* * *
Это был день, когда Радик Лифшиц, в то время художник на их фильме, затащил её в одну из московских квартир, где Дарёнов, неофициальная ленинградская знаменитость, выставил некоторые свои картины.
- Ты их больше никогда не увидишь, - горячился Радик. - Всё это на днях уплывает. Туда.
Дарёнов у них нарасхват, а эти наши - муд.. и, - Радик употребил не совсем цензурное слово, - их судить надо.
Неандертальцы! Дарёнов - гений!
3наешь, почём там его картины?
- У тебя все гении, - ворчала Иоанна, разогревая машину, - Тебя туда подвезти, так и скажи. А ещё лучше - вон такси.
Дать пятёрку? Безвозмездно.
Радик оскорблённо молчал, и Иоанна сдалась.
Они поехали "на хату".
Тогда всё происходило "на хатах".
Выставлялись скульпторы и художники, читались стихи и проза, всевозможные сенсационные лекции.
Проводились встречи с опальными экономистами, лекарями, футурологами, спасителями "гибнущего мира".
На квартирах пели под гитару барды, демонстрировались фильмы и даже разыгрывались спектакли.
В этой подпольной жизни культурной элиты была, как во всяком запретном плоде, своя сладость.
По дороге купили две бутылки водки и огромный арбуз.
"ЛюдЯм", - сказал Радик с ударением на втором слоге.
Дарёнов же, по его словам, вообще в завязке. С тех пор как они с женой, ленинградской манекенщицей, глупой, но феноменально эффектной бабой, "которая его мизинца не стоила и которую он терпел только ради дочки", ехали навеселе с какого-то банкета.
Жена сидела за рулём, дочка - рядом.
Дарёнов спал на заднем сиденье и проснулся через пару дней в реанимации.
Уже без жены и дочери.
С тех пор он ни грамма, хотя он-то тут при чём?
Его Алка, земля ей пухом, вообще не просыхала, вечно гоняла навеселе.
Пользовалась тем, что гаишники от одного её вида свисток проглатывали.
Дочку жалко...
А жён этих у Дарёнова - что килек в банке, и все дерьмо.
Регина эта, например, меценатка, муж ей кучу денег оставил, а квартира - сама увидишь...
Лужники, а не квартира!
Тагеев, министр такой был, слыхала?
Иоанна попросила Радика заткнуться и не мешать вести машину.
Она устала, хотела есть и уж совсем было собралась высадить Радика с его болтовней, водкой и арбузом у ближайшей остановки такси, когда тот объявил, что приехали.
Дверь открыла сама хозяйка - рослая, костистая, с длиннющими ногами, в серебристо-голубом брючном костюме, под цвет голубовато-серебряных волос - она походила на породистого дога.
Регина по-мужски крепко пожала Иоанне руку, с одобрительным кивком забрала арбуз и водку и, указав на распахнутую слева дверь:
-Экспозиция там, раздеваться здесь, - удалилась.
Картины - их было десятка два, а может, и меньше, стояли прямо на стульях вдоль стен, умело освещённые расставленными и развешанными тут и там светильниками.
Гости входили и выходили, вполголоса переговаривались.
Были и иностранцы - двое итальянцев и пожилой скандинав с переводчицей. Наверное, покупатели.
Во всяком случае, скандинав молча стоял перед одной из картин, то отступая, то подходя ближе, справа, слева. И вид у него был, будто он жалеет, что у картины нет зубов, которые можно было бы осмотреть во избежание подвоха.
Итальянцы же одобрительно цокали, бегали от картины к картине, чуть ли не на вкус пробовали.
Восхищаясь, насколько поняла Иоанна, "чего-то там совершенством".
Наверное, совершенство это действительно было - картины ошеломляли каким-то невероятным сочетанием предметов, их назначений и размеров.
Некоторые просто хотелось потрогать, до того они были правдоподобно неправдоподобными.
Но Иоанна не была знатоком живописи, всех этих течений, стилей, направлений...
Да и другие виды искусств она воспринимала сугубо эмоционально, дилетантски.
Мнения своего высказывать не любила, впрочем, и мнения-то, собственно, не было...Так, ощущение, личное приятие или неприятие.
А не принимала Иоанна, например, напрочь, мрачные натуралистические сцены - просто сгорали предохранители.
В детстве она отказывалась впускать в свою жизнь всякие жалостливые истории про животных, стариков и детей.
Терпеть не могла "Аленький цветочек", "Му-му", сбегала иногда с самых престижных просмотров со сценами жестокости, насилия и чересчур откровенного секса.
И выходила из комнаты, когда начинали рассказывать всякие ужасы.
Знакомые знали эту её странность, тщетно пробовали перевоспитать.
Иоанна понимала, что подобное восприятие искусства недостойно профессионала, но ничего не могла с собой поделать.
Даже слишком натурально снятые Денисом сцены из собственных сценариев она предпочитала не смотреть.
И, к собственному стыду, питала тайную слабость к коммерческим лентам с традиционным "хэппи-эндом".
Картины Дарёнова оказались "те самые".
Страшные, неприемлемые для её восприятия, хотя в них вроде бы не было ни крови, ни трупов.
Кроме "Восходящего чудовища" шокировал "Прыжок" - как бы надвое разделённая картина.
Слева - фигурка спортсмена под ликование толпы взлетающего над планкой, где всё пронизано солнцем, молодым и радостным ощущением взлёта.
А справа вместо матов - провал, бездна.
И далеко внизу, будто с крыши высотного дома, видна городская улица с ползущими муравьями - автомобилями.
"Двое", где сплетённые среди фантастических цветов тела влюбленных, начиная от пояса, как бы постепенно рассыпаются, переходя в песок.
И вот уже перед нами пустыня, белесые дюны, уходящий вдаль караван.
А эти двое - всего лишь мираж.
Особенно потрясающе был написан этот переход крепких юных тел в нечто рассыпающееся, тленное и неживое.
Совершенство кисти, техника письма...
Иоанна не понимала, как можно рассуждать о технике, когда страшно и тошно.
А страшно и тошно становилось ото всех картин Дарёнова.
Там, где даже не было никакого сюжета - просто от зловещего сочетания предметов, красок, от нарушения привычных пропорций.
Что бы он ни рисовал - пустую комнату, тёмное окно, улицу, коридор учреждения - везде присутствовало тревожное ожидание катастрофы.
Неведомого рока, подстерегающего за углом в виде едва заметной тени, блика на оконном стекле или вдруг неизвестно почему плывущего по безоблачно-голубому небу птичьего яйца.
Яйцо было чуть надтреснуто, что-то из него уже вылуплялось, и вот это "что-то" при внимательном взгляде было, конечно, никакая не птица.
И опять становилось страшно, а взгляд не мог оторваться от тёмной щели в скорлупе яйца, от тени за углом, от загадочного блика на стекле.
От дробящегося в разбитом зеркале лица Есенина.
В этих тенях, щелях и бликах на картинах Дарёнова была некая гибельная притягательность. Они манили как пропасть, бездна, колёса мчащегося поезда.
Нечто по ту сторону бытия.
Сбежать на сей раз не удалось.
Иоанна в тоске переходила от картины к картине, чувствуя, как они душат её своей беспросветностью.
Абсурдный, призрачный, разваливающийся мир, трагизм которого ещё больше подчёркивали нарочито близко к реальности выписанные предметы.
Чем реальнее, тем абсурднее в совершенно абсурдном интерьере.
Вроде огромных новеньких блестящих галош, почему-то стоящих на бескрайней снежной равнине.
Больше ничего - только уходящий за горизонт снег и галоши с чернильным пятном какой-то фабрики на пятке.
Народ входил и выходил, хлопала входная дверь, какие-то восторженные девицы делились сведениями о Дарёнове.
Иоанна узнала, что он вообще-то художник-оформитель, а живопись его по понятным причинам зажимают, выставляться не дают.
Недавно вообще был скандал, приходила милиция, а может, и "оттуда".
Тут девицы перешли на шепот, и Иоанна злобно подумала, что "правильно приходила".
Даже разбить нос карается законом.
А если вы от такой живописи загремите в дурдом или намылите верёвку?
Галоши её доконали.
Чувствуя, что ещё долго не избавиться ни от них, ни от других шедевров Даренова, оттиснутых в памяти подобно чернильной печати на этих самых галошах, Иоанна собралась "сделать ноги".
Радика она решила не звать - пусть на осле добирается, дубина, вместе со своими вернисажами...
Но в прихожей её перехватила Регина.
Обворожительно улыбаясь /бывают же такие породистые фемины!/ сказала, что никуда её не отпустит.
Что скоро придет Володя /Высоцкий/ и другие интересные люди. Что она, Регина, оказывается, знакома с Денисом /ещё когда муж Регины был жив/, какая-то там экзотическая поездка в горы на трёх ЗИМах с блеющим бараном для шашлыка и бочонком "Изабеллы".
Регина весело рассказывала подробности этой поездки, а Иоанна устало гадала, что ей надо.
Сниматься самой или составить протекцию-рекламу Дарёнову с его опальнымикартинами...
Или кому-то ещё.
"Некоммуникабельная коммуналка" - сказал бы Денис.
Никто никому не нужен, но всем друг от друга что-то нужно.
- Я передам от вас привет, - Иоанна безуспешно пыталась дотянуться до куртки. - Или позвоните ему сами, хорошо?
У вас есть наш телефон?
Регина наизусть отчеканила номер и рассмеялась. Как прилежная школьница.
- Не думай, ничего плохого. Мне только что Радик сказал, а я запомнила.
От этого неожиданного "ты", от исходящего от Регины серебристо-голубого сияния, от умопомрачительных её духов Яна совсем раскисла.
- Хочешь выпить? - предложила Регина, - На брудершафт?
- Домой хочу, - взмолилась Яна. - Есть хочу. И в койку.
- А хочешь пельменей? Весь день лепила.
Яна не была чревоугодницей, но домашние пельмени...
Короче, она сдалась.
Подумать только - если б не эти шарики из теста и мяса с луком / перец и соль по вкусу/, она бы так и уехала.
Навсегда связав с именем Игнатия Дарёнова лишь тягостный шок от его картин, которые хотелось поскорее забыть, как навязчивый кошмар.
Пельмени оказались отменными.
Регина пообещала через несколько минут принести горячих, но Яна набросилась на холодные, прямо из супницы /их там осталось с десяток/.
Чистой тарелки не было, вилки тоже, зато были уксус и сметана.
Она ела прямо из супницы столовой ложкой, и ей было плевать, пусть смотрят, хотя никто не смотрел.
Гости уже встали из-за стола, а кто не встал, тот спорил и пил.
А кто встал, те тоже спорили, пили и курили у небольшого столика в глубине комнаты.
В этих кругах всегда пили, курили и спорили. Обычно было невозможно понять, о чём, потому что никто никого не слушал.
А если вдруг начинали слушать, всё обычно кончалось мордобоем.
На диване в окружении жён и почитателей сидел сам Дарёнов.
Вид у него был совершенно разбойничий.
Лицо худое, смуглое, одну половину, подобно пиратской повязке, закрыла прядь спутанных волос.
Глаз, незакрытый волосами, с нескрываемой ненавистью так и вонзался в гостей.
- Где-то я его уже видела, - подумалось Яне, но тут Регина принесла горячие пельмени.
А когда тарелка опустела и Яна снова глянула в сторону Дарёнова, на коленях у него уже сидела, опять не давая разглядеть лицо, странная, восточного вида дама.
Цыганка - не цыганка, в невероятно узком чёрном платье, с массивными золотыми кольцами в ушах...
Её низкий грудной голос звучал будто со дна колодца:
- Кудри твои, сокол, что ручьи в горах - пальцы холодят да в пропасть влекут...
Глаза твои, сокол, что мёд в горах - и светлые, и тёмные...
И сладкие, и горькие...
- Ганя, Володя приехал! - крикнула из передней Регина.
Дарёнов пересадил цыганку-нецыганку на колени к итальянцу ( тот шумно возликовал) и пошёл встречать Высоцкого.
- Видела. - снова подумалось Иоанне, - Очень давно.
Их глаза встретились.
Дарёнов чуть замедлил шаг.
Обернулся и неуверенно кивнул.
Происходило нечто непонятное.
Стало вдруг очень важно установить, откуда она знает Дарёнова. Важнее всего на свете.
И пока подпольный бард осматривал подпольную выставку, пока его потчевали пельменями, арбузом и ледяной водкой из запотевшей бутылки, пока бард пел, облепленный гостями, окутанный табачным дымом и винными парами, Иоанна, забившись в дальний угол комнаты с альбомом импрессионистов, ломала голову, оживляя в памяти разбойничье лицо Дарёнова.
И не могла отделаться от наваждения, что и он смотрит в её сторону, решая ту же шараду.
Водка лилась рекой.
Наверное, только они двое и были в этой компании трезвыми - Дарёнов, похоже, действительно блюл зарок, а Яна была за рулём.
Давно бы ей пора домой, песни эти володины она уже не раз слышала...
- Всё, встаю, - твердила она себе, продолжая сидеть.
Между тем в комнате откуда-то появился огромный негр. Напоили и негра.
Грянул магнитофон во все колонки, негр пустился в пляс, за ним и гости.
Квартира ходила ходуном.
На призывы Регины: - Не топайте, ребята, Васька опять милицию вызовет! - никто не реагировал.
Васькой был живущий внизу академик.
Дарёнов вообще куда-то девался, и Яна, так ничего и не вспомнив, приподнялась было с кресла.
Но тут же опять села.
Он шел к ней.
Его лицо приближалось, выплывало из всеобщего гвалта и табачного дыма, становясь с каждым его шагом всё более знакомым и прекрасным.
Он пришёл прямо со стулом.
Поставил стул и сел напротив, глядя на неё в упор. Серьёзно, почти испуганно.
Теперь при свете торшера можно было разглядеть каждую деталь - тени на худых скулах, мягкую линию подбородка и твёрдую - рта, с чуть выдвинутой вперёд верхней губой, будто обведённой карандашом.
Сползающие на лоб пряди густых спутанных волос и такого же цвета глаза - золотисто-коричневые, будто освещённые откуда-то изнутри.
И светлые, и тёмные...
Ганя.
- Почему-то не могу вспомнить, - сказал он виновато, - Иоанна, очень редкое имя, у меня никогда не было знакомых, чтоб так звали...
Вы не меняли имя?
Она покачала головой.
Расспрашивал о ней? Регину? Радика?
Ломающийся голос его, как у подростка, высоко-звонкий на одних звуках, вдруг падал до застенчивой хрипотцы.
И сердце её сладко отозвалось, будто на зов самого что ни на есть прекрасного и знакомого далёка.
- Но мы ведь знали друг друга? Не молчите, пожалуйста.
Его лицо ещё приблизилось - оно совсем не было красивым. Это-то Яна чётко понимала.
И вместе с тем казалось ослепительно совершенным.
- Тоже... Не могу вспомнить, - наконец-то удалось ей выдавить.
А он вдруг, словно отвечая на её мысль, сказал, что люди, которых мы когда-то очень близко знали, или похожие на них, кажутся спустя много лет красивыми - вы не замечали? - есть такая странная закономерность,..
И прежде чем Яна успела смутиться, а потом сообразить, что это скорее всего комплимент в её адрес, Дарёнов положил ей на колени карандашный рисунок.
На обычном машинописном листке была несколькими линиями изображена в профиль девушка с причёской "конский хвост".
Возможно, Иоанна и была когда-то такой, во всяком случае, "конский хвост" носила. Да и кто не носил его в конце пятидесятых...
Так или иначе, сходство, безусловно, было.
- Это я? Откуда это у вас?
- Да вот сейчас вспоминал и набросал. Почему-то я вас помню в профиль, а здесь в волосах что-то голубое...
Люськино пластмассовое кольцо, стягивающее на затылке волосы. Похожее на челюсти некой экзотической рыбы с частоколом острых зубов.
- Вспомнили?
-Да. То есть... Кольцо помню.
А это что?
В углу рисунка скакала игрушечная лошадка со светлой гривой, в уздечке с бубенчиками.
Яна вдруг поняла, что именно эта лошадка, вроде бы совсем с другого рисунка, и есть самое главное, ключ ко всему.
Лошадка мгновенно ожила перед ней в красках, в мельчайших подробностях.
В жизни есть мгновения, соединённые будто с самой пуповиной, и прикосновение к ним вызывает такое же обострённое ощущение...
Так вот, лошадка была соединена именно с пуповиной - лишь в этом была уверена Иоанна.
Но больше ничего не могла вспомнить.
- Почему вы её нарисовали?
- Это я вас должен спросить, почему. Да вспоминайте же!
Они избегали прямо смотреть друг на друга.
Всё происходящее было из области мистики, тайны. Оба вдруг это разом осознали и испугались.
Явилась потребность в реальности. И волна выбросила их из неведомого опять в прокуренную комнату, где снова звучала володина гитара, где серебряной молнией промелькнула, ревниво скосив на них глаза, Регина.
Где внизу за окном громыхали грузовики, заглушаемые взрывами хохота.
Они тоже сели поближе слушать Володю и смеялись. Песни были действительно смешные.
А потом стало твориться что-то уж совсем странное.
Откуда ни возьмись, на коленях у Дарёнова опять появилась цыганка-нецыганка.
Она извивалась, что-то приговаривая ему на ухо, узкое чёрное платье шуршало жалобно, скрипело, трещало...
- Отвяжись, Светка, со своими гаданиями, - вяло отбивался он. - Вот помоги нам вспомнить, если вправду что-то умеешь...
- Что вспомнить, сокол?
- Ты не спрашивай, ты помоги.
Дама скосила на Яну шальные развесёлые очи в разводах чёрно-зелёной косметики, стремительным движением шлёпнула ей на лоб руку.
- Закрой глаза, красавица.
Яна повиновалась.
Рука была неожиданно прохладная, пахла чем-то сладко-дурманящим.
Яна вдруг почувствовала, что страшно устала и, как ей показалось, на мгновенье провалилась в сон.
И тут же открыла глаза, с удивлением обнаружив, что сжимает в пальцах фломастер.
- Вот и вспомнила, - улыбнулась дама, сверкнув золотым зубом.
- Что вспомнила?
- Что написала, то и вспомнила.
На обратной стороне дарёновского рисунка было старательным детским почерком выведено:
ДИГИД
- Что это значит?
- Сама написала, а спрашивает. Вон сокол наш ясный зна-ает...
Дарёнов молча уставился на листок.
Вид его оставлял желать лучшего.
Что происходит? Что она такое написала? ДИ-ГИД... Чушь какая-то. Да и она ли?
Может, они её разыгрывают?
- Скучно с вами, господа, - сказала дама, - пойду-ка напьюсь.
- Может, всё-таки скажете? - Яна дёрнула за рукав Дарёнова, который будто заснул.
Он замотал головой.
- Этого никто не мог знать, кроме меня. Почему вы это написали?
- Да что "это"?
Подошла Регина и сообщила, что скандинав собирается уходить и ждёт окончательного разговора.
Она говорила, а сама поглядывала на Яну с недоуменной тревогой: - Что происходит?
Та ответила таким же взглядом.
Если бы она знала! 3нала бы, почему уже битый час сидит в незнакомой прокуренной комнате с раскрытым на коленях альбомом Дега, с прикрывшим танцовщицу рисунком девушки в профиль, с деревянной лошадкой и таинственным словом ДИГИД.
С Дарёновым, с его загадочным сходством с кем-то таинственно и напрочь забытым.
С их обоюдным неожиданным умопомрачением, заставляющим вот так глупо, забыв все приличия, сидеть напротив друг друга, всё больше увязая в непроходимых лабиринтах безответной памяти.
- Так что ему передать?
- Чтоб шёл на...- Дарёнов выругался.
Регина предпочла не услышать.
- Ладно, скажу, что сейчас будешь...
Она исчезла. Подошёл Радик справиться, не собирается ли Яна отчаливать.
Даренов и его послал, но Радик продолжал стоять над ними, покачиваясь и пьяно улыбаясь.
- Ста-ри-ик...
- Да отцепитесь вы все! - Дарёнов в ярости вскочил и выдернул Иоанну из кресла.
Рисунок она успела подхватить, импрессионисты же грохнулись на пол.
- Да вы что?
- Надо разобраться, - надтреснутый его голос прозвучал почти панически. И Яна подумала, что женщины, видимо, воспринимают всякого рода мистику гораздо спокойнее.
Она уже вспомнила.
И девушку из прошлого с конским хвостом, перехваченным на макушке люськиным пластмассовым кольцом, и деревянную лошадку в пустом вагоне, с бубенчиками и светлой гривой, хозяин которой пошёл в тамбур покурить.
И многовагонную гусеницу летящей к Москве электрички, прогрызающую ночь...
Инвалид с лошадкой сойдёт, когда в вагоне никого не было, и на этой же остановке сядут другие...
Дарёнов не мог её тогда видеть!
Рисунок был чудом, как и всё, происходящее с ними.
Яна это поняла и вместила в отличие от Дарёнова, который был в панике.
Лишь спустя много лет Иоанна узнает, что означало таинственное ДИГИД, которое она нацарапала, усыплённая цыганистой дамой.
(продолжение следует)...http://proza.ru/2009/06/17/959.