Это – черновая версия. Чистовую можно найти на страницах "Самиздата" под этим же моим псевдонимом, а также в Либрусек и Флибуста. Там есть еще одна версия "Шоколадной войны" . Ее объяснение можно посмотреть тут:
http://rutube.ru/video/e79356460cd3dffc07c62de4b415385e/
7.
- Что ты тут делаешь, Эмил? - спросил Арчи, с весёлым задором в голосе. С весёлым задором, потому что было вполне очевидно, чем занимался Эмил Джанза - он сливал бензин из машины, наблюдая струю в стеклянном сосуде.
Эмил рассмеялся. Он также был рад, что Арчи мог застать его за таким занятьем.
- Я пришёл за недельной порцией бензина, - сказал Эмил.
Машина, запаркованная в дальнем конце стоянки около школы, принадлежала одному пожилому джентльмену, которого звали Карлсон.
- Что будешь делать, если Карлсон придёт и увидит, как ты сливаешь у него горючее? - спросил Арчи, хотя он знал ответ. А Эмил его и не искал. Зная Арчи, он соскалил улыбку. Карлсон никогда ничего не предпринимал, что бы не произошло. Он был кротким и слабохарактерным, и по возможности, никогда не вовлекался ни в какие неприятности. Немногие могли пренебречь Эмилом Джанзой, независимо от того, были ли они толстыми или тонкими, кроткими или буйными, старше Эмила или младше его. Эмил был хамом - из ряда вон выходящим и даже несколько забавным хамом, потому что он никогда таковым не выглядел. Он был не слишком высок или толст, и не выглядел чрезмерно странным. Факт, что его комплекции было недостаточно для перехвата мяча на футбольном поле. Но в нём было нечто от животного, и он никогда не играл по правилам, если только это могло ему помочь. Его маленькие глазки на бледном отёкшем лице смотрели в никуда. Они просто скалились и с презрительной насмешкой наблюдали за окружающим миром, особенно когда ему удавалась какая-нибудь пакость, что он называл простым словом «добивать». Что могло быть слабым насвистыванием в классе, и это нервировало учителей. Едва лишь различимый свист мог загнать любого учителя на стенку, что было обычным делом. Кто-либо поумнее обычно садился где-нибудь в сторонке или сзади, но не Эмил. Он выбирал места поближе, где-нибудь спереди, откуда ему было бы удобней добивать учителей. Свист, хрюканье, отрыжка, притаптывание ногой, бесконечное шевеление, сопение - то, что не могло достигнуть учительского уха откуда-нибудь с галёрки.
Но Эмил добивал не только учителей. Он находил весь окружающий мир полным потенциальных жертв, особенно среди его сверстников. Факт, что он раньше многих открыл для себя некоторые секреты жизни - где-то в четвёртом классе или даже раньше. Никто не хотел, чтобы ему причиняли вред, никто не хотел причинять его, и никто не старался без особой нужды испытывать собственные силы. С его познаниями многое менялось, что открывало ему двери. Он мог съесть чей-нибудь ленч или даже у кого-нибудь забрать деньги, выданные дома родителями на тот же ленч, и при этом ему всё сходило с рук, потому что большинство его сверстников хотели мира любой ценой. Конечно же, всегда был богатый выбор жертв, но надо было проявлять осторожность, так как можно было нарваться и на исключение из правил. А к тем, кто сопротивлялся, у Эмила был свой подход. Кому был нужен вред? Позже, Эмил понял ещё одну вещь, сложно объяснимую на словах: большинство людей боялись неудобных ситуаций, в которых приходилось смущаться или даже унижаться перед кем-нибудь, особенно, если среди окружающих. Например, в автобусе выбрать кого-нибудь из одноклассников - того, что легко и быстро краснеет, и сказать ему: «Боже, у тебя так плохо пахнет изо рта. Ты, наверное, по утрам не чистишь зубы». Даже если у него самое свежее дыхание в мире. Или: «Фу. Ну, ты, парень, и напердел. Нехорошо», - негромко, но в слух, чтобы каждый смог услышать, при этом он сам мог испортить воздух. Подобные штучки проделывались в кафе, во время ленча, во время урока. Но такая пакость была неплоха и в каком-нибудь публичном месте, например, в кинотеатре, среди незнакомых парней - особенно, если они в компании с девчонками. Тогда они начинали смущаться. И тогда все собирались вокруг великолепного Эмила Джанзы, и он при всех наслаждался результатами своего труда. Он был не глуп, хотя не слишком блистал в учёбе среди одноклассников. Он со скрипом вытягивал если не на оценки «D», то на «F», что вполне удовлетворяло его отца, на которого Эмил смотрел, как на глупца, мечтой которого было, чтобы его любимый сынок получил образование в известной частной школе, например, в такой как «Тринити». Его отец и знать не знал, насколько мерзким было это место.
- Эмил, ты очаровательная личность, - сказал Арчи Эмилу, удовлетворённому тем, как склянка наполнилась доверху, и аккуратно завинтившему пробку бензобака. Стоя на четвереньках Эмил кинул взгляд, пронизанный подозрением. Он никогда не знал, когда Арчи Костелло был серьезен, а когда нет. Эмил при нём никогда не валял дурака. Арчи был одним из немногих, кого Эмил уважал и даже боялся - Арчи и «Виджилс».
- Как ты сказал - очаровательная?
Арчи засмеялся:
- Я думаю, Эмил, ты нечто особенное. Кто ещё средь бела дня будет сливать горючее? На таком открытом месте? Замечательно!
Эмил улыбнулся в ответ и внезапно задумался. Многое ему ещё хотелось проделать вместе с Арчи, но пока это было невозможно. Он находил всё это уж настолько личным, хотя иногда ему хотелось с кем-нибудь всем этим поделиться: о тех штучках, которые он иногда выкидывал. Например, в школьном туалете, где он просто, спустив воду, вышел из кабинки, а тот, кто зашёл следом, нашёл полный унитаз дерьма. Сумасбродство. И как затем это можно было объяснить? Иногда он осознавал, что частенько перегибал палку, будь то хамство или перехват мяча во время игры, когда он со злостью мог кого-нибудь изо всех сил бросить на землю, чтобы только забрать мяч. Он не представлял себе, как об этом можно было кому-нибудь рассказать. И ещё, он чувствовал, что Арчи в глубине души понимал его и в где-то уважал - такого, каким он был, несмотря на то, что он из себя строил, несмотря на внешность, что его преследовала всю его жизнь.
Арчи начал отходить в сторону.
- Эй, Арчи, куда ты идёшь?
- Я не хочу быть соучастником.
Эмил рассмеялся:
- Карлсон не предъявит счёт.
Арчи восхищённо качнул головой.
- Замечательно, - сказал он.
- Эй, Арчи, ну как получился снимок?
- Да, Эмил, ну как получился снимок?
- Ты знаешь, о чём я.
- Прекрасно, - сказал Арчи, удаляясь теперь как можно быстрей, чтобы не слышать страдания Эмила Джанзы о том, как же получился снимок. Арчи на самом деле не переваривал таких, как Джанза, даже восхищаясь их проделками. Все они были животными, но иногда их было удобно где-нибудь использовать: и Джанзу, и тот снимок - словно деньги, которые пока ещё лежат в банке.
Эмил Джанза смотрел вслед удаляющейся фигуре Арчи Костелло. В какой-то день, он будет таким же, как и он - холодным, невозмутимым членом «Виджилса». Эмил со злостью пнул заднее колесо машины. Он был несколько разочарован в том, что Карлсон так и не заметит, как у него слили горючее.
8.
В беге Губеру не было равных. Его длинные и тонкие ноги и руки двигались плавно, словно это были лапы гепарда, его тело плыло по воздуху, а подошвы его кроссовок будто бы и не касались земли. Во время бега он забывал о прыщиках на лице, о своей неуклюжести и застенчивости, что парализовывали его, когда какая-нибудь девочка смотрела ему вслед. Даже когда его посещали такого рода навязчивые мысли, и всё вокруг становилось сложным и запутанным - на бегу он мог решить математическую задачу или проанализировать ход предыдущей игры в футбол. Иногда, утром, он вставал раньше всех и мчался через утренние улицы и парки. И всё выглядело прекрасным, планеты были на своих орбитах, не было никаких трудностей, и весь мир был полон гармонии и идеала.
Когда он бежал, то ему даже нравилась боль: боль бега, боль растягивающихся лёгких и спазм, что иногда брали его за горло. Он знал, что может вытерпеть её, и даже насладиться ею. Он никогда не ограничивал себя в физической нагрузке, но определённо знал свой запас прочности, который был выше его физических возможностей. И это придавало ему силу, пока он бежал. Сердце с радостью прокачивало кровь через всё его тело. Ещё он любил играть в футбол. Он кого-нибудь с удовольствием обгонял и подсекал, например Джерри Рено, забирал мяч и быстро уходил за двадцатиярдовую линию. Он любил всё, что было связано с бегом. Соседи часто могли его видеть летящим вниз по Хай-Стрит, когда он, используя момент, разгонялся ещё сильнее, и они кричали ему: «Хочешь стать олимпийцем, Губ?» или: «Замахнулся на мировой рекорд?» А он бежал, плыл, парил.
Но сейчас он не бежал, не плыл и не парил. Он был в классной комнате Брата Юджина и дрожал от ужаса. Несколько часов тому назад ему было пятнадцать лет, но в данный момент - шесть с половиной. Он плакал, как потерявшийся ребёнок. Слёзы искажали изображение, и всё помещение класса было словно под водой. Ему было стыдно за себя и отвратительно, но он ничего не мог с этим поделать. Его терроризировал ужас, ужас ходячего ночного кошмара, от которого ещё долго невозможно оправиться, от кошмара, в котором на тебя надвигается страшный монстр, от которого не уйти, и ты вот-вот в его смертельных объятьях. Его дыхание - исчадье ада, обжигающее твоё лицо. И уже проснувшись, ты продолжаешь видеть его около своей постели, и понимаешь, что застрял в этом кошмаре, не зная, как найти дорогу в реальный мир.
Он, конечно же, знал, что он в реальном мире. В его руках были реальные отвёртки и плоскогубцы. Его окружали реальные столы и стулья, реальные стенные доски чернели на стене, и реальные плафоны свисали с потолка. Таким же реальным был мир снаружи - тот мир, откуда его выплюнуло где-то в три часа по полудню, когда он тайком пробрался в школу. Тот мир был отрезан, растянут и размазан для одного дня жизни, как багровая пыль по полу этой классной комнаты или слёзы по его щекам. Уже стукнуло девять, когда Губер сидел на полу, упёршись затылком в пыльную от мела чёрную доску, злой на свои влажные щёки. Его глаза зависли где-то в пустоте. Ему было велено работать при тусклом свете дежурной лампы. Включать яркий свет было нельзя, так как это вызвало бы подозрение снаружи. Губеру эта работа казалась почти невозможной. Он находился здесь уже шесть часов и успел сделать только лишь два ряда столов и стульев. Винты были неподатливы, большинство из них были крепко затянуты на фабрике и поэтому сопротивлялись отвёртке и плоскогубцам.
«Я никогда не закончу», - подумал он. - «Я буду здесь всю ночь, и дома сойдут с ума в неведении, где же я, и что со мной, но делать нечего». Он представил себе, как на утро его обнаружат здесь, разваленного в изнеможении. И будет полное разочарование: его в себе, «Виджилса» и школы в нём. Он был голоден, и у него болела голова. Он чувствовал, что было бы здорово, если б он мог только выйти отсюда и быстро побежать, через все улицы, освободившись от этого ужасного задания.
Шум, возникший в коридоре, был чем-то другим. Его можно было описать. Еле различимый шум. Стены разговаривали на их собственном каменном языке, полы скрипели, где-то гудели моторы, почти по-человечески. Достаточно, чтобы напугать его до смерти. Он не знал такого испуга с того времени, когда он был совсем ещё маленьким - он проснулся посреди ночи и стал звать мать.
Бум.
Это был другой шум. Он посмотрел с ужасом на дверной проём, не ожидая что-либо в нём увидеть, но он был неспособен сопротивляться искушению, вспоминая свой ночной кошмар.
- Эй, Губер, - послышался шёпот.
- Кто это? - прошептал он в ответ. Рельеф выдавал чью-то фигуру. В любом случае он был не один, кто-то был здесь ещё.
- Что ты делаешь?
Фигура приближалась к нему на четвереньках, словно животное. После всего, она выглядела намного дружелюбней, чем монстр из кошмара. Она прошла рядом. Руку Губера коснулась чья-то кожа, горячая и с пупырышками, и мурашки разбежались по его спине. Он обнаружил ещё одну фигуру, ползущую в проходе, её колени шаркали по полу. Первая фигура была теперь перед ним.
- Тебе нужна помощь?
Губер сощурился. Парень был в маске.
- Всё идёт очень медленно, - сказал Губер.
Фигура в маске схватила его за грудки, чуть ли не разрывая на нём майку, и подтащила к себе. Запах пиццы пахнул в лицо Губеру изо рта незнакомца в чёрной маске, похожей на ту, что была в фильме про Зорро.
- Слушай, Губер. Это задание важнее, чем ты можешь себе представить, понятно? Важнее, чем ты, я или вся эта школа. Вот почему мы пришли к тебе с помощью. Чтобы ты смог довести всё это дело до конца, - локти парня в маске крепко впились в грудь Губера. - Ты никому ничего не говорил об этом, например, «Тринити»?
Губер глотнул воздух, а затем кивнул. Его горло было сухим. Он был счастлив оттого, что хоть чуть-чуть снова поверил в себя. Помощь прибыла. Невозможное стало возможным.
Фигура в маске взъерошила волосы на его голове.
- О-кей, брат, надо идти.
Другая фигура, также в маске, подошла к нему и что-то поставила на стол.
- Это бензин. Им нужно мазать винты, которые крепко засели. Пойдёт легче, - сказал тот, кто держал его за майку. Он отпустил его майку и вернул в его руку отвёртку.
Через три часа Губер закончил порученную ему работу.
9.
Мать Джерри умерла весной. В ночь её смерти все были около неё: его отец, кто-то из близких и сам Джерри. После её возвращения из больницы они приходили и уходили, сменяя друг друга, и так целую неделю - изнурённые и подавленные печалью. Госпитализация ничего больше ей не дала, и она умирала дома. Она очень любила свой дом, у неё в голове всегда были какие-нибудь идеи: наклеить обои, повесить картину, выточить для стола и стульев в салоне изящные ножки. «Дай мне бог двенадцать таких плотников, как она. Я открою маленькую фабрику и сделаю на этом миллионы», - шутил отец. Она была тяжело больна. Джерри видел, как болезнь иссушала её, как она слабла у всех на глазах, как гримаса ужаса всё сильнее искажала её лицо. Когда для него это становилось невыносимо, он прятался в спальне, стыдясь своих слабостей и избегая отца. Он хотел быть сильнее его, всегда держать себя под контролем, глубоко тая горе и печаль.
После того, как мать, наконец, умерла – внезапно, в половину четвёртого по полудню, во сне, беззвучно, Джерри потом стоял у её гроба в тихом бешенстве. Ему пришлось преодолевать ярость и тот огненный гнев, что жёг его изнутри. Болезнь уничтожила её, и он был зол на свою неспособность что-либо с этим сделать, чтобы защитить её. Он был зол так глубоко и остро, что это вывело его из скорби. Ему хотелось кричать на весь этот мир, взывая против её смерти, перевернуть вверх тормашками все дома, расколоть на кусочки весь земной шар, вырывать с корнями все деревья. Он пытался мысленно разбудить её в темноте, представляя себе её, лежащую в морге. Даже уже не её, а внезапно охладевшую бледную плоть. Все те ужасные дни отец был словно чужим. Он был похож на лунатика или на марионетку, управляемую невидимыми нитями. Джерри чувствовал беспомощность и опустошение - все съёжилось у него внутри. Даже на кладбище они с отцом стояли каждый сам по себе. Между ними была громадная дистанция. Несмотря на то, что они были рядом, они стояли не соприкасаясь. И когда процессия закончилась, и все стали расходиться, Джерри вдруг оказался в объятиях отца, его лицо прижалось к отцовской груди, пахнущей сигаретным табаком и мятой, от отца всегда так пахло. На кладбище, обнявшись в молчаливой скорби по невосполнимой потере, они оба плакали. Джерри не знал, где его собственные слёзы, а где его отца. Они рыдали безо всякого стеснения и стыда. Впоследствии они шли вместе, держась за руки, к ожидающей их машине. Огненный узел гнева был распутан, и Джерри почувствовал, как всё самое худшее осталось где-то позади, но над ним ещё долго будет нависать тяжесть безмолвной пустоты, которая, быть может, никогда ничем так и не заполнится.
Впоследствии этой пустотой стала рутина, разделяемая им и его отцом: рутина его школьных дней, похожих один на другой, и рутина бесконечных будней его отца. Они, наверное, навсегда завязли в ней. Отец продал дом, и они переселились в садовый домик, где по углам не таились напоминания об ушедшей матери. Джерри большую часть лета провёл в Канаде, на ферме у далёкой кузины. Ему пришлось очень много помогать по хозяйству, что способствовало развитию его тела для успешного поступления в «Тринити» и для дальнейших занятий футболом. В этом маленьком канадском посёлке родилась его мать. И ему было приятно прогуливаться по узким брусчатым улочкам, где когда-то ребёнком гуляла она сама. Когда в конце августа он вернулся в Новую Англию, то их вдвоём с отцом снова засосала скучная и нудная рутина. Работа и школа. И футбол: размеченное поле, ушибы и синяки, чумазые руки и сбитые колени, трава и песок во рту. Джерри казалось, что он принадлежит совсем не себе, а всему тому, от чего он всё время так зависит. И иногда он удивлялся, когда принадлежностью всего этого был ещё и его отец.
Он подумал об этом в тот момент, когда он пришёл из школы, и увидел отца, дремлющего на софе в каморке, служившей ему спальней. Его руки были сложены на груди. Джерри бесшумно двигался по дому, не желая разбудить спящую фигуру. Отец был аптекарем и работал в разные смены в нескольких аптеках в этого города. Он работал также и по ночам, ломая себе сон. В результате, у него выработалась привычка ложиться, чтобы подремать, где только была возможность расслабиться. Желудок Джерри ныл от голода, но он сидел тихо напротив отца и ждал, когда тот проснётся. Он сильно устал после тренировки от постоянных побоев, что без конца получало его тело, от разочарования в себе и от потери надежды на то, что его допустят к играм за пределами тренировок, к комбинированию пассов. Он устал от сарказма тренера и от затяжной сентябрьской жары.
Он смотрел на спящего отца. Его лицо расслабилось в дремоте, все линии и формы, огрубевшие с возрастом, растворились и были не так определённы. Он вспомнил, как кто-то говорил о том, что люди, долгое время живущие вместе, со временем начинают походить друг на друга. Он сощурил глаза, присмотрелся, в поиске каких-либо общих черт в их лицах - матери и отца. И тут же мука её утери возвратилась, как и изжога в его желудке, и он испугался, что от голода он упадёт в обморок. Через какой-то кошмарный трафарет он попробовал наложить рисунок лица матери на лицо отца - и отголосок её сладкого голоса прозвучал в его ушах, и он снова мысленно прошёл через весь тот ужас видения её в гробу.
Отец проснулся, словно его включила какая-то невидимая рука. Видение исчезло, и Джерри вскочил на ноги.
- Хай, Джерри. - сказал отец, моргая глазами. Он сел. Его волосы даже не были растрёпаны. Короткая стрижка «ёжиком» всегда выглядела аккуратно. - Удачный был день, Джерри?
Отцовский голос пришёл в норму.
- О-кей, я думаю. Ещё одна тренировка. На днях я буду подавать пасс.
- Неплохо.
- Как прошёл день, Па?
- Неплохо.
- Ладно.
- Миссис Хантер оставила нам целую кастрюлю. Тунец. Она сказала, что в последнее время он тебе нравится.
Миссис Хантер была экономкой. Она тратила всё утро на уборку и приготовление ужина для них обоих. Женщина с каштановыми волосами, она постоянно вводила Джерри в смущение, ероша волосы на его голове, и ещё при этом она говорила: «Ребёнок, ребёнок...» - словно он был третьеклассником или чем-то вроде этого.
- Ты голоден, Джерри? Пять-десять минут, и что-нибудь будет готово. Можно разогреть…
- Неплохо.
Он бросился одним из отцовских «неплохо», хотя тот этого не заметил. Любимое слово его отца – «неплохо».
- Да, Па.
- Да, Джерри?
- Так ли всё неплохо сегодня в аптеке?
Отец сделал паузу, стоя в проёме кухонной двери и удивляясь:
- Что ты имеешь в виду, Джерри?
- Я имею в виду то, что я каждый день спрашиваю тебя: «Как дела?», и каждый день ты мне говоришь – «неплохо». У тебя нет прекрасных дней, или отвратительных?
- В аптеке всё проходит довольно однообразно, Джерри. Ничего не меняется. К нам поступают рецепты, и мы по ним готовим лекарства - и что об этом? Всё делается аккуратно, со всеми предосторожностями, проверяется дважды. Это правда, что говорят о докторах: труднописатели, я как-то тебе рассказывал, - он нахмурился, словно пролистывал страницы памяти, пытаясь найти что-то подходящее, понятное ребёнку. - Три года назад был период, когда все увлекались лекарствами, принимая их наугад…
Джерри потрудился над тем, чтобы ещё глубже упрятать своё глубокое разочарование. Могло ли что-нибудь из ряда вон выходящее когда-либо произойти с его отцом? Что-нибудь глубоко терзающее душу, например, ворвавшийся в аптеку подросток с игрушечным пистолетом в руках, уложивший всех на пол вниз лицом и требующий денег? Не уже ли, на самом деле жизнь - штука такая вялая и скучная, ничего не предлагающая взамен бесконечной рутине? Он ненавидел мысли о жизни, принадлежащей ему (или, может быть, он сам был её принадлежностью), о том, как она будет растянута на много лет вперёд, с её маленькими достижениями, приходящими с трудными днями и ночами, даже не маленькими, а мелкими - вшивыми, не впечатляющими, никакими.
Он последовал за отцом на кухню. Кастрюля втиснулась в духовку, словно письмо в почтовый ящик. Внезапно Джерри почувствовал, что он не голоден, и весь аппетит куда-то исчез.
- Салат? - спросил отец. - Например, зелёный салат с майонезом.
Джерри автоматически кивнул.
Что, наконец, было всем тем, что называлось его жизнью? Он окончит школу, найдёт себе работу, женится, станет отцом, увидит смерть жены, и тогда жизнь, как иголка с ниткой засквозит через все бесконечные дни и ночи, что будут для него без солнца и луны, без восходов и закатов - никому не приносящая особого вреда, но при этом серая и безликая. Или какая же пропасть простёрлась между ним и его отцом? Как глубоко он был зарыт в себя? Насколько сильно люди должны отличаться друг от друга? Есть ли у каждого отдельно взятого человека свой собственный выбор? И как много, на самом деле, он мог знать об отце?
- Эй, Па.
- Да, Джерри?
- Ничего.
Что он мог спросить с его сумасбродной интонацией? Он сомневался в том, на сколько он вообще вправе сравнивать себя с отцом. Джерри вспомнил, как несколько лет тому назад он почти целый день вертелся в соседней аптеке, в которой тогда работал его отец. Аптека была местом, где посетители могли обратиться к аптекарю прямо как к врачу. В тот день в аптеку зашёл один человек, сгорбленный и с рябым сморщенным лицом, ему было, наверное, уже много лет. Он обратился к его отцу: «Что я могу купить, мистер аптекарь? Как вы думаете? Смотрите, нажмите сюда, мистер аптекарь, чувствуете ли вы здесь опухоль? Может быть, найдётся лекарство, которое вылечит меня?» Его отец должен был проявить немалое терпение в общении с этим пожилым человеком, слушая его с симпатией, кивая, поглаживая его щёку, словно он ставил диагноз. Ему, наконец, удалось убедить его обратиться к врачу. Но на момент, Джерри увидел в своём отце психолога, действующего мудро и сострадательно. За больными был нужен уход, даже в аптеке. Когда этот пожилой человек ушёл, Джерри спросил отца: «Эй, Па, ты ни разу не хотел стать доктором?» Отец быстро огляделся, и, колеблясь, с каким-то удивлением ответил: «Нет, конечно. Нет». Но Джерри что-то уловил в его манере, в тоне его голоса. Он должен был многое взвесить, прежде чем ответить. Когда Джерри попытался вернуться к своему вопросу, отец внезапно оказался очень занят рецептами и их составляющими. Джерри больше никогда не возвращался к этому разговору.
Сейчас его отец крутился на кухне. Он готовил ужин. И ему не требовались никакие разговоры о том, как стоило ли ему быть доктором. У него умерла жена, и остался только сын со всеми его сомнениями о своём отце. Его жизнь, она была такой серой и невзрачной. Зазвенел звонок таймера, и духовка выключилась. В ней была разогретая кастрюля с ужином.
Позже, уже приготовив постель ко сну, Джерри подошёл к зеркалу. Он посмотрел на себя глазами того парня, которого однажды он повстречал на площади Коммон: «Квадратный мальчик». Примерно так же, как недавно он наложил на изображение матери лицо отца, он смог увидеть его лицо, отражающееся в его собственном будущем. Он отвернулся. Он не хотел выглядеть в зеркале своим отцом. Эта мысль скомкала его, словно он был использованным картонным стаканчиком. Ему что-то хотелось делать, кем-нибудь быть. Но что? И кем?
Футбол. Он тратил на него время. Действительно ли футбол был тем, чего он хотел?
Безо всякой на то причины он начал думать о Джордже Бейли.
10.
Позже, Арчи должен был признать, что Брат Лайн слишком драматизировал события предстоящей распродажи и, как следствие, поставил на уши как «Виджилс», так и всю школу.
Прежде всего, он созвал срочное собрание. Как и прочие религиозные деятели, он стал говорить о том, что моральный дух в школе - полное дерьмо. Но в разное время это проявляется по всякому. Оставаясь на кафедре, он попросил вынести десять больших плакатов со списком в алфавитном порядке всех учащихся школы. Рядом с каждым именем была строка с пустыми квадратиками, в которых, как объяснил Лайн, будет отмечаться количество коробок шоколада, проданное данным учеником.
Все веселились, когда «шестёрки» Лайна приклеивали липкой лентой плакаты к стене, сам Лайн в это время стоял где-то в стороне. Плакаты сползали на пол, выдёргиваясь из-под клейких полосок. Стены были выложены из бетонных блоков, к которым, конечно же, ничего не клеилось. Весёлое улюлюканье, заполняющее воздух, изо всех сил досаждало Брату Лайну, что всем доставляло превеликое удовольствие. Наконец, все плакаты висели, и Брат Лайн, наконец, удовлетворился.
Арчи допускал, что всё это могло обернуться ещё одним большим представлением Лайна, принявшим масштаб вручения Академической Премии. Он заливал как Ниагара: о том, что школьный дух высок, о том, что это традиционная распродажа шоколада, что она ещё ни разу не подводила, о том, что директор в больнице, о братстве в «Тринити», о нужде в деньгах и о великолепной доктрине, спасающей финансовое положение в школе и несущей образовательное значение, действующее на «все звёздочки». Ему это напоминало триумф победы, трофеи на бархатных витринах под музейным стеклом: «Победить или умереть». Последнее значило бы: угробить всё, что делало «Тринити» местом триумфа годами и т.д. Дерьмо, конечно же, но действует эффективно, когда у дела такой мастер как Лайн, когда он произносит заклинания со словами и жестами.
«Да», - произнёс Брат Лайн. - «В этом году квота удвоена, потому что мы делаем большую ставку, даже большую, чем раньше», - его голос звучал, словно орган, наполняющий звуками воздух. - «Каждый ученик «Тринити» сможет продать пятьдесят коробок, но я знаю, что он согласен превзойти свои возможности», - жестикулировал он перед плакатом. – «Я обещаю вам, джентльмены, что по завершении распродажи каждый из вас вырежет цифру «50» на последней коробке. Эта цифра будет обозначать, что вам есть, что дать «Тринити»…»
Этого было уже слишком. Арчи незаметно давал ему знать, чтобы тот прекращал. Но он все говорил, говорил и говорил так, чтобы все в школе это слышали. Арчи ёрзал по стулу, при мыслях об объявленном собрании «Виджилса» - организации, у которой Брат Лайн попросил поддержки в этом мероприятии - в распродаже шоколада, и как он сумел положиться на «Виджилс». Арчи был поражён пульсацией сомнений и скептицизма при мысли о членах его организации. «Христос, Арчи», - сказал Картер. - «Мы никогда не путались с таким дерьмом». Но Арчи как обычно преодолел их, учитывая потребность Лайна во влиянии «Виджилса», как в символе организации, сумевшей набрать силу. И это была лишь вшивая распродажа шоколада. Но теперь, слушая громкие декламации Лайна о том, что школа будто бы поднялась в Крестовый Поход, Арчи был в сомнениях.
Глядя на плакаты и видя своё имя, Арчи представил себе, как могут быть проданы его пятьдесят коробок шоколада. Это не могло уложиться в его голове. Он не коснулся ни одной коробки с его первых дней, когда он ещё только начал в «Виджилсе». Обычно находилось несколько добровольцев, с удовольствием продававших квоту Арчи вместе со своей собственной, считая своим долгом не обременять таким делом управляющего «Виджилса». Но в этот год он, очевидно, распределит все обязательства, подняв пятерых парней, и поручив каждому продажу ещё десяти коробок из своей квоты. Хорошо ли это было в отношении них, всучить добавку при такой большой квоте?
Комфортно сидя в сторонке в, Арчи с удовлетворением вздохнул, довольный глубиной своего чувства справедливости и обходительности.
11.
Словно кто-то подложил бомбу.
Всё началось, когда Брайн Келли коснулся стула. Стул развалился.
И тогда пошло-поехало.
Альберт ЛеБланк протёр свой стол. Тут же у этого стола подкосились ножки, и он медленно завалился в проход. В последовавшей короткой паузе вопросительным знаком повисло сумасшедшее напряжение, разрядившееся c грохотом разрушения ещё двух стульев и столов.
Джон Лау собрался сесть. Он обернулся, услышав за спиной шум, и при этом он слегка коснулся своего стола. Стол разобрался на части раньше, чем изумление смогло появиться в его глазах. Он схватился за стул. С ним ничего не случилось. Но стол Генри Каунтера, что был сразу за спиной у Джона, напряжённо вздрогнул, словно оступившись, и также опрокинулся на пол.
Суть диверсии стала ясна сразу.
«О, боже!» - воскликнул Брат Юджин, входя в класс и видя весь этот бедлам. Столы и стулья были разбросаны по сторонам, словно после таинственного беззвучного взрыва динамита.
Брат Юджин устремился к своему столу, в котором была шуфлядка, закрывающаяся на замок. Он в ней прятал некоторые свои вещи и бумаги. И только он к ней прикоснулся, как его учительский стол зашатался, словно в подпитии. Он начал поворачивать рукоятку замка, и ему вдруг показалось, что это он пьян, и это у него всё качается в глазах. Ещё раз пошатнувшись, стол рассыпался на части.
Дети, находящиеся в помещении класса, стояли, удивляясь, и смотрели друг на друга, пока в какой-то момент им не стало ясно, что произошло. Они начали метаться по комнате №19 и испытывать на прочность все столы и стулья, с ликованием наблюдая, как вся мебель разваливается на части, и заваливает проходы. Они помогали сопротивляющимся деталям, что не хотели разбираться сами.
- Уау! - воскликнул вдруг кто-то.
- «Виджилс»! - ещё кто-то выкрикнул. - Срочный возврат старого долга!
Развал в комнате №19 занял ровно тридцать семь секунд. Арчи засек время, стоя за дверью. Сладостное удушье схватило его за грудь, когда он видел, как эта комната превращалась в руины. Сладкий момент триумфа скомпенсировал всё низменное, что сопровождало его в последнее время: его жуткое невезение и чёрный ящик с шарами. Свидетельство адского столпотворения. Он знал, что это была одна из его больших побед, и что это задание было одним из тех снайперских выстрелов, ставшим прекрасной расплатой, и это обязательно станет легендой. Он мог представить себе учащихся «Тринити» обсуждающих в будущем чудо дня, произошедшее в комнате №19. Для них это выглядело ядерным взрывом. Арчи с трудом удерживался от смеха, когда пред ним реально предстало всё это разрушение: «Это моя работа!» - и он видел дрожащий подбородок Брата Юджина и выражение нелепого ужаса в его глазах.
Большая классная доска, висящая позади него, внезапно отстала от стены и сползла на пол, как от подземного толчка, тем самым, подведя всю сцену к финальному занавесу, завершившему представление в жанре хаоса.
- Ты! - голос, полный бешенства рявкнул за спиной у Арчи. Арчи обернулся и наткнулся взглядом на Лайна. Тот во все стороны размахивал руками, словно они у него были на шаровых шарнирах. В тот момент Лайн совсем не был бледен. Алые пятна проступили на его щеках, словно гримёры накрасили его для какого-то, наверное, жуткого сценического шоу, потому что ничего забавного в нём на тот момент не предвещалось.
- Ты! - снова сказал Лайн злым шёпотом. В лицо Арчи полетели отплёвки завтрака, недавно съеденного Лайном. Они пахли яичницей с беконом. - Ты это сделал, - сказал Лайн, вонзая пальцы в плечо Арчи, сжимающиеся в кулак.
Удивлённые учащиеся из других классов, сбежавшиеся на крушение и грохот, столпились у двух входов в комнату №19. Кто-то из них смотрел на груду со страхом, а кто-то удивлённо поглядывал на Лайна и Арчи. И уже было неважно, как они вдвоём выглядели. Было достаточно трещины в школьной рутине, диверсии в смертельном распорядке дня.
- Не говорил ли я тебе, что у тебя всё должно быть гладко? Без инцидентов? Без неприятностей?
Самое худшее, что было в гневе Лайна - это шёпот, змеиное шипение из его рта, несущее в этот мир звуки, которые были смертельней выстрела или взрыва. В то же время рука на плече Арчи сжалась ещё сильнее, и Арчи сморщился от боли.
- Я ничего не делал и ничего не обещал, - автоматически сказал Арчи. Он всегда всё отрицал, никогда не извинялся, никогда ничего не допускал.
Лайн оттолкнул Арчи в стенку, что была к него за спиной, когда дети начали заполнять коридор, заглядывая в комнату №19, чтобы посмотреть на разрушения, и круша всё вокруг по сторонам; что-то обсуждая, жестикулируя и удивлённо качая головами - легенда уже началась.
- Ты не видишь, что я заменяю директора, что под моей ответственностью теперь целая школа? Распродажа шоколада вот-вот начнётся, а ты тут выкидываешь свои штучки, - Лайн безо всякого предупреждения влепил ему оплеуху. Арчи взвесил это, когда увидел, как несколько парней уставились на Лайна и на него. Уставились на него! Арчи Костелло унизился до распустившего сопли ублюдка перед каким-то учителишкой. Он разменял сладкий момент триумфа на горькую пилюлю от Лайна и нелепую распродажу шоколада!
Он смотрел на бушующего Лайна, толкнувшего его в плечо посреди шумного коридора, утонувшего в буйном потоке школьников. Арчи массировал плечо, аккуратно нащупывая пятна боли, оставленные пальцами Лайна. Он пробрался через толпу, расталкивая любопытных, собравшихся посмотреть на руины. Он стоял на входе, любуясь красотами бардака комнаты №19. Всё было по его сценарию. Он посмотрел на Брата Юджина, стоявшего посреди руин, по его щекам текли слёзы.
Замечательно, замечательно.
Трахнутый Брат Лайн.
12.
- Попытайся снова, - промычал тренер хриплым голосом. Опасная точка - его голос всегда начинал хрипеть, когда он терял терпение или кого-нибудь уже взял на мушку.
Джерри собрался. Во рту было сухо, и он пытался сосать слюну. Ребро было ушиблено, и весь левый бок горел. Он гордо шёл к своей позиции позади Эдамо, играющего в центре. Другие игроки были почти на прямой, в напряжении и ожидании, в понимании того, что тренер был ими недоволен. Недоволен - это было мягко сказано. Он был в ярости, его воротило от этой игры. Он объявил специальную тренировку, дающую новичкам шанс поиграть против кого-нибудь из опытных игроков, чтобы показать, что всё, чему он их учил, они делали паршиво, слабо и до уродства ужасно.
Это было ещё не всё. Тренер рявкнул номер следующей игры, и в неё включился Картер, большой мясистый защитник из школьной сборной. Он выглядел так, словно он был создан для того, чтобы сжёвывать новичков, а затем выплёвывать их. Но тренер сказал: «Для Картера у нас будет несколько сюрпризов». В «Тринити» была традиция подкидывать «звёзд» футбола в команду, играющую против новичков и строить игру так, чтобы «звёзды» не имели преимуществ перед ними. Что было неплохим поощрением для новичков, к тому же чаще всего такой «звездой» был кто-нибудь новенький из сборной «Тринити».
Джерри плёлся где-то позади Эдамо. Он не собирался оживлять эту игру. Он знал, что предшествующая игра не получилась, потому что ему просто не хватило выдержки. Он ожидал, что Картер начнёт громить защиту, а тот вернулся обратно, перейдя линию защиты и оставив Джерри где-то в стороне. Затем он с такой любовью и нежностью положил Джерри на землю, словно доказав ему своё превосходство мастера, что тот в глубине души просто начал беситься. Картер словно говорил: «Я не убиваю тебя, малыш, хотя это так просто». Это происходило на седьмой игре, и перехватить мяч и увести его было бы неплохим возмездием Картеру за его вежливое хамство.
- Всё правильно, ребятки - то, что надо. Получить или потерять, - с лёгкой иронией прохрипел тренер.
- Даже более чем, - усмехнулся Картер.
Джерри выкрикивал сигналы, надеясь, что его голос звучит уверено. Но он не был уверен в себе и вдобавок не испытывал никаких надежд. Каждая игра для него была новым начинанием, но даже если что-то обязательно было не так, то он чувствовал, что в команде они все были на грани взаимопонимания. В ком он всегда был уверен, так это в таких парнях, как Губер, Эдамо и Крюто. Рано или поздно они сумеют сыграться и будут играть где-нибудь на чемпионате штата. Конечно же, будут, если тренер не выкинет их из первого состава.
Руки Джерри были разинуты, словно утиный клюв, готовый проглотить мяч. По его сигналу, Эдамо схватил мяч, и Джерри начал быстро обходить его, уклоняясь от соперников то в одну, то в другую сторону. Он поднял руку, чтобы перехватить мяч и приготовиться к пассу. Он видел Картера, не спеша ковыляющего через линию. Он был похож на какую-нибудь монструозную рептилию в шлеме, но внезапно Картер ожил. Его руки и ноги зашевелились, и он в коротком опустошающем прыжке опрокинул Крюто. Они вдвоём сцепившись катались по земле. Джерри внезапно почувствовал, что ему ничего не мешает. Он начал легко менять позицию, обманными манёврами огибая всех, пока не заметил Губера, выделяющегося своим ростом и стройной фигурой в конце поля, где тот должен был обойти защитника. Внезапно Губер махнул ему рукой. Джерри сумел оторваться от пальцев, вцепившихся ему в рукав, но начал упускать мяч. Кто-то уцепился ему в бедро, но он изо всех сил ударил по мячу. Пасс был замечателен. Он мог сказать, что это было прекрасно, прямо в цель, даже если он ничего не видел, потому что он был крепко повален на землю самим Картером, поднявшимся на ноги после сцепки с Крюто. В момент удара о землю Джерри громко крякнул от боли. Он был уверен, что Губер перехватил пасс и исчез из поля зрения.
- Хорошо, хорошо… - прозвучал триумфальный хрип тренера.
Джерри изо всех сил встал на ноги. Картер хлопнул его под зад, что означало его одобрение.
Тренер подошёл к ним, нахмурившись. Он никогда не улыбался.
- Рено, - сказал тренер, вся охриплость прошла. - Мы только ещё и можем, как ломать защиту, ты - мелкий и сопливый сукин сын.
Он был окружён товарищами по команде. У него спёрло дыхание. Вот и Губер прибыл с мячом. Джерри понял, что это был момент абсолютного блаженства и полного счастья.
Игрок, которого тренер обозвал сукиным сыном, обычно в этой школе становился легендой.
Все снова выстроились. Джерри наслаждался музыкой и поэзией, когда в его руки полетел мяч.
Когда он вернулся в школу после тренировки, к двери его шкафчика липкой лентой была приклеена записка. Его вызывали в «Виджилс». Задание.
13.
- Эдамо?
- Да.
- Бьювейс?
- Да.
- Крейн?
- Угу, - Крейн был комиком и никогда не лез за словом в карман.
- Керони?
- Да.
На виду у всех Брат Лайн наслаждался собой. Ему нравилось что-нибудь возглавлять, добиваться, чтобы всё шло гладко, без сучка и задоринки. Он любил произносить пламенные речи о распродаже шоколада, о школьном духе. Мысли о последнем подавляли Губера. Даже после развала в комнате №19, он жил в режиме слабого, но не проходящего шока. Рано утром он вставал подавленным. Ещё не открыв глаза он знал наперёд, что обязательно что-нибудь в его жизни будет не так и пойдёт наперекосяк. И тогда он вспоминал комнату №19. На первый день или даже на второй было какое-то возбуждение. Слухи о том, что разрушение в комнате №19 - результат задания «Виджилса». Хоть и никто не упомянул его имя, он видел себя героем-подпольщиком. Даже солидные люди смотрели на него с благоговением и уважением. Парни из старших классов похлопывали его по плечу, когда он случайно оказывался среди них - старый добрый знак почтения в «Тринити». Но дни проходили, и неловкость снова сажала его к себе на колени. Ходили слухи. Ими всегда полнилось это место. Они выходили далеко за пределы произошедшего в комнате №19. Распродажа шоколада была отсрочена на неделю, и Брат Лайн на одной из утренних молитв вяло оправдался: директор в больнице, очень много работы с бумагами и т.д., и т.п. Ещё ходили слухи о том, что Лайна беспокоит затишье в расследовании дела комнаты №19. После того разгромного утра бедный Брат Юджин куда-то исчез. Одни говорили, что у него было нервное расстройство, другие - что умер кто-то из его близких, и он уехал на похороны. Иначе говоря, всё это накапливалось на душе у Губера и по ночам не давало ему спать. Несмотря на всеобщее уважение, пришедшее к нему после той диверсии, он всё равно чувствовал какую-то дистанцию между собой и всеми остальными учащимися «Тринити». Все были просто в восторге от его «подвига», но почему-то никто не хотел с ним сближаться. Он не мог уявить ту невидимую стенку, которая всё время напоминала о себе. Как-то утром, он встретил в коридоре Арчи Костелло, и тот оттолкнул его. «Если тебя вызовут по этому вопросу, то ты ничего не знаешь», - сказал Арчи. Губеру не было известно, что на душе у Арчи, что его пугало или волновало после тех событий. Лёгкая тревога не покидала Губера. Он каждый раз ожидал, что его имя появится на доске бюллетеней, что его вызовут на беседу или даже выгонят из школы. Ему не нужна была лесть одноклассников. Он хотел быть просто Губером - играть в футбол и бегать по утрам. Больше всего он боялся вызова для беседы с Братом Лайном, не зная, как он сможет себя вести, стоя перед ним. Он подтвердит ответ, который увидит во влажных глазах Лайна, или действительно он сможет соврать?
- Гоуберт.
Он понял, что Брат Лайн назвал его имя уже два или три раза.
- Да, - ответил Губер.
Брат Лайн сделал паузу, глядя на него вопросительно. Губер вздрогнул.
- Ты выглядишь так, как будто ты сегодня не с нами, Гоуберт, - сказал Лайн. - По меньшей мере, ты сегодня не в духе.
- Извиняюсь, Брат Лайн.
- Говоря о духе, Гоуберт, ты понимаешь, что эта распродажа шоколада для нашей школы является обычным мероприятием?
- Да, Брат Лайн, - он не был уверен в том, что Лайн не знает что-либо о его непосредственном участии в том разгроме.
- И что самое лучшее, Гоуберт, то, что в этом мероприятии участвуют только учащиеся. Учащиеся продают шоколад. Школа только лишь руководит проектом. Это твоя распродажа, это твой проект.
«Дерьмо собачье», - прошептал кто-то так, чтобы Лайн не слышал.
- Да, Брат Лайн, - с облегчением сказал Губер понимая, что Лайн был настолько занят шоколадом, что ему не было никакого дела до вины или невинности Губера.
- Так ты берёшь пятьдесят коробок?
- Да, - сказал Губер с рвением. Пятьдесят коробок - это было много шоколада, но он был рад согласиться и выйти из зоны внимания Лайна.
Рука Лайна двигалась церемониально, когда тот записывал имя Губера.
- Хартнет?
- Да.
- Джонсон?
- Почему бы нет?
Лайн принял маленький намёк Джонсона, как издевательство, потому что тот был в изумительном настроении. Губер подумал, почему бы и ему снова не быть в таком же настроении, как и у Джонсона. И он удивился. Почему его так угнетала акция, связанная с комнатой №19? Было ли это разрушением? Главное, что столы и стулья были снова собраны в тот же день. Лайн с целью наказания решил возложить эту работу на выбранных им учеников школы, но это принесло обратный эффект. Каждый винтик, каждая деталь от стула или стола напоминала им о ночной диверсии, и они даже добровольно и с удовольствием согласились участвовать в сборке мебели. Так, где же страшная вина? В том, что Брат Юджин был так расстроен? Очевидно. Когда бы Губер не проходил мимо комнаты №19, он не мог удержаться, чтобы не заглянуть в неё.
Конечно же, класс Брата Юджина уже никогда не примет свой прежний вид. Мебель снаружи потрескалась и поцарапалась, и, казалось, что всё снова без предупреждения готово развалиться на мелкие части. Разные учителя, пользующиеся этой комнатой, чувствовали себя в ней неуверенно, в ожидании очередного коллапса. Однажды кто-то из учеников посреди урока уронил на пол книгу, чтобы посмотреть, как учитель начнёт трястись в панике.
Погружённый в свои мысли, Губер не заметил, как страшная тишина снова накрыла помещение класса. Но он ощутил её давление, когда он оглянулся и снова увидел лицо Брата Лайна. На него возвратилась всё та же привычная всем бледность, и в блестящих глазах снова заиграли солнечные потруберанцы.
- Рено?
Тишина продолжилась.
Губер повернул голову в сторону Джерри. Он сидел через три стола где-то в стороне. Тот сидел твёрдо. Локти лежали на столе. Он смотрел в пустоту, расстелившуюся где-то перед ним, словно был в трансе.
- Рено, ты здесь, или нет? - спросил Лайн, пытаясь обратить момент в шутку. Но его работа имела отрицательный результат. Никто даже не улыбнулся.
- Последним был назван Рено.
- Нет, - сказал Джерри.
Губеру показалось, что он ослышался. Джерри сказал это так тихо, лишь шевеля губами, что его ответ показался невнятным даже в этой мёртвой тишине.
- Что? - полетело от Лайна.
- Нет.
Сконфузившись, кто-то усмехнулся. Это лишь значило, что затянувшаяся рутина на чём-то переломилась.
- Ты говоришь «нет», Рено? - спросил Брат Лайн уже раздражённым голосом.
- Да.
- Да, что?
Перемена характера смеха в помещении класса. Хихиканье, неизвестно откуда и фырканье - реакция класса на внезапную перемену атмосферы, что бывало очень редко.
- Надо мне немного разъяснить, Рено, - сказал Брат Лайн, и его голос снова взял под контроль ситуацию в классе. - Я назвал твоё имя. Твоя реакция может быть любой: «да» или «нет». «Да» подразумевает, что ты, как и каждый другой учащийся этой школы, согласен продать обязательное количество шоколада - в этом ящике пятьдесят коробок. «Нет» - и надо отметить, что распродажа сугубо добровольна, «Тринити» никого из вас не принуждает участвовать против вашего желания, это большая честь «Тринити» - «нет», подразумевает нежелание продавать шоколад, отказ от участия. Теперь, каков же твой ответ? Да или нет?
- Нет.
Губер уставился на Джерри в неверии. Был ли это тот Джерри Рено, который всегда выглядел немного озабоченным, немного неуверенным в себе, даже когда провёл замечательный пасс, он всегда выглядел несколько смущённо - нужен ли был ему этот вызов Брату Лайну? Не только ему, но и традиции «Тринити»? Тогда, глядя на Лайна, Губер видел его словно на карточке фирмы «ТехниКолор»: прилив крови к его щекам, мокрые глаза, словно препарат в лабораторной мензуре. Наконец, Брат Лайн наклонил голову, карандаш заплясал в его руке, когда он делал какие-то жуткие пометки напротив имени Джерри.
Тишина, воцарившаяся в классе, была ни на что непохожа. Губер никогда такого раньше не слышал. Оглушающая, мрачная и удушающая.
- Сантусси? - назвал Лайн задавленным голосом, хоть и стремящимся придти в норму.
- Да.
Лайн поднял глаза, улыбаясь Стантусси, сверкая приливом крови к его щекам. Его улыбка напомнила ту, что на безжизненных лицах биржевых игроков.
- Тайсир?
- Да.
- Вильямс?
- Да.
Вильямс был последним. В классе не было никого, чья фамилия начиналась бы на X, Y или Z. «Да» Вильямса зависло в воздухе. Больше никто ни на кого не смотрел.
- Вы можете взять ваш шоколад в гимнастическом зале, джентльмены, - сказал Брат Лайн, его глаза сверкали мокрым блеском. - Те из вас, кто считает себя честным сыном «Тринити». Я сочувствую, тому, кто не с вами, - Ужасная улыбка вернулась на его лицо. - Класс свободен, - сказал Лайн, хотя звонок ещё не зазвенел.