Сказание о Петре и Февронии. Часть 2. ПЁТР

         Сказание о Петре и Февронии
                Повесть

                Часть  2  -  ПЁТР  (продолжение "ФЕВРОНИИ")
                1.
     Мягкосердечен и слаб был муромский самодержец князь Павел; по своей охоте передал всю власть тысяцкому воеводе Онуфрию Чудинычу, а сам разводил заморских птиц  индюков, читал жития святых да лечился от многих хворей. Воевода Онуфрий Чудиныч, правая рука князя, был мужем суровым, исполненным всяких достоинств, с умом обширным, от коего ничто не ускользало, - ни городские события, ни спокойствие границ, ни заботы соседей-князей. Его усилиями удалось высватать для князя Павла рязанскую княжну, что скрепило союз двух княжеств: могущественный владимирский князь остерегался теперь их сильно притеснять. И булгары волжские не смели больше безнаказанно вторгаться в муромские пределы. Правда,  Павлова княгиня Ирина оказалась нрава вспыльчивого и сердитого, но воевода и с нею сумел поладить.
     Строптивости у княгини  сильно поубавилось после случившегося  переполоха, когда младший брат  муромского государя, удалой князь Пётр, подкараулил и в честной схватке убил  в княгининой опочивальне неведомого молодца. Случай вышел неслыханный, и если бы не воевода Онуфрий Чудиныч, быть бы беде. А воевода всё выведал, и оказалось, что княгиня ничуть не виновата: неведомый молодец являлся ей тёмной ночной порой  в одежде князя Павла. Как тут было заподозрить неладное? Вот она и думала, что мужа принимает. Служанки дружно утверждали, что молодец влетал в  княгинину  опочивальню через окно в образе огненного змея.. Как только случай разъяснился. Все вздохнули с облегчением; княгиню, хоть и безвинную, отправили на покаяние в монастырь, а удальца князя Пета с ватагою отроков услали проветриться в Корсунь.
     Как ни скрывали переполох на княжьем дворе, а слухи в народишко всё-таки просочились: побалакали, всласть языки потрепали. А про Агриков меч, коим якобы рубил князь Пётр голову  Змею, люди выдумали; не было никакого Агрикова меча.
     Вернувшись в Муром из Корсуни, князь Пётр застал невестку уже дома; она была на сносях, и все с нетерпением  ждали появления у самодержавного князя первенца. Князь Павел поначалу немного сомневался в своей причастности к  тягости княгини, однако воевода  доподлинно уверил его, что всё без обмана. А уж когда младенец появился на свет и у него не оказалось ни рожек, ни хвостика, ни раздвоенных копытец, счастливый отец вполне успокоился.
     Князь Пётр вернулся больным и на людях не показывался. В народе, как водится, всё  знали и передавали друг другу,  что разболелся молодой князь, испачкавшись в чёрной крови убитого им Змея-оборотня. Пользовали больного многие лекари; даже из чужих краёв привозили, да всё без толку. Пообещают исцеление, а князю с каждым днём всё хуже. Знающие люди посоветовали искать  облегчения у бабок-травниц, которыми славились местные края, и даже упомянули рязанское село Ласково…
    Когда до государя дошла весть, что брат его, вернувшись из поездки в Рязанскую землю, привёз с собой знахарку – молодую деву, и держит её взаперти в своих покоях, он ничуть не обеспокоился: лишь бы вернулось здоровье к Петру, а там хоть  трава не расти.  Больному и  в самом деле полегчало; князь Павел навестил брата и самолично убедился, что кожа того сделалась чистой, а сил прибавилось. Видел мельком он и рязанскую знахарку, - весьма пригожую девицу, одетую, как простолюдинка. Дева смущённо шмыгнула вон. И объяли князя Павла сомнения.
     - Прилично ли тебе, брат, держать в опочивальне деву? – вздохнул он. – Или мало о нас судачат?
     Тут князь Пётр сокрушённо признался брату во всём, что совершил:
     - Обвенчан я в церкви с этой девицей, так что тут нет греха и урону для княжеской чести, ни тем более прелюбодеяния: из-за слабости телесной я её и пальцем не тронул. А свадьбы у нас никакой не игралось.
     - Ахти, братец, что ты натворил!  - ужаснулся государь. – А как же воеводина дочь, что я скажу Онуфрию Чудинычу?
      Тут братья прослезились. Пётр – вспомнив премилую Забаву Онуфриевну, на которой думал жениться, Павел – представив возмущение воеводы и необходимость оправдывать перед боярами легкомыслие брата. Утерев глаза, братья обнялись, жалея друг друга.
      - Не везёт нам с жёнами, да и только , - вздохнул князь Павел. – Кликни сюда рязанку, дай поглядеть на твою венчанную жену.
     - Тоже скажешь, жену! – насупился князь Пётр. – Мне бы только выздороветь, а там… в монастырь можно честь честью отправить, или по-иному как-нибудь избавиться.
     - Так-то оно так, - задумался государь.  – Поживём-увидим. Но всё-таки позови.
     Дева вошла, поклонилась государю в пояс, встала у порога. Из-под накинутого на голову платка выгоревшие пряди волос выбиваются, с миловидного лица ещё не сошёл крепкий деревенский румянец; а из-под домотканой юбки босые ноги виднеются.
     - Никак она босичиной? – удивился князь Павел.
     Князь Пётр смутился и нахмурился:
     - Зачем лапти сняла?
     - Так не годится, - сказал князь Павел. – На государевом дворе и челядины должны быть нарядно одеты. Не тужи. Я скажу княгине Ир инее, пусть пришлёт что-нибудь из своих обносков.
     - Обойдёмся без княгини, - рассердился князь Пётр; он не любил Ирину.

     Феврония видела, что пришлась в Муроме не ко двору. Вначале-то она словно на крыльях реяла, косых взглядов не замечала, а холодность князя Петра его болезнью объясняла. Пускай хмурится: солнышко и за тучей светит и  всякую земную тварь радует. Всё ей было мило тут, - и дом ясна сокола, и град его, и челядь, и лошади, и даже несносный Гордята. Лечение князь Пётр принимал старательно, - мазался, парился, пил травяные настои, а  во всякое другое время привередничал, сердился и гнал её прочь. А куда ей идти? Тут не Ласково. Только и была у неё, что тесная каморка без окна, где стоял её лубяной короб с сушёными  травами и кореньями  да висела каменная иконка. Из дому ни шагу. На Ивана  Купалу запросилась в лес: самая пора т равы целебные собирать. На неё глянули, будто на полоумную: забудь, мол, о лесе, здесь тебе не деревня, а стольный град, и ты более не свободная дева, а в услужении у князя. Только и оставалось, что с вышки на городские крыши любоваться.
     И правда, велик  и прекрасен был город Муром. Построили его русские люди среди дремучих лесов, на крутом берегу красавицы Оки. Крепость возвели на высокой горе и устроили так, что никакой враг не страшен: вокруг неё и рвы, и валы,  и мощные стены. Внутри – невиданного великолепия Борисоглебский собор; тут же палаты владыки. Княжий двор богат и обширен; у князя Петра свои хоромы на особицу. Посады, где обитало простонародье, Феврония только с вышки видела. Обширные посады, строений всяких множество по горкам да оврагам . Лес от города далеко отступил, оставив место для пашни и выпасов. При виде столь укреплённого города дева, сроду ничего кроме  родного селения не видавшая, только головой качала. Рассказывали, будто Рязань ещё больше Мурома, да ей и представить такое было трудно.  А люди  жили тут иные, чем в Ласково, нравы были иные. Хоть недалеко от Мурома родимая Рязанщина, а чужая сторонушка. Непривычный говор: цокают муромцы, говорят «цаво тебе, доца?». От муромы лесной то цоканье. Муромы здесь больше, чем славян, да и славяне другие – суровые кривичи, с севера пришедшие. Рязанцы – те вятичи, народ южный, приветливый, добросердечный, а кривичи прежде чем до муромских лесов добрались, много чужой литовской крови в себя приняли; им палец в рот  не клади. Из иных языков более всего мордвы. Та живёт обособленно и даже своего князя имеет. Муромские пределы часто беспокоят булгары; мордва договорится с ними и беспрепятственно ко граду Мурому пропускает; а как пойдут булгары назад, повезут награбленное, тут мордовские удальцу на них нападают и отбирают  добро..
    
Из своей поездки к тёплому морю князь Пётр привёз не только горестную болезнь, но ещё несколько книг. Греческие, написанные непонятным  языком, Феврония не трогала,   а обложку книги с русскими письменами приподняла и прочла по складам название.
     - Никак ты читать умеешь? -  изумился князь Пётр.
     - Буквы все знаю, - с горделивым смущением  сообщила она. А как же? У батюшки Акима выучившись, потом многие стволы древесные  ножичком изрезала.
     Пожелав проверить грамотность знахарки, он ткнул пальцем в страницу и велел читать. Она начала, и чем дальше читала по слогам, тем больше ничего не понимала: слова были  сплошь неизвестные.
     - Деревня дремучая, - развеселился князь Пётр, и стал объяснять смысл читанных слов.
     Феврония внимала почтительно,  не уставая любоваться красивым князем. Как он много знал, как был умён! Читал он тоже по слогам, водя пальцем по строкам, зато мог объяснить каждое слово, даже если оно было совсем чужим.
 Князю Петру нравилось покрасоваться учёностью перед наивной сельской девой, слушавшей с такой жадностью. Ему тоже было интересно написанное в книге, однако он немного стеснялся занятия, столь неподходящего для удалого молодца. Едва их уединение кто-нибудь нарушал, он гнал прочь Ф6евронию. Она послушно уходила, счастливая и задумчивая. Если же у князя собирались дружки и начиналось пированьице, она и книгу уносила, чтобы где-нибудь в закоулке читать до темна. Врачевание и чтение -  более никаких занятий у неё не было.

     Князь Павел, осудив деревенскую одежду Февронии, стал причиной многих перемен. Раздосадованный князь Пётр, призвав к себе ключницу, распорядился одеть рязанскую знахарку по-городскому. Ключница, суровая старуха, молча выслушала господина, молча оглядела Февронию и молча кивнула,  всем видом показывая неодобрене княжеской затеи.
     Облачившись в  непривычное платье, Феврония почувствовала себя неловко, не зная, как держаться. Платьишко ей выдали тёмное, безо всяких украшенй; платочек посветлее, но тоже без затей. Другую бы такой наряд сделал пугалом, она же стала казаться выше и  тоньше. Повязала платок, как замужняя женщина, и, достав из короба единственное своё украшение - бисерный обруч, своеручно сплетённый, надела на голову. По тому как насупилась ключница, оглядев её, поняла: вышло хорошо.
     Когда с тёплым питьём в руках она вошла к князю, в его глазах недоумение сменилось удивлённым узнаванием, а потом смущением. Наблюдая, как по опочивальне разгуливает молодая, привлекательная горожанка, он вдруг застеснялся своего неприглядного вида, мятой рубахи, всклокоченных волос, и прикрылся одеялом. Феврония хотела переменить ему примочки, - он отказался. Тогда, присев к нему на постель, она принялась поить его травяным настоем. Глядя в её лицо, он подумал, что оно не только доброе и заботливое, но ещё и красивое. От Февронии не укрылось впечатление, произведённое на князя её новым обличьем, и ей взгрустнулось: как же, стольких бесед с глазу на глаз  не достало, всех её забот не хватило; даже алой ленточки в косе не приметил, а надела городское платье, и сразу он  её разглядел.
      Застыдился, засмущался князь П1тр своей лекарки. Не разрешал более растирать себя мазями, оказался перед нею обнажаться, запретил входить вместе с ним в мыльню. Однажды читали книгу. Внезапно, перебив чтен е, он спросил:
     - Ты кто?
     Она ответила ласково и горделиво:
     - Жена твоя венчанная.
     - Так я велю челяди госпожой тебя звать, - подумав, решил он.
     - Что ты, что ты, мой князюшка! – так и всплеснула руками. – Какая из меня госпожа?
     - Сумела стать моей женой, станешь и госпожой, - не унимался он.
     - Гордята будет недоволен, - потупилась она. Нарочно помянула своего недруга. А у самой сердце от радости замирает.
      Мне Гордята не указ, - разошёлся князь. – Кликнуть сюда всех ближних слуг.
     - Не зови их! – взмолилась Феврония. – Какая я им госпожа!
     - Да ведь ты сама только что сказала, что жена моя!
     Покачала головой:
      Мы ведь свадьбы по-людски не играли, всё в тайне у нас. И стол, и ложе раздельные…
     - А вот сего ты не дождёшься, -  смущённо отвёл глаза князь Пётр.
     - Я в тёмном чулане дни провожу, ем объедки со стола прислуги, - невозмутимо продолжала она.
     - Сдаётся мне, что ты сама того хочешь. Нравится, видно, тебе меня перед старшим братом позорить. Сей же час позвать сюда тиуна и ключницу, - разгневался князь  Пётр и даже босые ноги из-под одеяла на пол спустил.
     По слову князя Февронии отвели светлый покой и дали в услужение женщин, а ключнице было велено не отказывать знахарке ни в чём, что бы оа ни попросила. Домочадцы недоумённо судили-рядили, кто такая эта лесная дева, за какие заслуги ей  такие почести. Лечению её конца-края не видно, не выздоровел до сих пор князь.

     Государь-князь Павел, не удержавшись, открыл супруе тайну женитьбы своего младшего брата и то, что они, муромские государи, должны принять в свою семью дочь селянина-древолазца. Княгиня, сильно не любившая деверя, вознегодовала, стала плакать,  жаловаться на судьбу и даже пригрозила уехать к батюшке в Рязань, если её будут заставлять по-родственному  обращаться с вороной в павлиньих перьях.
     Призвали Гордяту, и он сокрушённо подтвердил венчание в ласковской церкви, а также поведал, что знахарка и князь Пётр читают друг другу, либо сказкам и забавляются, либо шепчутся нивесть о чём.
     - Околдовывает она князя Петра, приворотным зельем опаивает, - уверенно объявил Гордята.
     - Немедля прогони из Мурома знахарку, государь! – взмолилась княгиня Ирина. –Не то она на нас с тобой остуду напустит.
     - Да как её прогонишь, коли она венчанная  жена и брату моему по сердцу? – растерялся князь Павел.

     На половине князя Петра ещё не подозревали об истинном положении травницы, и ключница продолжала сурово хмурить брови в ответ на всякую просьбу Февронии, когда на государевом дворе все до последнего скотника уже толковали о сыромолотой княгине, которую князь Пётр выудил в каком-то рязанском болоте и теперь скрывает от  стыда в своих покоях. Дошли кривотолки и  до воеводы Онуфрия Чудиныча и его прекрасной дочери. Как услышала Забава Онуфриевна, что князь Пётр женился, грохнулась на землю, забила ногами и завопила пронзительно.
     - Погоди верещать, остынь, - встревожился воевода. – Может, неправда, и люди всё врут. Дождись, разузнаю.
     - Ох, не спрашивай, - понурился князь-государь, когда воевода приступил к нему, требуя правды.
     Потемнев лицом, Онуфрий Чудиныч так хрястнул кулаком по столу, что на нём всё запрыгало и попадало. Забава же Онуфриевна, вырвав с досады клоки волос у  одной из своих девок, расцарапав лицо другой, утихла и велела призвать к себе Гордяту. Тот охотно явился к красавице. Долго слушала она его рассказ о ласковской  знахарке, выспрашивала, что да как, а когда услыхала, что неволей женился князь Пётр, совсем успокоилась. Попросила отца не ссориться больше с государем: что с возу упало, то пропало, а цыплят по осени считают. Строптивый и несговорчивый с людьми, воевода привык во всём уступать дочке,  и князь Павел к удивлению своему с облегчением обнаружил, что Онуфрий Чудиныч утихомирился. А Забава Онуфриевна стала часто звать к себе Гордяту и выспрашивать, как проводит время князь Пётр со своей простолюдинкою, да раздумывать, как их разлучить.


                2.
     Смирившись мудро с совершившимся и желая мира в своём доме и Муроме, князь Павел распорядился,  чтобы на рождественскую службу брат явился в собор вместе с молодой супругою своею: пора, мол, признаться людям в содеянном, открыть, кто такая лесная дева Феврония. Растерялся князь Пётр. Стыдился он неравного брака, и очень не хотелось ему, чтобы люди стали  смеяться, а при мысли о Забаве Онуфриевне и вовсе сердце падало. От великого смятения и замешательства упрекнул он Февронию:
     - Силком обвенчаться меня заставила.
    Она помолчала:
     -  Одно  твоё слово, и хоть сейчас уйду. Только как останешься ты один на один с болезнью?
    Кончилось тем, что князю пришлось чуть не за руку её удерживать.

     На службу в собор они, как и велел государь, явились вдвоём. Зная, что все их разглядывают, князь Пётр по сторонам не смотрел; Феврония же, впервые одетая по-княжески, стояла, будто одинокая сосна среди мелколесья, на полголовы выше других жен, казавшихся рядом с нею маленькими и толстыми.
     - Да когда же князь Пётр успел ожениться? – волновался народ, вытягивая шеи. – Когда свадьбу-то играли?
     Шумели муромцы, толкались, переговаривались, плохо службу слушали.  Князь Пётр не смел поднять глаз. Феврония же и бровью не вела, только на скулах у неё всё сильней разгорался румянец: жёг правую щёку неприязненный взгляд Павловой княгини, левую – ненавидящий взгляд Забавы Онуфриевны.
     Государь, при ветствуя Февронию, назвал её невесткою и пригласил к себе на небольшое домашнее пированьице. Тяжким испытанием стало оно для скромной уроженки села Ласково, не умевшей вести себя при знатных людях. Княгиня Ирина, объявив, что разболелась, к столу выйти отказалась. Совсем мало было гостей за  столом, и если бы не владыка Василий, говоривший возвышенно о великом празднике Рождества, как подобает святому человеку, никто бы слова не вымолвил. Феврония сидела не раскрывая рта, зная, что ей будет поставлено всякое лыко в строку, и боясь оплошать. Заметила она перегляды ясна сокола князя Петра и красавицы Забавы Онуфриевны. Острее железа калёного, горе крепкого рассола прожгла ей сердце догадка. Приглядна собой была воеводина дочь, умела навести на лицо красоту; как не полюбить добру молодцу такую девицу.
     - Ешь-пей, невестушка, - потчевал князь Павел, изо всех сил стараясь быть пр иветливым. – Видно, такая уж судьба нам с тобой  жить. Что Бог соединил, не людям разлучать.
     - Истинно сказано, - кивнул владыка.

     Долго лежала в ту ночь без сна Феврония. Вспоминалось ей родное село, тятя да сёстры, привольное житьё. Веселятся сейчас небось в Ласково, молодёжь с горок катается, девушки о женихах гадают, - через кольцо воск льют, слушают на морозе, где скрипнет, где звякнет, в сарае гребень подвешивают, чтобы наутро поглядеть, не застрял ли волос меж зубьев….А коли шутник какой насуёт туда козлиной шерсти, то-то  смеху и веселья будет! И так ей захотелось домой, что хоть вой. Не худшей девой была она на селе а здесь кто? Была первой , – сделалась последней. Всё здесь чужое, и она всем чужая и нежеланная. Да и ясный сокол князь Пётр оказался совсем не таков, как раньше мечталось. Недовольный и привередливый, насупленный и сердитый, он в грош не ставит её девичью красу, ласки и заботы, стыдится жены-простолюдинки, в сторону глядит. А сам подурнел от болезни: пропала удаль молодецкая, сошёл румянец, кудри поредели. Никак, стреляла в журавля, а в воробья попала. Да ведь сделанного не переделаешь; прожито, что пролито – не воротишь. И в Ласково не вернёшься: некуда возвращаться, Фефёла не пустит в родительский дом. Здесь её дом, и здесь человек, ставший её спугом, - пусть не добровольно, пусть только по имени, но законным, венчанным мужем, а, значит, с этим надо жить. Ахи да охи не дадут подмоги.

    - «И царь сыну крикнул: Девгений, дитя моё, стерегись: бежит лось вельми велик, тебе же укрыться негде. То слыша, Девгений вскочил, яко лев, догнал лося и, схватив его за задние ноги, надвое разодрал», - читала Феврония вслух милому  супругу.
     - Быть того не могло, - заметил князь Пётр. – Я и сам был лихим охотником, пока не  занемог. Кое-что понимаю.
     - Даст Бог, поправишься и снова станешь ходить на ловы, - ласково откликнулась она. А саму кольнула тревога: туго шло лечение, упорствовала болезнь. Пока телесное здоровье к ясну соколу не вернулось, душу молодецкую следует досыта питать , от прежних утех отвращая. И она читала.
     Иногда, оторвав  глаза от книги, она ловила на себе взгляд князя. Он тотчас отворачивался.
     - Мне ещё долго болеть ? – однажды спросил он.
     - Не знаю, милый князь, - призналась она. – Не всё мы, травницы, можем. Богу станем с тобой молиться. Един Господь всемогущ. Да ведь ныне тебе и то получше: язвы сошли.
     Он покачал головой:
     - Чувствую свою немощь, в каждой жилке она переливается. Не таков я был. И не такого мужа надо тебе, красна девушка.
     Он сказал это столь  ласково, что Феврония дрогнула.
     - Зачем же мне иного? – улыбнулась она. – Тебя на всю жизнь полюбила пуще света небесного. Лучше тебя никого на свете нет..
     - Ой ли?  - усмехнулся он. – Скажешь тоже!
     - Ты м не всякий мил! – пылко заверила она. – Всё бы на тебя смотрела и с тобой говорила, кабы наскучить не боялась. Острый нож – твоё неласковое слово. Как милое солнышко, улыбка твоя.
     С удовольствием слушая речи своей сиделки, князь Пётр при крыл глаза, забыв спрятать улыбку.

     Услыхав, что Феврония – венчанная князева жена, ключница, явившись без зова к господину, молча положила перед ним тяжёлую связку ключей. Зная её нрав, тот уговаривать строптивую старуху не стал, а, повздыхав, начал прикидывать, кому поручить хозяйство.
     - Да зачем тебе тревожиться? – осторожно подсказала Феврония. – Не печалься, я всё устрою. Если хочешь, сама ключницей стану.
     - Вот и ладно, - обрадовался князь Пётр. Ему бы только дело с плеч свалить.
     Феврония взяла ключи. Хозяйство князево  оказалось столь запущенным, что она пришла в смятение. Помощи ждать было не от кого, пожаловаться ясну соколу ей и в голову не приходило, и она блуждала по дому, его бесчисленным переходам, чуланам и закоулкам, как по неведомому лесу.
     Ей давно не давали расточительные порядки в поварне. Ежедневно для княжьего стола готовилась пропасть снеди, а всё, что не съедалось,  повара продавали в особой лавке, выручку же присваивали. Едва она распорядилась не готовить лишнего, как возмущённые повара отправились жаловаться к князю.
     - Ну их! Охота тебе! – попенял Февронии князь, не любивший дрязг. - Оставь всё, как повелось.
     Она возразила:
     - Лучше уж нищим излишки раздавать, чем разрешать  обирать князя людям, коим и так не голодно живётся.
     Вникать в такие мелочи для князя Петра было слишком утомительно:
     - Ну вас всех! Делайте, как хотите, только меня оставьте в покое.
     Феврония тут же велела спальникам не пускать к князю никого из челяди, пока сам не позовёт. Ежедневный  отпуск продуктов в поварню сильно урезала, а остатки со стола приказала в той же лавочке  даром неимущим раздавать.

     Много пришлось потрудиться новоиспечённой ключнице, прежде чем стала она разбираться, что к чему. Одних холопов взашей прогнала, других наградила. Обиженные ябедничали на неё самому государю князю Павлу, а он пенял брату. Князь Пётр раздражался, звал Февронию, и той приходилось долго объяснять ему, что да как. Гордята, бывавший теперь у князя Петра реже, посоветовал как-то послать всех к чертям болотным. Сочтя совет мудрым, князь Пётр так и сделал. Ябедники, поняв, что ничего не добьются, угомонились.
     Не до княжьих  забот было Гордяте. У воеводы Онуфрия Чудиныча свадьба затевалась: выходила замуж Забава Онуфриевна,  а в мужья брала не кого иньго, как Гордяту. Узнав новость, сделался князь Пётр сердит; велел принести зелена вина и упился непристойно. Встревоженная и огорчённая Феврония весь день не видела ясна сокола, а вечером, встав на молитву, долго и усердно просила Божью Матерь смягчить сердце милого князя, помочь забыть прекрасную Забаву Онуфриевну.

     С зелена вина разболелся князь Пётр; еле отходила его  Феврония. Лежит, стонет:
    - Ох, свет белый не мил…
     - А вот я тебя с уголька сбрызну. Рассольцу отпей да полежи спокойно, всё и пройдёт, - хлопотала над ним Феврония.
     - И что я за разнесчастный человек! – со слезами жаловался он. – Всё-то у меня не так, всё-то меж пальцев уходит. Ох, тошно! Зачем дала мне напиться? Почто не доглядела?
     -  Пройдёт твой недуг, миленький, - утешала она. – Намедни я  гадала, воск лила:  жизнь у тебя впереди долгая и счастливая. Винища противного я тебе больше не дам. А пока дай-ка я повешу тебе на шею ладанку. В ней клубень травы Ппетров Крест: от всех скорбей помогает.

     Вскоре стоустая молва вынесла при говор: обошла, околдовала, присушила князя Петра рязанская дева;  знает она древние  заклятья, ведает травы; можеь навести остуду, рассорить обручённых, а может сотворить присуху, и тут уж ничего не поделаешь. Боярство муромское, все лучшие люди махнули на князя Петра рукой: всегда был озорником, учинил смертоубийство в братнем доме; расхворался, сделался бессилен, а ныне и совсем ума лишился, подпав под власть хитрой и ловкой простолюдинки. Народ же напротив жалел князя Петра, недавно молодца из молодцов, а нынче немощного и хилого, хвалил за то, что вступился за честь брата, одолел Змея-оборотня и теперь от его проклятой крови страдает. А что не погнушался жениться на дочке бортника-древолазца,  простонародье одобряло.
     Князь Пётр и впрямь сильно переменился. Для молодецких забав не было  у его больше сил, и отпустил он свою дружину, щедро наградив за верную службу соратников. Полюбил он уединение и молитвы, книги, голубей, сад, долгие беседы с разумными людьми, а ещё прогулки и недальние поездки по монастырям в сопровождении и жены.
     Он говорил:
     -  Наверно, Господь послал мне болезнь, чтобы наставить меня на путь истинный, ибо ничто другое не могло отвратить меня  от прежней жизни. Аз многогрешен есмь. Много зла бездумно сотворил, живых людей губил, а уж сколько зверья ради забавы истребил, и не исчислить. Сколько дев плакать заставил; зато теперь жену свою поиметь не в силах. Расточал я дни в безумии своём, думая лишь о плотских радостях, а о душе своей ничуть не печалился. Пришёл ныне час раскаяния…
   Феврония тихо улыбалась, слушая князя Петра.

    Женился Гордята; затаил обиду на князя Пета, не пришедшего на свадьбу. Государев брат прятал жену, о ко торой уже весь  Муром знал, что мужичка и князя хитростью оженила.. В церковь и на  пированьица ходил, а никуда более, отговариваясь болезнью. Когда собирались на званые застолья у князя Павла, спесивые боярыни глаз с Февронии не спускали: всё ждали, когда она опростоволосится. Жёны сидели наособицу от мужей, а на столе перед ними сладкие пироги, изюм, фиги да орехи. Павлова княгиня Ирина, надувшись, на невестку не  глядела; зато уж Забава Онуфриевна не знала, как уязвить. Спрашивала, правда ли, что до замужества у Февронии и обувки не водилось, и корову сама доила, и деревьям молилась.
     - Неправда, - спокойно ответила Феврония. – Носила я лапоточки, а коровы у нас не было. Церковь же в Ласково хоть и не такая великая, как в Муроме, ног стоит: я там молилась и даже грамоте научилась, так что ныне по-писаному читаю.
     Прикусили языки боярыни, да и Забава Онуфриевна на время умолкла: дальше аза да буки не одолела она науки.
     Как вставали из-за стола, Феврония замешкалась: накрошено на столе было у боярынь, набросано огрызков. С детства приученная дорожить каждой крошкой, не могла видеть такого расточительства и принялась собиать крошки, мысля покормить птичек. Со злым ликованием воззрилась на неё Забава Онуфриевна;  кивнув княгине Ирине, к мужу с доносом заспешила.
     - Ну и ну! – сказал князю Гордята. – Знахарка твоя корки со стола, будтонищенка, собирает, и даже крошками не брезует.
     Потемнел лицом князь Пётр, встал с лавки, приблизился к Февронии, грозно спросил:
    - Или ополоумела ты, что меня так позоришь? Неужто и впрямь объедки собираешь?
     Поняв свою промашку, испугалась Феврония. Никогда не лгала, а тут одеревяневшим языком отпираться принялась. Забава Онуфриевна рядом стоит, посмеивается:
     -  В рукаве у неё посмотри, свет Петруня. В рукав корки складывала.
     Князь Пётр схватил Февронию за руку. Побледнев, она разжала пальцы. И случилось чудо: в воздухе разлилось благоухание. Не крошки держала она,  а мускус и ладан многоценные; разогретые в тёплой ладони, сладко и остро пахли они. Изумлённый князь Пётр молчал. Забава Онуфриевна за мужа спряталась, а Гордята  переминался с ноги на ногу, е зная. Что сказать.
     Вернувшись к себе с государева пира, смущённый князь Пётр сказал жене:
     - Прости меня.
     Феврония, не сдержавшись, расплакалась: обманула она мужа, объедки в рукаве остались.

                3.
      Опечалив и взволновав народ, князь Муромский Павел внезапно умер. И не болел ьвовсе, а вдруг упал и перестал дышать. Бояре во главе с тысяцким воеводою Онуфрием Чудинычем спешно собрались думать, что делать дальше. Именитые горожане, купцы и все зажиточные муромские мужи собрались отдельно и, с одобрения посадника,  потребовали в князья брата государя: дабы в заведённом порядке ничто не менялось. Бояре с неудовольствием выслушали их посланника: князь Пётр был своеволен, нездоров и женат на простолюдинке, а у каждого боярина дома сидела боярыня, которая и слышать не хотела, что ей придётся покорствовать не природной княгине. К тому же всякий боярин в глубине души сам желал стать самодержцем, а воевода Онуфрий Чудиныч уже и знаки княжеской власти к себе в дом перевёз. Этот поступок воеводы многих бояр сильно раздосадовал, и они стали склоняться к мысли, что лучше уж терпеть князя Петра, чем властного и сурового воеводу. Наконец после долгих споров решили звать Петра, - но лишь при условии, что он расстанется с недостойной женой и возьмёт себе другую княгиню.
     Когда несколько бояр пришли к князю Петру звать его самодержавствовать, он только что прилёг вздремнуть и был сильно недоволен тем, что его  разбудили. Предложение стать муромским государем ничуть не обрадовало его, ибо знал князь Пётр, что занятие это хлопотное и даже опасное, однако, представив себя в драгоценных одеждах брата, согласился.
     - Ладно, -сказал он, переворачиваясь на другой бок.
     Бояре не уходили, переминаясь.
     - Жену свою прочь отошли, - сказали. – Не хотим, чтобы дочь древолазца господствовала над нашими боярынями. Возьми себе другую княгиню.
     Князь Пётр привскочил: не успел стать государем, надеть на себя хомут, а бояре уже ему приказывают.
     - Как это – отошли? Мы ведь в церкви венчаны. Да и кто мне  посмеет приказывать?
     А бояре своё талдычат:
     - Не пара муромскому самодержцу сельская дева.
     Спорили-спорили, да не переспорили: упёрся князь Пётр.
     Тогда бояре попросили разрешения переговорить  с Февронией.
     - Извольте, - согласился князь Пётр. – Послушаем, куда она вас пошлёт.
     Феврония выйти к боярам отказалась. Знала, о чём станут они толковать: в княжьих покоях у стен уши растут, - ей уже доложили, о чём судачит князь Пётр с боярами.
     По уходе незваных гостей бросилась к мужу:
     - Ты и впрямь отослать меня от себя хочешь?
     - Не я, бояре, - подосадовал он. – Неродовита ты, самодержавцу не пара.
     - Да сам-то ты как7
     Князь Пётр ответил искренне:
    - И самодержавствовать охота, и закон Божий не нарушить. Не с руки мне с тобой расставаться: кто меня лечить-то станет?
     У неё отлегло от  сердца.

     Шло время, бояре ждали, а князь Пётр всё не отсылал прочь Февронию. Тогда задумали они принародно потребовать от Февронии удалиться из Мурома, освободить князя Петра. На Пасху, как заведено издревле,  устроен был в княжьих палатах изрядный пир для лучших мужей. Князь Пётр сел на братнее место, а  вдовая княгиня Ирина возьми да и заспорь с Февронией, кому сидеть по правую руку  от государя. Боярыни встали на её сторону. Поднялся галдёж. Громче всех кричала Забава Онуфриевна. Тут бояре и приступили к Февронии с вежливыми поначалу  речами:
     - Госпожа княгиня Феврония!  Весь град Муром просит тебя: отдай нам князя Петра.
     Оглянулась Феврония на супруга: тот сидел, потупившись, не желая вмешиваться.
     - Да возьмите! – вспылила она. – Вот он.
     А бояре гнули своё:
     - Как же взять, когда ты около? Мы все князя Петра хотим, чтобы самодержавствовал над нами, а тебе наши жёны не хотят подчиняться. Возьми себе накопленные богатства и уйди из Мурома.
     - Уйди! – кричали боярыни бесстыдными голосами.
     Не пир вышел, а одно смятение.
     Приблизившись к мужу, Феврония тихо спросила:
     - Нарушишь ли Божью заповедь?  Забудешь про венчание?
     - Нет, не могу, - печально ответствовал князь Пётр.
     Воспрянула она, подняла гордо голову и заговорила голосом, перекрывшим шум:
     - Не бесчинствуйте, бояре. Согласна, уйду. Только обещайте, что дадите мне взять с собой всё, что захочу. Не бойтесь, чужого не попрошу, своё забрать желаю.
     Обрадованные бояре обещали ни в чём ей не препятствовать.
     - На кресте клянитесь, - потребовала она. Глаза её горели, голос был твёрд; князь Пётр удивлённо поглядывал на жену, не узнавая в ней прежней Февронии.
     Владыка Василий поднял крест, и бояре с готовностью поклялись отдать Февронии из князева достояния всё, что ей заблагорассудится, лишь бы она прочь отбыла.
     - Так знайте, - торжественно объявила она, - ничего у вас не попрошу, ничего  с собой не возьму, ни казны, ни мягкой рухляди, ни припасов. Только супруга моего князя Петра, с которым вовек не расстанусь.
     Загудели бояре недовольно: обманула их хитрая простолюдинка, принудив клясться на кресте. Долго совещались, спорили, толпились, размахивали руками. Наконец установилась тишина, и воевода Онуфрий Чудиныч, мрачно глянув на Февронию, сказал:
     - Если князь Пётр сам хочет с тобой уехать из отчины, не станем вас удерживать.
     Феврония с торжеством повела глазом на мужа. Лицо у тогог вытянулось; он понурился, не  зная, что сказать.

     Будто на крыльях летала Феврония, - уезжать из княжеских хором собиралась. Увидит снова родное Ласково,  станет гулять по лесам, да не одна, а вместе с ясным соколом. Заживут вдвоём, как вольные птахи; глядишь, и здоровье к нему скорей возвратится. Сбросить тяжёлое и неудобное княжеское платье, надеть рубаху льняную да обуться в лапотки – что лучше! Однако понимала, что князь к простой сельской жизни не скоро привыкнет, и поэтому не перечила, видя, как слуги запихивают в сундуки парчовые одежды да собольи шубы. Город дал отъезжавшему князю струг и, гребцов и воинов для охраны  и позволил забрать с собой не только имущество, но и вспех людей, кто не хотел с князем Петром расставаться, - вот и грузили челядины господские пожитки на суда, стоявшие у причала. Народ печалился, не хотел князя Петра отпускать, да он и сам ходил будто в воду опущенный и  часто слёзы вытирал. Кому легко оставить родину и в изгнание отправиться , где придётся, может быть, глодать нищенский кусок? Феврония помалкивала, понимая, что не до её утешений сейчас ясну соколу.
     Воевода Онуфрий Чудиныч, муж разумный, видя печаль князя Петра и опасаясь, что с его отъездом разгорится в Муроме распря меж боярами, кому властвовать, по здравому размышлению послал тайно к князю зятя своего Гордяту с новыми уговорами.
     Чёрная кошка пробежала меж давних друзей: холодно встретил князь Пётр своего прежнего наперсникма, сдержанно приветствовал его Гордята.
     - Не уезжай, господин, не бросай отчину, - сказал гость. – Околдовала, присушила тебя хитрая рязанка. Подумай, стоит  ли из-за жены власти лишаться, родной город в смуту ввергать. Вспомни брата своего князя Павла,благо общее больше своих удобств ценившего.
     Потупившись, выслушал Гордяту князь Пётр; хмуро возразил:
     - Никто меня не околдовывал, Гордята. Это ты ныне у Забавы Онуфриевны под башмаком, а на меня женские чары уже не действуют. Уезжаю я потому, что бояре не хотят видеть меня самодержцем , и для того унизить стремятся. Кто же станет  меня уважать, если я венчанную свою жену безо всякой вины по первому их требованию прочь погоню и другую возьму? Сказано у Матфея богогласного: если кто отринет жену свою, кроме вины прелюбодейной, и оженится иною, прелюбы творит. И не поминай брата моего: он-то как раз заповедь Божью не нарушил, княгиню Ирину,  со Змеем нечистым сожительствовавшую, не отослал прочь.
     Гордяте оставалось только поклониться князю и удалиться.

                4.
     Не белы лебеди по синей воде плывут, - распустив паруса, мчат по быстрой Оке струги изгнанного из Мурома князя Петра. Печально проводили его горожане, долго вослед смотрели, надеясь, не повернёт ли назад. Нет, не повернул. В рязанскую сторону поплыл.
     Сидя на своём струге, весело рассказывала Феврония ближним женщинам:
     - Госпожинки скоро, начало молодого Бабьего лета. У нас в Ласково затеют девы хороводы, парни ночью снопы станут караулить от Лешего. А там недалеко Овсянницы да листопад. Ох скорей бы добраться…
     Вместе с женой, состоявшей при княгине, плыл на струге Мартын,  служивший ранее в дружине князя Петра, а ныне – свободный горожанин, пожелавший следовать за изгнанниками, куда бы судьба их ни забросила. Улучив час, дерзнул сказать Февронии:
     - Никак, охладел к тебе князь, госпожа княгиня? На разных стругах плывёте.
     Не обидевшись на слова юноши, Феврония задумчиво откликнулась:
     -  Не всегда солнышко греет одинаково, иногда за тучку прячется.
     Имея язык предерзкий, Мартын изрёк:
     - Вышла бы за меня, грел бы я тебя и лелеял, за тучку не прятался. Да и князь Пётр не плыл бы ные в изгнание, а самодержавствовал в Муроме.
     Сумрачно глянула на него Феврония:
     - Не тебе судить, что князю Петру ко благу. А что вышла я за него, так на то была воля Божья и любовь.
     - Любовь? Полно. Что ты знаешь о любви? Говорят, у вас с князем и опочивальни разные.
     - Говорят, хлебы варят, а щи пекут, кур доят, а коровы яйца несут, - с досадой откликнулась Феврония.
     - Не злись на правду. То не любовь у тебя, а навь. Любовь – когда ночей не спишь, а увидишь – затрепещешь, руки так и тянутся… Рядом стоять, и то радость.
     Какую жену не тронет, не смягчит трепетный и нежный взгляд? Феврония не удержалась от улыбки:
     - Женская любовь другая. Тебе её не понять. И не гляди на меня, как волк на овцу. Бессовестный, у тебя жена молодая.
     Он же по-молодецки неразумно и жарко признался:
     - Ты мне всех жён милее.
     Она досадливо поморщилась:
     -  Глаза у тебя завидущие, вот что. Не присуха это, а блажь. А ну-ка, зачерпни да испей водицы.
     - Это ещё зачем?
      - Остуду на тебя наведу.
     Ворча и прекословя, он всё-таки подчинился.
     - Теперь пойди к другому борту, и там испей, - попросила она.
Исполнил он и это желание княгтни.
     - Которая вода вкусней? – хитро прищурилась Феврония.
Мартын пожал плечами:
     - Что та, что эта. Ока есть Ока.
Тут она погрозила ему пальцем:
     -  Ступай к жене своей и помни: едино естество женское. Похоть легко насытить. Ненасытима лишь любовь.
     Ненасытимой была её любовь. Видела, что слаб сокол и телом и душой. Сушила князя тайная немощь. Не умела помочь; все травы и заклинания перепробовала, а не одолела хворь, и оттого ещё сильнее терзалась страхом и любовью. Видя, как истаивают краски на молодецком лице, как тощает тело, исходила жалостью, в тоске и смятении и не зная, какое ещё средство прим енить, лишь бы вернуть ясну соколу прежние удаль и молодечество. Молитва ко Господу оставалась. Един Он мог помочь в неизречимой доброте и мощи Своей. Слабость же душевная не столь её страшила. Она была рядом с избранником, всегда могла  подсказать и остеречь, - лишь бы прислушивался он к её речам, а не клонил ухо на сторону. И то хорошо, что Гордята прочь отошёл.
     Плыли вест день вверх по реке. Ввечеру пристали к берегу и начали устраиваться на ночлег. Пока разводили костёр да варили яству, Феврония перешла на струг мужа ласковой беседой ободрить его. Князь Пётр и в самом деле нуждался в утешении. На заботливый её вопрос о самочувствии ответил хмуро:
     - Уж не веселиться ли мне при кажешь, когда по доброй воле самодержавства лишился?
     - Да и не печалиться, - улыбнулась она.
     - Сейчас запрыгаю козлом, - с досадой отвернулся он.
     - А вот как пойдём мы с тобой гулять лесом густым да борами солнечными, под ногами  белый мох потрескивает, вокруг сосны, будто медные колонны в храме Соломоновом, синие небеса подпирают, - забудешь ты о самодержавстве.
     Князь Пётр схватился за голову:
    - Ох, тошнёхонько! Стольный град Муром на лесную глухомань променял. Лихо нам придётся. Надолго ли станет наших припасов? А далее что делать прикажешь?
     - Не скорби, не печалься, господин мой ненаглядный. Бог милостив. Творец и Попечитель всему не оставит нас. Вспомни, я травница искусная: сама прокормлюсь, и ты голодным не останешься. Поставим дом посреди Ласкова, станем жить припеваючи.
     - Нет, нет, не хочу! – закричал, разволновался князь Пётр. – Нечего мне делать в Ласково. Не желаю в деревне жить. Едем в Суздальскую землю. Тамошние князья мои сродственники,  голодным постыдятся оставить. Назад поплывём.
     - Да ведь мы с тобой договорились…
     - И слушать не  желаю. Ишь, что выдумала! Чтобы я, природный князь, да заделался простолюдинм? В Суздале примут меня по-княжески. А ты как хочешь. Я тебя не неволю. Сама выбирай, что т ебе дороже: муж или Ласково.

     Наутро и в самом деле струг князя Пера, не дожидаясь прочих, поплыл вниз по реке, подгоняемый течением  и попутным ветерком. Челядь княгини всполошилась. Печально по медлив, Фе6врония распорядилась плыть за князем. Серой утицей покорно потащилась вослед.
     Около полудня проплыли мимо Мурома. Народ, бывший на пристани, с удивлением  разглядывал несущиеся по реке княжьи струги. С берега что-то кричали, однако князь Пётр, загодя распорядившись поставить все паруса, дабы поскорее миновать родной город, даже из-под навеса не выглянул. Несомые течением, в тот день далеко уплыли, так что заночевать пришлось на пустынном берегу, в окружении и дремучего леса.  Опасаясь зверья, князь Пётр спать решил на корабле . Феврония же, соскучившись по приволью лесному, стала его уговаривать:
     - Погляди, свет мой князь, как весь берег цветами разубран. Не спеши ко сну. Сойдём со струга, подышим сладким лесным духом.
     Уговорила , увела от людей Видя, что тихий вечер умиротворил князя Петра, осторожно спросила:
     - Каково тебе ныне, голубь мой сизый?
     - Неможется, как всегда. Долго нам ещё плыть?
     - Ох, долго. Далеко до Суздаля;далее, чем до Ласкова. Леса пойдут дремучие, а в лесах не только звери лютые; кишмя-кишат те леса разбойничками-душегубами.
     Князь Пётр совсем расстроился:
     - А у нас и дружины нет. Пропали наши головушки!
      А она продолжала:
     - Грабят они всё дочиста. Мне тятя сказывал: струги топят, а людей убивают без пощады.
     - Господи, за что? – со слезами на глазах взмолился князь Пётр. – За какие прегрешения изгоем должен скитаться, нигде пристанища не имея?
     - Чем жизнью рисковать, да ещё неведомо, как нас в Суздале примут, если доберёмся туда живыми, лучше уж сельцо моё родное. Народ там мирный, приветливый, князя уважать будут… А, государь мой милостивый?
     - Не навязывай мне своё Ласково!
     - Да разве я навязываю? Как ты решишь, так и будет. Бочка держится обручами, а жена мужней волей. Вот  и месяц восходит…
     - И комар куснул. Да ну тебя, спать  хочу.
     Князь Пётр повернул назад, к стругу.
     Напрасны были уговоры Февронии.Путаясь в тяжёлом подоле, шла она следом за  ним.  Их путь пролегал мимо костра, разведённого меж двух срубленных деревец; на перекладине висел кот1ёл над огнём. На обрубках скрутилась, пожухла от жара листва, и Феврония сокрушённо коснулась её со словами  к кашеварам:
     - Вы бы что похуже в лесу выбирали, молодую поросль не губили…..
     Услышав это, князь Пётр бросил  недовольно через плечо:
     - Меня пожалей, а не лес. Не поеду я в Ласково. Скорей  эти срубленные деревца опять зазеленеют…

     Феврония провела невесёлую ночь. Утром, едва ей довелось задремать покрепче, разбудили княгиню: отплывает де князев струг. Плотный туман висел над рекой, и не сразу поняла Феврония, что не вниз князев струг поплыл, а назад повернул. У неё сон и грусть как рукой сняло. Ахнула:
     -  Видать, и впрямь ожили срубленные деревца.
     Немало дивились решению князя Петра и на его струге. Слышали люди, как  вечером заверял князь жену что ни за что не поедет в Ласково .
     - Нешто срубленное деревце зазеленело? – спросили у кашевара. 
     Тот развёл руками:
     - Видать, зазеленело, раз князь передумал.
     - Деревце зазеленело, - ахали челядины. – В Ласково держим путь.

     Плыть вверх по реке не то, что вниз; к вечеру еле добрались до Муромского предместья. Князь Пётр тут и повелел заночевать, дабы не смущать ьснова горожан видом своих стругов.
     На их костры тут же прибежали мальчишки из соседнего посёлка, а следом и взрослые, принёсшие тревожную новость: в городе неладно, бояре ссорятся и даже дерутся, есть убитые, народ волнуется и требует возвращения князя Петра. Феврония застала супруга сильно взволнованным и растревоженнвым, позабывшим о еде.
     - Поешь, мой свет, - огорчилась она.
     - Разве пойдёт еда на ум, когда такое дело выходит? – отмахнулся он. – Женскому разумению сего не понять.
     - А ты поешь да поспи , - настаивала она. – Утро вечера мудренее. Ужо, я тебе сонный отвар дам.
Уговорила. Убаюкала князя, а сама отправилась народ расспросить, что да как. Вернулась уже при звёздах, сильно обе6спокоенная. Усобица началась в Муроме, едва князь Пётр уплыл.  Спорили бояре между собой за власть,  никто другому уступить не хотел. Доспорили до мечей и кровопролития. Народ стал разбегаться: в соседних слободках пряталось много горожан. Зная, что княгиня из простых, люди разговаривали с нею не таясь, просили вернуться с князем Петром да порядок навести. Да как вернёшься?   У них ни мечей, ни 
дружины, бояре же озверели. Выведет воевода Онуфрий Чудиныч своё воинство наперерез князю, - что тогда делать? Не с кем было посоветоваться Февронии; затаив в себе тревогу, до света не прилегла.
     Чуть  забрезжило, все ещё спали, распорядилась трогаться в путь и перевела дух , лишь когда миновали пустынную муромскую пристань и далее поплыли. Ветер в тот день дул встречный, гребцы пополудни совсем выбились из сил, так что пришлось сделать  остановку, не уплыв далеко от Мурома. Князь Пётр, даже пока ел, голову  к родному городу поворачивал, и на лице его явственно были написаны  тоска и  беспокойство. Феврония торопила продолжить плавание, чтобы скорей добраться до милого Ласкова, однако супруг её пожелал тут заночевать, словно ждал чего-то. И дождался. Прискакали из Мурома всадники, всех переполошили. Челядины князевы схватились за оружие, да на счастье тревога оказалась ложной. Всадники были посланцами, посланными догнать струги  князевы; они приступили к нему со слёзной просьбой вернуться в Муром.
     Февронию позвали к мужу на совет. Приблизившись, она сразу заметила, какой радостью сияет ясен сокол, хоть старается выглядеть ьперед гонцами сурово. Вздохнула: прощай Ласково. Встревожилась: уж не собирается ли князь Пётр прочь её отослать, раз надумал вернуться в Муром?
     - Зовут нас, княгиня, властвовать над Муромом, - важно сообщил к5нязь. – Что скажешь на это?
     Успокоенная ласковым его голосом, она спросила строго:
     - Почему не прибыл сам воевода Онуфрий Чудиныч да с первыми боярами?
     - Мечом посекли воеводу, - нахмурился князь Пётр. – Многие вельможи о т меча погибли, ибо каждый хотел державствовать, а ума не имел. Сами себя сгубили.
     Один из гонцов муромских, поклонившись, подал голос:
     - Господин князь, ото всех бояр уцелевших и от всего града к тебе пришли. Да не оставь нас, сирых, но возвратись в своё отечество и самодержавствуй.
     - Я на свете не один, - сердито напомнил князь Пётр. – Вы прогнали меня со княгиней.
     - Не мы прогнали, - возразил гонец. – Вернитесь оба. Да господствует княгиня Феврония над жёнами нашими, как ты над мужами.
     Князь Пётр торжествующе повернулся к Февронии:
     - Чего молчишь? Язык проглотила, княгиня?
    Тогда она села подле мужа и крепко взяла его за руку:
     - Пусть ряд на пергаменте запишут, а мы почитаеи да поставим свои имена.
     - Запишем, - обрадовались послы.


                5.
     Так  нежданно-негаданно Феврония, дочь бедного древолазца из рязанского села Ласково, сделалась муромской самодержавной княгинею. Иные за власть мечами друг друга секут, жизни и достояния лишаются, иные же случайно её получают. Бывает , дорвутся, а не знают, что с нею делать. Да не такой была Феврония. Сразу догадалась, почему князь Пётр звал её на совет: откажись она вернуться в Муром княгинею, и он бы отказался, ибо не чувствовал в себе сил властвовать, хоть власти суетно жаждал, как всякому мужу свойственно. Нездоровья своего страшился, неопытности, отсутствия надёжных советников. Феврония же согласилась лишь потому, что знала: зачахнет он в изгнании, изведётся тоской по Мурому и сожалениями о неабывшемся.. Став же муромским властелином, глядишь, быстро насытится сладостным питьём, и опротивеет оно ему.
     Согласилась, - но поняла на что,  лишь стоя рядом с князем Петром в Борисоглебском соборе, облачённая в великолепные одежды прежних муромских государынь, окружённая народом, взиравшим на молодую княжескую чету с любовью и надеждой. Люди ожидали, что князь Пётр и княгиня Феврония принесут мир в напуганный усобицей город, станут править твёрдо и справедливо, заботясь о благе народном.
     Перед отходом ко сну растревоженная думами Феврония заглянула к супругу.
     - Мы с тобой теперь, сокол мой ясный, стали  будто родители, на руках у которых орава чадушек. Хорошо, что ты – природный князь. Сумеешь научить меня, тёмную, уму-разуму, а то ведь я по-княжески ни ступить ни молвить не умею. Умных людей стану слушать, книги читать, - авось, и поумнею. Верно, свет мой?
     Князь Пётр, сладко зевнув, отозвался:
     - Читай. А я спать хочу.

     Нежданная радость – возвращение в Муром , казалось, излечила князя Петра от всех недугов, прибавила сил в мышцах, заставила быстрей переливаться кровь по жилочкам. Как встарь, начал он выезжать на ловы звериные да устраивать пиры, раздавая своим милостникам почести и награды. Бояр не любил, не допускал к себе, помня, как они его выгнали из родительской вотчины; да и те, кто уцелел после усобицы, чуя свою вину, прятались по углам. Феврония же тем временем спешила наладить княжеское хозяйство. Вернувшуюся с сыном из дальнего монастыря Павлову княгиню ничем не обидела, не припомнила вражды и злословья, однако распорядилась жить ей отдельно и на глаза не показываться.
     Первое её вмешательство в государственные дела многих переполошило. Узнав, как велики подати, кои платили князю подневольные люди, она ахнула и сократила их вдвое, простив все долги. Услыхав о том, к ней явился владыка муромский Василий увещевать княгиню.
     - Подумай, госпожа, сколько расходов у князя. Надо ему воинство содержать, чтобы защищать Муром от лютых врагов. Надо челядь свою кормить, и коней, и всякий скот. Надо делать великие дары церквам, монастырям и соседним братьям-князьям. Наконец, надо жить по-княжески для возвеличивания  славы нашего града.
     Феврония задумчиво отозвалась:
     - Хорошо ты говоришь, святой отче, век бы тебя слушала. Подати я только княжеским холопам скосила. Что до прочих горожан, надо, чтобы они сами решили, сколько станут платить в казну  на воинство и поддержание величия Мурома. Церковь же, полагаю, свою десятину всегда получит.
     Успокоила владыку. А впрочем,как задумала, так и сделала. С помощью писарей-грамотеев составила указ, обязавший горожан выбрать на сходках новых десятских и сотских, дабы заседать тем в княжьей думе вместе с боярами. Князь Пётр подмахнул указ, не читая. Объявили глашатаи самодержавную волю на городской площади, и забурлил город: выборы начались.
     Тут явился из лесного убежища Гордята вместе со своей боярыней Забавой Онуфриевной и, прослышав о городских делах, начал лаять на князя. Мол, возносишь простонародье до решения государственных  дел, а о боярстве забываешь; на кого опираться станешь, как придёт нужда?
     Заступилась Феврония за супруга:
     - Пустое брехаешь, Гордята. Какая дума без бояр? И они там будут сидеть.
     Зло глянул на неё Гордята:
     - В каком лесу, на каком болоте выучилась ты, княгиня, о государственных делах рассуждать?
     - Не буровь, Гордята, - отмахнулся князь Пётр. – Такова моя воля, чтобы княгиня нам помогала. Она нас с тобой поумнее. А вот бери-ка ты булаву тысяцкого да надень воеводский шишак. Стань во главе воинства вместо убиенного тестя твоего Онуфрия Чудиныча.
     Удивлённая Феврония насупилась, а польщённый Гордята заулыбался: не ожидал он такой милости.

     - Гляди, не ошибись, отдавая войско Гордяте, - предостерегла Феврония мужа, когда они остались вдвоём.
     Князь Пётр своенравно отмахнулся:
     - Такова моя воля.
     Уж очень полюбились ему эти слова, после коих всякий спорщик умолкал. Княгине, и той ничего не оставалось, как прикусить язык.

     Собралась Дума – поровну бояр и посадских; принялись выборные судить-рядить, сколько налогов в казну платить. Такой галдёж подняли, что князь Пётр выскочил оттуда красный, будто из парной.
     - Ну; заварили мы кашу, - только и сказал жене.
     - Пускай покричат, - откликнулась она. – Что они решат, то крепко будет.
     - Надоело их слушать. Сама бы там посидела.
     - Назначь посадника, мой свет, а как они всё решат, он тебе и доложит. Сам же пока отдыхай.
     Князь Пётр посмотрел на неё с благодарностью.
     - Премудрая ты жена, Феврония. Быть по сему.

     Постепенно дела наладились. Умолкли говоруны, утихли крикуны; новые подати хоть не всех обрадовали, были всё-таки поменьше прежних.
     - Недоимки за прошлые годы прости народу, свет мой князь, - шепула мужу Феврония, крестя его, облачённого в парадное платье, перед выходом в гридню, где заседала Дума. Он изумлённо покосился на неё.
     - Прости, прости, - подтвердила она. – Любовь народная дороже недоимок. Их всё равно не собрать. Пусть люди запомнят княжение Петрово как милостивое. Ужо, станут тебе в веках славу петь.
     Обратившись мыслью к вечности, князь Пётр благосклонно кивнул.

     Когда из-за двери гридницы раздались ликующие крики, тревожно прислушивавшаяся Феврония перевела дух. Лицо её осветила улыбка: никто не осмелится теперь хулить князя Петра, за которым стоит выборная Дума. Если и остались ещё среди бояр тайные вороги, не посмеют пикнуть, народа опасаясь.

     Государев двор – не то, что хозяйство князя Петра. Не стало отдыха у Февронии. До свету вставала, до петухов. Сама будила ткачих и, задав им дневные уроки, сама обходила не только все погребы и кладовые,  но заглядывала в конюшни, амбары и даже на скотный двор, везде указывая, как лучше устроить, а то и выговаривая за упущения. Под зорким глазом новой княгини оживало огромное, запущенное хозяйство муромского самодержца.
     Князь Пётр приболел и более не ездил на охоту да и пьяными пирами начал тяготиться, предпочитая нежиться в постели. Чтобы оградить покой супруга от бесконечной вереницы посетителей, Феврония устраивалась с рукодельем перед дверью  княжьей опочивальни и первой выслушивала все просьбы и доносы. Поначалу мужей муромских сильно это смущало, но потом все привыкли, что принимает их Петрова княгиня: за тем, что князю недосуг.
     Помимо домашних хлопот – принародные. Что ни день, церковная служба, а в большие праздники надо при всём параде являться муромцам, а затем бояр с жёнами принимать у себя, щедро их одаривая. Пока князь ьПётр именитых мужей чествует, она с их жёнами мается. Защебечут боярыни, начнут знакомым косточки перемывать, а Феврония  злого слова не вымолвит, лишь головой качает. На вопросы же настырные отвечает так:
      -  Не слыхала, не знаю и слушать пересмешных речей не хочу.
     Пристыженные боярыни и умолкнут. Она же как ни в чём не бывало заведёт речь про  хозяйство, про соленья и варенья, выпечку хлеба, либо про рукоделие, - и пойдёт беседа чинно и ладно, как подобает в государевом доме.

     Долгими зимними вечерами она любила перед сном, если князь Пётр бывал в духе, посоветоваться с ним о том о сём, прося наставить и указать ошибки. Впрочем, князь Пётр не умел давать  наставления; заправляй он сам делами, ошибок бы втрое наделал. Тогда, напоив мужа тёплым травяным отваром, укрыв пуховым одеялом,  она немного читала  вслух что-нибудь из Писания, а то, по его просьбе, какую-нибудь занимательную историю.
     Времена наступали неспокойные. С востока доходили вести  о чёрной туче неведомых народов, набухавшей  ужасной грозой, и никто не знал, куда она двинется. Не всё1 ладно было и у соседей. В Рязанской земле  страшное преступление учинил князь Глеб: собрав на мирный пир в Исадах всех своих братьев и племянников, велел он дружине  перебить их, что было исполнено. Своим богомерзким деянием ужаснул он всю Русскую землю.
     - Превысили грехи наши терпение Господне, - вздыхал князь Пётр. – Чует моё сердце, близко возмездие.  Я ведь и сам много нагрешил смолоду. Любодействовал,  убивал, чинил несправедливости, творил зло. Вот ты пользуешь меня всякими настоями, а болезнь моя не проходит, ибо послана она мне в наказание. Видно, не травы мне помогут, а чистосердечное покаяние.
     Прояснилось его лицо, сделалось прозрачным, далёким от земной скверны, будто ангельский лик, и душу  Февронии наполнила тихая радость; осторожно взяв исхудалую руку  мужа, она поцеловала её:
     - Вместе будем каяться.
     - Какие у тебя грехи? – снисходительно усмехнулся он.
     - Какие-нибудь найдутся. А гордыня, а неразумие, а упрямство?

                6.
     Более всего в новом её положении  Февронию огорчала невозможность заниматься врачеванием. Зная свойства всех целебных трав, все заговоры, исцеляющие болезни, она вынуждена была пребывать в бездействии, дабы не вызвать негодования бояр. Княгиня жаловалась владыке Василию, и он посоветовал ей обучить нескольких женщин  свойствам трав, чтобы они могли помогать болящим. Обрадовавшись, она так и сделала, выбрав среди своих холопок самых терпеливых и услужливых.
     Узнав, что на княжьем дворе лечат травницы, народ потянулся тонким ручейком,  день ото дня разбухавшим,  так что Феврония распорядилась  сделать особую пристройку, где будут сушить и хранить травы, приготовлять настои и отвары, а также пользовать больных. Страждущих оказалось много, однако ещё больше  было  немощных и голодных, нищих и бездомных людей. Прикинув, как всё устроить наилучшим образом, Феврония объявила, что станет ежедневно раздавать  хлеб неимущим горожанам, а странников кормить дармовой кашей. В городе было много толков по этому поводу: простонародье радовалось, а бояре негодовали. Однако это намерение княгини очень одобрил владыка. Князь Пётр вначале был недоволен, предвидя немалые расходы, но, поняв, какую любовь народную снискают они, как везде станут благословлять имя муромского князя, примолк.
     Хлопот у Февронии стало так много, что ей поневоле пришлось уделять меньше времени своем у ясну соколу, а с людьми взять в обычай разговаривать по-княжески, - строго и кратко. Волей-неволей пришлось ежедневно  облачаться в богатое платье, унизывать пальцы самоцветами, - нельзя иначе, уронишь княжеское достоинство, люди уважать перестанут. Совсем немного времени прошло, а она из стеснительной деревенской девы превратилась в самоуверенную княгиню, привыкшую властвовать и распоряжаться. Только с державным супругом оставалась прежней – робкой, искательной и тихой, что было ей во вред: чем более кроткой казалась она, тем привередливей и раздражительней становился князь; стоило же ей явить свой новый лик, князь Пётр мигом делался шёлковым. Столь неровное отношение мужа вызывалось,  как она смутно догадывалась, его неуверенностью в себе: из-за своего бессилия он стыдился жены, негодовал и одновременно уповал на неё как на единственную свою опору и избавительницу. По взглядам его и отдельным словам Феврония чувствовала, как временами становилась по-женски мила супругу, торжествовала, но старалась изо всех сил показать, что не замечает этого, так как  замешательство и беспокойств князя Петра  стали бы ещё сильнее. Всё бы она отдала, чтобы излечить его от проклятой хвори, да, видно, не в силах человеческих было сие совершить.
     - Небось, жалеешь теперь, что вышла за меня? – спросил он однажды, когда пожаловалась она на усталость. – Какой из меня  государь? Да и супруг я вовсе негожий. Рухлядь одна.
     - Свет мой князь, - улыбнулась она, - нет в Муроме жены, меня счастливей. Люблю тебя таким, каков ты есть.
     - Ну уж, скажешь, - хмыкнул он сердито.
     Присев подле, она полуобняла его и зашептала с нежностью:
     - А ты погляди мне в лицо, в глаза самые . Вот  любуюсь на тебя, сижу рядом, и ничего мне е не надо боле.
     Внезапно князь Пётр всхлипнул,  и, уткнувшись носом ей в плечо, заплакал. Тихо улыбаясь, она долго сидела неподвижно, пережидая бурю; потом приподняла его лицо и ласково поцеловала в губы.
      - Будто я не понимаю, что тебе иной любви хочется, - жарко, прерывисто произнёс он.
     - Видать, не понимаешь, - ласково утешила она. – Люби меня хоть немножко, самую малость. Мне хватит зёрнышка, как воробушку.
     - Да я тебя люблю. Как не любить такую жену? Но ведь от моей любви дети у нас не родятся.
     Лицо Февронии омрачилось: болело тут, свербило. Только бы он не догадался.
     - Ты моё дитя, а другого и не надо.
     Вздохнув, обняв Февронию, он приник к ней, будто и в самом деле к матери.
     А бояре и народ муромский нетерпеливо ждали, когда у княгини Февронии дитя появится. Народ – потому что любил Петрову княгиню и желал ей всяческих благ; бояре – потому что у Павловой вдовой княгини подрастал сынишка, и следовало заранее знать, кто унаследует со временем власть в Муроме,  кому ниже кланяться да прибирать к рукам. Цепкими  взглядами ощупывали стан княгини, шушукались с жёнами, совещались друг с другм. Время шло, а стан княгини  оставался стройным, и вокруг вдовой Павловой княгин и начали собираться новоявленные друзья.  Князь Пётр хирел, худородная княгиня Феврония ходила порожней, да к тому же вмешивалась в мужские дела, заставляя державного супруга плясать под свою дуду. Воевода Гордята очень был недоволен, что когда пришли рязанцы звать муромцев сходить против булгар, им отказали, а ему велели забыть о военных походах. Что до трат, производимых княгинею под  предлогом благодеяний, лучшие мужи  злорадствовали, ожидая скорого разорении я князя Петра, и наотрез отказались последовать примеру княгини, ссылаясь на недостаток. Напрасно владыка Василий напоминал боярам о заветах Божьих: каменно тверды были сердца боярские, уши не желали слышать о бедняках. Если бы не привязанность простого народа к своим молодым князьям, бояре обязательно что-нибудь устроили, а так не осмеливались. Про князя Петра в народе любовно рассказывали, как сразил он нечистого духа, летавшего к Павловой княгие, и как до сих пор страдает от ядовитой кровищи гада; про княгиню Февронию передавали, что жена сия непревзойдённа в мудрости и чудеса творит, не говоря о многих излечениях страждущих:  дерево срубленное  от её слова вновь оживает и  зеленеет,  крошки хлебные в ладан благовонный превращаются.

     Славу о добросердечии княгини Февронии, о чудесном искусстве врачевания и творимых ею щедрых милостынях странники и калики перехожие разнесли по всей муромской земле и далее, в пределы Рязанские и Суздальские. Докатилась она и до села Ласкова. Сестрицы Февронии мигом догадались, о ком речь, и велели своим мужьям , собираться в путь-дорогу: в великой чести проживает у муромского князя их старшая сестра. Они-то думали, что она давно сгинула, а коли жива, пусть наградит их богатством.
     Долго ли, скоро ли, явились сёстры в Муром и предстали перед княгинею. Приняла она их ласково, только очень опечалилась, узнав, что нет уже на свете родного тятеньки, а услыхав, что братец их младшенький дал о себе весточку, задумалась: проживает он в Киеве, у святых печёрских старцев, за родную землю молится. Миловала-чествовала сестёр Феврония, как могла. А стали они домой собиратся да завели речь о богатых подарках, смутилась.
     - Сестрицы мои милые, - говорит, - нет у меня ничего. Всё, что видите, муромским князьям принадлежит. Вот если только куски холста домотканого из моего короба, что с Ласкова привезены.
     Рассердились сёстры, разбранили Февронию и уехали восвояси не попрощавшись, оставив её лить слёзы. Как тут не заплачешь? Никого, кроме них, не осталось у неё, и в доме родительском Фефёла с новым мужем  живут. Ласково-то всё равно милее Мурома. Нынешнее её обиталище – покои,  высоко над землёй вознесённые, лесной простор только с самой высокой башни виден. Сделались сильные руки её, привыкшие ко всякой работе, белыми да мягкими, быстрые ноги забыли, как холодит роса да стрекает крапива, - а в лес попрежнему нестерпимо хочется. Закатиться бы на целый день, ягоды собирать да о князе Петре мечтать. Подумала так – и сама удивилась: зачем мечтать, тут он, за стенкой, супруги они. И тут впервые пришли ей на ум горькие мысли. Того ли она добивалась? Ни дома, чтобы был по нраву, ни семьи; слабый муж, чужие люди и недругов полно, как сорняков на запущенной пашне. Не желала она в гордыне своей слушать родителей, не хотела искать счастья на проторенных путях, - вот  и не получила его. Добилась всего, чего безрассудно желала; утратила всё, чем дорожила.

     Недолгое время спустя, отдыхая после трудового дня и с удовольствиепм вспоминая слова  благодарности, услышанные ею от голодных и хворых, Феврония подумала, что, наверно, счастье её особое, в вечных хлопотах и заботах. Сызмальства пестовала она младших сестёр и братика; ныне на руках у неё весь город, а в заплечнице – муж. Сама выбрала долю, нечего жаловаться.

     Князь Пётр всё реже показывался народу да и Думу собирал нечасто, так что бояре, почувствовав волю, опять стали самоуправничать. Приходили к Февронии выборные от горожан, жаловались. Она разгорячилась. Поделилась с мужем досадою.
     - Брось, - устало отмахнулся князь Пётр. – Не дразни собак, они  и не укусят.
     Ничем помочь не захотел. Не по душе ей было и то, что опять зачастил к князю Гордята. Вёл себя  по старой памяти, как закадычный друг. Подолгу разговаривали с глазу на глаз. Однажды, пожелав войти, Феврония услыхала голос давнего своего недоброжелателя:
     - Не природная она княгиня, из простонародья, вот  и заступается за всякую дрань. Укоротить бы ей руки надо.
     - О чём толковали? – допытывалась она у мужа.
     - А, - морщился он, не желая откровенничать. – Не вмешивайся в боярские дела, ну их. Злые они.
     Одетый по-домашнему, благообразный и  тихий, сидел он, разглядывая картинки в книге. Феврония достала гребешок, присела рядом и принялась расчёсывать кудри князя Петра, приговаривая:
     - Красивый ты, господин мой, красивее всех в Муроме. И волосики у тебя. Как шёлк, и ресницы длинные, девичьи…
     Засмеялся грустно князь Пётр:   
     -  Глядел я на себя давече в зеркало: дурной стал, на прежнего молодца не похож.
      - Хворь твою неотвязную трудно в одночасье прогнать. Сам знаешь, тут нечистый вмешался, без Божьей помощи не одолеть. Не глядись в зеркало, в мои глаза глядись.
     - А ты и впрямь меня присушила, дева.
     - Само собой. Помнишь ягодки мои лесные, которы  ел из туеска?
     - Помню. Мы тогда Ирину из Рязани в Муром везли и по пути в Ласково останавливались. Эх, тогда бы мне на тебе жениться!..
     -  Почто не женился? Я предлагала.
     Посмеивалась, а про себя думала: ну, погоди, Гордята, и вы, бояре, погодите. Поглядим, кто кому руки укоротит.

     Но тут опять разболелся князь Пётр, в постель слёг. Перепугавшись, Феврония дневала и ночевала возле мужа, забросив все дела. Припарки делала, снадобья целебные варила, заговаривала, с уголька сбрызгивала, - и молилась, ночи на коленях простаивая. С Божьей помощью выходила бесценного супруга. Стал оживать князь Пётр, чего никто не ожидал. Зато сама княгиня осунулась и с лица так спала, что люди ахали.
     - Недосуг мне отдыхать, - отмахивалась. – Никто моих дел за меня не переделает.
     И, едва полегчало князю, снова стала лечить хворых да творить милостыню, голодных кормить.
     Выздоравливавший князь Пётр благодарил жену за попечение.
     - Немощь эту телесную, - сказал, - Господь ниспослал мне для исцеления душ и моей. Ныне я будто прозрел и всё по –иному  эрю.
     Приходил Гордята проведать князя. Счастливая Феврония и с ним ласково говорила. Хмуро слушал Гордята речи княгини. С нетерпением ждали бояре кончины князя Петрап: подрос уже сыночек князя Павла, коего задумали они посадить на муромское княжение, чтобы  при  юнце самим всю власть забрать.

     - Разлучить надо князя Петра и Февронию, - сказала мужу Забава Онуфриевна, качая люльку. – Не даст она ему помереть.
     - Да как их разлучишь? – подосадовал Гордята. – Князь Пётр, будто клещ, к ней присосался.
     - Разве не ты сам толкуешь, что ныне он только о спасении души печётся? – снисходительно усмехнулась мужнему неразумию Забава Онуфриевна. – Вот и подскажи ему, что лучшее место для этого – монастырь.
     Гордята призадумался

     Вдовая Павлова княгиня вдруг сделалась богомольной и щедрой в милоствыне, принялась ходить по церквам, простаивать все службы рядом с Петровой княгиней, так что владыка Василий был в большом затруднении, не зная, которую больше хвалить. За княгиней Ириной боярство, за Февронией – простой народ. На всякий случай обеих хвалил. Народ же смекал: обе княгини хороши, но у Павловой сынок есть.
     Не догадывалась ни о чём Феврония, молилась горячо и страстно, благодарила Бога за спасение князя Петра, просила и дальше не оставить милостями. Однажды, кладя поклоны, услыхала у себя за спиной тихий азговор двух богомолок.
     - Милостивица наша княгиня небось о детках Бога просит. Вот горюшко, нет у неё никого, да и сама уж пожилая, ждать нечего.
     - И-и, милая, век живи, век надейся. Вспомни чудо, сотворённое Господом, когда столетняя Сарра родила.
     Как плетью, ожгло Февронию. Ни слова не произнесла, не обернулась; молча отправилась домой. Долго сидела, задумавшись; потом кликнула девушку:
     - Где-то было у нас зеркало, поищи.
     Пристально всмотрелась в мутную глубину небольшого диска. На неё глядело усталое женское лицо: поблекли губы, пролегли складки вдоль рта. Тихо положила зеркало, пошла к князю Петру. Села возле ясна сокола, пригорюнившись. Он читал Писание и принялся ей рассказывать о чудных пророчествах древних праведников.
     - Что Бог даст, то и будет, - невесело ткликнулась оа, думая о своём.
     Внимательно поглядев на неё, он взял Февронию за руку:
     - Я тут подумал, что будет с тобой, умри я?
     - Стоит ли загадывать? – слабо улыбнулась она в ответ на его ласку. – Что значит моя жизнь? Гляди: на востоке бухнет великая туча; неведомо чем разразится.
     Оба со стеснённым сердцем вспомнили про неведомый кочевой народ  явившийся  на востоке. Князь  Пётр сказал:
     - Гордята говорит, если что, отсидимся в болотах. Мне-то что? Мне уже немного осталось, а вот как все вы? 
     - И в голову не бери, - встрепенулась Феврония. – Твой последний час и моим станет. Не расстанусь с тобой, следом пойду.
     Расстроганный князь Пётр нежно обнял подругу:
     - Всё-таки ладно, что я на тебе женился. Ума не приложу, как бы ныне без тебя жил.

                7.
     Наверно, Гордята был прав, полагая, что Мурому нужен сильный князь. Понимал это и сам князь Пётр,  с каждым днём всё более слабея. Самодержавство уже не казалось ему привлекательным, манила жизнь на покое, вдали от суеты. Тем легче Гордяте было, втайне от  Февронии,  склонять его к мысли о добровольном отказе от власти и уходе в монастырь. Владыка Василий одобрил замысел, и по недолгом размышлении князь Пётр объявил, что хочет принять ангельский чин, - иными словами, постричься.
     Феврония была потрясена: не посоветовавшись с нею, даже не предуведомив, муж решил поломать свою, а, значит, и её жизнь. Волнение жены удивило и несколько смутило князя: он-то думал, что  она тотчас одобрит его  намерение.
     - Ты мне о душе напомнила, от скверны земной отвратила, а теперь недовольна, что хочу изменить свою многогрешную жизнь?
     - Монастырь означает нашу разлуку, - прошептала она.
     - От меня отдохнёшь, - утешил он. – Устала, поди?
     Расстроенная Феврония прибегла к владыке за советом. Решив про себя , что не стоит портить отношения с боярами из-за Февронии, женщины хорошей, но простолюдинки, он сказал:
     - Дочь моя Феврония! Твой супруг задумал сотворить дело богоугодное, так не тебе его отговаривать. Прими постриг вместе с ним, ибо не мыслю, как иначе тебя устроить. Не отправлять же назад в лесную глухомань. Возлюби тихое и безмятежное житиё, к коему Господь тебя призывает.
     Ох, не хотелось Февронии всё разом бросить и в монастырь удалиться: столько было начато, столько всего задумано! Кто  станет больных пользовать, ежедневно толпами приходивших. Кто продолжит отпускать из князевых амбаров жито на прокорм голодных? Однако князь Пётр, обычно переменчивый, на сей раз упёрся.
     - Устал, - на все речи Февронии отвечал он. – Покоя хочу. Кончена моя жизнь. – И безнадежно разглядывал свои исхудавшие руки.
     Она умолкла наконец в бессильном отчаянии.
     Видя, что противится княгиня постригу,  а у бояр вот-вот терпение лопнет, владыка Василий уговаривал её, как мог:
     - Жена да не покинет мужа ни в беде, ни в болезни. Избрав князя Петра, ты свою судьбу избрала. Он был самодержавцем, и ты властвовала; станет иноком, - и ты прими иночество. А благие дела и во иночестве можно творить. Были бы силы да охота

     Наконец она сдалась.
     - Видать, многогрешна, что противлюсь Божьей воле. Пусть поселят нас в монастырях по соседству да высекут для нас с князем из едина камня домовину, чтоб не разлучаться нам и после смерти.
     - Насчёт эт ого не сомневайся. Рядом мужской и женский монастыри. Гробницу же вашу общую в Борисоглебском соборе велю поставить; рядом будете лежать, лишь тонкой стенкой разделённые.
     Пришедшим за ответом боярам княгиня сказала:
     - Я согласна принять постриг, а условия мои владыка знает.
     Бояре во главе с Гордятою, приготовившись к строптивым возрмажениям, облегчённо перевели дух и пообещали княгине, что исполнят любую её волю.

     Торжественно и благостно простился князь Пётр с народом. Отстояв службу, вышел из собора об руку с княгиней Февронией на площадь, заполненную муромцами, и поклонился на четыре стороны, прося забыть невольные обиды и помнить только добро, а  потом, сжав  руку жены, повёл княгиню сквозь толпу, а народ расступался и кланялся им в ноги.
     Самодержавцем  Муромским добровольно приблизился князь Пётр Юрьевич к порогу обители; вошёл – и сделался иноком Давыдом. Следом облеклась в монашескую рясу и княгиня Феврония, приняв во иночестве имя Ефросинии.
     Ужской и женский монастыри были расположены невдалеке друг от друга, и Феврония могла иногда видеть супруга. Большего смиренной инокине не полагалось, что ей вскоре строго объяснили. Тогда она принялась писать  , каждый день отправляя  иноку Давыду послания, и он либо отвечал своеручно, либо просил кого-нибудь нацарапать пару успокоительных слов.
     Лишившись с принятием иночества княжеского достоинства, Феврония надеялась, что сможет опять, как встарь, заниматься травами, к чему лежала её душа, однако игуменья, строгая и даже суровая монахиня, посоветовала сестре Ефросинии заботиться о спасении души, для чего следовало усердно молиться и каяться, а не варить зелья, волхвуя над ними и взывая ко всякой лесной нечисти. Скучая без дела, Феврония попросила, чтобы поставили ей ткацкий стан, но игуменья воспротивилась и этому, сказав, что ткать холсты – занятие простонародное, а бывшей княгине полагается вышивать церковные покровы и облачения. Феврония смиренно покорилась.
     То ли перемена жизни и разлука с ясным соколом, то ли скудная монастырская пища, посты и холод в келье, только она стала хиреть: болеть  у неё ничего не болело, однако она чувствовала, как жизненная сила уходит из её тела. Она сделалась бледной и худой; уста её, недавно румяные, поблекли и запечатались, приоткрываясь лишь для молитв, а по впалым щекам всё чаще струились слёзы. Терзаясь о здоровье мужа,  она писала и писала  иноку Давыду, изодрала на записки свои исподние рубахи, а он отвечал ей всё реже икороче, ссылаясь на болезнь.
     Подолгу сидела недвижима инокиня Ефросиния, сцепив руки в бессильном отчаянии. Нет, она не сожалела о невозможности напоить супруга каким-нибудь отваром: все отвары и настои были опробованы, все тайные заклятья произнесены. Бессильна была лесная наука победить его недуг, от крови нечистого оборотня приключившийся, и она уже не сомневалась, что часы князя Петра сочтены, - а с ним угаснет и её жизнь.

     Владыка Василий, посетив её в монастыре, сообщил, что каменная двойная гробница готова и временно поставлена в приделе церкви Рождества Богородицы.Поблагодарив, Феврония горячо просила сдержать обещание: да положат их с  князем Петром вместе.
     - Нешто знаешь ты, дочь моя, ваши сроки! – нахмурился владыка.
     - Молю Господа и в смерти не разлучать меня с супругом, - смиренно опустила она голову.
     Вздохнув, владыка благословил инокиню Ефросинию: ему было жаль милостивую, богобоязненную княгиню Февронию и неуютно под властью бояр, прибравших в Муроме всё к рукам.

     Невзирая а то, что Феврония  более не была государыней, к ней приходили совсем незнакомые люди за советом , за добрым словом, а то и просто поглазеть на знаменитую княгиню, так что инокиня Ефросиния, проходя по монастырскому двору, часто останавливалась выслушать  чьи-нибудь жалобы либо благословить дитя. Однажды дорогу ей заступили молодцы, - стройные молодые дубки с кряжистым дубом-великаном впереди. Сняв шапки, они кланялись монахине, - все на одно лицо, пригожие и весёлые.
     - Аль не признала? – спросил дуб-отец.
     - Неждан! – ахнула она.
     - Не знаю, как тебя и величать, - рокотал ласково кузнец, - то ли Хавроньей, то ли княгинею,  то ли матушкой Ефросинией... Стану госпожой величать.
     - Какими судьбами? – волновалась инокиня. – Почто столько лет вестей о себе не подавал? Гордый ты, Неждан….
     - Зачем было тебя беспокоить? Я своей жизнью доволен, - тряхнул кудлатой головой кузнец. – Боярской шапки мне не надо. – И горделиво повёл рукой. – Гляди, мои сыновья.
     Феврония с искренним восхищением оглядела молодцов:
     - Богатый ты, Неждан.
     Тот сиял:
     - Со мною трое старших, а четверо  младших остались с маткой в Ласково.
     Феврония снова глянула на стоявших стеной за спиной отца юношей.
     - Благослови их на жизнь, госпожа, - попросил Неждан.
     Она исполнила просьбу.
     - Особое спасибо хочу за себя сказать, -  до земли поклонился он. – Ведь избавила ты меня от мороки, как обещала.
     - От какой мороки?
     - Аль забыла? Врагу не пожелаю, как болела у меня смолоду грудь, как мучила меня злая присуха. А ныне я спокоен и счастлив. Видать, сильны были твои заклятья, и стало мне легко.
     Слабая улыбка тронула бескровные губы Февронии:
     - Вот ты о чём… Не было никакого заклятья, Неждан. Земной была твоя любовь. Земная любовь скоротечна, вот она и прошла. Только небесная любовь никогда не проходит.
     Пролитую воду не соберёшь, прожитую жизнь не воротишь. Долго-долго молилась в тот  день Феврония:
     - Так ли я жила? Если же согрешила перед  Тобой, Господи, то в чём? В доброте и щедрости Своей давал Ты мне выбор. Я выбрала. Если бы снова начать, я бы опять то же самое выбрала, - даже если бы знала, что буду плакать сегодня…

    В последнюю годину земной жизни  князя Петра и княгини Февронии инокиня Ефросиния вышивала «воздух» - покров на сосуд со святыми дарами, когда пришли к ней сказать, что  инок Давыд отходит и зовёт к себе возлюбленную сестру проститься. Не окончен был на «воздухе» лик святого, несколько стежков осталось положить.
     - Сейчас, - заторопилась Фе6врония. – Пускай повременит.
     Замелькала игла в проворных пальцах, - да только когда торопишься, нитки в узелки скручиваются, рвутся. Уколола палец Феврония, запачкала многодневную работу алой кровью.
     Тут опять пришли от  князя Петра. Звал он её снова:  «Сестра  Ефросиния, хочу уже отойти от тела, не дождусь тебя.»
     - Передайте господину, пусть подождёт ещё самую малость, пока я личико святому дошью: неладно работу неоконченной бросать.
     Через малое время снова прибежал посланный от инока Давыда:
     - Кончается святой отец и более тебя не ждёт.
     Воткнула иглу Феврония в неоконченную работу, встала:
     - Иду.
     Князь Пётр первым отдал душу Богу – месяца июня в 25-ый день. В тот же день преставилась и княгиня Феврония. Упала она возле мужа бездыханною и более не очнулась.

     Не хотели бояре класть простолюдинку рядом с князем. Решено было предать земле тело Февронии вне города, в женском монастыре, у церкви Воздвиженья, а князя Петра торжественно похоронить в городе, у соборной церкви Пречистой Богородицы. Народ был очень недоволен тем, что нарушается воля княгини Февронии, да поделать ничего не мог. Недруги княгини твердили несогласным:
     -  Негоже класть инока с инокиней в единой домовине.
     Бояре сделали, как решили. Тело князя Петра положили для отпевания в Борисоглебском соборе, а тело княгини Февронии оставили вне города. Общая же их гробница так и стояла порожней. Наутро ко всеобщему смущению тела князя и княгини оказались в ней лежавшими.
     Дабы не увеличивать толки в народе, усопших снова разлучили, - и опять наутро они оказались вместе. Исполнившись трепета и почтения, так их наконец и оставили. И пока не пожгли Муром татары, народ шёл отовсюду поклониться мощам  благоверных князя Петра и княгини Февронии, - и хворые, прикоснувшись к камню их общей гробницы, чудесно исцелялись, и страждущие душой обретали успокоение. А ночью над гробницей реяло голубое сияние как знак бессмертия небесной любви.

                К о н е ц


            День памяти святых благоверных князя Петра и княгини Февронии Муромских – 25 июня по старому стилю.
          В ХХ1 веке отмечается 8 июля.










    
 
 


















   

;






   

;

      








   

;