Сначала были ему сны, спокойные его, видимые только с закрытыми глазами происшествия и события, ход которых начинается всегда с известной точки в ментальном пространстве и продолжается до известного рубежа, где на краю ойкумены брезжит пора просыпаться, а за краем её уже выводит свою электронную трель будильник. Потом, не по заведённому обычаю, сны его начали мешаться и делаться ватными и размытыми, отступая куда-то в смещённую мимо центра перспективу, тоскливо и прощально вспыхивая гаснущими вдалеке отголосками, и окружила его неопределённая пустота, из которой надо было просыпаться, потому что сознание барахталось в ней, как в невесомости, смешно и до обиды нелепо. И откуда-то сбоку, слева, в эти безвоздушные сумерки начали пробиваться другие, чужие какие-то видения, отталкивающе-суетные, неудобно яркие и перевёрнутые с ног на голову, словно в камере обскуре, или это он повис в своей пустоте в неудобном положении на спине, с ногами выше запрокинутой головы, нелепо раскинув руки, и теперь всматривался в отдалённое и микроскопическое на расстоянии мельтешение образов и звуков, не имея, наверное, другой точки опоры. А они понеслись мимо и движением своим потеснили его обратно в неопределённость, где он, уже не сопротивляясь инерции, как безжизненный космический объект, медленно вращающийся в направлении движения, поплыл в щемящей пустоте без ощущений движения и жизни и в миг осторожного отчаяния мягко выпал в явь, в свою постель, в свою просторную комнату, и освещённый снизу наискось уличным фонарём потолок повис над ним в привычном, уверенном положении.
Непродолжительная тишина окружила его, дистиллированная и сухая, без обычного своего шелеста в ушах, была она как стекло, которым ночью залило всю комнату, и звуку невозможно было в ней шелохнуться. И он лежал в парализованном пространстве и смотрел в потолок с такой вечностью в глазах, какая, должно быть, проявлялась в человеке в последний раз во времена последних египетских царей, приведённых в состояние неувядающего бессмертия, но тут справа щёлкнула минутная цифра будильника, и он повернул голову на звук и увидел, что ещё глубокая ночь и всего лишь четырнадцать минут четвёртого часа утра, и вокруг ожили обычные ночные звуки, и его дыхание стало слышно ему, и даже сердцебиение гудело глубоко внутри, и в открытую на ночь форточку еле заметно лилась свежая прохлада, сгущённая шелестом и влажным запахом зелени. Тогда он глубоко вздохнул и, откинув одеяло, сел на постели, зная уже, что спать ему больше совершенно не хочется, и хлопчатый шорох окончательно привёл действительность в должный порядок.
Сидя он дождался следующего минутного щелчка, слушая тишину, доносящуюся в форточку с улицы, и ему казалось в эту минуту, что одна какая-то ветка шелестит себе против ветра, сонно текущего над самыми вершинами деревьев, едва касаясь их своими проницаемыми отрогами. А когда время дало понять, что движется по своей траектории совершенно вперёд, он встал с постели и стал надевать джинсы, чем комната наполнилась тихим шумом, звоном мелочи в кармане, шагами босых ног по ковру, и звуки свободно раздавались в ней, лёгкие и неприкаянные, как в большом пространстве без эха, и где-то под окном вдруг залаяло – негромко и отрывисто и бессмысленно как-то, словно тявкал на пчелу на цветке пятилетний даун, сидя с испачканными песком руками в своей луже. От этого стало тревожно, всё чутко замерло, вздрогнув, в виду неестественного звука, пульсирующего на одной немузыкальной ноте, и прокравшись к окну, забыв о себе, он посмотрел во двор и увидел в круге света под фонарём серую кошку, лающую в темноту. Сверху было видно, как она напряжена, как всем телом подаётся вслед каждому звуку, будто неведомый доселе инстинкт выкидывает его из неё, но не дёргался кончик её хвоста, и не было похоже, что она готова спасаться бегством в любой момент, - просто и немыслимо лаяла она в темноту за кругом света, но ничто не отвечало ей оттуда. Жутко, как в дурном сне, хлопнула где-то сверху форточка, что-то мелкое ссыпалось в кусты под окном, и кошка стремительно исчезла вперёд с последним звуком, оказавшимся продолжительным жалобным мявом. Стало тихо, и как-то совсем не осторожно стали проявляться обратно все прежние звуки, выходя из тени прошедшего над ними немыслимого кошачьего лая, будто одна тема ноктюрна проступила сквозь другую, ураганную, заблудшую сюда из случайно вспомнившейся другой ночи.
Он стоял у окна, кусая ногти, и ловил себя на овладевшим им бездумии, и никак не мог поймать. Возникали у него безымянные мысли, невозможные для речи, отчего не получалось у него подумать чётко и законченно, чтобы произвести наконец какое-нибудь известное на земле соответствующее моменту действие, и единственным, что само собой у него получилось и вернуло хотя бы что-то в нём и в мироздании на место, оказалась медленно, инстинктивно поднявшаяся бровь – он испытывал не крайнее удивление, а просто констатировал для себя: вот как оно ещё бывает. С этим осознанием в себе он отошёл от окна, взял сигарету из пачки на тумбочке, прикурил от спички и после двух механических, безвкусных затяжек сел на постель, и где-то вдалеке, как в застенке, с многократным эхом сознаваясь во всём, что-то щёлкнуло; он улыбнулся, несколько раз пошевелил бровью, примеряя эту неяркую эмоцию к осознанию происшедшего, и когда они подошли друг другу, глубоко, со вкусом затянулся.