Она не умела ничего, кроме как чинить сломанные вещи и сочинять сказки. Она имела дело только с тем, что более не принадлежит миру, либо тем, что никогда ему не принадлежало.
Чарли чинила, исправляла сломанное, вкладывая в эти предметы часть своей души, и так навсегда изменяя их судьбы, навечно разводя с этим миром, а сказки, которые она придумывала, принадлежали только ей – локальной, обособленной вселенной. «Этот мир не смеет ко мне прикоснуться», - говорила Чарли, и это была единственная истина, которую она знала.
Когда кто-то говорил об одиночестве, жаловался на него, придавался кручине о ком-то неведомом, вожделенном близком, она пожимала плечами, не понимая, о чём собственно речь. Разве одиночество это не свобода? Разве это не простор, в котором стремительный полёт духа может длиться вечно? Как можно отдать это дивное чувство силы свободного полёта за ограниченность привязанности, подобную парению слабых крыл вокруг единственной точки-очарования?
Наверное, Чарли любила старые сломанные вещи именно за то, что они более не были никому нужны. Выброшенные, они для неё обретали некую уникальную потенцию, способность впитывать бусины духа мастера, который пришёл именно за ними – тем, что впитало в себя время, и так обрело неповторимую самость, но по какой-то странной причине оказалось более не нужно миру. Мир забрал у них жизнь и выбросил, позабыв про личность, что была сформирована временем. Чарли казалось, что эти вещи походят на мёртвое тело, забытое силами воскрешения, и лежащее под равнодушными небесами, глядя в них широко распахнутым, невинным взглядом. Она брала эти хрупкие тела в руки и начинала колдовать, осторожно, вместе с изменениями, вплетая в них нити своей души. Её пальцы что-то сгибали, пришивали, латали, стягивали проволокой, добавляли новые детали, но только те, что ещё более проявляли суть сломанной вещи. И так, постепенно, к этой вещи возвращалась жизнь – искра отчуждённого миру мастера.
Чтобы сочинить сказку, Чарли не нужны были даже брошенные вещи и позабытые истории. Неиссякаемым потоком, от куда-то из неведомой прорвы души и сердца, из сюрреальных снов и бродячих фантазий вдруг рождались сюжеты. Они были словно призваны послевкусием её впечатлений от жизни, эхом своих либо чьих-то чувств, случайными болидами мыслей, огненным росчерком вдруг прожигающих сферу сознания. Их источник всегда был для Чарли тайной.
Ей нравилось то, что она ни на что не годится, что похожа на выброшенную, сломанную вещь, какие порой починяет. Она знала, что однажды починит себя и, придумав о себе сказку, вложит в саму себя душу, так придав себе самой новый смысл и суть. Тогда, тайна, что в ней вечно дремлет, источая потоки сказок, вспыхнет вдруг, взорвавшись внутрь себя, точно так же, как взрывается большая древняя звезда, оборачиваясь чёрной дырой – пропастью в неизвестность.