Глава 1
***
Когда звонкий, еще не ломавшийся мальчишеский голос стих, таверна при постоялом дворе взорвалась ревом. Балладу «О погибшем корабле» здесь помнили и любили, да и пел мальчишка диво как хорошо, пусть и в сотню раз не так чудно, как их менестрель, но… Менестреля у них больше нет, пора с этим смириться и как-то выходить из создавшегося положения.
Густаф, пышноусый хозяин довольно преуспевающего заведения, отставил в сторону стакан и взялся протирать другой, наблюдая, как светловолосый мальчик лет тринадцати, на ходу завязывает на поясе фартук и возвращается к своей основной работе – собиранию грязных мисок и чашек.
А вот у барной стойки, левее того места, где стоял Густаф, на освобожденной от столов полукруглой площадке, их маленькой сцене, было по-прежнему пусто. Так непривычно пусто.
***
Когда в ладонь впервые легла рукоять меча, он думал, что мир больше никогда не будет прежним. Теперь он может не только сам постоять за себя, но и стать опорой для семьи. Должность оруженосца давала вполне ощутимый доход, который был так необходим простой сельской семье, ютившейся в покосившемся домике. Волшебно, удивительно! Он, простой парнишка, младший сын сельского лекаря – и вдруг – оруженосец у рыцаря! Да не у простого рыцаря. А у самого Милорда Герцога! Самого умного, самого честного, самого благородного…
…павшего.
Когда он собирает миски со столов, его руки в сотый-тысячный-миллионный раз застегивают ремни матово-блестящих рыцарских лат. Когда оттирает замызганные столы – то снова и снова под его промасленной тряпкой расцветает ярко-медный ольховый куст на густо-багровом фоне щита.
А когда хозяин Густаф в очередной раз ловит его за руку и, гудя что-то вроде «быстро умойся, весь в саже, и марш петь!» - он вновь опускается с небес на землю. Где он – всего лишь мелкий работник у серьезного, огромного господина Густафа, которому он обязан и едой, и кровом, и мелкой прибылью за свои песни.
Собственно, голос у него обнаружился неожиданно. Даже сам Янек не подозревал о его существовании, пока не стал от скуки мурлыкать себе под нос, чтоб скоротать время. За этим-то его и застукал Густаф, мгновенно смекнувший, что освободившееся место трактирного менестреля можно занять и этим мальцом, надо лишь его немного поднатаскать.
Учитель пения нашелся через пару дней – причем довольно удачный для господина Густафа, поскольку этот «учитель» умудрился задолжать заведению довольно большую сумму. И теперь согласился поработать с мальчиком в счет уплаты долга «за счет тех денег, что щенок получит за свое пение». На том и порешили. И с тех пор Янек был обязан проводить один вечер в неделю в тесной коморке учителя Штольца, с нетерпением ожидая возможности оттуда вырваться. Хотя бы просто на улицу, где не пахло мускусом от висящей на стене пыльной кабаньей головы, где не было клубов табачного дыма, Учитель пения покупал исключительно дешевый портовый табак, на большее у него не хватало денег, а отказаться от привычки курить он не мог.
«Талант не пропьешь» - говорили мастеровые, время от времени забредавшие в их таверну.
«Зато прокуришь» - мысленно добавлял Янек, вынужденный слушаться учителя Штольца, который требовал от него хорошего уровня, хотя сам продемонстрировать, в чем же ошибся его ученик, не мог, лишь сипло шипел, что «щенок совсем обленился» и заставлял снова и снова петь в холодной, захламленной каморке, обиталище престарелого Штольца.
О том, что будет, когда он заболеет, или же когда его голос таки начнет ломаться – мальчик старался не думать.
***
Месяц стоял жаркий, летний, жатва была в самом разгаре, поэтому днем в таверне было практически пусто. Сонно жужжали мухи, бились в слюдяные окна. Под ногами вертелся тощий трактирный кот, требовательно дергая рваным левым ухом.
Янек старательно переступал через кота, который так и лез под ноги, норовя урвать кусочек съестного, что свалится с блюда, которое парнишка нес к столу у окна.
- … Монсеньер, девятый день пошел…
- И что? – двое довольно прилично одетых мужчин, при оружии, вели негромкую беседу, умолкая лишь для того, чтобы отправить в рот очередной кусок или приложиться к кубку с темным ячменным пивом.
Янек отпихнул кота носком сапога, неслышно шевеля губами послал мяукнувшего гада подальше, и опустил поднос на стол, чуть сдвинув другое блюдо локтем.
- Переловили ж всех, говорят… - мужчина, в дорогом, но изрядно заношенном камзоле бросил на парня быстрый, скользящий взгляд и, отломив куриную ногу, вгрызся в нее зубами.
- Да всех разве ж переловишь? – его собеседник неопределенно махнул рукой.
Густаф тем временем выпроводил из погреба крутобокую девицу с глиняным кувшином в руках, что-то шепнул ей на ухо и, легонько подхлестнув полотенцем, отправил к столу, где Янек собирал пустые тарелки. Подойдя, девушка расплылась в улыбке, отпихнув парня в сторону. Разговор за столом разом смолк, а потом возобновился, и центром внимания была, конечно, миловидная трактирная служка.
Янек собрал тарелки в горку и понес на кухню. Больше новостей не предвидится, придется терпеть до вечера.
Остаток дня он оттирал кухонные котлы – работа, вообще-то женская, но у Густафа на днях увезли со двора девушку, которая как раз посудомойкой и была. Приглянулась кому-то, не иначе, вечером с посетителями миловалась. А утром не досчитались.
Из зала слышался смех, звон стаканов, скрежет открывшийся двери, то ли впускавшей, толи выпускавшей нового посетителя. Бывший оруженосец взял в руку горсть речного песка и принялся за работу. Как бы там не было противно, но отрабатывать кормежку надо.
***
Постепенно начало темнеть, зажглись толстые жирные свечи, затрещала черная пасть камина, жадно глотая щепки, а потом и смоляные чурки, вкусно дышавшие лесом. По углам разбегались густые черные тени, на столах подрагивали небольшие светильники с жиром.
Дверь скрипела практически непрерывно – впуская и выпуская шумный народ, собиравшийся на ужин и вечернюю сплетню. «Если народу наберется прилично, надо будет петь» – мимоходом отметил про себя Янек, длинной кочергой ворошивший разгоравшееся пламя.
Натужно скрипнул пол, когда трактирный вышибала отошел от своего привычного места, перегородив кому-то вход.
- Пшел вон… - донеслось до слуха мальчишки. – Пошел вон я сказал… за даром не наливаем!
Янек оглянулся на дверь. Неужто кто из прицерковных нищих насобирал на кружку или миску похлебки? Да нет, тогда они не сюда б пошли, а к Осипу Косому, у него совсем хилая пивнушка на задворках. Всякая шелушпонь там и обитается.
Из открытой настежь двери тянуло промозглым уличным ветром и, кажется, дождем. Широкая спина вышибалы скрывала гостя, виднелся только темный, в грязных разводах, плащ, да такие же грязные, черные сапоги. И что такому оборванцу тут понадобилось?
- А если я заплачу? – ровно спросил бродяга. Спросил совершенно спокойно, с ноткой презрения, будто в золоте и шелках с рождения ходит, а тут пес шелудивый из-под забора тявкать вздумал.
Спина вышибалы явственно напряглась, на руках буграми вздулись мышцы. И лететь бы тому парню через двор, если бы не подошел, вытирая руки о засаленный передник, хозяин Густаф.
- В чем дело? – спросил он, кажется, сразу обоих. Вышибала чуть посторонился, оборачиваясь к усачу.
- Ходят всякие побирушки… - начал было тот, но бродяга, так и не переступивший порога, перебил его.
- Прошу прощения, господин, но ваш человек не пускает в помещение платежеспособного клиента.
Что подействовало на Густафа больше – неприкрытая вежливая лесть или обещание оплаты, Янек так и не понял – но того пропустили, а вышибале еще и показали большой хозяйский кулак, чтоб не забывался.
Укравший себе столько внимания гость был до отвращения невзрачен. Натянутый почти до подбородка капюшон, с которого текла на пол дождевая вода, перчатки с манжетами-раструбами, вышарканные, из плотной кожи, из-за чего руки кажутся уродливо-толстыми, а пальцы практически не гнутся.
Янек вздрогнул, едва не выронив нагревшуюся уже по всей длине кочергу, и вернулся к работе, отвернувшись от зала.
Когда с неба падает звезда, легким перьевым росчерком падает за горизонт… что думаешь ты, глядя ей вслед? Чего хочешь? О чем просишь?..
О том ли, о чем и я? О покое блуждающей, живой, но уже такой неприкаянной души? О маленьком, но все же своем углу, где над головой не бескрайнее небо, под ногами – не сухая, пожухлая трава, а деревянные доски, где по сторонам смыкаются стены, укрывая, укутывая, согревая… Когда нет нужды засыпать и просыпаться до солнца, постоянно держать ладонь на рукояти и ждать удара в спину.
О том ли, что кто-то, пусть не любимый, пусть не родной, с наступлением сумерек зажжет на окне свечу. Что бы ты, как бы плохо не было, знал, что можешь вернуться.
А думаешь ли ты о том, что когда-то твои мечты сбудутся? Что тогда? Не станет ли сниться тебе серое от мороза море с пенными валами у бортов? И не покажется ли однажды, что старые теплые доски пола качаются под ногами в такт грохоту волн о бок судна, да летящая вдалеке ширококрылая белая птица поманит тебя за собой, к далекому, еще не видимому за горизонтом, берегу?
Так о чем ты думаешь, когда с небес падает звезда?..
Просидевшему всю свою жизнь в одном, хоть и портовом, городе, Янеку хотелось приключений, тайн и опасностей, впрочем, как и любому тринадцатилетнему мальчишке, всю жизнь наблюдавшему с причала, как уходят в плавание и не всегда, но все же возвращаются, широкогрудые громады кораблей под облаками парусов. И разум тянется вслед за ними, в дальние дали, скрытые дрожащей дымкой горизонта. А откуда взять приключения простому трактирному служке, как не из подслушанных разговоров, обрывков новостей, да разномастных гостей, приходящих к ним в таверну, чтобы скоротать ночь за кружкой пива.
Вот и от этого гостя, наделавшего столько шума вокруг себя, он ожидал чего-то удивительного. Ну, что он хотя бы окажется неуловимым наемным убийцей, старым морским волком, воином тысячи битв… а бродяга сидел за столом, устало вытянув ноги в старых ботфортах, медленно устроился, прислонившись спиной к стене, убрал с лица капюшон. Янек едва удержался, чтобы не сплюнуть в камин. Гость оказался слеп. Темная повязка надежно скрывала его глаза. К тому же он явно ориентировался на слух.
Когда же Янек подошел к нему с кувшином вина, тот резко обернулся к нему на звук шагов.
- В чем дело? – сухо спросил он.
- Вино будете? – спросил Янек, не особо скрывая пренебрежения в голосе.
Бродяга улыбнулся, криво, только левым углом губ.
- Какое?
Янека аж передернуло.
- Одно есть. Еще пиво. – презрительно бросил мальчишка, сверху вниз глядя на бродягу.
- Дааа, не густо… - он усмехнулся в ответ, а мальчик почему-то почувствовал себя неуютно. Резко, даже как будто немного затравленно оглянулся на как раз открывшуюся дверь. Сквозняк просто, успокоившись, подумал он, мимоходом поправляя узкий воротник, просто сквозняк.
Глиняный носик кувшина стукнул о глиняный же край чашки, и густое, темно-бурое вино, дрожащей струей потекло на дно, шипя розоватой пеной. Бродяга подался чуть вперед, по-собачьи шевеля крыльями носа, принюхиваясь. Он наклонял голову влево, как музыкант, прислушивающийся к оркестру, чтобы потом с улыбкой сообщить, что скрипка вступила не с того такта.
А Янек жадно глотал каждое движение, каждый жест, внимательно следил за чуть резковатыми движениями, привычным глазом отмечая непохожесть этого человека на всех тех, кого он видел в этом портовом городке, и любопытство было все труднее держать в узде.
- Эй, парень! – послышалось от стойки, и обернувшийся Янек увидел господина Густафа, который, все так же протирая столешницу перед собой, мимоходом кивнул на пустое место у стойки. Петь.
Бродяга цапнул чашку и жадно припал к ней губами, забыв, казалось, обо всем на свете.
Пьянь дворовая, подумал Янек, ставя перед Хозяином кувшин и развязывая за спиной лямки фартука. Всякий интерес к слепцу он уже потерял, увидев все, что считал интересным.
И вот все снова на круги своя. Снова вечер, снова песня… Закрыв глаза, собираясь с мыслями, он слышал, как где-то за его спиной Густаф хлопает в ладоши, призывая зал к вниманию. Ладони у него большие, широкие, похожие на две сковороды. И так же больно бьют. Но это не важно. Это потом. А сейчас… успокоиться, выровнять дыхание и распрямить спину, чтобы дать воздуху свободно попадать в легкие, расправить плечи, поднять взгляд от заплеванного пола. Вот так, выше, еще выше. Поверх голов этой грязной толпы, что перешептывается сейчас, глядя на него, пихая локтями тех, кто продолжает говорить в голос. Не смотри на них, мальчик, забудь о них… Представь, что Милорд Герцог сидит сейчас неподалеку, в своем высоком резном кресле, по привычке положив подбородок на пальцы левой руки, привалившись к подлокотнику. А возле его ног сидит собака. Да-да, та самая, рыжая, и ее бока мерно вздымаются, а шкура блестит, не слипшаяся от пота и крови. Представь, мальчик, что поешь для Него.
Янек открыл глаза. По столам гуляли сдержанные шепотки, в общей массе своей казавшиеся ему ветром, заблудившемся в ветвях ольхового куста. Он вздохнул и песня полилась свободно, мгновенно затопив собой все пространство.
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны –
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.
И вот сквозь толстые деревянные стены до его слуха доносился тревожный не то крик, не то плач чаек, а кожи касался соленый морской бриз, пахнущий солнцем.
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса –
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд,
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков? (4)
Янек замолчал, нервно облизнув губы. Послышались редкие хлопки, крики, мгновенно переросшие в громкие и очень шумные овации. К ногам парнишки полетела редкая мелочь, звеня о доски. Тот бросился ее подбирать. А когда нагнулся за монеткой, откатившейся от стойки, на нее опустился тяжелый пыльный сапог. Выругавшись, Янек поднял взгляд.
- Негоже благородному сэру каждой медяшке кланяться. – спокойно заявил Бродяга, отрешенно катавший по столу пустую глиняную чашку.
Мальчик вскочил как ужаленный. Кулаки сжаты, глаза сверкают, щеки горят.
- Ты… да как ты смеешь, полынник (5) … - он с трудом переводил дыхание, стараясь не дать голосу сорваться. Вот будет потеха, если он не удержится… Можно сразу к заливу – топить и себя, и позор. Пустить петуха в ответ на простой, пусть и дико обидный, комментарий было бы самым нелепым из возможных самоубийств.
- Прости? – тот лишь лениво повел плечами.
Бесновавшийся и клокотавший внутри вулкан грозил в любой момент прорваться на свободу, полностью лишив парня здравого рассудка. За его спиной по-прежнему шумел зал, звенели монеты и грохотали голоса. О молодом певце уже никто и не помнил.
- Я спросил, какого дьявола ты себе позволяешь!! – прошипел Янек, до побелевших костяшек сжав кулаки.
- О как ты заговорил… - улыбка наползла на губы бродяги, как тонкое облако на луну – чуть показалось, набросив на мир тень, и тут же растаяло, словно и не существовало. – А что такого, позволь спросить, я сделал? – повернувшись к нему лицом, расслабленно опустив плечи, чуть касаясь шершавого бока чашки, полынник был внимателен как никогда.
А Янеку мерещился насмешливый, какой-то пыльный взгляд, сквозь старую ткань повязки скрывавшей глаза этого человека. Чувствовался кожей, до затаенного дыхания, словно бабочка или тонкие липкие нити паутины легли ему на лицо – и вроде незначительно, и как-то на подсознательном уровне страшно.
- Не помню, правда, когда мы перешли на «ты», ну да не важно… - спокойно продолжал между тем бродяга, отворачиваясь, незрячими глазами под повязкой уставившись в пламя камина.
Ощущение пропало мгновенно, стоило только чужаку отвернуться, а Янек брезгливо попятился, пытаясь рукавом стереть несуществующую паутину с лица.
- Вот я и говорю – по полцены за кварту! Зря моя старуха каркала всю дорогу – ни гроша не продешевил, да еще и деньжат попридержал!
Громкий, нетрезвый голос за спиной Янека резко отозвался в его голове, на мгновение почти оглушив. А потом шум вечерней гулянки накатил на него прибрежной волной, накрыв с головой и утопив в своем теплом и ярком теле. Кто-то позвал его к столу, подняв вверх пустой стакан, кто-то откинув голову назад, громко захохотал, кто-то затянул собственную жалобливую песенку про горькую судьбинушку… Подхватив со стойки кувшин с белой шапкой пивной пены, парнишка вернулся к своим обязанностям. Про бродягу он больше не вспоминал.
***
Луна сияет над полем. Серебрятся в ее обманном свете травы, колышутся, клонятся к земле, пригибаемые ветром. Словно море волнуется. Огибает ветер камни, мохом поросшие, обнимает их бережно, словно ладошками приглаживает. Несутся по небу тучи, тощие, колючие. Журчит трава, гудит земля, напевает ветер.
Пляшет во тьме костер, искрами плюется. Гнется и выпрямляется, пуще прежнего каждый новый раз. Пляшут, мечутся вокруг тени, зверьми дикими извиваются, птицами грозными под звезды рвутся, змеем ползучим меж камней стелятся.
Гудит, кипит воздух, искрами жженный. Вьется туманом над травами дым от костра призрачный. Пляшут во тьме руки, отсветом костра видимые. Звериными когтями сплетутся, крылами птичьими встрепенутся, к небу звездному взметнутся. Льется в подставленные ведьмины ладони свет звездный, ветер вольный запястья тонкие целует, запах полынный кольцами обручальными на пальцы одевается.
Кипит колдовская ночь, поет неслышно для слуха человеческого, частями сплетается, напитком волшебным из ладоней ведьминных стекает, на волосах ее распущенных росой блестит, зверем неприрученным к ногам ложится. Пряный дым у костра ведьминого, воды ключевой вкус у зелья ведьминого, запах трав придорожных у тела ведьминного.
Пляшет, звенит хрусталем ночь колдовская. Мечутся искры, волнуется травяное море, молчат мудрые камни, мхом руны колдовские сокрывшие. Зверь ли, человек ли со звездами разговаривает..
***
- Что это? – не понял Янек, удивленно воззрившись на неровную сырную голову. Господин Густаф выразительно нахмурил усы и мальчик понял, что ляпнул явную глупость. Попытавшись отогнать остатки подутреннего сна, из которого его выдернули за ухо и привели в погреб, он еще раз взглянул на сырную голову и с ужасом различил обгрызенный мышами кусок.
Сглотнув вставший в горле ком, он поднял виноватые глаза на возвышающегося над ним, как пожарная каланча, хозяина.
- Простите…
- Простите, да?! – еще суровее затопорщились усы. – Да если бы это сделал ты – от тебя бы уже даже ушей не осталось!
Янек вздохнул и понуро повесил голову. Собственно говоря, в том, что в кладовую пробрались мыши – он никак не виноват, но вот караулить их на пару с котом придется уже в самую ближайшую ночь.
- Насмотрелся? – потянувшись к висящим на поясе ключам, недовольно поинтересовался Густаф. – Тогда вали отсюда!
Оттесненный пивным авторитетом хозяина за дверь, парень сразу почувствовал чувство голода – ароматы, витавшие в кладовой с продуктами, вызвали недовольное бурчание и потягивание в пустом желудке. Подняв лицо к солнцу, он зажмурился. Глаза мгновенно заслезились, но было так тепло, что все мысли отходили на задний план, растекаясь, расплываясь неясным, вязким, тягучим как патока, маревом. Патока… с горячим травяным чаем… на горбушку ржаного, еще теплого, хлеба… Ох ты ж черт!!..
Желудок скрутило очередным голодным приступом и Янеку ничего не оставалось, как почти бегом броситься через черный ход на кухню, где, вполне возможно, могло остаться что-то съестное.
Пробежавшись по кухне и заглянув в каждую кастрюлю, иногда удачно, а иногда и нет уворачиваясь от полотенец и скалки главной кухарки, мальчишка снова выскочил на улицу. Солнце пекло по-прежнему, где-то в траве у забора самозабвенно стрекотали кузнечики, а желудок в очередной раз недовольно забурчал.
- Да успокойся же ты! – обняв себя за живот прошептал мальчишка.
- Эй, Ян, на площадь айда?! – послышалось яркое и задорное из-за спины.
Обернувшись, Янек не без улыбки заметил Фрица, плотницкого подмастерья-погодка, облокотившегося на забор содранными локтями.
- Зачем? – удивленно переспросил он, выпрямляясь. Если уж сам Щепка с новостями прибегает – то назревает что-то действительно масштабное.
- Ты чё? – парнишка ошарашено подался было вперед, но едва не потерял равновесие и ухватился за заборный дрын покрепче. – Все дворы на ушах прыгают, а он не знает!
Янек виновато пожал плечами.
Притворно тяжко вздохнув, Щепка тряпкой обвис на заборе, будто сдулся, выдохнув из себя весь воздух. Выждал секунды две и ожил, едва ли не подпрыгнув на заборе.
- Каторжников привезли! Вешать будут!!
Сорвался с места спавший цепной пес, залаял, забрехал за домом, куры с кудахтаньем, хлопаньем крыльев испуганно рванули в стороны.
***
Протолкнуться на площади было невозможно. Толпа тесно окружила небольшой круг в центре, удерживаемый солдатами, заполняла всю площадь, втекала в подворотни и закутки, шумными многоголовыми реками выливалась на ближайшие улицы.
Виселицу начали строить еще за несколько дней до прибытия грузового корабля с заключенными. Восемь плотников методично стучали молотками, пилили бревна и обтачивали доски. Для знати на ступенях ратуши было выстроено что-то вроде зрительных мест, лавок, укрытых навесом на случай внезапных летних ливней. На противоположном конце кругляшка площади Святого Франциска, чуть ближе к фонтану в центре заканчивалась постройка судейской трибуны, с которой должен был быть оглашен приговор. А непосредственно у ажурного мраморного фонтана – широкая, добротная виселица на трех человек сразу. Она сияла на полуденном солнце теплым, золотистым цветом свежеструганных досок. Да и вообще над площадью витал тот волшебный аромат древесины, не убитой лаком, как в мастерских, что даже не верилось, в этот жаркий, солнечный день, что чья-то жизнь может оборваться здесь.
Хотя, это преступники, убийцы, воры и еретики, привезенные на казнь, как на величайшую милость. Они должны быть благодарны, что их не удушили в их сырых и темных камерах, где они провели бог знает сколько лет, а вывели на свет, привезли на корабле с поднятыми штандартами и вообще, устроили тут ради них такой праздник, что они еще и благодарны быть должны!
Так говорил на площади приходской священник, взмахивая руками в развевающихся рукавах. Фриц как раз проносил мимо очередную доску, помогая своему хозяину в работе. Особенно задумываться над смыслом этой речи он не стал, но как установку запомнил. Да и повода сомневаться в словах священнослужителей у него пока не было. Так что дослушав до паузы в речи святого отца, он поудобнее перехватил свою ношу и отправился дальше, прямехонько к плахе.
Сейчас же, ближе к вечеру, пара улиц была оцеплена, по обоим сторонам через равные промежутки, сверкая доспехами, стояли гвардейцы. Широкая спина одного из них как раз перегородила единственные ворота на постоялый двор Густафа. Сам гвардеец стоял ровно посередине прохода. С боков обходные пути закрывали алебарда в одной руке и меч в другой, упертый острием в землю.
Собственно, даже из данной ситуации Густаф сумел извлечь выгоду – другие постоялые дворы находились довольно далеко, поэтому не то что комнат, свободных мест за столиками не осталось уже сразу после того, как отзвенел колокол на ратуше, сообщив о конце рабочего дня.
Проводить каторжников из порта на место казни должны были по самой короткой дороге. Густаф, пятый раз за вечер пересчитывавший выручку, не уставал благодарить бога за то, что она проходила ровно перед его порогом.
Когда первая кавалькада парадно одетых всадников проехала мимо их забора. Во дворе у Густафа, как и на площади, не осталось свободного места. В этом Янек, Щепка и еще трое мальчишек смогли убедиться на собственной шкуре, когда сунулись сначала на площадь, а потом, так и не сумев пробиться туда, откуда бы было видно что-то кроме спин, вернулись назад. Сейчас, правда, с крыши, вид открывался великолепный – начиная с синеющего справа краешка моря и заканчивая различимой вдали слева площади, на которой, к счастью ребят, в просвете между домов виднелся самый ее центр.
Штандарты проплывали по их небольшой улочке, громыхая железом, цокая копытами по мостовой, тонули в восторженных криках толпы. Даже не по вечернему жгущее спину солнце не могло бы согнать их с наблюдательного пункта. С удивлением Янек заметил в толпе слепого бродягу.
Этот-то что мог тут забыть?
Щепка как раз указывал на него пальцем и остальные, развалившиеся на горячей черепице мальчишки громко смеялись и потешались над тем, как осторожно, напряженно он идет по двору, чуть выставив руку в сторону, как по-собачьи резко, отрывисто реагирует на звуки. Янек чувствовал себя немного неуютно от этих шуток, но усмирять собратьев по уличной банде не собирался, уж слишком многое могло бы исчезнуть из-за этого.
Но вот зазвенели рога и, в сиянии заходящего солнца, на улице появился отряд вайшравэльцев. Мальчишки на крыше да и, пожалуй, вся толпа внизу, казалось, перестали дышать. Вайшравэл был небольшим островным государством к северу от основного материка, замкнутым, во многом непонятным и неизведанным. Острокрылые корабли с парусами неизменного серо-синего, предгрозового цвета иногда проходили мимо этого города, на самой грани видимого моря, дразнили своей необычностью и исчезали, словно бы и не существовали. А высокие, немножко тощие по меркам живущих на материке вайшравэльские воины неизменно оказывались лучшими в ближнем бою. Гибкие, быстрые, верткие, они наносили удары раньше, чем противник успевал осознать происходящее. Основной их тактикой было нанесение множественных скользящих режущих ударов, из-за чего противник умирал от кровопотери прямо у ног вайшравельца. Особым шиком и отличительной чертой военной верхушки считалось обездвижить противника в четыре точных удара, перерезая сухожилия и, приземлившись после атаки за плечом врага одним точным взмахом руки снести ему голову.
Собственно, не то что солдат, даже простых путешественников из этого государства уже давно не было видно. Вполне возможно, что все эти рассказы – просто преувеличение, наброшенное временем на реальные воспоминания.
Сейчас же эта почти легенда, шелестя плащами цвета предгрозового неба, проходила мимо, внизу, на расстоянии пары десятков шагов. И толпа пожирала глазами высоких, облаченных в черные с белым золотом мундиры солдат, в ровном, словно вычерченном прямоугольнике которых шли, скованные тяжелой общей цепью преступники.
Какие же преступления совершили эти люди, если их ведут на смерть лучшие из провожатых?
Арестантов было немногим более трех десятков шагавших в ногу людей. Хотя нет, они более походили на тени – худые, с хищными запавшими глазами, в грязных обносках. Они шли по мостовой страшным, размеренным шагом, один в один делая шаг и один в один замирая, так как большего не позволяла сковывавшая ноги цепь. Стоило ее звону разлететься над домами, как крики мгновенно стихли. Мерные удары метала о камень, обреченный шаг загнанных в угол, но смирившихся с неизбежным людей. Страх от почти змеиного звона цепи. Людей не покидала сковывающее ощущение холода, которое, казалось, ползло по земле, стремясь обвиться вокруг чьей-нибудь ноги и увлечь, утащить с собой в эту страшную цепь не-людей.
Щепка неуверенно поежился, но, метнув быстрый взгляд на своих подчиненных, заставил себя взбодриться, выдавив презрительную улыбку. Она получилась робкая, детская, испуганная, ну да на него, отчаянно храбрящегося главаря банды, все равно никто не смотрел.
Полынник в толпе замер едва ли не раньше, чем послышался страшный звон цепей.
Остановился, положив руку на забор и словно замерз, так и не шелохнувшись. Невидящий взор бродяги был устремлен на шествие, словно бы он мог его видеть.
Пресытившись молчанием, которое и так окружало их в течении уже стольких лет или по другой какой причине, один из каторжников внезапно поднял голову, осмотрев толпу вокруг из-под паутины спутанных волос. Кто-то отшатнулся, кто-то просто вздрогнул. Какая-то девушка закричала, испугавшись.
«Каторжники, они хуже зверей. – старый плотник, который, казалось, никогда не выпускал рубанка из сморщенных рук, отводит взгляд от окна и оборачивается к мальчику, еще тогда не лидеру мелкой банды, не Щепке, а Фрицу внуку плотника с Большой Храмовой улицы. – Им уже нечего терять, да и за жизнь свою они не боятся. Как крысы, загнанные в угол. Или дворовые, обезумившие от голода собаки. Один мельчайший промах, малейшая слабина, видимый страх – и они бросятся к твоему горлу, чтобы выдрать его зубами, а ногтями разорвать тебе грудь и вырвать еще бьющееся сердце. Поэтому никогда не переходи дорогу идущим к плахе. Плохая примета, знаешь ли…»
Тонкие, бескровные губы каторжника искривились в каком-то страшном подобии улыбки. Не успел он рвануться в сторону, как узкая плеть одного из вайшравэльского отряда вытянула го по спине. Из рваной раны хлестнула кровь. Слепец неестественно выпрямился, словно бы каторжника, а его вытянули по спине плетью.
Заскулив, Гвоздь сполз по черепице вниз, заслонившись от происходящего крышей.
- Трус! – прикрикнул на него Щепка, но в звенящей тишине улиц это слово прозвучало как выстрел. Мальчик съежился, сам испугавшись силе полученного крика.
Окровавленный каторжник поднял голову на звук. Мальчишки отвернулись, а Янек не успел отвести взгляд. Еще долго потом ему снились эти пронзительные зеленые глаза, яркие, безумные…пустые.
Когда страшное шествие исчезло из видимости, мальчишки осторожно переползли на другой край крыши, откуда было видно площадь. Они ничего не могли слышать, но видели, как людей по очереди выводили под веревку, а спустя какое-то время ее надевали им на шею и они болтались там до тех пор, пока их не снимали и не приводили следующих.
Той ночью Янек так и не смог заснуть.
***
На площадь их вывели под громкие крики. Большое количество людей, единых в своем мнении, редко когда боятся чего-то. Вот и сейчас, скандируя, прося крови, они наводили больший ужас, чем закованные в цепи тридцать человек.
Первого отстегнули от общей цепочки и вывели на помост, поставив его, со связанными за спиной руками, под петлю.
- Ульрих Зальдан, преступник первого ранга, обвиненный шестого августа двенадцать тысяч пятисотого года от Сотворения, признан виновным по всем пунктам обвинения. Приговор – смерть через повешение. Подписано лично Их Королевскими Величествами на Двухсот сорок девятом Совещании Объединенных Королевств.
Михаэль ван Дермеер, преступник первого ранга, обвиненный девятого августа двенадцать тысяч пятисотого года от Сотворения, признан виновным по всем пунктам обвинения, включая покушение на Его Королевское Величество. Приговор – смерть через повешение. Подписано лично Их Королевскими Величествами на Двухсот сорок девятом Совещании Объединенных Королевств.
Исаак Лейнбах, преступник первого и второго ранга, обвиненный двадцать третьего августа двенадцать тысяч пятисотого года от Сотворения, признан виновным по всем пунктам обвинения, включая пиратство. Приговор – смерть через повешение. Подписано лично Их Королевскими Величествами на Двухсот сорок девятом Совещании Объединенных Королевств.
Не успел голос Судьи стихнуть, как последний из трех каторжников громко засмеялся, запрокинув голову. Судья удивленно поднял взгляд от документов, не понимая, чем вызвана такая реакция.
- Осужденный, вам есть что возразить? – поправив пальцем очки, громко, на всю площадь, спросил Судья.
- Да, черт побери, да! – Тот выпрямил спину, хоть и с явным трудом, расправил плечи. – Морского ежа тебе в глотку, старик, где список моих преступлений?
- Вы хотите покаяться?
- А что, похоже? – хохотнул каторжник, входя во вкус.
Палач, державший руку на рычаге люка, метнул на Судью вопросительный взгляд – открывать? Нет – качнул головой представитель власти.
- Нет. Но тогда зачем Вам…
- Насладиться делами своими, черт тебя подери! – среди осужденных, ждавших своей очереди, прошел одобрительный смешок. А действительно, терять-то уже нечего… - Читай давай, да полностью, каналья, а то мне скучно тут стоять!
- Не думаю, что там стоит потакать преступникам… - один из помощников, с коротко стриженными черными волосами, наклонился к уху Судьи, но голоса он не понижал, так что его слова были слышны всем.
-Это моя последняя воля, обними тебя осьминог! – каторжник упрямо вскинул подбородок.
- Ну будь по-вашему. – пожал плечами Судья и, приняв из рук прислуги другой список, зачитал:
Исаак Лейнбах, преступник первого и второго ранга, обвиненный двадцать третьего августа двенадцать тысяч пятисотого года от Сотворения, признан виновным в следующих злодеяниях против Короны и Страны. А именно: убийство за деньги, дуэли, неоднократное нарушение городского порядка, драки с представителями властей, пиратство, работорговля, незаконный оборот товара, фальсификация денежного знака и отказ принять Истинную Веру.
Судья оторвался от чтения и взглянул поверх бумаг на своенравного преступника.
- Вы довольны?
- Да, черт тебя подери, старик! Я собой доволен! – он гордо тряхнул головой, откидывая волосы с лица. – Братья! – он внезапно обернулся к бесцветной цепочке каторжников. – Всех не переловят, Дьявол нам в защиту! Будем жить, пираты!!!
И, не дожидаясь, что было сил пнул рычаг, открывающий люк.
- Чертовы преступники, совсем с головой не дружат… - вздохнул Судья, будто ненароком, чтобы отдать список преступлений, отвернувшийся от плясавших в воздухе людей.
- Не предавайте этому столько значения, Господин… - черноволосый помощник почтительно поклонился, принимая из его рук бумагу и убирая ее в карман. - …переловим и перевешаем.
Судья вздохнул и, прокашлявшись, приготовился продолжить свою речь.
(4) - Стихи Николая Гумилева «Капитаны. «На полярных морях и на южных»» 1907-1910гг
(5) - Полынник – пренебрежительно прозвище бродяг, путешественников и прочих, выбравших себе жизнь в вечном поиске. Названы так по полыни, извечно растущей у дорог и являющейся символом Странничества.