ЮРИЙ ФЕЛЬДМАН
Маме посвящаю.
Елена Викентьевна и Семён Израилевич.
Елена Викентьевна оторвалась от нескончаемого писания историй болезни и поглаживая лабораторный стаканчик с букетиком подснежников, смотрела сквозь пыльное окно на мутное за облаками солнце. Лица её видно не было, лишь молодые кудряшки светлых волос, ещё фарфоровое ушко с серёжкой – гвоздиком, да совершенной формы удивительно белая рука, и эта кисть с длинными пальцами. ...Да! Создав женщину, Бог, кажется, иссяк.
….Может рискнуть? А? Как же я раньше этого в ней не замечал? Почти в каждой женщине, чёрт побери, есть нечто влекущее, но почему же, почему у меня всё так нескладно кончалось?“ – не находя ответа, в который раз спрашивал себя Семён Израилевич, вроде по-новому любуясь сидящей впереди и немного наискосок Еленой Викентьевной. „Впрочем, почему бы и нет“,- словно свежая травка сквозь прошлогоднюю листву проклюнулась озорная мысль.
Семёну Израилевичу, хорошо за сорок. Он довольно высок и сухощав, и почти красив, лишь маленький, будто с чужого лица, несерьёзный нос немного портит его. С молоду женский поклонник, но, мягко говоря, не слишком везуч. Несколько его браков привели к потере родительской квартиры, ещё он платил алименты на сына от первого брака и с недавних пор инвалидность последней жене, претендовавшей к тому же на часть скромной его комнаты. В больнице всё ещё сплетничали по поводу „истории с яблочком...“
А начиналось-то так славно. Изабеллу последнюю, свою жену, впрочем, как и предыдущую, привёз он из отпуска, на сей раз из Молдавии, влюбившись в щедрую формами южную красавицу. Полгода прожил, будто в раю, не замечая склонности Беллочки понежиться в постели, вкусно, причём лучше не дома, поесть и явную неторопливость в устройстве на работу. Но ночи! Ах, эти ночи! Они сглаживали дневные шероховатости, и Семён Израилевич казался себе очень даже ничего!
Начав снова делать утреннюю зарядку, он подсох и даже помолодел. И тут произошло нечто, как бы случайное, но для него, увы, почти неизбежное. Однажды, воскресным утром, бодро махал он гантелями у раскрытого окна, а жене захотелось снова, древним как мир способом, уложить его к себе в постель. Выскользнув из под одеяла, взяла из вазы яблочко, подкралась с ним, как Ева, лукаво сзади, и . . .и нечаянный удар гантели пришёлся ей прямо в лоб! Изабелла, взвизгнув от боли, упала, а очнувшись отчаянно ругалась, обнаружив при том замечательный запас матерных слов. Быстро выросла здоровенная шишка. Семён Израилевич, хоть и врач, растерялся, утешал, суетился, прикладывая холодные примочки, но она только злилась и лучшим из эпитетов, коим его наградили было „старый козёл“. К вечеру ей стало хуже. И пришлось тащиться в травмпункт, выстаивать унылую очередь из битых и ломаных, пока не приняла их толстая прокуренная докторша, коротко заключившая: „Сотрясение и не исключён ушиб мозга, - в больницу!“ Потом, уже неофициально: Что же Вы, коллега, так погорячились, с хахалем застукали, что-ли?“
Выздоравливать Изабелла не торопилась. Жаловалась на головные и прочие боли, много спала и неустанно ела. Муж виновато таскал ежедневно сетки передач - сметалось всё! За полтора месяца в больнице она на глазах превратившись в бабёху без возраста и форм. Дома, после выписки, процесс разбухания успешно продвигался параллельно с обоюдным охлаждением. Через четыре месяца, она оформила инвалидность, и суд присудил Райхману С. И. выплачивать пенсию как виновнику травматического её заболевания. Едва ж повеяло весной, уехала Изабелла домой в Тирасполь, оставив ему новые разочарования, южные и свадебные фотографии, да стоптанные тапочки с голубыми помпончиками. Вот, вам девочки и яблочко, - судачили в больнице!
Дружил с ним в больнице тёзка, весельчак и жизнелюб Семён Борбулис, не упускавший ни одной юбки, с юмором и самоиронией относившийся к своей страсти, но панически боявшийся жену и даже голоса её по телефону, называя страх перед ней „семейно-бытовым комплексом“. Семён Райхман скупо жаловался другу на превратности судьбы, тёска его Борбулис щедро раздавал почти бесполезные советы. Доброжелательный, но без меры открытый, разбалтывал он с шутками свои и чужие тайны. Вот и сегодня в буфете, где, несмотря на скромное меню, любили посидеть в обед медики, Бoрбулис травил соседкам по столу. Докторицы, любопытные, как и все женщины, слушали, кивали...
Что ни говорить, сладчайшая пища умов - сплетня!
- Вчера буфетчица Анюта хотела древние сардельки Семёна Израилича из холодильника выбросить, те вроде попахивать стали, так он не дал, распорядился отмочить в марганцовке и отварить: мол, их ещё есть можно. Не пойму - от скупости или жёны совсем его обобрали, трескает больничные наши супы и эти свои сардельки чуть ни круглый год. Мужик совсем неглупый, а вот… И не донеся ложку до рта, Борбулис замер и покраснел. Весело переговариваясь, в „едальню,“ так прозвали местный буфет, вошла Елена Викентьевна, сопровождаемая Семёном Израилевичем. Кивком поздоровались и стали в конец небольшой очереди.
. . . Шеи вытянулись, уши превратились в локаторы, глазки заблестели, зашептались. Он:
- Сегодня Вы меня пригласили, только угощаю я, договорились?
Сели за отдельный столик у окна. Жестикулируя, он тихо рассказывал видно что-то забавное, она кивала и охотно смеялась, прикладывая кружевной платочек к повлажневшему лбу. Полчаса спустя, продолжая беседовать, пошли они к выходу, высокие и ладные - она моложавая, оживленная и он, в шапке начавших серебриться чёрных волос, чем-то похожий на смущённого Мефистофеля. Даже острые на язык психиатры отметили, как хорошо они смотрятся вдвоём.
А свела их судьба, весна и протечка, затопившая отделение, где завом и единственным врачом был Райхман. Главный врач Мирошников пробивая деньги на ремонт, принял „соломоново решение“ - уплотнить соседние отделение. И вот уже полгода в одном помещении теснились вдвое больше больных, двойной персонал и двое заведующих в одном кабинете.
Семён Израилевич пригласил Елену Викентьевну прогуляться после работы. Она несколько растерялась:
- С удовольствием, только узнаю, что с мамой, она, кажется, сегодня неважно спала. Я позвоню. Мамочка, как ты? Да… да. Лекарство приняла, легче стало? Хорошо! Купить что-нибудь по дороге? Всё есть? Когда ж научишься себя беречь? Я немного задержусь. Нет, нет, всё в порядке, просто много работы накопилось. Конечно не голодная. Ладно, не волнуйся, целую.
Пересекли вечно ремонтируемую площадь Труда и вышли к Неве, встретившей их просторным величием, свежим балтийским ветром и ослепительными солнечными бликами. Гранитные набережные и торжественные старинные дворцы гармонировали с красотой реки.
- Господи, какое же чудо - наша Нева, - улыбаясь, пригласила полюбоваться Елена Викентьевна.
Её спутник, поёживаясь, застегнул верхнюю пуговицу плаща:
- Вся больница полна слухов о Вашем подвиге на ночном дежурстве. Поделитесь, пожалуйста, не скромничайте.
- Будет Вам, что за подвиг? Обыкновенная бабья хитринка и только. Ох уж эти наши насмешники!
- И всё-таки?
- Ну, если так уж любопытно, расскажу. Вызвали меня в два часа ночи на беспокойное четвёртое отделение в надзорную палату - вечно там что-то случается - на этот раз ко всем известному Чурбанову. Не знакомы? Тяжкий шизофреник. Часто возбуждается, галлюцинирует, да и агрессивным бывает. Пришла - картина ещё хуже обычной. Стоит бедолага на подоконнике, разбил наше, так называемое, небьющееся стекло, в руках острый здоровенный осколок, пальцы порезаны, кровь капает. Никого не подпускает, глаза отчаянные, страшные, кричит: „Убью шпионов Пентагона! Гады, кровь выкачали! Не дамся!“ Персонал в дверях сгрудился, а подойти - боятся. Что делать-то? Побежала я в буфетную, взяла два куска хлеба, посыпала солью и - к нему:
- Володя, здравствуй, ты меня узнаёшь? Я - Елена Викентьевна, с седьмого. Мне хлебца с солью захотелось. Слезай, давай вместе поедим! - и протягиваю ему хлеб. Он растерялся, обмяк, стекло опустил, говорит,
- Ну, давай!
Слез с подоконника; сели мы на койку рядом, хлеба поели, водичкой запили. Я с ним побеседовала, он успокоился, стекло отдал, лекарство принял. Пальцы мы ему перевязали. Бедный, он от возбуждения так устал, что через полчаса и уснул, ограничивать даже не пришлось. Всё просто, а Вы говорите - подвиг.
- Поспать хотя бы удалось?
- Если честно - нет, трясло почему-то до утра. Я же - трусиха. Да что мы всё о работе, лучше взгляните, как смотрится Медный Всадник на фоне синего неба. Прямо дух захватывает - такая красота! О чём Вы задумались?
- Думаю, как я бы поступил на Вашем месте с Чурбановым. Наверняка, всё было бы много грубее... Нравится мне, как Вы с больными работаете - красиво. Да и человек Вы интересный, красивый.
- Красивая? Будьте осторожней с комплиментами, я всё же женщина, могу и всерьёз принять... Порою кажется, отцвела, и всё лучшее позади. Старею, наверное? Смотрите, какие у нас по больнице длинноногие бегают. Они-то и есть молодые и красивые.
- Считайте, слова „старею“ я не слышал. К Вам это не относится. Потом и я далеко не юноша, постарше Вас. А если и вспоминать о возрасте, давайте лучше, как в той песне: „Мои года - моё богатство!“ Договорились? Елена Викентьевна, не хотите - не отвечайте: правда, что Вы - такая видная женщина - не были замужем?
- Жизнь так сложилась. Отца я и не знала, а мама всю жизнь в заводской бухгалтерии чужие деньги считала. Зарплата – сами знаете какая. Одета я была плоховато, поэтому стеснялась на студенческие вечера ходить. Учёба тоже давалась непросто. После института пять лет работы плюс мартышкин труд над диссертацией, да так и не защитилась. Только время потеряла, а всех хороших парней уже расхватали, а плохие, зачем мне? Да нет, я не жалуюсь, мы с мамой очень дружно живём. Вместе в отпуск и в гости, в театр и кино. Она мне жизнь отдала, это правда. Помню, за ней ещё ухаживали, а я маленькая вредная была, ревновала, могла даже заболеть с горя. Теперь-то мама смеётся: „Зачем нам чужие, противные мужики, когда вдвоём так славно“. Нам и вправду хорошо, только хворает часто, вот что тревожно. Гуляю тут с Вами, а сама нервничаю, как она. Сейчас проводите меня до трамвая, и покачу я на свою Петроградскую.
- Жаль, я как раз собрался Вас в кафе пригласить и не соглашусь с Вашей мамой, будто все мы так уж противны.
- Спасибо за приглашение, в другой раз.
- Вот мой трамвай. Не обижайтесь, до завтра, всего хорошего!
- До свидания, Елена Викентьевна, надеюсь, другого раза долго ждать не придётся.
Светлана Павловна Малеева работает врачом на седьмом отделении у Елены Викентьевны Горяевой. Кокетливая, с выразительными женскими формами, рыжеватая и пышноволосая блондинка. Она чувствует себя комфортно лишь в мужском сопровождении и внимании. Елена Викентьевна любит её, прощает слабости, зовёт „наш Светик“, отважно защищает перед начальством. Работают они вместе почти десять лет.
Назавтра, после первого свидания наших героев, Светлана Малеева, как обычно, опаздывая, вбежала с готовыми оправданиями, взглянула на начальницу и, выронив сумку, запричитала:
- Боже! Что, что Вы с собой сделали, Елена Викентьевна!
- Вам, Светик, не нравится?
Елена Викентьевна, не употреблявшая обычно косметики, нарисовала толстые, как насытившиеся пиявки, брови, накрасила тёмно-красной помадой губы и сделала розовый маникюр, к тому же спала сегодня явно на бигуди..
- Это же не Вы! Семён Израилевич, наверное, увидев Вас расстроился и убежал. Кстати, где он?
- Не знаю. Пришёл, переоделся и сразу ушёл в свои лечебные мастерские, всё как обычно.
- Я и говорю, сбежал. Давайте поскорее уберём лишнее. Разве так мужчин привлекают? Интересно, когда за Вами последний раз ухаживали?
- Забыла Светик, наверное, в прошлом веке.
- Очень даже заметно!
Елена Викентьевна, непривычно покорная, смыла косметику, а Светлана, едва ли не впервые взяв верх, достала свой обширный косметический набор и, как художница, приближаясь и отходя с большими и маленькими кисточками сделала нечто такое, от чего лицо Елены Викентьевны похорошело и будто помолодело.
- Ну, посмотритесь теперь в зеркало. Так же лучше? А то - нарисовала на лице какую-то бакалейщицу.
- Действительно, сейчас лучше. Спасибо, Светик. Вам бы гримёром в театре или даже на Ленфильм.
Зашёл Семён Израилевич, буркнул что-то вроде „здрасьте“ и прошёл к своему столу. Дамы пристально глядели на него в ожидании одобрения.
- Что-то случилось? Почему так странно смотрите?
- Вот и старайся ради этих мужиков, а они ничегошеньки не замечают, - глядя в окно, разочарованно прошелестела Света Малеева.
- Хватит ерундой заниматься, больные заждались. Пошли на обход, - вспыхнув румянцем, сердито распорядилась Елена Викентьевна. Через полтора часа снова в ординаторской - и писанина, приём, выписка, телефонные звонки и опять писанина. Основной рабочий инструмент врача - авторучка. Рутина. Впрочем, многие психиатры свою работу любят.
Елена Викентьевна занята, загружена под завязку, но чувствует, - в ней что-то происходит, кожей ощущает как смотрит на неё ещё недавно не более, чем коллега. И это, хоть и мешает сосредоточиться, но волнует, приятно волнует, будто нечто, почти забытое, до боли зажатое робко распускается в груди. Даже дышится как-то иначе. Иногда она не выдерживает, оглядывается и неизменно встречает устремлённый на неё долгий взгляд тёмных глаз. Она краснеет, пытаясь разобраться: „Может приливы начались? Или... или влюбилась? Фу, глупости какие! Было всё так спокойно и ясно. Да и нужно ли? Может сказать что-нибудь эдакае, и отрезать? Так просто это сделать. Да нет, не хочется, пока не хочется».
. . . Коллеги привыкли видеть их, уходящими с работы вдвоём, вместе. У неё появилось элегантное летнее пальто. Он, наконец, сменил древний портфель на cолидный импортный, теснённой кожи дипломат. Кто-то заметил их в Петергофе, фотографирующимися у фонтана „Самсон“, кто-то раскланялся с ними на новой постановке „Ивана Сусанина“ в Кировском и встречали даже на футболе, дружно болеющими за „Зенит“.
- Слушай Светка, как ты считаешь, они трахаются? Мой Семён молчит, как партизан.
- Ты что, Борбулис, мою шефиню не знаешь? Музейный экспонат тургеневской девушки. Она его к себе до венца не допустит. Но, похоже, уже целуются.
- Ну и дела! Только ты не ручайся. Райхман - не смотри, что тихоня, своего не упустит.
- Да? Интересно, посмотрим. По-ка!
- Елена Викентьевна, расскажите ещё о Вашей семье, я столько о маме слышал, а про отца почти ничего. Не от святого ли духа она зачала?
- Да нет, отец, конечно был. Вывез он маму полуживую из блокадного Питера, и только в Ухте она поняла, что беременна. Там я и родилась, а папа под Берлином погиб. Поженились они ещё второкурсниками Политехнического. Мама рассказывает, то была сумасшедшая любовь. По-моему, жениться можно только по любви, а если её нет - лучше уж одной. Семён Израилевич, интересно, каких писателей Вы чиитаете?
- Писателей? У меня вкус простой: Джек Лондон, Хэмингуэй, из наших - Окуджава, Жванецкий, Высоцкий, а Вы что почитываете?
- Я - Пушкина, Толстого, Цветаеву люблю, сейчас новое увлечение - Франсуаза Саган, слышали такую?
- Да, - „Немного солнца в холодной воде“- чтиво, извините, женское. Но опера-то нам, кажется, обоим нравится. Правда?: Музыка, театр, праздник!
Она согласно кивнула. Помолчали, думая каждый о своём.
- Между прочим, дом на Зверинской, где мы живём, принадлежал ещё мамину отцу, купцу Караваеву. Нас теснили, уплотняли, пока не очутились в одной комнате. От деда только старый охотничий буфет остался -уникальный! Вы его, надеюсь, увидите.
- Интересно, как же советская власть с дедом распорядилась?
- Куда-то на перевоспитание, кажется, на Соловки сослали. Он так и не вернулся, пропал, и мама с бабушкой Нюрой вдвоём остались. Плохо почему-то мужчины в нашем доме приживаются. Судьба, наверно. После войны бабушку парализовало, промучалась она три года, пока умерла.
- И всё в одной комнате?
- А куда ж деваться? Что-то мы всё о грустном, совсем Вас в тоску вгоняю.
- Да нет, это - жизнь. Мне кажется, Елена Викентьевна, можно уже вне работы на „ты“ перейти, Вы не против?
- Я уже об этом думала. Если Вам хочется, пожалуйста. Честно говоря, даже примерялась – Семён… Сеня, - нет, язык пока не поворачивается. Начните первым, Вы - мужчина.
- Мне хочется тебя Леной, Леночкой, даже Ленкой звать, особо когда разозлюсь.
- А Вы разве злиться умеете? Вот здорово! Знаете, мне почему-то, нравится! По сути, я Вас и не знаю.
- В тихом омуте… Ещё узнаешь, если захотите . . . захочешь. Футы-нуты! Наверно, слишком долго мы были на Вы!
- Вот и наша Зверинская. Вы, слычайно, в воскресенье не заняты? Очень хорошо! Мы с мамой приглашаем Вас на обед. Я ей все уши прожужжала. Приходите к трём. Вы, небось, готовите что проще и быстрей, а у моей мамы талант поварихи.
- Приду непременно. Только, пожалуйста, попроще, не возитесь с обедом. Чай с тортиком, а я бутылочку шампанского принесу.
- В нашем доме номер с „попроще“ не пройдёт… Прошу, не надо на улице целоваться, неловко, люди же смотрят! Всё, до свидания!
Райхман позвонил своему пациенту, не раз прибегавшему к нему лечиться от почти неминуемой белой горячки, алкоголику с выразительной фамилией Булдыгин.
- Израилич, спаситель! Конечно, приезжай в наш питомник - для тебя всё сделаю. Я уже второй месяц не пью, терплю, глядишь, совсем брошу!
Приехал, как договорились, к воротам цветочного комбината. Через пять минут в рваной и грязной телогрейке, с чёрными от земли руками и сапогами, выскочил Булдыгин, держа в чумазой руке что-то пышное, завёрнутое в газету „Правда“.
- Держи, доктор. С тебя червонец, не мне – бригадирше.
- Розы, гвоздики?
- Гвоздики голландские, высший сорт!
- Спасибо!
- Ага, ну я побегу. С пъянкой я завязал, а ежели сорвусь - сразу к тебе. Бабу-то хоть стоящую подцепил?
Стыдясь и посмеиваясь над собой, Райхман поспешил к троллейбусной остановке.
Дома, развернув газету, ахнул: столь прекрасными оказались цветы!
В субботу позвонил Борбулис:
- Привет, жених! К смотринам, небось, готовишься, шнурки паришь? Ну, да, не обижайся. Там пир горой затевают, родич их, Паша из Рощино, прикатит. Слыхал про такого?
- Что-то Лена вскользь упоминала, вроде стеснялась.
- Он у них тяжелая артиллерия, куркуль: дом, хозяйство и прочее. Городских родственников подкармливает. Викентьевна твоя - баба хорошая, даже немного поднебесница, а тыл у неё совсем другой. Смотри, Семён, не влипни снова.
- Я в советах не нуждаюсь! И откуда ты всё это наковырял?
- Разведка донесла, не обижайся, старик, до понедельника.! Успеха, чао! - и хохотнув, повесил трубку.
„Вот трепло, только бы настроение испортить. Хотя, зачем мне, действительно, смотрины, родственники? Пожили бы просто, а там жизнь покажет. Так нет, требуется ей этот замшелый ритуал. Отшутиться бы, отказаться! Сейчас, наверно, неудобно и поздно,“ - сердясь на неё и ругая себя, думал он, утюжа рубашку на единственном своём раскладном столе. Из репродуктора неслось весело-насмешливое:
. . . Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый,
Не пора ли мужчиною стать!
Бреясь утром, поймал себя на том, что во рту сухо и кончики пальцев, как перед экзаменами, дрожат, и тогда, глядя по возможности честно в глаза своему намыленному отображению, спросил: „Семён, а спать-то ты с ней хочешь?“ – и, получив в зеркале положительный ответ, повеселел. Придирчиво осмотрел букет. Гвоздики все крепенькие, радуя глаз, празднично распустились. Аккуратно завернул в ломкую матовую бумагу и сложил вместе с бутылкой шампанского в большой красный пакет с надписью: MARLBORO. Всё. Редко надеваемый выходной костюм, - подумал - „хорошо, хоть не толстею, можно не покупать новый“. Из зеркала смотрел на него вполне представительный мужчина с неуверенной улыбкой.
До станции „Горьковская“ приехал на метро рано. Присел на скамейку. Он всё же волновался и сердился за свои вдруг ослабшие колени, повлажневшие ладони и „глупую эту затею“.
Двор, небольшой облупленный особняк, лестница, истёртая у перил от множества ног, второй этаж, окно на площадке с оранжево-синим витражом. Дверь с большой медной ручкой. Три кнопки, трое соседей. Верхняя - Горяева Д.К., Горяева Е.В. Как обычно в трудные минуты, пропел мысленно: „Тореодор, смелее в бой“, - и нажал кнопку звонка.
„. . . О, чёрт, дьявол! Тоже мне, тореодор!“ - и сколько не тёр себя под душем ядрёной мочалкой, казалось, не отмыться. - „Как же ты, Семён, опять вляпался? Почему ничто тебе не наука?!“ - ругал он себя. - „Впрочем, успокойся, ну что, что ты потерял? А, может, что не делается, всё к лучшему? Нет, пока утешает слабо“.
Начиналось всё, вроде, симпатично. И оживлённая с молодым румянцем Лена, и охи-ахи вокруг необыкновенных цветов - их тут же уместили в старинную окантованную вазу.
- Здравствуйте, я Дарья Кондратьевна. А Вас? Семён Иваныч? Не Иваныч? Не поняла - Израилевич? Господи, извините, сразу и не выговоришь.
Дочь и мать похожи. У матери, на жилистой шее с крупными янтарными бусами, завитая в барашек голова, блекло-голубые ещё зоркие глаза, да тонкая нитка крашенных губ. Верх худой, а низ, как от другого тела, ходит немного вперевалку. Мелькнула мысль, что и у Лены низ тяжеловат, такая же будет...“
- Что мы все в прихожей застряли, проходите!
Комната просторная, высокий лепной потолок. Часть стены занимает старинный внушительных размеров чёрный буфет с витыми колонками, резной битой птицей и разными охотничьими сюжетами. Остальная мебель - современная. Кругом разложены образцы кружевного умения хозяйки. С дивана поднимается, занимая всё больше пространства, мужчина. Семён, сам не маленький, а этот - минимум на полголовы выше и на полцентнера тяжелее. Огромная, как лопата и жёсткая, как клещи, ладонь:
- Павел. А ты, значит, - Семён. Я всегда на ты, со всеми - не обижайся.
Профессиональным чутьём почувствовал - Павел уже „употребил“. Рядом с ним крепкая, вся как из шаров, раскосоглазая, руку лодочкой:
- Нина.
Дарья Кондратьевна:
- Племянник он мне, а больше, чем сын, правда, Паша?
- Уж это точно, тёть Даша, - обнял старуху за плечи, - одним словом, родня.
- Вы, мужчины, здесь побеседуйте, а мы к столу чего-нибудь соберём.
Женщины, под руководством хозяйки, дружно исчезли. „Интересно, сколько ему лет? Наверное, около пятидесяти. Силы, похоже, больше, чем ума“, - со смешанным чувством подумал некрепкий здоровьем Семён.
- Чего стоишь, в ногах правды нет. Так ты значит - доктор? Угу. Я врачей уважаю. Мы в Рощино транспортом в санатории заведуем, - тоже вроде медики, - и неожиданно расхохотался, обнажив крупные, желтоватые зубы. Вдруг, наклонившись к собеседнику, быстро зашептал:
- Слушай сюда, Сень, пока бабы на кухне трутся, дёрнем по одной! Я первача привёз - огонь, и чистый, как слеза. Он тут, в буфете.
- Вы, Павел, если хотите, выпейте. Я - потом, позже.
- Я чо, алкаш какой, в одиночку пить. Мне ежели охота, лучше с улицы кого затащу, а одни мы не пьём, - глядя скучно в окно, пробурчал Павел. И, помолчав, спросил без особого интереса:
- Родня - то у тебя есть?
- Отец в войну погиб, мать - тоже лет десять, как похоронил.
- Понятно.Некому, значит, было научить водку пить, - глубокомысленно заключил Павел. - А я, простота, губу раскатал, решил, в Питере свояк появится, будет с кем за жизнь выпить. Семья-то, кроме меня - одни бабы.
Появились разрумянившиеся, немного возбуждённые женщины в передничках. Внесли винегреты и салаты, студни и грибочки, домашние солёные огурцы и квашеную капусту.
Дарья Кондратьевна:
- Ленушка, ты займись посудой, а мы с кухней сами управимся.
Елена Викентьевна раскрыла широкие, как ворота, створки чёрного буфета и, поглядывая на мужчин, расставляла тяжёлую праздничную посуду.
- Лена пионерских лагерей этих знать, не знала. Каждое лето у нас, на всём домашнем. Верно? Ты что ж мне рюмочку, будто женщине, ставишь? Забыла? Нам с Семёном по чарочке, - весело распоряжался Павел.
Достали серебряные, чуть меньше стакана, чарки. Вскоре всё поле стола покрылось разноцветными клумбами закусок. Спиртных напитков, по мнению Семёна, было многовато. Наконец расселись. Елена Викентьевна села рядом с ним.
- Леночка, может сегодня день рождения или юбилей какой?
- Нет, нет, - впервые за сегодня встретилась с ним глазами.
- Надеюсь, не ради меня такое царское угощение?
Она только улыбалась, и снова он увидел симпатичную ямочку на её щеке. Эта ямочка, да тёплый синий взгляд и знакомая мягкая рука, протянутая ему под столом, на время смирили Семёна Израилевича с ощущением чуждости происходящего.
Павлу не терпелось выпить:
- Ну, по первой разолью я, а уж потом, как душа запросит.
Женщины решили начать с шампанского.
- А ты, что потребляешь, - скосился он на Семёна.
- Если можно, коньяк, только немного.
- Ты - малопьющий, что ли?
- Вот, не привык как - то.
- Малопьющий, это тот, кому наливают, а он приговаривает, всё ему мало, - и расхохотался.
- Неполная чарка - неполная жизнь, - и он решительно долил чарку коньяка доверху. - А я, - наливая себе мутноватого первача, - человек пьющий, пьющий и работящий, верно, тёть Даша?
- Пей на здоровье, Пашенька. Давайте вместе выпьем по первой со свиданьицем и за знакомство.
Чокнулись, выпили. Тишина после первой рюмки, только вилки, да ножи постукивают.
- Ты, чего-ж, не допил?
- Отстань от него, Павел, - тихо, но твёрдо сказала Елена Викентьевна.
- Да я, Леночка, ничего. Мы - люди простые, неучёные. Знаешь, говорят, лучше переесть, чем недопить.
Семейные разговоры, неизвестные имена, непонятные отношения: ...Свояки „Ниву“ купили, . . Поповы опять съехались, квартира большая, и финскую стенку достали, . . Настя, наконец, замуж вышла, нет, не из наших, чёрненький - еврейчик или армян. Но деньги, понятно, есть, . . .
Спросил, чтобы не молчать:
- Павел, сколько же у вас с Ниной детей?
- Что с Нинкой, что без - всё у нас есть, вот только детишек Бог не дал. Такое нам наказание. Все дни молочу, а кому оставить? Может, потому и закладываю.
- Видно, нет в мире совершенства.
- Че-го?
- Жаль, говорю, оба такие видные, а детей нет.
- Ага, давай лучше выпьем.
Колкий взгляд Дарьи Кондратьевны:
- У Вас-то семья большая?
- Сын Юрка-балбес заскакивает, если деньги нужны. Он со своей матерью живёт. С братом - он в Израиле, перезваниваемся. Есть ещё разные двоюродные, троюродные - я о них мало что знаю.
- И у нас, в Рощино - Моисеич, завмаг. Всего, вроде, у них горой! Тоже в Израиль намыливается. Чего вы туда все побежали?
- Каждый решает сам. Всё непросто. Я, например, никуда не собираюсь.
Повисла тишина. Нина:
- А мы с Пашей осенью в Болгарию поедем на нашей машине. Правда, ведь, Пашенька?
- Почему не поехать. Надо ж машину обкатать.
Нина с гордостью:
- Паша, вот, своими руками „Волгу“ собрал.
Семён, в приборах сложнее выключателя не разбиравшийся, переспросил:
- Сам собрал „Волгу“? Не ослышался? Как это так?
- Просто, - снисходительно объяснил Павел, - купили списанное по старости такси, разобрали. По деталям обзвонил кого надо, всё, что нужно достали. Выпили с кем положено ведро водяры. Потом вместе с моими механиками смонтировали. Я им ещё самогону поставил. И все довольны. А ты, на чём катаешься?
- На трамвае. Давайте выпьем за хозяйку Дарью Кондратьевну, за такой царский стол!
- Спасибо. Только мне домашней наливочки. Никак не привыкнуть к этой шипучей кислятине. Попробывайте! - Протянула наполненный красным графин.
- У меня есть, спасибо. Не хочется мешать. Ваше здоровье!
„Интересно, почему она ко мне никак не обращается, будто и имени нет...“
- Ну, перекусили. Пора и обедать. Женщины, пошли за борщом! - скомандовала хозяйка.
- Семён, может я чего не понимаю - как врач или адвокат, или начальник какой - так еврей. Даже в зоне у нас всего один еврей сидел, и тот в библиотекари пролез. На дачках - тоже ваших полно. А ежели работяга или пьянь какая, так наш брат - русак.
- Совсем не обязательно. У меня есть друг - Ося Алешковский, он шлифовщик на заводе „Союз“. Даже не бригадир, а так, шестой разряд, золотые руки. И не все богатые, - Семён, наконец, разозлился, - у меня, к примеру, после неудач на семейном фронте, двое алиментов и комната девять метров в коммуналке. Так что жених я, извините, незавидный!
Он посмотрел на часы.
Тут женщины вкатили сервировочный столик, на нём вишневели тарелки ароматного борща и в чёрной палехской вазочке снежно белела сметана. Дарья Кондратьвна конец разговора слышала и перекинулась с племянником понимающими взглядами.
- Быстренько грязную посуду вон, и за первое. Борщ должен быть горячим. Павлуша, давай, разливай-ка под борщец. Ну, за здоровье!
Обстановка как-то упростилась. Женщины раскраснелись, громко разговаривали и смеялись. Бутыль с первачом быстро пустела. На Семёна Израилевича, кроме Елены Викентьевны, почти и не смотрели. Только она, чувствуя сердцем его отчуждённость, сцепляла под столом свои пальцы с его и виновато заглядывала в глаза. И чем шумнее веселились хозяева, тем больше он замыкался.
- Чего не пьёшь? Не уважаешь? - Лицо Павла - багрово-набрякшее, и взгляд - не так, чтоб уж светел.
- Я пью, пью - просто Вы не замечаете.
- Ну, то-то ж, бля.
Оказалось, есть ещё одно коронное угощение. Торжественно внесли на блюде целого поросёнка, украшенного всяческой зеленью и с лимонной долькой в пасти, встреченного с восторгом и аплодисментами.
- Спасибо, больше не могу, - прикрыл ладонью тарелку Семён Израилевич.
- Они тут свининой брезгают. Понятно. Отрежь-ка, тёть Даша, мне окорочка, а ты, Ленушка, достань с антресолей нашу гармонь. Пить, гулять будем, смерть придёт - помирать будем! - веселился и командовал Павел.
- Леночка, помогите мне уйти, чтобы мама не обиделась. Завтра суточное дежурство, хочется отдохнуть и выспаться.
- Побудьте ещё немного - я пирог спекла, яблочный. Он всем нравится.
- Пирог - это замечательно, но я, видно, немного устал, не обижайтесь, - удивляясь себе, он почему-то снова перешёл на „Вы“.
Дверь в коридор распахнута. Предвкушая, потянулись соседи по коммуналке:
- Пейте, ешьте, люди добрые - не пропадать же добру, - и пели под гармонь нестройно, весело, громко:
Каким ты был, таким остался -
Орёл степной, казак лихой. . .
В углу прихожей, под электрическим счётчиком, Елена Викентьевна, как девочка, горько плакала на плече матери:
- Но он же мне нравится, мамочка, нравится!
- Ничего, доченька, ничего, всё пройдёт.
А жаль, не видел он слёз её. Понял бы, что проиграли они сегодня оба. Поздно вечером позвонил Борбулис:
- Светка-разведка донесла, что ты покинул ристалище морально помятым, но физически неповреждённым. Ну, брат, теперь убедился, что женщина - только верхушка семейного айсберга? Считай, тебе ещё повезло сразу всё разглядеть, а я вот со своим айсбергом поздновато ознакомился, за что и расплачиваюсь. Семён, тёзка, не горюй, жизнь прекрасна и удивительна, хотя завтра тебе дежурить. Спи спокойно, дорогой товарищ. Чао!
„Позвонил, чтоб утешить. Болтун, но всё же друг“, - подумал благодарно.
Устав крутиться в казавшейся раскалённой постели, пытаясь уговорить себя: „что ни делается, всё к лучшему“, - Семён задремал. Во сне явился ему Павел в виде здоровенного барбоса, на поводке вела его Дарья Кондратьевна.
- Привет, Галина Ивановна! Как сутки, что ночью? Поспать удалось?
Сдавала дежурство Конокотова Галина Ивановна - приметная лишь фамилией докторша.
- Спасибо, Семён Израилевич. Терпимо. Никто не повесился и не порезался. Одна смерть на старческом отделении и та плановая, ещё одна бабуля на подходе. Спокойного дежурства, только бы без ЧП!
- На добром слове – спасибо!
С чувством неловкости поздоровался с потупленной Еленой Викентьевной и с замолкнувшей на полуслове Светланой Малеевой. Телефонный звонок:
- Доктор Райхман, в приёмный покой! Суицидника привезли.
Началась работа дежурного врача. В десять утра положено присутствовать на кухне при заправке больничного обеда маслом и снимать пробу. Татьяна Ивановна, психиатр, по совместительству диет-врач, подкрашенная, томно-манерная. Обожает чужие тайны.
- Что хотите Семён Израилевич откушать - шницель рубленый, свинина отбивная,есть паровые тефтельки?
- Если можно - тефтели.
- Ах, я и забыла, Вы же у нас диетический мужчина. Сейчас распоряжусь. Как дела? Хозяйку ещё не завели?
„Господи, все что-то намекают, суются“, - досадливо поморщился он.
- Спасибо, Татьяна Ивановна, всё, нормально, без перемен. А ежели, вдруг, случится жениться - Вам первой сообщу, по секрету.
- Всё шутите. Слышали - от Малофеевой муж ушёл. Не понимает, глупая! Просто мужчину надо мясом кормить, мясом! В этом весь секрет!
„Интересно, - вспомнилась больничная сплетня, - раз есть такой надёжно-простой рецепт, почему от тебя уже двое сбежали?
Беготня вверх-вниз, отделение, приёмный покой. Ещё и заседание заведующих у главного врача. Опять непонятно, зачем собрали. Скуловоротное резонёрство Мирошникова:“. . . надо что-то сделать, чтобы подумать.“ И чувство досады после вчерашнего.
Наконец:
- Все свободны. Доктор Райхман, задержитесь! Вы - коммунист?
- Вы же знаете, Борис Евгеньевич, ещё с армии.
- Родственников за границей нет?
- Нет, - скорее эхом, чем осознано, повторил.
- Это хорошо. Подумаем, - взглянул многозначительно, и что-то записал в блокнот.
- Что-нибудь случилось?
- Сообщим своевременно, идите работать.
Зашёл в отделение. Елена Викентьевна:
- Я Вам вечерком позвоню?
Он, вместо готового - „зачем?“, бездумно пробормотал: “конечно,“
и снова круговерть дежурства. А в голове досада на себя, на неё, на них…
Поздно вечером
- Семён Израилевич? Как дежурство? Суета? Да, понедельник день тяжелый. В отделении спокойно? Надеюсь, Вы не ставите знак равенства между бормотанием пьяного Павла и моим отношением к Вам? Мужик он добрый и нас жалеет, а пьяный вечно всякую чушь несёт. Я взяла билеты на новую постановку „Евгения Онегина“. Подумаете? Думайте, думайте, только не слишком уж долго. Спокойной Вам ночи!
———
- Я Вам ещё нравлюсь?
Семён только сдал плащи в гардероб. Перед ним стояла причёсанная и подкрашенная, в тёмно-синем, и с таким же цветком на плече вечернем платье, почти незнакомая, улыбающаяся Елена Викентьевна, Лена.
- Как говорит мой Юрка - балдёж!
Она знала любимую оперу почти наизусть, но в наиболее волнительные моменты сжимала его руку и промокала кружевным платочком набегавшие слёзы.
В своём новом наряде она влекла его, и он мучительно решал не пригласить ли её домой. А если откажется? В антракте заказал шампанское и пирожное, себе же взял рюмку коньяка. Осмелел.
- Леночка, может, заедем ко мне? Посмотришь мою берложку. У меня есть настоящее шампанское, французское.
- Настоящее, говорите? Ну, что ж, попробуем!
Согласилась, и испугалась своей храбрости.
Такси тащилось до Купчино не менее получаса и он, шепча ей положенные нежности, с трудом отрывал взгляд от бешено крутящегося счётчика. Слава Богу, хоть лифт сегодня работает. Шестой этаж. Вот этого - то он особо опасался! Соседка - Клавдия Ивановна, опять воюет с внуком, шестилетним, горластым Колькой и никак не может загнать его не только в постель, но, пока что даже, в комнату.
- Проходи, Леночка! Добрый вечер, Клавдия Ивановна. Направо мои апартаменты.
Тёмный шкаф с зеркалом, полки книг, буфет-витрина, телевизор „Рекорд“, под ним - проигрыватель, пластинки. На стене портрет бородатого Хемингуэя, в рамке фото тёмноволосой женщины с грустными глазами - мамы, раскладные диван и стол, два стула, торшер, гардины, пара копий картин Чюрлёниса, без рамок. Всё. И… слышимость! Слышно, как Колька бьётся попкой о дверь и вопит“. Нет, не хочу, не буду спать!“ Слышно, как наверху двигают стул, где-то кашляют, и скулит собака.
- Сейчас закипит чайник, кофейку попьем. Леночка, я поставлю пластинку - не возражаешь? Садись на диван. У нас будет французский стол. Так. Тебе - французское шампанское, мне - „Наполеон“. Есть французское печенье. Вот оно. А грильяж - ленинградский, наш. Сыру хочешь? Выпьем за встречу, за всё хорошее. Пей до дна, и я тоже. На этом пятачке можно и потанцевать. Приглашаю.
Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось. . .
- Ты дрожишь, холодно? Сейчас всё пройдёт. Почему не надо? Такой вечер, ты пришла и мы, наконец, вместе. Давай ещё выпьем. Хочу выпить за тебя, какая ж ты сегодня красивая. Садись ещё ближе. Хочу тебя целовать, хочу тебя!
„О, Господи, почему не так, как ждала? Почему не говорит, что любит и не может жить без меня? Отчего у него дрожат пальцы и они такие неловкие? Но ведь я решилась дойти до конца. Как бы расслабиться? Может ещё выпить, что-ли? Надо закрыть глаза и не сопротивляться. Так, колготки уже порвал. Только бы новое платье не испортил! Что же так долго? Неужели все через ЭТО проходят? Мамочка, как больно, больно! А-а-а!“
- Ну, наконец, пронял, а то лежишь, как неживая. Хорошо, да пошевелись ты хоть немного! Так, ещё, ещё, сейчас, о-о-ох....Всё!... …Подожди, у тебя что, месячные? Нет? Как, ты ещё... девушка? В сорок шесть лет?! Во, даёшь! Никак не ожидал! Я и не спрашивал. Ты же говорила, жених в армии погиб. Ждала большой любви? Глупая, смотри, до чего меня эти любови довели. Гол, как сокол. Да не переживай - лучше поздно, чем никогда.
- И Вы меня, Сеня, Семён, нет, не получается, Семён Израилевич, нисколечко не любите? Какой ужас! Кто так в стенку грохочет?
- Леночка, было бы безразлично - разве стал бы встречаться? А там Колька – башку оторвать надо, ногой о стенку барабанит, он так засыпает. Ты что, уже собираешься? Шампанское недопито, и я вроде на второй заход настроился. Почему ты плачешь? Больно? Ничего, всё к завтрому заживёт. Вот, возьми чистый платок
Ночник освещал снизу её фигуру, бросая тень на потолок. Ему показалось, это Дарья Кондратьевна. Он захотел остаться один.
- Уговаривать не стану, тебя ж мама ждёт. Я провожу, мы ещё на метро успеем. Как, даже и не провожать? Нет уж, до метро доведу обязательно. Успокойся, хочешь, будем встречаться, вместе в кино и театры ходить. У тебя сейчас лицо, вроде ты не после любви, а на похоронах. Говоришь, не любовь это, а скотство? А, по-моему, всё нормально, привыкнешь. Дай я тебя поцелую. Что лоб, как школьница, подставляешь? И нос тоже покраснел. Жаль, и кофейку не попили.
В понедельник, вернувшись из Лечебных мастерских, поздоровался, дамы, уткнувшись в истории болезни с одинаково оскорблёнными лицами, почти не ответили ему. „Так-так, - подумал Семён Райхман, - начинается расплата за служебный роман».
Телефонный звонок.
- Доктор Райхман, Вас к десяти часам вызывает Борис Евгеньевич.
- Совещание?
- Нет, персонально.
„Значит, будет втык за что-нибудь. Всё одно к одному“.
- Борбулис, привет. Как поживаешь, какие новости? Твоя разведка функционирует? Зачем шеф меня к десяти выволакивает?
- Разве это жизнь? Жена ревностью замордовала. Ладно, попробую узнать, зачем ты ему понадобился.
Через четверть часа:
- Райхман, с тебя бочонок коньяка с большим закусоном! Жди дальней дороги и нового назначения.
- Да не болтай!
- Соглашайся! Должность, квартира, персональная машина.
- Я тебя серьёзно спрашиваю.
- Серьёзно тебе сообщат через полчаса. Всё будет о кей, старик. Чао!
- Разрешите?
Знакомый сумрачный кабинет. За огромным письменным столом, служившим больничному начальству ещё до революции, сидели четверо: главврач, секретарь парторганизации, председатель месткома и инструктор райкома, курировавший больницу. Маленький, морщинистый Мирошников сиял, как Дед Мороз. У Райхмана немного отлегло от сердца.
- Садитесь, Семён Израилевич.
И скрипуче-торжественно начал:
- Городской отдел здравоохранения и районный комитет партии дали нам ответственное поручение, в связи с тем, что наша больница уже доказала способность быть кузницей руководящих кадров для психиатрических учреждений Ленинграда и области. Нам было поручено подобрать кандидатуру на ответственную должность заместителя главного врача по медицинской части Областной психиатрической больницы. Тщательно обдумав и обсудив с партийной и профсоюзной организациями ряд кандидатур и, посоветовавшись с райкомом партии, - лёгкий поклон в сторону райкомовского инструктора, - мы приняли решение, что Вы, доктор Райхман, способны и можете занять эту трудоёмкую, но почётную должность. К тому же Вы - коммунист, что также немаловажно. Понятно? Будут вопросы к товарищу Райхману?
Больничные партийные и профсоюзные товарищи дружно-отрицательно качали головами.
Инструктор райкома:
- Товарищ Райхман, у Вас взысканий по партийной линии не имеется?
- До сих пор - нет.
Мирошников:
- Понимаю, ответственность серьёзная и Вам надо кое-что сделать, чтобы подумать. Мы Вас не торопим с ответом, время есть, решайте спокойно до завтра. Вопрос о Вашем переводе согласован во всех инстанциях. Семьи нет, долго собираться не надо. Приступить к работе можно со следующего понедельника. Идите, размышляйте и соглашайтесь.
Выйдя в приёмную, почувствовал звон в ушах, слабость в коленях. Обстановка как-то утеряла чёткость.
- Разрешите, Людмила Петровна, немного посидеть у Вас.
- Конечно, конечно. Вы так побледнели. Всё в порядке? Поздравляю! Я Вам корвалолу накапаю, садитесь к вентилятору, сейчас включу. Надо ж, как человеку с радости поплохело!
- Спасибо, ничего не надо, я так посижу.
. . . „Что-то многовато переживаний за последнее время. И, вот-те новый поворот. Начмед большой больницы, а я чуть не похоронил себя! Брат же за границей! Проворонили? Новые времена? Лучше об этом не думать. Что я теряю,- комнату в коммуналке? - Ерунда! Юрка? - Можно брать его на лето. За сто километров от Питера: воздух, речка, красота! Лена? - Жаль немного, но она в мою сторону и не смотрит. Потом за ней мамашка с Павлом. И в постели ей далеко до Изабеллы, хоть та и стерва. Н-да...Надо, как говорит шеф, кое-что сделать, чтобы подумать. Неужели конец туннеля? Хорошо-то как! Почему сразу не согласился? А вдруг ещё кому предложили? Сомневаюсь, вряд ли. Скорее бы наступило завтра!
. . . „Причём тут я? - с досадой думала Елена Викентьевна после очередного звонка. Почему, едва Райхман ушёл к Главному, непрерывный поток звонков с поздравлениями? С чем? Ничего между нами ещё не решено, даже больше, если и решено, то скорее НЕТ, чем ДА. Не могу без дрожи вспоминать эту боль с пачкатнёй, называемую почему-то любовью. Бр-рр! Надо же, а коллеги нас уже поженили! Смешно! Увы!
Случайно пришедшей рано Светочке осторожно намекнула, что ОН - грубый, бестактный и вообще всё противно. Светик мгновенно всё поняла: „Эти мужики - ужасные скоты. Колька, например, - то ли пожаловалась на мужа, то ли похвасталась, - готов каждую ночь доказывать свои петушиные способности, поэтому иногда приходится опаздывать. Но если уж очень не хочется - могу и отказаться, и Вы тоже научитесь.
“ Научиться можно многому, вот только зачем? Нет, похоже, сегодня работать не удастся! Уже в который раз он пересказывает в лицах сцену у Мирошникова. Телефон от звонков, наверное, раскалился. Раньше, вроде, не замечала, какой у него резкий голос и неприятный смех. Раздувается прямо на глазах, совсем сдурел от своего счастья! Меня, кажется, и вовсе не замечает. Хорошо, Светик вышла, можно кое-что выяснить.
- Теперь, Семён Израилевич, вы получили от жизни всё, что хотели? -
Он растерялся, смотрит, будто впервые меня видит, даже покраснел.
- Вот, устроюсь немного и тогда…. У Вас, ведь, своё отделение и мама здесь. Разве сможете всё бросить? -
Он и не заметил, как снова перешёл на „Вы“.
А я ему -
- Разве Вы меня уже позвали? -
Он глазами хлопает, потом, как-то неуверенно:
- Позову, обязательно позову.
А я:
- И не боитесь, что соглашусь?
Он глаза выпучил и застыл, как кататоник, не знает, что и ответить. Устроила ему сшибку, помешала радоваться…. Вдруг, как пронзило: а ведь он уходит не из больницы - нет, от меня уходит, он меня бросает! Почему, за что!? Больно, горько-то как! Что впереди? Опять пустота. Господи, только бы не расплакаться…
——
„Привет, Семён!
На днях исполняется год, как ты покинул нашу старую психиатрическую обитель и вознёсся так высоко и далеко, что я потерял уже счёт времени, сколько с тобой не общался. Пишу, надеясь, что больничная и, в частности, моя жизнь тебе ещё интересны. Ты был последним из наших, кто взлетел. Остальные нынче бегут, уходят, расползаются, кроме тех, кто вынужден оставаться. Всё началось с ухода Великого Резонёра. Едва Мирошникову стукнуло шестьдесят, он сразу соскочил куда-то консультантом на полставки, а нам прислали некоего Зайчикова, который пьёт с сантехниками аптечный спирт, в похмелье ужасен и злобствует, что „еврейское гнездо“ он разгонит. Помнишь, раньше врачи от нас уходили лишь сопровождаемые музыкой и словами: “Спи спокойно, дорогой товарищ!“ Сейчас почти всех пенсионеров выгнали на „заслуженный отдых“. За год сменилось пятнадцать врачей. Появились какие-то новые, лохматые. Света Малеева - наша Светик, стонавшая на всю больницу об усталости от невыносимых приставаний мужа, завела любовника из нового поколения и ничего, больше не стонет!
Твоя Святая Елена похоронила мать и прямо на глазах стала разваливаться, стареть. У неё что-то с зубами, они выпадают. Рот похож на неухоженный дачный забор. Новые почему-то не ставит. Ходит сгорбившись, обмахиваясь чёрным веером - у неё, наверное, приливы. При любом обращении к ней начинает сразу с каким-то подвыванием смеяться, да так, что коллеги её уже сторонятся. Кажется, вся теперешняя её жизнь сосредоточилась на работе. Из дома, для больничных передач, привезла в отделение огромный чёрный буфет с охотничьим орнаментом. Покупает на свои деньги забытым всеми хроникам фрукты. Навещает выписанных домой больных, ездит с ними на родительские их могилки. Приносит на отделение книги, а наши психи используют страницы на табачные и туалетные нужды. Торчит в больнице с утра до вечера, иногда даже ночует в ординаторской. Светик по секрету рассказала, что шефиня хранит в столе фото, где вы вдвоём, и разговаривает с ним. Вот, какой ты сердцеед!
Теперь немного о себе. Я, наконец, разрубил семейно-бытовой узел. В результате завоёванной свободы уже полгода, надеюсь временно, не вижу сына, и мне досталась комнатка, точно как твоя в коммуналке. Повесил над диваном красный светильник, и девушки разных мастей слетаются на него, словно бабочки. Ко мне ходила тут одна студентка из университета, ну такая вежливая! Придёт - здрасьте, Семён Давыдович, уходит - спасибо, Семён Давыдович. Как-то спрашивает - можно подругу привести? А мне что, веди, говорю. И привела! Теперь недавно ко мне одна сионистка прилепилась. Сама - русская, а любовь к Израилю откуда-то больше, чем у всех евреев вместе. Терпит весь мой бардак, уговаривает пожениться и - на историческую родину. Понимаешь, Семён, не знаю, что и делать. Мне, вроде, и здесь неплохо и баб хватает, но все едут и едут, погромами друг друга стращают. Говорят, там хорошо. Опять же сын. Везде хорошо, где нас нет. Голова кругом... Посоветуй!
Разведка донесла, что у тебя завелась новая любовь. Врут, наверное, что она медсестра - пьяница, да к тому ещё и замужняя. Впрочем, похожие приключения, с головной болью впридачу, и раньше были в твоём духе. Не обижайся. Пиши и звони.Чао!
Твой Семён Борбулис.
——
„Двадцать один час московского времени. Последние извесия. . .“
Все дела переделаны. Елена Викентьевна села у окна. Открыла одну створку и через редкую ржавую решётку смотрит на небо. Оно - холодное, бездонно-голубое, чуть синеющее в зените. Наметились первые звёздочки. Белые ночи ещё не кончились. Высоко-высоко неспешно и неслышно два крохотных самолётика чертят широкие белые полосы. Вот они летят параллельно, сейчас полосы перекрестились и медленно, отдаляясь, расходятся. Достала из стола фотографию в рамке. Двое на фоне фонтана „Самсон“. Под ручку, счастливые, улыбаются. Внизу надпись, белым по коричневому - Петродворец.
„Ну, Семён, - она, наконец, перешла с ним на „ты“, - позовёшь-не позовёшь? Наверное, теперь уже нет. Пойду-ка я сегодня спать домой, да и цветы поливать пора“.
Голос диктора:
- Передаём концерт по заявкам. Старое танго.
„Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось.
В этот час ты призналась,
Что нет любви…“
.... И всё же хорошо, что БЫЛО. Пройдусь, пожалуй, пешком по набережной, - подумала вслух, снимая халат.
КОНЕЦ.
Штутгарт
1997 – 2007годы.