"Судьба-дорога"
У музыканта зябли руки,
А струны рвали душу в кровь
О безнадёге,
О разлуке,
О том,что ждёт его любовь.
Он отогреется немного
И снова соберётся в путь.
Его судьба -
Его дорога.
С неё лишь можно раз свернуть.
Автор Камикадзе
http://www.proza.ru/avtor/mirag211
«Это ты? Я ждал тебя. Но не так скоро… хотя сейчас, наверное, самое время»
Он всегда видел сны. Он всегда помнил их. Его мозг, яркий и чистый, рождал невероятный рой красочных и чувственных фантазий. Его сны всегда были в красках, сколько он себя помнит. Он никогда не видел кошмаров, даже когда совесть его была не совсем чиста. Он никогда не был в «сумеречной зоне». Только солнце! Солнце рождало его прекрасную музыку. Так было всегда.
Кончилось это благословенное «всегда» как-то внезапно и просто. Щелк! И в голове выключили свет. Сны теперь были другими. Как будто убрали цвет и понизили резкость, швырнули в полумрак. А какой-то садюга за кадром, врубил тревожную музыку. Он просыпался по ночам, тщетно пытался унять клокочущее сердце и больной невнятной тревогой разум. Сваливал все на усталость, уговаривал себя. Но мозг паниковал, а сердце сжималось. По утрам он тупо слонялся по квартире и страдал, пытаясь вспомнить все увиденное и раскидать по шатким полкам могучего разума. Они не выдерживали и рушились. Мучаясь кашей в голове, плелся в гараж, чтобы затем, муторно и долго, тащиться в плотном потоке конвейерной ленты. Можно остаться дома, но так еще хуже. От тишины взрывается голова, а нервы рвутся, как струны… Он перестал чувствовать время. Он что-то делал, что-то ел, с кем-то общался и с кем-то устало спал. Дни и ночи, недели, месяцы спрессовывались в густой, тягучий сироп. Барахтайся, сколько влезет, не выползешь.
– Это временно! – за его спиной говорили друзья, ждали, сомневались и тихонько горевали. Кто-то другой говорил про «кризис половины жизни», переоценку ценностей и прочую чушь. Пить не хотелось, но он шел на поводу у друзей и мучительно «развеевался». Алкоголь рождал недолгий, легкий трепет в теле, а в воспаленном мозгу звучал давно забытый блюз (джаз). Открывая глаза по утрам, он наблюдал за длинными и не очень, женскими ногами (золотистыми, белыми, смуглыми), дефилирующими по его ковру и растущими из его же, залитой вином и губной помадой, смятой рубашки. Он уже точно знал, что потом ни за что на свете не узнает их хозяйку. Он лишь усмехался печально, когда ловко сброшенное с алых (бежевых, вишневых, розовых или почти белых) губ бранное слово, вонзалось острой стрелкой ему точно в спину.
– Что с тобой? – напрямую спрашивали, измучившиеся вконец друзья.
– Ничего, – отвечал он, и пожимал плечами.
Он любил их, конечно, но как объяснишь другому то, чего не умеешь объяснить самому себе?.. Неужели, это все? И что ты теперь? Воспоминанье на «пьяной» кухне? Или просто пыль на носах таких же вот, давно немытых туфель?
– Творческий кризис! – слышал он, едва уловимое.
– Кризис, так кризис… – зло соглашался он, надевал холодное пальто и уходил в невероятно теплую осень. Возвращался через пару дней, бросал на стол кому-то кипу исписанных неровным почерком писчих листов и мятые точки нот. Усмехался снисходительно, когда маленький и толстый кто-то, становясь на цыпочоки, удовлетворенно похлопывал его по широкому плечу. Откуда накатывало вдохновение и как оно прорубалось сквозь толщу смуты в мозгах, он не понимал. Да и не особо пытался.
– Гениально! Превосходно!.. Или просто: «Хорошо!»... Новый альбом!..
– Новый альбом? Пожалуйста! Только для вас!.. - для себя уже почти не хочется…
И снова привычные, теплые формы гитары. И снова студия, одобряющие жесты за стеклом, умильно довольные рожи за спиной. Прошло? Нет, не то. Научился, принял, привык?.. Или просто игра, маска?.. Для них.
Вновь красив, весел, слегка «под шафе». Концерты, овации, цветы, поклонницы!
– Да, мадам! И Вы тоже! Благодарю! И Вам! Ну что Вы, что Вы! Я у Ваших ног! – только чтобы ночью не один. А потом в никуда. Бродить по улицам огромного города. Шумного, пыльного, ежегодно стареющего и вечно молодящегося. Рассеянно разбрасывать носами сверкающих ботинок, павшие в неравной борьбе с ветром, листья. Глупо улыбаться удивленным прохожим, давать автографы и снова глупо улыбаться.
– Да, это я. Гастроли? Возможно. Кино? Может и так. Благодарен! Спасибо! Очень рад!
Дождь! Пока еще теплый, ненавязчивый. Бежит по крышам и лицам, забывшим зонты. Стекает с крыш и лиц, и дальше по трубам в землю. Чтобы потом снова вверх.
– Здравствуй!
– Здравствуй!
– Можно?
– Да.
– Вино?
– Белое.
– Белое. – Тихим эхом вторил дрессированный официант и исчез так же бесшумно, как и появился.
– Я тебя знаю. – Она помолчала. – Ты Музыкант.
– А ты?
– Я?.. Просто я…
Он смотрел на ее тонкую руку в перчатке, на черный кофе в ее чашке, с неслышно танцующей посредине серебристой ложечкой, и думал, что мог бы многое ей рассказать. Возможно, она не осталась бы равнодушной, узнав, что Боль и преданный ее подельщик Страх, играя и резвясь, настигли его посреди людского потока. Они убили его… почти… не до конца... забавы ради… отключили на мгновенье рассудок и сковали тело так, что не было сил даже вскрикнуть… Всё?.. Это всё?.. И только крутящийся черный купол над головой с белым горохом звезд… Он стал ждать, когда кончится Боль и все уже станет для него неважно… но… всласть наигравшись, мучители исчезли… И сквозь воспаленные веки он смутно увидел ее. Безумно далеко, где-то на краю бесконечной вселенной, за звездами, за туманностями, за Богом. Он знал, что она и есть его спасение. И нужно только протянуть руку и сделать шаг… Он осторожно вздохнул… Боже! Боже!! Я больше не хочу к тебе! Мне не нужна теперь «Благая весть»! Я снова живу! Тише, сердце, тише! Ты забиваешь мысли! Теперь открыть гла-за. Где она? Кажется, там… а может, ты бредишь и ее вообще не было? Глаза?.. Ладно! Спасибо, Господи! Она есть! И не где-то! А здесь, рядом, рукой подать! Как просто! Просто кафе!..
Они пили вино и молчали. Он чувствовал, с ней не нужно лишних слов. Она понимает все и все знает. Светлая теперь голова его была чиста, легка и беспечна. И вовсе не было сейчас того, что было. А если и было, то не взаправду. Как дурной сон, который больше, ты уверен, не повторится.
– Я люблю твою Музыку! – сказала она задумчиво.
– Я рад этому.
– Ты умеешь слышать и тонко чувствуешь…слова для тебя не просто звук… а Музыка твоя божественна!
– Я обычный человек…только с рваными, вскрытыми нервами.
Он подал ей пальто, а она взяла его под руку. На улице, касаясь губами его щеки, прошелестела.
– И все же, ты Бог! Поверь мне, я знаю.
– Я увижу тебя? – выдохнул он.
– Да.
Утро было чудным! Горячая чашка крепкого кофе, ласкаемая длинными, чувственными пальцами, чуть дрожала. Час назад на востоке родилось рыжее солнце. Оно лилось по крышам и стенам серых домов, красило их, стучалось в зашторенные окна. Жирный, взъерошенный ночной прохладой голубь, со снайперской точностью гадящий на только что вывешенное белье соседей снизу, вызывал бескрайнюю симпатию. В голове теснились свежие мысли вперемешку с новыми идеями. Мир вернулся в свое нормальное состояние, прекрасности и удивительности. Идиллию немного портили «писающие кипятком» малолетки у подъезда. Орущие и требующие (старо как их бабушки) сделать им ребенка. Причем всем и сразу… Издержки!.. Он стряхнул пепел сигареты в пустой цветочный горшок… Бедные! Им снова некого любить!..
Равнодушная машина раздавила надпись на асфальте, признание в вечной, как их юность, любви… Скоро нужно будет надевать теплый халат… Он захлопнул дверь балкона. Пернатый снайпер сорвался и улетел, дальше обгаживать чью-то собственность.
Она сидела на широком подоконнике в подъезде, обняв колени руками, устремив немигающий взгляд серых глаз в восходящее солнце.
– Здравствуй!
– Здравствуй!
– Как ты спал?
– Превосходно! – он присел рядышком на самый край подоконника. Быстрый, чуть тревожный взгляд в окно.
– Они ушли.
– Хорошо!
– Почему?
– Они молоды… у них еще все «как бы». Что ты им сказала?
– Что тебя нет. – Она протянула ему руку и легонько соскочила на пол.
– Можно я сегодня буду с тобой?
– Можно. Но…
– Мне не нужно много внимания. Просто живи, а я буду рядом.
– У тебя скоро день рождения?
– Да…
– Ты что-то чувствуешь?
– Растерянность…
Она завернулась в черное пальто, скинула туфли и уютно устроилась рядом на теплом сиденье автомобиля.
– Ты всегда один.
– У меня есть друзья.
– Не то. Твоя душа стара и одинока.
– Теперь, мне кажется, нет.
– А твоя семья?
– Родители давно ушли. – Он старался не замечать так ненавистный ему всегда, тяжелый закат кровавого, тревожного солнца. – Жена была. Но как-то незаметно прошла. – Он быстро усмехнулся, одними губами…
Не надо… прошу… слишком больно.
– Останови здесь. – Она вышла, обогнула машину, протянула руку в открытое окно и провела по его щеке, коснулась кончиками пальцев губ. От ее рук в черных, шелковых перчатках чуть пахло ладаном.
– Сегодня был чудный день. Спасибо.
– Тебе… Я увижу тебя?
– Конечно.
Тихое, стонущее, мучительное одиночество… во всем ее облике. В глазах…в губах… в черной, словно траурной одежде, в вечных перчатках. Он не пытался задавать вопросы. Не потому, что боялся остаться неотвеченным. Может, не хотелось нарушать ореол таинственности… или просто боялся спугнуть… недавно родившуюся нежность.
– Здравствуй!
– Здравствуй!
– Что ты здесь делаешь?
– Жду тебя… не помешаю?
– Я хотел тебя видеть… «Желтая» пресса нас уже поженила.
– Пусть их. Ты же знаешь, у них нет своей жизни.
Свободный день как подарок! Позвонили и все отменили. Ура! Можно не вылезать никуда, забиться в теплую норку и поразмыслить. Но дорогие соседи за стеной, устроили погром. И он сбежал. За город, в старый, почти заброшенный парк. Рука человека дотянулась и «облагородила» лишь центральную его часть. А где-то в глубине можно было совершенно случайно наткнуться на очаровательно древнюю лавочку, с облезшей, в несколько слоев краской. И судя по отсутствию окурков, бутылок и других следов пребывания здесь чрезмерно сексуально активной молодежи, совершенно никому неизвестную. Незнающий ножниц садовника пышный куст аркой нависает над лавочкой, лаская ее тонкими, трепетными ветками. Они вместе давно. Он хранит ее бережно, как чуткий и нежный любовник. Крепко обнявшись, засыпанные глубоким снегом, они пережидают холодные зимы… лишь птицы, время от времени, нарушают их единение. …Где она сейчас? С кем? Неважно! Когда она с ним, она с ним. Этого вполне достаточно…
Скоро зима. Грачи сбиваются в стаи. Солнце играет на их глянцевых спинах. Такого цвета, глубокого сине-черного, нет больше нигде… только в ее волосах. Тихо. Будто вечный шалун ветер задумался здесь о чем-то, забылся и уснул. Маленькая, серая уточка грациозно скользнула по замершей глади пруда к берегу, и уставилась на него вопрошающе круглым бисером глаз. Он виновато развел руками. Он готов был поклясться, что мгновенье назад, окрашенная в кричащий оранжевый цвет скамейка на том берегу, была пуста.
– Здравствуй!
– Здравствуй!
– Что ты здесь делаешь?
– Жду тебя… не помешаю?..
– Я хотел тебя видеть.
Она подхватила выпавший из букета желтый лист клена и взглянула сквозь него на солнечный свет.
– Как красиво умирают деревья!
– Безумно!
Редкие прохожие, такие же больные осенью, сбежавшие из пустых квартир и душных офисов, бродящие по парку с выражением тихого, блажного сумасшествия на лицах, не обращали никакого внимания на медленно идущую по аллее пару. Она вскинула вверх руку, раскрыла ладонь и выпустила на свободу стайку желтых птиц. Проснувшийся как-то сразу ветер, подхватил игру и унес листья прочь.
– О чем ты думаешь? – осторожно нарушил он молчание.
– Мне нравится осень. Такая как теперь… она тиха и безмятежна. Деревья умирают и рождаются вновь… и то и другое прекрасно.
– Совсем не то, что у людей.
– Рождение всегда чудесно!
– Но смерть страшна.
– Не нужно бояться ее… она бывает разной. – Едва слышно ответила она.
Мрачные дворники обречено сгребали листья в большие кучи. Эта каста людей всегда была лишена всякого романтизма. Уже назавтра листья исчезнут. Придет машина и увезет их туда, где они превратятся в прах.
– А раньше, в детстве, помнишь? Листья жгли. Сладковатый запах дыма это всегда осень.
– Пойдем! Я знаю, ты давно хотел это сделать. – Она шаловливо прикусила кончик языка. – Они ушли как раз… и нам никто не помешает.
Листья взметнулись и приняли его в мягкие, как самый лучший бархат, лапы.
– Боже! Когда ж это было в последний раз? Пожалуй, в детстве. Как же здорово!
Нежные колокольчики ее смеха.
– Люди часто забывают то, что раньше любили. - Она уселась рядом и поджала под себя маленькие, трогательные ножки. Он опустил голову на ее колени, закрыл глаза и вздохнул. Мгновенье, и быстрая тень пробежала по его лицу, превратилась в мучительную гримасу.
– Где же ты раньше - то была, Господи?! Я бы…
– Ты всего лишь человек.
– Да! Тупой и бездарный!
– Неправда! Потому я и здесь.
– Жизнь как в тумане! Блуждаешь и ищешь чего-то. Знаешь, что что-то где-то есть, а что и где непонятно. Теперь я знаю, я тебя чувствовал и искал… но я боюсь сейчас, ты исчезнешь и все будет как раньше.
– Не бойся. Ничего как раньше уже не будет.
– Не уходи больше… - с тихой болью прошептал он. – Я умру без тебя!
– Тише. Слышишь?
– Что?
– Тишина…
Она явилась и поглотила все звуки. Потом, часть за частью стал таять мир вокруг. И вскоре остался лишь их маленький островок. Но вот пропал и он. Только великое, вечное и безжалостное «Ничто»! Как нетронутый лист белой бумаги. Душа его встревожилась и взмолила о красках! Чистых, ярких, живых. И тихо-тихо, нежно-нежно стали проявляться цвета… даже не дыши! Спугнешь!.. Бледно золотистый… разливается легким утренним туманом, подсвеченный лучами юного еще светила. Выше и выше, ярче и ярче!
– Что ты видишь? – скорее почувствовал, чем услышал он.
– Море! Расплавленное золото… как бывает на восходе. Спокойное, сонное, отполированное…безветренное… Я хочу взлететь над ним, но не могу… земля держит и не хочет отпустить.
– Оставь все и лети… от сердца…
Тело налито свинцом, тяжелое, неповоротливое. Толчок… из самого центра груди. Вверх… срываясь… и снова вверх… легче, легче, быстрее и быстрее! Туда! К звездам и луне! Нет! К солнцу! К живому и дышащему, пульсирующему, жадному! Готовому поглотить тебя! Внизу только синее уже, бескрайнее море, густое, подвижное. Только море и солнце! Море и небо! А теперь вниз, сквозь толщу воды, к самому дну! Со скоростью света! Вода прохладна, свежа и безумно прозрачна… так быстро! Но все видишь и успеваешь чувствовать. А теперь к земле! К большим городам! Между домами, машинами и людьми, под колесами мчащихся поездов! И в лес! Ветки хлещут в кровь, но совсем не больно! Запах трав… Голова кругом… Душа рвется вон!.. Держи ее крепче!.. Горы! Холодные, вечные! Как огромный торт-мороженное, облитый малиновым сиропом. В землю, к самому сердцу! Плавать в горячей крови ее! И снова вверх! Теперь уже к звездам! Безудержно! Раствориться!… Тише! Тише! Возвращайся!.. Нет!!!… Возвращайся!
– Просыпайся! – она касалась губами его мокрых ресниц и улыбалась. – Твой телефон разрывается.
– Я улетаю… завтра. – Растерянно произнес он.
– Надолго?
– На неделю!
– Я буду ждать.
– Но я не хочу без тебя!
– Я буду ждать.
– Но…
– И постарайся развлечься.
Не обернувшись ни разу, она неспешно исчезла в конце аллеи. Он кусал губы в кровь… Развлечься? Уйти в безбашенный отрыв? Да так, чтобы ангелы на небесах посходили б с ума от стыда за несамого пропащего представителя рода человеческого. Конечно, как водится, с полуголыми девицами на столах, беснующимися в пьяном угаре средь битой и пустой посуды, в неверном свете чадящих свечей. Засыпать и просыпаться в дыму дешевой «дури», погребенным под двумя, тремя парами женских рук и ног, гривами спутанных волос (рыжих, белых, черных, золотых ). Шарахаться отражения в зеркале и мучительно вспоминать, откуда у него «бланш» под глазом, запекшаяся кровь в уголке губ и ссадины на руках. Слезно извиняться перед лучшим другом и даже оплатить ему стоматолога. Возместить ущерб гостинице за выброшенный с восьмого этажа казенный телевизор. Прятать глаза, сгорая от стыда… Больше никогда!.. Никогда?…Ха! До следующего раза!…И между этим еще умудряясь что-то писать и давать концерты… Он это мог… и наверное, может еще… только хочет ли?
Время, пойманное в плен песочных часов, текло бесконечно долго, песчинка за песчинкой.
Он даже не пытался искать ее глаза среди толпы зрительных залов. А вдруг… Он точно знал, ее здесь нет. От этого хотелось выть.
Квартира встретила его пыльной, затхлой пустотой. Он распахнул окна и впустил в нее холод. Она съежилась и швырнула в него смертельной тоской. Он ответил. Стул с треском врезался в книжный шкаф, посыпались старые газеты, взлетела пыль. Он чихнул и матюкнулся вполголоса… Теперь, не подохнуть бы от тоски в ближайшие сутки… Черт дернул его вернуться раньше!
Существует шикарное средство от хандры. Называется «Тупая физуха». А что может быть тупее и бессмысленнее, чем уборка твоего собственного жилища? Он тяжко вздохнул… И почему бы не нанять домработницу?.. А потому, что ты терпеть не можешь, когда кто-то чужой касается твоих вещей!.. Ну и дурак! Вот теперь вкалывай, попутно героически сражаясь с собственной ленью!..
Уже была глубокая ночь, когда он, перепачканный с ног до головы, как коренной обитатель преисподней, стоял посреди сверкающего зала с победоносно зажатой тряпкой в руке. Отточенным броском, сбив по пути чахоточного комара, он зашвырнул тряпку под древнюю обувницу, удовлетворенно причмокнул и отправился в душ…Сегодня он увидит ее!
Но, ни сегодня, ни завтра, ни даже послезавтра она не пришла…
Уютно расположившийся в ладони небольшой, пузатенький бокальчик, глухо позвякивал подтаявшими кубиками льда. Терпкая, коричневатая жидкость медленно перекатывалась внутри, оставляла на стенках мутноватые потеки …Она играет! Типичная женская уловка… Что ж, она победила!.. И ни в чем неповинный бокальчик окончил свой путь, налетев на дверной косяк. Всегда легче злиться, чем паниковать. Он остервенело, оттирал потеки виски с обоев, собирал осколки и гнал, гнал от себя старательно, все мысли и чувства. Но …ярость, ненависть, страх, смятение, паника, отчаянье, тоска, апатия… слезы… А по телевизору люди убивали друг друга. Журналисты, соревнуясь, взахлеб демонстрировали залитые кровью кадры… Желтый песок не успевает впитывать кровь, она словно сочится из него самого… Тела… всюду тела, тела… Трудно дышать!... На балкон… здесь легче немного. Здесь, высоко, царствует мрак. Он почти осязаем, влажен, липок. Он обволакивает, усыпляет и манит, дурманит, кружит голову. Еще выше… на бетонные перила. Уже почти не страшно, уже почти все равно… вдали, за чернотой, город. Он не спит никогда. Миллиарды дрожащих огней… пульсирующих… как огромные, живые звезды над головой… как его истерзанное сердце. Вот оно, зажато в руке. Оно бьется еще, но все тише и тише. Остывающая, густеющая кровь еще сочится между пальцами… Можно прекратить все это… стоит только раскрыть ладонь… оно соскользнет тот час же и разобьется далеко внизу… как спелое яблоко…
В реальность его вернул телефонный звонок… Бывшее ребро его… столько лет и «здрасте, пожалте»!.. Больно…
– Сейчас?.. Уже лечу!
Двери лифта с грохотом захлопнулись за ее спиной. Она встряхнулась… как большая птица. Последние крупинки желтого песка скатились с черного глянца на кафельный пол. Открытое окно унесло едкий запах гари. Она прикрыла глаза и глубоко, до боли, вздохнула. Рассеянно, кончиками пальцев пробежала по одежде… Боже! Боже! Твоя немилость так жестока!.. Шатаясь, побрела по коридору. Двери распахнулись и она, дрожа всем телом, как насмерть перепуганный ребенок, прижалась к его груди.
– Ты! – вырвался его горестный возглас. – Я чуть с ума не сошел! – он стиснул хрупкое тело в медвежьих объятиях и спрятал слезы в копну жгучих сине-черных волос. Она слегка вскрикнула на вдохе и отстранилась.
– Дай мне кофе, пожалуйста.
Черным ворохом упали на пол пальто, туфли… перчатки. Она прошла по глубокому ковру, опустилась на диван и уставилась невидящим взглядом в телевизор.
– Здесь капелька коньяку… - он осекся. Каменное, безжизненное лицо и бегущие слезы по бледным щекам… Шок… Теплый плед, горячий кофе. Она пила обжигаясь. Тонкие до прозрачности пальцы, прятались в глубоких рукавах тонкого свитера, точно стыдясь своей наготы, нервно подрагивали. Он скользнул на пол и прижался как мальчик к ее коленям, не смея ни о чем спрашивать.
– Выключи телевизор… я так устала от войны! – тихий голос, усталый, обреченный, скорбный. Мучительный стон, вырвавшийся из груди, заставил ее вскочить. Выронив чашку, она заметалась пойманной птицей. Заломила руки.
– Люди! Что делаете… вы?! Чем гордитесь? – звук ее голоса заполнил каждый уголок пространства. Мощный и чистый, он проникал в тело, в каждую клетку и взрывал ее изнутри. – Поймите же! Жизнь одна! – крупная дрожь била ее. – Она драгоценна! Ее не будет больше никогда! – она закрыла лицо руками, и, шатаясь как пьяная, забормотала что-то на неизвестном ему языке. Он подхватил ее и усадил на пол. Сквозь всхлипы, она все пыталась сказать ему что-то.
– Не надо так! – в порыве невероятной нежности, он покрывал поцелуями ее ледяные пальцы, раскрытые ладони, мягкие волосы, мокрое, соленое лицо.
– Вы не понимаете! Это жизнь! – горячо шептала она.
– Да! – покорно соглашался он, лаская мягкие, податливые губы. – Ты моя жизнь!
Она вырвалась с силой. На секунду, в широко распахнутых, изумленных глазах мелькнуло ледяное презрение. Но тут же растаяло в тепле смущенной улыбки.
– Не сейчас… я приду… позже. – Она позволила себе короткий, ироничный смешок. – Сейчас я должна доставить отчет… Боссу.
– Это долго?
– Нет.
– Здравствуй!
– Здравствуй!
– Я не узнал тебя… в белом.
– Я могу быть разной…
Он тщетно пытался унять дрожь… Боже!.. Как в первый раз! Это в его - то годы!.. Безумие! Бред!.. Подушечками трепещущих пальцев он тихо-тихо, нежно-нежно сдвинул мягкую, струящуюся ткань, обнажив ее точеное плечо. Разгоряченная, бархатистая кожа была сладкой на запах и вкус. Он простонал чуть слышно. Ее неуловимое движение, и белые одежды, шурша, упали к маленьким ногам. Он задохнулся.
– Ты… божественна!
– Все так, а не иначе… только для тебя… Ты дрожишь…
– Я смертельно болен… тобой.
Ночь всегда была рядом. Ночь любила ее и жалела. Ночь ревностно собирала редкие минуты блаженного покоя и вкрапляла в ее тяжкий венец бесконечности. Ночь оберегала ее, как могла, свою вечную спутницу, вечную подругу… Особенно теперь… когда она снова любит…
Она приподнялась на локте и всмотрелась в его усталое лицо в темноте. Извечным жестом женской стыдливости притянула к груди смятую простыню и уселась в постели, скрестив ноги.
– Что? – он улыбнулся. Всклокоченные волосы, разметанные по ее безупречно идеальным плечам, горящие лукавством глазки, припухшие губы, слегка приоткрытые, будто в желании поведать о чем-то… Маленький, очаровательный бесенок!
– Что? – повторил он и потянул простыню на себя, за что получил легкий шлепок по рукам.
– С днем рождения!
– О, черт! Я и забыл! Обалденный день рождения!
Глаза в глаза.
– Ты счастлив?
– Бесконечно!
– Скажи! Почему так? Двое любят друг друга, слышат, чувствуют, живут одним… Они счастливы… Они готовы кричать об этом на весь мир… готовы делиться счастьем со всеми. Это Дар! Его нужно беречь!.. Куда он уходит? Почему ненависть и подлость? Откуда это? Не пытаться воскресить жившее другим сердце, а дать ему задохнуться без любви… сделать как можно больнее… Я не понимаю…
– О ней нельзя громко… только тихо, только вдвоем, не вслух, не для всех. О ней, настоящей… все лишком тонко. Она невесомый, сухой лепесток… легкое дыхание ветра… и ее уже нет… этому нужно учиться… Кому-то дано, кому-то нет… Ты только раскрываешься, только загорается огонек в душе… И все, пустота! Ты снова ошибся! Она всегда больше в твоей голове… ты выдумываешь для себя что-то, чего нет на самом деле, а если и есть, то совсем не так… впадаешь в отчаянье и теряешь веру.
– Но ты же любил ее!
– Сначала было то самое. Непостижимо нежное, воздушное… Любовь, это всегда нежность… такая, что больно! Безумие! Ты словно балансируешь на шатком мостике над бездной. От этого сковывает дыхание, сердце замирает… знаешь, шаг в сторону и ты умрешь. Все чувства обостряются, начинаешь воспринимать то, о чем даже не догадывался. Это чудо!... – Он усмехнулся горько. – Так живешь какое-то время, сходишь с ума от счастья, а потом… Я видел сон давно, в детстве… Я собака. Я вижу мир изнутри, ее глазами. Живу как-то… но душа моя спит. Все чувства, мысли подавленны… только инстинкты… однажды я очнулся, огляделся и осознал, что под ногами нет уже шаткого мостика. Я уверенно стою на твердой земле, а душа моя спит. Нет ничего… ни ненависти, ни даже жалости. И главное, нет той сладкой боли… Мне хорошо, тепло и уютно. Рядом жена… любящая, верная… и не хочется ничего менять… но я то почти мертв! И я ушел, чтобы снова искать ту самую боль… Я знаю, я виноват… но не могу иначе… не спугни меня… я не выживу больше.
Он счастлив! Счастлив! Теперь, да! Он снова на шатком мостике! Впереди любовь, позади ничто… по бокам, внизу… смерть! Он снова чувствует тонкую грань, качнешься в сторону и… Он чокнутый! Ему нравится мучить себя… жаль, что это не длится вечно!!!… Тише, сердце, тише… ты заглушаешь мысли…
Она замерла в дверном проеме распахнутого настежь балкона. Холодный северный ветер играл ее волосами, словно звал в дальний путь. Бледный свет заходящей луны струился по обнаженной коже, впитывался и сиял изнутри.
– Скоро рассвет! – вполголоса произнесла она и протянула раскрытую ладонь во тьму комнаты. – Пора!
– Мне страшно!
– Не нужно бояться! Просто сделай шаг!
Они сделали его вместе, держась за руки. Одновременно раскрылись две пары крыльев, черно - траурные и снежно - белые.
– Видишь! Это не страшно.
– Мне вверх или вниз?
– Вверх! Всегда только вверх! Для тебя!
«Это ты? Я не ждал тебя так скоро! Хотя сейчас я точно знаю, пора!»
У кого-то может возникнуть мысль, что это признание в любви
к определенному человеку. Нет. Это признание в любви к очаровательной компании,
в составе шести человек.
Посвящается моим друзьям - поклонникам творчества группы Несчастный Случай.
Ева Шелест.
6.11.2008.
Ростов-на-Дону.
evashelest@gmail.com