Ну, здравствуй, моя осень...
Короткое, совсем-совсем короткое это время, когда осень улыбается ушедшему лету. Не рыдает холодными дождями, не скукоживается серостью и дорог, и неба, и домов; она тихо улыбается. Так улыбается женщина, познавшая счастье, разделившая радость любви, исполнившая своё предназначение. Она многое испытала, и, испытав, поняла, что ещё чуть-чуть и пиршество цвета смоют дожди, как слёзы смывают с лица недолгую женскую красоту. И вот тогда , обнажившись,осень явит миру свою суть. И всякий увидит то, что умеет видеть: или стыдливую голую черноту, или свет, ясность и ... правду.
Осень всё ещё дурманит антоновкой и заплетает паутинами. Она ждёт ночами зиму, убаюкивая пока ещё зелёную траву звёздным небом и лёгким морозцем. Осень честна; она знает то, о чём вслух не говорят. Честна и молчалива: всё, что важно, уже сказано. Сегодня она тихо улыбается мне. А я улыбаюсь ей: ну, здравствуй, осень моя...
ОСТРОВ
Игрушек у меня было немного.
Был Буратино, и я его сразу определила на полку с журналами. Он устроился в уголочке очень удобно и никогда, даже случайно, оттуда не падал: сидел в своих странных башмачках и полосатом колпачке и молчал - кукла!
Ещё у меня как-то неожиданно появилась кукла-негр с белыми бусами на шее. Мне хотелось сшить ему - это был кудрявый мальчик - тапочки, но я так и не решила какие там, в их Африке, в ходу? Не сшила. Отдала его подружке.
Игрушки не очень-то меня увлекали. Мне были интересны всякие настоящие "штучки".
Папина готовальня,например, которую мне было запрещено трогать.
Она лежала в ящике стола. Чёрная такая коробочка с тайным "гвоздиком" сбоку.
Я мечтала о ней. Придумывала всякие истории, где мне обязательно разрешат её подержать, потом открыть, потом даже достать все-все блестящие штуковинки и разложить на столе, как я хочу.
Сколько там всего было!
Пока папа молчал над чертежами, а потом вынимал из готовальни блестючку за блестючкой, вышагивая ими по бумаге, я успевала потрогать пальцем красную бархОтку коробочки.
Моё тайное счастье пришло вместе с болезнью: потому что, наконец-то, я осталась дома одна, наконец-то я всё-всё из готовальни разложила на столе, как мечтала.
Кажется, я в первый раз очертила свой мир. Мне было хорошо... с моей готовальней.
На моём острове.
Ну и что там делать босоногому негру и Буратино в коротенькой курточке?
И ещё я любила мамину лошадь. Белую красавицу с золотым хвостом и золотой гривой. Лошадь стояла в золотой траве, чуть приподняв ногу с золотым копытом.
"... сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мною, как лист перед травою," - шептала я
У меня тоже были бурки - валеные сапожки... "каурка" - слово-пароль, а лист с травою - это понятно.
Или непонятно? Да неважно всё это.
Я лошади показывала секретную готовальню с красной бархОткой. И тайный "гвоздик"-замочек.
Лошадь молчала, чуть наклонив голову. Ей тоже было хорошо на моём острове.
***
Ну вот... Ко мне много раз ломились, заглядывали через плечо, хитро прищурив глаза, подкрадывались со спины, шептали на ухо глупости, всё ломали, хохотали так громко, как падает стул ночью.
Пытались украсть у меня мой остров.
И тогда я сама стала островом.
ОКНО
1.Юлька
Вообще-то она никакая ни Юлька. На работе и в голову никому не придёт так к ней обратиться. Она — Юлия Петровна: и для тёти Наташи — уборщицы, и для Палыча — хозяина их «конторы». Юлька с первого дня так себя поставила: друзья, мол, дома, а здесь — работа. Удобно, кстати. Правильно решила.
Но утром, наедине с собой, она успевала побыть Юлькой. Это было ей необходимо. Зарядка такая на весь день.
Она вихрем носилась по квартире (привычка — вторая натура), всё расставляя по своим местам. Расправляла полотенце на сушилке, складывала футболку и шорты стопочкой, оставляла — носок к носку — тапки у пуфика. Порядок. Всё ... полетела служить общественности. "Будь она, эта общественность, неладна", — понарошку сердилась Юлька. Кофе? Нет, это киношное занятие. Кофе будет вечером, уже после душа, в тишине и без суеты.
А утром… чайный гриб.
Ну, это отдельная история.
Дело было так. Юлька осталась жить одна в родительской квартире. Ну как в квартире? В доме… в половине дома с садом. Ещё дед этот дом строил.
История незатейливая: в пятидесятых строили почти все. Кто как мог. Дед с бабушкой получили от государства строительный материал, проекты домиков и…началось. Всё, как в школьной тетрадке по рисованию: здесь в линейку двухквартирные домики стоят улочками, а улочки те упираются одним своим концом в речку, а другим в дорогу, что ведёт к центру города… за ней, дорогой, поле в кустиках голубики.
Домики будто лбами упёрлись друг в друга, разделяет их только кусочек свободной земли. Окно в окно. Всем казалось, что судьба отвалила счастье неземное. Со временем всё, конечно, утонуло в садах и цветах, и окна эти просто маячками светили, напоминая о соседях. Красота.
Ну вот, значит, утром Юлька подбегала к окну, наливала в стакан из трёхлитровой банки этот самый чайный гриб, процеживая через марлю, и здесь же у окна и выпивала.
В окне напротив её уже ждал он.
2.Старик
Иван Григорьевич приветливо вскидывал руку, а потом поглаживал ею абсолютно лысую голову. Может быть, он даже и улыбался. Кто ж его знает? У него на окне тоже стояла трёхлитровая банка с этим странным напитком. И он так же, как Юлька, наливал себе стаканчик и, так же, как она, выпивал здесь же у окна.
Юлька улыбалась. Всегда. А потом, махнув рукой, убегала.
Старик никуда не спешил. У него уже всё в жизни было: и послевоенная работа директором завода, и предательство товарищей, и смерть жены. Она, кстати, его и приучила к этому чаю. А ещё к цветам.
Иван Григорьевич сажал их, как морковку, рядками и длинной грядкой. Сначала цвели тюльпаны. Ладные такие, крепкие — загляденье. Потом всё лето экспериментировал: то одно подсадит, то другое. Но вот тюльпаны в июне были всегда. Он знал, что они ему понадобятся. У Юльки же День рождения. В этот день утренний чай они не пили. Утром Иван Григорьевич срезал половину своих цветов и нёс огромный этот букет Юльке.
Она ждала уже с вечера. Но всякий раз просыпала, и вскакивала только, когда он стучал в окошко. С разбегу окунала свою полусонную мордаху в невозможную свежесть букета и замирала.
— … двадцать один! — улыбался Иван Григорьевич. — Как всегда, двадцать один. И тебе пусть всегда столько же будет. Ну, я пошёл.
— Ага… — млела Юлька.
3.Егор
В первый раз Иван Григорьевич увидел его осенью. К Юльке приехала развесёлая компания — дело, понятно, молодое — яблоки собирали. Что они там насобирали совсем не ясно, натрясли больше. Но смеялись громко, свет в окошках горел долго. Утром Юлька не появилась. «Бывает», — подумал старик, покрутил в руках пустой стакан, но чай пить не стал.
И вот тогда он увидел Егора. На Юлькином месте стоял чужой. Курил.
Старик крякнул, развернулся и ушёл.
Зимой Юлька вышла замуж. Вера-почтальонша так и сказала: «Упорхнула от нас»
Иван Григорьевич тоже был на свадьбе. Не в ресторане, нет. Дома у Юльки. Всё думал-думал, что подарить, а потом решился.
— Вот тебе, милая… вам, то есть, — исправился старик, — на память. Вещь в хозяйстве подходящая. Думаю, что теперь не тюльпанами года будешь мерить, а, скажем, розами…
— Ого! сколько пива войдёт, — засмеялся Егор, подхватывая на руки большую вазу.
Юлька обвила руками шею Ивана Григорьевича и как-то вся затихла.
А весной молодые затеяли ремонт. Егор убедил Юльку. Такого порассказал!
— Окно это, Юль, заложим, конечно… здесь стену поставим… картину повесим.
— Как заложим? А чай?
— Что чай? — не понял Егор. — Чай вот здесь пить будем. Или кофе. Смотри: хоп! Кофеварка!
— Да я не пью утром кофе, — засмеялась Юлька.
— А ты не пей, девочка моя! Ты приготовь!
В мае ремонт почти закончили. По утрам, чуть приоткрыв глаза, она сразу натыкалась на картину и тонула в этом пёстром водовороте. Странная была картина: цветастое завихренье… будто тебя втягивает в дыру какую-то… как в эти воронки на реке. Юлька зажмуривалась и вскакивала с постели. Егор пил кофе, она привычно расставляла по местам разбросанные им вещи.
— Знаешь, мне не нравится. Эта заплатка на стене. Будто меня замуровали. В комнате-то еще ладно, а с улицы… Надо что-то решать, Егор
— Без проблем, — хохотнул Егор.
— А давай сделаем так, чтобы Иван Григорьевич не в заплатку на нашей стене смотрел, а?
— А давай!
Егор недели три колдовал со стеной, готовя сюрприз для Юльки.
В то самое утро старик с трудом опустил ноги с кровати, тяжело встал и побрёл к окну.
— Нести тюльпаны? Не нести? Не стукнешь теперь в окошко по-соседски…а в дверь звонить неловко, — мучил он себя вопросами.
Встал у окна, вздохнул, поднял глаза на Юлькин дом и обомлел.
Прямо на него смотрело нарисованное окно. Старик охнул и опустился на табуретку.
Юльке ночью не спалось. Она даже встала и налила воду в вазу старика. Потом ненадолго вздремнула, но вскочила утром рано-рано. Егор недовольно проворчал:
— На дойку, что ли пора?
— Чёртов шутник, — почему-то вдруг разозлилась Юлька.
Старик не появился. Юлька поёжилась то ли от утренней прохлады, то ли от чего-то другого, тяжелого и пока ещё непонятного. Она вышла из дома и остолбенела. Нарисованное окно на стене её дома было таким нелепым.
А напротив, на окошке у Ивана Григорьевича, стояли тюльпаны. Её тюльпаны.
Юлька горько, как в детстве, заплакала.
ДВЕРЬ
1. Саня
В марте Саня добрел. Так добреют сытые. Или те, кто предвкушает. Саня добрел от удовольствия видеть, как уходит ненавистный холод: день съедает остатки беспомощного снега, из тяжелой серости голубыми проталинами улыбается небо, куст старой смородины у соседней пятиэтажки, пригретый солнцем, шевелит пока еще сонными почками, а дядя Миша каждое утро матерится, собирая обнажившуюся после зимы грязь.
Саня ждёт лето, поэтому любит весну. В апреле у Сани отпуск — генеральная уборка перед отдыхом для уставшей его души. Летом, освободившись от бесконечных "надо", он тихо вздохнёт, а потом спокойно выдохнет: тепло. Просто тепло. Без всяких спецодежд и придуманных зимних радостей. Так тепло, что всему улыбаешься. Словно пацан посматриваешь то на драчливых воробьёв, то на короткие юбки девчонок, то на пьяного дворника — потому что это взаправда.
Саня — доктор. И отец его был доктором. Вспоминая его иногда, Саня улыбается краешком губ: "земским" доктором, тем, что в дождь и в холод без вопросов и всяких сожалений о чёртовой судьбе идёт к больному за много вёрст — надо. Саня разбавил отцовскую верность профессии въедливым интересом к сути проблем больных. Он помогал не поглаживанием по голове, а холодным и резким: "чистим". Саня-доктор свято верил в то, что больной должен понять проблему "во всей красе" и, поняв, тянуть себя из неё изо всех сил, часто вопреки. Поэтому он был как неудобен, так и любим одновременно.
Вообще-то он хороший мужик. И семья у него тихая и надёжная: жена, дети… попугайчики… кот есть, конечно. Всё хорошо: утром чай с бутербродами, днём работа, вечером кино смотрят вместе по телику. Больные, как водится, названивают, родственники в гости зовут, ремонт квартиры раз в пять лет.
Ещё Саня рисует. Он так и говорит, что, мол, я рисую, это художники пишут, а я рисую… что вижу, то и пою. Достаёт лист ватмана (какая разница на чём записать?) и рисует. Потом перевернёт, напишет что-то и на кнопочку к стене пристроит. Картинка повисит-повисит, да и перекочует в картонную папку с завязками, чтобы нырнуть в ящик стола. Настанет минута, и Саня достанет новый лист ватмана и акварель: хоп! — и готово. Ему это в радость, потому что в голове у него картинка давно живёт, и выпускает он её только потому, что другая уже стучится.
Последняя была такой:
значит, облака… нет… небо, а вот на небе том, облака. Два. На одном сидит мужик. Ножки свесил, руками упирается в края и заглядывает, смотрит, то есть, вниз. Лицо такое у него щуристое с усами, как у кота. Морда, в общем, у мужика сильно довольная. Другое облако свободно. Нету там никого. И видно по всему, что и не надо. Внизу народ мельтешит: баба с граблями, цветочки рядом с ней, собака к дереву спиной прислонилась — отдыхает, "чапай" с пулемётом по дому с колоннами строчит, два пацанка верёвку перетягивают, пальма… в кадке. А мужик на всё это сверху смотрит, значит, и улыбается.
Снял со стены картинку эту Саня, потому что затеял ремонт. Дом старый, старинный даже. Давно, когда здесь купили квартиру, Саня все перегородки снёс для воздуха, двери поубирал, чтобы свобода была всюду, обои новые приклеил, стол к окну придвинул, жене в кухне рыб развесил (любит она рыб этих), ребятам компьютеры купил — зажили.
А вот как убрал со стены картинку (никто в доме и не заметил), так и подумал: была только что, а теперь пусто — стена! и что на той стене — дела до этого никому нет.
Саня задумался на два дня. Потом погладил рукой обои, постучал костяшками кулака по стене, сходил за ножиком на кухню, покурил там заодно, вернулся к себе, подковырнул обои, ещё раз постучал… напрягся от интереса. Здесь Санина въедливость и зашептала, чтоб дальше ковырял. До вечера со стеной возился, а потом смотрит — кладка. Убрал кирпич, а там дверь! Крепкая такая, не нынешняя. Странно.
2. Она
В марте Юлька переехала. Точку поставила. Жила-жила, а потом выдохнула и сказала самой себе: или так, или… Короче, развелась и переехала. Для всех — шок, а для Юльки нормально. Она долго думает, взвешивает, сомневается, себя ругает, прощает, терпит, опять думает, а потом видит, что надо ставить точку. И ставит.
Юлька спец по связям с общественностью. Общественность эта и все её связи Юльке поперёк горла давно. Но семью кормить надо было, и Юлька улыбалась и начальству, и общественности, и коллегам, и родным и близким. Всем. Потому что положено держать лицо. И спину. Спину она научилась держать давно, ещё в детстве, она ж на улице выросла. А там не забалуешь: или она тебя, или ты её.
Юльке улица часто снится. Больше того, она спасается там, как в папиных ладонях. И не то, чтобы Юлька всегда верховодила, а просто в обиду себя не давала, вот и получилась такой самостоятельной и сметливой.
Юлька красивая. Так говорят. Она девчонкой злилась, а потом научилась пропускать мимо ушей — пустое всё это. Эта Юлькина самостоятельность и странная нелюбовь к себе часто смущали людей, и ей не верили. А Юлька ничего поделать с собой не могла, жила открыто и так честно, что окончательно всех запутала: хитрит, мол, девка.
Вот и сейчас, с разводом этим, на Юльку выплеснули ушат всякого и притаились до поры-времени. Ей больно, конечно, но что уж делать? Терпеть только.
Терпеть трудно, и Юлька всё задаёт и задаёт себе ненужные вопросы. И вяжет. Сидит в квартире своей неустроенной на полу, прижавшись спиной к стене, и вяжет. Всё равно что вязать, лишь бы вязать. Платьице для девочки, шарф приятелю, кофту какую-то себе… Или не себе? Потом всё раздаст, клубки в коробку соберёт до лучших времён и успокоится: пора делать ремонт в квартире.
По-хорошему стену надо бы снести между кухней и этой маленькой комнатой, чтобы воздуха побольше было, свободы. Нашла рабочих, договорилась с мужиками (с этим Юлька справляется легко), управилась.
Однако, стена, та, что напротив, Юльку странным образом смущала. Собралась было поклеить обои, но вдруг передумала, опять мужиков тех позвала (кофе, сигаретки, бла-бла…), они постучали, переглянулись и стали отбивать штукатурку. До вечера трудились, а потом ахнули — дверь! Красивая такая, крепкая, не нынешняя. Мужики смеются, что клад, мол, а Юлька бегом во двор окна соседские считать-понимать.
До ночи ту дверь скоблила, отмывала, любовалась. Свечку на пол поставила, уселась рядом и давай историю сочинять.
Этих историй у Юльки немеряно, любит она сама себе рассказывать что-нибудь. Насочиняет, бывало, настучит, сунет файлик в папочку «Всякая фигня» (а кому это надо?) и идёт себе спать.
Короче, уснула она под утро. Свернулась клубочком, ладошки под щёку сунула и с улыбкой на лице в сны свои и улетела. Одна. Ну как дитя малое, ей-богу! Да, похоже, ей никто и не нужен.
3. «Щастье...»
Саня решился всё-таки заглянуть к соседям. Вечерком отужинал с домашними, встал и молча ушёл.
Юлька поняла, что дверь ту ни при каких обстоятельствах прятать не будет. Ей эта дверь нужна.
Она впустила Саню в квартиру, даже не заботясь о том, кто так настойчиво трезвонит. Будто ждала.
— Ну здравствуй, соседка.
— Привет, — улыбнулась она в ответ.
— Нашла?
— Ага.
Они подошли к двери.
— Классная, да? — Саня погладил дверь рукой.
— Настоящая, правда?
— Точно. Ты что с ней будешь делать? — Саня посмотрел Юльке в глаза.
— Ничего. Она мне нужна.
— Понятно.
— А ты? Ты как её нашел-то?
— Да снял картинку… обои… кирпич…
Они засмеялись.
— И я кирпич убрала. А что за картинка? Кофе будешь?
— Да ерунда.
— "Всякая фигня", да?
— Точно, "Всякая фигня"
— Покажешь?
Саня внимательно посмотрел на Юльку. Не удивился, просто понял, что ей интересно.
Она ставила на стол кружки, когда он вернулся и сунул ей в руки лист:
— Как назвала бы?
— "Счастье", — сходу ответила она, улыбнувшись.
Саня замер на мгновение, потом перевернул картинку и Юлька прочитала: "Щастье"»
— Точно. Взавправда. И именно "Щастье" — засмеялась она.
Они пили кофе и смотрели на дверь. Молчали.
ДЕВОЧКА И МЕДВЕДЬ (почти сказка)
Предчувствие
Лес, будто по приказу детской считалочки, замер. Замерли ели, сцепившись верхушками у самого-самого неба. Кора струпьями сжала стволы. Замерли травы под ногами, поникли, растелились бездыханно. Мхи выступили возле поваленных, давно умерших, деревьев, расползлись по стволам пятнами. Жизнь коснулась края бездны.
Ни щебетания птиц, ни шума листвы, ни шорохов — ни звука. День потерял свет, будто уснул.
Девочка шла неспешно, осторожно ступая, бережно обходя препятствия. Ни страха, ни удивления, ни вопроса не было в её движениях. Лесные сумерки не пугали её, она будто не замечала их. Её глаза светились надеждой и верой. И столько внутренней силы было в маленьком её тельце, что, кажется, эта самая сила и светилась. Или это светилась сама девочка? Там, впереди, Девочка видела свой Дом. Видела сердцем.
Часть 1
1.Девочка
— Ты сама виновата! Мне жаль тебя, но сначала виновата ты. Во-первых, ты скрытная. Вот носишь-носишь в себе, будто за плечами у тебя мешок с твоими правдами. А эти правды тебя и давят. Да и на кой они тебе сдались? Что ты с ними всё никак расстаться-то не можешь! Гордая очень. Вот и наказана. Во-вторых, попроще надо быть: ну там прикинуться дурочкой, не заметить, ну или поорать на худой конец. А ты? Ты ж вся такая честная-пречестная, прям плюнуть некуда. Знаешь, противно даже! Точно тебе говорю. С тобой же, как на собрании. А человеку надо расслабиться, соврать, ну или что-нибудь сотворить такое-эдакое. А ты как памятник. Вот мне интересно: ты всегда такая? И… ну эта-а... в постели тоже? Я б тебя убила. Ага! Ну да… согласна: он — скотина. А кто не скотина? Все ж такие. Я тебе говорю: не можешь изменить ситуацию, просто живи в ней. Мне кажется, что он только рад был бы, если бы ты ему подарила что-нибудь типа романчика на стороне. Сразу бы встрепенулся и увидел, что ты всем нужна. Ну попсиховал бы, конечно, но зато как смотрел бы на тебя, а? Вот скажи: ты знаешь сколько он получает? Нет? да понятно! Откуда тебе знать! Ты ж не смотришь в карманы, тебе ж стыдно! А он и врёт. Знаешь, кому врут? Тому, кто врать не умеет. Удобно ж! Тебе врут, а ты и веришь! Потому что сама не врешь. Короче, Подруга, я тебе так скажу: замутила ты свою жизнь в неправильную сторону. Ну как дитя! Вот как была девочкой, так Девочкой и осталась.
— …возможно. Не получилась из меня женщина. Заблудилась. Я всё Дом строила. Свой. А дом ведь что такое? Там светло. Потому что честно. Иначе, думаю, это не дом, а общежитие. И муж — товарищ по партии, а не родная душа. Да ладно… чего уж там…
— ну вот опять! Ну что ты всё ручки по швам, а? Что случилось? ничего! Всё вовремя! Радуйся! Ты со своим чистоплюйством эдак до конца дней сидела бы и в окошко смотрела. Смотри: ты свободна, и это хорошо. Ты будьте-нате какая тётка! Только глаз зажги. Глаз гореть должен!
— Один? Во лбу?
—… ха! наконец-то! зашевелилась. Два! Оба!
— Страшная картина вырисовывается, Подруга! Два светящихся сами по себе глаза — это ж жуть какая-то!
— …чего ж сами-то? Не сами! От предвкушения! Иначе тебя не видно будет. Ну вот кто тебя увидит? Как?
— …не знаю. Я просто верю и всё.
— Дура ты! Себя демонстрировать надо, а не верить в «большое и светлое»
Подруги замолчали, утонули каждая в своём, в сокровенном и желанном. Они не мешали друг другу, не держались своей странной дружбы. Они просто были. Были всегда. Это «всегда» спеленало их самих, их привычки и привязанности. Они могли месяцами не видеться и не перезваниваться, потому что знали наверняка, что каждая где-то совсем рядом. Жива и здорова. И это главное.
2. Медведь
Это уже потом она его так назвала — Медведь. Даже не так… Сначала она смеялась и по-разному перекатывала на слух это «медведь», выискивая всё новые и новые слова. И было в этих новообразованиях столько нежности и тайны, что первоначальное значение слова куда-то ушло, спряталось… затаилось.
Он улыбался. Просто улыбался и всё. Она не знала, что там у него на уме. И до поры не задавалась этим вопросом. Достаточно того, что он был. Нет, не так… что он появился в её жизни. Возник.
Он возник ниоткуда. И она явилась ему случайно. Им совсем не нужны были новые знакомства, новые отношения, переживания и прочие страсти. Особенно страсти. Эти очень вкусные приправы нежных отношений. Или нужны чуть-чуть… так… для самооценки, чтобы встрепенуться и посмеяться над собой. По-доброму. Она так думала. И думала, что он думает так же. Вот с чего вдруг? Почему так же? да потому что так проще жить: сам себе придумаешь, сам же и играешь.
***
— Хорошая она. Умная. Нежная. Пусть будет. Только бы не занесло её в «правду». Ну на кой? Зачем нам с ней это? Хорошо пока хорошо. Да и не верю я в то, что может быть хорошо вечно. Не может. Уходит, как только появляются дополнительные обязанности. А здесь столько сложностей, столько заморочек, столько нерешаемых проблем вырастет сразу, что вся «хорошесть» вмиг превратится в «нехорошесть».
Надо удержать её в этом состоянии подольше. А дальше будет видно. Да сама уйдёт. Устанет. Они все устают от неопределённости. Заносит её смешно иногда. Прозвища эти медвежьи… Говорит, будто ласкает. И ведь не устаёт же! От меня ждёт подобного. Не хочет принять, что не моё это, что другой я. Ведь понимает, а не принимает. Придумала она меня. Эх… сама же страдать будет потом.. Жаль её. Надо как-то потихонечку сбавлять обороты.
Он затушил сигарету и взглянул на небо: выискивать Медведицу вошло у него в привычку.
— Вот ведь девчонка! Того и гляди приучит меня ко всей этой ерунде.
А я не Медведь, я — ленивец. Да и почему медведь-то? надо бы спросить у неё. Неуклюжий, что ли? Пожалуй… да, бывает, так скажу, что и самому потом страшно. А она — умница! — переживёт как-то по-своему, поразмыслит, да и поймёт, что зла не держал. Однако, раскисать не следует. Ни к чему. Зряшний труд. Не верю. Кажется она и сама уже догадывается, что надо удержаться на своих местах . Вот пропала на неделю. Молчала. Думала? Решала? Пусть… И правильно. Только бы не сорваться, не сказать… Нельзя её обижать. Я-то справлюсь. Вот возьму и забуду. Напрочь. Будто и не было её. Умерла. Бывает? Вот и пусть. Справлюсь.
Он ещё долго ворочался в своей постели, вздыхал, сбрасывал с себя одеяло и, остыв, снова натягивал до подбородка. В тёмном его окне светила одна единственная звёздочка, такая родная, такая желанная.
***
Она понимала всё. И не хотела, но видела, потому что чувствовала. Решение не приходило. Потому что его не было. Оно могло быть только обоюдным. А вот в единственном исполнени — совсем бесполезным.
Девочка в своих снах всё шла и шла через тот странный замерший лес. Каждый её шаг отголоском сердца стучал: «тоск-ую»:
Я подурнела от любви,
Душа торчит наружу.
Скажу тебе: "Не приходи!
Не нужен..."
И, окунувшись в зеркала,
Опять услышу:
"Стучат полночные часы...
Как ненавижу!"
Задёрну штору и уйду
В себя шальную.
Не позову, не отзовусь —
Перелицую.
И в этом — тесном и чужом
(на нить живую)—
Сыграю пьесу о себе.
Замаскирую.
А звёздной ночью у окна
Опять тоскую:
Медведицей во сне плыву.
Колдую.
Часть 2
1. Дом
(…)
— Доброе утро, родной! — Девочка коснулась Медведя рукой и присела на кровать.
Он, её Медведь, всегда был рядом.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
За руку
… не отпускает последняя встреча с Бутманом, его осеннее «Возьми меня с собой». Саксофон уведет — и глазом не моргнёшь. Я и пошла: по вечернему городу, в обнимку с моросящим дождём, спрятав руки в карманы любимой куртки. Расцвеченные огнями улицы шуршали желаниями. А мне хотелось тишины и тёплых ладоней. Не глаз с зовущей радугой, не ласковых слов, а ладоней. Чтобы спрятать свои озябшие руки, а заодно и душу… «возьми меня с собой».
Прикосновение рук — абсолютное доверие. Так ребенок спасается в ладонях взрослого, так мать легонько касается твоей головы, так отец похлопывает по плечу, так разговаривают друзья, так любимый обнимает тебя за плечи… «возьми меня с собой»
Малышка делится впечатлениями и, не справляясь с эмоциями, помогает себе руками. А ты отворачиваешься, ты — в серьёзной жизни, и тогда две маленькие тёплые ладошки прижимаются к твоим щекам… «возьми меня с собой».
Как же мы наивно оберегаем свою территорию, отгораживаемся частоколом надуманных проблем, прячемся от желаний, а потом отчаянно ищем спасительную ладонь. Всё вдруг оказывается выдумкой, и только протянутая рука способна сказать главное и увести туда, где искренность, куда позвал саксофон… «возьми меня с собой»
ps Иллюстрация из интернета.