. Витте о причинах русских нестроений того периода (в частности — об ослаблении поддающейся натиску либерализма царской власти): «Вы сами указываете рану — “отсутствие определенной, знающей, что хочу, власти”. Эту власть мы не в силах восстановить — она лежит бессильная, без сознания и без опоры, и представитель ее — министр — сидит теперь в Комитете без слов и без движения. Но, будучи бессильны в этом, мы все-таки должны охранять самую идею и самый принцип власти, — ибо без этого нет спасения нигде и тем паче в России…
Всё направлено к проложению путей к критике власти со стороны всех и каждого, и не иллюзия ли это — искать какой-то опоры порядка в Сенате, якобы по идее Петра? Но то был Петр, — и Сенат был орудием крепкой власти. Он устранился после него и воскрес(ал) в смысле орудия при монархах с властию. А теперь что такое Сенат? Собрание судебных чиновников, переворачивающих на все лады буквы законов, не приведенных ни к какому единству, а двигателем всего — присяжный поверенный» .
Именно сохранения такого положения в стране — с параллельным проведением всероссийской кампании по всё большей дискредитации монархического строя — и добивались пробиравшиеся во властные структуры недалекие често- и сребролюбцы.
Как записал в своем дневнике 5 января 1904 года бывший революционер-народоволец, ставший к тому времени убежденным монархистом-патриотом, Лев Тихомиров: «За такой строй стоят интересы могущественного чиновничества, которое не допустит до царя ничего способного воскресить монархию, ни — подорвать господство бюрократии. Эта сила необорима» . И в том же дневнике (в сентябре 1905 года) он так характеризует положение в России: «Никто не может подвести общего итога, ибо его нет в сознании. В сознаниях есть только множество недовольств, есть общее неверие в существующее… Бог покидает на ее собственные силы изменившую Ему страну, и вот собственные силы ее оказываются гнилыми, никуда не годными»
Причем измена эта не была естественным уделом только революционеров, разночинцев-недоучек, пропагандистов-атеистов из интеллигенции и циников-марксистов — измена эта пронизывала уже всю Россию, все ее социальные слои.
Весьма точно характеризовал это время уже упоминавшийся ранее И.А. Ильин: «…правые верхи хотят Бога без справедливости, а левые низы хотят справедливости без Бога. Но это еще лучшая ситуация. Кризис обостряется и ведет к катастрофе, когда правые верхи не хотят ни Бога, ни справедливости, — а хотят только неравенства в СВОЮ пользу; тогда их поражает идейный и вслед за тем волевой паралич; и дни их оказываются сочтенными. А левые низы (массы), со своей стороны, отводя Бога, начинают искать не справедливости, а неравенства в СВОЮ пользу; тогда их поражает слепота к духу и реальности, — ими овладевает одержимость, ненависть к духовной культуре и вера в противоестественную утопию. И их путь оказывается тоже предначертанным» .
Все это мы и можем наблюдать на протяжении уже исходной революционной поры в России — с начала XX века и до идейно-волевого паралича либерального Временного правительства, завершившегося его падением и приходом к власти большевицкой уголовщины, когда «бандит, уверовав в противоестественную утопию, стал садистически экспериментировать» над Россией.
Министр финансов С. Витте предложил в тот период Государю два пути выхода из сложившегося кризиса: первый — «облечь неограниченной властью доверенное лицо», то есть установить временную военную диктатуру (что было бы, конечно же, наиболее практически-действенным, а в стратегическом отношении и наиболее полезным для последующего мирного и экономически-прогрессивного — уже намечавшегося тогда — развития страны), второй — «предначертать будущему кабинету указания вступить на путь конституционный». На этом втором варианте разрешения революционно-кризисной ситуации преимущественно и настаивали министры правительства.
Как и большая часть бюрократически-чиновничьих кругов России, а также в силу своей, все более определявшейся ангажированности российской промышленно-финансовой олигархией (равно и вследствие устанавливавшихся, нередко лоббистских, связей их с зарубежным капиталом), многие члены правительства втайне желали — насколько возможно — ограничить самодержавную власть Царя.
Фактически именно высшее российское чиновничество, коррупционно сраставшееся и подталкивавшееся активно формировавшимися на рубеже XIX—XX столетий, чрезвычайно напористыми, но социально и, главное, духовно недальновидными олигархическими кругами, — и есть та питательная среда и даже непосредственно сама политическая «кухня», где постепенно готовилось ядовитое варево предательской и ставшей, по сути, предсмертной для России Февральской революции 1917 года. Немногое уже было нужно затем — всего лишь несколько месяцев «демократической» безответственности, безбожного политиканства, мелкого человеческого эгоизма и парламентской либеральной демагогии, чтобы эта духовная слепота привела Россию на порог ее гибели — к большевицкому октябрьскомуоктябрьскому перевороту…
Николай II, в силу прирожденной своей гуманности не решившись на активное военное подавление бунтовщиков, не устоял, по благородной мягкости характера, и перед натиском министров. Манифестом от 17 (30) октября 1905 года «Об усовершенствовании государственного порядка» Царь фактически даровал стране начала конституции: отныне — с ограничением Самодержавия и стремлением правящей верхушки постепенно превратить его в декоративную конституционную монархию (при активном содействии разрешенной тогда Царем демагогической Государственной Думы) — падение тысячелетней православной России стало неизбежным.
Уже гораздо позже, анализируя разрушительные итоги либеральной «демократизации» России и конкретной роли в гибели страны возникшей тогда Государственной Думы, И. Солоневич, справедливо напишет, в частности: «Первый же, упаси Господи, парламент, который мы получили за всю свою многострадальную историю: а) срывал всячески вооружение армии и флота; б) когда армия и флот оказались недостаточно вооруженными, свалил вину на Государя и его правительство; в) когда Государь и его правительство армию и флот все-таки вооружили: г) устроил революцию; д) проиграл войну; е) исчез бесследно. Так исчез, что даже здесь, в эмиграции, где, как известно, всякая болонка, оказывается, была в России сенбернаром, я не помню, чтобы кто-нибудь хвастался званием члена Государственной Думы или, тем более, Учредительного собрания.
Хвастаться действительно вовсе нечем» (Солоневич И. Указ. соч. 2003. С. 241—242).
В отличие от былых путей развития западно-европейских стран, Российской Империи в ее продвижении к ожидавшемуся «прогрессу» XX века необходимо было вынести натиск не только либерально-демократических кругов, но и невиданной прежде никем чумы этого столетия — «большевиков»-коммунистов.
Необходимо жесткая, традиционная, духовно-осмысленная и ничем, кроме Промысла Божия, не ограниченная монархия (если бы таковая поддерживалась российским обществом в целом) большевицкий грядущий натиск выдержала бы (и в дальнейшем можно было бы постепенно усовершенствовать формы общественного, «земского» самоуправления — при сохраняющемся приоритете российского Самодержавия).
Конституционного же типа монархия, какой она фактически начала становиться в России с Манифеста 17 октября, не выдержала даже и не слишком напористой Февральской революции 1917 года! Что уж тут говорить о большевицком перевороте, изначально готовом на любые зверства и жесточайшее противостояние традиционной российской православной государственности?
Вынужденное провозглашение Манифеста 1905 года политически как бы перебило стране хребет.
Ведь именно Самодержавие всегда оставалось единственно естественной для нее, веками определявшей как путь, так и самый строй жизни России, основной ее народно-государственной осью — во многом религиозно-сакраментальной, на которую постепенно и нанизывались пласты российского исторического бытия. И вот эта-то, освященная Церковью и потому всегда в той или иной мере духовно-ориентированная ось, вокруг которой шел самый процесс национально-политического созидания России, складывался характер ее национально-образующей государственнической психологии и утверждалась необходимая, почти метафизическая осмысленность сути и формы имперского правления, — именно этот державный стержень и оказался теперь поколебленным и сдвинутым со своего места.
Пройдет чуть больше десятилетия — и древняя, традиционная русская государственность окончательно рухнет в образовавшуюся под нею бездуховную пустоту нового российского бытия. Сначала либертарианский самообман февральского заговора 1917 года, а затем и октябрьский большевицкий соблазн столкнут в смертельную революционную пропасть подлинно легитимную самодержавную власть (причем единственно легитимную для России, ибо русский народ поклялся в верности Царю «на вечные времена» еще в период завершения Смуты начала XVII века), а вслед за этой русской властью в ту же бездну гражданской войны, голодоморов и ленинско-сталинских концентрационных лагерей самым закономерным образом провалится и сам русский народ!
В феврале 1917 года место прежней, национально-природной формы власти в России заняла абсолютно чуждая русскому духу и разрушительная для российской органичной государственности западная, чисто либертариански-буржуазная система республиканского правления, в принципе не способная решить стоявшие тогда перед страной задачи. И то, что это было именно так, вполне подтвердилось тем жалким крушением этого нового строя, которое — всего через несколько месяцев от начала его существования — и состоялось под натиском отнюдь не либеральничавших ни с кем большевиков.
Вообще же относительно абсолютной неорганичности для России «парламентаризма» как формы государственной власти (что не раз уже подтверждалось нашей историей) тот же И. Солоневич в свое время заметил (касаясь, в частности, двурушнической позиции и двуличной политики Североамериканских Штатов и Англии в отношениях с Германией перед началом как первой, так и второй мировых войн): «…эта политика возможна только в тех условиях, когда страна защищена океанами или хотя бы проливами и когда на “востоке” есть тюрьма народов [имеется в виду сначала Россия, а потом СССР. — Г. М.], принимающая на себя первые удары и наносящая последние.
/В печатном издании здесь примечание:
Касательно пресловутого либертариански-западного определения Российской Империи как «тюрьмы народов» И. Солоневич в другом месте той же статьи дает весьма показательное сопоставление России и Англии в области их политики по «национальному вопросу»: «Россия завоевала Кавказ. Кавказец Лорис-Меликов стал русским премьер-министром, и кавказцы Лианозовы, Манташевы и Гукасовы стали русскими миллионерами — чисто русских миллионеров на кавказской нефти, кажется, не выросло вовсе.
Россия завоевала Финляндию. Дала конституцию… Освободила финнов от груза воинской повинности. Ни от одного финна не отобрала ни одного клочка земли. Что в аналогичном случае сделала самая старая и самая классическая демократия мира — великобританская?
Была завоевана Ирландия. Вся земля Ирландии была отнята у всех ирландцев и передана английским лордам… Страна была брошена в нищету и хронический голод… восстания заливались кровью. И это тянулось веками, до конца Первой мировой войны, когда за “государственную измену” был повешен сэр Р. Казмент, чудом спаслись от виселицы такие люди, как мистер де Валера — позднейший первый премьер-министр независимой Ирландии… Так где же была “тюрьма народов”? В Гельсингфорсе [ныне Хельсинки. — Г. М.] или в Дублине? И кто же был тюремщиком? Александр I или палата общин? И кто был палачом? Русские цари, которые отпустили на все четыре стороны и Костюшку, и Шамиля [возглавляли антироссийские восстания местных элит в Польше и на Кавказе. — Г. М.], причем первому были даны деньги, а второму — имение, или мистер Ллойд Джордж, который повесил Казмента и чуть было не повесил де Валеру?.. Ведь с любой точки зрения и Костюшко, и Шамиль были никак не меньшими “государственными изменниками”…
Всё это, казалось бы, совершенно элементарно и совершенно очевидно. И всё это действует как горох на социалистов или как вода на гусиные мозги». /
Что было бы с Англией в Первую и во Вторую мировую войну, если бы не было ни проливов, ни тюрьмы народов?
Что было бы с Европой вообще, если бы монгольские орды не завязли бы в страшных войнах к востоку от Вислы? Что было бы со всякими там свободами, если бы не Аустерлиц, Смоленск, Бородино и Березина, и даже Сталинград? Но если Россия из последних 200 лет своего бытия воевала 160 лет, то совершенно ясно, что роскоши парламентаризма она себе позволить не могла: парламентаризм означал бы гибель. И парламентаризм оказался гибелью. Нож в спину русской истории вонзил не кто иной, как наша, извините за выражение, Государственная, извините за выражение, Дума. Раз попробовали — может быть, хватит.
Говоря иначе, демократия, как парламентаризм, возможна только в тех странах, которым или не приходилось вести вооруженной борьбы за свое существование, как Англии или САСШ, или этой борьбы вести не стоило по ее безнадежности, как капитулировали без боя голландская, датская, чешская и прочие демократии. Там, где, как в России, народ веками и веками был вынужден с оружием в руках отстаивать не только национальное, но и индивидуальное бытие, он был вынужден строить свою государственность по военному образцу. Это не есть вопрос “рабства” и “деспотии”, это есть вопрос самосохранения» .
Относительно же многовековой нашей обороны от всех попыток разрушения российской государственности можно привести следующие любопытные цифры. Ив. Ильин отмечал в одной из своих книг, что «Россия в большей части своей истории была осажденной крепостью… с 800 до 1237 г. каждые четыре года происходило военное нападение на Русь; в 1240—1462 годах было двести нашествий… от 1368 до 1893 г., т. е. в течение 525 лет было 329 войны» (См. об этих историко-статистических данных Ив. Ильина в кн.: Лосский Н.О. Характер русского народа. Книга первая. М., 1990. С. 49. [Репринт издания: Франкфурт на Майне: Изд-во «Посев», 1957]).
Увы, всё сказанное здесь по поводу полной неприложимости форм и институтов буржуазной демократии к проблеме внутреннего управления в России остается и доныне для нее (для нас!), — как весьма ярко показывает и сегодняшнее наше государственное бытие, — столь же справедливым и жизненно актуальным!
Естественно, что и Российская Церковь в целом, и правящие ее круги, в частности, в период революционных волнений начала XX века также жили интересами всего русского общества, в силу чего происходившие тогда события не могли не сказываться и на внутрицерковной ситуации — в первую очередь в «политическом», как тогда казалось многим, отношении.
Наиболее активные представители Церкви — и епископат, и ведущее священство крупных городов — с разной степенью внутреннего понимания, но вполне открытым образом выражали свое восприятие антигосударственного духовно-политического процесса, шедшего в стране в 1904—1908 годах. Процесс этот следует называть именно так — поскольку в основе каждой революции лежит прежде всего проблема духовного самоопределения личности. Человеку здесь изначально приходится выбирать: с кем он связывает свою жизнь и свою общественную борьбу — с Богом ли, Который всегда «эволюционер», или же с дьяволом, который всегда «революционер»?
Каждому революционно-политическому акту, совершаемому тем или иным человеком, неизменно предшествует (а затем и постоянно сопутствует) судьбоносный для него вопрос, на который приходится отвечать затем всей последующей жизнью — причем не только земной, временной, но и вечной: остается ли он со Христом, с Его непреходящей Истиной, или же идет за «отцом лжи», предлагающим неизменно обманчивые социальные соблазны?
А как известно, соблазны эти всегда кончаются лишь большой кровью (а отнюдь не их всенародным «удовлетворением» в итоге революций — такого еще никогда не бывало!) и в перспективе приводят ко всё большему и большему падению как самих революционеров, так и всего пошедшего за ними общества, — причем к падению в сфере отнюдь не политической, а непосредственно духовно-нравственной. Зная об этом, лучшие, наиболее христиански последовательно чувствовавшие и мыслившие архипастыри и пастыри России (увы — их было совсем немного) всегда четко сознавали: внешние войны, международные союзы и договоры, внутренние межпартийные склоки, экономические реформы, полемика в прессе — все эти обычные составляющие общественной жизни, в их самых разнообразнейших проявлениях, есть преимущественно акты политические; революционные же мятежи, основанные на изначально кровавых (всегда богоборческих) идеях, есть — по внутреннему глубинному существу своему — прежде всего акты духовные, акты конкретно религиозного порядка, в логическом своем завершении обязательно требующие человеческих жертвоприношений и даже собственного революционного (по сути — бесовского) «культа»!
И в этом смысле любое противостояние революциям и связанным с ними политическим реалиям, фальшивым «прогрессистским» идеям и внутренне лживым революционным государственно-политическим устройствам, — всякое такое противостояние неизменно было и навсегда останется актом отнюдь не политическим, актом, не так или иначе социально пристрастным, но, прежде всего, деянием напрямую и абсолютно религиозным, требуемым Самим Христом — через звучащий в человеке голос христианской совести, не искаженной никакими привходящими политическими обстоятельствами.
Это ясно понимали такие замечательные православные подвижники (не шедшие ни на какие духовные компромиссы ни с либерал-предателями России, ни, тем более, с революционерами), как представители епископата — Антоний (Храповицкий), святитель Японский Николай (Касаткин), Никон (Рождественский), священномученик Владимир (Богоявленский), священномученик Гермоген (Долганев), духовник Царской семьи Феофан (Быстров), или же как цитировавшийся выше «простой» протоиерей, священномученик Иоанн (Восторгов).
Становившееся всё более обезбоженным, в духовном смысле глубоко больное, всё чаще соблазнявшееся посулами о «светлом будущем» со стороны то «просвещенных» либералов, то просто разбойников-террористов, российское общество решительно вставало на путь собственной гибели. И хотя надежды на благополучный исход грядущей национальной трагедии даже и у Церкви оставалось все меньше и меньше, она — устами своих великих подвижников-прозорливцев продолжала призывать граждан России наконец одуматься.
Громогласно предупреждал русский народ о возможных грядущих бедах петербургский пастырь, святой праведный Иоанн Кронштадский, писавший: «Если Россия не очистится от множества плевел, то она опустеет, как древние царства и города, стертые правосудием Божиим с лица земли за свое безбожие и беззакония... Спасение наше в Церкви и нигде больше» .
К духовному горению, к живой — и словом, и делом — всеобщей проповеди евангельских истин, к христианскому просвещению душ особенно призывал отец Иоанн самих служителей Церкви, обязанных всегда помнить о своей ответственности пред Богом за каждый день и час своей пастырской жизни, ибо «Господь преимущественно назирает за поведением архиереев и священников, за их деятельностью просветительною, священнодейственною, пастырскою… Нынешний страшный упадок веры и нравов весьма много зависит от холодности к своим паствам многих иерархов и вообще священнического чина» .
И здесь он был абсолютно прав. Именно казенно-синодальный стиль жизни, властвовавший тогда в Церкви, — с его, становившимся в то время всё более робким, в принципе не наступательным, а лишь охранительным, духом, смешивавшийся при том с элементами мирского либерализма, и не позволил церковным силам сколько-нибудь активно проявиться в их противостоянии революции.
И «синодские», и влиятельный тогда (первенствующий член Синода) петербургский митрополит Антоний (Вадковский; 1846—1912) — сами в известной степени уже затронутые болезнью либерализма, позволяли себе порой даже явно заигрывать с леволиберальными кругами прозападной российской интеллигенции, постоянно оглядываясь на ее, якобы подлинно «общественное», мнение и всячески уклоняясь от исполнения своего прямого православного долга — обличения и увещевания впадавшей тогда в революционное беснование России.
Вообще церковные деятели типа Вадковского как огня боялись выражения сколько-нибудь принципиальной позиции Церкви в отношении революционных событий, прикрываясь при этом идеей якобы ее полной аполитичности.
Но именно такая позиция и способствовала дальнейшему росту разрушительных для страны и самой Церкви социалистических (а затем и прямо коммунистических) тенденций, со временем и приведших Россию к большевицкой оккупации.
Что, интересно, сталось бы с нашей страной еще веками прежде, если бы подобной позиции («Церковь — вне политики!») придерживались, например, преп. Сергий Радонежский или священномученик Патриарх Гермоген (Ермоген) — вместо того, чтобы вполне «политически» призывать народ к столь же «политической» борьбе с врагами Самой Церкви и нашего православного Отечества? Не оставались бы мы, может быть, и сегодня татаро-монгольской или польской колонией?
О подобной либерально-капитулянтской позиции митрополита Антония достаточно резко отзывался другой известный Владыка Антоний — Храповицкий, в одном из своих писем (к Б. Никольскому) отмечавший, что столичный архипастырь «ведет себя двулично до позора», «совсем сбился с толку», и, поскольку твердых убеждений у него никогда не было (к тому же митрополит, судя по воспоминаниям о нем, лично весьма боялся «демократов» с бомбами — террористов), то он безотказно и «отдает Церковь в лапы пьяным дьячкам-нигилистам, изображающим из себя академические корпорации» .
Увы, в столь ответственное для страны время в Синоде и Петербурге правящим архиереем (по назначению власти) оказался человек, о котором Победоносцев в сердцах говаривал: «Кто нашего митрополита [как метлу] в руки возьмет, тот [им] и метет» .
В русле такой позиции Синодом и было издано особое послание к народу — с полным одобрением фактического лишения Государя прав подлинного Самодержца (в соответствии с основными положениями Манифеста 17 октября 1905 года о даровании Царем Конституции). Однако, как и самый вынужденный манифест этот, так и поддержка его либеральным Синодом, стали еще одним шагом к гибели подлинно христианской России — сначала в угаре февральской революции, а затем уже и под пятой большевизма.
Философ и публицист Лев Тихомиров записывал об этом в своем дневнике — с гневом и душевной горечью: «Церковь разлагается… На старости лет приходится искать себе даже Церковь… Всё рухнуло»; «Синод, молчащий при действиях революционеров, выпустил послание, призывающее к порядку, к тому, чтобы никто не защищал царя самовольно, ибо “царь велик и могущественен” и может сам себя защитить. Замечательные наши архипастыри и пастыри!»
Чрезвычайно показательны в этой ситуации: и безусловное потакание значительной части членов Синода разрушительной для страны деятельности либеральных кругов, и та полнейшая его духовная слепота (как и вообще многих «демократично» и «прогрессивно» настроенных тогдашних пастырей) в отношении революционного процесса в России.
Это особенно ярко проявилось, например, в отрицательной реакции «синодских» на подлинно патриотический, принципиально православный и, по сути, пророческий по своим духовным интуициям документ, скрепленный подписями двух архиереев — митрополита Московского (будущего священномученика) Владимира и викарного епископа Серпуховского Никона (Рождественского), — так называемое «Поучение».
Его предписывалось прочитать во всех московских храмах во время литургии 16 октября — накануне опубликования царского Манифеста о «даровании свободы», а затем предполагалось ознакомить с ним и всю Россию. Однако болезнь прореволюционного либерализма зашла уже при всеобщем (и государственном, и синодально-церковном) попустительстве слишком далеко. Не только в самой Москве многие священники отказались прочитать «Поучение» в своих храмах (и даже подали протестную записку, в которой заявили «о своей полной несолидарности с тем возмутительным и по содержанию, и по тону речи поучением, которое их обязывали читать» ), но и Святейший Синод в «Определении» от 22 октября 1905 года отказался поддержать этот документ.
При этом Синод обосновывал такую свою позицию тем, что, мол, это «Поучение» может стать «причиной междоусобного раздора среди населения, проявившегося даже в храмах» ! Как будто страна уже не раздиралась предельными «раздорами» — со стороны тех же бомбистов-революционеров?
Раздоры же эти нужно было гасить не сладкозвучными синодскими призывами к миру, что было заведомо бесполезно, а лишь, увы, вынужденно-суровыми силовыми методами да быстрейшим решением наболевших социальных задач, причем не в рамках бесполезных и разрушительных по духу конституций, а в границах традиционной национальной власти.
Именно этим, например, занялся тогда великий Столыпин, к несчастью, вскоре же, при попустительстве той самой власти, которую он защищал, и убитый.
Именно всемерному укреплению традиций российской государственности и должна была бы содействовать тогда Церковь (в том числе и ее Синод), а не смущенно подыгрывать уже тогда духовно слепотствовавшим либералам!
Но, возвращаясь к «Определению» (от 22 октября), следует сказать, что такой же мертвенностью духа веяло тогда не только от синодских документов. Не менее печальной была и вся общая картина духовного просветительства в целом — казёнщина царила во многих сторонах церковной жизни, а если в духовных учебных заведениях и пытались порой проводить какие-то реформы, то они, наоборот, как правило, еще более ухудшали дело, внося и в эти церковные структуры вездесущий дух вульгарного либерализма.
Лишний раз убеждаешься в том, насколько закономерным следствием антидуховного распада «просвещенного» общества явилась революция в России, — когда читаешь страшные, но, увы, правдивейшие строки воспоминаний одного из известных священников Русской Церкви — Протопресвитера российской армии и флота о. Георгия Шавельского — о состоянии дел, например, в духовных академиях.
Как пишет он о Петербургской академии начала 1900-х гг.: «Студенты перестали посещать академическую церковь и лекции. Дело дошло до того, что среди студентов велась очередь по посещению лекций. Очередные два человека от курса обязаны были в свой день просидеть на лекциях. Не желающие вынести этот труд, нанимали за себя других» , а например, «1 мая 1907 г… они явочным порядком бойкотировали проверочные экзамены» . «Со всех сторон раздавались жалобы, что научная подготовка академических студентов, в сравнении с прежним временем, весьма упала, как упали и религиозная настроенность, и дисциплина… академии стали разлагаться. <…> Академии последнего времени, при установившихся в них порядках и создавшемся настроении студентов, не могли не плодить “научных недоучек”, расхлябанных, не приученных ни к порядку, ни, тем более, к беззаветному исполнению долга “деятелей”.
Думаем, что, не разразись революция, скоро для всех стала бы очевидною невозможность дальнейшего в таком виде их существования и неминуемо последовала бы их радикальная реформа» .
Впрочем, чего можно было требовать от академического студенчества, если либерально-равнодушно относились к своему делу и сами ректоры академий. Например, как вспоминает тот же Шавельский, «при несомненно блестящих качествах своего глубокого и тонкого богословского ума, чистого и чуткого сердца, еп.[ископ] Сергий (Страгородский, ставший ректором Петербургской академии в 1901 г.) отличался одной, прямо необъяснимою, для администратора убийственною, особенностью: он, кажется, ко всему относился с наплевательской точки зрения. Посещали или не посещали студенты академическую церковь, присутствовали или почти in corpore отсутствовали они на лекциях, держали или не держали экзамены, подавали своевременно или не подавали установленные сочинения, вели себя благочинно или бесчинствовали — это для него было как будто безразлично. <…> “Был у меня этим летом, рассказывал в 1903 г. еп. Сергий, — Полоцкий еп. Серафим. Не успел он переступить моего порога, как начал разглагольствовать о том, как надо поставить в академии науку — Основное богословие. А мне наплевать: как хочешь, так и ставь”. Таких примеров можно было бы привести множество» .
По сути, подобного же рода — и характеристика, данная профессором Московской и С.-Петербургской духовных академий, выдающимся богословом Н.Н. Глубоковским, который о положении во второй из академий (в период ректорства епископа Сергия) писал следующим образом: «…непостижимо, как… Преосвящ. Сергий мог терпеть и даже соизволять все… безобразные аномалии, которые при нем укреплялись и постепенно становились наследственными… Но он вообще был совершенно пассивным и крайне инертным и попустительски индифферентным, невозмутимо и пренебрежительно взирая с усмешкой на все и всякие академические девиации [нарушения порядка, отклонения от нормы. — Г. М.] (напр., на искусственно введенные и весьма неблагоговейные ежедневные утренние богослужения в академии), ничем не препятствуя им, хотя и не насаждая по собственной инициативе. Казалось по внешности, что он соблазнительно безразличен даже к себе и своему делу (в неряшливом лекторстве и проповедничестве), где мог быть далеко не последнею звездой. Едва ли студенты могли тут многому поучиться…» (Страж Дома Господня. Патриарх Московский и всея Руси Сергий /Страгородский/. Автор-составитель С. Фомин. М.: Изд-во «Правило веры», 2003. С. 877).
В это время и православное просветительство хирело почти уже повсюду: даже евангельское слово нередко теряло свою соль в безжизненных проповедях сословного духовенства; все мертвенней, без подлинного христианского духа становилась лишь по форме остававшаяся «православной», «душеполезная» литература.
О том, что в России становилось все меньше и меньше духовно-горящих проповедников Христовых, что и духовный уровень самих церковных деятелей оказывался все ниже и ниже, а дело просвещения христианского все более и более коснело в поверхностных штампах — как в самой Империи, так и за ее пределами, постоянно писал на страницах своего дневника великий апостол Страны Восходящего Солнца, архиепископ Японский, святитель Николай (Касаткин; 1836—1912), — например: «3/15 Марта 1896… впал в отчаяние: когда же Господь даст мне помощников и даст ли? Ужели моя беспрерывная молитва о сем, и почти о сем одном, — тщетна? Вот и академистов сколько воспитал, чая в них помощников себе, и ни единого! Хоть бы кто близко принял к сердцу дело Церкви, дело церковной школы, дело воспитания служителей Церкви! <...> Господи, когда же воспрянет Россия к делу Православия? Когда же явятся православные миссионеры? Или Россия и вечно будет производить все таких же самодуров и нравственных недорослей, какими полна доселе… вечно, пока так и не погибнет в своем нравственном и религиозном ничтожестве к страшному своему осуждению на Суде Божием за то, что зарыла талант?» Или же другая запись: «5/18 Апреля 1900… Грустно думалось: бредет-то к нам народ все больше ленивый, [а] кто поживее и поумнее, и не думает заглянуть к нам — идут на другие службы… Оттого и духовенство у нас плохо, духовная литература мелочна, духовенство… такое, что до сих пор в 30 лет ни одного доброго миссионера не выслало сюда Отечество. … Э-эх, грусть-тоска глубокая!»
Еще горестнее становятся дневниковые записи святителя Николая в период русско-японской войны 1904—1905 годов, где мы читаем правдиво-скорбные строки о становившейся уже тогда все менее христианской России: «18/31 Июля 1904… Бьют нас японцы, ненавидят все народы. Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей. Простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежественен и груб до последней степени; служилый класс и чиновничество жили взяточничеством и казнокрадством, и ныне во всех степенях служения — поголовное самое беспросветное казнокрадство везде, где только можно украсть. Верхний класс — коллекция обезьян [выделено мной. — Г. М.] — подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии и всего прочего заграничного; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис — до развития ли ему христианских идеалов и освящения ими себя и других? <…> И при всем том мы — самого высокого мнения о себе: мы только истинные христиане, у нас только настоящее просвещение, а там — мрак и гнилость; а сильны мы так, что шапками всех забросаем… Нет, недаром нынешние бедствия обрушиваются на Россию — сама она привлекла их на себя. Только сотвори, Господи Боже, чтобы это было наказующим жезлом Любви Твоей! Не дай, Господи, вконец расстроиться моему бедному Отечеству! Пощади и сохрани его!»
Как поражение России в войне с Японией, так и революционные события 1905 года, Владыка связывал непосредственно с духовным разорением страны, с исподволь наступавшим в ней равнодушием к былой отеческой святорусской вере, с воочию творимым тогда русским народом предательством Самого Христа.
Именно на эту причину всех российских бед прямо и указывал в своем дневнике святитель Николай: «3/16 Июля 1905… Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него. Что за дикое неистовство атеизма, злейшей вражды на Православие и всякой умственной и нравственной мерзости теперь в русской литературе и в русской жизни! Адский мрак окутал Россию, и отчаяние берет, настанет ли когда просвет? Способны ли мы к исторической жизни? Без Бога, без нравственности, без патриотизма народ не может самостоятельно существовать. А в России, судя по ее мерзкой — не только светской, но и духовной [выделено мной. — Г. М.] — литературе, совсем гаснет вера в Личного Бога, в бессмертие души. Гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся, озверевшая интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ. Бичуется ныне Россия, опозорена, обесславлена, ограблена. Но, — ужасается святитель, — разве же это отрезвляет ее? Сатанинский хохот радости этому из конца в конец раздается по ней. Коли собственному позору и гибели смеется, то уже не в когтях ли злого демона она вся? Неистовое безумие обуяло ее, и нет помогающего ей, потому что самое злое неистовство ее — против Бога, Самое Имя Которого она топчет в грязь. Богохульством дышат уста ее. Конечно, есть малый остаток добра, но он, видно, до того мал, что не о нем сказано: “Семя Свято — стояние его” (Ис. 6, 13). Душа стонет, сердце разорваться готово» .
И все эти, жестокие в своей правде слова не есть выражение только личного, сугубо субъективного (излишне мрачного или хотя бы излишне сгущающего темные краски) взгляда на российскую действительность той поры — как, быть может, хотелось бы кому-то думать в стремлении идеализировать религиозную жизнь дореволюционной России! Нет, ведь и сама февральская революция (с последующим октябрьским переворотом) 1917 года стала возможна в ней только в силу того, что в духовном отношении значительная часть русских людей фактически уже жила в революционном распаде и разложении задолго до событий февраля-октября: трагические события эти всего лишь выразили и оформили более определенным социально-политическим образом — явив большевицкое атеистическое государство — то внутреннее, уже реально падшее (и религиозно, и чисто граждански) состояние российского общества, в котором оно пребывало в основной массе своей, по крайней мере, с конца XIX — начала XX века. И то, что оценка, данная Владыкой Николаем состоянию России на тот период, не была ни злопыхательски-субъективной, ни отнюдь одиночной, подтверждают высказывания подобного же рода и других известных, патриотически настроенных церковных деятелей.
Так, отзываясь на сложившееся в результате революционных событий 1905—1907 гг. общее положение в стране и, главное, на всё усиливавшееся тогда критическое состояние Церкви, известный в дальнейшем религиозный философ, ученый (физик, математик) и священник, тогда еще молодой П. Флоренский со всем основанием утверждал в одной из статей (1909 года): «…революция усилила тот упадок и разложение православного быта, а значит — и православия, которое давно уже совершается капитализмом, городами и фабриками. Как ни медленно движется культурная (не политическая) история, всё же православие близко к какому-то рубежу, где оно должно или совсем разложиться, или, изменившись, возродиться. Мы говорим “изменившись”, потому что православие своим бытом тесно связано с жизнью, а жизнь меняется и ломает этот быт, ломая и православие. С другой стороны, православие крепко и внутренне связано даже с политической историей — через самодержавие. Вера в царское самодержавие, мистическое к нему отношение — это один из непременных элементов православия, и поэтому изменения в способах управления страной (имеются ввиду последствия манифеста 17 октября 1905 г. о некотором ограничении монархии. — Г. М.) наносят православию новый удар… трещиной в православии надо считать всё более и более открывающееся неустройство церкви, неканоничность ее, нарушение ею основных церковных же канонов (в первую очередь здесь подразумевается, конечно же, давнее ее согласие на само «синодальное», а не патриаршее ее устроение. — Г. М.). Открывается вопиющее противоречие между консерватизмом православия и его фактическим отступлением от консерватизма и притом в сторону разорения церковного устройства [вспомним хотя бы о «либеральствующих» архиереях того времени. — Г. М.]. Это противоречие уже сознано и готово стать движущей силой в православии…»
О том же самом, но с гораздо большей открытостью в выражении своих одновременно скорбных и гневных чувств относительно постепенно шедшего тогда духовного падения России говорил и писал весьма известный архиепископ Никон (Рождественский): «Не злодействуют ли злодейски злодеи у нас? Не находится и среди нас немало людей, которые добро уже называют злом, а зло добром, тьму безбожных учений — светом, а свет Христова учения — тьмою? Страшно подумать, больно говорить о том, сколько зла творится среди нас! Никогда, с самого начала Руси, не было слышно на нашей земле такого богохульства, такого кощунства, какое слышали и слышат уши наши. Никогда не было такого отступничества от святой веры православной, как в дни наши. Самые ужасные пороки ныне возводят чуть ли не в добродетели... Убить, отравить, развратить, загубить душу — да об этом мы читаем в газетах каждый день. И это творится во всех слоях общества: и среди простого народа, и среди образованных людей. Полная распущенность нравов, уподобляются люди скотам несмысленным!.. И вот гремят над нами громы небесные. Потрясается земля в основаниях своих!»
И, действительно: уже тогда начались и прямые убийства священников, ставших первыми жертвами великих грядущих гонений на Церковь.
Так, «в Ялте, в 1905 г., за бесстрашные обличения царивших тогда в городе революционных настроений, в своем доме, на глазах у жены и трех малолетних сыновей, был заколот кинжалами о. Владимир Троепольский. Его последние слова, обращенные к убийцам, были: “Бог простит!” В селе Городищи Царицынской обл. 30 ноября 1906 г., также в своем доме, был убит священник о. Константин Хитров. Убийцы не пощадили никого из его домашних: о. Константин, его матушка, пятилетний сын Сергей и малолетний Николай, все были найдены с проломленными черепами. В 1910 г. в Тифлисе был убит экзарх Грузии архиепископ Никон» .
Но не менее ужасным было тогда, например, и духовное состояние даже некоторых православных семинарий!
Как отмечал в своих воспоминаниях (с приведением ссылок на газетные корреспонденции с мест) уже упоминавшийся выше протопресвитер Г. Шавельский, в Воронежской семинарии «инспекторов… в их собственных квартирах подстреливают прямо в лицо 17-летние семинаристы по постановлению революционного кружка (21 февраля 1907 г. в 6 ч. в.)», а порой и ректорам «предательски пускают пули в спину (в Тамбовской семинарии, где из-за этого многосемейный инспектор безнадежно сошел с ума), или обливают лицо кислотою, когда несчастно погибший сын их начальника лежит на столе (в Харьковской семинарии)…» .
Как видим, гнев архиепископа Никона по поводу наступавшего духовного кризиса в России на пороге революции был совершенно оправдан.
Но особенно острым становится у владыки Никона предчувствие надвигающейся на страну катастрофы — в связи с началом первой мировой войны.
Уже в 1914 году он пророчески взывал к верным Богу соотечественникам: «Готовьтесь к исповедничеству, готовьтесь к мученичеству. И тем горше будет чаша наших испытаний, что нам поднесут ее не язычники, не римские воины, а изменники Христу. О, они злее всех язычников, ибо они суть “сборище сатаны” [выделено мной. — Г. М.], о котором говорит Тайновидец. Чт; все нынешние поношения, кои нам приходится терпеть, пред теми, какие ждут нас впереди, если попустит Господь! Грозы Божии ходят вокруг нас» .
Хотя некоторому укреплению религиозности общества в немалой степени и способствовала личная активная православная позиция Императора Николая II (1868—1918) (при его поддержке в начале века произошли, в частности, новые канонизации давно уже почитавшихся в народе святых — преподобного Серафима Саровского и святителя Иоасафа Белгородского), все-таки основная проблема дальнейшего развития церковной жизни в России — излишняя зависимость религиозных институтов от государственной, отныне все более становившейся «казенной» и все менее христианскою, власти — продолжала оставаться нерешенной. Во многом определяемое именно этим секуляризованное, граждански-формальное восприятие значительной частью общества сам;й православной веры приводило ко многим извращениям и болезням общественного российского сознания, порой уже едва-едва вспоминавшего о былых своих «святорусских» религиозных корнях.
Как подчеркивал позднее профессор-протоиерей Г. Флоровский: «Грех петербургской России — в том искажении культурно-религиозной перспективы, которым поражено было общее умонастроение: в утрате живого ощущения святости и самодовлеющей значимости Церкви, не имущей ни пятна, ни порока, — в психологическом подчинении учительной и пастырской деятельности церковной — целям здешним, целям устроения земного благополучия и благоденствия... “Паралич” относится не к внутренней действительности церковной жизни, а к ее внешним проявлениям... Можно ли говорить о “параличном” состоянии той поместной Церкви, которая имела среди своих предстоятелей святителей Митрофана и Тихона, Воронежских чудотворцев; Церкви, в которой просиял преподобный Серафим Саровский, в которой жила и учительствовала Оптина пустынь с ее духоносными старцами... Можно ли говорить об упадке церковного творчества, когда именно в это время создались такие перлы религиозного лиризма, как проповеди того же святителя Тихона и, в особенности, его акафист Всемилостивейшему Спасу... такая вдохновенная религиозная проза, как писания Преосв<ященного> Игнатия (Брянчанинова) и Феофана (Говорова), как Проповеди архиеп<ископа> Димитрия (Муретова)... Нет, Православная Церковь Российская и в это внешне бесславное время была полна и обильна Божественною благодатью, всегда немощн;я врачующей и оскудевающая восполняющей...»
Первые полтора десятилетия XX века прошли в России под знаком полного идейного разброда: социалисты сеяли смуту, консерваторы призывали к уже мало реальному тогда «охранительству» былых духовных и политических устоев страны.
Сознательно и последовательно подрывала устои российской государственности и леволиберальная (не говоря уж о леворадикальной!) печать, предельно точную характеристику которой (увы, остающуюся столь же справедливой и для сегодняшней России!) дал обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев в письме к С.Ю. Витте (в декабре 1904 года): «…наша печать — не что иное как гнусный сброд людей без культуры, без убеждения, без чести…» .
…Увы, как мы видели, шатания и внутренняя расколотость всего общества не обошли стороной и жизнь Церкви.
Начиная со времени бунтов 1905 года и дарованной Государем конституции, наиболее творческая часть церковных деятелей требовала от Царя — для объединения всего православного народа вокруг законного духовного главы — проведения Поместного Собора с целью восстановления Патриаршества, упраздненного Петром I.
Однако как привычная более к чиновничье-административному управлению Церковью и, в общем, достаточно инертная в подлинно духовном отношении «синодальная» группа иерархов, так и часть придворных чиновных политиков боялись такого радикального изменения привычно-казенного хода церковной жизни и неизменно откладывали решение этого наболевшего вопроса. Леворадикальная же часть Церкви (поначалу незначительное, но все более возраставшее число священников и мирян), постепенно переходила на позиции «христианского социализма».
Немногие, впрочем, более или менее ясно понимали истинный внутренний смысл восстановления патриаршества — не как акта возвращения к отеческому «древлему благочестию» в духе старообрядчества, а как важнейшего дела на пути к «самостоянию» Церкви, к оживотворению всей российской церковной жизни, но без фальшивой ее «демократизации». Именно в связи с этим генерал А.А. Киреев, последовательный славянофил, секретарь Общества любителей духовного просвещения, подчеркивал в своей статье в «Новом времени» (о необходимости скорейшего реформирования системы церковного управления): «Важна не замена синода патриархом: это дело лишь показное, это может быть лишь переменою декораций. Великая и благодатная сила реформы в том, чтобы возвратиться к древнему соборному началу, к истинной церковной организации “тела Христова”, начав с воссоздания прихода. Без этого фундамента Церкви обойтись невозможно, без правильно организованного прихода и патриарх и синод будут висеть на воздухе, будут без корней, и стало быть и без влияния на народную жизнь» .
Однако следует подчеркнуть, что вокруг идеи восстановления канонического строя церковной жизни в России в ее общественной атмосфере носилось немало и духовно непрояснённого и даже духовно соблазнительного…
Известный внутрицерковный трагизм ситуации заключался в том, что сама идея возрождения патриаршества постоянно имела тогда весьма двусмысленный характер. И недаром Победоносцев — как деятель своей эпохи — категорически выступал против этой идеи, боясь возникновения собственно церковного цезарепапизма и возможного отсюда в будущем противопоставления института патриаршества институту монархии (а это представлялось ему особенно опасным ввиду имевшейся тогда налицо определенной либерализации части Церкви). За такой охранительной его позицией, впрочем, стояла только человеческая мудрость: будущего хода исторических (революционно--большевицких) событий в России и возникшей в связи с этим особой роли Патриарха предугадать он, конечно же, не мог... При этом Победоносцев, естественно, не мог предположить и того, что именно ответственное и авторитетное патриаршее возглавление Церкви в период спровоцированного ОГПУ псевдоцерковного «обновленчества» будет способствовать крушению последнего, чего уж никак нельзя было бы ожидать, например, от Синода — с постоянной разноголосицей и идейным разбродом среди его членов, столь характерными для синодской деятельности на всем протяжении начала XX века.
Впрочем и тогда имелся ряд церковных деятелей, более оптимистично и вполне по-православному смотревших на возможное возрождение в России патриаршего канонического строя жизни.
В то же время были и совершенно по-другому настроенные прокламаторы идеи патриаршества (именно их и считал наиболее опасными Победоносцев).
Так, выступавшие, казалось бы, за вполне благое дело восстановления патриаршества митрополит Антоний (Вадковский) и Витте вовсе не предполагали его консервативного, укрепляющего равно Церковь и Российскую Империю, характера, но понимали его весьма по-либертариански (к ним примыкало и немало представителей околоцерковной интеллигенции — в духе, например, известного религиозно-философствовавшего публициста, князя Е. Трубецкого). Они питали надежду, что в условиях Патриаршества Церковь, независимая от государственной опеки, проведет внутри себя, противопоставив себя якобы «косной» монархии, ряд последовательных демократических преобразований (как представлялось им в их политической наивности — весьма полезных для страны) и станет фактически оплотом как бы уже вполне канонического «обновленчества»! Их позиция в целом внутренне определялась так: не столько за крепкую патриаршую власть, сколько против возможной большей «прирученности» государством власти Синода. Именно в русле этой программы и такого недалекого (вполне «мирского») подхода к проблемам социально-политической жизни России либеральствующая часть самого Синода и занималась постоянным его духовно-политическим разложением на протяжении полутора предреволюционных десятилетий.
Самых противоположных мнений по вопросу очередной церковной реформы имелось тогда предостаточно — но мало среди них было действительно созидательных. И, как справедливо утверждает современный церковный историк, характеризуя этот период общего духовного разброда (с духовной же точки зрения) жизнь России начала все активнее разрушаться уже на рубеже XIX—XX столетий, то есть еще задолго до переворота 1917 года. Особенно же быстро пошел процесс духовного падения и разрушения страны в период после мятежей 1905—1907 годов: «почва уже ходила ходуном под ногами… Государство лежит в развалинах…Россия уже на краю пропасти… Спутано всё безнадежно: монархия и бюрократизм, дела и слова, мечтания и реальная жизнь, реформы и революция. Беда, когда Господь оставляет людей…»
Действительно, такой раскол в обществе и даже в самой Церкви не мог продолжаться долго, не вызвав полного крушения всех прежних форм российской государственности. И следует признать, что к началу революционной страды слишком многое из духовно-нравственного наследия Святой Руси было утрачено. На смену мало уже жизненной консервативной «правой» утопии в стране приходила теперь утопия «левая» — со всей ее лживой и невежественной демагогией построения социалистического «рая на земле». Но только на собственном трагическом опыте, только ценой собственной крови Россия смогла постепенно хотя бы приблизиться (увы, и поныне — не более того!) к пониманию истинного и страшного смысла всех своих духовных заблуждений и падений на протяжении XX века.
К голосу же лучших представителей Церкви, давно предупреждавших страну о надвигающейся на нее смертельной революционной угрозе, большинство тогдашних общественно-политических сил прислушиваться не желало... Поэтому в России и стал возможен октябрьский переворот — как один из тех очередных трагических опытов земной истории, о полной бессмысленности которого (еще лет за восемьдесят до революционных событий) предупреждал великий московский святитель Филарет, философически как-то заметив в одной из проповедей: «Поистине, довольно [имеется] печальных опытов для удостоверения, что самоспасение человечества естественными средствами и усилиями разума есть не более как мечтание и болезненный бред духовно недугующего человечества» .
Постепенное духовное разложение, расцерковление сам;й российской государственности, недальновидно заложенная еще Петром I в ее основу идея секулярного и по сути своей внерелигиозного абсолютизма — привели Россию к общенациональной революционной катастрофе. Именно такую, все более становившуюся светской, государственность «мощно поддержало, — как замечает в одной из статей А. Карташов, — эмансипированное от религии общее просвещение и его огромная активная армия — русская интеллигенция. Народ поддался духовной стерилизации и с примитивной резкостью и грубостью усвоил соблазнительные для примитивов пропагандные псевдоистины: “Всё зло — в старых устоях, в царе и Церкви, в установившихся классовых разделениях. Спасение — в замене всего до основания народоправием и уравнительным переделом”. Померкло, затмилось на время сознание православной души России, и Россия провалилась в черную бездну большевицкого ада…» .
Рассматривая позднее причины, рост и начальные итоги революционной ситуации в России, прекрасный знаток большевизма Ив. Ильин дал в свое время (еще в 1920-х годах.) весьма продуманную и трезвую оценку этому, оказавшемуся столь губительным для страны, историческому процессу. И теперь, переходя к краткой характеристике эпохи антирусской революции 1917 года, представляется весьма полезным привести здесь его, как всегда историософски мудрые слова, разъясняющие, в частности, и глубинные причины тогдашнего российского кризиса, и столь разрушительную для некогда мощнейшей российской государственности роль коммунистов.
В своих заметках «О революции» (1921—1931 годов) Ив. Ильин писал: «Проблема России состояла в том, что она, задержанная своей историей... нуждалась в быстром темпе хозяйственного и культурного подъема, еще большем, чем тот, который она уже переживала в царствование Императора Николая II. При этом надо было, чтобы этот подъем не просто “происходил” или “совершался” сам собой, но был государственно руководим и поощряем; правительство должно было идти ему волевым образом навстречу… В революции Россия не только не нуждалась, но революция оставалась ее главной опасностью (война — была второй опасностью). Но в новой социальной дифференциации Россия нуждалась: в новом, творчески более благоприятном распределении собственности (развязание крестьянского хозяйства, интенсификация земледелия, отмирание экстенсивного хозяйства, отход экстенсивных земледельцев и землевладельцев от земли; наряду с этим — вливание капитала в крупную и мелкую промышленность, торговлю и транспорт); и в новом творчески предметном распределении прав (новое гражданское уравнение и нахождение нового, государственного зиждительного политического неравенства — новый избирательный закон, с отбором и вовлечением в политику волевых людей из государственно мыслящих классов и слоев).
Словом: нужна была не революция, а новая творческая социальная дифференциация.
История принесла нам — именно войну и именно революцию.
Революция оказалась попыткой насильственно создать новую социальную дифференциацию, но не ту, которая была нужна и которая была бы спасительна для России, а другую — химерически-противоестественную, коммунистическую и притом по характеру своему — исключительную. Это есть попытка ликвидировать культуру во имя хозяйства; ликвидировать частное хозяйство во имя государственного; искоренить традиционное имущественное неравенство во имя всеобщей нищеты и создания нового… тайно-имущего класса. Это есть попытка свести все прежние классы — к двум основным: пролетариату, нанимающемуся у государства-монополиста на работу, и коммунистам, ведущим диктатуру, наем и надзор, монопольно организующим хозяйственное производство, распределение и потребление.
Эта новая социальная дифференциация есть в хозяйственном отношении — провал в новый, исторически неслыханный и экономически-противоестественный примитив. Ни духовные, ни хозяйственные силы общества, а в особенности современного общества, в такие два класса уложиться не могут; не могут и творчески расти в этой схеме… Для инстинкта собственности остается единственный исход — кража и взятка: наказуемая для низших слоев и ненаказуемая для высших. Накопление переносится в подполье, становится делом тайным и уголовным, доступным только ловкачам наверху и сверх-ловкачам внизу. Остальная масса живет и работает с жизненно кастрированным инстинктом самосохранения под бичом рабовладеющих коммунистов. <…> Выделяются люди волевые, — но со злою, хищною и беспринципною волей… Это новый тип — психологически напористый, цепкий, жадный, жесткий, часто до свирепости, и в то же время — или умственно, или нравственно, или и умственно, и нравственно дефективный… Это новый тип рабовладельца, и притом рабовладельца, выходящего и, вот, вышедшего — из рабов» .
Касаясь собственно характеристики «большевиков»-коммунистов, Ильин особенно подчеркивает антидуховное значение коммунистической партии в послереволюционном обществе, которая выступает в нем — «как квинтэссенция нового рабовладельческого класса. Это орденский состав новой элиты», который «в духовно-религиозном отношении… есть орден нигилистов… “сам не имею Бога — и готов все сделать, чтобы и другие его не имели; другие — везде, во всем мире”» . Причем, как замечает философ, в духовной области «этот орден занят прежде всего и больше всего своеобразным миссионерством: насильственным обращением в безбожие… Это не религия, ибо религия не есть одержимость отрицанием, или пафос противорелигиозности. Их одержимость скорее напоминает одержимость сумасшедшего, решившего обрить всех людей и вот гоняющегося за всеми с бритвою в руках и зарезывающего всех, кто ему попадается: в бреду своем он решил, что лучше всех зарезать в процессе обривания, чем хоть одного оставить небритым… К тому же коммунистам всегда снится страшный сон — их скорого конца, их свержения, их обреченности, провала и гибели; они всегда в глубине души предчувствуют эфемерность своего существования и своей власти — и потому торопятся наделать дел поскорее, порадикальнее, как можно более непоправимых…
Поэтому их проповедь не убеждает, а, совращая, растлевая, загоняет угрозою…
Жизнь не укладывается и не уложится в их бредовые схемы. Но политические, хозяйственные и культурные разрушения и трудности в России будут после этого эксперимента необычайны. Бедная наша Россия!»
Всю скорбную правоту слов этого мудрого ее сына подтвердила наша последующая трагическая история на протяжении всего XX века — и, увы, вплоть до сегодняшнего дня.
…Наступил 1917 год. Грянула Февральская революция. Государь Николай II, глубоко порядочный человек и искренне верующий христианин, будучи горячим патриотом России, тем не менее отрекся от Российского престола.
Сделал он это с великой душевной скорбью и, как ему представлялось, лишь ради внутреннего умиротворения все более и более раскалывавшегося под влиянием разрушительных революционных идей общества. В принятии Царем такого судьбоносного — и для него самого, и для страны — решения (о котором он сам впоследствии порой сожалел) не последнюю роль, конечно же, сыграло и непосредственное чувство духовного отвращения, вызывавшееся в нем анархически-безбожными, «демократическими» устремлениями и требованиями той немалой части «просвещенной публики», что всё определенней склонялась к предательству нравственных ценностей христианства и православных идеалов Святой Руси. Недаром Николай записал в своем дневнике перед отречением: «Кругом измена, и трусость, и обман» .
В акте отречения сказался, конечно же, довольно трезвый взгляд Государя на общее состояние российского общества в тот момент.
Как совершенно верно отметил в одной из своих бесед с И. Шафаревичем М. Назаров: «Состояние русского общества — включая даже верхи Церкви! — было таким, что революцию уже невозможно было предотвратить царскими решениями или физическими средствами (учтем также, что против русской монархии объединились все ее враги в мировом масштабе). Государь это почувствовал, как и то, что оказался не нужен своему народу в качестве Помазанника Божия, но не считал возможным принудить к этому свой народ силой — тем самым монархия лишилась бы своего духовного смысла. Вот в чем главная причина его отречения… То есть не Царь предал свой народ, как всё ещё кто-то считает, а сам оказался предан, и поэтому его действия всё же нельзя считать причиной революции и ставить в один ряд с разрушительной активностью интеллигенции…»
Безусловно, немалое значение в выборе Государем такого завершения своего царствования имело также и сознательное его стремление следовать пути тех христиан-страстотерпцев, что смиренно принимали, подобно святым братьям-князьям Борису и Глебу, мученические венцы во имя Христово и не желали (даже ради собственного земного спасения) проливать кровь своих соотечественников.
Эту черту его столь мирного духовного устроения он неоднократно проявлял и ранее — например, в период мятежей 1905 года, когда его действия против революционеров были, конечно же, излишне мягкими и слишком гуманными: бунты того времени уже тогда вполне могли перерасти в более серьезный революционный процесс, если бы не трезво-жесткая и политически абсолютно адекватная позиция Столыпина (с которой был в конце концов вынужден согласиться и Николай II) — с его быстрыми военно-полевыми судами над разбойниками, поджигателями имений, и со вполне их достойными столыпинскими «галстуками» — виселицами.
Как известно, Николай II не мог даже решиться навести порядок в самом Петербурге (поскольку для этого нужно было применить силу, чего он не желал), когда там в январе 1905 года начались революционные демонстрации с участием революционеров-«боевиков» и провокаторов типа Гапона.
И тем не менее, когда солдатам Петербургского военного округа непосредственным их военачальником был отдан приказ рассеять толпу, то в «злодейском расстреле» якобы совершенно «мирной демонстрации» обвинили Самого Государя! Однако факты говорят совсем о другом.
Когда несколько лет назад встал вопрос о причислении Царя и Царской Семьи к лику святых мучеников, убитых большевиками, то специальной Комиссией Московской Патриархии по канонизации было подготовлено (на основании изученных архивных материалов по событиям известного «9 января») следующее квалифицированное заключение: «Одним из наиболее распространенных аргументов против канонизации Императора Николая II являются события 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге. В исторической справке Комиссии по данному вопросу мы указываем: познакомившись вечером 8 января с содержанием гапоновской петиции, носившей характер революционного ультиматума, не позволявшей вступить в конструктивные переговоры с представителями рабочих, Государь проигнорировал этот документ, незаконный по форме и подрывающий престиж без того колеблемой в условиях войны государственной власти. В течение всего 9 января 1905 года Государь не принял ни одного решения, определившего действия властей в Петербурге по подавлению массовых выступлений рабочих. Приказ войскам об открытии огня отдал не Император, а Командующий Санкт-Петербургским военным округом [Государю, находившемуся тогда с семьей под Петербургом, 9 января даже не соизволили доложить о начавшейся в столице эсеровской революционной провокации! — Г. М.]. Исторические данные не позволяют обнаружить в действиях Государя в январские дни 1905 года сознательной злой воли, обращенной против народа и воплощенной в конкретных греховных решениях и поступках» .
Вообще относительно характера Николая II совершенно верно замечено: «Он был человеком мягким, но не слабым, а скорее даже непоколебимым — там, где ему не позволяли поступить иначе христианские принципы. Он не был способен на расчетливый компромисс и интригу. В политике, как и в жизни, он руководствовался чистой совестью. <…> Даже сдержанный историк Г. Катков, проводя верную параллель с образом князя Мышкина [известного персонажа романа Ф. Достоевского «Идиот». — Г. М.], отметил в личности Императора “некий элемент святости”, веру “в некую как бы волшебную и неизбежную победу справедливых решений просто в силу их справедливости. А это ошибка, так же, как ошибочно верить, что правда восторжествует среди людей просто потому, что она — правда. Это ложное толкование христианской этики есть корень нравственного разоружения…”. Отсюда, по мнению Каткова, — и общественные беды России (Катков Г. Февральская революция. Париж, 1984. С. 349—352). Но такой упрек в “разоружении” можно сделать многим святым (и Самому Христу)… Вряд ли это уместно, ибо победное значение святости действует на духовном, а не на политическом уровне. И оно становится очевидным не сразу. Возможно, на этом уровне для России было бы гораздо хуже не иметь такого Государя» .
Однако именно в такой личной (в том числе — и государственно-политической!) искренности Николая тем более «можно видеть, — как продолжает тот же автор, — роковую неизбежность революции: честные политические шаги русского Царя, продиктованные побуждениями его христианской совести, вели к ускорению катастрофы» .
Всё сказанное здесь, конечно же, верно и справедливо, но это все-таки лишь одна сторона правды…
В состоявшемся тогда крушении России (именно крушение монархии и привело к обрушению самой России в большевицкую пропасть) значительную роль все-таки сыграло и отсутствие в Николае II несгибаемой монархической воли и чувства неотменяемой никем и ничем государственной ответственности — как монарха, чья власть освящена Церковью. Иначе говоря, власть Государя — как помазанника Божия — дается ему Самим Господом и не может быть отдана никому! По сути, Николай не имел не только духовного, но даже и юридического права (согласно своду Основных Законов Российской Империи) на отречение от Престола — тем более всего лишь личным своим решением !
Проникновенные, умные и скорбные строки посвятил этой, постигшей тогда Россию, исторической трагедии принципиальный, но очень трезвый монархист Ив. Ильин, чьи высказывания на данную тему вновь будет весьма полезным процитировать здесь — как образец предельно трезвой оценки всего случившегося. Вот, что пишет он по поводу, так сказать, объективных причин принятия Государем решения об отречении: «Почему тысячелетняя форма государственного спасения и национально-политического самоутверждения могла исчезнуть с такой катастрофической легкостью от первого же порыва народного, уличного и солдатского бунта?
Ответим: России не хватало крепкого и верного монархического правосознания. Правосознания — не в смысле “рассуждения” только и “понимания” только, но в том глубоком и целостном значении, о котором теперь должна быть наша главная забота: правосознания — чувства, правосознания — доверия, правосознания — ответственности, правосознания — действенной воли, правосознания — дисциплины, правосознания — характера, правосознания — религиозной веры.
Монархическое правосознание было поколеблено во всей России. Оно было затемнено или вытеснено в широких кругах русской интеллигенции, отчасти и русского чиновничества и даже русского генералитета, — анархо-демократическими иллюзиями и республиканским образом мыслей, насаждавшимися и распространявшимися мировою закулисою с самой французской революции. Оно имело в простонародной душе своего вечного конкурента — тягу к анархии и к самочинному устроению… Вследствие этого оно, по-видимому, поколебало и властную уверенность в самой царствующей Династии» .
Кроме того, что Государь явно испытывал чувства сомнения в народной его поддержке и глубокого разочарования в собственном народе, он также жаждал хоть какого-то умиротворения в стране — пусть даже ценой утраты им российского трона.
В отречении Николая от престола «было столько живого патриотизма, опасения вызвать гражданскую войну на фронте и в тылу, столько царственного бескорыстия, скромности в учете своих личных сил и христианского приятия своей трагической судьбы (“день Иова многострадального” — был днем рождения Государя, о чем Государь часто вспоминал), что язык не повертывается сказать слово суда или упрека. И тем не менее, — продолжает Ив. Ильин, — историческая правда должна быть выговорена — во имя будущего» .
Печальная же правда эта заключается в том, что «и Государь и Великий Князь [Михаил, также отказавшийся, вслед за Николаем, от престола. — Г. М.] отреклись не просто от “права” на престол, но от своей религиозно освященной, монархической и династической обязанности блюсти престол, властно править, спасать свой народ в час величайшей опасности и возвращать его на путь верности, ответственности и повиновения своему законному Государю. <…> Быть членом династии значит иметь не только субъективное право на трон (в законном порядке), а священную обязанность спасать и вести свой народ и для этого приводить его к чувству ответственности, к чувству ранга, к законному повиновению. Династическое звание есть призвание к власти и обязательство служить властью. <…> Вспомним Императора Николая I, шествующего по улицам Петербурга навстречу восставшим декабристам… Отрекся ли бы от власти Царь Алексей Михайлович во время разинского восстания? Отрекся ли бы Петр Великий, уступая бунту стрельцов? Императрица Екатерина — во время пугачевского восстания? Император Александр III — при каких бы то ни было обстоятельствах?..»
К сожалению, как представляется, революционный напор извне и постепенный, переход самого Николая II на, так сказать, более личностно-интеллигентские позиции, психологически всегда весьма расслабляющие и разъедающие в государственном человеке высшие требования его «государственнического» долга, ослабил и у него, а вслед за ним — и у всей династии Романовых, «веру в свое призвание, поколебал в ней волю к власти и веру в силу царского звания, как будто бы ослабело чувство, что Престол обязывает, что Престол и верность ему суть начала национально-спасительные и что каждый член Династии может стать однажды органом этого спасения и должен готовить себя к этому судьбоносному часу, спасая свою жизнь не из робости, а в уверенности, что законное преемство трона должно быть во что бы то ни стало обеспечено» ; однако «…Династия в лице двух Государей не стала напрягать энергию своей воли и власти, отошла от престола и решила не бороться за него. Она выбрала путь непротивления и, страшно сказать, пошла на смерть для того, чтобы не вызвать гражданской войны, которую пришлось вести одному народу без Царя и не за Царя…
Когда созерцаешь эту живую трагедию нашей Династии, то сердце останавливается и говорить о ней становится трудно. Только молча, про себя вспоминаешь слова Писания: “яко овча на заклание ведеся и яко агнец непорочен прямо стригущаго его безгласен”…
Все это есть не осуждение и не обвинение, но лишь признание юридической, исторической и религиозной правды» . Большевики же, со своей стороны, будучи преисполнены дьявольского активизма, «готовы были проиграть великую войну, править террором, ограбить всех и истребить правящую Династию не за какую-либо вину, а для того чтобы погасить в стране окончательно всякое монархическое правосознание.
Грядущая история покажет, удалось им это или нет» .
И все-таки оценка Ив. Ильиным акта отречения Государя имеет в своей основе преимущественно государственнически-правовую сторону этого трагического события — так сказать, непосредственно связанную преимущественно с внешней, политической «злобой дня».
О более же внутренних, идейно-глубинных, сугубо духовных и вневременных основаниях этого акта весьма точно высказался известный московский протоиерей, глубоко убежденный монархист о. Александр Шаргунов: «Смысл отречения Государя — спасение идеи христианской власти. И потому в нем надежда на спасение России, через отделение тех, кто верен данным Богом принципам жизни, от тех, кто неверен, через очищение, которое наступает в последующих событиях.
Подвигом Царя в отречении развенчиваются все ложные устремления тогдашних и нынешних устроителей земного царства, отвергающих Царство Небесное. Утверждается высшая духовная реальность, определяющая все сферы жизни: первое должно стать на первом месте, и только тогда всё остальное замет свое должное место. На первом месте Бог и правда Его, на втором — всё остальное, в том числе монархия, даже если она именуется православной» …
В принятии Государем решения пойти на отречение немаловажную роль сыграло и всеобщее предательство генералитета, также соблазненного тогда «демократической» демагогией революционно настроенной интеллигенции (в том числе и «думцев»); и чрезвычайно, в частности, показательно, что из всех тогдашних генералов верность воинской присяге Царю сохранил только один — благороднейший, подло убитый впоследствии петлюровцами, генерал-лейтенант, граф Ф. Келлер .
Вскоре, однако, многим из этих генералов самим пришлось вкусить все те прелести «свободы», ради которой (и ради якобы спасения России) они подталкивали Царя к отречению.
Уже через четыре с половиной года после большевицкого переворота церковный историк Н. Тальберг писал о некоторых из них: «Алексеев бесславно умер, убедившись в падении России, у которой отняли Царя, и развале армии, лишенной Верховного Главнокомандующего. Брусилов, пройдя через унижения перед Керенским, раненный во время восстания большевиков, в мирной обстановке кабинета, влетевшим в комнату снарядом, вынужден теперь служить у них. Эверт умер. Адмирал Непенин погиб в первые же дни бунта. Рузский был замучен большевиками. Родзянко, пользующийся всеобщим презрением, блуждает по Сербии.
И невольно вспоминаются слова из молитвы за Царя: “Господь гневом Своим смятет я [то есть «их» (церк.-славянск.). — Г. М.], и снесть их огнь” (Пс. 20)» .
О слишком поздно пришедшем понимании всей страшной сути переворотов 1917 года ярко свидетельствуют, например, исполненные горького раскаяния строки из дневника знаменитого героя первой мировой войны, генерала Брусилова (написанные им в России уже на закате дней): «Я… глубоко верую и твердо знаю, что не сатанинским пигмеям (красным ораторам) вытравить веру Христову из нас…
У меня были завязаны глаза, я считал долго русскую революцию народной, выражением недовольства масс против старого порядка… Теперь я прозрел. Это… вопрос, поставленный ребром о всей христианской культуре всего человечества! Гонение на Церковь, на лучших духовных лиц, развращение детей и юношества, искусственная прививка им пороков, приучение детей к шпионажу (в школах выспрашивание у малолетних, есть ли дома иконы, ходят ли родители в церковь, вспоминают ли старину?), разрушение семьи — это всё русскому рабоче-крестьянскому народу не нужно. (Как не нужно и разрушение старинных кладбищ и памятников, стоящих там на могилах более сотни лет…) Это необходимо антихристовым детям, каковы и есть большевики-коммунисты, руководимые ещё более высокой инстанцией черной силы врагов Христа…. Одна у меня мольба к Богу: избавить нас от антихристовых детей, одна надежда, что Христос не может быть побеждён сатаною, и этого не будет!.. Но наказаны мы сильно по грехам нашим и должны еще много претерпеть» .
О разрушении России в конце жизни — удивительно, но факт! — сокрушался даже «герой революции» Буденный, о чем свидетельствует сегодня один из священнослужителей Церкви, участник Великой Отечественной войны, диакон Николай Попович, сообщающий о том, что «…Внучка маршала Буденного, моя крестница, рассказывала, что в конце жизни ее дед надевал мундир хорунжего с четырьмя Георгиевскими крестами (он был полный Георгиевский кавалер!), читал Библию (а не «Капитал» Маркса!), плакал и сокрушался: “Что мы наделали?” Очевидно, оплакивал свои заблуждения…»
…Не может, конечно же, быть случайностью то, что именно в самый день отречения Государя — 2 (15) марта 1917 года в селе Коломенском, тогдашнем ближайшем Подмосковье, в подвале известной древней Вознесенской церкви был обретена весьма известная ныне икона Божией Матери «Державной». Обретение ее состоялось после того, как крестьянке Евдокии Адриановой дважды являлась во сне Богоматерь, сказавшая ей: «Есть в селе Коломенском большая черная икона. Ее нужно взять и сделать “красной” [церк.-славянск. — красивой: то есть освободить из-под вековой копоти красоту святых ликов Марии и Богомладенца Христа. — Г. М.]. Пусть молятся».
Как удалось впоследствии установить, первоначально эта икона принадлежала московскому женскому Вознесенскому монастырю, но во время нашествия Наполеона в 1812 году была спрятана в Коломенском, где затем и осталась.
Царственный образ Богородицы, восседающей на престоле, держава и скипетр в Ее руках — все эти знаки власти и притом нетрадиционный для богородичных икон алый цвет одежд (скорее царской порфиры, чем традиционного мафория) как бы особо указывали на то, что отныне, с уничтожением монархии в России, Сама Матерь Божия становится Царственной Возглавительницей Святой Руси, — страны, отныне вступившей на путь мученичества за веру .
15 (28) августа 1917 года в Москве открылся долгожданный Поместный Собор Православной Российской Церкви, работавший с перерывами более года — до 7 (20) сентября 1918 года . Соборные заседания продолжались и под гром артиллерийской канонады во время октябрьского расстрела Кремля большевиками, для которых национальные святыни Руси не значили ровным счетом ничего или даже вызывали отвращение.
Заседание 28 октября (10 ноября) ознаменовалось вынесением исторического постановления о восстановлении патриаршества в России, а именно было провозглашено:
«1. В Православной Российской Церкви высшая власть — законодательная, административная, судебная и контролирующая — принадлежит Поместному Собору, периодически, в определенные сроки созываемому, в составе епископов, клириков и мирян.
2. Восстанавливается патриаршество, и управление церковное возглавляется Патриархом.
3. Патриарх является первым между равными ему епископами.
4. Патриарх вместе с органами церковного управления подотчетен Собору» .
Уже через неделю — 5 (18) ноября 1917 года Собором был избран Патриарх. Им стал митрополит Московский Тихон (Белавин; 1865—1925) , отличавшийся спокойной трезвой рассудительностью и душевной добротой.
В заседаниях Поместного Собора приняли участие представители всех православных кругов России: среди 564 членов его было 80 архиереев, 129 священников, 10 диаконов, 26 псаломщиков, 20 монашествующих (архимандритов, игуменов и иеромонахов) и 299 (!) представителей мирян.
Миряне впервые получили полное право участия как в обсуждении всех вопросов, рассматривавшихся на Соборе, так и в непосредственной выработке соответствующих постановлений. В то же время права епископата при этом ничуть не ущемлялись, поскольку все соборные решения — и догматического, и канонического характера — признавались вступившими в силу только после ответственного их утверждения на совещании епископов. Впрочем, прямо скажем, участие мирян не всегда способствовало выработке Собором действительно православных и церковно-мудрых решений — и это неудивительно: если даже часть епископата была тогда внутренне затронута болезнью, по существу, абсолютно недуховного, вульгарного либерализма, то что уж говорить о тех из мирян, чье гражданское «свободолюбие» порой не имело ничего общего с истинным понятием свободы — в Духе Святом! И вполне естественно, что именно эти псевдохристианские либералы составили впоследствии основную питательную среду для всех раскольников и отступников от Царя-Христа, а также и сами стали ядром просоветской «пятой колонны» церковных деятелей, выступивших в дальнейшем против Патриарха Тихона и образовавших параллельную неканоническую, так называемую «обновленческую Церковь».
Как восприняла думающая Россия все эти церковные события?
Характеризуя самый факт окончания синодального периода в 1918 году, историк, будущий протоиерей Георгий Флоровский писал всего лишь через несколько лет после этого: «В судорожном водовороте революционного процесса незаметно совершился великий сдвиг: восстановился патриарший престол... возродилось соборное начало в поместной Церкви российской. Этого события нельзя укладывать единственно в рамки публичного и канонического права, нельзя воспринимать его в категориях социально-политических, как “освобождение Церкви от пленения государством, от казенщины этой убийственной”, как восстановления “нормальных отношений между Церковью и государством”. Глубинным существом своим оно лежит в плоскости совершенно иной» ; и, вспоминая великих святых, сиявших своим благочестием в Русской Церкви и в ее беспатриарший период пленения государством, историк затем продолжает: «...бесспорно — что-то роковое и тягостно-тревожное было в том, что эти яркие светильники церкви учащей поспешно уходили в затвор, что сияние угодников и подвижников в туманной атмосфере повседневности распылялось в какое-то неясное, хотя и светлое, млечное облако. — В тиши монастырских келий переводились — а “около стен церковных” изучались — творения святоотеческие, а “официальная” богословская наука питалась не ими, а “научным опытом” инославного запада, стараясь приспособить его достижения к текущим нуждам жизни. Догматические и нравственные системы переводились с католических и протестантских образцов, причем часто проскальзывали мимо внимания вопиющие отклонения от церковного правомыслия (вроде “юридического” истолкования Искупительной Жертвы Спасителя); по тем же образцам, а не по отеческим заветам толковалось священное писание. На место жизненного предания церковного становилась школьная мудрость, отравленная ересью и расколом. Замирало учительное слово ad extra, ибо искало себе вдохновения в мертвенной риторике Массильона и Боссюэта, Арндта и Берсье... Как и во всей цельности народной жизни, так и в области церковной, сверху был наложен отяготительный пласт “европейской” техники, который, как инородное тело, мутил и коверкал органический рост.
И это тяжелое испытание кончилось: кончился “западнический” период русской церковной истории. И на наших глазах поместная русская церковь, не выступая ни на шаг из самим временем освященных форм и одеяний, стала действенной, горящей, властною и учительной, — снова, как древле, сделалась церковью торжествующей — в силе Духа, с какою бы давно не являющеюся силой натиска ни бушевали вокруг нее богоборческие стихии злого, сатанинского начала, какие бы исключительные соблазны ни терзали теперь христианскую совесть, сколько бы ни было отступничеств и падений... Надо с верою идти в церковную ограду, под сень храма... чтобы, соревнуя пути преп. Сергия и святителя Филиппа, первосвятителя Московского и мученика, с новою силою дерзновения смиренного выходить в бушующую жизнь и в ней творить не дело свое, а дело Христово, созидать по кирпичикам в душах человеческих обетованную и взыскуемую — Господню Весь» .
Новоизбранному Патриарху Тихону сразу же пришлось действовать в совершенно новых политических условиях, наступивших после возглавленного В. Лениным (Ульяновым) и Л. Троцким (Бронштейном) большевицкого переворота 1917 года, — среди того полнейшего революционного беззакония и бесчеловечного цинизма власти, что стали основой новой — коммунистической, богопротивной (а значит, отныне и псевдороссийской) — «государственности» «страны Советов».
Показательно, что о принципиальной изначальной беззаконности власти «диктатуры пролетариата» сам В. Ленин высказывался весьма определенно, давая (как «юрист» по образованию) следующее ее четкое определение: «Власть, осуществляемая партией, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами» . Разъясняя эту ленинскую разбойничью позицию, его близкий соратник Пятаков подчеркивал, что «главное — в “несвязанности никакими законами”. Он пишет: “Все, на чем лежит печать человеческой воли, не должно, не может считаться неприкосновенным, связанным с какими-то непреодолимыми законами”, и “…Тогда область возможного действия расширяется до гигантских размеров, а область невозможного сжимается до крайних пределов, до нуля”. Это и есть та идеология, в которой политический террор был лишь одной из деталей» . Ему вторил и «растленный пес Бухарин», который «в своей “Азбуке коммунизма” так и написал: “морально всё, что служит целям мировой революции”…» .
Наконец, не менее откровенен в своих высказываниях относительно сути «революционной законности» был и руководитель аппарата ВЧК М. Лацис, заявлявший: «Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом — смысл и сущность красного террора» .
Октябрьский переворот, однако, был не только беззаконным, но и предательским — по отношению уже не к прежней власти, а к русскому народу, ко всей стране в целом, ведшей тогда кровопролитнейшую войну с Германией, — войну, вступавшую тогда как раз уже в стадию своего завершения (причем — победного для России). Такая предательская позиция большевиков-ленинцев, еще ранее всячески старавшихся разложить русскую армию, была на руку немцам, которые, как известно и перебросили Ленина с целой группой революционеров из Швейцарии в Россию для проведения здесь подрывной работы — на всё те же немецкие деньги!
Ныне уже хорошо известно и документально подтверждено постоянное предательское сотрудничество большевиков с немцами в период первой мировой войны — через посредничество Гельфанда-Парвуса, финансиста революции и одного из авторов антироссийской большевицкой программы.
«Уже в 1914 году Гельфанд составил подробный план организации и оплаты антивоенной и антиправительственной, антисамодержавной истерии в прессе, финансирования газеты “Правда” и листовок, организации забастовок на важнейших для жизнеобеспечения во время войны направлениях и предприятиях… Проект “революционной технологии” со списком партий, которые должны были стать движущими силами революции, с планом сфер действий и расписанием на 20 страницах был положен на стол внешнеполитическому ведомству в Берлине (в архиве которого этот документ до сих пор хранится) и после утверждения передан Ленину. На это регулярно переводились колоссальные средства… Уже в 1915 году Гельфанд-Парвус сам зафиксировал получение “миллиона рублей в банкнотах на ускорение революционных процессов в России через ведомство немецкого посольства в Копенгагене”. Эта его запись хранится в ГАРФ» .
По просьбе Ленина, с помощью Парвуса в Россию для подрывной деятельности из политической эмиграции весной 1917 г. было отправлено более 400 большевиков. Группу из 30 человек во главе с Лениным (в экстерриториальном вагоне, проходившем через Германию из Швейцарии) сопровождали два немецких офицера. В германских архивах сохранилось письмо, от 8 апреля 1917 года, зам. начальника Генштаба генерала Э. Людендорфа к начальнику военной разведки полковнику Николаи, в котором он поздравлял последнего за отличную работу по Ленину и подчеркивал, что «возвращение Ленина в Россию — самый большой успех операции» . Согласно архивным документам — «большевики получили от германского правительства в общей сложности 50 млн. марок на революцию в России» .
Значительную роль в финансировании революции в России — для подрыва мощи возможного будущего конкурента на мировой арене — сыграли тогда и банки США.
См. данные об этом, например: Саттон Э. Уолл-стрит и большевицкая революция. М., 1998.
О финансировании большевиков немцами см. также в послесловии к этой книге (переиздано: Назаров М. Чьими были «немецкие деньги». Механизм финансирования революционеров // Назаров М. Тайна России… С. 50—63).
Неоднократно имевшие место (даже и в самое последнее время) попытки коммунистов или же ангажированных ими историков опровергнуть данные о предательской роли большевиков в период первой мировой войны неизменно завершались неудачей в силу обнаружения всё новых и новых документов, подтверждающих факт их государственной измены и подрывной деятельности против русского государства в период войны.
…Естественно, что коммунистическое правительство, применяя — в природной его ненависти как ко Христу, так и к Его стране, православной, истинной России, — любые формы беззакония, сочло необходимым прежде всего лишить всякой государственной легитимности своего основного обличителя и духовного противника — Церковь.
Уже в декабре 1917 года так называемый «Совет народных комиссаров (Совнарком)» создал комиссию по подготовке декрета об отделении Церкви от большевицкого государства, в состав которой вошли: нарком юстиции П. Стучка, нарком просвещения А. Луначарский, член коллегии комиссариата юстиции П.Красиков, профессор права М. Рейснер (отец комиссара Ларисы Рейснер) и священник-расстрига М. Галкин. В газете партии эсеров «Дело народа» от 31 декабря был опубликован проект этого декрета.
В ответ на это Святейший Патриарх Тихон 19 января (1 февраля) 1918 года обратился с посланием к нации, известное как «послание с анафемой», в котором он открыто проклял («анафематствовал») большевиков, их «советскую власть» и всех их пособников — на все времена. Тем самым через это послание Церковь бесстрашно выступила тогда с обличением антинародной и антироссийской, но главное и прежде всего, в основе своей — антихристианской, «злобесной» сущности коммунистического учения и коммунистической власти как таковых.
Обращаясь к новой власти, Патриарх, естественно, взывал и ко всем русским людям — ведь в первую очередь именно для них и было составлено это послание, ибо цену самим большевикам Тихон знал, и ему было ясно, что они останутся глухи к его обличениям.
В этом замечательном документе Патриарх, надеясь еще тогда на поддержку русского народа, четко высказал свое непримиримое отношение к богоборцам, заявив: «... то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей — загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей — земной… Властью, данною Нам от Бога... анафематствуем вас, если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной» . При этом Патриарх обратился и ко всем православным верующим России с церковным запретом на какое-либо духовное общение с большевиками и с призывом к религиозному противостоянию им: «Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение... Противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной» .
В связи со сказанным заметим, что из текста этого документа становится тем более понятным, почему многие архипастыри и пастыри Православной Церкви неустанно предупреждали (как предупреждают и ныне!) каждого верующего: христианин, хоть в чем-то поддерживающий (пусть и по недомыслию) коммунистическую идеологию и ее служителей-богоборцев, тем самым совершает грех против Бога и Его Святой Церкви! Такой пробольшевицки настроенный «коллаборационист» естественным образом перестает быть членом Православной Церкви и духовным гражданином Святой Руси — иначе говоря, перестает быть подлинным русским и становится в духовном же смысле Иудой по отношению к подлинной России.
При этом каждый коммунист (и функционер, и рядовой член партии) должен понимать, что с точки зрения Церкви он — как только пытается считать себя русским человеком — оказывается государственным изменником, предателем священного Отечества своих православных предков и клятвопреступником, ибо в свое время (на исходе периода Смуты) русский народ принес клятву верности «на вечные времена» самой системе Самодержавного, освященного Церковью, управления Россией — при посредстве ее законного Православного Царя.
Так, в постановлении Великого Московского Собора 1613 года — от лица Церкви и всего российского народа — об этом недвусмысленно было сказано следующим образом: «…Заповедано, чтобы избранник Божий, Царь Михаил Феодорович Романов был родоначальником Правителей на Руси из рода в род с ответственностью в своих делах перед Единым Небесным Царем, а кто же пойдет против сего соборного постановления: сам ли Царь, Патриарх ли, вельможа ли и всяк человек, да проклянется таковой в сем веке и в будущем отлучен бо он будет от Святыя Троицы». /Цит. по: Иеромонах Серафим (Роуз), игумен Герман (Подмошенский). Блаженный Святитель Иоанн Чудотворец. М., 2003. С. 490.
Отметим, кстати, и то, что имеющиеся ныне отдельные попытки со стороны антимонархических сил представить этот Собор лишь как «мирской», а не церковный, не выдерживают критики: по сути это был общерусский и вполне церковный экстраординарный Поместный Собор с представителями самой Церкви: полная общецерковная легитимность его следует хотя бы из того, что сама Церковь согласилась тогда на возможность проклятия-анафемы даже патриарха — в случае его отказа впоследствии от верности монархии и всей совокупности постановлений Собора 1613 года. /
…На следующий же день после появления патриаршего «послания с анафемой», 20 января (2 февраля) 1918 года, в Москве открылись заседания второй сессии Поместного Собора, где текст послания сразу же был оглашен и начато его обсуждение.
Но большевики, естественно, тоже не дремали.
Уже к вечеру того дня о патриаршем послании и поддержке его Собором стало известно в правительственном Петрограде. Ближе к ночи было срочно созвано заседание Совнаркома, утвердившее бессовестнейший по своему содержанию антицерковный декрет, названный его составителями (левым эсером, наркомом юстиции И. Штейнбергом и зав. Отделом Наркомюста М. Рейснером) Декретом «О свободе совести, церковных и религиозных обществах» (21 января он был опубликован).
По сути своей этот документ свидетельствовал о насильственном отделении Российской Церкви от государства — которое в силу этого само переставало быть российским, становясь большевицки-советским. 23 января (5 февраля) 1918 года коммунистами был также издан еще один Декрет — «Об отделении Церкви от государства и школы от Церкви». Отныне официальной государственной политикой страны в области религии стал воинствующий атеизм. «Доселе Русь была святой, а теперь хотят сделать ее поганою» — так ответил на все эти большевицкие декреты Священный Синод .
…Антибольшевицкое послание Патриарха Тихона Собор полностью поддержал. Общее мнение его об этом документе ясно высказал московский протоиерей Н. Цветков: «…самое сильное место в послании Патриарха — анафематствование врагов родины и Церкви и запрещение входить с ними в общение. Хотя это место, при всей его краткости, очень выразительно, но все-таки оно требует объяснений… Собор должен бы выяснить, кого же анафематствует Святейший Патриарх. Я высказался бы, как высказывался и ранее, за то, что анафематствованию подлежат власти, ныне существующие, которые замыслили предательски погубить родину и Церковь. Но нужно иметь в виду, что в составе правительства есть лица, которых, по их вере и национальности, анафематствование не может касаться. Собору следует выразить свое отношение к этим нехристианским лицам, играющим большую и пагубную роль. Затем анафематствованию должны подлежать сознательные исполнители велений правительства и бессознательные элементы, которые по злой воле и трусости исполняют повеление этой власти» . Тогда же С.Н. Булгаков (упоминавшийся выше известный философ и общественный деятель, вскоре принявший священнический сан) предложил «объявить народных комиссаров врагами Церкви и народа, и нужно сами действия объявить противохристианскими, сознательные исполнители коих подлежат отлучению» .
22 января (4 февраля) на заседании Собора было принято постановление, в котором он одобрил содержание патриаршего послания и тем самым придал ему статус официального соборного документа, который затем уже никогда официально же, соборно, не отменялся! Тем самым канонически утвержденное это прещение Российской Церкви, начиная с 4 февраля 1918 года, и по сей день остается в полной силе: иначе говоря, и сегодня все коммунисты пребывают под церковным проклятием, сколько бы отдельные представители Церкви, находясь как бы в «духовном забвении» и нарушая это соборное постановление, ни общались с нынешними «большевиками» на якобы «гуманитарной» основе.
Наконец 25 января (7 февраля) Собор высказался и по поводу только что утвержденного большевиками Декрета «О свободе совести», приняв особое постановление, где декрет этот был определен участниками Собора как «злостное покушение на весь строй жизни Православной Церкви и акт открытого против нее гонения. Всякое участие как в издании сего, враждебного Церкви узаконения, так и в попытках провести его в жизнь несовместимо с принадлежностью к Православной Церкви и навлекает на виновных кары, вплоть до отлучения от Церкви» .
Начавшиеся тогда же повсеместные гонения на верующих стали поводом к принятию Церковью еще одного Постановления — от 28 февраля (н. ст.) 1918 года, начинавшегося словами: «Святейший Патриарх и Священный Синод имели суждение о преподании духовным пастырям и всем верным чадам Православной Христовой Церкви указаний в отношении к обстоятельствам нынешнего времени» . Среди указаний этих имелись и принципиального порядка требования ко всем христианам — и пастырям, и пасомым — неизменно соотносить свои действия с духом евангельской правды и верности Самому Христу.
В «Постановлении», в частности, говорилось:
«1. Пастырям надлежит крепко стоять на страже Святой Церкви в тяжкую годину гонений, ободрять, укреплять и объединять верующих в защите попираемой свободы веры Православной и усилить молитвы о вразумлении заблудших. <…>
16. Все восстающие на святую Церковь, причиняющие поругание святой православной вере и захватывающие церковное достояние, подлежат, невзирая на лица, отлучению церковному. <…>
21. Ко всем лицам, совершившим деяния, влекущие отлучение от Церкви, а также ко всем лицам, поименно подвергнутым сему наказанию, должны быть применены все прещения, налагаемые Церковью на отлученных.
22. Отлученные от Церкви не могут быть допущены лично ни к святым Таинствам, ни к церковным молитвословиям и требам. Они не допускаются к Св. Причастию, для них не может быть совершаемо таинство брака, не может быть совершаема и домашняя молитва священника. Они лишаются всех вообще церковных прав, не должны быть допускаемы ни в церковь, ни на какие бы то ни было церковные и религиозные собрания. В случае нераскаянной смерти они лишаются и христианского погребения.
/Из примечания: Кстати, заметим, что в указанном смысле совершенно церковно-безграмотными или же чисто провокационными являются встречающиеся порой высказывания о необходимости не просто выноса из большевицкого мавзолея «остатков» Ленина (собственно человеческим «телом», «останками» это назвать уже трудно: ныне это скорее макет или составная модель человека в духе кукол Музея мадам Тюссо, где собственно от «Ленина» осталось не более 15%) — но с преданием тела земле чуть ли не после соответствующего обряда (в таких речах подразумевается: христианского) погребения. Разумеется, убрать «это» с главной площади России необходимо, но душу нераскаявшегося в своих злодеяниях Ленина как анафематствованную, т. е. пр;клятую Церковью, по православному обряду «отпеть» уж никак невозможно! С такого рода историческими типажами на Руси поступали совсем иным образом: вспомним, например, что труп убитого Лжедмитрия I уже через некоторое время после погребения был извлечен народом из могилы и сожжен, после чего пеплом зарядили пушку и выстрелили в ту сторону, откуда самозванец пришел! Методы, конечно, вполне средневековые, но, однако, не лишенные подлинно патриотической принципиальности…/
.
23. Верующие не должны входить в общение с отлученными от Церкви, за исключением случаев крайней необходимости и неведения.
24. В отношении лиц, отлученных от Церкви, священники ни в каком случае не должны ослаблять наложенных церковною властию прещений, памятуя, что за послабление и нерадение сами подпадают церковному наказанию…»
Но все подобные попытки архипастырей Церкви поднять народ на ее защиту не имели сколько-нибудь серьезного успеха: значительная часть его была уже духовно разложена.
Отныне Россию стремятся полностью захлестнуть волны — по выражению неоднократно уже цитировавшегося здесь Ив. Ильина — «исконно-завершенного зла», подлинно «диавольской стихии». Позже он так писал об этом явлении большевиками миру их беспредельного зла: «Наши поколения поставлены перед ужасными, таинственными проявлениями этой стихии и доселе не решаются выговорить свой жизненный опыт в верных словах.
Мы могли бы описать эту стихию, как “черный огонь”; или определить ее как вечную зависть, как неутомимую ненависть, как воинствующую пошлость, как беззастенчивую ложь, как абсолютное бесстыдство и абсолютное властолюбие, как попрание духовной свободы, как жажду всеобщего унижения, как радость от погубления лучших людей, как антихристианство. Человек, поддавшийся этой стихии, теряет духовность, любовь и совесть; в нем начинается разложение и разнуздание, он предается сознательной порочности и жажде разрушения; он кончает вызывающим кощунством и человекомучительством.
Простое восприятие этой диавольской стихии вызывает в здоровой душе отвращение и ужас...»
И действительно, только такие чувства и могут вызывать в каждом духовно полноценном и душевно нормальном человеке все последующие шаги большевиков на пути полного порабощения ими России.
Принятые в начале 1918 года советские антицерковные декреты положили начало не только дикой травле и зверским казням верующих граждан России, но и варварскому разграблению или уничтожению ее святынь, ее многовекового культурного наследия и просто законного ее имущества всех родов.
В связи с этим в одном из соборных документов тогда отмечалось: «Лица, власть имеющие, дерзновенно покушаются на самое существование Православной Церкви. Во исполнение этого сатанинского умысла ныне Советом народных комиссаров издан декрет об отделении Церкви от государства, коим узаконяется открытое гонение как против Церкви Православной, так и против всех религиозных обществ христианских и не христианских» . А в особом «Воззвании Священного Собора к православному народу» говорилось: «От века неслыханное творится у нас на Руси Святой... все храмы Божии и святые обители с их святынями и достоянием могут быть у нас отняты... Эти святыни — ваше достояние. Ваши благочестивые предки и вы создали и украсили храмы Божии и святые обители и посвятили это имущество Богу. Оберегайте же и защищайте веками созданное лучшее украшение земли Русской — храмы Божии, не попустите перейти им в дерзкие и нечистые руки неверующих, не попустите совершиться этому страшному святотатству. Если бы это совершилось, то ведь Русь Святая Православная обратилась бы в землю антихристову, в пустыню духовную, в которой смерть лучше жизни... Лучше кровь свою пролить и удостоиться венца мученического, чем допустить веру православную на поругание.
Мужайся же, Русь Святая! Иди на свою Голгофу! С тобою Крест Святой, оружие непобедимое...»
Большевицкий декрет «О свободе совести» официально санкционировал полное разграбление имущества Церкви, а в ее лице — и всего верующего русского народа. В последних параграфах декрета, в частности, говорилось: «Никакие церкви и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют. Все имущества существующих в России церквей и религиозных обществ объявляются народным достоянием» . Таким образом, всё ранее дарованное Церкви прихожанами имущество, всё благоприобретенное ею собственным многовековым трудом (в том числе и вся принадлежавшая ей недвижимость) в мгновение ока оказалось у нее беззаконно и хищнически отнятым.
…Еще с самого начала Октябрьского переворота участники Всероссийского Поместного Собора оказались поставлены перед необходимостью обсудить складывавшееся новое правовое (они тогда еще не предполагали, что оно станет полностью бесправным) положение Церкви в государстве: желательно было наиболее четко и последовательно определить церковную позицию по этому вопросу — без измены Христу и самой Церкви.
Так, уже в конце ноября 1917 года профессор С.Н. Булгаков составил проект Декларации об отношениях Церкви и государства, в которой «требование о полном отделении Церкви от государства сравнивается с пожеланием, “чтобы солнце не светило, а огонь не согревал. Церковь, по внутреннему закону своего бытия, не может отказаться от призвания просветлять, преображать всю жизнь человечества, пронизывать ее своими лучами”. <...> При этом Церковь не связывала себя с определенной формой правления и исходила всегда из того, что власть должна быть христианской. “И ныне, — сказано в документе, — когда волею Провидения рушится в России царское самодержавие, а на замену его идут новые государственные формы, Православная Церковь не имеет определения об этих формах со стороны их политической целесообразности, но она неизменно стоит на таком понимании власти, по которому всякая власть должна быть христианским служением”» . В то же время «меры внешнего принуждения, насилующие религиозную совесть иноверцев, признаны были несовместимыми с достоинством Церкви» .
После острых споров вокруг текста проекта соборного документа по этому, прямо скажем, религиозно-политическому вопросу было, наконец, выработано особое «Определение о правовом положении Церкви в государстве».
Рамочных требований этого «Определения…» в целом и сегодня должна придерживаться наша церковная власть, добиваясь, естественно, их признания со стороны государства, — разумеется, если мы сами хотим жить в соответствии с канонами собственных Соборов, а государство — иметь право считать себя национально легитимным и действительно защищающим интересы России. По сути, этот документ есть четко выраженная, остающаяся и поныне неизменной в своей духовной основе (более того, обязательная — в силу утверждения Собором — к исполнению всею Церковью) ее общественно-политическая (точнее: церковно-«государственническая») программа.
«Определение…» провозгласило, в частности, следующие, абсолютно органичные для сам;й природы Церкви истины (с естественно вытекающими из них требованиями!) о ее месте в государстве — истины сколько духовно-религиозные, столько же и «политические»:
«1. Православная Российская Церковь, составляя часть Единой Вселенской Христовой Церкви, занимает в Российском государстве первенствующее среди других исповеданий публично-правовое положение, подобающее ей как величайшей святыне огромного большинства населения и как величайшей исторической силе, созидавшей Российское государство.
2. Православная Церковь в России в учении веры и нравственности, богослужении, внутренней церковной дисциплине и сношениях с другими автокефальными Церквами независима от государственной власти...
3. Постановления и указания, издаваемые для себя Православной Церковью, равно как и акты церковного управления и суда, признаются государством имеющими юридическую силу и значение, поскольку ими не нарушаются государственные законы...
4. Государственные законы, касающиеся Православной Церкви, издаются не иначе, как по соглашению с церковной властью.<…>
7. Глава Российского государства, министр исповеданий и министр народного просвещения и товарищи [заместители. — Г. М.] их должны быть православными.<…>
22. Имущество, принадлежащее установлениям Православной Церкви, не подлежит конфискации и отобранию...»
Само собой разумеется, что 7-ой пункт «Определения» (о требовании принадлежности к Православию главы государства Российского государства и двух его министров), не стремясь к какой-либо дискриминации иных религиозных образований, лишь признает приоритетность для России Вселенского Православия как преимущественной общенародной религии православных русских людей (т. е. настоящих — и этнически, и духовно — русских, являющихся «титульной нацией» страны в целом) и, соответственно, как основной духовной опоры самой ее государственности.
В связи с этим уместно будет вновь процитировать здесь Г. Флоровского — об изначальном и столь характерном для России внутреннем единстве в ней национального и религиозного начал, подобно тому, как это имело место, например, и в древнем Израиле: «Православие есть нечто большее, чем только “вероисповедание”, — оно есть целостный жизненный идеал, сложная совокупность оценок и целей; и хотя в жизнь народом оно претворялось и претворяется весьма несовершенно, в той или иной мере печать его лежит на всех народных созданиях. И чтобы стать "русским”, действительно необходимо “быть православным”» .
Все указанные выше отдельные пункты «Определения…» отражают вполне последовательную и неизменную гражданскую позицию Российской Церкви, осознающей себя не только частью Вселенской Православной Церкви — этого мистического Тела Христова, но и духовным стержнем российского народа, извечной основой сам;й российской государственности.
Причем следует подчеркнуть, что поскольку требования эти никогда не отменялись последующими церковными Соборами, то они и поныне сохраняют полную свою каноническую законность и обязательность для Православной России. Тем самым предполагается, что основные положения «Определения…» и сегодня остаются стратегически программными для Церкви, ожидающими своего дальнейшего воплощения, если будет на то воля Божия, в общественно-политической жизни грядущего — подлинно Российского — государства.
Единственное, чего не сказали тогда «соборяне», так это то, что церковное Предание признает, с сугубо духовной точки зрения, единственно законной и приемлемой для всякого сознательного христианина только монархическую форму правления — как установленную для мира Самим Богом и что Церковь лишь склоняется пока перед силой большевицких узурпаторов российской власти.
Человеческий страх перед их сатанинской жестокостью и тот демократический угар, что был привнесен в душу России предшествовавшей февральской революцией и в котором, увы, пребывали еще тогда многие участники Собора, не позволил высказать «соборянам» твердое православное слово в защиту богоустановленной на века православной монархии…
Пока участники Поместного Собора пытались наметить дальнейшие пути укрепления Церкви и усиления ее роли в процессе противостояния Совдепам и спасении от них Российской государственности, большевики-богоборцы продолжали дело ее разрушения. Так, 5 (18) января 1918 года ими было силой разогнано первое демократически выбранное представительское (от всех слоев населения и всех партий) Учредительное собрание (фактически — парламент), где в процентном отношении — по числу избранных депутатов — коммунисты потерпели сокрушительное поражение (из 520 депутатских мандатов они получили всего лишь 161!). Столь же нагло и столь же предательски по отношению к русскому народу — ибо ради сохранения своей власти эта кучка заговорщиков была готова на всё! — они действовали и в области внешней политики: 3 марта 1918 года Л. Троцкий подписал по требованию В. Ленина сепаратный мир с Германией, чтобы получить возможность начать Гражданскую войну внутри самой России.
Эта война окончательно расколола русский народ на два враждебных лагеря — «красных» и «белых», в душевной глубине своей не примирившихся друг с другом и по сей день (какие бы успокоительные заявления по этому поводу ни делались сегодня отдельными политиками-демагогами!). Иначе говоря, коммунистической верхушке было необходимо самым скорейшим образом и без лишних помех завершить войну, развязанную ими против страны в целом; по неизбежной логике революции они ввергли в братоубийственное противостояние значительную массу тогда уже частью деморализованного и совершенно растерянного, частью же соблазненного лживой большевицкой пропагандой, народа: в итоге же он заплатил за свое духовное падение миллионами жизней.
По заключенному мирному договору большевики отказались от всяких притязаний на Литву, Польшу, Латвию и Эстонию, признали независимость Украины и Финляндии; в результате и Прибалтика, и Украина оказались оккупированы немецкими войсками.
После нескольких лет военного напряжения и гибели стольких солдат, после положительного наконец решения стольких экономических проблем — когда победа была уже так близка! — Россия, вследствие изменнической ленинской политики, оказалась лишенной всех, ожидавших ее тогда, геополитических и экономических выгод военного поражения Германии (выгод, которые и получили союзники России — в первую очередь Англия и Франция — после состоявшейся вскоре немецкой капитуляции). Росский народ вместо этого обрел еще больший экономический кризис, всеобщую нищету, голод и разорение, а самое главное — новую, теперь уже гражданскую — войну, продолжавшуюся фактически еще почти пять лет и унесшую дополнительные миллионы жизней наших соотечественников (заметим, что если за первых три года мировой войны потери России, включая население оккупированных территорий, составили порядка 5 миллионов человек, то за три года же гражданской войны, с вызванными ею голодом и эпидемиями, мы потеряли, благодаря коммунистам, по подсчетам разных историков, от 13 до 17 миллионов человек!).
/ Из примечания: То, что та Гражданская война не явилась результатом антинародного заговора проклятых кровопийц-капиталистов, а была изначально задуманным и последовательно проведенным в жизнь антинародным актом большевиков-ленинцев, свидетельствуют многие их документы и выступления. Так еще в январе 1918 года, до начала гражданской войны, Крыленко говорил на III съезде Советов: «Красная армия в первую очередь предназначена для войн внутренних», а Бухарин открыто заявлял в своих писаниях: «Пролетарская революция есть … разрыв гражданского мира — это есть гражданская война». Точно так же и Свердлов на заседании ВЦИК четвертого созыва ставил задачу «…расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря… разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах… только в том случае сможем мы сказать, что мы и по отношению к деревне сделали то, что смогли сделать для городов» (Цит. по: Шафаревич И. Русский народ на переломе тысячелетий… С. 47). /
Весьма ярко характеризует этот страшный период российской истории, — когда действительные интересы Русского государства были принесены в жертву политическим амбициям большевиков (единственно из стремления сохранить преступно захваченную ими власть), — известный политический деятель и талантливый историк-аналитик У. Черчилль, тогдашний военный министр Великобритании. В книге, посвященной событиям первой мировой войны, он не без горечи отмечал (даже не будучи слишком уж большим поклонником Российской Империи): «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгие отступления кончились; снарядный голод побежден; вооружение притекало широким потоком; более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия сторожила огромный фронт… Кроме того — никаких трудных действий больше не требовалось: оставаться на посту; тяжелым грузом давить на широко растянувшиеся германские линии… иными словами — держаться; вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы… фронт был обеспечен и победа бесспорна.
Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна». /Winston Churchil. The world crisis. 1916—1918. Vol. I. London, 1927. P. 223—225. /
Здесь же, воздавая дань глубочайшего уважения памяти Государя Николая II и признавая его истинным творцом близкой уже тогда победы, У. Черчилль пишет далее: «В управлении государствами, когда творятся великие события, вождь нации, кто бы он ни был, осуждается за неудачи и прославляется за успехи. Дело не в том, кто проделывал работу, кто начертывал план борьбы: порицание или хвала за исход довлеют тому, на ком авторитет верховной ответственности. Почему отказывать Николаю II в этом суровом испытании?.. Бремя последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось ему. Стрелкою компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот — поля сражений Николая II. Почему не воздать ему за это честь? Самоотверженный порыв русских армий, спасший Париж в 1914 г.; преодоление мучительного бесснарядного отступления; медленное восстановление сил; брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 г. непобедимой, более сильной, чем когда-либо; разве во всем этом не было его доли? Несмотря на ошибки большие и страшные, тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами он придавал жизненную искру — к этому моменту выиграл войну для России (курсив мой. — Г. М.)» . Но «вот, — продолжает он, — его сейчас сразят… Царь сходит со сцены… Его усилия преуменьшают, его действия осуждают, его память порочат… Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным? В людях талантливых и смелых; людях честолюбивых и гордых духом; отважных и властных — недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России. Держа победу уже в руках, она пала на землю, заживо… пожираемая червями» .
Непосредственно о сам;м сепаратном мире с Германией, по которому немцам были преступно отданы этими большевицкими «червями» значительные территории Российской Империи, вскоре же высказался Святейший Патриарх Тихон — в особом своем Послании от 5 (18) марта 1918 года.
В нем он пророчески оценил содержание «ленинского» мирного договора следующим образом: «Заключенный ныне мир, по которому отторгаются от нас целые области, населенные православным народом, и отдаются на волю чужого по вере врага, а десятки миллионов православных людей попадают в условия великого духовного соблазна для их веры, мир, по которому даже искони Православная Украйна отделяется от братской России, и стольный град Киев, мать городов русских, колыбель нашего крещения, хранилище святынь, перестает быть городом державы Российской, мир, отдающий наш народ и Русскую землю в тяжкую кабалу, такой мир не даст народу желанного отдыха и успокоения. Церкви же Православной принесет великий урон и горе, а Отечеству неисчислимые потери. <…> Этот мир, принужденно подписанный от имени русского народа, не приведет к братскому сожительству народов. В нем нет залогов успокоения и примирения, в нем посеяны семена злобы и человеконенавистничества. В нем зародыши новых войн и зол для всего человечества» .
Дальнейшая история XX века полностью подтвердила сказанное Патриархом: неразрешенные окончательно и загнанные тогда вглубь противоречия России (а отсюда в немалой степени — и Европы в целом) с Германией привели в конце концов ко второй мировой войне и связанным с нею безмерным страданиям российского народа; более того — итоги Брестского мира сказались (пусть уже гораздо позже и весьма опосредованным образом) на развитии и усилении внутренних противоречий РСФСР с ранее утерянными, а затем возвращенными силой прибалтийскими республиками, Белоруссией, Украиной и Молдавией. Искажение большевиками политического пути России Брестским миром отозвалось в конце концов на судьбах наших народов самым страшным образом, в значительной степени содействовав (через семь десятилетий!) крушению самого СССР — с нынешним отпадением от него всех указанных выше территорий: давние условия предательского Брестского мира оказались вторично выполнены очередным поколением безродных коммунистов, совершившим свое черное дело — как и в 1918 году — обманно и тайно, нисколько не интересуясь мнением самих русских людей!
Большевицкая диктатура, всегда несшая беззаконие и смерть тем народам, что выбирали (или были принуждаемы выбрать) на какое-то время для себя «светлый путь» «строителей коммунизма», залила и саму Россию кровью ее христиан. Уже с конца 1917 года вся Церковь в целом приняла на себя невиданный доселе удар: небесный полк мучеников-страстотерпцев начал пополняться отныне тысячами и тысячами «воинов Христовых». Русская земля отныне становится для Церкви поистине ее Голгофой.
Так, 8 (21) декабря 1917 года во время крестного хода, шедшего с молитвой о скорейшем умиротворении России, был схвачен и после жестоких истязаний убит протоиерей Екатерининского собора в Царском Селе под Петроградом Иоанн Коч;ров (причислен к лику святых в 1994 году) — один из самых первых страстотерпцев, замученных за веру Христову большевиками; чуть ранее, в дни октябрьского переворота, он бесстрашно обличал взбунтовавшихся матросов в творимых ими беззакониях.
Вскоре, 25 января (7 февраля) 1918 года, в Киеве погиб и первый безвинный святитель-мученик — митрополит Киевский Владимир (Богоявленский; прославлен Церковью в 1992 году) .
Как напомнил в своей проповеди в Успенском соборе Московского Кремля в 1993 году Святейший Патриарх Алексий II, Собор Русской Православной Церкви, узнав о его убиении, «постановил совершать в этот день память всех новомучеников Российских, причисленных к лику святых ... В этот же день мы совершаем молитвенное повиновение тех, кто пострадал за веру и правду: были расстреляны, замучены, убиты, умерли от болезней и холода в лагерях, приняли мученическую кончину за веру Христову. Сегодня они, имена которых знает один Бог, являются нашими молитвенниками и предстателями пред Господом Богом» .
Волна невиданных коммунистических зверств по отношению к представителям Церкви — прокатилась по всей России в 1918—1922 годах. И волна эта, безусловно, была сознательно инспирирована самими главарями большевизма. Сохранились документы, подтверждающие это.
Например, 1 мая 1919 года Лениным было дано секретное председателю ВЧК Дзержинскому указание с таким требованием «великого гуманиста»: «попов… арестовывать, как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше» .
Следуя подобной «линии партии», органы ВЧК только в 1918 году и за 7 месяцев 1919 года расстреляли 8389 человек! И это — по явно еще заниженным данным, приведенным ведущим чекистом Лацисом
/Лацис (Судрабс) М.С. Два года борьбы на внутреннем фронте. М., 1920. С. 24.
Заметим для сравнения, что при «проклятом царизме» с 1826 по 1906 год по решению законных судов были приговорены к смертной казни 612 человек (за восемьдесят лет! — т. е. «в среднем» по 7—8 человек в год). /
Нравственное одичание «революционных масс» достигло тогда немыслимых форм; причем архиереев и священников чаще всего убивали свои же бывшие российские сограждане, соблазненные и оболваненные безбожной большевицкой пропагандой.
В Воронеже в 1919 году одновременно было казнено 160 священников во главе с архиепископом Тихоном (Никаноровым), повешенным большевиками на Царских вратах в храме монастыря св. Митрофана; при этом семь бывших с ним монахинь были брошены злодеями в котел с кипящей смолой. В Харькове с декабря 1918 года по июнь 1919 года расстреляли 70 иереев Харьковской епархии, в Перми в 1919 году, после занятия ее Белой армией, были обнаружены тела 42-х замученных священнослужителей; в Тобольске в 1921 году большевики убили около ста священнослужителей.
Жестокость коммунистических расправ в эпоху Гражданской войны не имела границ: архиепископа Тобольского Гермогена (Долганева) утопили в р. Туре — притом дьявольски изощренным способом: он «был привязан к лопастям колесного парохода... епископа Свияжского Амвросия [Гудко. — Г. М.] замучили, привязав к хвосту лошади. Посаженный на кол, в Самаре погиб епископ Михайловский Исидор (Колоколов)... Епископа Платона [Кульбуша. — Г. М.] Ревельского, обливая водой на морозе, обратили в ледяной столб. Епископ Соликамский Феофан (Ильминский) [вместе с двумя священниками и пятью мирянами. — Г. М.]… был спущен ночью вниз головой в прорубь, причем замерзшие края прорубной ямы палачи пробивали плечами и телом епископа» .
Христиан варили в котлах с кипящей смолой, распинали (три священника, например, были распяты на крестах в 1918 году в Херсоне), топили с привязанными к ногам камнями, снимали с несчастных скальпы, тела их рубили топорами на куски. Таких злодейств Русь не знала даже в нашествие Мамая!
/Примеч: И в обличающем свете таких страшных исторических свидетельств коммунисты бессовестно смели ранее и еще смеют утверждать сегодня, что их политическая организация не являлась уже изначально преступной. Факты, однако, упрямо говорят об обратном. /
Причем это не было «излишествами революционного процесса», а закономерным проявлением всей его богоборческой и бесчеловечной сути, проявлением политики, сознательно направлявшейся и поддерживавшейся коммунистами из центра: непосредственно сами главари большевизма и возглавляли весь зверский процесс расправы с христианами Православной России. Так, например, в августе 1918 года епископ Амвросий (Гудко) был убит по специальному указанию Троцкого, неожиданно нагрянувшего в Свияжск со всем своим штабом…
Но и становясь невинными жертвами своих палачей-богоборцев, многие из этих святых новомучеников Российских встречали собственную смерть за Христа, молясь за убийц и уподобляясь тем самым своему Небесному Искупителю.
Так, по рассказам свидетелей, первомученик митрополит Киевский Владимир, перед расстрелом воздев руки, «...молился: Богу: “Господи! Прости моя согрешения — вольная и невольная, и приими дух мой с миром”. Потом он благословил обеими руками своих убийц и сказал: “Господь вас благословляет и прощает”. И после этого, когда митрополит не успел еще опустить рук, он был убит тремя выстрелами.
Иеромонах Афанасий монастыря «Спасов скит», выведенный на казнь, стал на колени, помолился, перекрестился, поднявшись с колен, благословил стоявшего против него с ружьем большевика и поднял руки вверх. Палач хладнокровно застрелил только что благословившего его пастыря.
Архиепископ Астраханский Митрофан перед расстрелом благословил своих мучителей, за что один из них начал бить его рукояткой револьвера по рукам, затем схватив святителя за бороду, с силой пригнул его голову к земле, так что порвал ему рот, и после подобных издевательств застрелил мученика в висок.
Протоиерей Иоанн Восторгов, известный на всю Россию проповедник, настоятель собора Василия Блаженного в Москве, перед расстрелом благословил всех приговоренных вместе с ним и первым подошел к вырытой яме.
Епископ Балахнинский Лаврентий (Князев) во время расстрела призывал солдат к покаянию, проповедовал им, стоя под прицелом, о будущем спасении России. Русские солдаты расстреливать его отказались, был расстрелян китайцами.
Епископ Никодим Белгородский перед расстрелом, помолившись, благословил солдат-китайцев, и те отказались стрелять. Тогда их сменили новыми и Владыку вывели к ним, переодетого в солдатскую шинель» .
Убийства священнослужителей почти неизменно сопровождались циничными издевательствами над ними. Так, по преданию, настоятеля Казанского собора в Санкт-Петербурге протоиерея Филос;фа Орнатского (1860—1918) привели на расстрел с двумя сыновьями и спросили: «Кого сначала убить — вас или сыновей?» Отец Орнатский ответил: «Сыновей». Пока их расстреливали, он, став на колени, читал «отходную» молитву, после чего убили и его . Сохранились и многие другие свидетельства о подобных же зверских казнях христиан, характеризующих всю меру нравственного падения новоявленных «борцов за счастье всего человечества»; приведем здесь лишь еще несколько таких страшных свидетельств (особенно — для тех немногих, кто до сих пор способен еще верить в «гуманизм» коммунистический идеи): «...Священника Никольского вывели из женского монастыря Марии Магдалины, заставили раскрыть рот, вложили в него дуло маузера и со словами “Вот мы тебя причастим” выстрелили. Священнику Дмитриевскому, которого поставили на колени, сначала отрубили нос, потом уши и наконец голову... В городе Богодухове всех монахинь, не пожелавших уйти из монастыря, привели на кладбище к раскрытой могиле, отр;зали им сосцы и живых побросали в яму, а сверху бросили еще дышащего старого монаха и, засыпая всех землей, кричали, что справляется монашеская свадьба» .
Помимо проявленной в период этих гонений многими христианами удивительной стойкости духа и твердого стояния за Христа и Его Церковь, немало было дано тогда и примеров высшей человеческой самоотверженности — принесения себя в жертву за своих ближних. Так поступил, например, петроградский протоиерей Алексий Ставровский, арестованный и вывезенный в Кронштадт в качестве заложника — после убийства Председателя Петроградского ЧеКа Урицкого. «Заложников выстроили на плацу и объявили: “Каждый десятый будет расстрелян в возмездие за Моисея Соломоновича Урицкого, а остальных отпустят”. Рядом с протоиереем Алексием Ставровским стоял совсем молодой священник, на которого выпал жребий, и отец Алексий предложил ему: “Я уже стар, мне недолго осталось жить…, иди себе с Богом, а я стану на твое место”. После расстрела тело мученика было брошено в воды Финского залива» .
К сожалению, обо всех этих страшных событиях, с самого начала выявивших духовную сущность советской эпохи, до сравнительно еще недавнего времени не было принято говорить достаточно громко, да, впрочем, и сейчас преступления большевизма никакой должной — ни правовой (официально-государственной), ни сугубо нравственной (общественно-всероссийской) оценки так и не получили: какие-либо осуждающие коммунистическую идеологию юридические акты в России до сих пор отсутствуют.
Однако требование исторической — пусть и ужасной — правды о преступлениях части российского народа пред Богом и людьми — своими же собратьями, заставляет свидетельствовать о том, до какой степени богоотступничества (а отсюда, естественно, и бесчеловечности) дошла тогда страна под названием «революционная Россия».
И потому ныне каждый из наших сограждан старшего и среднего поколения (многие из которых еще и сегодня скорбят о былом своем якобы «благополучии» под сенью коммуно-советского строя!) — каждый, в ком есть хоть капля человечности и высшей справедливости духа, должен ясно осознавать, что любой прежний кусок «советского хлеба», прежний кусок «советской колбасы» — даже несмотря на то, что он был добыт, возможно, вполне честным его личным трудом — волей-неволей был изначально и навсегда обильно полит кровью и слезами миллионов жертв коммунизма, столько десятилетий владычествовавшего в России.
И так оно и останется до тех пор, пока сам коммунизм не будет сознательно и бесповоротно, с внутренним духовным омерзением, осужден и проклят всем русским народом!
При этом будем всё же уповать на то, что еще не до конца русский человек утратил чувство греха — в какую бы духовную слепоту и сон души ни впадал он за последиий почти век революционного, а затем и долгого советского соблазна.
Тем более Церковь надеется, что рано или поздно, но во всех нас проснется и возобладает наконец то свойство национального русского характера, о котором говорил еще Достоевский, утверждая: «Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности), никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду!»
Однако временное помрачение души и разума охватило в революционные годы немалую часть русского народа — изменившую в акте духовного падения и от-падения от вековых первооснов национального бытия и Традиции русской жизни себе же самой — как, прежде всего, православной общности. Ведь подобного рода «революционно падший» человек фактически уже переставал быть русским, начиная носить лишь одну личину русского человека…
Как характеризовал позднее эту историческую революционную катастрофу Ив. Ильин, «крушение монархии было крушением самой России, отпала тысячелетняя государственная форма, но водворилась не “российская республика”, как о том мечтала революционная полуинтеллигенция левых партий, а развернулось всероссийское бесчестие, предсказанное Достоевским, и оскудение духа, а на этом духовном оскудении, на этом бесчестии и разложении вырос государственный Анчар большевизма, пророчески предвиденный Пушкиным, — больное и противоестественное древо зла, рассылающее по ветру свой яд всему миру на гибель» .
В связи с этим Ив. Ильин делает и более общий вывод о том, что в 1917 году часть русского народа впала «в состояние черни, а история человечества показывает, что чернь всегда обуздывается деспотами и тиранами. В этом году... русский народ развязался, рассыпался, перестал служить великому национальному делу — и проснулся под владычеством интернационалистов. История как бы вслух произнесла некий закон: в России возможны или единовластие, или хаос; к республиканскому строю Россия неспособна [курсив мой. — Г. М.]. Или еще точнее: бытие России требует единовластия — или религиозно и национально укрепленного единовластия чести, верности и служения, т. е. монархии, или же единовластия безбожного, бессовестного, бесчестного, и притом антинационального и интернационального, т. е. тирании» .
…В июле 1918 года вопиющие преступления были совершены большевицкой властью (по указанию В. Ленина и Я. Свердлова) на Урале. В Екатеринбурге тайно, даже без видимости суда, в подвальном помещении так называемого «дома Ипатьева», в ночь с 16 на 17 июля, расстреляли находившихся там в ссылке Романовых: Царя Николая II вместе с женой, детьми и членами свиты — всего 18 человек. В Перми тогда же убили Великого Князя Михаила Александровича, а под Алапаевском сбросили в шахту Великую Княгиню Елизавету Феодоровну с еще несколькими членами Царской Фамилии.
Елизавета Феодоровна (1864—1918), замечательная инокиня-благотворительница , основавшая в 1908 году московскую Марфо-Мариинскую общину милосердия, даже в самый момент кончины продолжала заботиться о ближних. Судя по найденным спустя три месяца телам убитых, она в те мгновенья, когда их, еще полуживых, забрасывали сверху гранатами, пыталась перевязывать раны другим (и как тут не вспомнить о пресловутом «гуманизме» коммунистов, лицемерно провозглашаемом ими до сих пор). Впоследствии останки алапаевских страдальцев переправили в Русскую Духовную миссию в Пекине, а уже оттуда мощи святых мучениц Елизаветы и помощницы ее (келейницы), инокини Варвары, попали в Иерусалим, где и покоятся ныне в храме Святой Марии Магдалины (в 1992 году обе они были прославлены Церковью — как преподобномученицы).
О том, с каким подлинно евангельским терпением и всепрощением принимали члены Царской Семьи все выпадавшие на их долю страдания — на пути к екатеринбургскому подвалу, где «гуманисты» расстреливали царских детей, добивая их штыками, говорит, например, хранившееся Великой Княжной Ольгой стихотворение С.С. Бехтеева (1879—1954), присланное ей автором в конце 1917 года. Стихи эти были особенно дороги для царственных узников глубоким духовным взглядом поэта-христианина на их положение, — взглядом, который они полностью разделяли. Вот эти простые, но замечательные в своей молитвенной искренности строки:
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину бурных, мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о, Боже правый,
Злодейства ближнего прощать
И Крест тяжелый и кровавый
С Твоею кротостью встречать...
<…>
Владыка мира, Бог вселенной!
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый страшный час...
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы —
Молиться кротко за врагов!
История донесла до нас воспоминания и письменные свидетельства о всех обстоятельствах самого убийства Царской Семьи, после которого председатель Уралсовета Белобородов (Янкель Вайсбарт) тут же телеграфировал секретарю большевицкого Совнаркома Горбунову: «Передайте Свердлову, что все семейство постигла та же участь, что и главу, официально семья погибнет при эвакуации» .
Обратимся же теперь к краткому рассказу об этой страшной ночи, составленному на основании показаний участников и очевидцев убийства:
«Ночью находившийся в Ипатьевском доме (или прибывший туда) отряд латышей, заменивший прежнюю стражу, набранную из жителей Сысертского завода, получил предписание Юровского / Яков (Янкель) Юровский — член Уралсовета, главный убийца Царской Семьи./ расстрелять всех заключенных.
Отрекшийся Император, его жена, сын, дочери и фрейлина были вызваны из спален под предлогом немедленной эвакуации из Екатеринбурга. Когда все они вышли к латышам, им объявили, что все немедленно будут расстреляны…
В комнате, длиной в 8 и шириной в 6 аршин, жертвам некуда было податься: убийцы стояли в двух шагах. Подойдя к Государю, Юровский холодно произнес: “Ваши родные хотели вас спасти, но это им не удалось. Мы вас сейчас убьем”.
Государь не успел ответить. Изумленный, он прошептал: “Что? что?” Двенадцать револьверов выстрелили почти одновременно. Залпы следовали один за другим.
Все жертвы упали. Смерть Государя, Государыни, трех детей и лакея Труппа была мгновенна. Цесаревич Алексей был при последнем издыхании; младшая Великая Княжна была жива: Юровский несколькими выстрелами своего револьвера добил Цесаревича; палачи штыками прикончили Анастасию Николаевну, которая кричала и отбивалась…
Когда все стихло, Юровский, Войков
/ Из примеч.: Петр Войков (Пинхус Вайнер) — комиссар продовольствия Уралсовета, вернувшийся вместе с Лениным из эмиграции через Германию в экстерриториальном вагоне, в сопровождении немецких офицеров.
Он особенно любил хвастаться перстнем, снятым с отрубленного пальца убитой Императрицы.
Впоследствии являлся послом в Варшаве, где вел разгульную жизнь, провалил и сдал польским спецслужбам большевицкого агента Скаковскую, за что и был вызван в Москву для предполагавшегося ареста и суда. Однако в вагоне поезда «Варшава-Москва» Войков был, по приговору группы эмигрантов, застрелен Борисом Кавердой (1907—1987), отомстившим ему за убийство Царской Семьи. В результате Войков мгновенно превратился из потенциального государственного преступника в убиенного героя-большевика, жертву мирового империализма…
Как это не отвратительно, имя этого цареубийцы и сегодня носит одна из станций московского метрополитена (несмотря даже на то, что Царская Семья не так давно была судебно-следственными органами полностью реабилитирована, а репрессировавшие ее, должны, соответственно, считаться нарушителями подлинного правопорядка) /
и двое латышей осмотрели расстрелянных, выпустив в некоторых из них еще по несколько пуль или протыкая штыками.
Войков рассказывал, что это была ужасная картина. Трупы лежали на полу в кошмарных позах, с обезображенными от ужаса и крови лицами. Пол сделался совершенно скользкий… Спокоен был один Юровский. Он хладнокровно осматривал трупы, снимая с них все драгоценности…
Установив смерть всех, приступили к уборке… Помещение, в котором происходило избиение, спешно привели в порядок, стараясь, главным образом, скрыть следы крови, которую, по буквальному выражению рассказчика, “мели метлами”…
Не менее страшен и рассказ о последующих действиях коммунистических убийц. По рассказу Войкова, после уборки помещения, к утру, «Юровский распорядился, и латыши стали выносить трупы через двор к грузовому автомобилю, стоявшему у подъезда.
…Тронулись за город в заранее приготовленное место у одной из шахт. Юровский уехал с автомобилем. Войков же остался в городе, так как должен был приготовить все необходимое для уничтожения трупов.
Для этой работы было выделено 15 ответственных членов Екатеринбургской и Верхне-Исетской партийных организаций. Все были снабжены новыми остро отточенными топорами такого типа, какими пользуются в мясных лавках для разрубания туш. Войков вспоминает эту картину с невольной дрожью. Он говорил, что когда эта работа была закончена, возле шахты лежала громадная кровавая масса человеческих обрубков, рук, ног, туловищ, голов.
Эту кровавую массу полили бензином и серной кислотой и тут же жгли. Жгли двое суток. Не хватало взятых запасов бензина и серной кислоты. Пришлось несколько раз подвозить из Екатеринбурга ночью запасы…
Это была ужасная картина, — закончил Войков. — Даже Юровский, и тот под конец не вытерпел и сказал, что еще таких несколько дней, и он сошел бы с ума.
Под конец мы стали торопиться. Сгребли в кучу все, что осталось от сожженных останков расстрелянных, бросили в шахту несколько ручных гранат, чтобы пробить в ней никогда не тающий лед, и побросали в образовавшееся отверстие кучу обожженных костей…
Наверху, на площадке возле шахты, перекопали землю и забросали ее листьями и мхом, чтобы скрыть следы костра…
Юровский уехал сейчас же после 6 (19) июля, увезя с собой семь больших сундуков, полных романовским добром» .
…Только сердечное и глубоко осознанное покаяние русского народа может смыть с его души позорное кровавое пятно екатеринбургского убийства...
Оценивая духовно это ужасное событие российской истории и по-христиански обличая злую волю тех граждан России, что творили подобные преступления, сама Святая Русь, эта подлинная страна великих святых и вовсе безвестных христолюбцев, словами проповеди св. блаженного архиепископа-чудотворца Иоанна (Максим;вича; 1896—1966) так подвела печальный итог всему содеянному: «Убийство Императора Николая II и Его Семьи является исключительным, как по виновности в нем Русского и других народов, так и по его последствиям. Не сразу оно совершилось, подготавливалось постепенно.
Гнусная клевета поколебала преданность Царю и даже доверие к Нему значительной части русской общественности. В связи с тем наступившему, искусно вызванному, мятежу не было дано должного отпора ни властями, ни обществом. Малодушие, трусость, предательство и измена во всей полноте были проявлены ими. Многие поспешили искать доверия и милостей от преступников, пришедших к власти. “Народ безмолствовал” сначала, а потом быстро начал пользоваться создавшимися новыми условиями. Каждый старался о своей выгоде, попирая Божественные заповеди и человеческие законы. Открыто не было ничего сделано в защиту Государя и Престола. Молчаливо принято было известие о лишении Царя и Его Семьи свободы. Втайне лишь возносились молитвы и воздыхания теми многими, кто не поддался общему искушению и понимал преступность тех деяний. Посему Государь оказался всецело в руках своих тюремщиков и новой власти, знавшей, что может сделать все, что хочет.
Убийство легло на совесть и душу всего народа. Виноваты все в той или иной степени: кто прямым мятежом, кто его подготовкой, кто изменой и предательством, кто оправдыванием совершившегося или использованием его в выгоде себе. Убийство Царя-Мученика есть прямое следствие их.
Кровь его на нас и на чадах наших. Не только на современном поколении, но и на новом, поскольку оно будет воспитано в сочувствии к преступлениям и настроениям, приведшим к цареубийству.
Лишь полный духовный разрыв с ними, сознание их преступности и греховности и покаяние за себя и своих предков освободят Русь от лежащего на ней греха» .
Очередное жесточайшее наступление на Церковь власти предприняли в 1922 году, объявив о так называемом «изъятии церковных ценностей» — под предлогом якобы помощи голодающим Поволжья.
Церковь изначально с пониманием отнеслась к самой идее такого благотворительного акта, оговорив лишь необходимость уважительного отношения к православным святыням. Тогдашний митрополит Петроградский Вениамин (Казанский; 1874—1922) даже сам предложил сотрудничество со стороны Церкви в этом непростом вопросе.
В одном из своих воззваний к петроградской православной пастве он заявлял: «...Великое волнение, происшедшее по поводу распоряжения гражданской власти об изъятии церковных ценностей для голодающих, охватило умы всех...
Святая Церковь, верная заветам Христа, следуя примеру великих святителей, во время народных бедствий шла на помощь погибающим, жертвуя для спасения их от смерти и свои священные ценности.
Так поступала и наша Русская Православная Церковь...
Но добровольные пожертвования Церкви и церковных людей признаются недостаточными. Все церковные ценности изымаются распоряжением гражданской власти на голодающих.
Я своей архипастырской властью разрешаю общинам верующих жертвовать на нужды голодающих и другие церковные ценности, даже и ризы со святых икон, но не касаясь святынь храма, к числу которых относятся: св. престолы и что на них (священные сосуды, дарохранительницы, кресты, Евангелия), вместилища святых мощей и особо чтимые иконы.
К пожертвованиям призываю приступить немедленно...»
Однако властям было нужно совсем не это. Изъятые (и с немалой кровью) ценности до голодающих, конечно же, не дошли: вымиравшая тогда, в значительной степени «контрреволюционная», по большевицким понятиям, «крестьянская масса» коммунистов вовсе не интересовала.
Известно, что после завершения «изъятия» церковных ценностей часть этой добычи была разворована государственными чиновниками, часть ушла на выплату Германии репараций после заключенного большевиками Брестского мира с немцами, часть — на поддержку движения Кемаля Ататюрка в Турции, часть — на развитие подрывного коммунистического движения в Европе и т. п.
Главное, что в тот момент действительно интересовало коммунистов, — это спровоцировать противостояние верующих нарочито кощунственному изъятию церковных святынь и окончательно расправиться с Церковью под благовидным предлогом спасения голодающих. И события в отдельных случаях, естественно, развивались по вполне устраивавшему ЦК и ЧК сценарию.
Особенно острым оказалось столкновение православного народа с комиссарами в марте 1922 года в городе Шуе Иваново-Вознесенской губернии, где верующие даже ударили на колокольне в набат. Собравшиеся горожане пытались защитить храм от налетчиков, но вскоре прибыли чекистские автомобили с пулеметами. Чекисты открыли огонь прямо по толпе (всего тогда было убито 5 и ранено 15 человек мирных граждан). Через несколько дней многих из прихожан во главе со священником Павлом Светозаровым осудили и расстреляли
/ См.: Иеромонах Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Жизнеописания и материалы к ним. Кн. 2. Тверь, 1996. С. 45.
На основании материалов Комиссии Священного Синода Русской Православной Церкви по канонизации святых уже к концу 1922 г. по судебным делам, связанным с изъятием церковных ценностей, было расстреляно более 6000 священников, церковнослужителей, монашествующих и верующих мирян; еще большее число их томилось в большевицких тюрьмах. /
(все эти шуйские мученики прославлены Церковью в 2000 году).
В связи с событиями в Шуе В.И. Ленин со свойственным ему злобным цинизмом указывал в секретной записке для ЦК: «...именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (а поэтому и должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления... Если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут... изъятие ценностей, в особенности, самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» .
Во исполнение именно такой «программы», — после недолгого судебного фарса, — в ночь с 12 на 13 августа 1922 года были расстреляны петроградские мученики: митрополит Вениамин (Казанский), архимандрит Сергий (Шеин) и миряне — профессор Юрий Новицкий и Иоанн Ковшаров.
Замечательно то, с каким христианским достоинством и внутренним глубочайшим смирением перед волей Божией выступал в суде владыка Вениамин, большая часть последнего слова которого вообще была посвящена защите других подсудимых. После того как председатель суда заметил ему: «Вы все говорили о других, трибуналу желательно знать, что вы скажете о себе», митрополит-мученик «с некоторым недоумением посмотрел на председателя и тихо, но отчетливо сказал: “О себе. Что же я могу вам о себе еще сказать. Разве лишь одно... Я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре — жизнь или смерть, — но что бы вы в нем ни провозгласили, — я с одинаковым благоговением обращу свои очи гор;, возложу на себя крестное зн;мение (при этом митрополит широко перекрестился) и скажу: слава Тебе, Господи Боже, за все”…»
В 1992 году владыка Вениамин и трое других расстрелянных с ним исповедников веры Христовой были канонизированы Церковью как новомученики Российские.
На основании неполных архивных данных ранее считалось, что в результате компании по изъятию церковных ценностей к концу 1922 года большевицкими «судами» были приговорены к смерти или просто «в явочном порядке» уничтожены: 2601 человек из белого духовенства, 1962 — из черного (т. е. иноков), 1447 монахинь и послушниц (и это — еще по неполным данным!) . Последние же итоги изысканий государственной реабилитационной комиссии (памяти жертв коммунистических репрессий в России) таковы: «…Только за 1922 год было уничтожено более 8 000 священнослужителей, то есть почти столько же, сколько было уничтожено за всю гражданскую войну» .
Между прочим, из современных публикаций ряда секретных документов Политбюро ЦК и ГПУ, связанных с геноцидом Церкви (в частности и с процессом изъятия ценностей и сопутствовавшими репрессиями) , хорошо видно, что отдельные попытки членов Политбюро (Рыкова, Томского, Каменева и Калинина) хоть как-то уменьшить большевицкие зверства неизменно наталкивались на буквально людоедскую непримиримость ведущих членов ЦК — Ленина, Троцкого и Сталина.
Ничуть не менее первых двух лютовал Сталин (которого некоторые «компатриоты» ныне пытаются изобразить чуть ли не тайным православным в рядах безбожного Политбюро).
Примером здесь может послужить краткая записка, лично подписанная Сталиным и направленная членам Политбюро ЦК РКП (большевиков), о голосовании опросом — для утверждения приговора Московского Трибунала о расстреле 11 человек: «[8 мая 1922 г.] СПЕШНО. СЕКРЕТНО. ВСЕМ ЧЛЕНАМ ПОЛИТБЮРО. Московский суд приговорил к расстрелу 11 человек, из них большинство попы: (8 попов, 1 дровокол, агитаторша, торговец мясной лавки). Каменев предлагает ограничиться расстрелом 2-х попов. Прошу голосовать “за” или “против” предложения т. Каменева. Я лично голосую против отмены решения суда. СЕКРЕТАРЬ ЦК СТАЛИН» (Архив президента России, ф. 3, оп. 60, д. 24, л. 9).
В итоге за убийство одиннадцати человек, в том числе восьми священников, проголосовали Ленин, Троцкий, Сталин, Зиновьев, против же (то есть за убийство «только» двух человек) — Томский и Рыков .
Все подобные злодеяния большевиков по отношению к верующим и массовые убийства священства явились отнюдь не революционными «излишествами» в политике новой власти или ее тактическими ошибками (как тогда говорили — «перегибами»), но сознательными преступлениями, вполне логично и естественно вытекавшими из сатанинской идеологии коммунизма.
Ведь тогда казнили не только служителей Бога, но готовы были казнить и Его Самого (хотя бы и в виде «идеи»): как известно, 30 января 1923 года состоялся один из самых вопиющих трагикомических фарсов воинствующего безбожия — по инициативе и в присутствии коммунистических «наркомов» Троцкого и Луначарского было инсценировано заседание революционного трибунала для вынесения смертного приговора Самому Богу!
На этом фоне кажутся уже «мелочами» даже такие знаменательные факты духовной дикости большевизма, как нередкие тогда установки в России памятников разбойникам и государственным преступникам — Стеньке Разину, Пугачеву (которого привезли некогда в Москву — как дикого зверя — причем не без помощи самого Суворова!) или даже величайшему предателю всех времен и народов Иуде, выдавшему Христа на казнь (такой памятник был водружен в г. Свияжске). Присутствовавший при открытии памятника «датский писатель Хенниг Келер сообщал: “Местный совдеп долго обсуждал, кому поставить статую. Люцифер был признан не вполне разделяющим идеи коммунизма, Каин — слишком легендарной личностью, поэтому и остановились на Иуде Искариотском как вполне исторической личности, представив его во весь рост с поднятым кулаком к небу”» .
…Повсеместным арестам и убийствам представителей монашества сопутствовало и разорение обителей, многие из которых вскоре же начали насильно закрывать. Хранившиеся в них мощи русских святых подвергались невиданным надругательствам или даже уничтожались.
То и дело арестовывались правящие епархиальные архиереи. В результате такого атеистического геноцида коммунистов по отношению к верующей, то есть к большей части русского народа, к концу 1924 года в тюрьмах и ссылках находились 66 его архипастырей — епископов, а в 1927 году их было там уже 117 . В это тяжелейшее для Церкви время, как никогда прежде, верующие жаждали пастырского руководства, но ряды духовных наставников редели: приходские священники, иноки-старцы смиренно принимали мученические венцы — истинно духоносных водителей России становилось всё меньше и меньше.
Новая власть, исподволь отравляя сознание постепенно порабощаемого ею народа, лукавством и насилием заглушая саму его совесть, всё более стремилась предстать в ореоле якобы легитимной — законной и всенародно признанной — «власти Советов».
Но уже вскоре истинную оценку ей опять же дала сама Церковь — в лице одного из своих Соборов, участники которого заявили: «Какая же логика может признать право народного представительства за теми, кто поставил себе целью совершенно уничтожить народную культуру, то есть прежде всего то, чем народ жил почти тысячу лет — его религию, чем продолжает жить и теперь, перенося жестокое гонение на свою, родную веру... Завоеватели-большевики казнили сотнями тысяч русских людей, а теперь миллионами морят их голодом и холодом: где было слышно, чтобы интересы овечьего стада представляли собою его истребители — волки? Если бы спросить еще не растерзанных волками овец, что бы они желали для своего благополучия, то в ответ послышался бы один дружный вопль: уберите от нас волков» /Послание Русского Всезаграничного Собора 1922 г. // Священник Георгий Митрофанов. Православная Церковь в России и в эмиграции в 1920-е годы. СПб., 1995.
Причем всё это говорилось в то время, когда многие злодеяния большевизма были еще лишь делом будущего! В вышедших же за последние годы многочисленных книгах, посвященных истории коммунистического ига в России, уже подведены предварительные его итоги: по крайней мере около 60—66 миллионов жизней было загублено в гражданских войнах, во время голода (особенно — в период «коллективизации» в деревне, да и в период послевоенный); только в 1933 г. на Украине, Дону и Кубани от во многом искусственно вызванного голода умерло от 5 до 6 миллионов; всего же так называемых «раскулаченных», т. е. самого цвета российского крестьянства, настоящих хозяев-земледельцев, тружеников погибло тогда — по одним сведениям 15, по другим 22, 5 миллиона крестьян! Позднее же, в послевоенном 1947 г., по признанию Н. Хрущева, лишь в одной Орловской области большевицкий «колхозный строй» привел к гибели от голода 2 миллиона человек. Наконец, что сказать о том, как во время Великой Отечественной войны, несмотря на безмерный подвиг народа и напряжение всех сил страны, несмотря на наличие талантливейших полководцев, именно «благодаря» изначально бесчеловечной и зачастую бездарной политике коммунистической власти, было загублено около 40 миллионов человек ; и воинов, и мирных граждан?!
Из десятилетиями лелеявшегося большевизмом, — воспользуемся здесь вновь словами святого Патриарха Тихона, — «ядовитого источника греха» приверженцы коммунистической идеи вновь и вновь пытались напоить, одурманить Россию, предлагая ей «великий соблазн чувственных земных благ», дабы «прельстился наш народ, забыв о едином на потребу» — жизни в согласии с Богом и друг с другом .
Трезво мысливший Патриарх всегда достаточно ясно указывал и неизменный источник разрушения России — безбожие. Так, в одной из проповедей он справедливо утверждал: «…разве слышали мы из уст наших правителей святое имя Господне в наших многочисленных советах, парламентах, предпарламентах? Нет, они полагаются только на свои силы, желают сделать имя себе, а не так, как наши благочестивые предки, которые не себе, а имени Господню воздавали славу» .
Патриарх Тихон, с самого начала Октябрьского переворота выступая с бесстрашным обличением революционных злодеяний и призывом к примирению всех враждующих сторон, в значительной степени способствовал подъему религиозных настроений в народе.
Это, естественно, весьма беспокоило большевиков. В результате — и личной своей проповедью, и твердым исповеданием христианской истины, неустанной борьбой с внешними врагами Церкви и с пытавшимися разложить ее изнутри (при прямом покровительстве ЧК–ОГПУ) честолюбцами и авантюристами — Святейший Патриарх Тихон вызвал лютую ненависть со стороны новых властей. Его то заключали в тюрьму, то содержали под домашним арестом в московском Донском монастыре…
Однако достаточно трезвый в своей церковной политике Патриарх со временем пришел к печальному выводу о необходимости занять, увы, более прагматичную позицию духовного невмешательства в дела возникшего на территории России большевицкого государства. Учитывая его абсолютную нравственную невменяемость и политические реалии дня, в значительной мере уже устав как от давления ОГПУ, так и от бесконечных предательств многих бывших своих сопастырей, а также, главное, воочию все более и более убеждаясь в наступающей духовной инертности русского народа, он постепенно начал склоняться к выражению вынужденной потенциальной лояльности Церкви — по отношению к уже утвердившемуся, причем явно надолго, «советскому» режиму.
О внутренних предпосылках принятия Патриархом такого решения один из современных вдумчивых историков Российской Церкви и ее пастырей говорит следующее: «…можно представить, что происходило в душе патриарха. Ведь он в этот момент трагически осознавал, что основная масса церковного народа не собирается его защищать… Он понимал, что число его активных сторонников очень мало. И это было страшное прозрение того, что основная часть церковного православного народа не собирается поддерживать своего патриарха, свою Церковь, что Церковь им в данный момент стала не нужна, они сняли с себя всю ответственность за то, что происходит с Церковью.
И значит, Церковь вступает в совершенно особый этап своей истории, когда она будет не только гонима властью, но будет предаваема, оставляема на произвол судьбы основной частью своей паствы. Жить с этим сознанием патриарху, выросшему в совершенно иной среде, когда казалось, что Православие — это незыблемая основа бытия русского народа, было, конечно, очень тяжело. И он шел на компромисс не столько, может быть, из-за тех, кто жил рядом с ним в это время: он прекрасно понимал, что то, что произошло в России, это действительно надолго. Патриарх должен был думать о том, чтобы сохранить церковную иерархию для будущих поколений: для детей, внуков, правнуков тех, кто сейчас бросил церковную иерархию, бросил своих пастырей и из паствы превратился в стадо баранов, которое помчалось в “светлое будущее” с “молочными реками и кисельными берегами”. После пяти лет он понимал, что народ пребывает в страшном соблазне, и, наверное, с этим поколением уже невозможно отстоять Церковь» .
Что ж, как показало время, Сам Господь и все те, кто остались до конца верными ему — Его Святая Русь, весь сонм пострадавших за Христа новомучеников, — отстояли (а в этом-то Патриарх никогда не сомневался) Российскую Церковь от всех внешних и внутренних ее врагов.
Но тогда до этого было еще далеко: Россия лежала, увы, не столько в физических, сколько в духовных развалинах! И именно поэтому Патриарх решил все-таки взять для Церкви на время хоть какую-то передышку, попытаться приобрести для ее существования в окружающем атеистическом государстве хоть какие-то если не права (ибо их здесь не было фактически ни у кого!), то хотя бы подобие прав. И только поэтому он в конце концов начал постепенно соглашаться пойти на временный компромисс с большевицкой властью — заплатив столь страшную цену за весьма сомнительную и весьма условную легализацию Церкви.
Но, несмотря даже на то, что действия Патриарха на протяжении последних месяцев его жизни все явственнее свидетельствовали о пересмотре им прежней, более жесткой, антибольшевицкой духовной позиции в сторону определенной лояльности по отношению к ним, он все же был, вероятно, физически устранен чекистами: Патриарх Тихон неожиданно скончался в 1925 году в самый праздник Благовещения (25 марта / 7 апреля) в 23 ч. 45 мин. — во время лечения от стенокардии в частной московской клинике Бакуниных на Остоженке (причем еще за два дня до кончины Святейший служил свою последнюю Литургию в церкви Вознесения «Большого» на Никитской).
В церковной памяти сохранились последние слова Патриарха: «Теперь я усну... крепко и надолго. Ночь будет длинная, темная, темная, — и затем, крестясь, добавил, как во время благодарственных, по причащении молитв, — слава Тебе, Боже... слава Тебе, Боже... слава Тебе...» Он не успел произнести в третий раз «Боже», не успел и перекреститься в третий раз — душа его отошла ко Господу .
Лишившись с кончиной Патриарха Тихона законного своего возглавителя, Церковь оказалась — особенно перед лицом непрекращавшихся большевицких провокаций и репрессий — в весьма сложном положении.
Назначенные ранее Патриархом (на случай его заключения или смерти) возможные преемники первосвятительской власти («местоблюстители» патриаршего престола) находились в середине 1920-х годов в заключении; это были будущие прославленные Церковью священномученики: всего несколько месяцев возглавлявший Церковь митрополит Крутицкий Петр (Полянский, род. в 1862 г., арестован в декабре 1925 г., расстрелян в 1937 г.) , митрополит Казанский Кирилл (Смирнов; род. в 1863 г., расстрелян в 1937 г.; его даже прочили после смерти Патриарха Тихона на место очередного российского Патриарха — и он безусловно был вполне достоин этого) и митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский; 1854—1928). Большевики всячески старались исполнить, как мы знаем, сколь заветную, столь же и неосуществимую свою мечту — стереть Церковь с лица земли!
В это же время, в 1920-х годах, не менее опасными для Церкви, чем «нападения внешние», явились различные внутренние ее расколы.
Многие епископы пребывали тогда в разномыслии. Так, например, часть клира (во главе с авантюристами и предателями Церкви — священниками А. Введенским и В. Красницким), при участии «заштатного» епископа Антонина (Грановского), ушла — кто из страха перед большевиками, кто из нецерковного пристрастия к так называемой «свободе» (то есть желая жить не «по духу Божию», а по своим «демократическим» страстям) — в раскол «обновленчества». «Обновленцы» создали, в частности, пресловутую «революционную» «Живую церковь», устраивая по указке ЧК свои разбойничьи «Соборы» и пытаясь разрушить каноническую Православную Церковь изнутри (иногда их действия доходили до полной дикости: так, в пылу «революционности», некоторые обновленцы, преимущественно в провинции, даже вывешивали в алтарях вместо иконы Спасителя портрет коммунистического «божка» — сатаниста Карла Маркса ).
Начинали сбываться слова пророчества преподобного Серафима, записанные его учеником, о грядущем в самом ближайшем времени духовном падении самих христиан, но самое страшное — их пастырей, когда уже и «архиереи русские так онечестивятся, что нечестием своим превзойдут архиереев греческих во времена Феодосия Юнейшего, так что даже и важнейшему догмату Христовой Веры — Воскресению Христову и всеобщему Воскресению веровать уже не будут» /Из пророчеств преподобного Серафима Саровского. Великая Дивеевская тайна (Публикация А.Н. Стрижева) // Литературная учеба. 1991. № 1. С. 132.
Вспомним в связи с этим слова святителя Игнатия Брянчанинова (сказанные, по сути, всего лишь треть века спустя после пророчества великого саровского старца) о том, что уже и в духовных академиях некоторые профессора не верят в Воскресение Христово! /
Недаром и преподобный оптинский старец Нектарий (Тихонов), касаясь темы постепенного духовного оскудения мира и наступления эпохи всеобщей апостасии» — отвечая на вопрос об исполнении признаков второго пришествия Господня, говорил в 1922 году: «…конечно, даже простому взору видно, что многое исполняется, а духовному открыто: раньше Церковь была обширным кругом во весь горизонт, а теперь он как колечко… как колечко» .
Внутрицерковные «расколы» имели тогда место не только «слева», но и «справа» (хотя последний был вызван — политически вынужденно — состоянием церковных дел внутри самой, ставшей тогда большевицкой, России); выражал он, однако, в отличие от «живоцерковников»-обновленцев, стремление православных русских людей как раз сохранить верность отеческой вере и христианским принципам устроения российской государственности.
Эмигрировавшие во время гражданской войны из России, монархически настроенные епископы фактически создали еще осенью 1921 года на съезде членов так называемой Русской Церкви Заграницей (в г. Сремски Карловцы — тогдашней резиденции Сербского Патриарха), эмигрантскую Русскую Зарубежную Церковь во главе с уже существовавшим ранее Высшим Церковным Управлением (ВЦУ). Последнее считало себя естественным правопреемником прежнего Временного ВЦУ Юга России (действовавшего в 1918—1920 годах при Белой армии), которое тогда признавалось Патриархом Тихоном как относительно каноничное. Позже южное ВЦУ было возрождено русскими эмигрантами в Константинополе (после эвакуации врангелевской армии из Крыма) — как временное Высшее Церковное Управление Заграницей, чья деятельность была разрешена Вселенской Константинопольской Патриархией и благословлена Патриархом Тихоном. И лишь в 1921 году ВЦУ наконец переехало со множеством беженцев в Сербию.
Приходы Русской Церкви в Западной Европе тогда (по указу Патриарха Тихона от 26 марта / 8 апреля 1921 года) возглавил архиепископ Волынский, потом митрополит, Евлогий (Георгиевский; 1868—1946). И можно утверждать, что самим изданием такого указа подтверждается (пусть и косвенным образом) тот факт, что заграничное объединение православных приходов во главе с ВЦУ оценивалось в то время Патриархом как вполне каноничное церковное образование.
Указ этот был ответом на запрос: кого поминать за богослужениями? — и в нем Патриарх подтверждал не только дальнейшее право на существование ВЦУ, но и явно признавал сами конкретные его решения: «Ввиду состоявшегося постановления Высшего Церковного Управления за границей, считать православные русские церкви в Западной Европе находящимися временно, впредь до восстановления правильных и беспрепятственных сношений означенных церквей с Петроградом, под управлением Преосвященного Волынского Евлогия, имя которого должно возноситься за богослужением в названных храмах…»
На основании такого признания прав ВЦУ Патриархом в делах руководства зарубежными русскими приходами, поздней осенью 1921 года в сербских Сремских Карловцах состоялось общее организационное собрание (Собор) представителей Русской Заграничной Церкви (и членов клира, и мирян — в полном соответствии с постановлениями Всероссийского Поместного Собора 1917—1918 годов).
Собрание это узаконило создание Русской Православной Церкви Заграницей. Определенную каноническую легитимность ему изначально придало то, что оно было организовано и проведено в согласии с основными принципами «Положения о созыве заграничного собрания русских церквей», одобренного ВЦУ еще в Константинополе в июле 1921 года, то есть когда это эмигрантское Управление однозначно признавалось Патриархом Тихоном (пусть и временно) как вполне каноничное. Следует притом подчеркнуть, что, в соответствии с «Положением», участниками Собрания-Собора подтверждалось: и впредь подобные «Собрания признают над собой полную и всестороннюю архипастырскую власть Московского Патриарха» и все постановления Собраний «идут на утверждение Святейшему Патриарху, а до утверждения в нужных случаях осуществляются как временная мера решением Высшего Церковного Управления» . Тем самым было ясно показано, что никаких «сепаратистских» (собственно духовных ли, административных ли) целей зарубежное объединение русских православных приходов не имеет, считая себя неотъемлемой частью Российской Православной Церкви.
Однако в новом своем указе — от 5 мая 1922 года, патриарх, вновь подтвердив полномочия Владыки Евлогия, в то же время был вынужден дать распоряжение Зарубежному «карловацкому» ВЦУ прекратить свое существование, поскольку оно, естественно, в силу свойственного ему принципиального монархизма и неприятия большевиков постоянно ставило Патриарха в неловкое положение перед советскими властями: что мог ответить Святейший представителям ОГПУ, свирепевшим всякий раз, когда очередной Карловацкий Собор издавал новый антибольшевицкий документ с призывом в духе: «Народы Европы! Народы мира! Помогите честным русским гражданам….помогите изгнать большевизм — этот культ убийства, грабежа и богохульства — из России и всего мира!»? Патриарх по этому поводу вздыхал, писал владыке-«карловчанину» Антонию (Храповицкому): «Опричники расстреливают нас, как куропаток… может быть, их [убитых большевиками. — Г. М.] участь лучше, чем нас оставшихся. Теперь многие из нас бегут к вам, но вы к нам погодите…» — и, однако, подписывал (в попытке сохранения Церкви в России) нужные ОГПУ бумаги; в то время как оно все более и более давило на него, считая ответственным за зарубежную антисоветскую церковную деятельность.
Впрочем уже на следующий день после издания Патриархом майского указа 1922 года (с прещениями Собранию в Карловцах) он все равно был арестован — обвиненный, в частности, именно за связь с «карловчанами» в Сербии.
Показательно, однако, что ранее — когда Патриарх еще призывал Русь, всех русских людей, пойти за веру «на Голгофу» (увы, они в основной массе своей так и не откликнулись!) — он отнюдь не запрещал ВЦУ, активно действовавшее тогда в южной России: он верил тогда еще в поддержку Церкви народом и считал, что, искоренив силами всех православных верующих богоборческий большевизм, можно будет восстановить и нормальную единую каноническую систему церковного управления.
В сентябре 1922 года епископский Собор в Карловцах формальным образом исполнил патриаршее повеление о ликвидации ВЦУ, но тут же создал новое управление — Синод епископов Русской Церкви Заграницей во главе с митрополитом Антонием (Храповицким), взявшим на себя еще в октябре 1921 года, на основании Постановления Архиерейского Собора Сербской Церкви, управление всеми русскими православными общинами в Сербии. При этом, однако, было официально заявлено, что для законности заседаний Синода в них обязательно должен принимать участие митрополит Евлогий — как единственный из зарубежных архиереев, обладающий каноническими полномочиями от Патриарха Тихона (в качестве возглавителя всех европейских эмигрантских приходов).
Разумеется, для членов заграничного Синода было вовсе не безразлично: имеются или нет у них канонические основания к дальнейшему его существованию — как и вообще всей Зарубежной Церкви.
И действительно, некоторые документы, издававшиеся ранее Патриархом, а также сама необычность бытия эмигрантской Церкви — вдали от митрополии, захваченной откровенно антицерковными темными силами, придавали все же определенную и вполне достаточную каноничность «карловчанам». Они всегда считали, что устройство Зарубежной Церкви вполне отвечает указу Патриарха Тихона от 20 ноября 1920 года о праве местных архиереев создавать временные автокефалии или какие-либо независимо управляемые округа, если связь с Москвой окажется невозможной.
Фактически (в политическом аспекте) так ведь и было, да и захваченную большевиками столицу «карловчане» в духовном смысле «Москвой» теперь и не признавали: для них, в их собственной духовной жизни, она в принципе была уже не православным градом, а, по сути, «городом красного дьявола», где «в горьких узах» находился отныне плененный ОГПУ Патриарх!
Кстати, постановление о возможности существования временных независимых автокефалий в связи с политическим развалом России повторил летом 1922 года и митрополит Ярославский Агафангел — уже после ареста Патриарха, который просил тогда Агафангела принять на себя управление всей Российской Церковью.
По этому поводу даже известный критик (впоследствии — когда он уже вернулся из эмиграции в СССР) «карловчан» профессор С.В. Троицкий был все же вынужден признать, что «…вытекает право Заграничной Церкви на самоуправление, пока сношения с Москвой затруднены, из других актов Московской Церковной Власти, например, из Послания митрополита Агафангела от 18. 06. 1922 года, адресованного вообще “к архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви”. “Возлюбленные о Господе, преосвященные архипастыри, — гласит Послание, — лишенные на время высшего руководства, Вы управляйте теперь своими епархиями самостоятельно, сообразуясь с Писанием и со Священными канонами. Впредь до восстановления Высшей Церковной Власти окончательно решайте дела, по которым раньше испрашивали разрешение Св. Синода”» .
Имел ли, к тому же, Патриарх при издании ноябрьского указа 1920 года о временном самоуправлении церковных объединений в виду только собственно российские (в «географическом» смысле) епархии или же указ носил в принципе более общий («сверх-географический») характер? — никому не было известно, и потому по условиям того трагического времени желающие могли трактовать действие указа в пределах достаточно широкого канонического поля .
Отсюда и неудивительно, что — при все более осложнявшейся тогда политической ситуации вокруг Церкви в России — Синод, а за ним и Третий Карловацкий Собор 1924 года, пришли к полному неприятию патриарших указов запретительного свойства (с требованиями его самороспуска).
В итоге же Синодом вообще было принято постановление, в котором говорилось, что поскольку Патриарх теперь сам несвободен, постольку и указы его о прещениях, налагаемых на Зарубежную Церковь, столь же несвободны и не отражают в себе его истинных намерений, а отсюда: «В случае и в будущем времени каких-либо распоряжений Его Святейшества, касающихся Заграничной Православной Церкви, роняющих ее достоинство и при этом носящих столь же явные следы насильственного давления на совесть Св<ятейшего> Патриарха со стороны врагов Христовых, таковых распоряжений не исполнять, как исходящих не от Его Святительской воли, а от воли чуждой; но в то же время сохранять полное уважение и преданность к личности невинного страдальца — Святейшего Патриарха…».
/ Цит. по: Поспеловский Д.В. Русская православная церковь в XX веке. М.: Изд-во «Республика», 1995. С. 124.
Да и как иначе могли отнестись «зарубежники», например, к патриаршей «Резолюции» 1921 г. по поводу деятельности Карловацкого Собора, принятой им под давлением большевицкого «наркома юстиции Курского» (в ответ на запрос-«отношение» последнего), — резолюции с вынужденным требованием: «Собор закрыть, а за постановлениями Карловицкого Собора не признавать канонического значения, ввиду вторжения его в политическую область [выделено мной. — Г. М.]…» (Акты Святейшего Патриарха Тихона… С. 183). /
А если бы «политическая область» отсутствовала в деяниях Собора, то он был бы вполне каноничен? Но ведь каноника и политика — совершенно разные стороны церковной жизни, в принципе друг с другом (тем более — в сфере их приложений к «церковноустроительным» вопросам) никак не соприкасающиеся. Это, конечно же, прекрасно понимал и сам патриарх Тихон: ни в одном из его запретов, налагавшихся на «карловчан», по существу не говорится о каких-либо основаниях к тому канонического свойства, но лишь только свойства политического: «запрет» — за последовательный «карловацкий» антибольшевизм, за требование восстановления монархии в России и за обличение соввласти в сатанизме! Но большевицские «наркомы» требовали от затравленного ими патриарха — своего. Уступая им, он спасал не Церковь (наши жалкие человеческие усилия ей, вечной, не нужны!): он пытался лишь спасать христиан и каждодневную церковную жизнь в России — как сам он понимал это и как умел…
…С постепенным укреплением Советов — людоедские аппетиты большевиков в отношении Церкви росли, и в перспективе они мечтали о полном ее уничтожении. Сама же она, всегда зная о том, что «врата адовы» ее не одолеют никогда, искала — через смиренных своих служителей — путей самосохранения.
Продолжавшее оставаться неимоверно тяжелым положение верующих в СССР привело в результате наиболее трезво и, так сказать, прагматически (иногда, пожалуй, даже слишком) мыслившую часть российского епископата к осознанию необходимости выработать хоть сколько-нибудь реалистичную (вынужденную, увы, быть во многом примиренческой с Молохом коммунизма) линию в отношениях Церкви с государством, подвести хоть какую-нибудь юридическую платформу под возможность относительно «законного» своего существования.
Дело это, по сути, уже было начато Патриархом Тихоном. Под конец жизни он все активнее пытался добиться от властей хотя бы относительно приемлемого для Церкви гражданского статуса ее дальнейшего пребывания в новой социально-политической ситуации. Прежние гневные обличения со стороны Патриарха преступлений и его анафематствования большевиков остались в далеком прошлом — теперь подобные послания были немыслимы, да с ними, в общем, и не к кому было теперь обращаться.
Попытки Тихона продолжил (ставший вскоре после его кончины фактическим главой Московского Патриархата) Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский; 1867—1944) , пошедший в конце концов на, по-видимому, нелегкий для него в нравственном отношении шаг.
Ради, как ему представлялось, самой возможности сохранения церковной жизни в плену у того атеистического государства, что возникло тогда на территории России, митрополит Сергий согласился — по жесткому требованию властей — на публикацию так называемой «Декларации» от 16 (29) июля 1927 года (о лояльности Церкви по отношению к большевицкому режиму) .
Начался долгий период мучительного и, по большей части, не слишком плодотворного (в духовном же отношении, увы, тем более, весьма сомнительного и прискорбного) компромисса части церковной иерархии с богоборческой властью.
Важно, однако, подчеркнуть, что вынужденный компромисс этот явился результатом отнюдь не какой-либо особой личной слабости митрополита Сергия или же сугубо капитулянтскими тенденциями его окружения. Элементы всего этого в какой-то мере (хотя вовсе и не определяющей) здесь, конечно же, присутствовали — слишком уж жестока была окружающая жизнь. Но в целом всё было гораздо сложнее и гораздо страшнее: главное, чт; стало тогда ясным для Владыки Сергия (а ранее начало проясняться уже и для Патриарха Тихона) — это то, что сам российский народ в основной массе своей оказался не на должной нравственно-христианской высоте, поддавшись богоборческой пропаганде коммунистов, а потому и стать защитником родной Церкви он в целом оказался уже не способен. Не имея же за собой необходимой поддержки хотя бы относительно единой народной воли в противоборстве с врагами веры и отечества (как это проявилось, например, в эпоху Смутного времени), — ни часть иерархов, ни митрополит Сергий не усматривали никакого духовно оправданного смысла в своем личном противостоянии «народной» власти: ведь ее «законность» признала, будучи тогда вполне достойной подобного преступного правительства, значительная, если не б;льшая часть российского народа, впавшая в грех богоотступничества и беззаконного цареубийства.
Другое дело, что сами эти иерархи должны были в гораздо большей мере как раз лично быть озабоченными тем, насколько такая их позиция согласуется с подлинно христианским упованием во всех скорбях не на церковную дипломатию, не на «Декларации» и всевозможные конкордаты с разбойниками, а единственно на помощь Божию и христианскую аксиому о несокрушимости Церкви силами ада…
Пытаясь легализовать существование Церкви в условиях атеистического государства, Владыка Сергий тем самым стремился хоть как-то сохранить открытый церковный доступ (особенно литургический — пусть и несколько внешне-формально понимаемый) ко Христу — для все еще верной Ему части российской паствы, для тайной Святой Руси, в надежде на то, что когда-нибудь в будущем Господь все же милостиво примет покаяние временно предавшей Его всей остальной России...
«Декларация», в которой митрополитом Сергием говорилось о признании безбожного СССР православными верующими и всей Церковью своей родиной и — даже в политическом отношении! — своим государством, вызвала немало новых внутренних расколов и, конечно же, в дальнейшем нисколько не послужила спасению от гибели (на что, в частности, рассчитывал Владыка Сергий) ни отдельных епископов, ни священства, ни мирян, отправляемых целыми вагонами в большевицкие лагеря смерти.
Весьма прискорбным было и то, что тезис Сергия о признании принципиально безбожного СССР своей родиной хотя и трактовался им и его последователями в чисто внешнем, так сказать, физическом смысле, на поверку всё же, в реалиях советской жизни, воспринимался всеми как акт духовного признания коммунистического режима. А это для подлинно последовательных христиан было, конечно же, невозможным — и тут митрополит Сергий пусть и вполне дипломатически, но, по существу, явно лукавил.
Тем не менее документ этот создал хотя бы некое — пусть и насквозь фальшивое — подобие официального как бы признания («регистрации») Православной Церкви со стороны государства, — признания ее как относительно законно существующего религиозного сообщества. Однако многие православные верующие «Декларацию» категорически отвергли, справедливо сомневаясь и в степени ее каноничности (поскольку в церковно-юридическом смысле она выражала мнение отнюдь не церковно-соборное, то есть более или менее соборной Полноты Церкви), а лишь, по существу, только одного — Нижегородского — митрополита (хотя и в качестве Заместителя Патриаршего Местоблюстителя) да еще нескольких епископов — членов его Временного Патриаршего Священного Синода.
Значительная же часть тогдашних архипастырей не приняла ни текста, ни самого духа Сергиевой «Декларации», ибо руководствовалась теми принципами, что были изложены, например, в известном «Соловецком послании» (Обращении православных епископов из концентрационного Соловецкого лагеря особого назначения к правительству СССР).
В конце Послания заключенные архиереи, в частности, утверждали, что Церковь ради сохранения правды и истинности своего пути и в дальнейшем «готова на материальные лишения, которым подвергается, встретит это спокойно, памятуя, что не в целости внешней организации заключается Ее сила, а в единении веры и любви преданных Ей чад Ее, наипаче же возлагает Свое упование на непреоборимую мощь Ее Божественного Основателя и на Его обетование неодолимости Его Создания» .
Следует к тому же заметить, что и церковно-канонические права самого Владыки Сергия — как фактически стремившегося уже в то время являться Патриархом (при еще живом тогда, но пребывавшем в заключении подлинно первенствующем возглавителе Церкви — Местоблюстителе митрополите Петре) — не только в отношении данного документа, но и вообще в целом, всегда оставались довольно сомнительными и многими архиереями (сегодня прославленными Церковью в качестве святых мучеников и исповедников) вовсе — и с их принципиальной точки зрения совершенно справедливо — тогда не признавались!
Особенно острую внутрицерковную критику и полное неприятие «Декларация» митрополита Сергия вызвала в Зарубежной Церкви.
При этом, заметим, противостояния в оценке этого документа обострили имевшиеся и прежде внутренние нестроения среди «карловчан» (они проявлялись уже в 1925—1926 годах — например, из-за споров по организации епископий «зарубежников» и из-за напряженных отношений между Синодом и Владыкой Евлогием, чьи права, как ему казалось, слишком ущемлялись более активными «карловчанами»).
Теперь же, в 1927 году, среди «зарубежников» произошел уже значительный раскол.
Основная их часть не приняла Сергиевой «Декларации», и это, в общем, можно понять: она ведь и от них требовала — в случае их подчиненности Московской Патриархии — последовательной лояльности по отношению к ненавистным им большевикам. Естественно, что отрицание «Декларации» с их стороны (то есть зачастую со стороны сознательных участников антибольшевицкого «белого движения», преимущественно — монархистов) было актом вполне последовательным и духовно совершенно оправданным: если они еще могли как-то понять вынужденную необходимость «Декларации» для внутреннего ее использования Церковью в СССР, то к ним этот, во многом сознательно соглашательский и духовно фальшивый, документ относиться уж никак не мог!
В результате же параллельно стали существовать две церковные группы православных русских беженцев — Западно-Европейский Патриарший Экзархат (его приходы признали полное свое подчинение Московской Патриархии) и собственно Зарубежная Церковь (или РПЦЗ: Русская Православная Церковь Заграницей). При этом в РПЦЗ остались наиболее непримиримые отрицатели всякого соприкосновения как с большевизмом, так и с внешне фактически «плененной», по их мнению, большевиками Церковью.
Члены Зарубежной Церкви и впоследствии никогда не подчинялись указам Московской Патриархии, считая ее полностью зависимой от большевиков во всех своих решениях. И эта их позиция по отношению к Московской Патриархии носила всегда абсолютно отрицательный характер, утверждая «зарубежников» в необходимости столь же абсолютной дальнейшей их автономии.
Однако замечательно, что такое временное положение Церкви Заграницей по существу признал всегда сугубо практически мысливший митрополит Сергий, который еще до опубликования «Декларации» писал 12 сентября 1926 года двум епископам-эмигрантам (причем, с достаточным тактом и явно искренней любовью) — в ответ на их просьбу разрешить очередной спор между митрополитом Евлогием и Карловацким Синодом: «Дорогие мои святители… Ваше письмо дает мне повод поставить общий вопрос: может ли вообще Московская Патриархия быть руководительницей церковной жизни православных эмигрантов, когда между нами фактически нет отношений. Думаю, что польза самого церковного дела требует, чтобы вы по общему согласию создали для себя центральный орган церковного управления настолько авторитетный, чтобы он мог решать несогласия и недоразумения и настолько сильный, чтобы он мог пресечь всякое непослушание, не прибегая к нашей поддержке (всегда найдется основание усомниться в подлинности наших распоряжений или объяснить их слабой осведомленностью. Одни их признают, а другие не признают. <...> если невозможно создать такой орган, общепризнанный со стороны всей эмиграции, тогда лучше подчиниться воле Божией; признать, что эмигрантская Церковь не может создать для себя отдельного существования и потому, что для всех вас пришло время стать на каноническую почву и подчиниться (временно) местной православной власти, например, в Сербии — Сербскому Патриарху, и работать на пользу той церкви, которая вас приняла…. Такой образ действий, очевидно, наиболее отвечает нынешнему положению и нашей здешней церкви.
Желаю обнять всех вас и лично с вами беседовать. Но, кажется, это для нас возможно только вне условий нашей земной весьма скорбной жизни. Простите и помолитесь.
Пусть Бог поможет вам нести крест изгнанничества и сохранит от всякой беды.
Во Христе преданный и братски любящий вас митрополит Сергий» .
Это письмо — по самой сути своей — есть прикровенное благословение Владыки Сергия (а через него — и всей Российской Церкви), данное Русской Православной Церкви Заграницей на подвиг ее стояния в вере Христовой за пределами Отечества — в мучительной разлуке с родной Русской землей.
Если в официальных «патриархийных» бумагах, чуть ли не клещами вытягивавшихся большевиками из Патриархов Тихона и Сергия, и звучали прещения и осуждения по-своему несчастных православных беженцев и заграничной Церкви, то в самих патриарших сердцах, можно думать, всегда горела (пусть и глубоко сокровенно) горестная, «печалующая» любовь о своих православных соплеменниках, «в разсеянии сущих», о братской Русской Зарубежной Церкви!
И сколько десятилетий пришлось скрывать православной России эту любовь (неизменно сохранявшуюся, несмотря на все человеческие препоны и разногласия) ко всем нашим братьям за рубежом!
Но, слава Богу, долгие мечты наши о воссоединении друг с другом наконец осуществились в 2007 году — благодаря проявленной доброй воле с обеих сторон. Особенно много сил для этого со стороны Зарубежной Церкви приложили архиепископ Берлинско-Германский и Великобританский Марк и первоиерарх Русской Православной Церкви Заграницей, митрополит Восточно-Американский и Нью-Йоркский Лавр (Шкурла), ныне уже почивший — причем, не знаменательно ли: в праздничный день Торжества Православия, 16 марта 2008 г.?!
Еще недавно, казалось бы, немыслимое и чаемое лишь в более или менее отдаленном будущем — целостное духовное собрание и единство всех православных русских людей у общей Чаши Господней — свершилось, и, причем, как бы во мгновение ока. Однако мало еще кто полностью осознал, какими кардинальными благими переменами в общецерковной и общегосударственной нашей жизни чревато в грядущем это поистине святое воссоединение во Господе всех чад Российской Церкви — во славу Его!
…И по сию пору в церковных (и особенно — в «околоцерковных») кругах нет полного церковного единомыслия при попытке дать оценочную характеристику той политики церковной лояльности, что проводилась митрополитом Сергием по отношению к безбожной большевицкой власти: одни полностью и безоговорочно его оправдывают, другие — столь же радикально и бесповоротно осуждают. Однако, здесь, по-видимому, самой разумной и подлинно церковной (по крайней мере, на уровне живого сердечного чувства) будет в некотором смысле прагматически-«усредненная» оценка деятельности Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, с учетом всех «за» и «против» — при трезвом понимании всей немыслимости политической ситуации, в которою попала тогда Церковь: ведь, во-первых, сколько-нибудь твердо противостать безбожному большевизму русский народ в массе своей уже никак не был способен, ибо духовное падение значительной его части было слишком велико, и, во-вторых, та часть иерархии, которая оставалась к тому времени еще в живых и на свободе, представляла собой прошедшую «большевицкий отбор» и преимущественно наиболее духовно расслабленную — всегда и ранее склонную к известному либертарианству — прослойку российского епископата! Недаром преподобный оптинский старец Нектарий говорил о Владыке Сергии, будущем Патриархе, когда тот вернулся в Церковь из временного своего пребывания в прореволюционном «обновленчестве»: «Покаялся-то он, покаялся, да только яд обновленчества в нем всё равно сидит».
Печально и то, что выбранная в дальнейшем митрополитом Сергием система отношений с советской властью неизбежно требовала от него немалых «нравственных издержек» — необходимости постоянно скрывать правду (в том числе и от мировой общественности) о преследовании христиан в СССР, а иногда и официально отрицать это, то есть уже попросту лгать, ибо одна ложь неизменно порождает собой и следующую...
По указанию большевиков им также был создан Временный Патриарший Священный Синод, что, по существу, размывало самый принцип церковного патриаршего единовластия и позволяло ОГПУ манипулировать в своих интересах отдельными членами этого коллегиального органа церковной власти (недаром избрание нового Патриарха долго не дозволялось). При этом на изменение подобным образом самой системы церковного управления митрополит Сергий, конечно же, в каноническом смысле не имел никакого права, поскольку он был лишь Заместителем Местоблюстителя Патриаршего престола, то есть митрополита Крутицкого Петра, который на проведение таких реформ своего благословения ему не давал. Сомнительным было и присвоение себе титула «Блаженнейший» (как якобы уже «первоиерарху») при живом еще Главе Церкви — Местоблюстителе Петре, пусть и находившемся тогда в тюрьме.
Критическое отношение ряда епископов к подобным инициативам владыки Сергия привела к новым расколам внутри Церкви и отходу от него части приходов и даже епархий, где переставали поминать его имя за богослужениями, а поминали только Местоблюстителя Петра. В ответ со стороны Сергия и Синода имели место частые запреты «непоминальщиков» — те в ответ прекращали с «сергианами» всякое литургическое общение.
Таким образом, появлялись группы, в разной степени оппозиционные по отношению к митрополиту Сергию: «кирилловцы», «иосифляне», «даниловцы» и некоторые другие.
Наиболее трезвую и нравственно достойную позицию среди них занял замечательный архипастырь-священномученик — митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), которого даже сам Сергий не обвинял в расколе, а лишь во «вступление в общение с обществом, отделившимся от законного церковного священноначалия» .
Как отмечает современный историк Церкви: «Митрополит Кирилл прекратил церковное общение с митрополитом Сергием в результате несогласия с его администрированием, которое воспринималось как узурпация не принадлежащих ему прав и как “спорный эксперимент”, особенно в области церковно-административного управления (подразумевалось учреждение Временного Патриаршего Священного Синода без согласования с Патриаршим Местоблюстителем, поспешные прещения на оппонентов… и пр.)»
/ Журавский А.В. Экклезиологическая и этико-каноническая позиция митрополита Казанского Кирилла (Смирнова) в его воззрениях на церковное управление и церковно-государственные отношения // Русская Церковь. XX век. Кн. 1. Материалы конференции. Сэнтендре, Венгрия. 13—16 ноября 2001 г. Издание Обители преп. Иова Почаевского, Мюнхен, 2002. С. 407.
В этом же исследовании имеется и достаточно объективная характеристика сложившейся в те годы внутрицерковной ситуации. /
К сожалению, упомянутая «Декларация» не могла не привести к очередному разделению не только внутри епископата, но также и среди рядового священства (причем порой вместе с их паствой): некоторые православные весьма тем более решительно отказались принять курс митрополита Сергия на вынужденное временное примирение Церкви с большевицкой властью ; даже предполагая заранее, что это обернется для них личным мученичеством.
Но, справедливости ради, следует сказать, что многие и из поддержавших тогда компромиссную позицию владыки Сергия впоследствии точно так же ; с не меньшим смирением и внутренней готовностью ; пошли на мученичество ради Христа. И тех, и других соединила в конце концов общая для всех них любовь ко Господу и к Его Святой Церкви.
…И всё-таки что, кроме глубочайшего сожаления, может вызывать становившаяся постепенно все менее принципиально церковной позиция самого митрополита Сергия (писем в духе письма 1926 г. к архипастырям Зарубежной Церкви он уже никогда более не посылал!), надеявшего, увы, скорее на умиротворительную по отношению к большевикам «церковную» дипломатию, чем на помощь Божию, «вся оскудеваемая восполняющую»… Закономерным же итогом этого стало издание митрополитом Сергием 22 июня 1934 г. — с подачи большевицких надсмотрщиков над Церковью — указа о запрещении в священнослужении митрополита Антония (Храповицкого) и всех его архиеерев-сподвижников за рубежом!
Однако, думается, вполне логически естественными, в нравственном отношении подлинно христианскими и духовно абсолютно оправданными явились ответные слова Владыки Антония, с которыми он обратился тогда по поводу этого постановления к митрополиту Виленскому Елевферию — как к официальному представителю Московской Патриархии в Западной Европе: «Отрицая всякую силу за постановлениями митрополита Сергия и его “Синода”, я глубоко скорблю, что мой бывший ученик и друг находится в таком не только физическом, но и нравственном пленении у безбожников. Признаю деяния его преступными и подлежащими суду будущего свободного Всероссийского Собора… Вам же, — обращался он непосредственно к митрополиту Елевферию, — удивляюсь, что, будучи на свободе, вы принимаете участие в разрушительных для Церкви актах наравне с плененными иерархами, для которых самое пленение их служит некоторым извинением» …
Особо трагическая внутренняя ситуация, сложившаяся внутри Церкви в послереволюционные годы, была достаточно объективно охарактеризована в уже упоминавшемся ранее сборнике документов, связанных с правопреемством церковной власти и с жизнью Церкви в период 1917—1943 годов (см.: «Акты Святейшего Патриарха Тихона...»).
Учитывая же принципиальную важность как самой этой темы для истории Православия в России Нового времени, так и для сложения наиболее верного представления о сути вопроса у современных православных русских людей, будет небесполезным привести здесь обширный фрагмент редакционного текста, включенного в указанный сборник архивных материалов ; в качестве комментария к публикуемым в «Актах» документам:
«…Как и во времена Вселенских Соборов и потрясавших православную жизнь ересей, в описываемый период поборники Истины церковной познаются по побуждениям, руководившим ими, по поступкам, методам и средствам, к которым они прибегали, по жертвам, на которые они шли, и, самое главное — по духу их сердечного устроения, который рано или поздно в веках будет узнан, прославлен или отвергнут Церковью, ее таинственной, благодатной памятью, ее неотмирным знанием. <...>
В пылу борьбы за правду, в трагических обстоятельствах подпольной полемики использовались аргументы, значимость которых меняется в исторической перспективе, но со временем часто между строк прочитывается истина, для выражения которой в тот момент еще не было нужных слов.
В дальнейшем принятие или непринятие “Декларации” митрополита Сергия и его позиции стало критерием политической лояльности духовенства в отношении советской власти. Всех оппозиционеров арестовывали и многих расстреляли. “Борьба” митрополита Сергия за единство Церкви в силу трагической логики компромисса с гонителями стала совпадать с уничтожением инакомыслящих и несогласившихся на государственный диктат исповедников [выделено мной. — Г. М.]...
Рассматривая по прошествии уже многих десятилетий минувшие события русской церковной истории, необходимо различать расколы, начатые и развивавшиеся по конъюнктурным, властолюбивым, политическим, националистическим и другим подобным соображениям, такие как живоцерковный, обновленческий, григорианский, — от разделений, возникавших по мотивам исповеднического стояния за духовную неповрежденность Истины и жизни церковной. В отличие от действительных раскольников такие оппозиционеры очень скоро были поставлены перед необходимостью пролить кровь, отдать свою свободу и жизнь за исповедуемые взгляды. Сам их мученический подвиг с большой силой свидетельствует о том, что разногласия и разделения их были поиском Истины, имели временный, тактический характер и не повреждали их принадлежности к Полноте Русской Церкви.
Среди противников курса митрополита Сергия было множество замечательных мучеников и исповедников, епископов, монахов, священников, таких как митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский), митрополит Крутицкий Петр (Полянский), митрополит Петроградский Иосиф (Петровых), архиепископ Волоколамский Феодор (Поздеевский) с братией Данилова монастыря, архиепископ Воронежский Петр (Зверев), архиепископ Угличский Серафим (Самойлович), епископ Глуховский Дамаскин (Цедрик), епископ Серпуховской Арсений (Жадановский), епископ Дмитровский Серафим (Звездинский), епископ Ковровский Афанасий (Сахаров), старец Оптиной пустыни иеросхимонах Нектарий, старец Зосимовой пустыни иеросхимонах Алексий-Затворник, тянувший жребий на патриаршество св. Патриарху Тихону, священники Сергий Мечев, Владимир Амбарцумов, Михаил Шик, Сергий Никитин (будущий епископ Стефан) и многие-многие другие. Большинство из них погибли в ссылках, лагерях или были расстреляны.
В том же духе стояния за Истину до смерти подвизались многие мученики и исповедники, не отделившиеся [выделено мной ; Г. М.] от митрополита Сергия. Митрополит Серафим (Чичагов), митрополит Анатолий (Грисюк), знаменитый архиепископ Иларион (Троицкий), архиепископ Ювеналий (Масловский), исповедник архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий) и множество монахов, священников, отдавших свои жизни за Христову Церковь [многие из всех вышеперечисленных священнослужителей ныне уже прославлены Церковью как страдальцы за веру. ; Г. М.].
Несомненно, что тех и других соединил их мученический подвиг.
“Канонические” же прещения митрополита Сергия (Страгородского) и его Синода [против ослушников вообще, в том числе и противников “Декларации”. — Г. М.] никем всерьез не воспринимались ни в то, ни в последующее время в силу в общем недостаточной каноничности положения самого митрополита Сергия [выделено мной. — Г. М.], церковная власть которого, в связи с экстремальными обстоятельствами времени, опиралась не на канонические определения, а на фактическое принятие его достаточно большой частью Русской Православной Церкви. Характерно, что Святейший Патриарх Алексий I [наследовавший Сергию. — Г. М.] не усумнился совершить панихиду на могиле митрополита Антония (Храповицкого), запрещенного митрополитом Сергием, принять в евхаристическое общение без требования покаяния епископа Афанасия (Сахарова), бывшего в оппозиции к митрополиту Сергию. Подобно этому принимались потом в общение многие отошедшие от митрополита Сергия, также признавались совершенные ими в разделении таинства... Исторический опыт однозначно свидетельствует, что со временем Церковь умеет воздать должное мученичеству и исповедничеству своих подвижников веры, покрыть любовию многие неизбежные споры и разделения, а иногда и ошибки»
/ Акты Святейшего Патриарха Тихона… С. 809—810.
Достаточно объективную предварительную оценку жизни Русской Православной Церкви под большевиками см. также, например: Семенко В. Божие — Богу // Путь Православия. № 3. М.: Издание Отдела религиозного образования и катехизации Московского Патриархата, 1994. С. 164—179. /.
Впрочем уже после падения большевизма в России Церковью была все же сделана почти официально-соборная предварительная попытка оценки Сергиевой «Декларации».
Так, еще в 1991 году Святейший Патриарх Алексий II заявил: «Сегодня мы можем сказать, что неправда замешана в Декларации. Декларация ставила своей целью поставить Церковь в правильное отношение к советскому правительству. Но эти отношения — а в Декларации они ясно обрисовываются как подчинение Церкви интересам государственной политики — как раз не являются правильными с точки зрения Церкви»
/ Цит. по: На пути к единству. Официальное сообщение о совместной работе комиссий Московского Патриархата и Русской Зарубежной Церкви. Совместные документы комиссий Московского Патриархата и РПЦЗ. Комментарий к документу «Об отношениях Церкви и государства» // «Церковный вестник» (газ.). М. № 13—14 (314—315). Июль 2005 г. С. 5. /
Приводя эти слова Патриарха, новейший церковный документ затем комментирует их следующим образом: «…для безбожной власти православные христиане и после издания “Декларации” остались неблагонадежными и чуждыми… Она явилась и все еще является соблазном для многих чад Русской Православной Церкви» . И далее вновь цитируются слова Патриарха Алексия: «Трагедия митрополита Сергия заключается в том, что он пытался “под честное слово” договориться с преступниками, дорвавшимися до власти» .
Впоследствии и митрополит Смоленский Кирилл (Гундяев) — ныне Святейший Патриарх Московский и всея Руси — на Архиерейском Соборе в октябре 2004 года совершенно однозначно подтвердил мнение Патриарха Алексия: «Свободный голос Церкви, дает возможность взглянуть по-новому на “Декларацию”. При всем понимании того, что курс отношения к государству, который был избран в 1927 году, обосновывался побуждениями сохранить возможность легального существования Церкви, — этот курс Собором Русской Православной Церкви авторитетно был признан не соответствующим подлинной норме церковно-государственных отношений. Эпохе церковной несвободы пришел конец» .
Весьма трезвую оценку «сергианского» периода в жизни Церкви дают ныне и известные наши священники.
Так, уже упоминавшийся выше профессор-протоиерей Владислав Свешников справедливо пишет о том, что «Декларация» 1927 года «привела к глубокому расколу в церковной жизни… “Декларация” не спасла согласившихся с направлением Местоблюстителя Сергия. Людоед не может остановиться в своем людоедстве. Скушав сначала всех противников митрополита Сергия, советская власть, никогда не насыщаемая, принялась и за наиболее живых и нравственно чистых его сторонников. К 1938 году из десятков тысяч храмов на территории России открытыми остались чуть больше ста, на свободе находились всего четверо архиереев… Таким образом, цели своей — выжить любым путем — сергианство не достигло; нельзя же, глядя на эти цифры, не понимать, что это никакое не выживание.
Но главное даже не в этом. Согласиться с духом “Декларации” могли преимущественно наиболее незрелые, духовно нестойкие. Они-то и определили ту “новую” церковную культуру, к которой стали приобщаться (в основном — во время войны) новые члены Церкви… Храмы наполнились женщинами, ищущими утешения и в массе своей безразличными к главному в христианском вероучении. Их более всего интересовали требы — молебны за живых, панихиды за усопших. И едва ли кто осмелится бросить в них за это камень. Но в церковной жизни сместились центры и ориентиры; во многих отношениях она стала другой по сравнению с той, что была до 1925 года. Социальный заказ исполнялся, и требоисполнительство надолго стало знамением Церкви, а место подлинного Священного Предания в сознании церковных людей заняли местные предания мелко-законнического характера.
Едва ли не самым тяжелым последствием новой церковной политики стало чрезвычайное искажение церковного сознания…
Ложь, обширная ложь вошла в жизнь церковного общества после легализации Церкви. Лукавство прежде всего заключалось в том, что научились говорить одно, а за этим стояли совершенно другие смыслы. Думаем “лояльность”, а пишем: “Мы всенародно выражаем благодарность советскому правительству за внимание к духовным нуждам православного населения”. И это в те самые дни, когда советское правительство толпами отправляло в свои убийственные лагеря лучших представителей православного населения, грабило церковное имущество, закрывало храмы, издевалось над христианством в послушной, как всегда, советской печати. И если в словах авторов первых посланий можно уловить боль и горечь, то впоследствии ложь уже перестала ощущаться как ложь… Всеохватывающая ложь пронизала всю советскую жизнь, включая и жизнь Церкви» .
Таким образом, занятая митрополитом Сергием позиция «лояльности», заранее полностью бесперспективная, ни физически, ни, тем более, духовно отнюдь не сберегавшая саму Церковь, обернулась для церковной жизни, как и следовало ожидать, сплошным кошмаром вынужденной лжи и постоянного лицемерия. И могла ли такая позиция (в предельных духовных глубинах своих безусловно достаточно непоследовательная и беспринципная, не доверяющая Богу и явно отдающая прагматично-житейским маккиавелизмом) привести к чему-либо иному — если лжи «во спасение» всё-таки не бывает?!
/ Хотя Архиерейский Собор 2004 года и признал курс митрополита Сергия на сближение с большевицкой властью не соответствующим церковным духовно-нравственным нормам, сама идейная, изначально лукавая, уповающая не на спасительный Промысл Божий, а на человеческие ухищрения, основа его практических действий так и не была прямо осуждена Собором.
Косвенным отрицанием явно нецерковного подхода митрополита Сергия к «умиротворению» богоборческой власти большевиков явилось, однако, выраженное в «Основах социальной концепции РПЦ» (принятой на Юбилейном Архиерейском Соборе 2000 года) утверждение о необходимом неповиновении Церкви всякой власти — при действиях последней, прямо враждебных Христу: «Если власть принуждает православных верующих к отступлению от Христа и Его Церкви, а также к греховным, душевредным деяниям, Церковь должна отказать государству в повиновении… Христианин призывается к подвигу исповедничества ради правды Божией. Он должен открыто выступать законным образом против безусловного нарушения обществом или государством установлений и заповедей Божиих, а если такое законное выступление невозможно или неэффективно, занимать позицию гражданского неповиновения» — более того, сама Церковь должна при этом «обратиться к своим чадам с призывом к гражданскому неповиновению» («Сборник документов и материалов Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви. Москва, 13—16 августа 2000 г.». Нижний Новгород, 2000. С. 184, 193). /
Самое же страшное, что при таком подходе к делу «спасения» самой Церкви неизменно «совершается утрата собственно христианства как нравственной религии» . И потому, как со всем основанием заключает свою оценку «сергианства» и ее психологических истоков протоиерей Владислав, «Русская Православная Церковь выжила и выстояла… не благодаря, а вопреки изображенной здесь психологии. Мы, жившие в этой стране, опытно знаем, что Церковь устояла любовью» .
…Взяв на себя управление Церковью, митрополит Сергий, при поддержке значительной части иерархов, был вынужден положить немало сил на необходимое укрепление внутреннего строя церковной жизни.
Вспоминая в 1942 году о той тяжелой поре своей деятельности, он писал: «В нашей Церкви воцарился невообразимый хаос... Мы могли рассчитывать только на нравственную силу канонической правды, которая и в былые времена не раз сохраняла Церковь от конечного распада. И в своем уповании мы не посрамились. Наша Православная Церковь не была увлечена и сокрушена вихрем всего происходящего. Она сохранила ясным свое каноническое сознание, а вместе с этим и каноническое законное возглавление, то есть благодатную преемственность Вселенской Церкви и свое законное место в хоре автокефальных Церквей” .
Но волны репрессий со стороны государства не прекращались и после издания «Декларации». Особенно страшные из них пришлись на 1929—1931 и 1937 годы, когда бесчеловечной машиной коммунистической власти были уничтожены десятки тысяч священнослужителей и сотни тысяч православных мирян, а миллионы всех их (те, которым «повезло») томились и постепенно погибали в лагерях.
Как свидетельствовал впоследствии о том времени митрополит Сергий (Воскресенский), «…Работая в Патриархии, мы сравнивали свое положение с положением кур в сарае, из которых повар выхватывает свою очередную жертву — одну сегодня, другую завтра, но не всех сразу. Но ради Церкви мы всё же мирились со своим унизительным положением, веря в ее конечную непобедимость и стараясь посильно охранить ее до лучших времен, до крушения большевизма» .
Ужасают масштабы творимых коммунистами (в течение десятилетий!) зверств, подтверждаемых ныне официальными архивными документами.
Новейшие данные, обнародованные государственной комиссией по реабилитации жертв советского строя, непререкаемо свидетельствуют как о вопиющей внутренней антигуманности коммунистической идеологии в целом, так и о безусловной преступности большевицкого режима в России ; в частности.
Об этом ясно говорит и следующая официальная статистика, приводимая в одном из современных исследований по истории геноцида Церкви и православных христиан в СССР: «Широкомасштабная политика гонений на Русскую Православную Церковь с 1924 по 1936 год привела к репрессиям по отношению почти к 50 000 представителей духовенства. Среди них было расстреляно от 5 000 до 7 000 представителей духовенства.
Совершенно особый характер репрессии против Православной Церкви приобретают в 1937 году. За один только этот год было расстреляно наибольшее количество православного духовенства ; 85 300 человек [это — по новейшим, более полным архивным данным; ранее же считалось, что в этом году было убито «всего только» порядка 20 000 священнослужителей. — Г. М.]. Причем расстреливали не только тех, которых в это время арестовывали, но и тех, кто находился в заключении.
/ Сюда можно внести уточняющее дополнение: «По данным Правительственной комиссии по реабилитации жертв политических репрессий, в 1937 году было арестовано 136900 православных священно- и церковнослужителей, из них расстреляно 85300; в 1938 году арестовано 28300, расстреляно 21500». — Яковлев А.Н. По мощам и елей. М., 1995. С. 94—95. /
С 1938 по 1941 год, когда количество жертв несколько уменьшилось, было расстреляно 25 400 представителей православного духовенства…
Для справки сообщим следующее. К 1915 году русское православное духовенство насчитывало в своих рядах 140 епископов, 112 629 священников, диаконов, псаломщиков и 29 128 монахов и монахинь, что составляло в целом 141 757 служителей и служительниц Русской Православной Церкви. А к 1941 году только расстреляно 130 000 представителей православного духовенства. Конечно, кого-то рукополагали и в 1920-е годы, но если учесть, что система духовного образования была полностью ликвидирована в 1918 году и количество священнических и диаконских хиротоний было незначительно, мы можем констатировать, что в эти два десятилетия проводилась политика полной физической ликвидации православного духовенства.
В 1941 году русское православное духовенство насчитывало 4 правящих архиерея и около 500 служащих священнослужителей… Отметим, что в число православного духовенства, ликвидированного в этом году, не входят православные священнослужители, умершие в тюрьмах и концлагерях от голода и болезней, и те православные миряне ; а это многие сотни тысяч ; которые были репрессированы за исповедание православной веры».
/ Протоиерей Георгий Митрофанов. Церковный геноцид в большевицкой России // Православный летописец. № 2. СПб., 2000 (Цит. по: Церковь о нашем времени. Сост. В. Шпатаков и К. Годовникова… С. 12;13). /
Арестам и массовым расстрелам верующих сопутствовали повсеместные закрытия монастырей и приходских храмов: к 1939 году в стране из существовавших, по данным Синода, до революции более 54 тысяч церквей оставалось действующими лишь около сотни храмов. В Киевской епархии, где в 1917 году имелось 1710 церквей и 23 монастыря, к 1939 году сохранились только два прихода с тремя священниками и одним диаконом .
В некоторых же епархиях не оставалось ни одного действующего храма, да и сами епархии зачастую большевиками ликвидировались. Так, например, архиерейская кафедра в Пскове была вовсе упразднена в 1936 году, а в 1939—1940 годах были закрыты последние церкви в самом Пскове и в соседних Порхове и Острове (в Святых Горах) — «так что к моменту прихода германской армии в этой области не было ни одной церкви и ни одного священника, который совершал бы богослужения»
/ Сведения о приходах и священнослужителях бывшей Псковской и Петроградской губерний накануне Великой Отечественной войны. Январь 1942 г. (Госуд. Архив Псковской обл. Ф. 1633. Оп. 1. Д. 19. Л. 32—33) // Русская Православная Церковь и коммунистическое государство. 1917—1941… С. 321 /.
В результате: немцы во время оккупации — в противовес большевикам — позволяли открывать храмы повсеместно, что в известной мере и послужило дополнительным толчком к заключению Сталиным в период Отечественной войны временного альянса с Церковью; это же вынудило его не закрывать сразу храмы вновь — при возвращении советской власти в освобожденные от немцев города и села (этим МГБ вновь стало заниматься уже после окончания войны).
…Кроме упомянутого повсеместного предвоенного закрытия храмов, в СССР десятилетиями — в условиях, так сказать, «мирной» жизни — тысячи храмов коммунистами попросту уничтожались при помощи динамита. Так, в конце 20-х — начале 30-х годов множество ценнейших памятников древнерусского зодчества оказались разрушенными и в Москве, где апофеозом этого варварства стала гибель Храма Христа Спасителя, взорванного в декабре 1931 года.
/ Заметим, что большевики взрывали храмы и гораздо позже — даже в период 1960—1970-х гг. Это происходило (хотя и не слишком уж часто!) и в Петербурге, и в Москве, и в провинции (особенно при диком ненавистнике Церкви — Генсеке ЦК КПСС Н. Хрущеве): атеизм, хамское бескультурье и стремление к разрушению, как известно, всегда сопутствуют коммунистам — как родовое, природное их свойство. /
Святыни Руси — монастыри — осквернялись, и в них, как правило, размещались тюрьмы и концентрационные лагеря ; как истинное воплощение коммунистической «духовности». Одним из наиболее страшных лагерей стала территория упраздненной тогда Соловецкой обители, где погибли десятки епископов и многие-многие тысячи русских людей.
Но не менее отвратительным было растление и убийство коммунистами человеческих душ, совершавшееся ими точно так же и теми же самыми пропагандистскими методами, как это делалось и в нацистской Германии.
Методы же и там, и в СССР были самые простые: социальная демагогия, наигранный, постоянно «накачиваемый» фальшивый оптимизм, одна-единственная, предельно материалистическая, во многом языческая, военизированная и, по сути, подобная фашистской человеконенавистническая дьявольская идеология (с преследованием христианства как такового), насильственная власть лишь одной монструозной партии, власть чисто крепостнического, если даже не рабского, типа, ее жесточайше карательная внутренняя политика и постоянная ложь во всем…
Узаконенное шпионство друг за другом, повсеместное доносительство, страх и ненависть, предательство своих родных, друзей и близких становятся в это время обычными атрибутами жизни подсоветского общества.
Подобные же проявления падения человеческого духа имели, увы, место порой и в церковной жизни, хотя в целом православным верующим в СССР было присуще, конечно же, гораздо более высокое и нравственно в целом не сломленное состояние души — чем основной части отступившего от Христа и Его Церкви населения страны.
Некоторое изменение положения Церкви в России принесла грянувшая всенародная беда — Великая Отечественная война, заставшая страну, — в силу предыдущей довольно бездарной и стратегически однобокой политики большевицкого правительства во главе со Сталиным, — в значительной мере врасплох.
/ Часть военных программ (особенно в области перевооружения) не была доведена до конца; западные границы (после их передвижки вследствие захвата Прибалтики и части Польши) толком не укреплены, а армия в значительной степени обезглавлена. Как известно, Сталиным — на основании сфабрикованных Германией документов, подброшенных ему, — были ложно обвинены в сотрудничестве с немцами и расстреляны многие ведущие военачальники СССР: по подсчетам, сделанным генерал-лейтенантом А. Тодорским, убиты «из пяти маршалов — трое (М. Тухачевский, А. Егоров, В. Блюхер); из пяти командармов 1-го ранга — трое; из 10 командармов 20-го ранга — все; из 57 комкоров — 50; из 186 комдивов — 154; из 16 армейских комиссаров 1-го и 2-го ранга — все; из 28 корпусных комиссаров — 25; из 64 дивизионных комиссаров — 58; из 456 полковников — 401» (Века А.В. История России. Минск—Москва, 2003. С. 852—853). Вообще же, вопиющим показателем бездарнейшей, не реальной, а насквозь вульгарно идеологизированной политики Сталина и его раболепствовавшего окружения, результатом коммунистической антинародной и, особенно, антирусской составляющей этой политики может служить трагическая цифра числа наших военнопленных, массами тогда сдававшихся немцам, — за период первых же месяцев Отечественной войны: по разным сведениям, от 4 до 5 миллионов! /
Многие православные подвижники и духовно опытные старцы расценили это страшное для страны испытание как наказание Божие за грехи революции и братоубийственные внутренние войны, за все то зло, которое творил тогда в России народ против самого же себя, но главное — за грех Богоотступничества, за преступления (или же равнодушное отношение к ним со стороны большинства) против Бога и Его Церкви, за взорванные или закрытые храмы (которых скоро в СССР не должно было уже остаться ни одного!).
Что еще, кроме гнева Господня, могло привести в чувство закосневшие в коммунистической лжи сердца, что еще могло пробудить богоподобную человечность в людях, все более превращавшихся в бездушные винтики советской государственной машины и требовавших на своих митингах и собраниях все новых и новых расстрелов и тюрем? И, по сути, уже не слишком многие сознательно и последовательно стремились сохранить тогда в себе образ Божий.
О подобном наказании свыше, о том, что Бог бесконечно поругаем не бывает, не раз предупреждали народ молитвенники-старцы — но кто слушал их?
…Задолго до начала второй мировой войны, 6 августа 1918 года, за 10 дней перед смертью, известный (недавно причисленный к лику святых) старец, отец Аристоклий, подвизавшийся тогда на Афонском подворье в Москве, предсказывал, не объявляя, однако, никаких сроков, дальнейшую судьбу России: «Все бросят Россию, откажутся от нее другие державы, предоставив ее себе самой, — это чтобы на помощь Господню уповали русские люди…», и далее: «Услышите, что в других странах начнутся беспорядки — и подобные тому, что и в России, и о войне услышите, и будут войны, — но ждите, пока вот немцы не возьмутся за оружие, ибо они избраны Божиим орудием наказания России…»; тогда же говорил он и о значительно более отдаленном будущем, утверждая: «Крест Христов засияет над всеми мирами, и возвеличится наша Родина и будет как маяк во тьме для всех» .
И, в самом деле, война способствовала значительному духовному пробуждению нации. Несколько улучшилось — но какой дорогой ценой! — и положение Церкви в государстве.
Коммунистическая власть, как обычно — со свойственным ей политическим цинизмом, решила использовать ту огромную потенциальную силу, что всегда заключалась в национально-патриотической традиции Русской Церкви.
И, действительно, что было делать Сталину? Как можно было продолжать уничтожать русские православные храмы и измываться над русским православным человеком, если, например, оккупанты, захватывая наши города, тут же (пусть и из чисто пропагандистских политических целей) закрывали музеи атеизма и разрешали вновь открывать храмы?
Так, уже в июле 1941 году немецкими оккупационными властями были «закрыты антирелигиозные музеи, находившиеся в кафедральном Успенском соборе Смоленска и Троицком соборе Псковского кремля. Эти древние храмы были переданы Русской Православной Церкви, и в них возобновились регулярные богослужения» , причем «10 августа в Смоленске в день памяти Смоленской иконы Божией Матери, именуемой «Одигитрия», в возвращенном Церкви соборе отслужен молебен перед найденным накануне немецкими солдатами чудотворным списком этой иконы» .
В ответ и Сталин решил использовать в чисто политических целях «церковный фактор», хотя и это было сделано им не сразу и с большим, так сказать, скрипом (даже патриотическое воззвание Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Сергия, от 22 июня 1941 года, было разрешено огласить в храмах только 6 июля!).
Что оставалось Сталину, этому лукавому политикану, — как не позволить и в России открытие храмов и уж во всяком случае не закрывать их вновь — при освобождении русских территорий от оккупантов — в тех местах, где они были открыты немцами?
Ведь, например, в одной только Псковской области, где, благодаря усилиям большевиков, перед войной практически не осталось ни одной (!) действующей церкви, при немцах к началу 1944 года было открыто более 400 приходов, где служило около 200 священников. Но этого мало — там же «активно использовались такие формы просветительского, миссионерского и социального служения, как преподавание Закона Божия в приходских и общеобразовательных школах, создание детских садов и детских приютов, катехизация взрослых, просветительская работа духовенства с учителями, миссионерская деятельность духовенства на радио. Ничего подобного не допускалось коммунистическим режимом в СССР не только в довоенное время, но и в течение всего послевоенного периода вплоть до 1989 года» . Там же, в Пскове, священство так называемой Псковской миссии всячески старалось помогать — и духовной поддержкой, и собранными продуктами — русским военнопленным в здешних лагерях .
К началу 1943 года «на территории, занятой немецкими войсками, было открыто около 10 тысяч храмов» . В то же время оккупанты оставались оккупантами: и они точно так же, как и коммунисты (эти — особенно в 1941—1942 годах, в советских концентрационных лагерях), расстреливали священство в военные годы! Так, за чтение в храмах первого послания митрополита Сергия (Страгородского) «в Киеве были расстреляны настоятель Николо-Набережной церкви архимандрит Александр (Вишняков) и протоиерей Павел Остренский, в Симферополе — протоиерей Николай Швец, дьякон Александр Бондаренко, старец Викентий» .
Показательна именно чисто пропагандистская направленность временного заигрывания Сталина с Церковью: если в том же Пскове Православной миссией было издано к декабрю 1942 года 100 тысяч молитвенников, то Московскую Патриархию в августе того же года обязали выступить якобы в качестве издателя полиграфически роскошной по тем временам книги (с 50-тысячным тиражом) «Правда о религии в СССР», «которое распространялось преимущественно за границей» и где лживо «указывалось на отсутствие серьезных проблем в церковной жизни СССР довоенного времени и подчеркивалось, что главные исторические невзгоды Церкви в СССР пришлось пережить лишь в результате немецко-фашистской агрессии» .
О том, каково было положение Церкви на самом деле, свидетельствуют хотя бы такие разнородные, но равно дискриминационного характера факты: например, только с марта 1944 года были разрешены и состоялись несколько встреч православного духовенства с командирами и бойцами Красной армии; или другое: несмотря на то, что прихожане осажденного Ленинграда «собрали в помощь фронту почти 17, 5 миллионов рублей, городские власти не передали в этот период Русской Православной Церкви ни одного храма, за исключением вернувшихся в юрисдикцию Московской Патриархии бывших обновленческих Спасо-Преображенского собора и кладбищенской Серафимовской церкви» ; и, наконец: когда, после встречи митрополита Сергия со Сталиным 4 сентября 1943 года, Церковь была как бы вновь «разрешена» в СССР и в октябре того же года новоизбранный Патриарх Сергий передал властям «заявление об освобождении находившихся в советских лагерях и считавшихся живыми 24 архиереев, одного архимандрита и одного протоиерея», то оказалось, что «все упомянутые в списке священнослужители, кроме одного, к этому времени были либо расстреляны, либо умерли в лагерях» . Вот вам и якобы великий «церковолюбец», «раб Божий» Иосиф!
Показательно также, что даже ради собственной временной политической выгоды советская казенная машина работала с удивительным скрипом: так, даже документ о последующем разрешении на открытие храмов в России (с предоставлением минимальных прав верующим) — так называемое постановление Совнаркома СССР за № 1325 «О порядке открытия церквей» — власти приняли только 28 ноября 1943 года!
Об истинном характере отношения коммунистической власти к Церкви в период Отечественной войны неоднократно уже цитировавшийся здесь протоиерей Василий Ермаков весьма недвусмысленно и трезво высказался, например, один их наиболее уважаемых и достойнейших российских пастырей — петербургский протоиерей, настоятель храма на Серафимовском кладбище: «О той войне говорят сейчас очень много, но не всегда правдиво. Сегодня, через 60 лет после окончания войны, некоторые говорят, например, что во время войны было повальное обращение к Богу, повсеместное служение молебнов в частях, даже причащение солдат перед боем. На самом деле, у православных в Красной армии всю войну оставалось лишь право на тайную молитву между кровавыми боями и безбожными речами политруков. Оставшиеся в живых ветераны, если они верили в Бога, вспомнят, как они обращались к Богу в глубине своего сердца… Мне хотелось бы обратить внимание всех россиян на то, что многие говорят сейчас, в начале XXI века, о том, что во время войны Бог был в сердцах всех советских воинов и даже в сердцах советских военачальников. Но почему же тогда в день Победы — а Пасха была 6 мая — командный состав не приветствовал победителей пасхальным приветствием «Христос воскресе!»? Хотя тогда в армии почти все были крещеными. Почему было не обратиться и не поздравить не только с днем Победы, но и с Пасхой? Не было тогда веры в Бога, боялись упоминать Бога. И только одна Матерь-Церковь в те пасхальные дни поздравляла русский народ с Пасхой и Победой. Именно Церковь уже 22 июня 1941 года в послании митрополита Сергия впервые высказала великую мысль о том, что «победа будет за нами». Несмотря на то, что нас гнали, нас унижали, нас убивали, мы, православные христиане, своих обид не вспомнили.
Ветераны, помните этот день — день Победы и Пасхи! Это был день Победы жизни над смертью. Пасхальный канон возвещает нам: «Смертью смерть поправ». Пора понять, что мы победили не [одними только] нашими сыновьями и дочерьми, павшими на полях войны, но силой духа русского народа.
Русские люди XXI века! Подумайте о нас, ветеранах,.. какие мы есть, и не повторяйте наших ошибок. Не отходите от Бога. Если русский человек не ходит в храм, он перестает быть русским. Это главный завет Вам от меня, священника, прослужившего у Престола Божьего 52 года»
/ Протоиерей Василий Ермаков. Поздравление ветеранам войны // «Церковный вестник» (газ.). М. № 8 (309). Апрель—май 2005 г. С. 6.
Заметим попутно, что о. Василий употребляет в своем тексте (так сказать, по инерции — как и многие из нас ныне), наряду с определением «русский, русские», и часто встречаемое ныне определение «россияне», по поводу которого, однако, можно привести весьма разумное (и достаточно принципиального характера) высказывание уже упоминавшегося выше известного историка литературы и философии Г. Давыдова, а именно: «Как известно, дореволюционное и, как правило, современное иноязычное употребление слова “русский” имеет в виду подданство, гражданство. Поэтому нынешнее нелепое и неправильное употребление слова “россияне” забудется в тот самый момент, когда средства информации и канцелярские бумажки перестанут пестрить им. Россияне, причем желательно с ударением на “и”, — слово из лексикона XVIII в., но тогда оно употреблялось не как сомнительный неологизм, обозначающий несуществующий народ, а как вариант самоназвания русского народа. В слове “российский” подчеркивалась не нынешняя безнациональная сущность карликовой, межеумочной, глиняной, мнимой, преходящей “РФ”, а имперский размах разрастающейся христианской державы» (Давыдов Г. Русской истории нужен Моисей… // Независимая газета. 16.09.1998. С. 8) /.
В годы войны Церковь неизменно способствовала укреплению народного духа. На деньги, собранные ею среди верующих, создавались танковые колонны и боевые эскадрильи; некоторые священники даже совершали богослужения в партизанских отрядах.
В результате всего этого 4 сентября 1943 года в Кремле состоялась историческая встреча трех архипастырей: Заместителя Местоблюстителя Патриаршего Престола, митрополита Сергия (Страгородского), митрополита Ленинградского Алексия (Симанского) и митрополита Крутицкого Николая (Ярушевича) — с главой правительства И.В. Сталиным, который, окончательно рассудив, что в сложившихся политических условиях будет гораздо выгодней преследование Церкви на время отложить, выразил своим собеседникам намерение возвратить ей (до известной, разумеется, степени) полностью попранные ранее ее гражданские права.
/ Впрочем следует заметить, что предварительные размышления Сталина о явном к концу 1930-х гг. уже полном «неприличии» масштабов гонений на Церковь со стороны соввласти — в русле складывавшейся тогда международной политики СССР, равно и казавшийся ему факт почти полного уничтожения Церкви в стране (а потому и «неопасности» ее для советского режима), как, вероятно, и зарождавшаяся тогда у него идея псевдо-традиционалистской «русификации» коммуно-советизма в ожидании будущего столкновения с Западом, привели его к мысли на время несколько «подморозить» процесс травли верующих большевицкой властью: в результате появилось Постановление Политбюро ВКП(б) от 11 ноября 1939 г., содержащее, в частности, достаточно любопытный пункт: «Указание товарища Ульянова (Ленина) от 21 мая 1919 года… «О борьбе с попами и религией»… отменить» (См.: «Наш современник». № 12. 1999 г. С. 223). /
Тогда же Сталиным было принято решение о проведении Поместного Архиерейского Собора — он состоялся уже через четыре дня! И тогда же, 8 сентября, Собор избрал митрополита Сергия Патриархом.
В последующие месяцы лишь весьма небольшое число архиереев и священников было выпущено из лагерей на свободу. Началась подготовка к открытию Богословского института, возобновилось издание «Журнала Московской Патриархии».
Патриарху Сергию довелось управлять Церковью в первосвятительском сане совсем недолго: 15 мая 1944 года он скончался. Очередной Поместный Собор утвердил 2 февраля 1945 года нового Патриарха — им стал «блокадник», перенесший вместе со своей паствой тяготы многомесячной осады северной столицы, митрополит Ленинградский Алексий (Симанский; 1877—1970).
В первые годы его патриаршества в стране еще открывались семинарии и академии, действовало немало монастырей и приходских храмов, но радость верующих от казавшегося им теперь возможным дальнейшего развития церковной жизни была недолгой. Сталин вскоре в известной мере разочаровался в способности Церкви подыгрывать ему на международной арене в его коммунистических агрессивных планах (а именно таким образом он поначалу пытался ее использовать), хотя отдельные представительные функции за рубежом ей и были навязаны и она их несла. Не было более необходимости и в ее укрепляющей единство нации исторической традиции, а как неизменно последовательному марксисту-ленинцу — Церковь вообще была ему чужда и в целом неприятна.
Поэтому уже вскоре после завершения войны Сталин опять стал постепенно сворачивать деятельность Церкви (особенно внутреннюю). Вновь начал он отправлять священство в лагеря — хотя, конечно же, уже не в таких количествах, как ранее. Начали, не слишком торопясь, но вполне сознательно и направленно, вновь закрывать духовные учебные заведения и, главное, монастыри и храмы. Так, «согласно докладу, представленному Сталину Советом по делам Русской Православной Церкви, к 1 октября 1949 года «изъято 1150 молитвенных зданий» (на бывшей оккупированной немцами территории)» . А в докладной министра МГБ Абакумова Сталину (1948 г.) приведены, например, такие данные о числе арестованных верующих: «В результате работы органов МГБ по выявлению и аресту антисоветского элемента среди церковников и сектантов за время с 1 января 1947 года по 1 июня 1948 года по Советскому Союзу за активную подрывную деятельность арестовано 1968 человек, из них православных церковников — 679 человек» .
Прискорбную лагерную статистику этого времени приводит и протоиерей Михаил Ходанов. Отмечая вновь начатую Сталиным вскоре же после окончания войны «политику удушения Церкви», о. Михаил пишет в одной из статей: «В 1949 году по сводному отчету ГУЛАГа в советских лагерях каторжного режима сидели 3523 священнослужителя… К слову сказать, те священники, которые не подписали известную Декларацию митрополита Сергия, Сталиным из лагерей вообще не выпускались. Оставшиеся в живых неподписанты вышли на свободу только после 1953 года» .
И всё-таки в целом — в силу определенной политической инерции властей — первое десятилетие правления Патриарха Алексия I оказалось хотя бы относительно благоприятным для жизни Церкви. В стране существовали Духовные академии и семинарии, готовившие достаточное пока число клириков. К тому же после смерти Сталина и в связи с последовавшей затем постепенной ликвидацией лагерей на свободу начали выходить немногие уцелевшие еще представители старого епископата и священства. Всего тогда в епархиях открылось и действовало около 14 тысяч храмов.
Впрочем, за все это церковной иерархии приходилось платить слишком дорогую и духовном смысле слишком отвратительную цену, становясь волей-неволей нередко соучастницей антихристианской в своей глубочайшей внутренней сущности политики советской государственности.
Касаясь временного пересмотра соввластью ее взаимоотношений с Церковью в годы войны — при сохранявшейся между ними подспудной непримиримости, чреватой в будущем неизбежным духовно-революционным столкновением, один из ведущих православных историков так характеризовал (в сборнике статей разных православных авторов, изданном в 1953 году в США) сложившееся тогда положение: «кремлевские властители в горькую минуту вынуждены были, во имя собственного шкурного спасения, признать свободу проконтролированных культов, включая и русскую православную Церковь, при условии оскопления ее народно-учительных, общественно-воспитательных, вообще миссионерских в широком смысле функций. В оскопленном виде, как жалкая карикатура на полное, свободное, а стало быть и теократическое Православие, современная русская иерархия обращена в течение некоторого времени на службу коммунизму и как аппарат духовного укрощения угнетенных масс, и как орудие международной псевдопацифистской пропаганды . Но… все-таки этот кошмарный маскарад Православия есть факт, не дающий спокойно спать господам над бескрестным Кремлем. Это напоминание о наличии неостывшей подземной клокочущей лавы, способной взорвать и перевернуть все. И это относится не только к религии, но и ко всей человеческой природе, искаженной и закованной в кандалы противоестественной доктриной и тиранией коммунизма. Вся свободная природа человека страждет, клокочет, томится жаждой освобождения и… вся взорвется, возвращаясь к самой себе через какую придется катастрофу. Во всяком случае, через переворот по существу революционный. Мирная эволюция тут исключена, как исключен компромисс между раем и адом, где непереходимая пропасть велика утвердися (Лк. 16, 26). И это… проблема не наша только, частная, русская, а проблема всемирная. Всем народам придется на нее ответить решительно и окончательно. И не словами, а делами» .
Это постоянно чувствовавшееся большевицкой властью внутреннее духовное неприятие ее со стороны Церкви столь же постоянно заставляло коммунистическую верхушку бояться ее — а потому так или иначе пытаться уничтожить!
Поэтому и не удивительно, что постепенно о важной роли веры и Церкви в победе над германским фашизмом было забыто, хрупкий временный конкордат власти с церковными кругами ликвидирован, и религия снова стала восприниматься коммуно-советским начальством лишь как чрезвычайно опасный идеологический враг.
В результате соответствующей политики Кремля и тогдашнего главы государства Н.С. Хрущева (политики чрезвычайно низкой в культурном отношении, волюнтаристской, неумной и недальновидной) положение Церкви на рубеже 1950—1960-х годов вновь резко ухудшилось. Около половины церквей коммунисты вновь насильственно закрыли. На верующих обрушилась очередная волна репрессий. И хотя внешне власть соблюдала минимальное подобие приличия (времена были уже не столь «волчьими», как в довоенные годы), наиболее строптивые священники опять попали во все те же лагеря.
Со временем, однако, давление коммунистического режима на Церковь несколько ослабело — главным образом, в силу повсеместно наступившей в стране общественно-политической стагнации. Тем не менее государство, остававшееся и в эти годы принципиально атеистическим (в силу сам;й — неизменно богоборческой — коммунистической идеологии), лишь вынужденно терпело Церковь, не будучи в силах, как показала история, уничтожить ее.
В который раз жизнь подтвердила сказанные некогда Самим Богочеловеком Христом слова: “…Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее” (Мф. 16, 18).
…Завершающий этап почти полностью бесправного (а временами — и мученического) положения Церкви в России при большевицком режиме совпал с периодом первосвятительства Патриарха Пимена (Извекова; 1910—1990).
И при Патриархе Пимене Церковь все также продолжала находиться под мощным прессом государственного атеизма. Исподволь власть, как и прежде, закрывала храмы: с 1971 по 1981 год прекратили существование приблизительно 270 приходов; всего же в России к 1981 году сохранялось 7007 действующих храмов. Сокращалась и численность духовенства, постоянно подвергавшегося надзору и травле со стороны так называемых «уполномоченных по делам религии» (фактически — негласных сотрудников Комитета Госбезопасности).
Но с середины 1980-х годов — в результате постепенного размывания коммунистической идеологии, приведшей к полной ее моральной деградации и фактическому обесценению даже в верхах страны — по отношению к Церкви в СССР начали проявляться некоторые послабления…
Определенное оживление церковной деятельности в Москве наступило (поскольку была позволено) с приближением важной юбилейной даты — 1000-летия Крещения Руси.
С наступившим ослаблением гнета государства и открытием новых храмов явно возросло и число молящихся в них — значительная часть русских людей вновь стала ощущать себя православной нацией. В этом смысле показательно (хотя это и факт, так сказать, внешнего порядка): только с 1980 по 1988 год Софринские художественные мастерские Патриархии изготовили и реализовали 63 миллиона нательных крестов!
После последовавшей 3 мая 1990 года кончины Святейшего Патриарха Пимена преемником его на первосвятительском Московском Престоле стал Святейший Патриарх Алексий II (Ридигер; род. 23 февраля 1929 года в Таллине).
Вскоре наступили важнейшие перемены и в отношениях Церкви с государством: 25 октября 1990 года Верховный Совет РСФСР принял закон «О свободе вероисповеданий», положивший начало освобождению Церкви от более чем семидесятилетнего коммунистического ига.
...Прошло всего лишь чуть более года с начала первосвятительства Святейшего Патриарха Алексия II, как грянули тягостные и нелепые события псевдопатриотического коммунистического августовского путча 1991 года.
Нравственная победа граждан начавшей возрождаться России над горе-заговорщиками (увы, использованная Б. Ельциным преимущественно в личных политических целях) была, однако, воспринята Церковью как переломный момент в истории страны — как начало крушения безбожной коммунистической идеологии, более семидесяти лет насаждавшейся в России ее внешними и внутренними врагами, как завершение долгого и мучительного пленения ее народов бесчеловечной атеистической властью.
В связи с этим Святейший Патриарх обратился 23 августа с особым Посланием к народу. Слова Его Святейшества могут служить своеобразной итоговой оценкой всего долгого пути противостояния православной России и ее Святой Церкви рухнувшему наконец большевицкому режиму: «Коммунистическая идеология, как мы убеждены, никогда более уже не будет государственной в России. Она попыталась вновь силой навязать себя народу, но народом же была ненасильственно отвергнута» .
Будем верить, что ушли в прошлое и уже не вернутся (во всяком случае до эпохи грядущего Апокалипсиса — ибо слово Божие непреложно!) времена гонений на Церковь, времена воинствующего атеизма. Но прежде чем возрождающаяся ныне Русь вновь окажется способной обрести былую свою духовность и жажду святости, ей предстоит пройти нелегкий путь, где от каждого потребуется не только глубоко осмысленное и внутренне пережитое личное покаяние — за долгое уклонение от путей Христовых, но и большая нравственно-созидательная работа.
Именно это и подчеркнул в том же Послании 1991 года Святейший Патриарх Алексий II: «Должен наконец закончиться бесплодный и горький труд разрушения: больной, чье безумие долгие годы внушало ужас всем сопредельным, присел у ног Христовых в здравом уме (Лк. 9, 35) и покаянии. Россия начинает труд и подвиг исцеления!
Этот труд, все мы знаем, не будет ни коротким, ни легким, но молитвами святых мучеников и угодников Божиих, просиявших в земле Русской, верю, он не будет бесплодным.
Мы должны знать: труднейшей для каждого из нас будет работа не внешняя, а внутренняя. Нелегко вернуть Отечеству благосостояние, но многократно трудней очистить свое сердце от злобы, подозрений и рождающей их безумной богоборческой гордыни...
Поистине, на долгие годы для всех нас должна стать общей смиренная молитва мытаря: Боже, милостив буди нам, грешным (Лк. 18, 13). Кто из нас сможет сказать, что не нуждается в милосердии и прощении Божием? Простим же друг другу, чтобы и Господь простил нам!
Дорогие мои! С радостью освобождения вас!»