Татьяна Шмидт
Нелюбимая.
Когда у Баева Павла умерла жена, после неё осталось трое детей: десятилетний Максим, двенадцатилетняя Тамара и шестилетний Вовка. Похоронив Лену, Павел зажил с детьми по-старому, не меняя порядков, по субботам топил баню, копался в огороде с ребятишками и даже сам научился выпекать хлеб в русской печке и всё это между рейсами – работал шофёром.
Но всё как-то приуныло, потускнело в их доме без любимой жены и матери. С Леной он прожил тринадцать лет и не заметил, как они пролетели, - до чего ладно и хорошо прошли эти годы. Только подросли и стали радовать хорошими отметками старшие дети, и вот тебе не захотела рожать четвёртого, а была уже на пятом месяце…
Жила в их селе женщина одна, Маша - молдаванка, она и надоумила и подсобила, избавиться от нежелательной беременности, а Павел в рейсе был, не знал, что жена задумала. Приехал в субботу из Бийска, радостный такой – деньги по дороге скалымил хорошие, а она лежит, к стене отвернулась, почернела вся, осунулась.
Ну, конечно, сразу в больницу отвёз, да поздно… Вот и остался Павел в тридцать шесть лет без жены, с тремя детьми на руках - впору хоть вешайся. Но был он мужик крепкий: горе – горем, а хозяйство – хозяйством. Сено косил, корову сам научился доить и дочку Тамару научил. Так и стали жить. По дому все помогают, кроме Вовки – мал ещё.
Соседки поохали, повздыхали, да перестали, глядя на Павла, как он ловко со всем справляется. Ну, заходили иногда, а чаще других Фёкла Степановна к ним захаживала. Старуха она была у них в селе приметная: в молодости, говорят, красавицей слыла.
Она и сейчас неплохо сохранилась – высокая, статная, с большими чёрными, как уголь, глазами и прямым носом с восточной горбинкой. Лет уже ей было много, никто в точности не мог сказать, сколько, а ещё крепкая. На праздник, бывало, соберутся старухи, Степановна стаканчика два наливки выпьет и пойдёт плясать, а ещё наговоры разные знала, людей лечила – от порчи, от сглазу, от тоски.
После смерти Лены зачастила Степановна к Баевым.
Придёт, пирожок Вовке или конфет ребятишкам даёт, а сама сядет, губы подожмёт, посмотрит жалостливо на ребятишек и начинает отца поучать:
- Вот, смотрю я на тебя, Павел, мужик ты хороший, только жениться тебе надо. Что было, не вернёшь, а Лену не воскресить, царство ей небесное, - тут она крестилась на икону в углу, - а тебе дальше жить надо, детей поднимать. Невест в деревне полно. Конешно, не каждая на детей пойдёт. Ну, у нас не найдутся, дальше сосватаем. Вот хотя зятя моего сестра Файка, что в Мунах живёт – самая подходящая для тебя невеста и молодая ещё. Давай, решайся, а ей дам знать через дочь, - уговаривала Павла старушка.
Ничего не отвечал Павел или отнекивался:
- Ну, какой я жених, Степановна, это с оравой то ребятишек, - и от смущения скрёб в затылке, и выходил из дому, чтоб не продолжать разговор. Не хотел он жениться, всё не мог забыть свою Лену, да видно и вправду придётся искать жёнушку подходящую.
Вот и лето пролетело, скоро старшие в школу пойдут, а за Вовкой кто приглядит (садика в их деревне нет), и с хозяйством трудно без жены управляться. Да что говорить – плохо без женщины в доме.
Долго не мог решиться Павел, долго обдумывал, да на примете никого не было. А Степановна не отступала: женись да женись. Ну и поехали в ноябре в Муны с Фёклой Степановной, сосватали Фаину, она оказалась работящей, тихой, неразговорчивой. В девках просидела до двадцати восьми лет, так и не встретив своего суженого. Павел ей сразу понравился: серьёзный, деловой и собой видный – высокий, плечистый, а глаза так и притягивали, как магнит – большие серые с грустинкой.
Вскоре Павел перевёз Фаину к себе домой, и они расписались. Наведя порядок в доме, Фаина устроилась работать на ферму дояркой. Всё вроде бы шло хорошо, но с детьми Павла ей так и не удалось наладить хороших отношений, они дичились её, она сторонилась их, хотя не обижала, нет, просто такой был у неё характер.
Потом пошли свои дети. Сначала родила сына Ильюшу, потом дочь Алёну, потом ещё дочь Наташу. Павел радовался рождению детей, помогал ей во всём, а любить жену – не любил. Всё ему казалось, делает она не так, как Лена. Та не могла без песен. Мыла пол – напевала, тесто месила – напевала, весёлая была, певунья, хохотушка, да и сама, что называется, всё при себе – когда шла, на неё оглядывались мужчины, а эта неприметная мышка, всегда в чём-то сером и слова из неё не выдавишь, и в постели холодная всегда. А Лена?
До сих пор Павел не мог забыть её горячие поцелуи, а эта холодная, как лёд, и губы у неё сухие и бесцветные. Только и всей красы, что волосы. Но они и вправду были хороши: тёмные, длинные, шелковистые. Но даже их Фаина всегда прятала, закручивая узлом на макушке и закалывая шпильками, а ещё и убирала под косынку. Мужу казалась она не интересной, с ней и поговорить кроме, как о хозяйстве, да о детях было не о чем, и даже дети их не сближали.
Прошли годы, со временем утихла тоска по жене, но всё равно в душе он чувствовал какую-то пустоту. Может, любви не хватало, что ли.
Однажды по дороге он подвез одну женщину-ягодницу в город, шла с полной корзиной спелой клубники. Они познакомились, он подвёз её прямо до дома, а потом стал заезжать… Звали её Раиса. Рая была словоохотливая, крепкая вдовушка, лет 35-ти с белозубой улыбкой, жила она в собственном доме, единственный сын учился в Новосибирске.
Настрадавшись без мужа, она так привязалась к Павлу, что и он не мог остаться равнодушным. Тут его всегда ждала вкусная еда, бокал вина и она, горячая и страстная женщина, осыпавшая его поцелуями. А спустя время взяла и родила от него сына Ванечку… Тут и вовсе сердце у Павла к Рае повернулось. Он работал теперь как одержимый, за двоих. Помогал ей во всём, часто приезжал, привозил и колол дрова, перебрал заново баньку, да и сама Рая тоже сложа руки, не сидела, держала поросёнка, кур, обшивала соседей – она была портниха хорошая.
А дома Павла ждала Фаина, слабая, безвольная, покорная любой его воле, женщина которую он не любил, а расстаться не мог – там тоже росли его дети. А дети вырастали и уходили из дому один за другим. Сначала уехал учиться Максим, потом вслед за братом уехала Тамара, а там и семнадцатилетний Володя поступил учиться в институт в Барнауле.
Дети оседали в городе, заводили свои семьи, приезжали теперь редко. А Фаина всё чаще оставалась со своими ребятами одна. В начале девяностых колхоз их, когда-то крепкий, захирел и пришёл в упадок, фермы постепенно опустели, а колхозники разбрелись кто куда, и всё, что можно было утащить, потихоньку растащили, и там где была крупная ферма, остались стоять старые остовы коровника и пустые загоны.
А Фаина устроилась работать в магазин техничкой, где заведующей была Зоя Фёдоровна Кривцова – женщина дородная, она любила хорошо поесть и выпить с устатку. После привозки товара, проверив все документы, она закрывала магазин на крючок, нарезала толстыми кружками колбасу, открывала беленькую, наливала по стопке себе и Фаине и предлагала ей выпить с устатку. Та поначалу отказывалась, а Зоя обижалась:
- Что мы, пьяницы что ли? С устатку нам Бог велит, - что-что, а питейные традиции в их селе чтили твёрдо, и в праздники деревня вся гудела. Выпив две стопки, Зоя уверенно шла по селу, гордо подняв голову и выпятив грудь – она пила и никогда не пьянела. Постепенно и Фаина научилась выпивать, только не закусывала, она опрокидывала свои две стопки и шла домой, а муж дома теперь бывал редко. Она чувствовала, что муж что-то от неё скрывает, что он не полностью принадлежит ей, и страдала от этого.
Фаина стала выпивать всё больше, тем более что повод всегда находился: с получки, на день рождения, новоселье и т.д., но всегда, когда муж был в рейсе. Иногда она приходила, уже выпивши, с работы, распускала свои длинные чёрные волосы и ложилась спать, даже не приготовив ужин. Дети знали, что она выпивает, но скрывали от отца, они мигом управлялись по хозяйству, варили еду и ходили на цыпочках, боясь разбудить мать.
А ночью Фаина просыпалась с головной болью и пустотой в душе:
- Не хочу так жить, не могу, надоело, - металась она как в бреду, рассыпая по подушке свои пышные волосы. А по приезду мужа старалась угодить ему во всём: топила к его приезду жаркую баню, готовила на ужин что-нибудь вкусное. Павел долго парился, мылся, с аппетитом ел, а потом, посидев часок другой у телевизора, ложился спать и спал, как убитый, отвернувшись к стене, не замечая, что она ждёт его ласки.
Как-то раз, её на улице встретила Фёкла Степановна и пригласила к себе. Усадив её в своей горенке, увешанной пучками разных трав, она вкрадчиво начала:
- Что это у вас неладное творится, Фаина, никак ты прикладываться начала? Ничё, ничё не говори – я всё вижу, не первый год на свете живу, ещё отца твоего мальчонкой знала. Травка у меня есть особенная, попьёшь – духу тебе винного не надо будет, она открыла шкафчик, где стояли бутылочки и большие бутылки с настоями трав - взяв одну, она налила ей золотистой жидкости в рюмку:
- Вот, попробуй, и на душе легче будет, так-то, милая, - а потом подвела к иконе богоматери и строго сказала:
- Молиться тебе нада, Фаина, всё ведь оттого, что Бога люди забыли. Всем молиться надо, и ты молись. Бог даст, и с мужем у тебя наладится, а нет – значит не судьба.
Сильно сдала Степановна за эти годы: поседела, голова стала мелко трястись от склероза, и по деревне уже редко ходила, и то с костылём, а глаза всё такие же удивительно молодые и голос певучий. С этих пор Фаина пить бросила, как её ни уговаривали, а сама стала задумываться о своей жизни.
Вот и бабье лето на дворе. Зажелтели верхушки берёз, засветились золотым огнём тополя, ветром срывало в саду последние листья, в огородах всё убрали. Фаина рубила капусту и носила тяжёлые, “литые” кочаны в летнюю кухню, а потом, управившись, садилась ненадолго в саду на скамейку и всё думала, думала:
- Уйти? Но куда и к кому? – сестре она не нужна – у неё своя семья, дети, внуки, а мать давно умерла. Да что сестре – собственным детям и то не нужна, как это ни горько сознавать. Наташа – дочка её любимая, и то косится, чокнутой мать считает. А всё потому, что без памяти все эти годы отца их любила. Всё для него, для него, всё ему: и рубашка новая к празднику, и новый костюм, и шапка, а о себе забывала, ходила, в чём придётся – лишь бы чисто. Не раз Зоя пыталась её вразумить, когда она после привоза товара брала ему очередную обновку:
- Ну, что ты так о нём печёшься? О себе подумай, ходишь во всём старом. А она в ответ:
- Куда мне ходить, Зоя? На работе всё равно под халатом не видно. Лишь бы чистое было.
А Павел принимал всё как должное и всё больше отдалялся от неё.
"А что если ещё родить?" – мелькнула у неё мысль, а потом крепко засела в голове. И через несколько месяцев, точно забеременела.
Как-то ночью Фаина, ласкаясь к мужу, обняла его, прижалась грудью, а он с недоумением повернулся к ней:
- Ты что? Устал я, Фая.
- Да вот, сказать тебе хочу, ребёночек у нас будет, - несмело сказала она.
- Что? Ребёнок? – Павел чуть не подскочил на кровати.
- Ты что, с ума сошла? В твои годы рожать – только людей смешить. сорок восемь лет бабе, а она рожать собралась! Завтра же в больницу отвезу – аборт сделаешь, - сказал, как отрезал муж, и Фая почувствовала себя виноватой.
«Муж прав, ведь немолодые они, одни дети взрослые, другие большие уже, куда ещё. Придётся сделать», - Мысленно согласилась она. А утром муж, как и обещал, отвёз её к гинекологу…
Выйдя из больницы, Фая как-то ушла в себя, поникла совсем, и, прежде неразговорчивая, она молчала теперь по целым дням, машинально переделывая кучу дел, и всё чаще задумывалась:
- Что же я наделала? Зачем его послушала, зачем, ребёночка ждала бы, а теперь?
Она серьёзно занемогла, чувствовала, что что-то сломалось в душе, ушло безвозвратно. Порой казалась себе совсем одинокой, никому не нужной, даже Наташе – та больше любила отца, чем мать. Он приезжал с рейса, весёлый, всегда возился с детьми, привозил им игрушки, устраивал кутерьму в доме, а мать приучала к порядку, постоянно строжилась, заставляла учить уроки.
Иногда Фаина уходила к реке, почему-то её всегда притягивала река. А Катунь шумела на перекатах, играла зеленоватой водой, искрилась на солнце, гордая и непокорная, как своенравная женщина. –
- Что же так и жить всю жизнь? – спрашивала она себя. – Ведь не любит он меня, не любит. Ради детей живёт. Что же мне делать? – и не находила ответа.
- А может с этого вот камня – и в воду, вниз головой? Ведь не могу больше.
Она вспоминала, как жила до него. Работала дояркой. Летом, ранним утром уезжала на дойку на машине, ехали с песнями, смеялись. Вечером после дойки – в клуб. Одевалась просто: кофточка, юбка, туфли на низком каблуке из-за высокого роста. Краситься – вовсе не красилась. В клубе всегда две-три пары кружились под радиолу. Ребята, как водится, играли в бильярд, стояли на крыльце клуба, курили, потом показывали кино, чаще индийское.
После кино танцы или играли в третий лишний, и, наконец, молодёжь парочками расходилась, а её никто не провожал. Даже подруги у неё близкой не было. Ровесницы Фаины давно уже семьями обзавелись, а она всё одна, да одна. Доярки смеялись: смотри, мол, Файка, счастье своё не упусти, а то старой девой останешься. А Фая не боялась этого, и только фильмы про красивую любовь любила смотреть.
И, когда в их доме появился Павел и сразу посватал её, она не верила своему счастью, а дети её не испугали. Давно уже привыкла с племянниками водиться. Сидя у самой воды, на мягкой, густой и сочной траве, она вспоминала своё родное село, мать, родительский дом и не знала, на что решиться. Помог случай.
Однажды, включив телевизор, остолбенела – показывали большое село под Новосибирском, где жила её тетя Шура. Передача была про открытие там монастыря, там когда-то была разрушена церковь, а теперь на этом месте отстроили заново и открыли при ней женский монастырь.
Решение пришло внезапно: уйду в монастырь, - и сразу похолодело в груди – а как же дети? Вечером она обняла Наташу за плечи и тихо спросила:
- Дочка, а ты бы поехала со мной от отца? - Наташа с недоумением на неё посмотрела, а потом отодвинулась от матери, отвела взгляд и сказала:
- Ты шутишь? Никуда я не поеду. Ты как хочешь, а я с папой останусь.
После этого у Фаины всё более крепло решение уйти из семьи. По вечерам теперь она читала Библию, долго молилась, и мысли её были далеко. Дома её стали считать за чокнутую. С магазина она ушла:
- Извини, Зоя, не могу больше, - оправдывалась она теперь уже перед владелицей магазина.
- Да что ты, делай, как знаешь. Что задумала-то? – испытующе глядела на неё Зоя Фёдоровна.
- Да ну тебя, скажешь тоже, - отмахнулась Фаина и быстро зашагала домой.
А через несколько дней, когда дома никого не было, собрала свои немудрёные вещи (так, самое необходимое), присела на кровать, обвела взглядом комнату; в которой прожила двадцать лет, и комок подкатил к горлу. А потом быстро сложила всё в дорожную сумку, подумав при этом: прощаться не буду, грехи отмаливать, душу спасать, - и вышла на тракт, и через полчаса проходящий автобус увёз её в Бийск…
Павел с детьми остался жить в деревне, через полгода перевёз к себе Раису с сыном и зажил с ней счастливо.
А Фаина и вправду ушла в монастырь. Вечерами подолгу молится, стоя на коленях и отбивая земные поклоны, кажется, душа её успокоилась и отошла от всего мирского. Что ж, видно так тому и быть.