Визит

Антонина Макрецкая
Я стою у окна. Жду. Ты уже здесь, но пока я не замечаю тебя… А волосы на моём затылке слегка приподнимаются, они чувствительней меня. Ты тихо раздеваешься. Снимаешь с себя всё… Прижимаешься ко мне… Две ладони ложатся на мои холодные сухие груди, ещё одна на область пупка и четвёртая ныряет в излюбленную теплоту внизу живота. Клыки врезаются в мой загривок, а хвост опутывает щиколотки… И тогда я понимаю, что ты уже здесь. Улыбаюсь. Мне больно. И страшно. И так снова больно. Спасибо тебе за это…
Потом ты подходишь к мольберту и громко истерично хохочешь, заливаясь слезами, над белизной и чистотой сиротливого холста. Сквозь большие и маленькие дыры в крыше, кое-где светит солнце, а местами дождь заливает закоулки моей утлой, другого слова не подобрать, мастерской. Ветер играет лохмотьями, заменяющими занавески. И нет дверей… Ни одной двери… Как  же ты приходишь?
Полуразрушенные стены не устают падать на прогнивший пол кусками бетона и шпатлёвки. Я люблю их больные серо-жёлтые лица, я могу целовать их часами, задыхаясь пылью и цементной крошкой… Я не устаю любовно бить их окровавленными кулаками и цветные осколочки засохшей краски впиваются мне под кожу, складывая жутковатую мозаику.
Ты всё хохочешь и хохочешь… Так искренне зло и заразительно. Я, невольно, тоже улыбаюсь, и ты замолкаешь. Ты знаешь – мне нечем, не о чем писать.
Ты приседаешь над пустой палитрой и, не напрягаясь, гадишь на неё… Мастерская наполняется запахом твоего дерьма, слегка расползшегося по палитре.
И, конечно же, я несусь к кисти, хватаю несколько и дарованные тобой краски. Пишу. Пишу то, что ты делал… или делала, мне пока не удалось разобраться. Пишу, как ты гадишь на небольшую фанерку, что я использую в качестве палитры.
- Это закат. – Говорю я  на высоких частотах, которые слышат только собаки и ты.
- Это говно. – Ты говоришь не то, что думаешь… Ты никогда не говоришь правды… Может быть не знаешь её, а может быть знаешь слишком хорошо.
И я пишу себя,… потом тебя… наших не родившихся детей… Они выходят уродливыми карликами с огромными головами и малюсенькими глазками, их кожа покрыта гнойными волдырями, а ты вылизываешь эти создания своим синим, своим шершавым, своим холодным, своим сухим…
И тогда они перестают быть такими страшными. Нет, ничего в них не меняется, но я вижу их уже совсем по-другому… Наверное, это потому, что ты вылизываешь мои зрачки своим розовым, своим гладким, своим тёплым, своим влажным…
Ты включаешь телевизор… Мы мирно садимся перед мерцающим стеклом. А за ним чёрно-белые люди носят чёрно-белую одежду, едят чёрно-белую пищу и дарят друг другу чёрно-белые цветы. У всех у них серые лица, серые волосы и серые глаза… Они мне нравятся. Они такие простые… мёртвые. Не то, что куклы. Я смотрю на маленьких марионеток, висящих на стене за телевизором… А они смотрят на меня этими большими своими не моргающими глазами…. Ты так часто порываешься избавиться от них, но они неотъемлемая часть меня, а потому не тонут, не горят и прочнее стали.
Теперь все дыры в потолке истекают дождевой водой. Солнце ушло, и я даже немного радуюсь, ведь это значит, что ты ещё побудешь. Ты никогда не уходишь в ливень… и так редко приходишь в погожие дни.
Ты знаешь, что без тебя я не могу жить… Ты знаешь – ты моя пища… Могу день, неделю, две – превращаюсь в скелет, умираю, высыхаю, мучаюсь без тебя… Доедаю крохи твоей плоти, разбросанные по полу, закатившиеся по углам… Целую твои следы на гниющем полу, но мне мало, мне чертовски мало этих невидимых глазу частиц.
Ты расслабляешься и начинаешь испускать аромат, кружащий мне голову, не дающий сидеть на месте, учащающий биение сердца. Я меняю холсты один за другим… Образы сливаются в моей голове разноцветными пятнами, растекаются в крови, сочатся из ноздрей, ушей, рта, пальцев, коленей и пяток. Я сбиваюсь с ног, задыхаюсь от напряжения… мне так хорошо!
Ты бросаешь в меня булыжники, и я грызу их, глотая вместе с осколками своих зубов.
Я пишу аллею, столетние деревья… это дубы… или вязы. Они прекрасны. Дряхлый старик в поношенной, выцветшей одежде сжимает в морщинистых узловатых пальцах маленькую, сухонькую ручку старухи. Любовь протекает между ними, лица их похожи до неправдоподобия. Они срослись затылками и спинами, и ягодицами… икрами, пятками, а главное сердцами. Им обоим больше века. Он воевал – терял друзей. Она ждала его в блокаду – теряла детей. Они болели – теряли радость и здоровье… Но всегда находили все потери друг в друге. Сейчас они пойдут домой, в малюсенькую квартирку на окраине города. Они выпьют сладкого чая, пересмотрят семейный альбом и, безмолвно обо всём договорившись, лягут в кровать, чтобы одновременно сделать свой общий последний вдох.
Я им завидую… Знаешь, иногда мне кажется, что я никогда такого не испытаю. Ты ведь ревнуешь меня ко всем. Ты не желаешь делить меня ни с кем. Когда очередная моя любовь заканчивается небольшой смертью, ты приходишь, утешаешь меня, укоряешь, воскрешаешь… Возможно когда-то мне придётся выбирать между тобой и тихим семейным счастьем… Я даже не пойму, откуда в тебе столько эгоизма?! Честное слово, моему бедному сердцу осточертело скитаться по съёмным квартирам в поисках уюта и преданности… Ну, конечно, ты улыбаешься. Ты ведь знаешь, что без тебя мне и счастье – несчастье… Ха! Если встанет такой выбор, я уйду с костлявой…
А сейчас я пишу. Я пишу прекрасного, высокого, сильного мужчину, его густые каштановые волосы идеально пострижены, зелёные, как малахит глаза, смотрят гордо прямо перед собой. Классический чёрный в тонкую полоску костюм сидит на широких плечах и узких бёдрах, как влитой. Вот идеальный персонаж дамского романа. Он стоит у выхода из роскошного ресторана, а услужливый парковщик выруливает из-за угла в его шикарном Роллс-ройсе.
Я пишу на заднем плане другого мужчину. Худого и сгорбленного, с растрепанными, подёрнутыми сединой космами, сосульками свисающими до плеч. Блестящие, живые, серые глаза его глубоки и пронзительны. Одежда, не по размеру маленькая, помнит, должно быть, ещё его деда. Вокруг снуют цыганята и первый, не глядя, тянет чумазому мальчишке пять долларов, а второй, присев на корточки, обрабатывает ваткой разбитую губу шестилетней девочке, а два сорванца с кровоточащими кулаками, переминаются с ноги на ногу, в ожидании… нет, не денег, а заботы и участия.
Сейчас первый мужчина уедет восвояси, а мальчишка, схвативший купюру, ловко сунет её в карман… второго персонажа. Шестилетняя девочка причешет его космы, а смущённые сорванцы, несмело протянут яблоки грязными ручками.
- Кто из них богаче? – Спрашиваю я тебя.
- Цыганята… - Смеёшься ты и опять не говоришь того, что думаешь.
Так хорошо, что ты здесь. И я, немного утомившись, кладу свою лёгкую свинцовую голову на твои колени. Ты наклоняешься и выдыхаешь в меня себя… И твои слёзы падают мне на кожу и шипят, разъедая щёки, губы, лоб… Озёра моих глаз выходят из берегов, падают на пол хрустальными бусинами. Десятки твоих ладоней облепляют моё твёрдое тело, сжимают, вытесняя из прокуренных лёгких остатки воздуха…
 И вдруг резкий белый свет вспарывает мастерскую и мои сырые веки. Ты выпускаешь меня из сладких объятий, что ещё минуту назад так любовно убивали меня. Я пытаюсь схватить тебя, но плоть уже не осязаема.
- Не уходи!.. – Звеню я колокольчиками сознания.
- Солнце… - Шуршишь ты в ответ фольгой кожи… Я киваю. Солнце тоже радует меня, но почему Ты его так не любишь…
Всплеск твоих губ полоснул меня по щеке… Я ловлю своё отражение – волосы повисли безжизненными паутинками, они чувствительней меня…