Это – черновая версия. Чистовую можно найти на страницах "Самиздата" под этим же моим псевдонимом, а также в Либрусек и Флибуста. Там есть еще одна версия "Шоколадной войны" . Ее объяснение можно посмотреть тут:
http://rutube.ru/video/e79356460cd3dffc07c62de4b415385e/
14.
Посмотрим: он знал, что он мог рассчитывать на свою тётю Агни и на Майка Терасини, чью лужайку он подстригал каждую неделю в течении прошедшего лета, на Отца О'Тауэла из молельного дома (несмотря на то, что мать могла устроить ему резню, если бы вдруг узнала, что он зачем-либо обращался к Отцу О'Тауэлу), на мистера и на миссис Томпсон, которые не были католиками, но всегда были готовы помочь по любому поводу, и, конечно же, на миссис Митчелл - вдову, на её поручения у него уходило каждое субботнее утро, и на холостяка Генри Бабиню с его ужасным запахом изо рта, добивающим любого, входящего к нему в дом, но, по мнению матери Джона, среди соседей он был добрейшим и деликатнейшим из людей...
Джон Салки брался за всё, что попало, например, за распродажи в
школе. Год назад он впервые получил выигрыш в школьной лотерее. Он выиграл сто двадцать пять книг - особый приз, своеобразная Академическая Премия, вручаемая раз в год. Ещё ему был вручён кубок треугольной формы, окаймлённый ленточками пурпурного и золотого цвета, являющимися символами «Тринити». Его родители просто сияли от гордости. Он не был силён в спорте и доносил на своих одноклассников - может быть, иногда, но, как сказала его мать: «Ты достиг лучшего, и Бог позаботился о твоём покое». Конечно, все всё знали заранее, потому что Джон никогда ничего не откладывал на поздний срок. Иногда, ещё задолго до начала распродажи, он навещал своих постоянных клиентов, чтобы держать их в курсе происходящего. Он не находил лучшего, чем просто выйти на улицу и стучаться в каждую дверь, а затем держать в руках деньги, а на следующий день напротив его фамилии в списке, вывешенном в вестибюле, должны были стать новые отметки, а Брат Лайн - у себя в кабинете, улыбаться ему. Он с гордостью вспоминал, как год назад он поднимался по ступенькам за наградой, и как сам директор говорил о Большой Услуге, оказанной школе, и как «Джон Салки сполна заслужил Особую Честь». (Слова, которые в точности повторялись эхом в душе у Джона, особенно когда он видел невзрачные ряды оценок «D» и «C» в своём аттестате за каждое полугодие). А сейчас - следующая распродажа. Шоколад. Удвоенная цена по сравнению с прошлым годом. Но Джон был уверен в своих силах и возможностях. Брат Лайн обещал отметить знаком Особой Чести каждого, кто выполнит свою квоту или даже перевыполнит её. Напротив их фамилий на списке, наклеенном на доску бюллетеней, будут приклеиваться специальные звёздочки. Квота - пятьдесят коробок. Даже больше, чем раньше. Это поднимало Джону настроение. Хотя для многих эта квота казалась невыполнимой. Они вздыхали, стонали, чертыхались. Но Джон был полностью уверен в том, что справится. Джон Салки мог поклясться, что Брат Лайн смотрел именно на него, когда выступал с речами об Особой Чести - словно, ставил его всем в пример.
Так, посмотрим: новый жилой массив на Мейпл-Тайррас. Наверное, в этом году стоило бы побывать и здесь. Девять или десять новых домов. В первом из них, давно и точно известно, жили люди, ставшие его постоянными клиентами: миссис Свенсон - от неё иногда пахло ликёром, но она всегда была готова что-нибудь купить, хотя и надолго задерживала его за пустыми разговорами. Размышляя о разных людях, Джон Салки не знал, к кому обратиться первому? Может к старому, доброму и надёжному дяде Луи, который всегда что-нибудь мог прилепить на крышу своей машины, например игрушечных обезьян или ведьм, сидящих на метле, и его машина иногда выглядела так, словно она была из потустороннего мира. Или же можно было пойти к старику Каполетису, жившему в конце этой улицы, он всегда предлагал чего-нибудь с ним отведать, например, холодную пиццу. Джона просто добивал запах чеснока, но он терпел это, чтобы сослужить школе...
- Эдамо?
- Четыре.
- Бьювейс?
- Одна.
Брат Лайн сделал паузу и посмотрел.
- Бьювейс, Бьювейс. Ты способен на большее. Только одна? Почему? Год назад у тебя был рекорд по количеству проданных коробок.
- Я медленно начинаю, - сказал Бьювейс. Он был неплохим парнем, правда, он не блистал в учёбе, но всегда производил приятное впечатление, жил со всеми в мире и не имел врагов. - Проверьте меня через неделю.
- Класс засмеялся, и шутка понравилась Брату. Губер также засмеялся, признав своей улыбкой слабинку в напряжении. Он находил, что в последние дни в его классе смеялись даже над тем, что было совсем не смешно, просто потому, что иногда нужно было на что-нибудь отвлечься. Все смеялись, пока не подошла очередь фамилий, начинающихся на R. Все знали, что может произойти, когда прозвучит фамилия Рено. Через смех все как бы игнорировали ситуацию.
- Фонтейн?
- Десять!
Где-то в душе у Лайна прогремел взрыв аплодисментов.
- Удивительно, Фонтейн. Чудесное явление духа чести.
Губер с трудом удерживался, чтобы лишний раз не взглянуть на Джерри. Его друг сидел тихо и напряжённо, костяшки пальцев его кулаков были белы. Распродажа длилась уже четыре дня. И на этот раз Джерри снова скажет «нет», уставившись куда-то прямо перед собой, неподвижно и отстранённо. Забыв на какой-то момент обо всех своих страхах, Губер пытался приблизиться к Джерри, когда за день до того после тренировки они покинули поле. Но Джерри его оттолкнул: «Мне надо побыть одному, Губ. Я знаю, что ты хочешь спросить: почему я сказал «нет»?»
- Перминтьер?
- Шесть.
И тогда снова сгусток напряжения. Джерри был следующим. Губер вслушался в роковую паузу, словно весь класс задержал дыхание.
- Рено?
- Ни одной.
Пауза. Можно подумать, что, используя ситуацию, Брат Лайн будет быстро проскакивать мимо фамилии Джерри. Но каждый день в учительском голосе пела надежда, и каждый день Лайн получал от него негативный ответ.
- Сантусси?
- Три.
Губер выдохнул вместе со всем классом. Вдруг, Губеру захотелось увидеть, что же Брат Лайн записывает напротив фамилии Сантусси. Он смог увидеть лишь дрожащую руку Лайна. Он словно был в ожидании смертного приговора, уготованного каждому из них.
Короткие и жирные ноги Табса Касперса несли его тучное тело через жилой квартал с рекордной для него скоростью. И ему казалось, что он не едет, а летит, потому что одно из колёс его велосипеда было кривым, правда Табс уже где-то попытался его выправить - у него не было денег на новое. Факт, что его пришпоривала отчаянная нужда в деньгах, и он был вынужден носиться по городу, как сумасшедший, от одного дома к другому, таская на плече сумку с шоколадом, стуча в двери и нажимая кнопки звонков. Он был вынужден делать это украдкой - так, чтобы отец с матерью не смогли его застать за этим занятьем. Вероятность встретить отца была невелика, потому что тот постоянно был у себя на работе, в магазине пластмасс, но не встретиться с матерью было сложнее. Она была просто помешана на машине. Как говорил его отец: «Медведю не сидится дома. Он садится в машину и куда-нибудь едет».
Левое плечо Табса начало болеть от веса взятого им шоколада, и он перевесил свою ношу на другое плечо, используя момент, когда, спрыгнув с бордюра и подпружинив телом, он легко перекинул ремень сумки через голову. Он уже продал три коробки и положил в кошелёк шесть долларов, но этого, конечно, было недостаточно. Он был в отчаянии. Он не знал, в помощи какого дьявола он нуждался, чтобы до наступления темноты ещё что-нибудь продать, но в последних шести домах, где он успел побывать, никто больше не хотел покупать его шоколад. Он сохранял каждый цент из своей выручки и даже вытащил из отцовского кармана грязные заблудшие долларовые монеты, когда тот последним вечером, шатаясь в лёгком подпитии, пришёл домой. Табс ненавидел это занятье - лазать по карманам, тем более у своего отца. Он поклялся вернуть ему деньги как можно быстрее. Вопрос: когда? Табс не знал. Деньги, деньги, деньги. Они становились постоянной потребностью его жизни. Деньги и его любовь Рита. Его выручка только и позволяла взять её в кино и потом купить кока-колу. Два-пятьдесят за каждый билет в кино и пятьдесят центов за два стакана колы. А его родители ненавидели её вообще. Каждый раз ему нужно было тайком улизнуть из дома, чтобы потом с ней встретиться. Он разговаривал с ней по телефону только из дома Оззи Бекера. «Она того же возраста, что и ты», - говорила ему мать, когда было так важно, чтобы сам Табс был хотя бы на полгода её старше. «Всё правильно - она «ищет возраст», - говорила ему мать. Что ещё она могла сказать? Рита выглядела прекрасно. Она была настолько прекрасна, что у Табса всё тряслось внутри, словно нагрянуло землетрясение. Один, ночью в постели он мог забыть обо всём и думать только о ней. И теперь назавтра был её День Рожденья. Он собирался купить ей подарок - такой, о каком она мечтала - браслет, который она увидела в окне ювелирного магазина в Нижнем Блексе. Он был ужасен и прекрасен. Он весь сверкал и сиял всеми цветами радуги. А ужасен он был своей ценой на этикетке: $18.95 плюс налог. «Хон», - она никогда не называла его Табсом. - «Вот, чего я хочу больше всего на свете». Боже - $19.52, налог на продажу составлял пятьдесят семь центов. Он знал, что у него не было таких денег.
Она была той сладкой девчонкой, которая любила лишь его одного. Они шли вдвоём по тротуару, и он постоянно чувствовал, как её грудь касалась его локтя. Сначала он думал, что это случайно. Он виновато отодвигался, оставляя пустоту между ними, а она снова начинала тереться грудью о его локоть. В тот вечер он купил ей серёжки, и уже знал, что это было не случайно. Он ощущал себя рыночным торговцем, и ему вдруг за это стало стыдно. Он был смущён и одновременно безумно счастлив. Он - Табс Касперс, с сорока фунтами лишнего веса, о которых ему всё время напоминал его отец. Он, и эта прекрасная девичья грудь, касающаяся его, или совсем не прекрасная, как считала его мать. Замечательная девочка, похожая на зрелый, налитый соком фрукт. Зауженные джинсы, обтягивающие её бёдра, и те сочные сиськи, прыгающие под её кофточкой. Ей было только четырнадцать, а ему - пятнадцать. Но их любовь, любовь до полного безумства, и деньги, что всё время вставали между ними и всё время мешали им. Деньги на автобус до её дома, потому что она жила на другом конце города, и от этих денег зависели все планы их дальнейших встреч. На её День Рожденья у них будет что-то вроде пикника. Они встретятся в Монументальном Парке. Она принесёт сандвичи, а он подарит ей браслет. Он предвидел её восторг, и ожидал его, но также где-то в глубине души он знал, что браслет для неё важнее чего-либо ещё на свете...
Всё, что двигало им теперь - её дыхание и её образ. Пытаясь выручить хоть ещё немного денег, он отдалённо понимал, что всё это скоро придётся возвращать школе. Но, чёрт возьми, волноваться об этом он будет потом. Правильно, теперь ещё одна дверь и затем ещё одна. Ему нужны деньги. Рита любит его. Очевидно, завтра она позволит ему влезть к себе под свитер.
Он нажал кнопку звонка у двери дома на Стерн-Авеню, который выглядел богаче, чем соседние, заготовил множество невинных слов и сладкую улыбку на случай, если кто-нибудь вдруг откроет дверь.
Женские волосы были сырыми и взлохмаченными. Маленький ребёнок, двух или трёх лет от роду, притащился следом за её юбкой.
- Шоколад? - спросила она, горько смеясь, словно Пол Консейлво предложил ей что-нибудь самое абсурдное в мире:
- Не хотите ли вы приобрести у меня шоколад?
Ребёнок кричал: «Мами... Мами...». Он выглядел замученным и усталым. Его пелёнки промокли. Другой ребёнок вопил где-то в комнате.
- Это по хорошему случаю, - сказал Пол. - Школа «Тринити»!
В ноздри Пола ударил запах высохшей детской мочи, и он сморщился.
- Боже, - сказала женщина. - Шоколад!
«Мами... Мами...», - визжал ребёнок.
Полу всегда было неловко перед старшими, когда он вторгался в их дома и усадьбы, когда у них на руках плакали дети, или дверь открывал инвалид, который не мог подняться с коляски, а он занимался какой-то там работой, делал домашнее задание. Он подумал о своих пожилых родителях, об их бесполезной жизни: его отец заваливался спать каждый вечер после ужина, а мать выглядела уставшей, и вяло плелась из одной комнаты в другую всё это время. На кой черт они шевелились под этим солнцем? Он не мог дождаться того момента, когда он куда-нибудь сможет удалиться подальше от дома. «Где ты ходишь всё это время?», - спрашивала мать, а он с ненавистью думал о том, что он снова вернулся домой. Его родители были мертвы, но об этом не знали, и если бы не было телевизора, то это был бы не дом, а могила, семейный склеп. Он не мог сказать, за что на самом деле он их так любил, и если бы дом оказался в огне посреди ночи, то он обязательно бы кинулся их спасать. Он был готов пожертвовать своей собственной жизнью для них обоих. Но, наверное, самому господу было тоскливо наблюдать за их лишённым жизни домом, в котором кто-то жил непонятно зачем. Они были стары даже для постельных сцен, хотя Полу эта мысль показалась отвратительной. Он не мог поверить в то, что отец и мать когда-нибудь действительно...
- Прошу прощения, - сказала женщина, закрывая дверь перед его носом, продолжая качать головой и удивляясь его комевуаяжёрской настойчивости.
Пол стоял у двери не зная, что делать дальше. В этот день удаче явно было не до него, он не продал ни единой коробки. Он ненавидел вообще какие-либо распродажи, хотя в них он находил неплохой повод лишний раз удалиться из дому. Но он действительно не мог к ним приложить никакого усердия и участвовал в них только лишь для того, чтобы не выделяться из толпы таких же серых зайчиков, как и он сам.
Стоя у ступенек подъезда многоквартирного дома, Пол подумал о своём выборе: постараться всё-таки что-нибудь продать, несмотря на все неудачи этого дня, или плюнуть и уйти домой. Он перешёл через улицу и стал нажимать кнопки в подъезде уже другого дома. Он нажал сразу на пять или шесть кнопок, несмотря на то, что здесь всё выглядело так, что обязательно должно было пахнуть мочой или даже дерьмом.
Брайан Кочрейн был на должности казначея этой распродажи, конечно же, по «доброй воле». Брат Лайн, значительно обойдя всех находящихся в помещении своего класса своими влажными глазами, уткнул их в Брайана, отметив его пальцем, он произнёс: «Voila»[вуаля- вот(франц.)] - примерно так же, как и Брат Эмьё, ведущий уроки французского. Брайан не хотел быть казначеем, и он ненавидел это занятье, потому что он жил в страхе перед Братом Лайном и перед всем, что от него можно было ожидать. Брайан учился в последнем классе и, в присутствии Лайна, как и любого другого учителя, он чувствовал себя дискомфортно. Брат Лайн был непредсказуем и предсказуем в то же самое время. Здравый смысл Брайана иногда подводил его, потому что он иногда впадал в психологическое отчаяние и терял самоконтроль. А могло произойти всё, что угодно: было известно, что Лайн всегда мог неожиданно что-нибудь предпринять. Он любил выкидывать всякие сюрпризы для проверки всех или кого-нибудь отдельно из сидящих в классе, или вдруг внезапно стать замечательным парнем, доверяющим всем и не проверяющим никого на протяжении нескольких недель или даже, проверив кого-нибудь, он мог не поставить оценку в журнал. Или же он мог устроить какую-нибудь коварную проверку (а этим он не раз прославился), после которой успеваемость проверяемых по его предмету заметно снижалась. А ещё он был тихим человечком с указкой, но таким он был только для новичков, которые его ещё не знали. И если он когда-либо мог в кого-нибудь нечаянно воткнуть свою указку, то, как говорил Картер: «… и заплати чёрту три доллара.» Но не каждый был Джоном Картером, президентом «Виджилса», немеркнущей звездой защиты на футбольном поле, и почётным членом Боксёрского Клуба. Теперь Брайану Кочрейну хотелось быть таким же, как и Джон Картер, с мускулами вместо очков, с быстрой боксёрской реакцией вместо подсчётов и финансовых сводок.
Говоря о подсчётах, Брайан Кочрейн произвёл двойную глобальную проверку всей этой распродажи. Как всегда, были расхождения между количеством шоколада, объявленным проданным, и реально вырученными деньгами. В большинстве своём каждый учащийся мог присвоить себе какую-то сумму и удерживать её до последней минуты. Обычно, никто на это не обращал никакого внимания - трудно было пойти против человеческой натуры. Многие из них, продавая шоколад, тут же расходовали деньги на большие тусовки и дискотеки. Тогда потом недостающие деньги приходилось где-нибудь отрабатывать. Но на этот раз Брат Лайн вёл всё так, словно каждый доллар был важнее жизни или смерти. Факт, что всё это загоняло Брайана Кочрейна на стенку.
Должность казначея вынуждала Брайана в конце дня проверять каждую комнату и записывать выручку на тот конкретный момент. Каждый раз проверялось количество проданных коробок и общая сумма, вырученная за них. Затем сидя в кабинете у Брата Лайна он подводил подсчёты, а потом сам Лайн ходил и проверял сводки Брайана. Что-то совпадало, а что-то и нет. И это было каждый день. И каждый день в списках, вывешенных в вестибюле, появлялись новые отметки, поправки, и каждый день результаты распродажи были во главе событий. Брайан никогда ещё не видел Лайна таким раздражённым и таким нервным. Тот всё подозревал и всего опасался. С него лился пот, словно внутри него специальный насос безостановочно продолжал качать и качать эту вонючую влагу. Когда он входил в кабинет и снимал свой чёрный пиджак, а устав школы требовал от него в любое время быть в смокинге, пот пропитывал насквозь рукава его рубашки, и запах в классе стоял такой, словно Брат Лайн сделал не один десяток кругов вокруг поля на стадионе. Он не мог усидеть на месте, он всё время суетился, по нескольку раз проверяя подсчёты Брайана, жуя карандаш и расхаживая по полу.
Сегодня Брайан был удивлён ещё больше, чем обычно. Лайн прошёлся по рапортам и по всем кабинетам, записывая общую распродажу, так далёкую от объявленных 4582 коробок. Которая была неверна. Парни продали ровно 3961 коробку, а вернули за 2871. Как и в прошлый год, распродажа определённо шла с задержкой выручки. Он не мог понять, почему Лайн выдал ему ложный рапорт. Может, он думал, что он мог бы подбодрить всех своей крикливой рекламой?
Брайан пожимал плечами, пересчитывая всё заново, чтобы убедиться в том, что Брат Лайн обвиняет его не просто так. Ему не хотелось быть врагом Лайна, который по понятной причине без колебаний выбрал его казначеем. Брайан был членом математического кружка, и ему не хотелось дать какой-либо повод Лайну для дополнительной домашней работы или для внезапных и необъяснимых F на экзаменах.
Ещё раз просмотрев суммарный подсчёт, Брайан увидел нуль напротив инициалов Джерома Рено. Он усмехнулся: «Новичок, отказавшийся продавать шоколад», - Брайан качнул головой. - «Кому было нужно противостоять системе - чёрт подбери, Брату Лайну? Наверное, в голове у этого парня что-то не в порядке».
- ЛеБланк?
- Шесть.
- Маллорен?
- Три.
Пауза. Задержка дыхания. Снова быть той же игре: по списку – пленяющее затишье в классе Брата Лайна. Губер ничего не мог с этим сделать. Возрастающее напряжение давило на него, и он начинал чувствовать боль в желудке. Губеру было свойственно миролюбие. Стеснение и соперничество угнетали его. Он хотел быть со всеми в мире. Но не могло быть никакого мира в классе у Брата Лайна этим утром, когда тот зачитывал список и заносил отметки о том, кто и как справляется с распродажей шоколада. Губер оставался в напряжении сидя за своим столом. Мокрые глаза сверкали в утреннем свете. В это время Джерри Рено сидел, как обычно, без эмоций, в полном безразличии, локти были сложены на панели стола.
- Перминтьер?
- Две.
Теперь.
- Рено?
Вдох.
- Ни одной.
Выдох.
Краска проступила на лице Лайна. Его вены словно зажглись алым неоном.
- Сантусси?
- Две.
Губер не мог дождаться звонка.
15.
- Эй, Арчи! - позвал Эмил Джанза.
- Да, Эмил.
- Ты ещё не видел фотографию?
- Какую фотографию? - подавляя улыбку спросил Эмил.
- Ты не знаешь, о какой я фотографии?
- Ой, о какой же ты фотографии? Да, Эмил, я ещё не видел её.
- Полагаю, это не связано с распродажей, Арчи.
- Не связано, Эмил. И, всё-таки что же ты хочешь с ней сделать? Сказать правду, Эмил, это не самый лучший кадр, на котором можно увидеть тебя. Я полагаю, ты даже не улыбаешься, хотя на твоём лице всё выглядит забавно. Эмил, ты не у-лы-ба-ешь-ся.
На лице Эмила Джанзы всё выглядело забавно, что было верно на данный момент, и, вдобавок, он не улыбался. Как никто, Арчи мог быть напуган этим.
- Где ты её держишь, Арчи?
- Это секрет, Эмил, большой секрет.
- Это хорошо.
Арчи подумал, стоило ли вообще рассказать ему правду об этом? Он знал, что Эмил Джанза мог быть злейшим врагом, а с другой стороны фотография также могла бы стать оружием.
- Скажи мне, Эмил, ты как-нибудь сможешь сам отпечатать эту фотографию?
Джанза швырнул сигарету в дерево и затем наблюдал, как окурок отскочил от ствола в сточную канаву. Он вытащил из кармана конверт, открыл его: в нём ничего не было, Джанза расслабил пальцы, конверт выпал, и ветерок потащил его по тротуару. Эмила Джанзу не беспокоила чистота Америки.
- Как я могу отпечатать фотографию, Арчи?
- Ладно, ты не можешь заплатить за это, Эмил?
- Ты думаешь, что ты отдашь мне её? Здесь может быть ловушка, Арчи.
- Не исключено, Эмил. Но когда придёт время, ты ничего не сможешь сделать.
- Ты не можешь дать мне знать, когда придёт время? О-кей, Арчи? - Эмил спросил, хихикая своим дурацким смехом.
- Ты будешь первым, кто узнает, - сказал Арчи.
Окраска их разговора была светлой и даже доброй, но Арчи знал, что Эмил был готов на самое низменное. Он также знал, что Джанза был из тех, кто практически готов задушить любого во сне, чтобы горячими руками взять всё, что ему надо. И это была жуткая ирония без каких-либо фотоснимков. У Арчи было лишь одно преимущество в этой нелепой ситуации - субординация.
Всё произошло не так давно. Арчи, избегая братьев, тихо шёл по коридору. Пройдя открытый шкафчик, он заметил камеру, висящую на крючке для верхней одежды. Автоматически, Арчи снял камеру с крючка. Он, конечно же, не был вором. Ему лишь хотелось понаблюдать за тем, как её хозяин, кто бы он ни был, будет метаться по школе в поисках. Зайдя по горячим следам в мужской туалет, Арчи толчком открыл дверь одной из кабинок и столкнулся с Джанзой, стоящим внутри: жирные пятна расползались по полу, правая рука яростно работала между ног. Арчи поднял камеру, держа палец на кнопке, и выкрикнул: «Держи».
- Прекрасно! - сказал Арчи.
Джанза также был шокирован и удивлён быстротой своей реакции. Он быстро пришёл в себя. Арчи стоял в двери, готовый сбежать, если Джанза шевельнётся.
- Камера в шустрых руках, - крикнул Джанза.
- Если решил кончить в туалете, то, наконец, закрой дверь на защёлку, - усмехнулся Арчи.
- Защёлка не работает, - ответил Эмил. - Все защёлки поломаны.
- Хорошо, не переживай, Эмил. Этот секрет останется со мной.
Теперь Джанза отвернулся от Арчи и заметил новичка, торопящегося через улицу, очевидно очень взволнованного, потому что тот боялся опоздать в класс на урок. Должен был пройти год или другой, пока где-то в голове не разовьётся чувство времени и расстояния, чтобы в последний момент успеть вскочить в закрывающуюся дверь.
- Эй, новенький, - позвал Джанза.
- Парень поднял глаза, в них было паническое оцепенение, когда он увидел Джанзу.
- Боишься опоздать?
Парень глотнул, кивая головой.
- Не бойся, новенький.
Последний звонок. Именно сорок пять секунд, чтобы он успел добежать до классной комнаты.
- У меня нет сигарет, - объявил Эмил, вывернув наружу карманы брюк.
Арчи улыбнулся, зная, что на уме у Джанзы. Джанза вообразил себя кандидатом в «Виджилс» и всегда пытался чем-нибудь впечатлить Арчи.
- Малыш, я хочу тебя попросить пробежаться в булочную и купить мне пачку сигарет.
- У меня нет денег, - начал сопротивляться парень. - И я опаздываю на урок.
- Это жизнь, малыш. Всё так устроено, что я побеждаю головы, а вы теряете хвосты. Если ты не имеешь денег, то оставь закурить, или займи у кого-нибудь, а затем повстречай меня с сигаретами на ленче. Другая оценка. Эмил Джанза не откажет, - он бросил своё имя так, чтобы парень узнал, с кем тот имеет дело, и в результате не пенял на то, что не был предупреждён о том, кто же такой Эмил Джанза.
Арчи спешил, но он задержался, притворяясь, что ему интересен конец. Всё равно он был очарован Джанзой, его грубостью и массивностью. Мир был создан для двух типов людей - для жертв и тех, кто их находит. К категории последних, безусловно, относился Джанза, а также и он - Арчи Костелло. И без сомнений среди первых был тот парень, стоящий внизу, под окнами туалета, слёзы потекли по его щекам, когда тот отвернулся.
- Он достанет деньги, Арчи, - сказал Эмил. - Не считаешь ли ты, что он будет врать сквозь зубы?
- Держу пари, что для тебя не составит труда столкнуть со ступенек пожилую леди или где-нибудь на улице ударить инвалида на костылях.
Джанза ухмыльнулся.
Эта ухмылка охладила Арчи, который подумал, что он так же способен на подобные поступки.
16.
- Такая жуткая оценка, Керони.
- Я знаю, знаю.
- И, обычно, ты так хорошо учишься.
- Спасибо, Брат Лайн.
- Как твои другие оценки?
- Замечательно, Брат, замечательно. Я думаю... Я полагаю... я претендовал на Высшую Честь в этом полугодии. Но теперь, эта «F»...
- Я знаю, - сказал Лайн, скорбно и с соболезнованием качая головой.
Керони был сконфужен. Он никогда не получал таких оценок, как «F» раньше в своей жизни. Факт, что за последние два года он один лишь раз получил «В+», и это было исключением из правил. Он считался лучшим учеником «Тринити», и после очередных экзаменов он, один из немногих, был награждён стипендией «Тринити» - сто долларов, выплаченных в поддержку его успеваемости, и грамотой, подтверждающей эту стипендию. И вот эта жуткая «F» - рутинная контрольная, превратившаяся в кошмар.
- Эта «F» как никогда удивила меня, - сказал Брат Лайн. - Потому что ты такой замечательный ученик, Девид.
Керони посмотрел с внезапным удивлением и надеждой. Брат Лайн просто назвал ученика по имени. Он всегда держал дистанцию между собой и учащимися. «Это невидимая линия между учителем и учеником», - как он всегда говорил. - «И она не должна пересекаться ни с чьей стороны». Но, теперь, слыша, как он произнёс: «Девид» в такой дружеской манере и с такой тактичностью и пониманием, что Керони вдруг был обнадёжен - но на что? На то, что его «F» была ошибкой?
- Это была трудная контрольная и по разным причинам, - продолжил Лайн. - Один из тех экзаменов, где неверная, тонкая интерпретация фактов незаметно может привести не к успеху, а к поражению. Факт, что было бы точнее назвать её контрольной на успех и на поражение. И когда я читал твой ответ, Девид, то на момент подумал, что, возможно, ты бы и прошёл. C большим почтением можно заметить, что ты был весьма корректен в своих утверждениях. Но с другой стороны… - его голос куда-то вёл, он копался в глубине своих мыслей, его что-то тревожило.
Керони ждал. Трубя в клаксон, со двора уже выезжал школьный автобус. Он думал о родителях и о том, что они будут делать, когда узнают об оценке «F». Это было равносильно сходу с рельс поезда. Почти невозможно было справиться с ущербом, наносимым ему оценкой «F» независимо от того, как много «А» он сумел бы ещё получить.
- Одно ученики не всегда могут понять, Девид, - Брат Лайн говорил мягко, лаконично, словно в мире не было никого за исключением их двоих, словно он никогда не говорил никому в этом мире того, что в этот момент он сказал Керони. - Одну вещь они не способны воспринять: то, что учителя также люди. Они такие же люди, как и все, - и Брат Лайн улыбнулся так, словно он пошутил. Керони позволил себе лёгкую улыбку. Он не верил в себя и старался не совершить чего-либо непоправимого. В помещении класса внезапно стало тепло и многолюдно, хотя они были лишь вдвоём. - Да, да, мы все тоже люди. И у нас бывают чёрные дни. Мы устаём. Наш взгляд притупляется, а реакция затормаживается. Иногда, как дети говорят, мы дуреем, и даже делаем такие ошибки, которые иногда меняют ход дела настолько... особенно когда вопросы не режут и не сушат, когда одно не слишком отличается от другого, когда не всё чёрное и не всё белое...
Керони навострил уши - тревога: к чему вёл Брат Лайн? Он пристально смотрел на него. Учитель выглядел как всегда - мокрые глаза напоминали варёные луковицы, бледная сырая кожа, и холодный разговор, всё под контролем. Он держал в руке кусок белого мела, словно сигарету или, может быть, миниатюрную указку.
- Не думал ли ты о том, что учитель иногда может допускать какие-либо ошибки, Девид, или не слышал об этом раньше? - спросил Брат Лайн, смеясь.
- Словно арбитр, говорящий о ложном свистке? - спросил Керони, поддерживая маленькую шутку учителя. Но почему шутку? К чему весь этот разговор об ошибках?
- Да, да, - согласился Лайн. - Никаких ошибок. И это понятно. У нас у всех есть обязанности, и мы должны их исполнять. Директор лежит в больнице, и я, как привилегию, беру на себя все его функции и ещё, сверх всего, внешкольную работу - распродажу шоколада, например...
Брат Лайн плотно стиснул кусок мела. Керони заметил, как костяшки его пальцев стали белыми, словно мел в его руках. Он ждал, когда учитель продолжит. Но тишина всё тянулась. Керони наблюдал за мелом в его руках, которые изо всех сил давили его, перекатывали. Его пальцы были похожи на конечности бледного паука с жертвой в его объятиях.
- Но это простительно, - продолжил Лайн. И что-то было непонятно: его голос, столь холодный и безразличный, не сочетался с нервными руками, изо всех сил тискающими мел, с набухшими венами, словно угрожающими вырваться наружу.
- Простительно? - Керони потерял нить мысли Брата Лайна.
- Распродажа шоколада, - сказал Лайн.
И мел расщепился в его руках.
- Например... - сказал Лайн, кроша кусочки мела и открывая программу финансового учёта, так хорошо знакомого каждому в «Тринити», в котором был расписан каждый день распродажи. - Посмотрим: у тебя всё замечательно в этой распродаже, Девид. Ты продал одиннадцать коробок. Замечательно. Замечательно. Ты не только хорошо учишься, но и изо всех сил поддерживаешь школьный дух.
Керони от похвалы аж покраснел, он не мог сопротивляться комплементу, даже когда в тот момент всё перемешалось у него в голове. Все эти разговоры о контрольных, об усталости учителей, об их ошибках и, теперь, о распродаже шоколада... и эти два куска растерзанного мела, брошенные на столе, напоминающие белые кости - кости покойника.
- Если бы каждый дорожил своей честью так же, как и ты, то эта распродажа имела бы большой успех. Конечно, не у каждого такой дух, как у тебя, Девид…
Керони не знал, куда он клонит. Может быть, этой паузой Брат Лайн поставил точку. Может, весь этот разговор означал, что воз и ныне там - там и останется. Или, может быть, мел в руках Брата Лайна, разломанный надвое и в то же время голос, холодный и лёгкий - всё это было липовой дешёвкой?
- Если взять, например, Рено, - продолжил Брат Лайн. - Забавно, правда?
И Керони знал. Он ловил себя на том, что он пристально смотрит в мокрые настороженные глаза учителя, сияющие отблесками окон, и ему всё было ясно, что произошло, что явилось поводом для этого разговора после уроков. Головная боль начала давать о себе знать где-то над правым глазом, где-то в глубине плоти - мигрень. Изжога в желудке переходила в тошноту. Был ли каждый учитель таким, как Лайн, подонком или злодеем наподобие некоторых героев книг или кинофильмов? Он всегда поклонялся им, и сам в какой-то момент хотел стать учителем, если когда-нибудь сможет преодолеть застенчивость. Но теперь - это. Боль нарастала, интенсивно пульсируя во лбу.
- Главное, я чувствую в Рено что-то нехорошее, - сказал Брат Лайн. - Надо быть большим негодяем, чтобы так себя вести.
- Я думаю также, - сказал Керони не будучи уверенным в себе, и ещё не до конца поняв, что действительно хотел Брат Лайн, которого он видел каждый день в этом классе, когда тот зачитывал имена и наблюдал, как его слова и авторитет ничего не значили, когда Джерри Рено продолжал отказываться от продажи шоколада. Это стало своего рода шуткой среди его одноклассников. Главное, что Керони не симпатизировал Джерри Рено. Он также знал, что никто ещё не был согласен с Братом Лайном. Но теперь он понимал, что Брат Лайн был жертвой. «Он должен был всё это время лезть на стенку», - подумал Керони.
- Ладно, Девид.
Он испугался своего имени, отразившегося эхом от стен пустого класса. Он подумал о том, как достать аспирин из его шкафчика и забыть про головную боль. Он знал теперь, что его оценка была поводом для этого разговора. Брат Лайн жаждал хоть в ком-нибудь найти поддержку. Для чего же ещё он держал его тут?
- Говоря об Джерри Рено… - начал Керони. Защита началась. Продолжением этой фразы он мог увести разговор в сторону, в какую - это зависело от реакции Брата Лайна.
- Да?
Рука снова подняла один из кусочков мела, и «Да?» выпрыгнуло так быстро, что не дало никакого шанса для других сомнений. Керони повис между выбором ответа и головной болью. Вряд ли рассказы Брата Лайна могли бы стереть эту «F», как и то, что тот хотел услышать. С другой стороны «F» могла погубить его. А как о других возможных «F», что Лайн мог поставить ему в будущем?
«Странный Джерри Рено», - Керони услышал внутри себя. И тогда инстинкт повлёк его сложить:
- Но я уверен, что вы знаете обо всём, Брат Лайн. «Виджилс». Задание…
- Конечно, конечно, - сказал Лайн, сидя в сторонке, подкинув мел так, что он оказался в руках у Керони.
- Это фокус «Виджилса». Ему предложили десять дней отказываться от продажи шоколада - десять учебных дней. И лишь затем начать. Господи, это «Виджилс», они действительно что-то значат, не так ли? - голова просто казнила его, а в желудке плескалось море блевоты.
- Дети останутся детьми, - сказал Лайн, кивая головой, он уже не говорил - он шептал. И Керони уже не знал: что должен повлечь этот разговор, спасение или гибель? - …зная дух «Тринити», это, конечно же, было очевидно. Бедный Рено. Ты помнишь, Керони, что я как-то сказал: «Это настораживает». Ужасно, силы парня в такой ситуации, против его воли. Но это всё временно, не так ли? И почему десять дней?.. Завтра увидим.
Он снова заулыбался, и говорил так, словно эти слова не имели слишком большого значения, но были тем, о чём всё-таки нужно было говорить, словно эти слова были ограничительными флажками, которые нельзя было переступать. И тогда Керони понял, зачем Брат Лайн использовал его имя, но в этот момент он снова назвал его по фамилии.
- Ладно, я полагаю, что это пока, на время, - сказал Брат Лайн, его настроение заметно улучшилось. - Я тебя сильно задерживаю, Керони?
- Брат Лайн, - сказал Керони. Он не мог уйти на этой точке. - Вы сказали, что мы можем поговорить о моей оценке…
- О, да, да, правильно, мой мальчик. Эта твоя «F».
Керони слышал удары рока судьбы, но всё-таки мысленно вернулся к этому: «Я сказал, что учителя делают ошибки, они устают...»
Брат Лайн снова встал:
- Я думаю - вот что, Керони. В конце полугодия, когда оценки будут закрыты, я проведу специальную контрольную. Возможно, я буду свежее, чем сейчас. Возможно, я смогу увидеть то, что не было видно раньше...
Теперь Керони почувствовал, как нервное напряжение спало, хотя его головная боль осталась, и желудок был расстроен. Плохо, что он как бы позволил Брату Лайну шантажировать себя. Если учитель мог себе позволить такое, то, как ещё это можно было назвать?
- С другой стороны, Керони, эта «F» вероятно останется, - сказал Брат Лайн. - Это зависит…
- Я вижу, Брат Лайн. - сказал Керони.
И он видел - что жизнь была гнилой, что на самом деле героев не было, и верить никому нельзя, даже себе.
Он выскочил оттуда как пробка из бутылки с шампанским, пока не обрыгал Брата Лайна и всё, что было перед ним на столе.
17.
- Эдамо?
- Три.
- Бьювейс?
- Пять.
Губер не выносил зачитывания списка, особенно когда приближались инициалы Джерри Рено. Как кто-либо ещё, он, наконец, понял, что Джерри выполнял задание «Виджилса», и что поэтому, день ото дня он отказывался брать для продажи шоколад, и поэтому он не хотел говорить об этом с Губером. Теперь, Джерри мог снова стать таким, как и все. Футбол у него не клеился. «Что за чёрт, чего тебе не хватает, Рено?» - спрашивал, отплевываясь, тренер за день до того. - «Ты хочешь играть или нет?» И Джерри отвечал: «Я играю с мячом». И всем был ясен двойной смысл этого ответа, выражающий то, что фактически и так все уже знали. Он и Губер лишь раз перекинулись о задании, и, реально, это не явилось разговором. За день до того, после тренировки, Губер прошептал: «Когда конец задания?», и Джерри ответил: «Завтра я беру шоколад».
- Хартнет?
- Одна.
- Могло быть и лучше, Хартнет, - сказал Лайн, и в его голосе не было ни злобы, ни разочарования. За день до того Лайн оживился, и его настроение передалось всему классу. Всякий раз он диктовал атмосферу в классе. Когда Брат Лайн был счастлив - счастливы были все и каждый, но когда он входил в помещение с пониженным тонусом, то тут же это передавалось всему классу.
- Джонсон?
- Пять.
- Хорошо, хорошо.
Килелиа... ЛеБланк... Маллоран... список продолжался, голоса выстреливали, и Лайн заносил результаты распродажи напротив каждого имени. Имена и ответы звучали почти как песня, как мелодия класса, хор, выстроенные голоса. Так Брат Лайн подобрался к фамилии «Перминтьер». И тут же в воздухе повисло напряжение. Перминтьер назвал какую-либо цифру, но это уже не имело никакого значения, потому что следующим был Рено.
- Три.
- Правильно, - ответил Брат Лайн, делая пометку напротив фамилии Перминтьера. Подняв глаза, он назвал:
- Рено.
Пауза, переполненная проклятьем.
- Ни одной.
Губеру показалось, что у него вместо глаз объектив телекамеры, направленный на заполняемый Лайном список. Он повернулся в направлении Джерри и увидел его белое лицо, полуоткрытый рот и руки, свисающие по сторонам. И когда он обернулся и увидел Брата Лайна с лицом, перекошенным от шока, со ртом, принявшим форму овала изумления. Это выглядело так, словно Джерри и Лайн были представителями двух враждующих антимиров.
Наконец Брат Лайн опустил глаза.
- Рено, - снова сказал он, его голос был словно ударом бича.
- Нет. Я не собираюсь продавать шоколад.
Города рушились. Земля раскалывалась на части. Планеты вращались. Звёзды падали. И величественная тишина царила в космосе.
18.
- Почему ты это сделал?
- Я не знаю.
- Ты сошёл с ума?
- Наверное.
- Это же сумасбродство - поступать так.
- Я знаю, знаю.
- Как это «Нет» у тебя вырывается изо рта - как?
- Я не знаю.
Допрос был с пристрастием, разве только одновременно, в одном лице он был и следователем, и подозреваемым, или же хулиганом и копом [полицейским], а, может быть, заключённым и тюремщиком, безжалостным лучом прожектора и преследуемым в ослепительном пятне яркого света. Всё летело кувырком перед его глазами, уставившимися в белый потолок. Он ворочался в постели, одеяло плясало вокруг него, словно мешок, которым его душили.
Он укрылся этим одеялом, и, внезапно, пространство под ним наполнилось ужасом клаустрофобии, бытия похороненного заживо - смерть в награду. Перевернувшись снова, он запутался в одеяле. Подушка слетела с постели, ударившись о пол вялым хлопком, словно маленькое тело, сброшенное с небоскрёба. Он думал о матери, что лежала в гробу. Никто не знал, когда наступила смерть. В тот момент он читал журнальную статью о пересадке сердца. Даже доктора не смогли с точностью установить момент смерти. «Слушай», - сказал он себе. - «Никто не может спрятаться от чёрных дней жизни, как и в древние времена, когда тела усопших бальзамировались, обрабатывались жидкостью и материей. А теперь в кровь вводят специальные химические составы, чтобы хоть немного удлинить жизнь и отодвинуть смерть. Но она неизбежна, она всё равно за каким-нибудь углом будет тебя ждать». Но можно всего лишь предположить, что какая-нибудь маленькая закорючка в мозгу всё время будет напоминать о былом - о том, что когда-то было отпечатано в сознании. Его мать напомнит о себе - ему, в какой-нибудь день.
Он в ярости схватился за постель, сбросив одеяло. Его тело было мокрым, окроплённым потом. Он сидел на краю кровати и дрожал, когда его ноги касались пола, и холодный поцелуй линолеума вернул его в реальность. Призрак удушья исчез. Он в потёмках подошёл к окну, и отодвинул форточку. Ветер ворвался в комнату. Опавшие октябрьские листья трепыхались на земле, словно обречённые изувеченные птицы.
«Почему ты это сделал?»
«Я не знаю».
Это напоминает побитый рекорд.
«Это потому что Брат Лайн всегда так обращается с людьми. Он обязательно издевается над кем-нибудь, например, над Бейли. Он мучил его и пытался сделать из него дурака перед всем честным народом?»
«Более чем».
«Чем что?»
Он раздвинул занавески и осмотрел спальню, щурясь в полумраке. Потом он заново застелил постель, содрогнувшись от полуночной прохлады, ворвавшейся в комнату. Он вслушался в ночные звуки. Отец храпел в соседней комнате. Машина пролетела по улице. Он любил находиться где-нибудь на мостовой, куда-нибудь идти, неважно куда.
«Я не буду продавать шоколад».
Боже.
Он не собирался что-либо такое предпринимать. Он был бы рад завершить всё это жуткое задание и снова вернуться в русло нормальной жизни. Каждое утро он боялся зачитывания списка и неизбежности столкновения с взглядом Брата Лайна, очередного «Нет» и последующей реакции Лайна, который, как и любой другой учитель старался относиться к восстанию Джерри, словно как к чему-то не особо важному, демонстративно претендуя в своих чувствах на безразличие, что выглядело нелепо и фальшиво. Это было забавно и страшно в одно и тоже время: наблюдать за тем, как Лайн зачитывает список и собирается назвать его имя, и, наконец, его имя повисает в воздухе, и вызывающее «Нет» гильотиной срывается на слабую шею надежды... Учитель мог бы что-нибудь предпринять, чтобы всё выглядело гладко, и даже было бы незаметно для глаз... Его глаза выдавали его. Лицо всегда было под контролем, но в глазах всегда читалась его уязвимость, дающая Джерри промелькнуть в ад, что кипел в этом учителе. Эти мокрые глаза, белые орбиты и разжиженная синева его зрачков. В них отражалось всё, что происходило в классе и, одновременно с тем, то происходило в душе у Брата Лайна. Затем Джерри изучил секрет блеска его глаз. Он стал наблюдательным, он следил за его глазами. Он стал прочитывать любую, даже самую тонкую перемену в его взгляде. И в какой-то момент Джерри просто уставал от всего. Он уставал наблюдать за учителем, уставал противостоять его воле, что было нереально, потому что у Джерри не было выбора. Жестокость истощала его так же, как и это задание. Он осознал это через несколько дней. Оно было мучительным, даже хотя Арчи Костелло настаивал на том, что это только на время, что все поймут это позже. И он, наконец, дождался конца этого невыносимого задания, и энергия затишья в незримой битве должна была повиснуть между ним и Братом Лайном. Он хотел снова приобрести нормальную жизнь. Ему нужен был футбол и даже его домашнее задание, без ежедневной ноши, камнем влекущей его вниз. На него давила изоляция от одноклассников, отрезанных секретом, который он силился носить в себе. Он испытывал искушение раз или другой поделиться об этом с Губером. И однажды он почти уже это сделал, когда Губер пытался завязать с ним разговор. Но вместо этого он попросил его не общаться с ним две недели. Он носил это в себе, секрет ото всех и каждого, он с этим жил. Один раз он столкнулся с Братом Лайном в коридоре во второй половине дня, после футбольной тренировки. В его глазах просто горела ненависть. Более чем ненависть: что-то нездоровое - грязь и мрак. И Джерри словно уходил от разговора, от раскрытия души, и он утешал себя: «Когда я возьму шоколад, Брат Лайн поймёт, что я всего лишь исполнял задание «Виджилса», и теперь всё будет гладко и хорошо».
Тогда зачем он ответил «Нет» этим утром? Он хотел закончить это тяжёлое испытание, но это страшное «Нет» выскочило изо рта.
Он лежал в постели без движения, пытаясь уснуть. Слушая отцовский храп, он подумал о том, как его отец всю свою жизнь только то и делал, что спал. Он спал даже, когда вставал и как лунатик ходил по комнате, и при этом ещё что-то делал. «А что обо мне? И что это был за парень на площади Коммон, с которым я разговаривал в тот день. Его подбородок покоился на крыше «Фольксвагена». Он выглядел, как какой-нибудь гротескный Джон-Баптист?
«Ты многое упускаешь в этом мире...»
Он повернулся к стенке, освободившись от сомнений и вызывая в сознании образ той девочки, которую он как-то видел в центре города. Сиреневый свитер плотно облегал весь рельеф её красивого тела. Учебники, взятые в охапку, ещё сильней подчёркивали форму её груди. «Если бы только моя рука могла быть теми книгами», - подумал он с тоской. Теперь его рука шарила между ног, он сконцентрировался на образе этой девочки. Он делал это в первый раз в жизни, и это было нехорошо, неприлично.
19.
На утро состояние Джерри чем-то напоминало жуткое алкогольное похмелье. Его глаза горели огнём, ещё требуя сна. Желудок, чувствительный к малейшему движению, реагировал на любые неровности дороги, по которой ехал автобус. Что напомнило ему дорогу на пляж, что было очень давно, когда он был ещё ребёнком, и его иногда укачивало в машине так, что отец был вынужден остановить её на обочине, и в это время Джерри могло стошнить, или же нужно было подождать, пока буря у него в животе не утихнет. Вдобавок к его утренним ужасам была возможная контрольная по географии. Прошлым вечером он ничего не выучил: так обернулось, что он поздно пришёл домой и вместо того, чтобы подготовиться, долго переваривал в голове всё, что накопилось о распродаже шоколада и о происходящем в классе у Лайна. Теперь он расплачивался за недосыпание и за неготовность к контрольной: он пытался читать пропущенный материал по географии в грохочущем трясущемся автобусе. Утренний свет слепил, отражаясь от белых страниц.
Кто-то дремал на сидении рядом с ним.
- Эй, Рено, держись!
Джерри оглянулся. «Зелёные зайчики» запрыгали у него в глазах, когда он оторвал их от страниц учебника, чтобы заглянуть в лицо тому, кто говорил с ним. Откуда-то он был с ним знаком, может быть, он его где-то видел, когда учился в младших классах. Он закуривал сигарету, когда все курящие злились на табличку «Не курить». Он закачал головой: «Парень, ну ты действительно даёшь! Показать зад Лайну, этому выродку! Прекрасно!» - он выпустил дым. В глазах у Джерри защипало.
- Ой! - воскликнул он, чувствуя себя глупо. И удивился: забавно, всё это время он думал об этой ситуации, как о личной борьбе с Братом Лайном, словно на планете были лишь они вдвоём. Теперь он понял, что всё это давно уже вышло за пределы их личного пространства.
- Меня тошнит от продажи этого проклятого шоколада, - сказал этот парень. У него на плечах вместо головы был огромный, полный прыщей чемодан, его лицо было похоже на карту рельефа местности, а пальцы были жёлтыми от никотина. - В «Тринити» я проучился два года и переехал из Верхнего Монумента, когда ещё был новичком, и, Христос, я устал от всех этих распродаж, - он попытался выпускать дым колечками, но у него ничего не получалось. Плохо то, что дым летел в лицо Джерри и щипал глаза. - Если не шоколад, то рождественские открытки, если не открытки, то мыло, не мыло, так календари. Но ты знаешь, что?
- Что? - спросил Джерри, отрываясь от своей невыученной географии.
- Мне и в голову не приходило сказать «нет» в отличие от тебя.
- Я получил несколько уроков, - сказал Джерри, на самом деле не зная, что и сказать.
- Парень, знаешь, ты крут, - восхитился «Чемодан с прыщами».
Джерри покраснел от удовольствия и от презрения к себе. Кому не приятно, когда им восхищаются? И он почувствовал вину зная, что это были ложные претензии на все восхищения этого парня, и что он ко всему никогда не был крут. Его голова болела, и желудок угрожающе дёргался, а ему опять предстояла встреча с Братом Лайном и утреннее зачитывание списка. И это было каждое утро.
Около школьного входа его ждал Губер. Он стоял напряжённо и встревожено среди всех, ожидающих начало занятий - словно заключённых, не спешащих приступить к работе, до последнего момента не выпускающих изо ртов сигарет. Они это сделают, только когда прозвенит звонок. Губер отвёл Джерри в сторону. Тот виновато последовал за ним. Он понимал, что Губер не являлся весёлым счастливчиком, и он знал, когда начнётся урок. Что случилось? Он не знал, как выпутаться из собственных забот, чтобы ещё заботиться и о Губере.
- Боже, Джерри, для чего ты это делаешь? - спросил Губер, когда они отделились от толпы курящих.
- Делаю что?
Но он знал, что имел в виду Губер.
- Шоколад.
- Я не знаю, Губ, - сказал Джерри. У Губера это не выглядело фальшивым восторгом, как у того парня из автобуса. - Это правда, я не знаю.
- Ты напрашиваешься на неприятности, Джерри. Брат Лайн встревожен.
- Смотри, Губ, - сказал Джерри, желая успокоить его и стереть тревогу с его лица. - Это не конец света. Четыреста человек в этой школе продают шоколад. Что особенного, если меня среди них не будет?
- Это не так просто, Джерри. Брат Лайн с этим не оставит тебя в покое.
Ожидаемый звонок зазвенел. Окурки полетели в канаву или были расплющены и утоплены в ящике с песком, что около двери. Парни из последних классов ещё какое-то время курили. Те, кто сидел у себя в машине, слушая музыку, передаваемую по радио, выключали приёмники и закрывали за собой машины.
- Ой, «Миленький» идёт, парни, - сказал кто-то скороговоркой. Это была одна из ослиных традиций «Тринити», символизирующих дружбу. Джерри не успел рассмотреть, кто же это был.
- Будь на высоте, Джерри! - шептал Эдамо уголками рта, он лютой ненавистью ненавидел Лайна.
- Видишь, как слова расползаются? - шипел Губер. - Что важнее для тебя - футбол и твои оценки, или же паршивая распродажа шоколада?
Звонок зазвенел снова. Это означало, что через две минуты двери классов будут закрыты на ключ.
К ним приблизился человек по прозвищу Бенсон. Он был неравнодушен к новичкам. Было бы неплохо проигнорировать его, чтобы остаться незамеченными и не вступить с ним в контакт. Но было ясно, что Бенсон направлялся именно к ним. Он был дураком, хотя знал об отсутствии собственных тормозов и о своём абсолютном равнодушии к любым правилам.
Когда он приблизился к Джерри и Губеру, он начал подражать Джиму Кенни, похлопывая себя ладонями и сутуля плечи: «Эй, парни. Я мог бы... я мог бы побыть в ваших ботинках... я мог бы побыть в ваших ботинках - для Вас, мальчик с мельницы...» Он играючи стукнул Джерри рукой.
- Да пошёл бы ты куда-нибудь со своими ботинками, Бенсон, - крикнул кто-то. И Бенсон начал плясать - теперь он был Сэмми Дейвисом. Он широко раскинул руки, ноги отбивали чечётку, тело извивалось.
Поднимаясь по ступенькам, Губер сказал:
- Сделай доброе дело, Джерри. Возьми шоколад, сегодня.
- Нет, Губ.
- Почему нет?
- Я всего лишь не могу. Я так решил.
- Хренов «Виджилс», - прошептал Губер.
Джерри ни разу не слышал, чтобы Губер ругался. Он был кротким - из тех, кто всегда падает с первым же ударом кулака, из тех, кто может простить тебе всё, что угодно, он был беззаботным, и он всегда бегал по дорожке вокруг поля, пока все остальные нервозно сидели, если тренера случайно позвали к телефону.
- Это не «Виджилс», Губ. Они тут больше не причём. Это я.
Они остановились около шкафчика Джерри.
- Ладно, - сказал Губер. Он уступил, зная, что в данный момент было бесполезно доказывать что-либо ещё. Печаль внезапно опустилась на Джерри, наверное, потому, что Губер выглядел очень тревожно, как какой-нибудь пожилой человек, готовый помочь во всех горестях, что бывают на земле. Его худое лицо было помятым и осунувшимся, глаза призрачны, словно он очнулся от ночного кошмара, который трудно забыть.
Джерри открыл шкафчик. Он когда-то, в первый же день занятий в школе приколол кнопками плакат к задней стенке шкафчика. На плакате было изображено широкое пространство пляжа, на развёрнутом небе сверкала звезда, она была где-то вдалеке. По пляжу шёл человек - маленькая уединённая фигурка во всём этом огромном мире. В углу яркими изумрудными буквами красовались слова: «Сумею ли я разрушить вселенную?» - по Элиоту, написавшему «Потерянную землю», они это проходили по Английской Литературе. Джерри не слишком вдавался в смысл этих слов, но его манила тайна изображённого на нём пространства. Украсить свой шкафчик каким-нибудь плакатом было традицией «Тринити». Джерри выбрал этот.
Он не мог долго думать о пространстве. Зазвенел последний звонок. У Джерри осталось тридцать секунд, чтобы попасть в класс.
- Эдамо.
- Две.
- Бьювейс?
- Три.
Это был тот же список, что зачитывался каждым утром - новая мелодия, новый темп, словно Брат Лайн был дирижёром, а класс - словесным оркестром, но с ритмом было что-то не так, всё шло куда-то не в ту сторону, словно оркестранты шли за ритмом, а не за дирижёром. Как только Брат Лайн называл чьё-либо имя, как тут же следовал ответ, до того, как Лайн успевал что-либо отметить в своей тетрадке. Всё выглядело спонтанной игрой - импровизацией, развивающейся в классе. Каждый впадал во внезапную конспирацию. Быстрота реакции не позволяла Брату Лайну оторваться от стола, голова была наклонена, карандаш яростно царапал в тетради. Джерри был рад не видеть этих мокрых глаз.
- ЛеБланк?
- Одна.
- Маллорен?
- Две.
Имена и цифры трещали в воздухе, и Джерри нашёл в этом нечто любопытное. Каждый продал одну, две, или, может быть, три коробки шоколада. Но не пять и не десять. И голова Брата Лайна оставалась наклонённой, глаза концентрировались где-то в тетрадке. И, наконец:
- Рено.
Действительно, это было так легко крикнуть: «Да», и сказать: «Беру шоколад на продажу, Брат Лайн». Так легко быть таким, как все, не иметь конфронтации и встреч с теми страшными глазами каждое утро. Брат Лайн, наконец, поднял глаза. Темп зачитывания списка был поломан.
- Нет, - сказал Джерри.
Мокрые глаза налились печалью, глубокой и проникновенной, когда они оторвались от разрушений, оставленных кем-то загорающим на пляже, единственно уцелевшем в этом огромном мире, в котором все – чужие.