ПОСАДИЛ ДЕД РЕПКУ
– ...А Вы от кого будете?
– От Павла Ивановича.
– От Рогачёва, что ли?
– Да.
– От Рогачёва, значит. Давно о нём не слыхал, с год, а то и больше. Думал уж,забыл он меня или чего. Ан нет – помнит.
– Помнит. Привет Вам передавал.
– Помнит… Ну, а с другой-то стороны, чего бы ему не помнить? Я ведь ему, можно сказать, путёвку в жизнь дал. Сообразительный был товарищ, чутьё имел к оперативной работе. Быстро в гору пошёл. Ну, да ладно, это уж нас с ним касаемо…
– А Вы сами кто будете? Не журналист, часом? А то бегают тут всякие: то им расскажи, это, а там, гляди, и...
– Нет, нет, я не журналист.
– А кто же?
– Ну, как бы Вам сказать? В общем... занимаюсь американской литературой.
– Понятно. И... работаете где?
– В университете.
– Студентов, значит, обучаете.
– Это тоже, но в основном всё же – научная работа.
– Учёный, значит.
– Ну... в некотором роде.
– Понятно. А Вы это... на Павла Ивановича как вышли?
– Через знакомых знакомых, ну... в общем, по длинной цепочке… Понимаете, моя мама в последние её годы всё пыталась узнать о судьбе своих родных, но так и ушла, ничего не узнав. И вот теперь я этим занимаюсь...
Спасибо друзьям, иначе мне-то самому на Павла Ивановича ни за что бы не выйти. Ну, а через него вот на Вас вышел. Павел Иванович так и сказал: если кто-то Вам в этом деле помочь может, то только товарищ Васильев.
– Ага, вон оно как! А Вы деду этому кем приходитесь?
– Родственник.
– Родня, значит. Дальняя? Ближняя?
– Да как Вам сказать. Формально не очень ближняя, а по сути...
– Это же как Вас понимать?
– Дед был двоюродным дядей моей мамы, и...
– Ну, это вроде как седьмая вода на киселе.
– Да нет, совсем даже не так. Мамина семья и семья деда – они были очень близкими.
– Ну, а потом что – разошлись, что ли? Раззнакомились?
– Да нет же! Просто мама с родителями переехала в Москву, и, конечно, общались они уже не так часто – далеко ездить было... Мама моя часто деда вспоминала, говорила, был очень ласковый.
– Ласковый... И чего ж это Вы ничего о них не знаете, если родня?
– Да я же Вам сказал: мы пытались что-то узнать, но безуспешно. Знаем только, что тридцать шестом деда арестовали, от жены его было потом несколько писем, пара открыток, а потом, с конца тридцать девятого – всё, никаких писем больше не было. И на два наших письма – ну, то есть на письма маминых родителей – пришёл оба раза ответ: "адресат выбыл по месту жительства в неизвестном направлении". Ну, а узнавать дальше было небезопасно, и...
– Да уж!
– ...Ещё знаю, что внучка у них была, мама говорила, очень способная девочка. Ну, про неё больше ничего не знаю.
– Ну ладно, если уж приехали, расскажу, что можно. Только радости Вам от моего рассказа немного будет.
Посадили деда этого Вашего за репку, бабку, жену его…
– ...за деда, внучку за бабку, Жучку за внучку...
– Вы чего это, насмехаться надумали, или как?
– Ну, извините, ради бога, пошутил я. Сказка такая есть – знаете ведь: "Посадил дед репку". Там тоже вот так: бабка за дедку, внучка за бабку....
– Вы вот чего: если узнать что хотите, так слушайте. А насмехаться будете – так это у меня быстро: от ворот поворот и до свидания. Пошутил! За такие шутки знаете, раньше что бывало? ...Ну, ладно уж, спрашивайте, чего надо. Не зря ведь в такую даль из Москвы тащились.
– А дед… вот посадили его. За что же?
– А за то самое. За вредительство.
– Извините, как?
– Извиняться тут нечего. Ему, деду этому Вашему, говорят: Выведи ты нам репу – дед этот ещё селекционер был, да и не какой-нибудь там, а почитай на всю страну известный, ну и...
– Да, это я знаю. Мама рассказывала. У нас ещё журнал тридцать четвёртого года был с его фотографией – он в тот год Орден Трудового Красного Знамени получил.
– Вы это как, перебивать будете, или что?
– Извините.
– Ладно уж. Орден! Трудового! Красного! Как вот дали, так и назад взяли.
А дело так было.
Говорят этому Вашему деду: Выведите, товарищ, нам репу, да такую, чтоб ни холода, ни жары не боялась. И воды чтобы ей самую малость надобно было. Хоть в Сибири расти чтоб могла, хоть в Каракумах, хоть где. А он: Да не может такого быть, не бывает.
А ему: Это как же так – не бывает? Тут вон города в одночасье как из земли подымаются, канал от Белого то Балтийского моря прорыли, великие стройки коммунизма на всю страну развернули, а Вы, товарищ, репу к погоде устойчивую вывести отказываетесь. А он своё: да не бывает, мол, такой, а и вывести если – несъедобная она будет, есть, мол, её никто не станет.
А ему и говорят: Это насчёт есть – это не Ваше дело, товарищ селекционер. Тут мы и сами без Вас разберёмся. Вы делайте, что Вам говорят. А не сделаете, так на себя и пеняйте.
Ну, ему деться некуда: вывел. А только оказалась та репа на репу непохожая, и не то, что люди – и скотина есть её не хотела. А кому насильно скормили, те и вовсе копыта откинули. Отравились. Ну, тогда уж с дедом с этим короткий разговор был. Ясное дело: вредителем оказался. Троцкистом.
– А Троцкий здесь причём?
– При том при самом. По заданию Ваш дед действовал. Это уж на следствии установили. Каэртэдэ был дед.
– Кто, извините?
– Чего опять – извините? Каэртэдэ оно и есть каэртэдэ: Контрреволюционная троцкистская деятельность. Десять лет получил. Снизошли к заслугам его прошлым. А то ведь под высшую меру пойти мог. За вредительство в сельском хозяйстве. Народ отравить хотел.
– Как это так – хотел? Вы же сами сказали: заставили его!
– Чего там – заставили? Отравленную репу, что ли, выращивать заставили?
– Ну…
– Никаких тут "ну" и быть не может. Тут и говорить нечего: виноват был Ваш дед кругом. А всё же...
– Вот, видите, Вы говорите "всё же"... Значит, сомневаетесь.
– Сомневаюсь? Э, нет, сомневаться тут нечего! А только главным-то виноватым в этом деле не дед был, нет!
– Ну, это-то я понимаю.
– Чего это Вы там понимаете?
– Ну, смотрите: человека заставляют сделать то, что он не...
– От репы от этой не только скотина – люди отравились! Люди!! А Вы тут мне...
– Ну, хорошо. Если дед, как Вы говорите, не главным в этом... в этом... деле был, то кто же?
– Жена его! Бабка эта!
– Но...
– Чего – "но"?
– Но послушайте, жена деда, насколько я знаю, ни селекционером не была, ни...
– Врагом она была, бабка Ваша! Врагом! А дед – тот под каблуком у неё сидел. Она-то его, может, на вредительство и толкнула! Я уж и тогда подозревать начал – ну, когда деда взяли: нечисто тут дело, не одного деда брать было надо, а с бабкой его вместе! Но – рано было ещё с мнением своим высовываться, начинающий был...
...Не-ет, враг была бабка Ваша! Враг. Новой жизни враг! Советской власти! Осколок от прошлого была! Уж я-то знаю! Мы до тридцать четвёртого в том же доме жили, что и они – дед с бабкой да с сыном с ихним. Ну, ещё невестка их, сына жена, там в тридцатом поселилась.
– Да, да, они только поженились тогда.
– Знаю. А Вам, видать, неймётся чего-то, всё слово своё вставить стараетесь...
– Нет, нет, извините, что прервал. Я... перед отъездом к Вам перебирал старые семейные фотографии и... на одной из них был сын деда с женой, снятые в год свадьбы. Удивительной красоты была женщина…
– Ещё чего-нибудь, может, расскажете? Вы это вот что: или слушать будете или рассказывать, что я и сам знаю!
– Нет, нет, пожалуйста, продолжайте.
– Ладно уж. Значит, бабка Ваша эта… Встречу её, бывало, на лестнице или на улице: Здравствуйте, мол, Александра Викентьевна! – так её звали – а она так вот посмотрит и говорит: "Здравствуйте, Виктор". Мне это поначалу даже и нравилось. Меня в ту пору по-другому как Витька или Витуха и не звали, а то и вовсе без имени, а она вот так, значит, на Вы и на Виктора. Молод был, жизни не понимал. Всё думал, уважение оказывают.
Родитель-то наш нам с сестрой почитай каждый день говорил, чтобы с ними ухо востро держали. Здравствуйте там или доброго вечера пожелать – это пожалуйста, а заговаривать, особенно с женой с дедовой – ни-ни, да и с дедом тоже. Он-то их знал. Как с водопроводом что или кран починить или ещё чего – так отца и вызывали. На все руки был мастер – хоть тебе печь сложить, хоть тебе дом построить. Так его дед с бабкой и вызывали, если что… Ну, платить-то платили, не скупились, особенно дед. А вот чтобы за стол посадить, чаем угостить там или чем, о жизни поговорить – это нет! Не нашего, мол, поля ягода!
Ну, дед ещё, может, и сделал бы, он крестьянского происхождения был, негордый вроде. А только всем жена его, бабка эта, заправляла. Белая кость была! Отец у неё в гимназии в царской директором был, вражина! Дом в городе имели! В три этажа! А новая власть пришла – тут уж со всем добром расстаться пришлось. Так что бабке этой нас не с руки любить было.
Я-то тогда, сказал уж, молод был, жизни не понимал. Слепой был. А в одночасье прозрел. Не зря говорится: не было счастья, да несчастье помогло.
Как сейчас помню, приехала в тридцать втором к ним – к деду с бабкой – племянница в гости. Дочка брата дедова. С мамашей. А мамаша из евреев. Ну, из евреев или нет – мне тогда без разницы было. Это уж я позже понял, что к чему. Ну, да дело не в том.
Девке семнадцать тогда было, мне – девятнадцать стукнуло. Красивая была – глаз не оторвёшь. Выйдут, бывало, с дедом да с бабкой погулять, так все и говорят: господи, какая же у Вас племянница красивая! А которые женщины подойдут близко и её, значит, крестом осенят, перекрестят. Девка глаза опустит, словно не до неё касаемо. А дед с бабкой улыбаются, а чего улыбаются – не поймёшь.
Ну – положил я на девку глаз. Понравилась – хоть умри. Родитель наш мне сразу сказал: про то думать забудь. С врагами свяжешься – пропадёшь! Ни за понюшку табаку пропадёшь, жизнь свою угробишь! А я – нет. Мал был ещё, даром, что уж и работать и зарабатывать начал. Взрослым себя считал.
И вот как-то встречаю я бабку эту и говорю: А какая же у Вас, Александра Викентьевна, племянница красивая! И замуж ей, мол, самый раз. Пошла бы вот за меня, так век бы её на руках носил!
А она, бабка эта, посмотрела на меня вот так вот вроде сверху вниз, и говорит: "Учиться Вам надо, Виктор!" И пошла себе дальше. Как вот собаку дворовую кипятком ошпарят, так она, значит, меня: "Не суйся, мол, со свиным рылом в калашный ряд".
И вот тут-то я и прозрел и что к чему понял. Ну, погоди, думаю, я, значит, тебе чёрная кость, а ты, вроде, значит, белая. Только цыплят-то по осени считают! Ещё подавишься ты костью своей белой, как вот пить дать подавишься! Кровью харкать будешь, в ногах у нас валяться, милости просить! И уж когда в ГПУ работать начал, понял: не моим только врагом бабка была. Нашим врагом. Общим!
И моя б воля – я б её ещё в тридцать втором посадил…
А её только потом взяли. Деда в тридцать шестом, а её только в тридцать девятом. Начальство так решило. Следили за ней, что делать будет. Ещё повезло ей тогда.
– Чем же это ей так повезло? Мужа арестовали. Через три года – её.
– Чем повезло, спрашиваете? А тем! Постановление было от пятнадцатого августа одна тысяча тридцать седьмого года. И приказ по НКВД. Чтобы жён, значит, с мужьями вместе арестовывать. Как контрреволюционный элемент. Так что погуляла она ещё на свободе, три года почитай погуляла, вражина!
Ну, потом, ясное дело, и её черёд пришёл. Следили за ней, сказал же, потому и не взяли сразу, с дедом вместе.
– Но... послушайте: в тридцать шестом не было ещё этого постановления!
– Было, не было! Это органы и сами решать могли – кто им когда нужен! А постановление – оно, да, законно закрепило. Тут уж и думать-гадать не надо было, как и что.
...Да-а-а, бабка эта! Вначале, как деда забрали, осторожная была. Ни с соседями, ни с другим кем слова про деда не молвила. Выйдет на кухню, там чай себе согреть или чего ещё – и молчок. Ни тебе здравствуйте, ни доброго утра никому не пожелает, а спросят её чего – так только "да" или "нет". Близко к себе никого не подпускает. А как чтение коллективное газет или другое какое мероприятие – так не дозовёшься её: то голова у неё болит, то грипп схватил, то ещё что. А и придёт в кои веки – сидит как каменная и молчит, слова из неё не вытянешь. Соседи уже хотели на выселение подавать – ну, чтобы выселили её. Да только указали им, чтоб не в свои дела не совались.
Да... притихла она, вроде. Ну, да кому надо – те понимали: не притихла – затаилась. Проявится ещё.
Так оно и вышло. Как вот с немцами в тридцать девятом договор заключили, так сразу она и проявилась. Каркать начала. Мол, беспременно война будет, ну вот как пить дать будет. И доверия, мол, Гитлеру этому никакого нет. Ну, её и…
– Так ведь она, вроде, правду говорила?
– Правду? Это ещё как сказать! Правда-то – она ко времени хороша. А не ко времени – так её и вовсе не надо. Да и не всякому позволено правду эту свою говорить: начальству оно виднее, что правда, что нет. А то так вот каждый вякать будет, в дела государственные мешаться. Правда, как же! Нет уж: знай сверчок свой шесток! Вот ей и показали, где что: в лагерь пошла! За антигерманские настроения.
– Ну, хорошо, а когда война началась, отпустили её?
– Отпустили? Да Вы это чего? Как это так – отпустили?
– Ну, смотрите: идёт война с немцами, а она за антигерманские настроения в лагере сидит.
– Ну, сидеть-то она не очень сидела: в лагере не насидишься! Работала. Вину свою искупала.
– Но всё-таки: почему же её не отпустили?
– А не суйся, когда тебя не спрашивают! Ишь, кого учить вздумала! Товарища Сталина учить!
– Ну, так высоко она не забиралась.
– Забиралась, не забиралась...
...Ну, вражина была, ох, и вражина! Деда, сказал уж, в тридцать шестом взяли. Аккурат под Новый год, тридцать первого декабря. Так он – дед, значит – жене своей и говорит: "Вот и дождались, Саша! И Новый Год этот встретить вместе нам не суждено". А она, бабка эта, то есть, товарищу майору – он старший в группе был – и говорит: "Эх вы, нехристи, ироды, что же Вы с людьми-то делаете! Креста на вас нет!"
А товарищ майор так вот на неё посмотрел и ей: "Полегше, гражданка, осторожнее на поворотах, а то как бы часом не занесло. Креста на нас, это точно – нету. Заместо креста у нас щит с мечом. И тем мечом головы врагам рубим и рубить будем. А что до Христа до Вашего, так его, вроде, распяли. Глядите, чтобы и Вам та же доля не высветилась". Так и сказал.
Как в воду глядел!
... Ну, а когда уж саму эту бабку забирали, она орать вздумала на весь дом, мол, сволочи вы, ироды, мужа забрали, сын неизвестно где голову сложил, теперь вот меня забираете. Погибели на вас нет! Ну, ничего, правда – она всё равно вылезет, и на нашей улице праздник будет, ещё ответите вы за все ваши дела поганые. Наплачетесь! В аду гореть будете!
А время позднее. Ей русским языком говорят: собирайтесь, мол, гражданка, нам тут с Вами объясняться некогда, у нас и без Вашего дел хватает. И глотку, значит, заткните. Весь дом на ноги поставили, а людям спать надо, им на работу завтра идти. А она – нет, как бы и не с ней говорят. Так что приструнить пришлось. Как ей в зубы, значит, дали, так сразу и притихла. Села и сидит, и воет потихоньку. Поделом! Раньше думать надо было.
А внучка – даром, что дитё, восемь лет ей тогда было, a вся в бабку, такая же вражина! – так она, внучка эта, к бабке подошла, обняла её, а говорить ничего не говорит, волком на тех, что за бабкой пришли, смотрит. Глаза угольями горят, так бы и сожгла глазами своими. Да только гляди, не гляди – а сила-то не за тобой. Не на твоей стороне сила-то! На нашей!
А потом, когда уже бабку уводили, она, внучка то есть, бабке и говорит: "Ничего, бабушка. Всё равно правда победит. Скоро свидимся".
Оно точно – свиделись. Да не скоро!
...Ну, бабка эта и в лагере не угомонилась. Вот ей срок и прибавили. Ещё на десятку.
– Это за что же так?
– За что? А за это вот самое! Письмо товарищу Сталину написала. Мол, сижу в лагере безвинно осуждённая. И про мужа тоже – невинно, мол, пострадал. И про сына. И про внучку. Ну, ей и показали, как оно письма наверх писать, товарища Сталина беспокоить, от работы его отрывать.
– А Вы... откуда всё это так подробно знаете – про деда, про бабку, про внучку? Вы разве при этом – ну, когда вот деда или жену его, как Вы говорите, брали – Вы разве были при этом? И...
– А вот это уже не Вашего ума дело, был я или не был...
– Да Вы не обижайтесь. Я ведь... ну, просто спросил. Понимаете, когда так подробно...
– Подробно? Вы это что – вправду не понимаете или чего? Об аресте протокол составлялся, кто да что сказал, да как себя вёл. Всё прописано было. И в том протоколе люди расписывались. Чтоб по закону всё было, как надо.
– Но я же Вас не об этом спросил. А вот – были Вы при...
– Сказал Вам уже: кто там был, а кто не был – то не Вашего ума дело. А Вы, значит, опять за своё. Хотите слушать – так слушайте. А интересоваться желаете чем, что до Вас не касаемо – так у меня это быстро: от ворот поворот – и вся недолга.
– Ну, я, честное слово, не хотел...
– А не хотели, так и не спрашивали бы... Ладно. Чего у Вас там дальше?
– Ну, хорошо. А они что – так больше и не виделись?
– Кто – они-то?
– Ну, дед с женой...
– Это как же – их из лагерей на свидания возить, что ли? На деньги на государственные? Видеться им, как же! A свиделись, как из лагеря их выпустили. Тогда и свиделись.
– Это когда же было?
– А вот когда товарищ Сталин помер, тогда и выпускать начали. Ну, этим-то не сразу очередь дошла. Посидели! До пятьдесят девятого, почитай, и сидели.
– То есть ещё шесть лет после смерти Сталина! Боже мой!
– А чего бога-то поминать? Сидели и сидели. Не до них было! Эти самые ре-пре-сированные косяками шли! Тыщами! А разбираться – кто враг был, а кто просто сочувствовал, ну, или там чего ещё – не разбирались. Всех подчистую – на свободу! Мало того – освобождённым этим ещё в ножки кланялись: оставайтесь, мол, где работали, без вас, мол, развалится всё! И зарплату вам дадим, и жильём опять же обеспечим…
Всё, что товарищ Сталин годами строил – всё в одночасье грохнули! Вспомнишь такое – рука сама к рюмке потянется.
– Ну, хорошо, вот освободили их. Если я Вас правильно понял, их ведь по пятьдесят восьмой осудили, так?
– Ну, так!
– И всё же освободили?
– Ну, выпустили, и чего?
– Так, может быть, и вины их не было никакой.
– Это как же так – не было? Была вина, ещё как была! Говорил же Вам – и про репу, и про бабку вражину, и... А Вы – за своё: невиновные они! Безвинно сидели! Не виноватые на свободе гуляли!
– Ну...
– Чего это – "ну"? Этим вот – деду с бабкой – следователи, видать, не те попались – не сумели их на полное признание вывести. Ну, и оформили тогда деда Вашего на червонец, да и бабку потом тоже. Ну, а потом уж не до них было – война шла. Ещё повезло им: в дальних лагерях оказались. Дед на Колыме труду обучался, а бабка в Воркуте отбывала.
– Это в каком же смысле им так повезло?
– А в таком, что в прифронтовой полосе или если б немцы близко оказались, так этих Ваших деда с бабкой беспременно бы в землю уложили.
– Это что, указание такое было?
– Было или не было – то дело не Ваше! А и без указания понятно было, как с заключёнными врагами в прифронтовой зоне поступать надобно. Может, их ещё в тыл перевозить? С удобствами? В вагоне в спальном? Э, нет! Их оставишь, они к немцам и перебегут. Кто народу враг был, он враг и останется. Чёрного кобеля добела не отмоешь! Так что повезло этому деду Вашему с бабкой с его! В рубашке родились! И червонец заместо высшей меры получили, и в лагеря дальние попали.
– ...
– Чего это Вы вдруг молчаливый сделались? То просишь-не просишь встревали, а тут вдруг...
– Да нет, я просто подумал... Повезло...
– Думать после будете.
– ...Хорошо, а... внучка их? Что с ней стало?
– А внучке черёд подошёл – и тоже в лагерь на червонец пошла. Ну, это уж после войны было, в сорок седьмом.
– Подождите, подождите: внучку – её, что, тоже – в лагерь? За что??
– Ну, с внучкой с этой особая история вышла. Как бабку забрали, так внучку эту – из дому и в интернат. Как она одна осталась и родни никакой...
– Постойте, как это – никакой? Ну, сын у деда с бабкой, как я Вас понял, пропал, но...
– Пропал? Чего это – пропал! Родителей внучки этой, сына бабкиного и жену его, ещё в тридцать четвёртом взяли. За шпионаж. Десять лет без права переписки!
– Но ведь это... это...
– Чего – "это"?
– Это же... родственникам так говорили, чтобы их, так сказать, успокоить. А на самом деле это... это же означало "высшую меру", расстрел.
– То и означало! А то как же! Шпионаж он и есть шпионаж. Строго тогда было.
– Так вот в чём дело! Вот, значит, почему жена деда на мамины вопроы, что с сыном и как поживает невестка, отвечать перестала. Теперь я понимаю. Боже мой!
– И это Вы опять – бога поминаете? Дался Вам бог этот! Крещёный Вы, что ли?
– Да нет, я...
– А некрещёный, так и вовсе бога поминать не к чему.
– Хорошо, ладно, извините, что прервал Вас. Вы про внучку не досказали.
– ...Да, ну вот, когда бабку эту, значит, взяли, так внучку – в специнтернат, для ЧСИРОв.
– Извините, не понял. Для кого?
– Не слыхали? Приехали, что ли, откуда или чего? ЧСИР он и есть ЧСИР – член семьи изменника родины. Так вот!
– И сколько же ей лет тогда было?
– Кому? Внучке?
– Ну, да.
– Да сказал уж, кажется: восемь...
– Восемь...
– Ну, восемь, ну и что?
– Да нет, это я… так...
...Ну, хорошо. Всё же – что было с ней дальше?
– А дальше вот что было. Её, значит, сперва в интернат. А оттуда – в колонию попала. Для преступников малолетних.
– В колонию? Это за что же ей такое выпало? Воровать, что ли, начала?
– Воровать? Не-ет, тут похлеще было!
– То есть?
– А чего "то есть"? В сорок седьмом не знаете, что было?
– В сорок седьмом? – Ну...
– Чего там – "ну"? Восемьсот лет Москвы отмечали. Вся страна отмечала! Ну, и ясное дело, никто в стороне остаться не хотел. И интернат этот, хоть он и для ЧСИРОВ был, тоже участие принял. Концерт собирались устроить торжественный. За год до того готовились!
А внучка эта в хоре в интернатском пела. Запевалой была.
Так она песню про товарища Сталина петь отказалась: "Спасибо, Великий Учитель". Все поют, она – нет. Рот на замок, губы поджала, вражина. Ей говорят – пой. Она – нет. За что, мол, спасибо мне говорить – за бабушку, что в лагере сидит или за деда моего? За сиротство моё? За отца с матерью, что невесть где сгинули? Вот так вот и говорит.
Из-за неё и директор пострадал. А мужик был ничего, крепкий, ЧСИРОв этих вот где держал! Пикнуть не смели! А вот с внучкой с этой – не справился. Заворожила она его. Красивая была, ладная, вражина. Погубила мужика!
Его – в лагерь. А её – в колонию.
– В колонию?
– А куда ж ещё? В санаторий, что ли?
...Ну, в колонии она сперва, вроде, притихла. Точно как бабка её, когда деда взяли. Год как тихая была. То ли со страха, то ли затаилась, то ли что. Уже и выпускать её думали.
А она тут агитировать стала против советской власти. Против товарища Сталина. Ну, тут уж с ней, с внучкой с этой, разговор короткий был: Из колонии – в лагерь. На десятку.
Ещё дёшево отделалась! А была б тогда высшая мера не отменённая – точно бы её получила! Да и раньше тоже высшую дать могли!
– Раньше? Это когда же – раньше?
– А когда в колонию её отправляли!
– Так ей же... ей же тогда и шестнадцати не было!
– Ну, не было, и чего?
– Но...
– Чего "но"? Про Постановление ЦИКа от четвёртого апреля не слыхали, что ли? С двенадцати лет к стенке поставить могли !
– Слышал. Но… в этом постановлении об… об убийцах речь идёт. Всё равно поверить страшно. А тут уж...
– Это Вы, извините, не понимаете чего-то. Против власти Советской внучка эта Ваша пошла! Против товарища Сталина! Это похуже убийства будет. Так что ей денно и нощно поклоны бить надо, что её, вражину, жить оставили.
А то как же? Как вот товарищ Сталин сказал: Если враг не сдаётся, так его – к стенке, и всего делов. Враг он и есть враг! А тут – десятку всего получила!
– Ну... хорошо, ладно, а что же... что потом с ними было? Вы вот сказали, деда и жену его в пятьдесят девятом освободили.
– Освободили? Выпустили!
– Хорошо, пусть будет „выпустили“. А внучку – тоже?
– Внучку – в пятьдесят третьем. Амнистия ей вышла. Помилование.
– Но послушайте: деда ведь раньше освободить должны были?
– Это когда?
– Да Вы ведь сами сказали: десять лет он получил. Так в сорок шестом срок этот, вроде, кончиться должен был? Деда ведь в тридцать шестом арестовали.
– В тридцать шестом.
– Ну, так...
– А из лагеря вышел да за бабку хлопотать начал. Так ему новый срок и навесили. Ну, а в конце-то – всех отпустили. Иди, мол, гуляй, вреди дальше... Помилование им вышло. Амнистия...
...Реабили... – чего–чего?? Говорю ж Вам: амнистия на них вышла. Простили им. Всех тогда выпускали, кого не лень. При Никите и не такое творилось – с вором вон в обнимку фотографировался! Одно слово – покатилось государство, далеко–о покатилось! Врагам на радость!
– ...Ну... хорошо, и как же они сейчас?
– Кто – они-то? Внучка, что ли?
– Ну, все они – дед...
– Ну, дед с бабкой, как выпустили их, друг друга нашли и обратно в наш город вернулись. А в квартире в ихней, ясное дело, уж другие люди живут. Так что им и говорят: потерпите, мол, с жильём у нас, сами видите, сложно. Комнату, мол, дать можем, а больше – не положено. Дед-то ничего, потерпим, говорит, а бабка – нет! Крик подняла, до Москвы дошла. Ну, из Москвы и говорят: квартиру вернуть! Это – врагам-то! Людей выселить, что квартиру законно занимали, а врагам отдать!
– А...
– Чего – "а"? Опять встреваете?
– Да нет, я просто уточнить хотел: те люди, что в квартире деда жили, они... с тридцать седьмого года в ней "законно" поселились? Я потому спрашиваю, что после того как деда арестовали, у них – ну, у жены деда – сразу адрес изменился.
– Интересуетесь, кто ту квартиру перенял? Не-eт, вижу, толку мне с Вами не будет. Может, попрощаемся подобру-поздорову?
– Нет, нет, что Вы! Продолжайте, пожалуйста. Я просто вдруг представил себе, как...
– А Вы поменьше представляйте да побольше слушайте.
...Ну, ладно. Вернули им жильё ихнее. Да только недолго им чужому добру радоваться пришлось: померли скоро оба, сперва дед, а за ним бабка. Хворали всё: на лесоповале-то много здоровья не наживёшь!
– А... внучка?
– Ну, она тоже к ним приехала, у них поселилась. Работу ей дали. В институте
работала, языку французскому обучала, как вот бабка её тогда. Всё дали ей, вражине! Всё!! Ан нет: сколько волка ни корми, он в лес смотреть будет. В лес будет смотреть, вражина, в лес!!
– Что же она на этот раз...
– На Запад, сволота, укатила!! В Израиль в ихний!! Как вот Горбач пришёл, так и убегла!
– Это как же?
– Как? А так! За кобеля за израильского замуж вышла. Ей о смерти думать, одной ногой в могиле стоит, волосья все седые, из больницы не вылезает, а туда же – замуж! Ну, окрутила она кобеля этого – и так вот и убегла! Родину за копейку за ихнюю продала!
Пожить вражине напоследок захотелось, как сыр в масле покататься! Как была врагом, так и осталась! Горбатого могила исправит! Не зря говорят: что конь лечёный, что жид крещёный, что враг прощёный – одна цена!
...Ну, пожить-то захотелось, а судьбу-то на кривой не объедешь! Не-ет, не объедешь судьбу на кривой! Пожить захотела – ан тут рак её и схватил! И двух лет не прожила – померла! Так-то!
– А Вы... Вы откуда это всё знаете?
– А дружок у неё здесь остался, тоже из бывших. После ссылки в нашем городе жил. Вроде вначале замуж за него собиралась, да потом расстроилось чего-то. Так она ему, как в свой Израиль уехала, письма всё писала, в дорогу звала. А потом и написала, мол, рак скрутил и сколько проживу, не знаю. Ну, а потом и письмо пришло от подруги её. Что, мол, долго жить приказала.
– А Вы письма эти... читали или...
– Кому надо, те и читали, то дело не Ваше. Я-то сам уж давно не у дел был, на пенсии, но - интереса не терял – вот сведения и доходили...
– ...Это... это...
– Чего опять "это... это..."? Заика, что ли?
– Это... всю семью вот так и... извели?
– Семью? Это у людей семья бывает! А эти – не семья, гнездо были вражеское!
– ...Всю семью, всех...
– ...И это Вы опять? Извели?? А и извели, так что? Чикаться с ними, что ли? Кто народу своему враг, тому среди народа этого не место.
– Скажите, а...
– Ага, не понаспрашивались ещё? Ещё, значит, вопросы остались. Кажется, всё уж
рассказал, ан нет... Ладно уж, выкладывайте, что у Вас там.
– Я просто... я вот хотел Вас спросить: Вам...
– Вы это... со студентами Вашими тоже вот так вот кота за хвост тянете?
– ... Вам не бывает страшно при...
– Страшно? Это кого же мне бояться? Грабителей, что ли? Так ведь живу небогато по нынешним-то меркам. Да и к тому ж, хоть и девятый десяток меняю, а стрелять ещё не разучился, и Макаров мой - именной, между прочим - при мне. Кого ж мне бояться, может, расскажете? Демократов, что ль, Ваших? Этих-то? Так ведь они, как шавки малые: полают, полают, а дадут им кому пинка в зад, кому мяса кусок, так и лаять перестанут. Ну, а распоясался кто: петля на шею - и на живодёрню. Так-то вот... Ну, чего опять замолчали?
– Да нет, я вот просто хочу Вас спросить - и... пожалуйста, не перебивайте.
– Ладно уж, говорите, коли сказать есть что. А то ведь уж и время не раннее.
– Вы вот сказали, что уже девятый десяток меняете.
– И до ста доживу!
– Да нет, я не о том. Неужели Вам никогда не бывает... страшно при мысли, что Вы - ну, или другие с Вашей подачи – столько человеческих жизней, столько судеб в пыль смололи, в огонь бросили! Старик – так старик, ребёнок – так ребёнок, сирота – и её ту да же. Неужели Вам никогда не бывает...
– Это мне бога, что ль, Вашего бояться? Так ведь – не боюсь!
– И Вам никогда не бывает – ну, что ли... жалко этих людей – вот хотя бы деда, его сына с невесткой, про внучку я уж совсем не говорю!
– Жалко?? Да я когда про них подумаю, я бы их... в мясорубке бы их смолол! Я через таких вот чуть белый свет сквозь решётку не увидал! Чудом пронесло! Как вот Берию за врага народа взяли, тут и пошло: кого – вон с лишением всех званий, кого на нары тюремные, а кого и к стенке поставили. Ну, а меня из органов уволили. С понижением! А я ведь капитаном был, на майора уже шёл! Не пожалели! Как собаку выбросили! Три года на работу устроиться не мог! Это уж потом, когда в милиции работать начал, майора дали, да не сразу! Годы прошли! А товарищам моим и того горше пришлось: кто в запой ударился, кого от тоски болезнь съела, а кто и пулю себе в лоб пустил. И за что всё? Нарушали, мол, социалистическую законность. А законность-то эту – мы охраняли! Мы! В три смены работали! Как на военном заводе! Ни ночью, ни днём покоя не было! А война пришла - и на фронте с врагами воевали – с предателями, с шкурниками, с дезертирами! Да и после войны работы хватало. Себя не щадили, государство охраняли. Так что...
А Вы это... Вы куда смотрите? Буфет мой, что ли, понравился? ...Ну, нечего лицо отводить, от меня не укроешься!
Оно и понятно, что понравился. Вещь старинная, музейная, можно сказать! По теперешним временам и цены ей нет...
Вижу – приворожил Вас буфет, глаз оторвать не можете. Да только зря всё это: не продам я его – память. Мне его, почитай, как премию за хорошую работу дали – ну, купить в магазине в нашем позволили. До войны ещё, в сороковом.
...А Вы, я вижу, опять чего сказать хотите, так что ли?
– Да нет, я... я просто...
– Чего – просто? Ну? Клещами из Вас вытягивать, что сказать хотите или что?
– Я...
– И опять кота за хвост тянете!
– Ну... я вот вначале Вам говорил, что... до приезда к Вам... я старые... старые семейные фотографии рассматривал. И на одной из них...
– Чего – на одной из них? Ну!
– И на одной из них... – моя мама, ещё девочкой, дед с женой и... справа этот... ну, то есть... такой же… буфет.
– Вы это на что намекаете?
– Да нет, я не хочу сказать, что это... что это тот самый... Но... там, на фотографии ещё была...
– А и если тот самый, то что? Счёт мне предъявлять будете? Или, может в суд подадите? На возвращение имущества?
– Послушайте, ...
– Ты вот что, учёный: заруби себе на носу: Я таких, как ты, десятками обламывал! В ногах у меня ползали, чтобы я им каэртэдэ не записал! Слезами умывались, соплями с кровью исходили! А таких вот горбоносых я и сейчас двумя пальцами раздавить могу. Как клопа! Ты не гляди, что за восемьдесят мне. Я ещё в силе, не вам, соплякам, чета! А и не я, так внук мой тебя причешет, так что и жизни рад не будешь. Он у меня далеко пошёл, много дальше деда! Так что гляди: вмиг из института из твоего вылетишь, и оглянуться не успеешь, а то и вовсе небо в клеточку разглядывать будешь!
– Да послушайте же Вы, наконец! Вы...
– Наслышался уже, хватит. А сейчас: мне с тобой разговоры разводить некогда, и так уж язык протёр. Вот тебе бог, а вот порог. Выспросил всё, чего там да как, да почему... Прыткий! Про бабку ему расскажи, про дедку... К Павлу Ивановичу пробрался, вокруг пальца его обвёл! Иди подобру-поздорову, не вводи в грех, а то ведь сказал уж: мой Макаров при мне, при случае самозащиту от нападения сыграю.
...Вот, вот, и дверь за собой закрыть не забудь. А на посошок – совет мой тебе: поостерёгся бы! А то ведь неровен час – и далече оказаться можешь, где ни дед, ни бабка, ни внучка не бывали. Тут и пятьдесят восьмая тебе с овчинку покажется!