Где наш дом?

Пушкиногорские   записки

Подруга уехала в Пушкиногорье, описывает здешнюю жизнь: Михайловское рядом, заливные луга, море ягод и грибов ( в лесах их столько, что местные жители опята за поганки считают), пышные осенние ярмарки, на болотах – клюква и брусника, лес – прямо из дома, река – рукой подать. Да и учителя требуются. Все – еду!..
В поездах давка. Все тоже куда-то едут. Нам с сыном достались боковушки. Васька спал на верхней полке. Во вторую ночь упал, вскочила ужасная шишка. Я сидела около него всю ночь, меняла холодные компрессы:
-Больно, зайчик?
Он в ответ, жалобно:
-Очень большая шишка и очень больно.
Боялась, что будет сотрясение мозга, но утром он уже ничего не помнил. Упал, когда спал, и толком так и не проснулся. Слава Богу, обошлось.

Сказать, что этот поселок хорош, значит, ничего не сказать. Святогорский монастырь – на горке, и дорога от монастыря ведет к здешнему храму, тихой, деревенской церквушке, что тоже на горке. Поселок городского типа, но центр – старый поселок с двухэтажными домиками, магазинчиками и улицами: Почтовая, Пушкинская – с живописными прудами, утками, а главное – соснами. Сосны – везде. Даже в новом микрорайоне, среди стандартных пятиэтажных коробок, вдруг взгляд останавливают несколько живописно сгруппировавшихся сосен. И, конечно, воздух, тот самый, по которому мы в Челябинске так тоскуем.
В 1569 году по указанию царя Ивана Великого псковский воевода Ю. Токмаков основывает Святогорский монастырь на Синичьих горах. Древние летописцы связывают основание нового монастыря с объявившейся на Синичьих горах чудодейственной целебной силой, отчего эти горы получили название Святых.
Пушкинский заповедник – это не только Михайловское, но и Петровское, и Тригорское, и Святогорский монастырь, где находится могила Пушкина. В Святых горах находилось родовое кладбище Пушкиных-Ганнибалов, и поэтому Александр Сергеевич похоронил здесь в 1836 году свою мать и тогда же откупил место для себя. На территории Святогорского монастыря вам напомнят слова поэта:

И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все ж хотелось почивать.

        Прямо напротив пруда, что за монастырем, возвышается грандиозное здание Пушкинского научно-культурного центра. Здание это, из стекла и бетона, под золоченой крышей, ослепительно сверкающей на солнце, напоминает мне современную гробницу фараона. Возможно, это сравнение кого-то покоробит. Пушкинский центр считается в своем роде уникальным и единственным комплексом, на закладке которого бывший директор Пушкинского заповедника, знаменитый Степан Степанович Гейченко сказал: «То, о чем мечтали наши люди долгие годы, сегодня совершается в жизни. Вскоре здесь будет не просто уникальное научно-культурное учреждение, а настоящий дворец славы Пушкина».
Наверное, в создание Пушкинского центра была своя необходимость. В заповедник приезжает громадное количество туристов, иностранцев, любителей Пушкина. Здесь проходят ежегодные пушкинские чтения и праздники. И все-таки я не могу отделаться от мысли, что само это здание, и урбанистское, и помпезное одновременно, не имеет к Пушкину никакого отношения, настолько оно все «непушкинское».

Деревня Селихново, в которой жила моя подруга Татьяна, находится на высоком берегу реки Великой. Дом, один из последних в деревни, и калитка открывается прямо в лес. А лес роскошный: громадные сосны, осины, можжевельник, орешник, маленькие елочки, любая из которых может украсить дом под Новый год. А если пройти вверх по берегу реки, то можно дойти до ельника. Однажды мы там были. Заходящее солнце озаряло мягким светом громадные мохнатые ели, и темный мрачный лес подсвечивался малахитовой зеленью. Мы разожгли костер и пекли на нем хлеб, нанизывая его на шашлычные шампуры.
Я любила выходить на крыльцо после дождя и смотреть, как разноцветная листва переливается то светло-зеленым травяным, то малахитовым, то темно-зеленым, почти черным, и все это сверкает, искрится и сливается в одно сплошное импрессионистское великолепие…
Ночью первого января я предложила Татьяне погадать на зеркалах. Нашли два зеркала: одно – большое, другое – маленькое. Установили их друг против друга, зажгли свечи и стали смотреть в светящийся коридор. И, конечно, ничего не увидели.
-Да что ты здесь увидишь! – сказала Татьяна. – Вон и икона у меня стоит. Надо в деревенской бане гадать. Там по ночам вся нечистая сила собирается.
-У вас же нет бани.
-У соседей есть.
-Так пошли!
И мы, две уже не слишком молодые женщины, накинув шубейки и взяв подмышки зеркала и свечи, отправились во втором часу ночи в чужую деревенскую баню. В предбаннике на скамье расположили зеркала и зажгли свечи. Ночь была морозная, изо рта шел пар, но мы не замечали холода. Таня уж как-то очень суетилась, заглядывала то с одной стороны, то с другой, и вскоре ей это наскучило. Теперь смотрела я. Так как зеркала были очень несоразмерны, то мне была видно только одна часть светящегося коридора. Сначала я не видела ничего. Но вот в конце коридора показались две фигуры: мужская и женская. Лиц не разобрать, женщина в белом, волосы спускаются на плечи. Мужчина в кепке. Потом фигуры переместились.
-Ну, что ты видишь?
-Не интересно. Мужчина и женщина. Пойдем, пожалуй.
Но тут я слегка изменила угол зрения и увидела противоположную сторону коридора. И испугалась. Вдоль всего коридора, между горящими свечами, стояли мужские фигуры. Были они в черной форме и в черных беретах. Руки, согнутые в локтях, держали маленькие автоматы. У всех были совершенно одинаковые неподвижные лица, повернутые в профиль. Состояние непередаваемой жути охватило меня. Мне показалось, что еще мгновение… и они развернут свои автоматы на меня.
-Все. – Сказала я, - гаси свечи. Двинули отсюда. И скорее.
Мы почти бегом дошли до дома, благо он был рядом.
-Что, что ты увидела?
Я молчала. Меня колотил озноб. Только, когда мы уже сидели на кухне и Татьяна варила свой вечный кофе, я рассказала о страшном видении.
-Боже мой, это война, - Татьяна бессильно уронила руки, - ты правда это видела?
-Да.
-Как страшно…
Светало. Совершенно пушкинская вьюга колотилась в стекла. На дворе стояло 2 января 1991 года…

Мы приехали в Васильевское зимним, снежным вечером. Учителя школы вместе с директором и какими-то местными мужчинами помогали разгружать вещи. Все шло весело и быстро, и вскоре наши комнатки до предела были загромождены многочисленными мешками, ящиками и мебелью.
Утром мы пошли осматривать новое место жительства. Деревня как картинка. Хоть для рекламного буклета снимай. Белые аккуратные домики, асфальтированные улицы. При въезде в деревню – аллея из высоких роскошных деревьев, а центральную улицу, с сельсоветом и Домом учителя, пересекает другая, закутанная в липовую аллею, а если пройти по этой улице, минуя школу, то попадаешь в аллею березовую. Все эти многочисленные аллеи меня сразу очаровали, дохнули забытым прошлым. Мне рассказывали, что была здесь усадьба графа Корсакова, которая утопала в садах и парках, возле усадьбы плескался бассейн. После революции усадьбу разграбили и растащили. На старом фундаменте построили клуб, который за два года до нашего приезда сгорел. Его живописные развалины чернели как раз напротив нашего дома. Сады и парки посрубали, но прошлое напоминало о себе то липами, выросшими из молодняка, то яблонями и кустами смородины, встречавшимися прямо в лесу. Дом учителя, выстроенный, кстати, тоже на фундаменте хозяйских построек бывшего барского дома, был окружен сиренью, шиповником и кустами красной смородины. Нина Анатольевна, директор школы, показала мне и маленький участок, на котором можно было сажать овощи.
Квартирка наша состояла из двух смежных комнаток, кухни и коридора с чуланом. Был здесь и подпол, в котором мне, разумеется, было совершенно нечего хранить.
Весь день я разгребала вещи, а к вечеру явились первые гости. Были это два шумных мужика – один постарше, другой помоложе, которые беспардонно ввалились ко мне на кухню.
-Значит так, хозяйка, - начал тот, что постарше, - если надо вещи расставить, то бутылку ставь – все сделаем.
Я робко заикнулась, что вещи уже расставлены.
-Значит так, хозяйка, если надо дрова или еще чего, то бутылку ставь – привезем.
Я сказала, что с топливом вопрос решен. Мужики, впрочем, мало интересовались моими ответами. Не снимая сапог , они протопали ко мне в комнаты. Тот, что помоложе, отправился в комнату сына и стал шумно восхищаться его моделями кораблей, а тот, что постарше, остался со мной и стал полупеть, получитать охальные частушки. Все это было непривычно и в меру забавно, но когда мужик полез ко мне с поцелуями, я постаралась поскорее спровадить непрошеных гостей. В то время я не восприняла этот случай всерьез, и напрасно.
Через несколько дней явились еще двое. Эти держались скромнее. Они даже постучали и попросили разрешения войти. Представились братьями. Один брат – с кубанскими усами, другой – с лицом как блин.
-Значит так, хозяйка, - это тот, что с усами, - если надо забор в огороде или дрова…
-Спасибо, спасибо, но бутылки у меня нет.
-Да нет, хозяйка, это зачем же. Вот брат у меня… холостой. Пристроить бы надо брата… да. А вы, значит, учительница… а по какому?
-Русский язык и литература.
-А, литература. Да, хорошо. А хотите, я вам стихи почитаю, хотите, Пушкина? «У Лукоморья дуб зеленый, золотая цепь…». Как же там дальше?..
Этих я спровадила довольно быстро. Перед уходом тот, что с блинообразным
лицом, задержался и, глядя на меня печальными собачьими глазами, сказал:
-Мы – три брата. Не здесь живем, не в Васильевском. Здесь шабашим. У братьев – семья, а я – один. Деньги есть, да куда их… Такая тоска. Жениться надо, да на ком тут! – Он безнадежно махнул рукой, - можно, я зайду через неделю?
Я неосмотрительно согласилась. Через неделю братья пришли снова. Вели они себя на этот раз свободнее: уселись на стулья и завели основательную беседу:
-Слушай, Александровна, - взял сразу быка за рога усатый, - свататься мы к тебе пришли. Я, значит, сват, а он – жених.
Жених хихикнул, зарделся и потупился, как красна девица. Я стала хохотать. Жизнь в Васильевском начинала казаться мне все более уморительной.
-Ты это, Александровна, ты не смейся. Он – мужик ничего, ты не смотри, он – часовых дел мастер, он – любые часы, у тебя есть часы, чтобы починить? Да он мужик ничего. Ну ты пойми: жинку ему надо, а на ком тут, ну сама подумай. Ты чего смеешься. Я же сват, я – серьезно. Ты, значит, подходишь нам, подходишь, говорю.. Мы посмотрели на тебя, нам других не надо. Ты вот послушай, Александровна, мужик ведь ночи не спит…
Жених опять хихикнул.
-Ну, хочешь, я стихи почитаю, хочешь, Пушкина: «У Лукоморья дуб зеленый, золотая цепь на дубе том…» Как же там дальше? Ну, там еще кот ученый… Да ты погоди, мы же серьезно, сват же я… В общем, ответ нам давай: да или нет.
-Да что же вы так сразу, - отсмеявшись и стараясь быть серьезной, сказала я, - надо же подумать…
-Да чего думать, ты, слышь, Александровна, думать-то чего! Соглашайся и все тут! А то мы ведь не отстанем, у нас вон трактор под окном, мы тебя украдем. Ты смотри, если не добровольно, значит, украдем.
Такой ход разговора уже внушал некоторые опасения, и я сказала, что дело это надо обмозговать, подумать, а сейчас извините, гости дорогие, сын некормленый и к урокам надо готовиться. Так что до свидания.
-Так ты смотри, Александровна, мы через два дня за ответом придем. Ну, хорошо, хорошо, через три.
С тем жених и сват удалились.
-Вася, - окликнула я сына, - ты смотри, женихи у твоей мамы появились.
-И чего ты смеешься, - сын насупился, - гнать их надо в шею, а ты смеешься. – И он с сердитым видом отправился клеить свои модели.
Вскоре я узнала, что три брата пьют как сапожники, а «жених», кроме всего прочего, сидел в местах не столь отдаленных. Я решила, что в следующий раз мне следует вести себя серьезнее и решительнее.
Однажды, возвращаясь из райцентра Пушкинские горы, я оказалась в одном автобусе с братьями. «Жених» сел со мной рядом, и из его маловразумительных речей выяснилось, что он представил меня братьям, как жинку и что председатель колхоза посоветовал ему перейти ко мне жить. Все это оказалось для меня абсолютной и малоприятной неожиданностью. Выйдя из автобуса, я сделала вид, что не имею к «жениху» никакого отношения, но он шел за мной следом и взывал на все Васильевское:
-Слышь, Александровна, погоди, постой!.. Что же мне делать теперь? Я уже одиннадцать лет ищу… Что ищу – сам не знаю. И вот, кажется, нашел…Эх! Слышь, Александровна, ты погоди!
Он ввалился следом за мной, но на этот раз я его дальше коридора не пустила. Обливаясь слезьми, «жених» стал жалиться на свою разнесчастную жизнь, на то, что братья его ни в грош не ставят, ездят на нем верхом, на то, что «да, я сидел, но это было по молодости, по глупости». Все это уже было и не смешно, и не приятно, и тягостно, и я сказала, что мне очень жаль, но помочь я ему ничем не могу, что замуж я не собираюсь, а потому прошу оставить мой дом и больше не приходить.
-Значит, так. Так, значит, Александровна. Что же мне теперь, в петлю? Я, конечно, не мальчик, но я и не старик.
С этой афористичной фразой он удалился, шатаясь от переполнявшего его горя и вина.
Только я облегченно вздохнула и принялась готовить ужин, как раздался стук в дверь. Явились братья «жениха». Были они донельзя похожи друг на друга: оба с длинными, висячими усами, быстрые, стремительные, только «сват» пониже и пожиже, а третий брат – повыше, понаглее, с самоуверенностью «любимца женщин». Очень он был похож на шолоховского казака – сейчас бы нагайку в руки и запускай в фильм о Григории Мелехове. С этой своей самоуверенностью он протопал сапожищами по моему многострадальному паласу и уселся на тахту. «Сват» скромно присел на краешек и спросил:
-Куда же вы нашего Виктора дели?
-Да никуда не дела. Он ушел.
-Куда же он ушел?
-Помилуйте, да откуда ж я знаю. Домой, наверное.
-Что же вы ему такое сказали, что он ушел?
Это уже был форменный допрос, однако я ответила:
-Я сказала, что замуж не собираюсь ни за него, ни за кого-нибудь другого.
-Да ведь мы к вам свататься приходили, что же вы сразу не сказали?
-Все было так несерьезно, я и не подумала…
-Да как же несерьезно, ведь свататься! – вдалбливал мне «сват».
-Я же городской житель, - стала почему-то оправдываться я, - у нас так не принято.
-Ну, так и что, что городская. Не русская что ли?
«Господи, - с тоской подумала я, - до чего же все это глупо».
-Послушайте, я не поняла вас, вы – меня. Ну, давайте теперь мирно разойдемся и все забудем.
-Значит так. И здесь отказ. И здесь тоже. – «Сват» казался убитым горем не меньше «жениха». – Что ж, - он поднялся, - пошли что ли! – Это было сказано «Мелехову», но тот уж как-то очень удобно расположился на моей тахте, вертя своей кудлатой головой с буйными кудрями и шаря взглядом по стенам, где у меня «Девятый вал» Айвазовского висел вперемежку с акварелями подруги-художницы и пушкиногорской иконой.
-У вас тут как в музее, - это была его первая фраза за весь вечер
-Пошли что ли, я сказал.
-Знаешь, - с потрясающей непосредственностью решил вдруг «Мелехов», - ты иди, а я, пожалуй, здесь останусь.
-Да ты что, спятил?! – «Сват» даже задохнулся, а глаза у него сделались маленькие и злые, - ну гляди! Если через десять минут не выйдешь, пеняй на себя! – И он удалился, хлопнув дверью.
«Любимец женщин» заговорил все с той же подкупающей непосредственностью:
-Понимаешь, женщину мне надо. Ты мне подходишь. Тянет меня к тебе. Сам не знаю, почему, а тянет.
Руки у него были, как клещи. Я почувствовала смертную тоску от своей абсолютной беззащитности. Самое ужасное заключалось в том, что я знала: сын за стенкой слышит все от первого до последнего слова. К счастью, дверь снова хлопнула, «Сват» пришел за своим непутевым братцем…
История этого сватовства явилась для меня поучительным уроком. Я стала запирать двери на все крючки и задвижки. Я ходила по деревне, опустив голову и не глядя на мужчин, но я не знала, что молва уже распустила длинный язык и ходит за мной по пятам.

       Наступила, наконец, запоздалая весна. Распустилась сирень, шиповник источал нежный аромат, и даже несколько первоцветов у меня под окнами обнажили свои светлые головки. Но ничто не радовало меня: ни запах сирени вперемежку с навозом, ни вымахавшая от обильных дождей буйная зелень, ни яркое солнце. На душе поселилась безнадежная усталость. Я устала носить воду, таскать дрова и торф, топить печку и ездить в Пушкинские горы, так как в местном магазине я не могла купить ничего, кроме хлеба. Стоило появиться какому-нибудь дефицитному или просто съедобному продукту, как сразу выстраивалась безразмерная очередь, причем, очередь не убывала, потому что вся деревня становилась впереди, совершенно меня игнорируя или обходя, как столб. Внешне благополучная деревня была по сути темной и дремучей. Здесь так же, как во времена Куприна, верили в колдовок, около моего дома вешали какие-то нитки, наводящие порчу. Вообще меня в деревне не полюбили. Почему? Бог знает. Я учила их детей, организовала кукольный кружок и даже успела провести театрализованный вечер. Во всем остальном старалась жить тихо и незаметно, но и это, оказывается, было плохо. Людям хотелось обо мне судачить, и повод все равно находился. Мне было совершенно непонятно, что обо мне можно говорить, если я ни с кем не встречаюсь и в гости ни к кому не хожу. Но оказалось, что все это совершенно не важно. Важно было другое. То, что ко мне ходили гости.
…Помню, как проезжала на автобусе сельское кладбище, что находилось за Васильевским. Был родительский день, и возле каждой могилки сидели и ходили люди. И само кладбище, закутанное в воздушные облака сирени, и эти люди на могилах – вызвали у меня щемящую печаль. Где-то около глаз уже закипали слезы и думалось: любое место кажется нам раем, только не то место, где ты родился. Да что же мы за Иваны, родства своего не помнящие?.. Нет, я все понимаю: земля – наш общий дом. Давайте уберем границы, перестанем друг друга убивать, насиловать, грабить, унижать, будем ходить и ездить друг к другу в гости, но при этом не будем забывать о могилах близких своих. Во имя всего святого! Во имя всего святого…
И стало мне совершенно ясно, что пора домой. Тем более, что учебный год кончался. Впереди экзамены и каникулы. Я стала собирать вещи.
И тут на горизонте появился «шукшинский герой…
Как-то, уже в июне, в дверь постучали. Так как гости меня теперь почти не беспокоили, я открыла дверь. На пороге стоял высокий, плечистый, бородатый мужчина.
-Я тут у вас на крыше дымоход перекладываю, так вы печку не топите.
-Хорошо, не буду.
-Ох, и сколько там грязи было, как только печка топилась. Топилась печка?
-Топилась, но плохо
-Так вы не топите сейчас.
-Я же сказала, что не буду.
-А не замерзнете?
-У меня обогреватель есть.
Он ушел, но через полчаса опять постучал:
-У вас ведерко не найдется? – Ведерко нашлось. Через час он снова появился:
-А можно я у вас в коридоре покурю?
Мы разговорились. Звали его Саша. Родом он был псковский, но о местных говорил также неприязненно, как и приезжие:
-Ох, ну и люди здесь, слушай, что за люди, тошно с ними. Одно слово – скобари.
Не в первый раз слышала я это слово. Так звали местных жителей, потому что когда-то они делали какие-то скобы. Но теперь все это забылось. Осталось само понятие, как определение местных жителей, местных нравов, местного образа мыслей и уклада жизни. Ты можешь вывернуться наизнанку, завязаться узлом, но так и останешься чужим, пришлым человеком.
-И кого едут, и кого все они едут сюда, и кого им дома не сидится? Знать неспроста. И кого ты печку сломал? Печка, брат, это надежно. И зачем ты эту систему сделал? Система лопнет, кого делать будешь?
Приходят местные жители к моим друзьям, Татьяне и Виктору, и говорят Татьяне с нехорошей завистью:
-Твой Витька и двух лет в совхозе не работает, а самый теплый дом получил.
А то им невдомек, что в доме во всех комнатах батареи, и отапливаются они не только дровами и торфом, но и каким-то электрическим агрегатом, который русский умелец Виктор приделал к отопительной системе.
«Что с них взять, это ж скобари», - говорят приезжие.
«Ох уж эти приезжие, одни от них неприятности: все они пьяницы, уголовники и шваль», - так рассуждают местные.
«Скобари!» - презрительно говорят приезжие.
« Мы – скобари !» - бьют себя в грудь местные.
Сашу этого я видела несколько раз в школе. В деревне звали его коротко: Борода. Он жил у шестидесятилетней Анны Ивановны, которая работала в школе техничкой. Говорили, что он то ли муж ей, то ли сожитель. Анна Ивановна была высокой, сухопарой женщиной, со следами былой красоты на морщинистом лице и прекрасно сохранившимися черными глазами. Говорила она совершенно не местным, приятным, стремительным говорком и фамилию имела непривычно красивую: Алмазова. Мы иногда с ней беседовали, и, как мне казалось, друг друга понимали. Однажды я была свидетелем, как Борода требовал у нее денег на опохмелку, а она тихо плакала. Тогда же сердце кольнула жалость, и я подумала, что Борода – алкоголик и мерзавец.
Теперь же я присмотрелась к нему, и он не то, чтобы мне понравился, а заинтересовал, что ли. Борода придавала ему сходство с Хемингуэем, а безоблачные голубые глаза смотрели открыто и доверчиво. Саша-Борода зачастил к нам. Приходил «покурить», и мы сидели на кухне и вели продолжительные беседы. Был он детдомовец, объездил полстраны и показался мне этаким шукшинским героем.
-И на Севере был… знаешь, по молодости. Даже не из-за денег, а – Север, романтика, простая истина. В газете прочитал, что люди нужны и адрес был указан, я – на  самолет, и полетел. Простая истина. Приезжаю на место, а мне: мест нет в общежитии. Я: как же так, я ж по объявлению. А мне: мест нет и все тут. Простая истина.. А я последние деньги на самолет потратил. На работу хотел устроиться – не берут, прописки нет. Что за черт! Ночевал на вокзале. Один раз ребята из милиции в отделение забрали: не положено на вокзале спать. А я им: ну хорошо, я у вас тогда останусь. Как так? А – просто. Жить-то негде. Рассказал им все, а они мне: ну иди, мы тебя не держим. А куда мне, говорю, идти, нет, ребята, я лучше у вас. Дайте мне камеру какую-нибудь. Ну, они мне: ладно, мы договоримся насчет общежития. Правда, договорились. Я потом на работу устроился, деньги на билет заработал да и улетел. Ну их к богу. Простая истина.
-А здесь где работаешь?
-А – где? Да везде. Дачникам дачи строю. Да не только дачникам. Знаешь, сколько здесь домов моих, все меня знают, всем строил.
-А что ж себе не построишь?
-Так зачем? Если б семья была. Была семья, да жена – стерва оказалась. А одному зачем дом. Простая истина. Сейчас дачников понаехало – на части меня рвут. Я тут за рекой одной ленинградке баню строю. Знаешь, какую, не баня – картинка. Как теремок. Все смотреть приходят. Поехали завтра – покажу.
Я говорю, что не могу, дела.
-А то давай сынишку твоего возьму. Слышь, Васек, поехали завтра за речку. Там хорошо, не то, что здесь. Лес такой, грибы, ягоды. Слышь, Васек, грибы пособираем.
Вася молчит. Ему хочется собирать грибы, но не хочется ехать с дядей Сашей, которого он сразу остро невзлюбил.
-Он что, так и будет каждый день приходить? – агрессивно интересовался сын после очередного ухода дяди Саши, - Ведь он уже по несколько раз в день приходит! Может, он и жить здесь станет?!
Я молчала, тем более, что дядя Саша уже делал намеки насчет тоскливой одинокой жизни. Деревня  знала, что Борода ко мне ходит, и новость эта была воспринята резко отрицательно. Дядя Саша приходил все более злой и пьяный.:
-И что им всем надо! И чего все они суются! «Кого ты к ней ходишь? Подумаешь, раскрасавицу нашел!», - и, помолчав, добавил:
-Не любят тебя у нас.
-А почему?
-Нехороший ты, говорят, человек. Сколько времени в школе работаешь, а ни с кем не сошлась. Еще говорят: ты у нее уже пятый.
-Какой, какой? – искренне изумляюсь я, - а раньше-то кто был?
-Да вот, говорят, Мишка, а потом Димка…
-Кто-кто? Мишка? Димка? Как интересно жить, слушай, все что-нибудь новенькое про себя узнаешь!
-Да брось ты, не бери в голову. Что с них взять, со скобарей!
Эти разговоры тоже будили во мне злость и раздражение. Однажды, когда дядя Саша в очередной раз жаловался, как ему надоело жить у Анны Ивановны и что она его вконец заела, я спросила:
-А почему ты у нее живешь?
-А знаешь, попросила как-то забор починить. Ну, делаю я ей забор, а она стоит на крыльце и причитает: Бог тебя мне послал, не иначе, Бог. Верующая она очень. А потом и говорит: что тебе по общежитиям слоняться, живи у меня.
-И ты остался?
-А что? Я ей чего надо сделаю, а она мне обед приготовит.
-Говорят, что ты муж ей.
-Вот еще выдумала! Какой же я муж, сама подумай: ей – шестьдесят три, а мне – тридцать три.
-Так ведь ты от нее зависишь, неужели не понятно. По мне так уж лучше в общежитии.
-Ну уж нет. Что за жизнь в общежитии? Я после работы пришел, хочу отдохнуть, а здесь – один пьет, другой – драку устроил. А здесь я пришел: выпить хочу – пожалуйста, отдохнуть – пожалуйста. Зачем мне общежитие. Простая истина.
Странными мне показались тогда эти рассуждения, но я ничего не сказала. А дядя Саша продолжал:
-Да ты что думаешь, я здесь не останусь. Вот до осени доживу – и уеду.
-Куда?
-А сам еще не знаю.
-Приезжай к нам, - неожиданно для самой себя сказала я, - у нас квартира большая, всем места хватит.
Борода придвинул ко мне лист бумаги и авторучку:
-Пиши адрес!
Не знаю, Бог, судьба или здравый смысл удержали тогда мою руку:
-Времени впереди много, еще успеем обменяться адресами.
Между тем, я уже практически закончила все дела: был заказан контейнер, куплены билеты. Все казалось решенным, но «шукшинский герой» путал все карты. Думалось, что, может, это и есть тот шанс, за который мне стоит ухватиться. Я заводила осторожные разговоры с сыном:
-Вася, ты видишь, как маме тяжело. Дом купить не получилось, а ведь мы мечтали иметь свой дом в деревне. Нам вдвоем здесь не прожить. Давай заведем тебе папу… Вот, например, дядя Саша…
Сын молчал, мрачно глядя в тарелку, и наконец изрек:
-Я думал над этим вопросом и решил: мне папу не надо.
-Но ведь мне тяжело, ты сам видишь. И потом… он нам дом построит. Будем зимой жить в Челябинске, а летом приезжать сюда. Чем плохо?
-Хорошо, пусть строит, - согласился сын, - только пусть сделает для меня чердак – я там устрою живой уголок , - а для тебя одну комнату внизу. Только одну, слышишь? А то, если будет две комнаты, то он с нами жить станет. Вот видишь, я все стараюсь предусмотреть, - и с этими словами он ушел ловить своих бабочек.
Моим очередным «женихом» заинтересовалась Татьяна. Татьяна приехала в Пушкинские горы на два года раньше меня. Жили Татьяна и Виктор в прекрасном коттедже со всеми удобствами. Казалось, живи и радуйся, но Татьяна тосковала. Ей хотелось по праздникам пить не водку, а шампанское, хотелось, чтобы сад и огород выросли сами собой, хотелось качаться в гамаке в белой шляпе, хотелось иметь роскошный дом, в котором не стыдно принимать иностранцев. Но в реальной жизни приходилось работать на огороде, сажать картошку, заводить и кормить поросят. Дом стоял неухоженный, потому что попробуйте соблюсти чистоту в сельском доме, где кроме тебя живут три шумных существа мужского пола, одно из которых, оглушительно ругаясь , вваливается в грязных сапогах в дом и швыряет пропитанную маслом куртку на бархатный диван, а другие два существа тоже часто забывают снимать у входа обувь. А то собака Урал ( прозванная так в честь нашего незабвенного Урала), оставляя следы от целых четырех лап, с радостным визгом закатывается на кухню и начинает остервенело хлебать из миски, хотя содержимое миски предназначено для кошки Муськи, которая сидит тут же в бессильном гневе и с омерзением взирает на все это безобразие. И все эти двуногие и четвероногие существа, кроме того, что создают вокруг себя грязь, неразбериху и бедлам, еще постоянно требуют есть, шумно крича, лая и мяуча.
-Послушай, - говорит Татьяна, - может, это как раз то, что нужно. И дом тогда покупать не придется. Только, что он за человек? Может, Виктор знает, опиши его.
Я описываю дядю Сашу, и Виктор мгновенно реагирует:
-А, так это Борода!
-Да, так его все зовут.
-Конечно, знаю. Он раньше в нашем совхозе работал. Слушай, да он вроде страшно пьет.
-Кто ж теперь не пьет?
-Да…да… Что-то там у него с женой… И потом, надо, конечно, выяснить, но кажется он на химии был.
-Я предлагаю так, - вмешивается Татьяна, - Нина находит предлог и приглашает его к нам, а мы уж тут выясним, что он из себя представляет.
-Что ж, - согласился Виктор, - приглашайте. Но, по-моему, интеллектуального уровня он невысокого и, если откровенно, то не думаю, что за его широкой спиной Нина могла бы спрятаться.
Все было смутно, неясно, сомнительно, но тут ситуация прояснилась сама собой самым примитивным и скандальным образом.
Возвращаясь в очередной раз от Татьяны и подходя к дому, я увидела мелькавшее за высоченными, в человеческий рост, травами красное лицо дяди Саши. Был он теперь без бороды и потерял девяносто процентов своей привлекательности. Глаза, правда, голубели по-прежнему, но даже они имели какой-то глупый вид. Одним словом, Шура Балаганов, да и только.
-Вон идет твой «шукшинский герой»! – сказал сын неприязненно. Мы вошли в дом, а следом за нами ввалился дядя Саша, он же – шукшинский герой, он же – Шура Балаганов. Протопав босыми ногами через кухню, он бухнулся на тахту. Были на нем грязные штаны и какая-то немыслимая красная майка, до неприличия открывавшая волосатую грудь, и сверху донизу татуированные руки. Все это, мягко говоря, меня шокировало. Дядя Саша начал свою каждодневную руготню местных жителей, пересыпая ее обильным матом.
-Прекрати! – сказала я голосом, зазвеневшим от ненависти.
-Чего ты? – голубые глаза мутно на меня уставились.
И тут в комнату как ураган ворвалась Анна Ивановна.
-Чего ты ходишь сюда? И чего ты по женщинам ходишь?! И чего ты тут ищешь?
-А вам чего? – и мутные глаза остановились на этот раз на Анне Ивановне.
-Он вам нужен? – Все так же стремительно спросила Анна Ивановна.
-Да нет, забирайте, - откликнулась я.
-Вот видишь! Вот что я тебе говорила! Не нужен ты здесь, не нужен, Саша, пошли домой!
-А я вам ничем не обязан, - пробурчал дядя Саша и качнулся.
-Как не обязан! Саша! Что ты говоришь! – воздела свои длинные руки к потолку Анна Ивановна.
Сын тихой мышкой выскользнул из дома. Он не любил скандалы. У меня мелькнула безумная мысль, что он решил уйти из дома. Я выбежала за ним, но его уже и след простыл. Анна Ивановна вылетела за мной, посылая грома и молнии на голову своего сожителя:
-И домой не приходи, слышишь?! Чтобы духу твоего больше не было!
«Как мне все это надоело», - подумала я устало.
-Знаешь что, - сказала я дяде Саше, - уходи-ка и ты. И не приходи больше. Надоели вы мне все.
-Совсем не приходить? – похоже, он даже протрезвел.
-Да, совсем.
-Ты что, из-за нее, что ли?!
-Может, и из-за нее. Разберись там сначала.
-Ну и дурак! Слушай, ну и дурак же ты!
-Вот такой дурак. А теперь уходи.
И он ушел.
Однако я знала, что дело этим не кончится. Страшно обидно было портить последние дни.
-Шукшинский герой, шукшинский герой, - передразнивал меня сын, - вот тебе и шукшинский герой!
Как мне было объяснить ему, что оборотилась я к дяде Саше от усталости и отчаяния.
-Вася, - сказала я, - нам здесь три дня жить осталось. Поехали к тете Тане…

И снова мы сидим с Татьяной на кухне и пьем кофе, как в новогоднюю ночь.
-А помнишь, как мы в бане гадали? Помнишь, что ты увидела? Ведь это война. И ты едешь в Челябинск. Там и без войны страшно. Бандитский город.
-Какая разница, если война.
-Здесь тихо, здесь можно отсидеться.
-О чем ты говоришь? Если будет война, нигде не спрячешься.
-У нас можно уйти в лес.
-И что? Появятся новые партизаны. Будут стрелять друг в друга. Везде одинаково.
-Ах, верно. Так хочется уехать…отсюда… совсем уехать. Уж ты-то могла уехать. Зачем ты осталась?
«Господи, какой простой вопрос»,- думаю я, допивая неизвестно какую по счету чашку кофе.
-А я уеду. Вот сменю фамилию на фамилию Романа и уеду… ( Романом звали первого мужа Татьяны, который погиб в автомобильной катастрофе).
-И что ты там будешь делать, без языка?
-Мне все равно, что. Буду мыть полы, туалеты. Плевать! Так надоело!
-Не знаю… Вот Ахматова. Жила ужасно, голодала, своего угла не имела, а осталась Ахматовой. Я там не смогу. У меня и здесь такая тоска, на Урал хочу, а там… Я просто умру с тоски. Пойми, я не могу без языка. Ведь я пишу. Кому нужно там, что я пишу?
-А кому это нужно здесь?
А, может быть, она права? Может, действительно нужно было уехать тогда, два года назад. Что же удержало? Родина, Россия. Общие слова. Почему слова? Ведь я действительно все это люблю: и Родину, и Россию, и природу эту дивную до содрогания, до щемящей сердечной боли. Ехала в Пушкинские горы. Казалось, Пушкин спасет.
Не спас Пушкин. Не спасла и природа.
-А воздух, - слышу я голос Татьяны, - в Челябинске нечем дышать.
-А здесь духовный вакуум. Это еще хуже.
-А речка Теча. Об этом раньше не писали. Это новые данные, я покажу тебе статью.
-Эти новые данные давно уже старые. Все я это знаю.
-Нет, не знаешь! Достаточно ударить молнии, и все взорвется. Весь Урал! Мировая экологическая катастрофа.
-Что же, взорвемся все вместе.
-И ты так спокойно это говоришь?
-Как же ты не поняла до сих пор: человек не может спастись один.
Вошли дети. Они были возбуждены, начиналась гроза.
-Здорово, мама! Молния как сверкнет! И – светло…
Я вышла на крыльцо. Лес стоял темный и молчаливый, и отсветы приближающейся грозы озаряли его еще неярко. Но вот она пришла, гроза, и разразилась и ливнем, и громом, и ветром. Деревья зашумели, закачались, наклоняя свои гордые головы. И гром страшно раскалывался над головой, и молния озаряла сиреневым лес, и он стоял, удивительный, в этом сиреневом свете, как будто какие-то лесные гиганты включили праздничную иллюминацию.
Мы выключили свет в доме и стояли у окна, глядя на этот светящийся сиреневый лес, полные восхищения и ужаса.
-Вот сгорим все и не уедешь в Челябинск, - сказала Татьяна.
-Не сгорим, - откликнулся Виктор, - лес рядом, лес нас спасет.
Я не поняла, почему лес спасет, но подумала, что Виктору, как человеку, сведущему в электричестве, виднее…
Наступил день отправки багажа. Когда все вещи уже были уложены, и я вошла в непривычно пустой дом, Татьяна спросила:
-Ничего не оставила? Посмотри хорошенько, ничего?
Да и так было ясно, что ничего. Пустые комнаты, где сиротливо стояла учительская мебель: шкаф и кровать.
-Тогда поехали.
Мы побросали в машину приятеля Виктора чемоданы и сумки и поехали в Селихново. День стоял жаркий и, приехав в деревню, мы сходили на речку, потом собирали травы и, наконец, не спеша, отправились к дому. Я обратила внимание Татьяны на странное облако, которое поднималось со стороны Пушкинских гор. Небо было безоблачным, а это облако, казалось, росло прямо из земли каким-то молочным, клубообразным столбом.
-Да, странно, - согласилась Татьяна, - никогда такое не видела.
Я вошла в дом и бросила взгляд на чемоданы и сумки. Чего-то во всем этом мне не хватало. Небольшая бежевая сумка, в которой лежали все мои документы, билеты на поезд, остатки денег – ее не было. Я выскочила из дома.
-Таня! Сумки нет! Там билеты, документы, деньги…
-Где же… Может, в контейнере?
-Нет, подожди, я помню, да, я повесила ее в шкаф, чтобы не бросили в контейнер.. Значит, так и висит, … Господи, даже дверь не закрыли!
-Успокойся, я скажу Виктору. Съездите туда на его тракторе.
Мы бежим к Виктору и что-то кричим, что-то объясняем. Он тоже меня успокаивает, идет к трактору, но эта старая развалина не желает заводиться.. Я бросаю взгляд на странное облако и отправляюсь в Васильевское пешком. В конце концов, двенадцать километров не так уж много, к ночи доберусь. Когда я оглянулась назад еще раз, то увидела, как с Селихновской горки сползает маленькая божья коровка, вот она подползает к мосту через реку Великую, вот бежит по мосту… Конечно же, это трактор Виктора. Вот уже Виктор машет мне перебинтованной рукой и улыбается синими распухшими губами (последствия производственной травмы).
-Что же ты ушла? Садись, только бы по дороге не сломался.
Я забираюсь в трактор, который дребезжит и громыхает каждой своей железкой. До сих пор для меня остается загадкой, как нам удалось добраться до Васильевского. Должно быть, помогли мои молитвы. Я вбежала в дом, распахнула шкаф… Сумка печально висела на гвозде. Виктор зашел следом:
-Ну что?
Я прислонилась к косяку:
-Витя, если я доберусь до Челябинска, то буду всю жизнь за тебя Богу молиться.
-Ну, тетя Нина, ну, тетя Нина! Ладно, все это хорошо, а вот обратно доберемся ли.
Мы выехали из Васильевского, проехали мимо моих бывших учеников, которые обалдело уставились на моего жуткого спутника. И тут трактор стал. Стал безнадежно и надолго.
-Черт, солярка на нуле, - сказал Виктор, - ладно, пошли пешком. Тут за Стречно парнишка знакомый живет, у него есть трактор. Правда, он недавно женился, да и время позднее. Вполне может отказаться.
Мы прошли живописную деревеньку Стречно, расположенную на берегу маленького озерка. Здесь жили семь одиноких стариков, но летом сюда наезжала масса дачников из Мурманска и Ленинграда.
Виктор остановился около типичного в здешних местах белого коттеджа, что стоял у дороги. Небо уже потемнело, в доме горел свет. Белая, лохматая собачонка встретила нас захлебывающимся лаем. Виктор постучал, и вскоре на крыльце появился хозяин. Они посовещались о чем-то, и хозяин зашел в дом, должно быть, посовещаться с женой, но вот он вышел, и мужчины сели в трактор, стоящий около дома.
-Жди нас здесь! – крикнул Виктор, - мы скоро!
Что может быть хуже нудного томительного ожидания. Да еще когда ты находишься рядом с большой дорогой, а вокруг тебя лес, стремительно потемневший и помрачневший, а вокруг тебя тучи комаров, счастливо зудящие о дураке-путнике, торчащем посреди дороги, как столб.
Но всему приходит конец. Я услышала долгожданное тарахтенье и увидела новенький трактор, освещавший фарами дорогу и везущий на буксире развалюху Виктора.
-Нина! – крикнул Виктор. – Садись к нему в кабину. Починить – никакой возможности. Он нас довезет.
В этой кабине было почти как в космическом корабле: светились какие-то приборы, чистота. Я подумала, что парень хотя и молодой, а какой трактор получил, а Виктору, как приезжему, сунули груду металлолома. Трактор шел с усилием, но пока мы ехали по дороге, все было терпимо, но вот трактор проехал мост через Великую и подполз к селихновской горке. Эту горку, метров двести, он преодолевал, наверное, полчаса. Я снова молилась и думала, что если трактор сорвется, то мы покатимся прямо в реку. Деревня погружена во мрак, так и погибнем ни за грош из-за моей дурости. Но, наконец, и эта вершина взята. Трактор остановился около Татьяниного дома, который светился всеми окнами. Я спрыгиваю из кабины на землю.
-Как вас зовут?- спрашиваю я этого невысокого и ничем не примечательного паренька.
-Семен.
-Спасибо вам, Семен.
-Да чего там! – Он отвязывает трос, и вскоре его трактор весело тарахтит в свой обратный путь.
Я смотрю ему вслед и думаю о том, что мы спорим о государственных границах, а когда же мы уберем границы в собственной душе? Вот ведь и этот парень был тоже «скобарь». И сколько их, разных, добрых и злых, прошло перед моими глазами.
Татьяна встретила меня в дверях:
-Боже мой! Что же вас так долго не было?! Двенадцать часов ночи. Я думала, что трактор где-нибудь в канаве валяется. Ваське молитвы дала: молись, ты – ребенок, твоя молитва скорее до Бога дойдет…

Девять месяцев мы прожили в Пушкиногорье и ни разу не побывали в Михайловском. Поэтому я очень обрадовалась, когда в последний день перед отъездом Татьяна предложила съездить с нами в Михайловское.
-Я покажу вам свое Михайловское, - сказала она.
День стоял, как на заказ: солнечный и знойный. В Михайловской роще я сняла обувь, ступая босыми ногами по теплой мягкой земле. Иногда мы лениво нагибались, чтобы сорвать ягодку-другую земляники, которая росла прямо вдоль дороги. Дорога вывела нас к ручью Маленцу, который дальше соединяется с Соротью. Татьяна подвела нас к своему любимому месту:
-Давайте посидим здесь немного. Отсюда вся усадьба как на ладони.
Маленец тихо струился мимо нас, и грустный лик Михайловской усадьбы, открытой всем ветрам, виднелся на противоположном берегу. Наверное, стояла она так и сто, двести лет назад. И показалось даже, что где-то, совсем рядом, мелькнула тень курчавого поэта. Мягкий ветерок с Сороти дохнул в лицо, и благодать вошла в наши души…
На обратном пути через рощу Вася поймал необыкновенной красоты бабочку-переливницу. Кто что привозит из Михайловского, а мой сын привез бабочку…
Однажды я побывала на Пушкиногорской турбазе, находящейся в лесу, сравнительно недалеко от Михайловского. На турбазе может отдыхать до пятисот человек в один заезд. Здесь прекрасные номера со всеми удобствами. Я шла через лес, а навстречу мне попадались туристы. И такая во всем их облике была леность, томность, беззаботность – право, не знаю, чего там еще, что я позавидовала им не вполне белой завистью.
-Мария Ивановна, - говорила лениво одна туристка другой, - вы на Сороть идете?
-Нет, Наталья Петровна, мы на Маленец, а Дмитрий Иванович нас потом отведет в Михайловское.
-Ах, Марья Ивановна, мы вчера были в Михайловском, а сегодня мы в Тригорское с Петром Петровичем собираемся.
Так и слышится в этом разговоре отзвуки гоголевского диалога дамы приятной во всех отношениях с дамой просто приятной. И затоскует душа, и возопишь: Господи! Зачем Ты послал меня на эту муку на целых девять месяцев? Гораздо проще этак по путевочке на две недельки: жить в прелестном номере, не заботясь о хлебе насущном, дровах и прочей мирской суете. Просыпаться в неге, а не от дребезжащего звонка будильника, и, проснувшись, поваляться, понежиться, глядя в просторные светлые окна и размышляя, куда бы лучше сегодня отправиться. Может, на Сороть? А, может, в Тригорское? А еще лучше в Михайловское с Петром Петровичем, но можно и с Дмитрием Ивановичем. И так прожить эти две недели, надышаться вволю пушкинским воздухом, пушкинскими аллеями, беседками, прудами, лугами, реками и рощами, и уехать в полном убеждении, что более дивного места не было и нет во всей России.
Ах, если бы так, но увы, увы, увы… Да, милый читатель и строгий критик, я показываю изнанку жизни, которая есть везде и в Пушкинском заповеднике тоже. И первое, что поражает и потрясает, это речь. Речь, которую трудно назвать человеческой, тем более, пушкинской. Речь, состоящая из нескольких междометий и вульгаризмов, либо ничего не означающих, либо означающих мерзость. Все же остальные слова служат для связи оных «слов» в предложении. И невольно думаешь: неужели эволюция развивалась для этого? Нет, должно быть, в какой-то момент эволюция пошла вспять и «сильный, могучий и свободный язык» перестал существовать на территории России. Однако по наивности думалось, что в пушкинских местах речь должна быть иной хотя бы из уважения к поэту. Увы…
А закаты. Нигде, никогда подобных закатов я не видела. Словно в награду за всю жизнь в дымном и грязном городе распахивало небо перед нами алое великолепие и ослепительную голубизну. А звезды… Боже, Боже, какие чистые и обильные звезды рассыпал Ты над этой грешной землей. Если бы эти люди хотя бы изредка поднимали глаза к звездам, может, лучше и чище были бы их души. Но нет, как черви копались они в земле, и так же, как черви, ничего, кроме земли не видели. Бедные, бедные люди!
И что же, разве я их осуждаю? Видит Бог, не имею я на это права. В дикости своей они не виновны. Во всяком случае, они никуда со своей земли не бегут. И, возможно, это мы кажемся им жалкими сиротами, которые мечутся по свету в поисках своего угла, своего дома…
Где же наш дом?.. У одного из известных индийских Учителей я прочитала о том, что люди потому переезжают из города в город, из страны в страну, что они ищут свой дом. Но такого дома нет на Земле. И нужно найти путь к Богу, который Один может подарить нам наш истинный дом.