© Думчева Л.А., иллюстрация, 2012
Здравствуй, дорогой Д.
Сегодня мне приснился странный сон. Я сижу в исподнем, между мной и монитором дымится большая чашка с горячим кофе. Я хочу записать то, что запомнила из своего сна, пока утренняя медиа-трескотня и автобусная ругань, метро и трудовой день не затерли его следы.
Во сне мне явился демон.
Я, конечно, не знала, что он демон. Но когда он сказал, что пришел ко мне, и я спросила, зачем и кто вообще он такой, он так прямо и ответил с прямотой, которая возможна только во сне, — что, мол, он демон.
Шел снег. Хотя это какое-то стерильное, ничего не передающее выражение. Скорее так: большие белохлопья снежились спиралетраекториями — с неба и прямо мне на язык. Медленно, медленнее обычного, как это часто бывает во сне, и как-то значительно в своей непритязательности и сиюминутности. Я бессмысленно стояла посреди перекрестка, выхватываемая из ночи моргающими желтыми светофорами. Светофоры меланхолично передавали свою желтую весть «ОСТОРОЖНО», высвечивая мою закутанную в пальто фигуру на фоне всеобщего безразличия, и потом на короткое мгновение вдруг все разом умирали, и вместе с ними исчезала и я. Я описываю себя как бы со стороны, как будто бы не была собой, внутри самой себя, а могла наблюдать за всей сценой как в кино или на картине, но так это и было: в одно и то же время я как бы была и внутри себя и видела себя же со стороны. Но те, кто видит сны, хорошо знают, что такое вполне возможно, не так ли?
И вот я стояла в игре желтых светофоров, которая в этот момент казалась мне странным образом тепло-мизантропической, то есть мизантропической, но при этом (или от этого?) почему-то теплой. Наверное, в других эпизодах моего сна я куда-то стремилась, с кем-то встречалась, что-то обсуждала и что-то непременно делала, но только не сейчас. Я запрокинула голову, высунула язык и поймала большую-большую снежинку. И в который раз испугалась, как быстро снежинка растаяла от соприкосновения с моим телом. И мне захотелось вместе с очередным выдохом облачком пара выдохнуть из себя все свое тепло, чтобы стать навсегда такой же холодной, как эти снежинки, чтобы я могла прикасаться к ним и обнимать их, не убивая. И как если бы от этой моей мысли все прочие светофоры почему-то стали тускло красными, а те, в желтом свете которых я поедала снежинок, засветились немигающим белым огнем. Я замерла — я очень хорошо помню свое удивление и… не испуг, скорее, какое-то ощущение неотвратимости. И он вышел откуда-то из этой неотвратимости и протянул мне руку.
Черт, Д.! Чувствую, что глупость какую-то пишу. Как будто хочу из своего сна выточить произведение искусства. И кому это надо? А ведь пока спала, все это было так реально, так тотально реально. И так самодостаточно, самоценно. И все-все не нужно было никому, не нужно было даже мне — оно просто было и все…
Извини, Д., наверное, я напишу тебе про этого демона как-нибудь в другой раз, хорошо?
Опять звонил А. Я сказала, что он парнокопытное и чтобы он шел заниматься сексом в далекие страны.
Д., мой милый Д., мой единственный друг! Ну что же это такое? Если бы это был мой собственный мир, я бы убивала таких, как он, на месте.
Дорогой Д., вчера на вечеринке я познакомилась с одним человеком. Его зовут Б., он поэт. То есть не совсем поэт — его не читают со сцены, он не издал ни одного сборника своих стихотворений. Скорее, он Поэт. Импозантный и в то же время мечтательный. Пишет стихи на салфетках и забывает их на чужих кухнях. Хорошие, кстати, стихи, хотя некоторые слишком меланхоличные. Он вообще очень остро чувствует мир вокруг. Или, может быть, несовершенство этого мира. Я думаю, будь у нас шанс, мы бы с ним могли составить хороший дуэт. Двое, которые смотрят на мир через один и тот же прицел. Но только у нас не будет шанса. Я не знаю его телефона, он не спросил у меня мой номер, это была случайная вечеринка, у нас нет общих знакомых, etc. — итог: мы никогда больше не встретимся.
Милый мой Д.! Я сегодня не одна. Со мной мсье (или как их там принято величать в Исландии?) Johann Johannsson, который пишет дивную музыку — иногда тревожную, иногда задумчивую, всегда — такую пронзительную. Сейчас я и тебе дам послушать его Englaborn! Поставлю и буду рассказывать, как прошел день.
Прости, я заснула, пока слушала музыку. И так и не рассказала тебе, как прошел день. И уже и не расскажу. Потому что в общем-то и нечего рассказывать — обычная рабочая рутина и т.д. Но дело даже не в этом. Дело в том, что мне снова приснился он. И это еще не все. У меня такое ощущение, что, начиная с прошлого раза, когда я писала тебе про него и про желтые светофоры, он снился мне каждую ночь. Чушь несусветная, правда, Д.? Скажи, что да, правда. Когда я была чуть помоложе, вся такая юная и романтичная, мне, наверное, очень польстило бы завести своего персонального демона или вампира. Писать о нем в блогах, по-заговорщически приглушенным голосом рассказывать о нем Е. и прочим, устраивать факельные шествия, гадания по Таро / на рунах / на панцирях китайских черепах, вызывать его призрачного двойника и, напиваясь абсентом, под взором своих подруг многозначительно закатывать глаза. На кой ляд мне эта ахинея сейчас?
Мне снилось, как будто он меня везет куда-то. Или ведет? Не могу вспомнить детали, все какое-то смазанное. Только помню, как он внимательно смотрит на меня, я на него, а мир вокруг нас куда-то убегает. Вроде бы мы о чем-то беседуем или я о чем-то его расспрашиваю. Я не помню ничего из того, что он мне отвечает. Кажется, я и во сне практически не понимала, что он говорит. Зачем я ему нужна? Тьфу ты! Спрашиваю, как если бы он обладал собственной субъектностью. Правильный вопрос: почему я так привязалась к этому образу? Это все просто порождение моего либидо? Или я где-то видела этого человека и сама не заметила, как запомнила его? Надо перебрать в уме всех знакомых. Да впрочем, можно и не перебирать, среди них такого точно нет, куда им до него. Может, кто-то из актеров?
Дорогой Д., сегодня после работы мы встретились с Е. Она снова изливала на меня килотонны своих сомнений и терабайты жизненно важной для меня информации об их жизни с Г. Хлам. Я чувствую себя помойной ямой, куда регулярно сливают нечистоты.
— А ты как? — уже прощаясь, вспомнила она обо мне.
И мне вдруг напрочь расхотелось делиться с ней всем тем, что так невыносимо тяжело носить в себе и что так рвалось в какую-нибудь опрометчиво подставленную душу другого человека.
— Лучше всех, — сказала я и улыбнулась. Думаю, это была улыбка на 5 с плюсом.
— Да? — переспросила она озадаченно. — У тебя сейчас есть кто-нибудь?
— Есть, он поэт. И мы с ним очень любим друг друга.
А. вычеркнут из моей жизни, но периодически делает попытки грубо вписать себя туда. И я, возможно, однажды не смогу устоять. Его глаза, чуть насмешливые, печальные, иногда отвратительно самоуверенные… Его руки, сильные, решительные, в которых я становлюсь больше не властной над собой, руки, еще, наверное, не забывшие другую. И я знаю, что готова буду поверить каждому слову его лжи, чтобы потом снова бритвой выскребать его имя из этого дневника.
К нам приехал из Италии сам У.Э.! Я даже пошла на лекцию по постструктурализму, которую он читал нашей аудитории. Я знаю постструктурализм лучше, чем характер собственного отца, но я почти ничего не поняла из этой лекции. И вовсе не из-за перевода, а всего лишь потому, дорогой Д., что пошла я туда вместе с Б. И совсем как малолетняя дура, все три часа думала о своем принце…
Б., ну что же ты так? Ну будь же решительнее! Я уже даже и не знаю, как еще тебя пробудить!
А мой демон мне по-прежнему снится. Причем теперь я уже не могу также бескомпромиссно списать его на собственное неудовлетворенное либидо. Да, дорогой Д., я не писала некоторое время тебе и кое-какие изменения в моей жизни тебе могут показаться неожиданными, ты уж извини. И тем более странно, почему дурацкий образ из моих снов никак не отстанет от меня. Ну, по правде говоря, не такой уж он дурацкий. Если бы я жила внутри готического романа, то он пришелся бы очень даже к месту. Но я не живу внутри романа, не живу внутри какого-нибудь фильма, какой-нибудь манги, и поэтому он дурацкий. А так… у него много обличий, но чаще всего он снится мне человеком. Высоким, мускулистым, насколько можно судить (в человеческом облике он не снимает одежду), с лицом классической статуи какого-нибудь Феба. Странно, но кожа его бывает то очень-очень бледной, то чрезвычайно смуглой. Он привез меня в какое-то непонятное место: не пойму, это башня или подземелье… привел в какие-то апартаменты с кроватью при балдахине, столиком, книжными полками, дверями без ручек с внутренней стороны. Он что, решил держать меня в заточении? Пишу и вспоминаю Миранду и Калибана… Уходи из моей жизни. Ты мне не нужен. Я уже вышла из пубертатного возраста, прости, и мне не интересно жить снами.
Сегодня звонила мама. Материнский инстинкт проснулся вдруг. Спрашивала, как мои дела. Я рассказала про работу, про книги, с которыми мы проверяем друг друга на прочность, про свою подругу. Она снова спросила, как мои дела. Ну зачем, а? Ты же сама и так все понимаешь! А если что-то и не знаешь, то предположим, я расскажу тебе это, ты, наконец, узнаешь и... — и что?
Д., я очень встревожена. Я пока никому не говорила, но, возможно, мне все-таки пора искать помощь на стороне. Вот уж не думала, что до этого может дойти. Мне стал все время сниться один и тот же сон. Где я и демон. Точнее, не это меня так беспокоит. Мне перестали сниться другие сны. Все прочие, кроме этого. Всякий раз, когда я засыпаю, даже если это всего лишь минутная дрема, — я оказываюсь в той комнате. И он там, ждет меня.
Это не смешно. Но я весь день, как испорченная пластинка, напеваю себе под нос песенку:
Милый, имя тебе легион, ты одержим
И поэтому я не беру телефон, соблюдаю постельный режим
Но в зеркале — ты, из крана твой смех
Ты не можешь меня отпустить, а я не могу вас всех…
Кто подсадил меня на этих депрессивных мазохисток из Fleur? Е., это ведь была ты? Надо как-нибудь во сне дать твой телефон моему демону, ты ему, наверняка, больше подходишь, чем я.
Мы с Б. сегодня долго обсуждали людскую пустоту. Вот вроде живет человек, такой исполненный себя, а внутри — пусто. Наверное, говорю я, он не всегда был пустым внутри, что-то сделало его таким. Или кто-то, говорит Б., теория заговора, массовое общество и прочее ля-ля. Или он сам, говорю. Зато они свободны, замечает он после задумчивой паузы. Как это, спрашиваю. А их нечему сдерживать, говорит. Яростно мотаю головой: нет, пустые люди не могут быть свободны. Их, конечно, ничего не сдерживает, но в них нет ничего, для чего нужна была бы эта свобода, нет ничего, что могло бы раскрыть эту свободу.
Записала, чтоб не забыть. Или чтоб потом посмеяться.
Дорогой Д.! Во сне я, наконец, тоже осознала, что это всего лишь сон! Я поняла, что если я скажу об этом моему тюремщику, это должно освободить меня. Но он, как назло, этой ночью не пришел, будто бы знал. То есть, будто бы сон разума не только рождает чудовищ, но и защищает их от меня. Ничего, скажу ему завтра, или послезавтра — не оставил же он меня навсегда! Главное, чтобы я сама не забыла к тому времени в своем сне, что это всего лишь сон. А знаешь, Д., я, наверное, не хотела бы, чтобы он так и не вернулся ко мне. Я даже очень боюсь этого. Потому что, даже если он мне так и не приснился, из комнаты, в которой он меня поселил, я все равно никуда и не делась. И мне пришлось все время, пока я тут спала, там развлекать себя собственными силами: я читала какие-то книги с полок, ходила из угла в угол, ложилась на кровать (что за предмет может быть более нелепым во сне?) и отупело таращилась в лепной потолок — до тех пор, пока не проснулась. Надо с этим заканчивать.
Мне не нужен никакой психиатр, я сама себе врач, сама себя вылечу.
Сегодня Б. обратил внимание на мой рассеянный взгляд. Ну почему глупый сон начинает занимать мою голову даже когда я не сплю? Причем, когда мне надо быть предельно внимательной по отношению к очень важным вещам? Например, к стихам, которые мне читает Б. Он даже немного обиделся, но я его понимаю, я сама такая: когда я открываю другому человеку что-то чрезвычайно важное для меня, мне крайне нужно его внимание. Потому-то я снова и снова сбрасываю звонки А. А. не только не склонен придавать тому, что важно мне, значения, которое придаю я. В нем всегда сидит какое-то неисправимое желание нарочно продемонстрировать мне всю ничтожность того, что так для меня ценно.
Поэтому я не стала обижаться на его обиду, а встала перед ним на колени и попросила прощение всеми доступными мне способами. А потом уже он был очень нежен со мной. А после этого мы снова вернулись к поэзии. Д., я ведь уже говорила тебе, что он пишет действительно неплохие стихи?
Д.! Это немыслимо! Он позволил себе привязать меня к кровати! Я пыталась вырваться, но, кажется, что его сила в принципе не знает границ — ну, конечно же, почему нет, это же сон! Я даже укусила его за плечо, но он только улыбнулся. Какой-то недоброй улыбкой. Он связал меня, обездвижил на кровати, как букашку под стеклом и стал молча смотреть. Тогда я, наконец, вспомнила, что собиралась ему сказать.
— А знаешь, это всего лишь сон!
Он слегка озадаченно пожал плечами. И дал мне ответ, который парализовал меня больше, чем тугие веревки.
— Конечно, сон, — сказал он.
Конечно, сон. И что с того? Если это мой единственный сон, к которому я возвращаюсь снова и снова, то какая разница? Я не стала кричать на него, я не стала молить его сжалиться, вообще ничего не сказала. Он ушел, оставив меня связанной, с постепенно немеющими мышцами и страхом в глазах, а я как бы провалилась внутрь самой себя во сне, но не могла забыться даже сном без снов.
Я приняла решение. Я сегодня же звоню психиатру. Прямо в обеденный перерыв. И пусть делают со мной что хотят, пусть колют наркоту, пусть надевают смирительную рубашку, пусть хоть электрошоком лечат, все лучше, чем этот кошмар.
Дорогой Д. Я все-таки это сделала. Я записалась на прием к врачу. Все будет хорошо. Мы сдвинулись с мертвой точки. Только не хочу, чтобы кто-то об этом узнал. Особенно, Б.
Дорогой Д., я не могу заснуть. В моей ситуации это, вероятно, должно было быть для меня благом. Но я не просто не сплю. Мне очень и очень тревожно. Я вдруг представила, что мне удастся убедить психиатров в том, что я больна и нуждаюсь в лечении. Меня положат в больницу, накачают дурью, привяжут к койке, чтобы я не решила вдруг прервать их лечение. А что если я так и не избавлюсь от этого кошмара? Что если я сейчас позволю заточить себя в клинику, но и, засыпая, всегда буду оказываться прикованной к кровати в странной комнате со странным тюремщиком? Если сон станет для меня тюрьмой, то реальность остается единственным местом моей свободы.
Дорогой Д., доброго тебе утра. Для меня утро тоже стало всегда добрее ночи.
Он вернулся. И ты знаешь, я была этому рада. Перспектива так и остаться связанной в пустой комнате пугает меня больше, чем все то, что он может мне сделать. Я поняла, что отчаянно боюсь одиночества. Сегодня я увидела других. Я не знаю, кто они, я даже почти не помню, как они выглядели, вроде бы все какие-то нечеловеческие образы, химеры, полуразмытые тени. Мой тюремщик развязал меня, заставил раздеться и металлическими браслетами прикрепил меня к перекладине над кроватью. Я не сопротивлялась даже, какой смысл сопротивляться собственному сну? Сейчас я думаю, что, похоже, я медленно перетекаю в один из снов Де Сада. Наверное, я должна была напугаться, но я только апатично пялилась на вереницу странных гостей, проходящих мимо и изучающих мое тело.
Когда все ушли, я просто спросила своего демона:
— Почему ты делаешь это со мной? Почему ты не можешь оставить меня в покое?
И знаешь, Д., что он ответил?
— Демоны не люди. Люди могут передумать, могут отказаться от того, к чему предназначены. Люди свободны. Демоны не властны над своей судьбой.
Помогите мне! Освободите меня! Я одержима! Кто-нибудь! Б? А?
Б. и Е.? Какой же это бред! И ведь на самом деле никому из них вовсе и не нужен был другой! Вот что чудовищно! Неужели они делали это только потому, что у них была общая я, которая их и связывала?
Поэт Б. оказался последним слабаком. Я бы смогла простить ему его предательство, но я никогда больше не хочу быть рядом с той слизью, которую отныне для меня он источает.
Дорогой Д., похоже, все-таки то, что происходит со мной в реальной жизни, и то, что мне снится по ночам, находится между собой в определенной связи. После того, что я узнала про своего «принца» Б., мне приснился один из самых отвратительных кошмаров, как бы вторя реальности. Чему я удивлена, так это тому, что в какой-то момент Гипнос неожиданно перетасовал все карты, обратил, переиначил мое отвращение, заставил наслаждаться тем, что только что вселяло в меня такое омерзение и страх. Неужели я где-то в глубине собственного естества также наслаждаюсь той болью, которую мне причиняют? Б. предает меня, я даже не могу сдержать слезы, а та, что внутри, сладостно смахивает эту соленую влагу своим языком и довольно улыбается? А. вытирает об меня ноги, унижает, заставляет меня почувствовать себя полным ничтожеством, а та, что внутри, ликует, хлопает в ладоши и кричит: «да, я именно такая! давай еще! еще!»? Нет, я не хочу, чтобы это было правдой.
Потому что если это на самом деле так, то какая разница: А. или Б.? И тогда тот же А., к примеру, ничем не хуже для меня любого другого.
Сад, Фрейд, гореть вам в аду…
А. сделал такое, что я даже не могла и вообразить в самых садистских кошмарах. Сейчас уже все позади, и я могу рассуждать обо всем относительно трезво и отстраненно, себе на удивление, как будто бы это все происходило с кем-то другим.
Я знала, что он собирается лишь использовать меня, и я была согласна. Я говорила себе: когда любишь, можно простить даже то, что тебя не любят. Я перепутала любовь с самоуничтожением.
А. не просто сделал со мной все, что хотел. Мне думается, что он также заставил себя сделать со мной то, что вовсе и не хотел, — просто потому что так ненавидел меня. И потом отдал меня — скулящую и сопливую — своим друзьям. И странно — они тоже били меня, будто бы ненавидели, как и он, хотя видели меня в первый раз. И я уже не могла больше плакать или просить прекратить все это, я только старалась по возможности прикрывать лицо и как-то безучастно, словно наблюдая со стороны, думала о том, что, наверное, людям не надо даже так сильно ненавидеть конкретную меня, они ненавидели меня абстрактную, ненавидели всю свою жизнь, и с каждым годом все больше. Но абстрактную меня легко ненавидеть, но трудно сделать больно мне абстрактной, и от этого рождалась ненависть к себе и собственной слабости, к собственной неспособности сделать мне больно. И эта ненависть к себе перемножалась на ненависть ко мне абстрактной. И так далее и тому подобное и так изо дня в день и из года в год. А тут вдруг им просто подвернулась конкретная я.
Дорогой Д., давай с тобой послушаем хорошую музыку? Что-нибудь величественное? Что-нибудь сверхчеловеческое, что-нибудь такое, в чем бы потонула вся эта человеческая злоба, вся человеческая грязь, все это человеческое ничтожество. Как насчет «Моря» Дебюсси? Думаю, герр Фридрих остался бы доволен. Кстати, а ты знаешь, что Ницше тоже сочинял музыку? Но, насколько мне известно, музыка у него рождалась куда более умиротворенная, куда менее величественная, чем его слова…
За что они так ненавидят меня? За то, что я просто есть. За то, что мне не нужны они, чтобы быть. За то, что без меня они не реальны. Будто бы они тоже мои сны, мстительные, злобные сны.
Море, мне нужно море, чтобы смыть их с себя, чтобы вымыть их из себя. Морем, морем хотела бы я стать, чтобы поглотить их в себе, без следа, без остатка. На столе почти пустая бутылка джина. Но там где бессилен алкоголь, мне поможет море. Я ведь сегодня пол-ночи уже слушаю Дебюсси. Иду, покачиваясь, по аллее и слушаю Дебюсси. Шлепаю по лужам из талого снега — и слушаю «Море». Перехожу дорогу — без зебры, без светофоров, просто бросаю свое тело в трассу между гудящих машин — и волшебная музыка со мной. Море накатывается, подхватывает меня, играет мною, уносит в пучину, и, кажется, больше уже не отпустит никогда. Пишу это, и откуда-то берется ощущение, что я повторяю эти слова за кем-то другим. Словно величественные нечеловеческие волны проходят меж нами, сквозь нас, разнося наши мысли, размывая границы
Хочу, вот прямо сейчас, в этой ночной полутьме-полусвете встретить самого Дебюсси. Хочу поговорить с ним, хочу расспросить его. Откуда в человеке столько сверхчеловеческого? И откуда в человеке столько человеческого? И снятся ли Дебюсси сны? Какие? Столь же величественные, как его музыка? И могу ли ему приснится я? И, что самое главное, может ли мне присниться он, ведь он должен мне приснится, чтобы я могла у него все это спросить.
Интересно, а снятся ли сны тебе, мой дорогой Д.? Может быть, я, все мои мытарства, все мои словоизлияния — это только твой сон?
А знаешь, Д., я ведь все это сейчас пишу отчасти и потому, что хочу опять утаить от тебя свой вчерашний сон. Потому что признаться тебе — значит признаться себе, а вот этого мне уж очень отчего-то не хочется. Подумаешь, эротические фантазии! Да об этом кому угодно можно рассказать, обсудить, сравнить, измерить. Подумаешь, эротический сон с извращениями! Ну и что, чуть больше пиканту и все. Подумаешь, зоофилия! Да, какая разница? Моя давняя подруга как-то рассказывала, что некогда в благородных семействах специально тренировали догов именно для этого. И что с того, что только что ты вырывалась из своих пут и пыталась вытолкнуть из горла непослушный крик, когда это существо вдруг вошло в комнату и стало приближаться к твоему обнаженному телу, а вот уже ты вздрагиваешь от наслаждения, потому что горячий мокрый язык этого зверя скользит по внутренней стороне твоих бедер, и жар, жар волнами расходится по животу, бедрам, груди, плечам, коленям, кистям, затылку… туда и обратно, жаркая всепоглощающая пульсация — это ведь сон, тут все возможно и тут ничего не запрещено. Но для меня это уже давно не просто сон, это уже мой единственный сон, такой же единственный, как моя жизнь. И я совсем не хотела млеть от его нечеловеческой ласки, лучше бы он причинял мне боль и страх, и когда я заскулила от сладостного томления, от надрывной, натянутой струной звенящей вибрации, расходящейся по всему телу, это не я скулила, а какая-то похотливая сука, вдруг проснувшаяся во мне. И знаешь, что я закричала, когда эта невыносимая пытка вдруг прекратилась, он (оно?) отъял от меня свое пылающее жало и отступил от кровати? Я закричала ему: «Вернись!». Точнее, я и не думала такое кричать, я услышала этот крик как бы со стороны, как будто некая разумная, моральная часть меня все это время стояла в сторонке, схоронившись, чтобы не запачкаться.
Но он не вернулся. И когда он скрылся за одной из дверей, я как-то вдруг совершенно отчетливо осознала, кто это был. И я жду, когда мое саднящее, поруганное, проспиртованное джином тело забудется сном, чтобы встретить своего демона. Мне будет, о чем поговорить с тобой.
Доброе утро, дорогой Д. В моем ежедневнике суббота, и я могу неспешно рассказать тебе, как прошла сегодняшняя ночь. Знаешь, мне кажется, что все начинает складываться из кусочков в единое целое. Я начинаю складываться из кусочков. Будто бы я преодолела некий рубеж, к которому так долго шла, и за которым все по-другому. Мой демон, кстати, тоже говорит, что мы вошли в новую фазу. Он говорит, хорошо, что я, наконец, приняла его и все, что происходит, как данность. Он говорит, что они сломали меня. Глупый, он не понимает, насколько более сильной я сейчас себя ощущаю. И что я больше не боюсь — ни того, что они могут со мной сделать в моем сне, ни того, что мой сон может оказаться реальностью, ни того, что я могу остаться в этом сне навсегда. Напротив, мне даже интересно разобраться в том, что это за силы, и сыграть с ними в их игру.
Многие детали, которые обычно смазывались в моем сознании или исчезали при пробуждении, сейчас мне представляются достаточно живо. Например, я очень хорошо помню одну сцену. Помню не просто смысл или общее ощущение от происходящего, а каждую свою эмоцию, каждую его интонацию, мимику, помню, как аккуратно стянутые узлы на моих запястьях и щиколотках ослабевают и, освободившись от своих пут, я поджимаю ноги и сажусь на кровати. Он, словно заботливый спаситель, укрывает мои плечи своим плащом, и я чувствую сквозь ткань случайные прикосновения его пальцев.
— Постой, — говорю я.
Он замирает.
— Это ведь ты был?
Он не выдает себя ничем. Внимательно смотрит мне в глаза. Его глаза темно-карие.
— Вчера. Я поняла, что это был ты.
Он чуть пожимает плечами. Я, не я — какое это имеет значение?
— Скажи мне, ты вчера делал то, что должен был сделать, или то, что хотел сделать?
Пауза.
— Ты все еще не понимаешь. Для нас нет различия между «должен» и «хотел». Мы должны следовать нашему предназначению, и вместе с тем мы всегда желаем только этого и ничего иного. Желаем только того, в чем проявляется наше предназначение.
— Да, — киваю я, — мне знакома такая философия. Мы называем это amor fati.
Он качает головой.
— Это не философия. И это не ваш amor fati. Когда вы рассуждаете о том, что надо любить свою судьбу, эта любовь — это ваш выбор. Вам нужна философия, чтобы оправдать ваш выбор. Вы можете не любить, не принимать, бунтовать, презирать то, что представляется вам как судьба, и когда вы вдруг решаете подчиниться ей — в этом подчинении опять ваша свобода.
— У демонов нет выбора?
— Нет. Мы не можем не принимать наше предназначение, мы не можем желать другого предназначения, мы не можем не исполнять нашего предназначения.
— Значит, то, что ты сейчас беседуешь со мной, — это тоже часть твоего предназначения? — спрашиваю я.
— Именно, — говорит он. — И, пожалуйста, не обманывай себя: то, что я развязал тебя, то, что никто не приходит мучить тебя, — это не твоя победа, наоборот. Нет нужды в веревках, ибо ты никуда не убегаешь, нет нужды в мучениях, потому что ты уже почти сломилась.
Я кривлю рот в недовольной гримасе. Ну что за самодовольное существо мой собеседник?
— А для чего я вам вообще нужна такая сломленная, а? Этому есть объяснение? Только не говори, что нужна, потому что нужна, ибо в этом ваше предназначение.
Он слегка улыбается уголками своего красивого рта.
— Этому есть объяснение. Скоро сама поймешь, — и молчит. Детский сад какой-то.
А мне плохо. Но не от того, что там они затевают. А от того, что даже во сне все хоть сколь-нибудь интересные мужчины оказываются идиотами.
— Значит, поскольку в этом заключалось твое предназначение, — возвращаюсь я к изначальной теме, — ты вчера и сам хотел меня?
Он молча смотрит на меня и ждет продолжения вопроса.
— А сегодня твое предназначение от тебя этого не требует, и поэтому мы просто беседуем?
Молчание. Но я знаю, что в этом молчание заключено подтверждение моей мысли. Зачем нужны слова, если все и так знают ответ?
— А если я попрошу тебя сегодня снова любить меня? Ты будешь любить меня, даже если это не входит в твое предназначение, но и не противоречит ему?
И звенящая тишина.
И наконец ответ.
— Буду.
Вот такая вот у них несвобода. К глазам подкатывают слезы от осознания того, где мне приходится искать то, что мне так нужно, — в собственных снах (!), но при этом я не могу и не смеяться.
— Ну вот, ты только что доказал, что ты свободен. Ты готов совершить то, что не входит в твое предназначение! Или ты скажешь, что просто можешь не знать своего предназначения на эту ночь?
Он качает головой. Он совершенно серьезен.
— Наше предназначение открыто для нас. Иначе как бы мы могли ему следовать? И я ничего не доказал. Это не моя свобода толкает меня к тому, что не есть часть моего предназначения — это твоя свобода.
Моя свобода? Я поднимаю руку и касаюсь пальцами точеных черт его лица и начинаю понимать, что у них нет выбора, но наш выбор, вторгаясь в их существование, способен повлиять на то, что они делают.
Как насчет немного Jarboe, мой дорогой Д.? Очень хочется музыки, чтобы она вдохновила меня рассказать тебе, что было дальше…
И он еще говорит, что они сломали меня! В то время как я начинаю осознавать свою власть над ними!
Я повожу плечами, так, чтобы его плащ соскользнул с них на кровать. Упираюсь ладонями ему в грудь. Пальцы медленно сжимают меж собой складки его одежды.
— Тогда люби меня, — говорю я ему. — Сейчас.
Он начинает наваливаться на меня своим могучим телом.
Я резко выбрасываю вперед руку и закрываю его губы, не позволяя им приблизиться ко мне.
Я поставила ему одно условие. И знаешь, Д., он его принял. Я потребовала, чтобы он любил меня в своем человеческом облике.
Прости, я не буду делиться с тобой подробностями. Надеюсь, ты не ревнуешь. Скажу только, что когда мы, наконец, оторвавшиеся друг от друга, распластанные один подле другого, вместе молчали, мне вдруг в голову пришло спросить, было ли ему хорошо. И знаешь, похоже, ему пришлось впервые решать для себя, было ли хорошо то, что не являлось частью его предназначения.
А потом, в точности так же, как это делают женщины испокон веку, я сказала ему, что меня унизили, растоптали, предали.
Он сказал, что знает.
Я спросила, откуда, ведь он всего лишь мой сон.
Он ответил, что именно потому, что он мой сон, он знает все, что знаю я. Вот так-то.
— Если бы ты могла отомстить одному из них, но только одному, кого бы ты выбрала? — спрашивает он вдруг.
Я погружаюсь в эту дилемму с совершенно неочевидным решением.
— Б., — наконец выстреливаю я. Как обрубаю нить. Как выношу приговор. Как опускаю нож гильотины.
— Хорошо, — ободряюще улыбается он мне. — Считай, что ты отомщена.
Дорогой Д. Весь день сдерживаю себя, чтобы не набрать номер Б. Что если не только то, что происходит наяву, так или иначе влияет а мой сон, но также возможно и обратное вмешательство? Что если у них есть какие-то свои ходы в наш мир? Ну или, предположим: а что если я просто лунатик, и, сама того не ведая, прежде чем проснуться, отправилась воплощать обещание моего демона по поводу моего отмщения?
Пока я то так, то эдак теребила свой телефон, мне приоткрылась еще одна сторона нашего ночного разговора. Той его части, когда он так неожиданно спросил меня, кому я хотела бы отомстить.
Это не была дилемма между мстить или не мстить. Мой выбор заключался только в том, кому мстить.
Дорогой Д. Только что я все-таки позвонила Б. Не могу сказать, что это добавило ситуации хоть какую-то определенность. Я не услышала заплаканный голос Е. Я не услышала голос врача или милиционера. Слова, которые я уже слышала миллион раз в своей жизни. Телефон выключен или находится вне зоны действия сети.
Я даже вздохнула с облегчением.
Почему-то я боялась услышать не ментов, не врачей, не Е. Почему-то я боялась того, что он все-таки возьмет трубку. Сам. Как ни в чем ни бывало.
Добрый вечер, дорогой Д. Прости, что за весь день ничего тебе не написала. Меня и дома-то не было. Весь день ходила по городу, закупорив себя пуговками наушников. На обед — двойной эспрессо, и снова иду по улицам, уронив взгляд себе под ноги. Натыкаясь на людей. Наступая в лужи. Просто не охота смотреть по сторонам. Хочется мороза, хочется снова снега. Зима все-таки.
Ночью, как Маргарита, я летала над миром. И он был моим Воландом. Улицы, редкие огни окон и фонарей, не смыкающие глаз авто. Потом мы оставили наш муравейник и летели над застывшими чернилами полей под народившейся луной и сонмом звезд, таких ярких, таких многочисленных, каких я прежде никогда и не видела.
Я уже привыкла проводить все ночи в моей комнате, в той, где кровать с балдахином, лепной потолок, полки с книгами, двери без ручек. А сегодня ночью мы парили в дыхании бессмертных звезд, и я даже не могу сказать наверняка, был ли это сон или явь, мир, приснившийся мне, или мир реальный.
И днем я бесцельно, слепо тыкалась из улицы в улицу, не то надеясь вернуть себе ощущение могущества и свободы, которое я так хорошо запомнила из своего сна, не то пытаясь вернуть реальности реальность. Не то тоскуя по тому единственному, которому я бы хотела принадлежать.
Я сворачивала в переулки и продолжала свою прогулку в полном одиночестве. Я выходила в толпу, но и толпа не могла ничего сделать с моим одиночеством. Однако весь день я очень явственно чувствовала, что это уже другое одиночество, нежели раньше. Это одиночество, которое отживает свои последние дни, часы. Мое одиночество умирало сегодня, и моя прогулка была скорее прощанием с моим одиночеством. Я не могла оставить его, не попрощавшись, ведь, наверное, ему тоже очень одиноко.
А я сама? Я почти постоянно ощущала присутствие своего демона рядом с собой. Мне казалось, что он — во всем, что меня окружает. Его присутствие чувствовалось за каждым встречным прохожим. А может ли так быть, что А. — это тоже он? Что Б. — тоже он? Нет уж, не пойдет, слишком много им чести!
Передо мной стоит стакан с теплым молоком. Наверное, в младенчестве теплое молоко было единственным, чего я желала от реальности, и, насытившись, я отрывалась от маминого соска и погружалась в блаженный сон. Рядом со стаканом — таблетка валиума, чтобы наверняка. Не хочу тратить бесценные минуты на то, чтобы ворочаться в постели в ожидании, когда же Гипнос соблаговолит меня посетить.
Здравствуй Д. Сегодня вышел тяжелый разговор. Если коротко, то он выглядел примерно так:
Я хочу стать демоном сама, я хочу их власти. Я говорю ему это.
Он улыбается, как будто бы с чувством удовлетворения, как будто бы с самого начала так и должно было случиться. А потом отворачивается. Как будто бы он сам не хочет того, чего хочет. Как будто бы он не хочет того, чего хочу я. Хочу, потому что он сам сделал так, чтобы я стала этого хотеть.
Зачем тебе наша власть?
Мне нужна свобода, которую я не могу обрести, пока я такая, как сейчас.
Здесь нет свободы. Ты не там ее ищешь.
Есть. Там ищу, не лги мне. Вы могущественны, вы можете творить такое, что людям и не снится.
Послушай меня внимательно. То могущество, которое ты видишь, — это не наше могущество. Эта власть принадлежит не нам, а той воле, которая действует через нас.
Ну и что? Какая разница, кому, в конечном счете, принадлежит власть, если вы тоже можете ею пользоваться? И… разве не к этому вы стремились все это время? Сделать меня одной из вас? А? Разве не этого требует от тебя твое предназначение?
Он молчит.
Да, и, похоже, мы почти достигли цели. Но я хочу, чтобы ты вдумалась в то, что происходит с тобой. Ведь они хотят лишить тебя твоей человеческой воли.
Я вдумываюсь. И отвечаю не сразу.
Может быть. Но это все абстракции. А главное — это то, что я хочу быть с тобой. Всегда, всю жизнь.
Ты не понимаешь, чего просишь.
Когда мы просим того, что они не хотят нам дать, они вечно говорят, что мы не понимаем того, о чем просим. Пора открывать карты. Это ты ничего не понимаешь! Я люблю тебя!
Он очень долго молчит и потом уходит, не говоря ни слова. Вот такой разговор.
Да, еще кое-что, Д. Я сегодня не вышла на работу.
А. и Б. сидели на трубе... Ха-ха. А. упало, Б. пропало, кто остался на трубе? Ответ: я осталась на трубе. И мой падший демон.
Звонили от доктора, к которому я записывалась на прием. Интересно, что он подумает обо мне, если я пообещаю ему ночью заглянуть в его окно? А что он подумает о себе, если я действительно постучусь к нему, как обещалась?
Д., он идиот! Идиот! Этой ночью он сказал мне, что нашел решение нашего уравнения. Как нам быть вместе, но не погубить меня. Кретин! Он сказал, что решил навсегда стать, как я, навсегда стать человеком! Ну почему? Почему они всегда так поступают со мной? Предают, унижают, так бессовестно подставляют! Как будто бы кроме их желаний больше ничего нет… Как будто бы меня нет… И знаешь, он так и не понял, почему я кричала, плакала… Он выслушал меня с каким-то странным выражением в глазах и, уходя, сказал, что еще не поздно меня вернуть. НЕНАВИЖУ!!!
Д. Ну привет. Вот, значит, каков собственной персоной тот, кто был ей ближе всех. Кто, сдается мне, единственный был по настоящему ей близок. Будем знакомы.
Прости, наверное, тебе не нравится, когда тебя читают чужие люди. Но мне надо было прочесть тебя, чтобы лучше понять то, что произошло. И хотя, может показаться, что я и так знаю о ней все, ты оказался мне очень полезен. Спасибо.
Хотя все равно ты много на что не сможешь мне дать ответ. Почему, например, любовь так влияет на того, кого любят. Почему любовь вручает возлюбленному такую свободу, которую иначе ничто и никогда не способно ему дать. И почему любовь направляет эту свободу во вполне определенное русло, после чего уже нельзя остаться тем, чем был прежде. Я не про ее любовь. Про любовь вообще. Про ту любовь, которая через ее любовь. И, как я надеюсь, когда-нибудь через чью-нибудь еще любовь к ней. Не через мою, я боюсь. Слишком многое теперь нас разделяет. Еще больше, чем раньше. Если бы только я пришел на день раньше… Хотя, возможно, и тогда было бы уже поздно. Я буду расплачиваться за то, что сотворил собственными руками — а по чьей воле, какое это имеет теперь значение?
А на улице идет снег. Который она так ждала. Точнее, не идет снег, а, как она писала, снежатся большие белохлопья. Я так и не нашел тот перекресток с желтыми светофорами, из ее сна, помнишь? Может, его и нет в реальности, и он просто ей приснился. Но я поищу еще, пожалуй.
Смогу ли я вернуть ее? Так, как вернула она меня? Признаться, я не уверен. Не в том дело, что моя любовь к ней недостаточно сильна или что я не хочу спасти ее. Просто мой век теперь снова ничтожно краток, и я могу не успеть отыскать ее. Но ее век — вечность, и я надеюсь, что, даже если я не сумею найти ее, однажды ей встретится человек, на которого ее выведет нынешнее ее предназначение и который спасет ее, как спасла она меня.
А моя жизнь, хоть она и коротка теперь, а, вся какая есть, все же принадлежит мне. И я сейчас снова пойду туда, где снежится снег. Туда, где моргающие желтые светофоры и женщина, которая ловит на язык снежинки.
______________________________________________
(в рассказе приводится фрагмент песни Fleur)