Глава двенадцатая
Сентябрь сорок третьего был замечательно теплым. За лето мы отъелись овощей и зелени, а также фруктов. За городом Управа выделила землю под огороды. Это было большое подспорье для поселка. Но веса мы, дети, не набирали от растительной пищи – тянулись только вверх. Папа с мамой наоборот – росли вниз. Папа как опустил голову с приходом немцев, так и ходил, словно хотел изо всех сил сделаться незаметным. Маму же гнула к земле неутихающая язва. В доме не было ни жиров, ни молока, ни мяса, и всегда не хватало хлеба.
И вот однажды появилось в доме целое богатство, подаренное бывшей папиной ученицей, – поросенок! Совсем крошечный. Это было дитя военного времени – худенькое, юркое и нервное, с перепуганными черными глазками. Мы с Лялькой теперь целые дни проводили в подвале, где прятали поросенка от посторонних глаз, и поднимали такой визг, что прибегала мама:
– С ума сошли, вся улица слышит!
– Это не мы, это он!
Визжали втроем, уж очень было весело с этой живой игрушкой.
А в поселке что-то случилось. Немцы словно все одновременно повылезали на улицу. Наши постояльцы так и не вернулись из очередной поездки. Со стороны огородов гремела невидимая гроза, хотя небо оставалось безмятежно-синим. Под вечер наша улица наполнилась уже ближним грохотом – то проезжала немецкая техника, за которой топала усталая пехота с надвинутыми на глаза касками.
– Фронт приближается, надо завтра же копать картошку, как бы не опоздать, –забеспокоился папа.
Картошку родители и Ната копали весь день и привезли на тачке, сооруженной недавно папой. Хлеб теперь не ели – из него делали сухари. А однажды утром мы с сестрицей обнаружили вместо поросенка лишь посыпанные солью дрожащие жидким салом шкурки и устроили великий плач. Правда, успокоились быстро – душистыми кусочками жареного мяса, которого не ели с самого начала войны. Это был настоящий праздник для желудка! Борщ и жаркое – просто довоенное лакомство. Поминки по рано убиенному поросенку отмечали в подвале, куда грохот дальнобойных орудий проникал в образе летней грозы и не так пугал.
– Сима, надо сегодня же машинку спрятать.
Ага, значит, снова будут закапывать «зингеровскую» швейную машинку!
– Мы уезжаем? – спросила я.
– Типун тебе на язык!
Мама боялась всяческих примет. У нас в приметы верил весь поселок.
Они как бы заменяли недостаток веры в Бога. Спросишь, куда мы идем? – и в ответ получаешь испуганное:
– За кудыкину гору.
Базар, кино, гости, тетя Рая – ничего нельзя было озвучивать как конечный пункт направления, все было таинственной «кудыкиной горой», потому что могло принести неудачу. Вот, мол, когда придем на место, сама увидишь.
– Никуда мы не едем, мы наших дождемся.
Последние дни только и слышалось:
– Вот когда наши придут...
Как-то утром мы услышали во дворе немецкую речь и сильно испугались: неужели вернулись постояльцы? А мы их вещички давно снесли вниз и поселились на втором этаже, более светлом и уютном.
– Панове, а ну выйдить на хвылыну!
Под окнами стоял дядька из Управы в окружении нескольких фрицев с мрачными физиономиями. Что-то случилось...
На переговоры пошла мама. Больше всего она боялась за Наточку.
– Швыденько збырайтеся, Дви годыны на зборы!
– Но как же?! – заметушилась мама. – Куда я с тремя детьми пойду?
Немцы со скучающим видом пошли к калитке, а «пан» из Управы сообщил маме, что выселяют все побережье. Не сегодня-завтра здесь пройдет линия фронта.
Это было 17 сентября 43 года. Немцы, отступая, решили весьма своеобразно очистить прибрежную зону – попросту сжечь все дома. Никаких других объектов на нашей улице не было, разве что баня представляла сомнительной важности объект...
Никто пока не знал, что в тот же вечер, когда последний житель попрощается со своим гнездом, по нашему « проспекту» пройдет спецкоманда с факелами, и запылают крыши, стены, сады – рухнет целый мир, в котором появились на свет и выросли несколько поколений. Берег превратится в пепелище. И мы не увидим, как будет полыхать наш дом, построенный в муках в течение десяти лет, заполненных непосильным трудом, нуждой, болезнями и... надеждами на « светлое будущее».
И, наверное, хорошо, что маме не расшифровали словечко «очистка» – мы уходили с надеждой вернуться. Ведь уже такое было однажды...
Через два часа мы в очередной раз влились в толпу беженцев, пока еще не знающих, что они – почти погорельцы. И еще долго мы не узнаем, какая драма разыгралась там, где жители отказались покидать свой дом. Их просто расстреляли. Так погибла и жена дяди Пети, тетя Настя, хлебосольная женщина, приютившая в своем доме пол-улицы...
Когда мы вышли за калитку, папа повернулся лицом к нашему дому и беззвучно заплакал. Чуяло его сердце... Мама посадила Ляльку поверх груженой тачки, я шла рядом. Нас окружали со всех сторон полицаи из Управы и немцы. Мы двинулись к мосту. Молодые полицаи (из местных) гарцевали на лошадях, поигрывая плетками и громко хохоча. Им нравилась власть над этой послушной колонной плохо одетых женщин, стариков и инвалидов. Они горланили с удовольствием и размахивали нагайками без всякого повода. Их ненавидели больше, чем немцев. Слово «предатель» пока никто вслух не произносил. Но я никак не могла понять, почему эти полицаи разговаривают по-украински, если они – фашисты? Инстинктивно я тоже боялась полицаев больше, чем немцев. Те вели себя потише и как-то отстраненно. Они были озабочены наступлением русских и просто выполняли приказ, не получая от этого удовольствия. А наши « запроданци», как потом их называл папа, вели себя безобразно.
Возле моста образовалась пробка. Колонна остановилась. И охрана заскучала. Немцы сбились в кучу (они держались от полицаев отдельно, тоже презирали?), потом все послезали с коней. А бравые полицаи, весело поигрывая плетками, поехали вперед на разведку. Мы были в хвосте этого огромного табора и оказались на время без призора. И тогда, не сговариваясь, как-то дружно весь этот хвост повернул назад, через насыпь, к поселку завода « Коминтерн». Никто из немецкой команды даже не повернул головы в сторону беглецов, так им было наплевать на дальнейшую нашу судьбу. Ну, окажемся в полосе огня, ну, сгорим в своих домах! Так ведь вон еще сколько согласных идти туда, куда их гонят! Весь мост запрудили.
– Сима, скорей, – волновалась мама, пока наша тачка, дребезжа кастрюлями, катилась с насыпи вниз, рискуя развалиться на ходу.
Пустынная улица заводского района встретила нас собачьим лаем. На окнах висели занавески, но им нечего было скрывать от посторонних глаз, как и собакам – не от кого стеречь хозяйское добро. Мама тут же это поняла:
– Сворачивай в дом, где нет собаки! Пока немцы не появились.
– Но это же чужой дом! – заартачилась честная Ната.
Она высмотрела издали какую-то одноэтажную контору с табличкой на дверях.
– Смотрите, учреждение! Давайте туда!
В доме было пусто и гулко, в комнатах – высокие печи, выложенные кафелем в рисунок. Тачку мы спрятали во дворе, а потом разложили на полу вещи и просто отдыхали от пережитого страха, правда, то и дело выглядывая из окон.
– Немцы!
Появились мотоциклисты. Ехали они медленно, потом неторопливо вылезали из колясок и шли во дворы, где были собаки. Раздавался выстрел и сразу же – жалобный визг, так что объяснений не требовалось. Я сидела, скорчившись и зажав уши руками, сердце колотилось от страха. Вот выстрелы все ближе, предсмертные вопли собак все громче... Мы сидим онемев. Вот когда чувство настигающей погони закладывалось в клеточки мозга, чтобы потом претвориться в страшный многовариантный сон, терзающий годами..
Мы боялись сидеть на одном месте. Нам казалось, что улицу будут прочесывать ежедневно, и надо передвигаться на территорию, «очищенную» немцами. Мы шли по мертвым улицам – даже птицы не пели. Тревожный запах гари и тлена перебивал все летние ароматы.
– Сворачиваем сюда, – почему-то шепчет папа.– Хватит бродить.
На какое-то время мы останавливались в чужом дворе – передохнуть, и снова страх гнал нас по улицам в поисках надежного пристанища. Иногда нам встречались такие же горемыки и давали совет: туда не ходите, там уже полно людей. Или – там немцы!
Во многих домах, где мы оставались на ночевку, грудами лежали брошенные вещи. Ночевать среди чужих вещей было неуютно, словно мы забрались в чужой дом как воришки. Маме стыдно было даже срывать яблоки в « не наших» садах.
– И куда теперь? – слышала я мамин ночной шепот и папин ответный вздох.
Однажды команда поджигающих пришла и в этот поселок. Запылали дома напротив. Натка вела свой печальный репортаж возле окна, иногда ругаясь единственным разрешаемым ругательством:
– Сволочи, сволочи!
До сих пор я не могу понять, зачем было жечь пустые дома даже в этой отдаленной части заводского поселка. Никакого стратегического интереса она не представляла.
– Уйди, доця, от окна, – умоляла мама.– Заметят!
Мне запомнился один эпизод из этого кочевья – встречи с калмыками. Они появились в конце лета и сразу повели себя активно, если не сказать – агрессивно по отношению к мирным жителям. Они редко ходили пешком – все больше ездили верхом на конях. Как уже позднее выяснилось, взрослые их относили к категории предателей и не сильно вдавались в политический анализ этого явления. Откуда взялись на нашу голову еще национально ущемленные жители далекой Калмыкии, никто не понимал, как и того факта, что их боялись больше немцев.
Так вот однажды и в нашу временную нору сунулись конные калмыки. Мама едва успела спрятать Наточку – под матрац, на который и уселась для убедительности.
Молодые парни с раскосыми глазами только переступили порог калитки, как мы с Лялей дружно заревели. В комнату они не вошли, а ворвались. Наверное, увиденная картина не показалась угрожающей для их персон: орущие дети, скрюченная на голом матраце мама (язва болит!), растерянный папа в запасных очках посреди комнаты, готовый... к чему? Да ни к чему!
Калмыки постояли на пороге, оглянули наше скудное барахлишко и без улыбки, почему-то по-немецки (а ведь русский знали!) скомандовали выметаться из дому.
– Уф-ф, – сказала мама, спасая Нату от удушения, – вылезай! Пронесло, кажется. Надо уходить.
– Ку-уда? – не согласилась моя сестрица. – Они же ушли!
– К мосту надо идти, – решил папа. – С людьми не так страшно. Не думаю, что такую прорву народу гонят в Германию. Им там не инвалиды нужны, а работники, рабы.
Знать бы, что через два дня в город придут наши, мы бы пересидели в чужом погребе... Но переход через мост в толпе себе подобных сулил еще один выход. Если мы попадем в город, то сможем прятаться в квартире тети Лены. Ведь та пустовала!
Странно, у моста до сих пор не иссякла за эту неделю наших скитаний толпа беженцев. Часовые расхаживали по мосту на узкой пешеходной дорожке, словно боялись, что кто-то из этого измученного человеческого потока вырвется и сиганет в Днепр. Никто не спешил расставаться с жизнью, все шли туда, куда гнали немцы. Мы встроились в толпу и затопали вперед.
Большая площадь за мостом оказалась оцепленной немцами. Образовалась плотная людская пробка, живая, плачущая и кричащая. Нельзя было сразу понять причину женского воя. Оказалось – толпу разделяли на выходе с моста надвое – девушек вправо, в сторону вокзала, остальных – налево, к проспекту. Но эти остальные не желали расставаться со своими дочками, а потому плакали в голос, цеплялись за немецкие мундиры, отрывали девичьи руки от хватких солдатских, бросались прямо на приклады, пущенные в ход. Парням (почти детям по возрасту!) доставалось ударов побольше, их выдергивали из толпы грубо, пинками. Вот где поработали полицаи!
Отобранных девчат и парней строили в ряды и тут же уводили на вокзал под вопли матерей. Кто-то пытался перехитрить – пятился назад, в толпу, надеясь вернуться в самый хвост и там затеряться. Мама схватилась за сердце: все, Наточку угонят!
Вот когда Нату спас клочок бумаги! Она вдруг рванулась вперед, прямо к офицеру, распределявшему молодежь (калек не брали!), и стала ему что-то по-немецки говорить, тыча пропуск Днепроэнерго. Другой рукой она показывала в сторону Центра, где три недели назад еще работала чертежницей. Она убеждала немца, что боится опоздать в свое учреждение, которое всем составом эвакуируется в Германию. Ее там ждут вместе с семьей! Ей тут нельзя оставаться! Ведь потом могут сказать, что она работала на немцев!
Нет, чудеса в жизни бывают. Мы никогда не узнаем, почему немецкий офицер клюнул на столь наивное объяснение. Вряд ли он поверил, что Днепроэнерго нуждается в соплячке-чертежнице, да еще в комплекте с семьей. И вряд ли он поверил вообще в эвакуацию никому сейчас не нужного учреждения. Может, ему было приятно спасти симпатичную девушку просто так, или он жаждал исключения из надоевших правил? Или он не был злодеем по своей натуре?
Не знаем. Но чудо случилось. Офицер махнул солдату рукой, чтобы тот пропустил нашу семейку влево, в сторону проспекта, и мы протиснулись в спасительную щель, оставляя за спиной чужие вопли и слезы.
Продолжеение http://proza.ru/2009/06/15/984