ДРУЗЬЯ
Распахнуты окна в доме на Большом Варсонофьевском. Сквозь светлую, зеленую занавесь молодой листвы с пропыленных улиц льется весенний московский бриз, пропитанный ароматами солнечной пыльцы и юной майской зелени.
Посередине комнаты – большой дубовый стол с резными ножками, накрыт белоснежной льняной скатертью, посередине стола алым пятном – букет гвоздик – любимых маминых цветов.
Папа – голова «босиком» - маленький, плотный и шустрый, в белой шелковой рубашке, расшитой по косому вороту, весело хлопочет у кухонного стола, где на еще горячих протвинях под махровыми полотенцами томятся свежеиспеченные, мягкие как пух, кулебяки с капустой и мясом, и сладкий рулет с толченым маком – мама утром потрудилась на славу.
В кастрюле дымятся желтые промасленные картофелины, посыпанные укропом. Две крупные красноглазые селедки истекают прозрачным жиром на разделочной доске. Папа аккуратно вычищает брюшки, вынимает хребет и каждую косточку, а потом тщательно растирает молоки с горчицей, уксусом и маслом. Селедочница наполняется нежными ломтиками под пикантным соусом, покрытыми сверху сочными кольцами репчатого лука. На концах ее красуется распластанная головка и хвост, сбрызнутые мелко нарубленной зеленью.
Ароматы праздничных яств, запахи весны, солнечные зайчики на стенах, хочется запрокинуть голову, раскинуть руки и кружится, кружится, пусть платьице раздувается колоколом вокруг ног…
Бух! Эльвирка падает и скатывается под стол, больно стукнувшись затылком о круглую ножку стола. Наморщив нос и потирая шишку, на четвереньках она выползает из-под низко свисающей скатерти.
А наверху мелодично звенит посуда. Мама расставляет праздничные тарелки с резным ободком. Темно-травяной узор в виде мелких цветов вьется на каждой из них. Знаменитый кузнецовский фарфор. Только клеймо на тарелках теперь другое…
Сегодня на маме легкое крепдешиновое платье терракотового цвета, таким же материалом обтянуты и поясок с пряжкой и пуговички.
Сквозь потрескивание динамика весело льется: «Не спи, вставай, кудрявая…»
Эльвирка громко подпевает, прыгая вокруг мамы. «Кудрявая» - в песне это про Москву, про кучерявые облачка, летящие по высокому весеннему небу, про завитушки молодой листвы на корявых липовых ветках за окном, а еще, наверное, про маму, потому что она тоже кудрявая!
Прическу мама никогда специально не делает. Соседка каждый вечер ходит, накрутив волосы на разноцветные тряпочки, чтобы они красиво завивались утром. А у мамы волосы послушные: утром влажной расческой причешет, сдвинет набок одну волну, примнет, и сдвигает вторую… Волосы высыхают быстро и лежат красиво.
Мама очень любит готовить, шить, вышивать… Соседка вечно восхищается: «Лель Михална, у тебя золотые руки!»
Действительно, все, что мама делает – очень вкусно, удобно, красиво… Сколько разноцветных шелковых вышивок хранится в верхнем ящике комода, в красной коробке, обклеенной ракушками!
Сейчас модно вышивать «мережками». Посередине материала получается резная полоска. Можно делать их много - одна под другой. У мамы уже целая стопка полотняных блузок и комбинашек с такой вышивкой, только носить их некому…
Гимнастерка, перетянутая портупеей, неизменная «пушка» в кобуре, пачка «Казбека». Спортивная худощавая фигура, быстрые движения, внимательный взгляд умных, чуть прищуренных серых глаз… Оперуполномоченный Первого спецотдела НКВД.
Мама много курит. Папа подтрунивает над ней: «Ну и жена у меня: газ, а посередине – холера!»
Возвращаясь с работы, мама никогда ничего не рассказывает, только посмотрит прищурившись: «Ну, здравствуй, дура моя милая!» Откинет Эльвирке челку со лба: «Так идет!» И опять сбросит челку на глаза: «А так не идет!» И смеется. Но чаще всего она приходит, когда Эльвирка уже видит десятый сон, и засыпает, не раздеваясь, на кожаном диване, положив кудрявую голову на откинутый валик, под своей старой коричневой кожанкой, которую она величает «моей шубой».
В коридоре раздаются три звонка – к нам!
Эльвирка вприпрыжку скачет встречать гостей. На пороге двое мужчин. Высоченный, с округлым лицом откидывает волосы со лба и гудит, протягивая руки к Эльвирке: «Здравствуй, коза!» Подкидывает Эльвирку под потолок. «Осторожно, Николай!» - пугается мама. «Ничего, Лелька, разве я свою дочку смогу ушибить?» «Эй, эй!» - уже включается папа – «Это моя дочка!» «Нет, шалишь, братец, я ее больше люблю – значит моя!» - и Эльвирка, заливаясь смехом, снова летит к потолку.
В дверях, усмехаясь, стоит другой гость: небольшого роста, щуплый, нос «картошкой», глаза с прищуром.
«Андрей, что застрял в дверях, заходи!» - улыбается ему мама.
Папа подталкивает Николая в комнату, отпихивая от Эльвирки. Тот успевает повернуть голову: «Вишь, как отец за тебя воюет, коза! Ай, Аркашка!!! Совсем забодаешь!»
У Николая – двое сыновей-сорванцов – Вовка и Левка, у Андрея – Генка и Владик. На всех троих друзей была только одна дочка – обожаемая и любимая живая кукла – светловолосая Эльвирка, с виду – нежный херувимчик с огромными серо-голубыми глазами, сама невинность, на деле - маленький шустрый бесенок, который видит и слышит все, творящееся вокруг, и самое ужасное, - все понимает!
Сегодня в мягких льняных волосах бесенка мечется огромный шелковый бант под цвет пышного бледного-небесного платьица с кружевным воротником и крошечных бархатных туфелек.
И вот, гости сидят за столом, постоянно подтрунивая друг над другом, говорят тосты. Звонко звенит посуда, звонко звенят-смеются голоса, включается патефон, наполняя комнату томными мелодиями романсов и озорными ритмами джаз-оркестров...
Папа не пьет вино – он только говорит пожелания, и все чокаются и пьют вино, а у папы в бокале всегда налита вода или сок. Папа очень любит воду прямо из-под крана – выпьет стакан и вздыхает с наслаждением: «Московский нарзан!»
Когда все гости расходятся, остаются только закадычные друзья Лели и Аркадия – Николай и Андрей.
Дядя Андрюша спорит с папой. Он считает, что папа мало пользуется своими привилегиями, которые он заслужил. «Чересчур вы честные! Ну и будьте честными, а мы будем хлеб с маслом есть!» - запальчиво бросает он Аркадию.
«О, каков! Заслуженный, а?» - подвыпивший Николай, расшалившись, тихонько подталкивает Андрея, украинца по происхождению.
«Андрюш, а Андрюш! Ну-ка скажи, как по-вашему будет табуретка?» Андрей заливается густой краской, недовольно косится на друга и бурчит: «Ладно-ладно, перестань, Николай!»
Конечно, он не ответит, но Эльвирка уже давно знает, что там, где вырос дядя Андрюша, табуретку называли «пидсрачник».
Дядя Игнатов никогда не упускает случая вогнать честолюбивого друга в краску, чтобы поменьше заносился.
Папа морщится, пряча в углу рта усмешку. «Все, ребята» - командует он – «Пора на спевку!»
Аркадий берет мандолину, Николай – балалайку, на долю Андрея остается трещотка.
«Ну, поехали!» - командует папа, кривится смешной заговорщицкой миной, и, кивая головой в такт, начинает песню: «В бане веники мочили». На следующей фразе каноном вступает Андрей, а Николай в это время басит на одной ноте: «Ни соленый, ни моченый, ни соленый, ни моченый…» Эльвирка хлопает в ладоши, башмачок сам выводит ритмический рисунок и весело пляшет бант в разлохматившихся прядках.
Потом мама берет гитару. Глухим и низким голосом она выводит «Гори, гори, моя звезда…»
Мама не улыбается и не подмигивает, как папа. Она смотрит куда-то очень далеко, сквозь стену, как будто видит ту самую звезду, о которой поет. Голова ее откинута назад, на длинной шее перекатывается кадык, длинные пальцы тихонько перебирают струны, и те отзываются щемящим серебристым звоном…
А Эльвирка показывает, как в детском садике они пели песенку про паровоз. Встали друг за другом, взяли друг друга за локти и – «Поехали, поехали!» Вперед – раз, два, назад – раз, два, быстрее, быстрее, еще!!!
«Тшш-тшш, тшш-тшш! Ту-ту-у-у-у-у!»
«У нас новая учительница пения! Девчонка!» – хихикает Эльвирка, и многозначительно крутит прядку волос пальчиком - «С кудряшками! Мальчишки ее так и дразнят: девчонка, кудри завила!!!»
Эта девчонка через пятнадцать лет навсегда останется для современников Золушкой…
* * *
Они познакомились и подружились в Ташкенте 20-х годов, в школе ОГПУ. Молодые, сильные и задорные! Мальчишки… Ровесники века!
Андрей был из украинских переселенцев, Николай – из донских казаков, Аркадий до шестнадцати лет воспитывался в армянской семье.
Этих мальчишек подхватило время – лихое и прекрасное, стремительное время их молодости. Оно проведет их по городам и весям, по России и странам Средней Азии, убережет от басмаческих и фашистских пуль, убережет от репрессий, наделит знаниями и властью, чтобы оказались они в самой гуще событий, происходящих в стране, в Москве 30-40-х годов.
АРКАДИЙ
Леля и Аркашка… Дружная и гостеприимная семья бессребреников. «Обмундирование у нас есть, пайки есть – чего еще надо?» - говорила мама, Эльвирке, туго стягивая складки на гимнастерке.
Если гостю нравилась какая-то вещь в их доме, она немедленно ему дарилась: «Нравится? Бери!»
Папе полагалась ведомственная машина. Многих детей ответработников на таких машинах возили в школу. Но Эльвирке было сказано раз и навсегда: «Если мне что-то положено, то только мне, для моей работы. А ты в своей жизни все должна заработать сама».
И Эльвирка ходила в школу пешком, дома сама стирала свои вещи, сама драила свою комнату, натирала воском полы, а папа, приходя с работы, брал ее за руки, осматривал потрескавшиеся ладони и говорил: «После работы надо смазывать руки вазелином, ты все-таки девочка, надо ухаживать за своими руками».
Однажды в Наркомзем на прием к папе пришел дряхлый старичок, приехавший издалека, налегке, а в Москве уже выпал снег. Папа, провожая посетителя до дверей, надел ему на плечи свой полушубок: «Возьми, отец!» А среди сотрудников сразу побежал уважительный шепоток: «К Аркадию Алексанычу отец приезжал!» Папа, узнав об этом, долго смеялся.
На прием посетители приходили толпами. Люди знали, что папа их примет, выслушает, и обязательно поможет. Работы у него всегда было много, домой он возвращался поздно. Но это не мешало ему постоянно учиться. Эльвирка помнит, как сквозь сон, папа ночью корпит над книгами. Настольная зеленая лампа заливает лимонным светом его лицо, стол, книги Губы тихо шевелятся, произнося непонятные слова: «Сан-тура-сан, ман-тура-ман, ол-тура-ды…»
Недавно папе дали четырехкомнатную квартиру в семиэтажном мрачноватом доме в Большом Комсомольском переулке. Предлагали жилье в массивной новостройке на улице Серафимовича, где получали квартиры остальные ответработники, но папа отказался. «На работу надо ходить пешком» - смеялся он. «Нам бы что-нибудь поближе»
Эльвирка с папой поднялись на пятый этаж и вошли в квартиру. Оглядевшись, Эльвирка ахнула: комнаты были великолепно обставлены.
Шерстяная ковровая дорожка убегала под отливающие лаком резные ножки темно-орехового письменного стола, обитого зеленым сукном, в которое, казалось, был впаян тяжелый, округлых форм, письменный прибор белого мрамора. Большое мягкое кресло уютно примостилось у стеллажа с книгами. Из глубины резного серванта красного дерева струилось призрачное сияние серебряной и хрустальной утвари.
Спальня с ореховым спальным гарнитуром заворожила Эльвирку: бледно-голубые с серебряными вензелями и венками обои, у окна до полу ниспадали занавеси тяжелого небесно-голубого атласа, по бокам трюмо отливали перламутром большие гребенчатые раковины. Голубое пушистое покрывало устилало кровать,
«Папа, можно эта комната будет моей?» - замирающим голосом попросила Эльвирка. «Можно» - улыбнулся папа, но, увидев, что дочка потянулась погладить покрывало, сдвинул брови. «Только все, что здесь стоит, мы уберем» «Почему?» - расстроилась девочка. «Потому что все это – не наше» - твердо сказал папа.
Их скудного скарба хватило только на две комнаты. В третью папа неизвестно откуда притащил огромный бильярдный стол. С этого времени в квартире постоянно толпились люди - друзья в свободное время приходили поиграть на бильярде. Четвертая комната так и осталась пустой. Но это продолжалось недолго.
Однажды папа привел почтенную пару пожилых людей – им негде было жить, и они поселились в пустой комнате. Потом он узнал о семье молодоженов, ютившихся в разных общежитиях. У них недавно родился ребенок. Жили так бедно, что не могли купить пеленки – малыша заворачивали в газеты. Бильярдный стол был вынесен навсегда. В этой комнате стали жить молодые с малышом.
Пройдет несколько лет, и скандальная соседка будет доводить Лелю до сердечных приступов, Эльвирка будет бояться выпускать детей в коридор, и наконец, они поменяются на другую коммуналку, уже на окраине Москвы.
Семья Аркадия получит отдельное жилье только через сорок лет, когда его самого уже не будет в живых.
Эльвирка торопливо шагает по переулку. На коротко остриженных волосах – голубой берет, непривычно серьезные глаза на осунувшемся, исплаканном лице. Навстречу идет одноклассница. Увидев Эльвирку, опускает голову и, словно не замечая ее, переходит на другую сторону. Теперь так делают почти все знакомые: папу недавно арестовали.
Эльвирка не осуждает их, она знает, что любое общение даже с родными репрессированного может принести в дом беду. Но все-таки от подобных встреч остается неприятный осадок.
Мама подолгу задерживалась на работе, приходила неулыбчивая, смертельно уставшая, напряженная до предела. Несколько раз звонил телефон. Эльвирка брала трубку, и оттуда доносилось: «Мяу!» «Дядя Игнатов!» - радостно кричала Эльвирка, но трубка упрямо урчала: «Мя-я-у! Все в поря-я-у-у-дке! Мяу!» И от этих звонков становилось легче на душе: папа жив.
Теперь почти каждую ночь в неуютном квадратном дворе их многоквартирного дома стоит черная машина. В такой же машине когда-то мама выезжала на задания. Жильцы замирают, услышав скрип тормозов: чья очередь сегодня? Почти каждую ночь слышатся крики, шум, плач, хлопание дверей, и машина отъезжает…
Здесь в основном живут сотрудники НКВД, и в стенах родного заведения, как правило, с ними не церемонятся. Расправа коротка: отца, а зачастую и мать, - «к стенке», детей – в разные интернаты. В их квартиру заселяются новые сотрудники, а через некоторое время…
В поддержку Аркадия полетели письма в Комитет. А пока он отчаянно защищался на допросах. Он знал, что может выжить, если не будет подписывать никаких признаний. Но в этом случае к арестованным применялись пытки.
«Маятник» - человека затаскивают в угол, берут за грудки и со всей силы швыряют головой то в одну каменную стенку, то в другую.
«Не нравится? Подпиши!» После таких издевательств многие, желая покончить с мучениями, подписывали требуемые бумаги и получали пулю. Но Аркадий хотел жить. И друзья ему помогли. Но не их пламенные письма.
Эльвирка узнала об этом много лет спустя. После войны она вышла замуж за военного, родила двоих детей и, не переставая работать, ухитрилась закончить Первый медицинский институт.
Работала она в Комитете партийного контроля при ЦК. Все знали и любили ее родителей (папа к тому времени уже умер), и относились к ней, как к дочке. Молодая, красивая, энергичная, талантливая, теперь она стала врачом, и вся ее жизнь должна была перемениться. Она была влюблена в свою профессию. Счастливая, Эльвирка позвонила дяде Игнатову, кричала в трубку, что получила диплом. Он сказал, что обязательно приедет ее поздравить.
На следующий день Николай Григорьевич приехал. Расцеловал Эльвирку, сел за стол и сказал: «Вот, смотри, какая у меня коробочка есть. Видишь, здесь уже документы лежат, давай теперь и диплом твой здесь будет». Эльвирка положила сверху твердую корочку диплома, а Николай Григорьевич закрыл крышку металлической шкатулки, на глазах изумленной Эльвирки вытянул из нее штепсель и включил в розетку. «Ну, вот и все» - в открывшейся шкатулке был только серый пепел.
Эльвирка ахнула и поднесла руки к вискам, ей казалось, что она сходит с ума. Николай Григорьевич обнял ее за плечи, тихо опустил на стул и сказал: «Вот что, коза. Сиди дома, мужней женой, и воспитывай детей. Поняла? И если кто-нибудь спросит, кем ты работала в ЦК, скажешь – пишмашкой. На машинке тюкала. Ясно? И никакого диплома, никакого врача. У тебя – десять классов образования. Ни один документ не смогут восстановить. Я сегодня собрал все данные о тебе, в пять мест пришлось ехать»
«Почему?» - прошептала Эльвирка.
«Помнишь, когда отца арестовали, мы уже думали, что ему не миновать стенки? Заступаться за него было бессмысленно. Я решил рискнуть»
Эльвирка слушала как во сне.
По партийной работе Николай Григорьевич иногда сталкивался с Берией. Как-то раз он взял с собой эльвиркину фотографию: «Помнишь, с распущенными волосами, киска на руках? Прямо артистка – хороша!», и при случае показал Берии. Тот взял ее, многозначительно поднял бровь и довольно протянул: «О-о-о!» Николай Григорьевич забрал фотографию у него из рук и, прищелкнув по ней, сказал: «Вот, отец под следствием. Его – к ногтю, а с ней что будет?» Берия насупился. Не давая ему опомниться, Николай Григорьевич небрежно фыркнул: «Ну зачем тебе это г… нужно? Вот!» И потряс перед его лицом фотографией. Берия задумчиво морщился, покачивая головой. Наконец произнес: «Ну ладно, выпустим…Как его там?..» И строго погрозил пальцем: «Пусть воспитывает дочь!»
Эльвирка была единственной комсомолкой в отделе. Молодая, перспективная, она быстро продвигалась по службе.
В соседнем отделе работала сотрудница лет тридцати, красивая, завидной полноты, удивительно спокойная и милая, с высокой прической золотых пушистых волос. Все время ходила на работе в мягких тапочках, видимо болели ноги. За ее спиной вечно шушукались и перешептывались.
Из отдельно доносящихся фраз Эльвирка поняла, что эта женщина состоит в связи со Сталиным, и искренне ее пожалела – по слухам, ничего хорошего подобное положение женщине не сулило. Через некоторое время эта сотрудница перестала появляться на работе, и прошел слух, что ее увезли в психиатрическую больницу.
Эльвирка старалась не слушать сплетен, но уши на работе заткнуть невозможно, поэтому она волей-неволей узнавала о любовных связях вождя.
А вождь уже давно болел. И сейчас ему нужна была молодая подруга, проверенная, без сомнительных связей. С медицинским образованием.
Дядя Игнатов случайно узнал о том, что его «дочкой» собираются всерьез заняться. Спасая своего друга, он не до конца понимал, что нити его разговора с Берией через годы потянутся к Эльвирке. Теперь он спасал ее. Рискуя своей судьбой. Ценой эльвиркиного будущего.
С кем он разговаривал на этот раз, и кому он небрежно фыркнул в ответ: «Какой врач? Пишмашка!» - уже никто никогда не узнает.
Это случилось в пятьдесят втором году. А сейчас шел тридцать седьмой. Аркадий вернулся домой только через три месяца. Он провел их в закрытой тюремной больнице. Голова его была вся разбита, мысли путались, начались проблемы с памятью. Выйти из застенков инвалидом Аркадию тоже не хотелось. И снова началась борьба, на этот раз с самим собой.
Аркадий привык всегда вращаться в гуще событий, через него постоянно проходили обширные потоки информации. Он знал несколько языков, невероятно много читал. И сейчас его мозг требовал нагрузки.
В тюремной библиотеке держали только классику. И Аркадий стал выучивать наизусть стихи, прозу. Учил неистово, не щадя себя. Только не думать, тренировать память – и не думать, иначе можно сойти с ума… Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Чернышевский, Толстой…
Позже, когда Эльвирка писала сочинения, цитаты диктовал ей папа. Со всеми знаками препинания…
Аркадий был реалибитирован. Ему даже выплатили крупную сумму в качестве компенсации. Он пришел домой довольный и сказал Эльвирке: «Ну что, дочка, будем обставлять квартиру или купим пианино?» Глаза девочки заблестели: «Купим пианино!»
И вот, черный лаковый зверь разинул свою пасть у стены, рядом с дубовым буфетом. Эльвирка села за инструмент, положила обе руки на клавиши и… заиграла вальс Вольтефеля. «Лелька!» - подмигнул жене Аркадий, - «Смотри, Эльвирка играет!»
И никто из них не догадался спросить, где девочка этому научилась. Скорее всего, они подумали – на пионербазе, в клубе Дзержинского.
Все свободное время дети ответработников проводили именно там. И не только в кружках. Целые агитбригады ребятишек постоянно ездили по заводам и фабрикам. Времени на учебу оставалось мало. Дети читали рабочим газеты, делали политинформации, занимались ликбезом, устраивали концерты.
Эльвирка любила создавать живые пирамиды в два-три этажа. Она много занималась спортом, однажды даже выиграла первое место по району по бегу на коньках. А на пианино ее никто играть не учил…
Однажды зимним вечером Эльвирка с папой возвращалась домой. Они уже подходили к «мышеловке», ведущей во двор, как им навстречу вышел человек. Эльвирка узнала в нем отца своей школьной подружки и дружелюбно поздоровалась. Но мужчина не обратил на нее внимания, он с ужасом смотрел на папу.
«Дочка, беги домой, нам поговорить надо» - неожиданно жестко сказал папа. Эльвирка быстро нырнула в темный проход но, оказавшись во дворе, обернулась.
Папа держал мужчину за грудки и молотил его головой о каменные стены «мышеловки»: «Получай свой «Маятник»! Нравится? Получай!» «Папа!» - закричала Эльвирка. Тот нехотя отпустил обмякшее тело, склонился над ним: «Живой, мерзавец!» - и, нахмурившись, зашагал к подъезду.
На следующий день подружка сидела за другой партой и с Эльвиркой не разговаривала. Во время следствия Аркадия пытал ее отец.
* * *
Мытищи… Этого слова, этой местности Эльвирка не могла переносить до конца своих дней.
В конце войны папа поехал туда в командировку. Он вез ордена и медали. Должно было состояться награждение. Домой он уже не вернулся. Только через два дня Эльвирка узнала, что его сняли с поезда мертвым – разрыв сердца.
Никто не мог сказать в глаза Леле о случившемся. Онемевшая от горя Эльвирка тоже не могла этого сделать. Решили все сказать по телефону.
Леля была одна в комнате, и никто не смог ее подхватить, когда она, услышав страшную весть, упала в обморок и, ударившись о соседний стул, сломала два ребра.
Папу должны были похоронить в Москве, на Донском кладбище. Ослепшая от слез Эльвирка шла продавать свою шубку, чтобы купить папе венок. Папа так любил живые цветы! Живые…
Падал крупный частый снег, слезы катились по щекам… Эльвирка, прижимая к груди пахнущий хвоей венок, перевитый красными лентами, подходила к Донскому монастырю. Завернув за красную кирпичную башню она увидела море людей и… море цветов. «Демонстрация» - мелькнуло в голове – «только почему сегодня и почему здесь?»
Пробираясь сквозь толпу к воротам кладбища она увидела знакомые лица папиных сотрудников. Ей замахали: «Эльвирка, иди сюда! Товарищи, пропустите дочь!» «Дочь, дочка Аркадия! Господи, Эльвирка» - зашелестело в толпе.
На площади у серого здания крематория на обставленном венками возвышении стоял открытый гроб, утопающий в цветах. Снег падал папе на лицо, на крутой лоб, чуть нахмуренный вертикальной морщинкой между бровей. Казалось, что он очень-очень крепко спит после тяжелого дня.
Все происходящее казалось неестественным. Сейчас папа должен подняться, весело отфыркиваясь, прогнать «снежных мух», сбросить с себя ворох гвоздик и роз, соскочить с постамента и, в недоумении оглядев собравшуюся толпу, рассмеяться и увести Эльвирку домой…
Но время шло, что-то громко говорили люди, выходя по очереди к гробу из толпы, Эльвирка слышала как много раз повторяли папино имя, а снег все падал и падал, холод прокрался под пальто и завораживал движения, вливаясь в холодную сырую пустоту в голове и груди.
Толпа вдруг подалась к гробу. Кто-то взял Эльвирку за плечи: «Попрощайся с папой, поцелуй его в последний раз» Эльвирка коснулась губами шершавой холодной щеки и те же руки тихонько отвели ее в сторону. Толпа потекла мимо гроба, оставляя вокруг него цветы.
Знакомая девушка подошла к Эльвирке: «Хочешь посмотреть, как сжигают?» Эльвирка странно посмотрела на нее. Она ничего не поняла, но кивнула. Они вошли в серое здание, девушка подвела ее к окошечку: «Смотри сюда».
В черном узком помещении на полу горел огонь. Сбоку раскрылись дверки, и вдвинулся гроб, в котором лежал папа. Пламя высоко взвилось и охватило его со всех сторон, зашумело и затрещало, огненными языками заслоняя папино лицо.
Вдруг папа стремительно поднялся в гробу. Живой! Он же сгорит! «Папа!!!» - пронзительно закричала Эльвирка, рванувшись к окну. Дикая тошнота скрутила ее желудок, темный коридор закружился и пропал…
Резкий запах нашатырного спирта разбудил сознание в оледеневшем теле Эльвирки. «Какой дурак тебя туда повел?» - ворчал дядя Игнатов, поднимая девушку на руки. «Отвернуться нельзя… Все дочка, теперь будешь всегда при мне»
Прошло три года. Эльвирка была в ведомственном доме отдыха. В большом светлом холле, оплетенном зеленью декоративных растений, стоял рояль. Эльвирка с распущенными пепельными волосами, волнами ниспадающими на цветное крепдешиновое платьице, самозабвенно играла вальсы и фокстроты.
Вошел дядя Игнатов. За ним шел незнакомый человек. Они залюбовались открывшейся картиной. Эльвирка прервала вальс и с восторженным воплем бросилась на шею дяде Игнатову.
«Ну-ну, коза!» - довольно ворковал он, поглаживая пушистые волосы Эльвирки. «Знакомься, дочка, профессор Якушкин!» Незнакомец склонился в игривом галантном поклоне. «А это – Эльвира Агабекова, дочка Аркадия» - почему-то многозначительно произнес Николай Григорьевич, в упор глядя на профессора. Тот внезапно переменился в лице, отступил, схватился за голову и стремительно вышел.
«Что это с ним» - нахмурилась Эльвирка. Она почувствовала, что прикоснулась к какой-то нехорошей тайне, и тайна эта касалась ее. Ее и папы. Но она никогда ее не узнает.
«Ничего» - недобро прищурился дядя Игнатов, отводя взгляд - «Пусть проветрится»
Ни заключения о смерти Аркадия, ни результатов его вскрытия не видели ни Леля, ни Эльвира. В свои сорок четыре года он был на редкость здоровым мужчиной. Все его сестры и братья дожили до весьма преклонных лет. От чего он умер на самом деле – остается только догадываться.
АНДРЕЙ
За зарешеченным окном уже глубокие сумерки. Леля отнесла в архив стопку отработанных дел, заперла текущие бумаги в сейф, привычным движением поправила гимнастерку, правая рука скользнула по кобуре. В последнее время все чаще ощущается тяжесть в груди, особенно после ареста Аркадия. Глубокие морщины навсегда прорезали высокий лоб чистого открытого лица Лели, под глазами набухают мешки…
На душе тяжко. Сама чудом не попала под арест. Спасло заступничество заместителя начальника Первого спецотдела НКВД Герцовского, непосредственного начальника Лели. Он был категоричен: «пока я здесь работаю, ее никто не тронет!»
Правда, официально Леля была временно переведена на работу в архив, но и это было невероятным достижением. Жены ответработников, как правило, разделяли их судьбу. Но даже теперь, когда Аркашку реабилитировали, Лелю преследовал страх перед возможными новыми репрессиями. Оперуполномоченный НКВД, она сама выезжала на обыски, производила аресты, принимала участие в тройках.
В последнее время на Лубянке происходили ужасающие вещи. Если раньше там занимались ярыми врагами советской власти – контрреволюционерами, диверсантами, шпионами, бандитами, то теперь приходилось иметь дело с перепуганными насмерть обывателями или с поистине выдающимися личностями, попавшими по доносам злопыхателей в НКВД.
Как во сне мимо Лели проходили потоки арестованных, скоропалительно осужденных, сосланных и расстрелянных. Среди них были старые друзья, товарищи, с которыми бок о бок, порой в нечеловеческих условиях они с Аркашкой строили новую жизнь.
Неужели столько людей в одночасье стали врагами тому, что сами создавали, не щадя ни сил, ни самой жизни? Казалось, что время повернулось вспять и снова бросило Леночку Соболеву в те времена, когда за ней охотились жандармы. Это была совсем не та страна, за которую она воевала с беляками и басмачами. Власть пошла против народа… Неужели нужна новая революция?
Леля безнадежно ощущала себя крохотным винтиком в огромном механизме уничтожения, из которого невозможно выбраться живой. Жертвовать собой было бессмысленно. Судьбы тех, кто пытался противостоять этой стихии, - вот они, в расстрельных делах с пометкой «Секретно».
Что представляла собой «тройка»?
Трое сотрудников НКВД, в одночасье решающих судьбу человека. Грубо говоря, жить ему, или не жить.
Люди подбирались серьезные, идейные. Часто члены «тройки» оказывались давними друзьями, еще с гражданской. Казалось бы, дружба была проверена временем… Но наступившие времена неумолимо уничтожали способность доверять друг другу…
Председателю тройки выдавался пистолет. Разбираемые дела рассматривались критически. Возможно ли было отыскать правду среди множества доносов, когда для расследования дела «тройке» давалась всего одна ночь? Если заступиться за обвиняемого, встанет вопрос, почему ты это делаешь? Может быть ты сам - «контра»?
Зачастую, в кабинете, где проходило ночное заседание «тройки», наутро можно было увидеть распластанное тело – кто-то попытался оправдать арестованного, поплатившись за это жизнью.
Неделю назад «взяли» Андрея. Аркадий и Николай сейчас пытаются его «вытащить». У Лели еще не было возможности поинтересоваться его делом. К счастью сегодня никто на работе не полуночничает.
Бесшумно скользнув в соседнюю комнату, Леля опытным быстрым взглядом оглядывает столы. На одном из них высится стопка папок – дела приговоренных к расстрелу. Сверху лежит еще не подписанный приказ. Лихорадочно пробегая его глазами, Леля видит фамилию Андрея. Завтра!!! Боже мой! Времени на размышления нет. Список уже лежит под гимнастеркой, холод от него бежит от желудка к самому горлу, на ходу останавливая сердце…
Дома есть старый «Ремингтон». Леля внимательно перепечатывает весь список, исключив фамилию Андрея. Оригинал – немедленно в огонь! Утром, чуть свет – бегом на работу, через Лучников переулок – на Лубянку. Успела положить приказ на место.
Теперь они выиграли пару дней. Аркадий уже предупредил друзей – срочно форсировать дело. Опустившись на стул, Леля глубоко затянулась папиросой, и тяжесть в груди понемногу начала таять…
В тесной камере ждали своей участи двенадцать человек. Никто не сомневался в том, что их ожидает. Наконец замок загремел, и конвойный стал громко выкликать осужденных по списку. Они выходили по одному, кто решительно, кто обреченно, кто-то с ужасом на посеревшем лице… Голос умолк, захлопнулась дверь.
Андрей остался в камере один…
Андрей, профессиональный разведчик, выполнит еще множество ответственных заданий, будет занимать ключевые государственные посты. Он надолго переживет своих друзей и умрет за год до Эльвирки, на девяносто первом году жизни.
ЛЕОН
Леон Андреевич, или попросту дядя Лева, был профессиональным разведчиком. Носил четыре ромба. Красивый, стройный, подтянутый, балагур, танцор и любимец женщин, он знал несколько языков, в том числе в совершенстве - немецкий. Его арестовали сразу после Аркадия, который приходился ему родным братом. Но в отличие от Аркадия, он получил традиционные десять лет.
Когда началась война, дядю Леву неожиданно вызвали в Ставку. Он приехал в Москву и сначала пришел к Леле с Аркадием.
«Вот это да!» - изумилась Леля, узнав его. «Ты посмотри, Аркашка, по-моему, он приехал с курорта!» Дядя Лева действительно чудесно выглядел, загорелые щеки округлились и налились румянцем. Он стоял, улыбаясь, посреди залитой солнцем комнаты в засаленной лагерной телогрейке нараспашку и что-то пожевывал. Хитро улыбнувшись, повернулся к Леле: «Лелька, угощайся!» - и, вынув из маленькой коробочки желтоватую пилюлю, попытался засунуть ее Леле в рот.
«Фу, гадость» - сморщившись, отпрянула Леля: на коробочке была надпись: «Ректальные суппозитории» иными словами, это были свечки, для лечения трещин заднего прохода.
«Не хочешь – не надо!» - обиделся дядя Лева – «Я их сам делал!»
Аркадий и Леля совсем забыли, что по образованию Лева был фармацевтом. В заключении ему удалось устроиться работать в аптеку провизором. Свечи, которые он составлял, содержали травы и масло какао.
После чая дядя Лева поднялся:
«Пора к «Хозяину»»
«Подожди, подожди, Лева» - заторопились Леля и Аркадий – «Тебе же надо переодеться! Сейчас что-нибудь тебе подберем!»
Аркадий распахнул двери гардероба, но дядя Лева его остановил: «Не надо!»
«Ты что, с ума сошел? В Ставку, в таком виде?»
«А почему бы нет?» - карие глаза дяди Левы весело прищурились, но в них мелькнула еле уловимая недобрая искорка…
К Сталину дядя Лева пробивался с боем. На всех постах требовали поменять одежду заключенного, но он категорически отказывался. И в свою очередь, требовал его пропустить, поскольку его вызвал «сам» и время не терпит отлагательств. Наконец его раскисшие сапоги ступили на ковер кабинета главнокомандующего.
Сталин остолбенел от подобной наглости. Он изумленно оглядывал дядю Леву с головы до ног. «Ты, сукин сын, в каком виде явился? Переодеться, что ли не мог?»
«Нет, не мог. Ты меня таким сделал, на такого и смотри. Не нравится – я пошел» - спокойно бросил ему в лицо разведчик.
И вождь проглотил пилюлю. Дяде Леве дали ответственное задание и перебросили в Германию в составе разведгруппы.
* * *
После двух смен на пулеметно-минометном заводе Эльвирка возвратилась домой. Было темно, холодно и как всегда, пусто.
Онемевшими пальцами стянула пальто, наощупь отыскала крюк вешалки, и вошла в комнату.
Вдруг из-за занавески взметнулась ладонь в черном рукаве с золотыми нашивками форменного кителя: «Зиг хайль!» и четко печатая шаг, оттуда вышел подтянутый гитлеровский офицер в фуражке с высокой тульей и гортанно заговорил по-немецки, картавя, словно у него во рту перекатывался шарик. Испуганная Эльвирка узнала знакомый акцент: «Дядя Лева!» - с облегчением переводя дух, опустилась она на стул - « Как же ты меня напугал!»
Вечером были шумные посиделки, а наутро дядя Лева снова уехал, все знали – куда. «Будь жив!» - так прощались тогда.
Он выполнит, рискуя жизнью в тылу врага, еще не одно задание, затем будет воевать в отряде Ковпака.
А уже в мирное время дядя Лева напишет книжку о своей работе в разведке во время войны. После ее выхода к нему пришли бывшие сотрудники – кому-то не понравилось разглашение некоторых фактов.
После этого дядя Лева, уже совсем старик, звонил Эльвирке и плакал по телефону: «Мне сказали, что я лишний человек… Ну что же, раз так надо…»
Объявление восточному человеку о том, что он стал «лишним», означает милостивое разрешение покончить с собой.
Через несколько дней дядя Лева умер.
Фармацевт… разведчик, он знал, какое средство надо принять…