Раньше все было не так, как сейчас. Раньше люди больше времени проводили вместе, что-то значили друг для друга, писали письма, читали книги. Нет, в наше время это все тоже есть. Но ведь тогда все было совсем по-другому: люди по-настоящему жили духовной жизнью.
Они не были бумажными салфетками, которой протер руки и которую выбросил в ближайшую помойку. Человеческая жизнь сама по себе представляла ценность, независимо от того, аристократ ты или простолюдин, имеешь ли ты образование, модифицированное ли у тебя тело. В это время, когда я живу в этом чертовом мире, все эти качества – пропуск в удачную жизнь: хорошая работа, друзья из высшего общества, финансовое постоянство и просто присутствие еды в холодильнике. В нашем же рефриджираторе вздернулась мышь, и мы с Гермионой боимся заглядывать туда, боясь потревожить её бренное тело. Шучу, конечно. Но это не отменяет того, что ситуация на самом деле довольно-таки мрачная.
Меня зовут Софья Кацер. Я говорю о себе только в мужском роде, потому что искренне считаю, что мужское начало во мне преобладает над женским. Я ненавижу свое имя, предпочитаю, чтобы ко мне обращались по фамилии. Мне двадцать один год, я учусь в университете, на психологическом факультете. Работаю официанткой по графику «два через два» в вечернюю смену в кофейне «Ноктюрн». У меня обычное, немодифицированное тело, что сразу выдает во мне простолюдинку. Увы, я действительно не происхожу из знатных родов, и мои родители не настолько обеспечены, чтобы они тогда, далекие двадцать лет назад, смогли заказать ребенку усовершенствованное тело. Боюсь, что с моими изначальными данными, успеха в жизни мне не достичь. Я самый обычный человек-«салфетка», среднего телосложения, пепельно-русый, сероглазый. Кроме того, что я нарушитель закона, во мне нет ничего примечательного, но об этом чуть позже.
Мы с Гермионой живем в трехкомнатной квартире в самом центре Петербурга, в старом здании цвета кофе с молоком. Из наших окон - вид на Мойку, наши комнаты обставлены роскошной темной мебелью с атласной зеленой обивкой. На стенах – подлинники картин столетней давности, в основном портреты и пейзажи. В нашей спальне, аккурат над изголовьем постели, - портрет матери Гермионы. Эти мать и дочь так похожи, что меня порой пробивает дрожь, когда я смотрю в глаза женщины на портрете: то же бледное лицо с тонкими чертами, те же спокойные светло-ореховые глаза с необычным разрезом, напоминающим кошачий, те же шоколадно-каштановые локоны, разбросанные по плечам, - может, это моя Герми лет через десять? Разве что Гермиона естественная, чистая, кроткая, и её лицо никогда не искажает гримаса искреннего сердечного равнодушия, в отличие от её матери. Каждый раз, обсуждая эту внешнюю схожесть, мы смеемся. Но смех Гермионы над этим всегда был и будет омрачен горечью и болью утраты. Ведь сие жилье досталось нам не просто так: родители Гермионы погибли в автокатастрофе около четырех лет назад, и она стала их единственной наследницей.
Я тогда уже знал её, мы учились в одной школе, - поступить туда мне было чрезвычайно трудно, но благодаря упорству и природной одаренности у меня получилось, - и, более того, в одном классе. Я прекрасно помню тот роковой день, когда мы узнали о трагедии: этот звонок посреди урока литературы, то, как Герми выбежала из класса и то, что в тот день мы не вернулись обратно, ведь я не мог не уйти за ней, чувствуя что-то неладное. Наверное, это горе прошлого столкнуло нас лбами, помогло сблизиться по-настоящему. В конце концов, трудно осознать, что ты любишь другого человека, когда даже не знаешь, что это за чувство такое – «любовь», когда просто симпатизируешь и отчаянно пытаешься стать ему ближе. Тем более, принять, что любишь девушку, когда гомосексуальные отношения запретили ещё задолго до твоего рождения, и ты растешь, зная, что так нельзя, что это порочно, что это карается законом...
Иногда, укладываясь в постель и готовясь ко сну, я мечтал о том, что мы с этой девушкой когда-нибудь будем счастливы, что она обратит на меня внимание… И тут же запрещал себе эти мысли! Ведь Герми все-таки из древнего дворянского рода, её родители могли позволить заказать своей дочери модифицированное тело, обеспечить ей занятия на всех факультативах, на какой бы из них ей не захотелось, сшить школьную форму из дорогой ткани, купить лучшие письменные принадлежности и тетради. Все это мелочи, конечно, если посмотреть в прошлое сейчас трезвым взглядом. Я ведь теперь даже не замечаю, что у Герми модифицированные уши – кошачьи, такого же шоколадного оттенка, как и волосы. И расположены они, как у кошки, а не как обычные уши обычных людей. И уж тем более, что у неё модифицированные глаза: внешне они ничем не отличаются от нормальных, разве что этот родовой кошачий разрез, только видит моя Герми в темноте так же хорошо, как любой представитель семейства кошачьих. Я молчу о том, что Милена Гаевская получила свое прозвище «Гермиона» - из всеми любимых книг о Гарри Поттере, - из-за того, что училась на «отлично» и была любимицей учителей. Я, хоть и учился очень прилично, на золотую медаль не шел, да и в элитной касте не вращался. Однако именно эти мелочи служили нам преградой к более близкому общению, чем разговор на светские темы. Если бы не горе Гермионы, то мы, наверное, больше бы и не увиделись после выпускного вечера. Странно, но оказалось, что она тоже была влюблена в меня. Точно это судьба столкнула двух увлеченных друг другом людей, пусть даже мы сошлись на такой трагической ноте. Моя любовь помогла Герми вылезти из той депрессии, которая неизбежно настигла её. Мы действительно любим друг друга.
Я еду в метро в гости к маме. Моя одинокая родительница живет на окраине Петербурга, поэтому трястись в вагоне мне ещё как минимум полчаса. Отец умер два года назад, мама живет одна, поэтому я довольно часто езжу к ней, когда выдается свободный денек. Кстати говоря, у меня есть сестра Таня, но она тоже не живет с мамой: у неё счастливый семейный быт в Англии с мужем и двумя детьми. Мама мечтает удачно и меня выдать замуж за солидного мужчину со своей жилплощадью, чтобы не жить больше в одиночестве, а переехать к нам и составить благополучную семью. К Тане она переезжать не хочет, так как очень боится самолетов, столь сильно, что даже не навещает свою старшую дочь. Я не могу рассказать маме, что живу вовсе не с подругой, а с любимой девушкой даже не из-за того, что это нарушение закона. Она просто не примет это, не поймет… Кроме того, она человек с больным сердцем, и такого рода потрясение, как пагубная страсть её дочери, может просто убить её. Кажется, сегодня я еду отказывать очередному жениху.
Однако чтобы скрасить маме новое разочарование, я везу ей щенка. Черный горячий комочек сидит у меня под пальто. Кажется, я даже ощущаю испуганный стук его маленького сердечка. Эх, и эта собака носит гордое название французский бульдог! Я расстегиваю несколько пуговиц, и щенок вытаскивает свою головку со смешными стоячими ушами-лопухами наружу, чтобы оглядеть местность, где же он находится. Щенок попал к нам случайно: Гермионе подарили его на День Рождения. По прошествии недели, мы поняли, что, к сожалению, не сможем его содержать: Герми много учится, занимается домашним хозяйством и берет на дом тексты на перевод, я учусь и работаю в кофейне, - у нас просто нет времени. Мы сильно привязались к нашему маленькому Тоше, и нам не хотелось отдавать его в, может, и хорошие, но чужие руки. Подарить его маме было обоюдным решением. Так мы сможем его навещать.
Я глажу Тошу по голове, между ушей, зная, что это ему очень нравится и он сразу же успокоится. Сердцебиение щенка выравнивается, и на радостях, что ему сделали приятно, Тоша благодарно и любяще смотрит мне в глаза, лижет мою руку и забирается обратно под пальто. Кажется, он засыпает. Решив, что на этом дело с испуганным зверьком устаканилось, я утыкаюсь носом в труды Достоевского. Не то, чтобы я его очень люблю, просто книга по какой-то странной причине завалялась в сумке, - и когда это я решил перечитать романы Федора Михайловича? – и я погружаюсь в книгу до того момента, пока от чтения меня не отрывает объявление: «Озерки. Следующая станция - проспект Просвещения». Я быстро засовываю книгу в сумку, подхватываю сопящего Тошу и выхожу из вагона.
Maman встречает меня в шикарном виде: светлые золотистые волосы уложены в изящную высокую прическу, лицо безупречно накрашено, черный брючный костюм её очень стройнит. Мама у меня ещё молодая, ей чуть больше сорока, у неё хорошая фигура и кажется, что вовсе нет морщин. Когда мы гуляем вместе, нас принимают за сестер или подруг. На самом же деле, если приглядеться, то можно заметить эти неотменяемые признаки усталости. В конце концов, она много работает, - чем, кстати, спасает нас с Гермионой, помогая нам финансово, - да и за меня очень сильно переживает.
Мама радуется встрече, расцеловывает меня.
- Maman, у меня есть подарок для тебя, - говорю я и, улыбаясь, достаю из-под пальто прикорнувшего щенка. – Его зовут Тоша.
Она лишь удивленно приподнимает бровь и берет щенка на руки. Она скупа на эмоции. Но я-то знаю, что она всегда мечтала о собаке, просто не имела возможности её купить.
- Спасибо.
Тоша просыпается и испуганно смотрит на меня.
- Откуда он у тебя? – спрашивает мама, интуитивно начиная поглаживать щенка по голове.
Он успокаивается. Он всегда успокаивается, когда так делают.
Пока я честно рассказываю ей про ситуацию с Тошей, мы проходим на кухню и мама ставит чайник. Она не то, чтобы очень внимательно меня слушает, ведь занята поиском мисок для собаки. Да, когда-то у нас был пес - дог, которого звали Брюс. Мы с Таней тогда были совсем маленькими, но я все же помню, как я катался у него на спине. Миски для большой собаки Тоше, конечно, не подходят, но мама объясняет, что это временно и она скоро купит ему новые, а заодно поводок и ошейник. Её лицо выглядит озабоченным, скорее всего, она подсчитывает расходы. Но она с такой нежностью смотрит на щенка, что я не могу поверить, что не доставил ей удовольствие этим подарком.
- Мы сегодня ждем ещё одного гостя, - говорит мама, насыпая в миску собачий корм, который я догадался принести с собой.
Я киваю. Не ошибся ведь, опять жених придет.
- Кто на этот раз?
Чайник закипает; я встаю и наливаю нам чай. Заваривать его – для нашей семьи нонсенс. Мы все вечно куда-то спешим, поэтому чай для нас – это та жидкость, которую источает пакетик, замоченный горячей водой. Имеет цвет чая – значит, хорошо. А вкус неважен.
У меня же дома всегда есть любовно заваренный Гермионой зеленый чай.
- Он мой коллега. Я была очень удивлена, когда узнала, что князь может быть хирургом. Ну, ты понимаешь, работа не для аристократических рук.
Я поперхнулся чаем. Князь?!
- Я думаю, ты должна быть к нему очень почтительна, - советует мама, видя удивление на моем лице, - он все-таки князь. Соня, не упускай свой шанс. Удели ему больше внимания, я тебя прошу.
Моя мать уверена, что её дочь – карьеристка. Что я с головой погружен в учебу, чтобы только выбиться в люди благодаря образованию. Она уважает меня за эту упорность и целеустремленность, поэтому спокойно реагирует на мои отказы предлагаемым ею кавалерам.
Сейчас она в мягкой форме настояла на том, чтобы этот роман не закончился на первом же свидании. Осталось только дождаться самого кавалера. Быть может, роман кончится уже сейчас.
- Я догадываюсь, о чем ты думаешь, - мама смущенно улыбается. – Но он симпатичный молодой парень, ему не больше тридцати. Приглядись к нему.
Слышится звонок в дверь, и мама идет встречать гостя. Я тоже встаю и иду к двери, как и любой простолюдин, я обязан встречать аристократа стоя. Хотя, наверное, это просто отговорка. Этот обычай не соблюдается довольно давно, но мама хорошо воспитала меня по старым нормам. Я стараюсь показаться вежливым, ведь немного заинтересован в этом человеке: князь, работающий хирургом в обычной бесплатной больнице – это ново и необычно.
- Князь Епанчин, - представляет гостя мама, и мы синхронно наклоняем головы: так положено приветствовать дворянина. – Добро пожаловать, Родион Николаевич.
- Здравствуйте, Нина Александровна, Софья Семеновна, мое почтение, - он по очереди целует нам руки и дарит маме букет ало-красных роз.
И я, и мама смущаемся, ведь мало того, что так просто не принято, это действительно честь для нас.
- Прошу, обращайтесь ко мне просто Родион, хорошо?
Мне кажется, что моя челюсть сейчас упадет куда-то на пол. Князь Епанчин работает хирургом, целует при встрече руки женщинам, не принадлежащим к высшему сословию, да ещё и просит называть его просто по имени. То ли он просто безмерно глуп, то ли действительно интересный человек, понимающий всю идиотичность этой междусословной условности. Впрочем, глядя на него, я склоняюсь ко второму. Он высокий, стройный, весьма миловидный молодой человек. В его теле нет никаких модификаций, ну, хотя бы на первый взгляд. Смотрит на меня глубокими зелеными, очаровывающими и искрящимися радостью, глазами. Одет он скромно, невычурно, в белый свитер и брюки.
Мы проходим в гостиную, и тут я понимаю, что кое-чего не заметил. В комнате накрыт стол: на нем салаты, фрукты, сыры и колбасы. И две бутылки белого вина. Мама, ну ты же знаешь, что я люблю красное полусладкое… Ладно, про эту мелочь можно забыть, но сам факт! Это же сколько сил, сколько продуктов и, в конце концов, денег мама потратила на этот ужин! Я чувствую себя виноватым. Ведь как бы мне не был интересен Родион, чисто по-человечески, я никогда не буду с ним. У меня есть Гермиона, любимая девушка, которую я ни за что не брошу. Но я обязан что-то предпринять, чтобы мамины старания не пропали зря… Да ведь какой же я скот, на самом-то деле!
Как бы то ни было, мы усаживаемся за стол и начинаем ужин. Мама и князь ведут светский разговор, обсуждают свою работу в больнице, хорошую для середины осени погоду, передачи по телевиденью. Оба периодически поглядывают на меня, мама – с укором, Родион – с интересом. Но я удрученно ем молча. И лихорадочно думаю, что же мне делать.
- Сонечка, а как твоя работа? – мама как бы ненавязчиво приглашает меня в разговор.
Я чувствую, как начинаю краснеть. Очень умно, мамочка, князю, наверное, до посинения интересна жизнь простой официантки. Что ж, придется выдавить из себя хотя бы пару связных фраз.
- Вы, может быть, знаете кофейню «Ноктюрн»? Она располагается рядом со Спасом На Крови. Вот там я и работаю официанткой. В вечернюю смену. Это, правда, очень уютное заведение…
- И вид из окна особенно чудесен вечером, когда смотришь на волшебный подсвеченный Спас и набережную, по которой медленно гуляют люди, - как-то мечтательно протягивает Родион. – Я часто там бываю. То-то мне сразу показалось, что я вас где-то уже встречал. Мне, правда, очень нравится эта кофейня. Там действительно уютно, хорошая кухня, вкусный, терпкий кофе, милые официантки и завораживающий вид из окна.
Я ловлю себя на том, что сижу и глупо улыбаюсь.
- Очень приятно. Я, правда, польщен… - бормочу я и чувствую укол острия шпильки в мою беззащитную ногу, - …на, да, польщена.
Родион смеется, как-то звонко и по-детски, заражая этим своим чистым, радостным смехом. Сразу становится как-то свободнее и проще, а то до этого момента мне казалось, что напряжение в воздухе можно уже пощупать.
- Так вы из тех девушек, которые считают себя парнями? Это очень интересный феномен, все никак не решался спросить у подобных экземпляров, почему они так думают.
Конечно, рассказать про Гермиону я ему не могу. Как-никак, гомосексуализм - это нарушение закона. Впрочем, у меня есть вполне себе адекватный заготовленный ответ на подобный вопрос, так как я не всегда удачно переключаюсь и часто говорю о себе в мужском роде в неуместной ситуации.
- По-моему, это феномен сильных женщин. Карьеристок или одиноких матерей. Чаще всего у нас просто нет опоры в жизни, то есть, мужчины, и мы привыкли полагаться сами на себя, тащить лямку работы или семьи в одиночестве. Тогда мы сами для себя становимся мужчинами, одеваем вещи мужские или, по крайней мере, унисекс, говорим о себе в мужском роде и так далее, - сообщаю я и запиваю свою пафосную речь глотком вина.
- Очень интересно, - говорит Родион и смотрит мне прямо в глаза.
Я автоматически опускаю взгляд себе в тарелку. Ничего ты по моим глазам не прочитаешь, милый князь, даже если очень хочешь.
Мама молчит, видимо, не зная, как теперь продолжать разговор, и я решаю ей помочь.
- Я очень заинтригован одной деталью вашей жизни. Вот скажите, Родион, а как вы приняли решение стать хирургом, да ещё и в бесплатной больнице?
Мама тихо ахнула, чувствуя в моем вопросе неприкрытое нахальство. А мне все равно. Вот если сейчас он достойно ответит на сей вызов, значит, с ним есть смысл продолжать общение, если же нет, то, увы и ах, я ему со спокойной душой откажу, будь он хоть трижды князь.
- Знаете, милая Софья, у вас несколько неверное представление о дворянском сословии. И я вполне себе понимаю, почему. Это обусловлено вашим социальным положением, а не природной озлобленностью и агрессивностью. Хотя среди нас и есть вычурные хамы, недостойные носить звание дворянина, - чего уж тут греха таить, - мы, в основной массе, не кичимся своим положением. Я пошел в медицину, потому что у меня к этому лежала душа. Я так же, как и вы сейчас, получил образование. И, считая своим долгом помощь больным людям, а не получение денег, я устроился на работу в обычную больницу, где и встретил столь прелестную женщину, вашу мать. Я очень ей благодарен за все то, что она помогла мне понять и чему научила. В конечном итоге, ведь дело не в том, что я веду свой так называемый «аристократический» образ жизни, а в том, что я делаю то, что мне на самом деле нравится, и то, что на самом деле является моим призванием.
- Я понимаю вас, и, признаться, ваш ответ удовлетворил мое любопытство, - я улыбаюсь Родиону, ведь он ответил мне чисто и искреннее.
Мама облегченно вздыхает.
Дальнейший вечер проходит весьма приятно. Мама кормит нас вкусной запеченной рыбой, включает легкую классическую музыку, и я узнаю Чайковского, выключает свет и на стол расставляет множество маленьких зажженных свечек. Я уже вливаюсь в разговор, мы с Родионом обсуждаем все наши любимые книги, и находим много общих особенно среди классической литературы, я узнаю много нового, что мне уже хочется почитать, обсуждаем музыку, кино, поэзию, да просто все на свете!.. Мама уже почти не говорит, она только слушает нашу увлеченную беседу.
- Нина Александровна рассказывала, что вы очень здорово декламируете стихи, я бы с удовольствием послушал вас! – восклицает Родион.
Я смотрю на него. Свет от свечей падает ему на лицо, и мне видны задорные огоньки в его глазах. Кажется, что они там были бы, даже если не было бы никаких свечей.
- Да, Сонечка, почитай нам Пастернака, мне так нравится, как ты это делаешь, - просит мама.
Я допиваю вино в бокале, Родион подливает ещё. Я чувствую красное полусладкое, такое любимое! Оказалось, что князь тоже принес бутылку вина. Моего любимого вина.
Я встаю из-за стола, немного пошатываясь, ощущая, как горят мои щеки, то ли от смущения, то ли от алкоголя, и начинаю читать:
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
И тут до моего слуха доносится бой часов. Я кидаю взгляд на мои наручные часы и осознаю, что, мягко говоря, засиделся: уже полночь.
Тут перед глазами встает Гермиона, такая родная и любимая, которая сейчас, наверное, сидит в своем домашнем платье цвета морской волны в кресле-качалке и что-нибудь вяжет, ожидая, когда же мой ключ повернется в замке. Мне кажется, что я даже сам ощущаю то, как она скучает, как боится оставаться одна в темной ночи и не хочет ложиться в холодную постель. Да, несмотря на то, что моя Герми видит в темноте так же хорошо, как кошка, благодаря своим необычным глазам, она очень боится оставаться одна на ночь. И я всегда в это время уже был дома.
Я прерываю чтение стиха и вскрикиваю: «Черт!», опускаясь на стул.
И Родион, и мама удивленно смотрят на меня.
- Что-то случилось? – спрашивает князь, видимо, ощущая что-то неладное.
- Кажется, я засиделся. Мне очень срочно нужно ехать домой, - торопливо объясняю я.
- Но… - начинает Родион, но я не даю ему договорить.
- Дело в том, что я живу с подругой, и она не может лечь спать, пока я не приду. Мне пора. Простите, что так убегаю…
Я начинаю собираться: выбегаю из гостиной в коридор, быстро надеваю ботинки и натягиваю на себя пальто, путаясь в нем, вероятно, из-за того, что несколько одурманен алкоголем. Родион быстро подходит ко мне и помогает его надеть.
- Подождите же вы, наконец! – восклицает он.
Мама выходит за ним из гостиной, тоже подавленно посматривая на часы.
- Что такое? – спрашиваю я, уже хватая сумку.
- Думаю, многоуважаемый князь хочет достучаться до тебя и сказать, что метро уже закрыто, - сообщает мама.
И тут до меня доходит, как сквозь туман, что я не успел домой. Я мрачно смотрю на тех, кто провел со мной этот приятный вечер, и, честно говоря, не знаю, что же мне дальше делать.
- Давайте я вас подвезу, - говорит Родион понимающе, осознавая, что домой мне, и правда, очень надо.
- Ох, спасибо, это так здорово, вы меня очень выручите, - тараторю я, обнимая маму на прощание, пока князь собирается в дорогу. – «Достать пролетку. За шесть гривен…»
Maman тихо-тихо шепчет мне на ухо: «Не упусти свой шанс, милая, пожалуйста». Я отстраняюсь от неё и продолжаю мило улыбаться, как будто бы она мне ничего не сказала.
- Пока, мамочка, спасибо за великолепный вечер. Очень рад был с тобой, наконец, повидаться. Ухаживай за Тошей и не забудь купить ему ошиски и машейник, - выдаю я, краснею, и поправляюсь, - То есть, миски и ошейник.
- Куплю-куплю, не волнуйся, - говорит, посмеиваясь, мама и тем же традиционным наклоном головы прощается с уже одевшимся князем. – До свидания, Родион. Спасибо вам за вечер.
- Это вам спасибо, Нина Александровна, было очень приятно.
Распрощавшись с мамой, мы с Родионом выходим из подъезда под жуткий ливень. Благо, автомобиль был припаркован прямо у парадной.
- Господи, это же BMW, всегда мечтал о такой, - говорю я, оглядывая авто снаружи.
- Садитесь уже, Сонечка, а то промокнете, - советует Родион и открывает передо мной дверь.
Я сел в автомобиль и молча полюбовался кожаным салоном, пока князь обходил машину, чтобы сесть на водительское сиденье.
- Где вы живете-то?
Я называю ему адрес, и мы трогаемся с места. Больше половины пути мы едем молча, слушая музыку. Наверное, просто устали говорить за вечер и дали друг другу передохнуть. А, может, он просто чувствует, что я волнуюсь. Кто его знает, этого князя Епанчина.
Когда мы подъезжаем довольно близко к дому, где уже нет автодороги, а есть только пешеходная зона, Родион предлагает меня проводить под предлогом того, что дождь ещё не кончился. Я соглашаюсь, и он достает с заднего сидения зонтик.
Мы выходим из машины, и я прижимаюсь к нему, чтобы тоже идти под зонтом и не промокнуть, а он обнимает на меня за талию. И я почему-то принимаю это, как что-то совершенно естественное, будто бы так и должно быть.
- Спасибо вам огромное, даже не знаю, чем вас и отблагодарить, - говорю я, когда мы доходим до парадной и останавливаемся под козырьком.
Родион улыбается, и я вновь вижу в глазах эти озорные огоньки. Здесь нет свечей, наверное, все дело в фонаре прямо над моей головой.
- Для начала давай перейдем на ты.
Я утвердительно киваю, соглашаясь с этим и думая, что давно пора бы.
- Так вот, Сонечка, для того, чтобы меня отблагодарить, ты должна согласиться на свидание со мной, - говорит он, подходя ко мне ближе.
- С огромным удовольствием, Родя, - шепчу я и даже не успеваю осознать, что он целует меня. Страстно, с напором, так, что я ударяюсь спиной об стену, и, черт возьми, мне это нравится!
Отстранившись, я даю ему номер своего мобильного телефона и прощаюсь с ним, как будто бы ничего только что не произошло, и, улыбаясь, иду по лестнице вверх. Домой.
Входя в квартиру, я не включаю свет. Не знаю почему. Как-то автоматически снимаю с себя верхнюю одежду, обувь и прохожу в гостиную, где различаю скрип паркета под креслом-качалкой и легкое позвякивание спиц.
- Соня...
Тихо из темноты. Я её не вижу, а она меня видит. Видит мою глупую счастливую улыбку и мои пьяные глаза. Мне стыдно. Мне безумно стыдно. Я впадаю в ступор и не могу сойти с места.
- Сонь, от тебя очень сильно пахнет алкоголем. И у тебя ярко-красные губы. Что-то случилось? – все так же тихо говорит Гермиона и откладывает спицы на журнальный столик.
Я этого не вижу, но слышу, как звякает металл о стекло.
Любимая, дорогая, родная… Меня словно сносит ураганным ветром с места, и я падаю на колени перед ней и плачу, роняя слезы на её мягкое домашнее платье цвета морской волны.
Я способен только шептать слова извинения и чувствую, что только что почти не сделал непоправимую глупость – чуть не сделал больно ей! Моей! Моей Гермионе…
Она кладет руку на мои волосы и гладит меня по голове, шепотом пытаясь утешить меня, спрашивая, что же произошло. Я беру её на руки, как бы тяжело мне не было, и несу в постель.
Черт, я ведь знаю, что она не ляжет спать без меня, что ей одиноко, страшно и холодно. Я идиот, скотина, я…
Я целую её лицо, шею, плечи. Снимаю с неё платье и согреваю её своим телом и жарким дыханием. И шепчу, не прекращая, шепчу: «Прости. Прости, родная…»
- Соня, ты любишь меня?
- Люблю, безумно люблю!
Только тогда она сможет заснуть.
Только вот мне уже не до сна.
Первое, что я делаю, когда встаю утром, - это иду курить на кухню. Гермиона всегда встает раньше меня, и когда я захожу, сонный и даже неумытый, она уже варит мне кофе, одетая, причесанная, пока что не накрашенная, но все равно очень красивая.
Так и сегодня. Ещё плохо соображая, с больной после вчерашнего головой, я приползаю на кухню, где Герми уже стоит у плиты. Она курит тоненькую сигаретку «Вог-Арома» и изящным движением стряхивает пепел в аккуратную, всегда вымытую пепельницу. Странно, обычно она не курит. Кажется, опять у бедняжки нервы шалят…
- Доброе утро, милая, - говорю я и падаю на стул у окна.
- Доброе, дорогой, - смеясь, отвечает она. – Тебе обезболивающее дать?
- Это было бы так мило с твоей стороны.
- Держи, - она сует мне в рот таблетку «Пенталгина» и целует меня в лоб. – А ты знаешь…
- Что именно? Я много чего знаю, - вяло пытаюсь пошутить.
- Знаешь, мне понравилось, как все было вчера. Может, мне всегда тебя спаивать, перед тем как идти в постель? – она смеется и наливает мне кофе.
Иногда мне кажется, что её можно любить только за этот смех и за кофе по утрам.
Я благодарно чешу ей за кошачьим ушком, и она мурчит, изображая из себя котенка. Мы смеемся, и я вновь наслаждаюсь её смехом, таким звонким, невинным и славным, что прямо от умиления плакать хочется.
- Не надо меня спаивать, ты меня пьянишь всегда, - я шепчу ей на ухо и делаю глоток сладкого, крепкого кофе.
Мы вместе завтракаем, потом я иду умываться, а Гермиона краситься у зеркала в холле. Затем я одеваюсь, а она собирает сумку с необходимыми книгами и тетрадями. Я собираю свой рюкзак сразу после того, как прихожу днем с занятий, зная, что когда я приду домой с работы, мне будет не до этого. Такой уж у нас порядок, который держится с тех пор, как мы начали жить вместе. В прихожей перед выходом я её целую, так как знаю, что, выйдя из дома, мы даже за руку подержаться не сможем, и размазываю её помаду, на что она притворно сердиться каждый день. За то время, что она поправляет макияж, я черным карандашом подвожу глаза. А потом мы выходим из дома, доплетаемся до стрелки Васильевского острова и расходимся в разные стороны: она идет к филфаку, я – к психфаку.
Так уж повелось.
На одной из лекций у меня начинает звонить телефон. Думая, что это Гермиона, я встаю и беспрепятственно выхожу из аудитории (благо, я сижу в последнем ряду), чтобы ответить на звонок. Но на дисплее высвечивается незнакомый номер, и я сразу догадываюсь кто это. Надо же, это не ночной кошмар, а суровая реальность.
- Алло, Родион? – говорю я тихо, чтобы не мешать лекции.
- Привет, Сонечка. Как твои дела?
- Очень хорошо. Кроме того, что ты отвлекаешь меня от получения бесценных знаний.
- Так ты на занятиях? – протягивает он.
- Ну, вообще-то, да.
- Извини, я не думал, что ты ответишь прямо на лекции. И звонил в расчете на то, что ты поднимешь трубку только между парами.
- Ничего, все нормально, - отвечаю я и прислоняюсь к стене. А вчера я и не обратил внимания на то, что у него такой завораживающий бархатный голос.
- Я насчет свидания. Ты ведь помнишь, что обещала?
- Да.
- Сухо и по существу, - он смеется. - Ладно, предлагаю вечер воскресения. Ты свободна?
- Буду.
- Вот и отлично. Я подъеду к твоему дому и заберу тебя в районе семи, хорошо?
- Лучше от дома мамы, подойдет?
- Хорошо. До связи, милая.
- Пока.
Я прощаюсь и вешаю трубку. Надо же, он назвал меня «милая». Как это странно. Меня так называет только мама… «Милая». Удивительно, но с Родионом я чувствую себя женщиной. Нет, не так. Девушкой. Барышней. Чьи капризы нужно выполнять, за которой нужно ухаживать: холить, лелеять и заваливать цветами да конфетами. Мягко говоря, мне непривычна это роль. Ведь с Гермионой я всегда мужчина, это её мне нужно защищать, ведь без меня она просто погибнет, наверное.
Черт! Гермиона… Я хватаюсь за голову, чувствуя, что она сейчас расколется. Я очень люблю мою Герми, такую родную и близкую. Но и Родион мне явно небезразличен! Его голос заставляет мою голову кружиться, его глаза – совершать наистраннейшие поступки! По типу того безрассудного вчерашнего поцелуя. У нас с ним много общего, мы интересуемся одними и теми же вещами… Стоп! А с Герми мне что, скучно, что ли?
Уф. Я опускаюсь на пол. Из аудитории начинают выходить мои однокурсники, кажется, лекция закончена. Передо мной останавливается Олеся, миловидная, беззаботная блондинка, с которой я общаюсь теснее всего. Смотрит она на меня как-то сочувствующе.
- Кацер, с тобой все в порядке?
- Да, вполне. Просто голова разболелась, - я поднимаюсь с пола и отряхиваюсь. - Что у нас следующее?
- Философия, - отвечает она, все ещё не меняясь в лице. - Ты уверена, что хочешь пойти?
- Конечно. Идем.
Я прилежно хожу на все пары и даже пытаюсь записать все лекции. Так что в плане обучения моя совесть чиста. Тем более, что это помогает мне отвлечься от моих тягостных мыслей.
Когда я выхожу из здания психфака на набережную после окончания занятий, у меня звонит телефон. Гермиона сообщает мне, что закончила раньше и уже дома, и я решаю прогуляться пешком. Втыкаю в уши наушники-пуговки и включаю плейер. Только сейчас я обращаю внимание на то, что вообще-то уже середина осени, конец октября: пряно пахнут сухие, раскрашенные в осенние краски листья, иглою в сердце пронизывает холодный ветер, плачет мелкими слезами молочно-белое небо. Издалека до моего слуха доносятся звуки какой-то смутно знакомой лиричной мелодии, почему-то навевающей воспоминания о хрустальной звездной июньской ночи. Мне улыбается статуя Нептуна с биржевого фасада. Уже начинает смеркаться, и, когда я дойду до дома, уже будет темно и зажгутся фонари. И я иду, иду вперед так быстро, как будто меня уносит шквалистым промозглым осенним ветром.
- Софья! Сонечка! – кто-то окликает меня, и я оборачиваюсь.
Это Родион. Он бежит за мной. «Кто-то мчался, падая с ног, плыл против течения, ехал на красный», - поет мелодичный голос, достигая моей души через наушники. Я приглядываюсь: князь держит в руках одну красную розу.
- Родя? Мы же вроде договорились на воскресение? – удивляюсь я, когда он нагоняет меня, и вытаскиваю один наушник, чтобы слышать, что говорит Родион.
- Ну да. А сегодня я случайно здесь оказался и решил встретить тебя с занятий. Прелестно выглядишь,- говорит он и отдает мне розу.
- О, ну, это очень приятно, спасибо, - не найдясь, что сказать, говорю я.
Стою себе в своем обычном черном мохеровом пальто с горлом, замотанным серо-зеленым шарфом, да с рюкзаком наперевес. Вот уж не знаю, что именно во мне может показаться прелестным.
- Прогуляемся?
- Давай. По Невскому?
- Где хочешь, - он улыбается.
- Тогда по Невскому.
Мы идем по Дворцовому мосту, и я останавливаюсь, чтобы покурить. Люблю я это дело – курить, глядя на воду. Тем более, что волны Невы в такую погоду особенно прекрасны.
- Ты как-то странно смотришь на воду.
- «Отвергая законы природы, стоит у перил моста, безумно глядя на воду, совершенная красота», - напеваю я, и Родион, соглашаясь, кивает.
- Дай и мне, что ли, покурить.
- Ты куришь? – изумляюсь я. – Никогда бы не подумал.
- Бросил, ещё в университете. Насмотрелся на легкие курильщика. А сейчас вот, глядя на тебя, захотелось, - объяснил князь, закуривая предложенную мной сигарету. – Спасибо.
- Вот уж точно не за что.
Мы стоим и курим, молча глядя на воду. А потом идем дальше, на Невский. Шаг-вдох. Шаг-выдох. Мы идем и молчим. Нам хорошо просто молчать.
- Соня и Родион, однако, - говорю я. Только отрывок собственной мысли.
- Только не Раскольников и не Мармеладова.
Родион смеется.
А я думаю о том, что вполне себе Раскольников. Как топором душу рубит. Таких расколов в мою с Гермионой жизнь ещё никто не вносил. У нас с Герми одна жизнь на двоих. Мы одно целое. Мы одна личность. Я сильная половина, она слабая. Я мужество, опора, уверенность, циничность, она слабость, чистота, вера, страх. Мы не можем друг без друга, как не могут быть по одиночке ин и янь.
Только вот я не его Сонечка Мармеладова. Нет, я не могу ей быть…
Осознав это, я говорю Родиону, что мне скоро на работу и ещё нужно заскочить домой и поворачиваю на набережную Мойки. Он идет к каналу Грибоедова.
Гермионы дома нет, я забираю свою рабочую сумку и ухожу в «Ноктюрн».
Вечером я встречу Родиона в нашей кофейне. Он будет сидеть там, как ни в чем не бывало, пить американо и смотреть в окно: как же все-таки красив этот вид на Спас… Видимо, Родион ждет меня. Но у меня и без него работы много. Мы перебросимся парой слов, я сошлюсь на занятность, и он уйдет.
На ночь я решаю поехать к маме. Не знаю почему, наверное, хочу просто прижаться к ней и поговорить по душам. Ясно, что я не могу ей рассказать все: и про Родиона, и про мою Гермиону, - но обходными путями я смогу рассказать ей о своих трудностях, а мама будет успокаивающе гладить меня по голове. Я еду в метро. «Душа трепещет и плачет, оттого, что творится в уме, но я твержу, что все будет иначе. Ах, кто бы твердил это мне!» - поет Пулатова, разрывая мне душу. Все будет иначе… Будет иначе!
Мама отчего-то не удивляется моему приходу.
- Привет, ты за Милочкой, да? Она мне сказала, что ты работе.
- Милочкой? – я не сразу понимаю, о ком она.
Милочка – это Гермиона. Милена. Просто мне очень непривычно её так называть.
- Ну да. Она приехала навестить Тошу.
Я смотрю через плечо маме. Гермиона выглядит какой-то несчастной, кошачьи уши лежат на голове, а не стоят торчком. Хотя она просто сидит на кухне со щенком на коленях и пьет чай.
- Привет, Мила. Ты уехала и даже записки не оставила!
- Я не думала, что ты заглянешь домой перед работой. А к тому времени, когда ты обычно приходишь, я уже должна была быть там. Просто засиделась. Впрочем, Нина Александровна, спасибо за гостеприимство, я уже ухожу. Пока, Тошенька, - Гермиона поцеловала щенка в нос и поставила на пол. – Ты поедешь?
Это она уже обращается ко мне.
- Я же только приехал. Хочу побыть с мамой немного. Останусь на ночь.
- То есть, ты будешь только утром? – говорит Гермиона несколько дрожащим голосом.
Я вижу, как в её глазах загорается страх. Черт, об этом-то я и не подумал. Идиот.
Впрочем, этот взгляд сменяется холоднокровным равнодушием. Меня передергивает: Гермиона сразу же становится похожей на свою мать на портрете. Я её ещё такой не видел.
- Да, только утром.
Maman прощается с Герми по всем нормам, как и должно с дворянкой.
Я сообщаю, что провожу Милу до остановки маршрутки и вернусь. Уже поздно, и мне, признаться, страшно отпускать её в темноту одну.
Мы выходим и идем через темный двор. Молча.
Когда мы проходим мимо круглосуточного магазина, и свет от вывески падает на лицо Герми, я вижу, что эта маска равнодушия все ещё не спала с её лица.
- Герми, - не сдерживаюсь я. – Что-то случилось?
- Нет, с чего ты взяла?
Мы выходим на Северный, где светло от огненных фонарей.
- Милая, не бойся, пожалуйста. Я буду утром, как только метро откроют – сразу приеду.
- Хорошо.
- Гермиона…
- Да я не боюсь! Можешь так не торопиться, - холодно отрезает она.
- Не ври мне, дура! – я встряхиваю её, схватив за плечи. - Я знаю, что я не должен тебя оставлять, но мне сейчас это очень нужно.
Слезы начинают сбегать по её щекам, и она наклоняет голову. Будто бы я не увижу, конечно.
- Прости, - я обнимаю Гермиону и шепчу ей. – Я люблю тебя, глупая. Все будет хорошо.
Её кошачьи ушки немного нервно вздрагивают. Слава Богу, она услышала.
- Маршрутка приехала, - она вырывается и запрыгивает в открытую дверь.
- Пока, - только и могу произнести я, бессильно опустив руки.
И возвращаюсь домой к маме, чувствуя себя отвратительно: моей Гермионе будет очень тяжело этой ночью.
Всю ночь я курю у мамы на кухне, докладывая о своих проблемах. Разумеется, я не рассказываю маме о Гермионе, просто говорю, что люблю другого человека. Maman убеждает меня дать Родиону шанс, ведь он действительно удачная партия. Единственное, что мне остается – это согласиться с ней.
Я сдерживаю свое обещание и приезжаю домой рано-рано утром. До дома я бегу так быстро, что кажется, что мое сердце сейчас выпрыгнет из груди через горло.
Гермиона прикидывается, что спит. Когда я вхожу в спальню, глаза её ещё открыты. Я замечаю это по отблеску: кошачьи глаза отражают свет от уличного фонаря. Она дрожит всем телом. Дрожат и ушки.
Я раздеваюсь и ложусь рядом с ней, прижимая к себе. Она обнимает меня ледяными руками, и я чувствую, как успокаивается её сердце. Сейчас она по-настоящему заснет. Мне достаточно просто быть рядом, чтобы она не боялась одиночества и могла спокойно спать. Днем она ещё справляется: вокруг много людей. Но ночью она одна не может совсем. Мне иногда кажется, что это погрешности аристократического воспитания: ведь ребенок-дворянин с малых лет живет отдельно в своей комнате. Как же он справляется со своими страхами? Да просто заталкивает их поглубже, пытается задавить. Я, когда чего-то боялся, сразу бежал к маме с папой, рассказывал им о страшном вампире или крокодиле под кроватью и ложился спать в родительской постели. Одному ведь страшно! А Гермиона не могла позволить себе такого. По-моему, каждую ночь в ней воскресают эти детские страхи. Как бы хорошо она в темноте не видела, она видит кошмары наяву. Она цепенеет и остановившимся взглядом смотрит в одну точку - пугающее зрелище. Бедная моя девочка… И как я мог только позволить себе оставить её одну? В такие моменты я готов себя убить.
Днем в воскресение я вновь еду к маме. Дело в том, что у меня нет изящных женских нарядов. Моя одежда – типичный унисекс: широкие брюки с большими карманами, джинсы, футболки, свитера, рубашки. В таком виде не пойдешь на свидание. А вот у maman много красивой одежды, да и размер у нас одинаковый, так что придется мне у неё что-нибудь на вечер позаимствовать. Гермионе я сказал, что вновь навещаю мать, чтобы помочь ей выбрать поводок, ошейник и все остальные принадлежности для Тоши. Герми, к счастью, была занята в воскресение: у неё пылились двадцать страниц английского текста на перевод, кроме того, нужно было ещё успеть подготовиться к коллоквиуму. Естественно, я ни словом не обмолвился о том, что вечером у меня свидание. А вот мама об этом знала и даже жаждала мне помочь выбрать такой наряд, чтобы поразить жениха с первого взгляда. О Господи, на что же я иду?..
Перемерив пол маминого гардероба, я решаю, что женскую одежду вообще носить не могу. Она внушает мне глубокое отвращение. Но мама настаивает, чтобы я пошел в белом платье с черными кружевами. Это мое выпускное, и меня удивляет то, что оно вообще у неё сохранилось. Туфли на каблуках вводят меня в оцепенение, и мама дает мне свои белые балетки.
- Ну, красавица. Посмотри на себя.
Я подхожу к зеркалу и смотрюсь в него: у меня идеальная укладка, накрашенное мамой лицо, на мне платье, серебристая полупрозрачная шаль, туфли, украшения и в руке я держу дамский ридикюль… Все так же, как тогда, в выпускной вечер. Я вспоминаю ночь на корабле, разведенные мосты, ноктюрны Шопена, Чайковского, Филда, вроде бы шутливый на вид вальс с Гермионой и первая попытка занятья любовью, к сожалению, в туалете…
- Ты все ещё та милая девочка, которая только что закончила школу. Ты ничуть не изменилась, Соня.
Я смотрю в свои льдисто-серые глаза, и думаю, что я изменился. Совсем. Кардинально.
Обстоятельства всегда сильнее нас, они нас ломают изнутри. И мы меняемся из-за этого, черт возьми, сильно меняемся!
- Тебе пора. Уже пять минут восьмого. Иди.
И я не знаю зачем, но все же делаю этот свой первый шаг к счастливому будущему.
- Удачи, милая.
Наше первое свидание проходит в ресторане премиум-класса, иначе не скажешь. Вокруг – элита да богема. Родион мил, очарователен и, как всегда, обходителен. Мы пьем шампанское, обсуждаем только что прочитанные книги, едим салаты и игнорируем то и дело подходящих к нам аристократов подшофе.
В ресторане все стандартно и обычно, но мне почему-то очень весело, и я искрюсь, как игристое вино в бокале.
- Родя, пойдем танцевать!
- А пойдем…
Мы танцуем вальс, и мне кажется, что я вот-вот взлечу! Так стремительны, быстры и ловки наши движения, моя прическа вот-вот растреплется, шаль развевается и чуть не слетает с плеч, я чувствую, как взлетает подол моего платья и краснеют от смущения щеки… Я кружусь-кружусь-кружусь в вальсе, как кружится ночью мотылек вокруг сжигающего огня костра или лампы. И все пары вокруг также кружатся, и все это выглядит просто волшебно…
И я даже не замечаю, как заканчивается мелодия и что Родион уже ведет меня обратно к столику.
- Знаешь, это было просто чудесно! – я отпиваю шампанского из бокала.
- Твои глаза горят восторгом, - улыбается он. – Я почему-то не думал, что ты любишь танцевать.
- Да ну, хватит тебе, скажи уже честно, что не думал, что я вообще умею танцевать! – я смеюсь, как не смеялся давно, ведь мне давненько не было так свободно, так сказочно просто и легко!
- Мне нравится, как ты смеешься, смейся чаще.
Я молча улыбаюсь и смотрю на него через стекло бокала.
- Выпьем за смех? – предлагаю я.
- Подожди, мы же за нас ещё не пили!
- Значит, за нас, - соглашаюсь я, и мы чокаемся. И этот легкий, еле уловимый звон от столкнувшихся бокалов напоминает мне что-то. Что-то очень важное, но я никак не могу вспомнить, что именно, и отбрасываю эту мысль. Мне ведь так хорошо, так свободно!
Закончив ужин, мы решаем пойти в парк, ведь сейчас такой восхитительный спокойный вечер: уже горят в небе звезды, луна освещает дорогу и в воздухе витает запах свежести и еле заметный аромат корицы. Сегодня весь день было очень тепло, так, что я даже не надел пальто, ограничившись лишь легким серебристым плащом, а Родион вообще был в одном костюме. Несмотря на то, что к вечеру, конечно, сильно похолодало, нас это и не останавливает, и мы идем гулять.
Мы бродим по темным, освещенным только лишь лунным светом аллелям парка, где почему-то не горят фонари, и Родион поет романс «Сияла ночь. Луной был полон сад…».
Я просто таю: от звуков его голоса голова идет кругом.
- Тебе бы не в хирурги, а в певцы, - говорю я, когда он допевает последние строки. – «И поющим отдаваться мукам было слаще обаянья сна; Умереть хотелось с каждым звуком, сердцу грудь казалася тесна».
- Это комплимент?
- Конечно, - я улыбаюсь. – Пойдем-присядем, я очень не люблю курить на ходу.
Мы садимся на скамейку, и я закуриваю.
- Даже несмотря на то, что ты куришь не тонкие женские сигареты, а просто бревна какие-то, - заявляет Родион, - это все равно чрезвычайно эстетичное зрелище.
- Спасибо. А я-то уж испугался, что ты сейчас начнешь читать мне лекцию о вреде курения.
Мы смеемся. Нам вместе очень просто и легко, как двум ночным бабочкам в полете к луне.
- Ты будешь? – я предлагаю ему сигарету.
- Давай. Вот видишь тот пруд? – Родион закуривает и указывает мне на кое-где поросший тиной пруд, воды которого серебрятся в свете луны.
- Да, разумеется.
- Вот и я долгое время был поросшим тиной прудом. Я становился все черствее и замыкался в себе, закрываясь от боли и переживаний, закрываясь от всего мира, только бы ничто не трогало мою душу и не играло на воспаленных нервах. Думаю, ты представляешь, как тяжело в психологическом плане хирургу, постоянно имеющему дело с муками, страданиями, смертью больных. Я мог спокойно сидеть в своем кабинете и пить бренди, чтобы придти в себя, зная, что мой пациент умирает на операционном столе, и я ничем не могу ему помочь, – Родион на секунду останавливается, то ли, чтобы отдышаться, то ли для того, чтобы выдержать эффектную паузу. – Но все это было до того момента, пока в моей жизни не появилась ты. Тонко чувствующая, но сильная, изящная, но мужественная, интеллектуальная, начитанная девушка. Ты заставила меня открыться и принимать ту же самую боль всем сердцем, переживать всей душой. Только бы не смотреть на мир «устрицей из раковины вещей», словами Владимира Владимировича Маяковского. Этому меня научила ты за какой-то час, два! Да нет же, что я говорю, только посмотрев на меня в первый раз, ты дала мне это понять! И я все ещё пруд, поросший тиной, но кое-где мои воды уже серебрятся в твоих лучах, Сонечка.
- Родя, - я просто не знаю, что сказать. Настолько внезапным оказалось это признание, настолько откровенным, что похоже на исповедь. И настолько розово-сопливым, что нельзя даже представить, что Родион в душе такой романтичный юнец.
Я еле сдерживаю смешок.
- Тсс! Не говори ничего, - он прикладывает палец к моим губам, запрещая мне говорить. – Поехали ко мне?
- Поехали, - как-то неожиданно для себя соглашаюсь я. Видимо, я просто замерз.
Мы быстро идем к его автомобилю, и я с удивлением замечаю, что, в отличие от меня, Родион все это время следил за дорогой и очень хорошо помнит путь обратно.
Мы садимся в его черную бэху, он включает «Наше радио», и мы вместе поем любимые хиты русского рока.
- Бывают же настолько похожие люди, которым вместе легко, - замечаю я.
- Может, мы просто родственные души?
- Может быть, - я согласно киваю и ловлю себя на том, что не отметил, как Родион начал парковать машину. – Мы что, уже приехали? И получаса не прошло.
- Да, уже. Я живу недалеко от того заведения, где мы были.
Автомобиль останавливается, мы выходим и идем к высокой новостройке.
- Странно, - говорю я. – Никогда не представлял себе князя, живущего не в старинной квартире.
- Хм, а что мешало мне просто съехать от родителей? Они меня достали в свое время. Говорили, что я не так успешен, как моя кузина, да и профессию выбрал отнюдь не княжескую, – Родион улыбается, открывает дверь, и вот мы уже едем в лифте на тринадцатый этаж.
- А по-моему, благородная профессия. Медик! Как раз для князя, - бормочу я и восторгаюсь. - Из твоих окон, наверное, роскошный вид на весь Петербург!
- Именно так. Все как на ладони, почти колоннада Исакия.
Мы заходим в квартиру, и Родион даже не включает свет. Закрыв дверь, он не дает мне снять с себя обувь и верхнюю одежду, - а я-то ещё видом хотел полюбоваться, наивный! - одним стремительным движением прижимая меня к стене и впиваясь мне в губы. Требовательно, настойчиво, словно настаивая на плате за ужин.
Больно.
Но так сладко, что по всему телу пробегает дрожь и прокатываются мощные волны истомы. Я не сдерживаю стон прямо посреди поцелуя.
Родион начинает целовать мое лицо, шею, ключицы. Легким движением холодных пальцев снимает лямки, и платье моментально падает вниз.
Я впервые в жизни стою полуобнаженный перед мужчиной. И, что самое возмутительное, даже не испытываю стыда!
Родион подхватывает меня и несет в спальню. У меня кружится голова, и почему-то вспоминается та головокружительная эйфория, полученная от танца.
Я падаю на постель, и мое тело сходит с ума: чувствую холодное шелковое белье под моей спиной, чувствую, что горячие сухие губы князя уже покрывают поцелуями мою грудь, живот, бедра, оставляют фиолетово-синие следы на коже… Сознание застилает туман незнакомой мне неги, необычных, новых для меня ощущений. У меня звонит телефон, почему-то оказавшийся прямо рядом со мной, и я неосознанно выключаю раздражающий, отвлекающий звук.
Острая, оглушительная боль заставляет меня очнуться, окунает в реальность, пугая разноцветными искрами перед глазами и резко увеличивающимся сердцебиением. Больно и сладко, в голове лихорадочно вертятся обрывки стихотворения: «Весь день она лежала в забытьи… лежала… лежала в забытьи… И всю её… всю её… уж тени покрывали… И сердце на клочки… на клочки… и сердце… и сердце на клочки не разорвалось…». Я не могу вспомнить, откуда это, да и не пытаюсь, они просто крутятся в моей голове, настойчиво бьются, как-то даже бессознательно!
Это фейерверк, оглушающий, доводящий до безумия, через боль к эйфории, через тень к ослепляющей вспышке света.
Все заканчивается тем, что мое сердце, кажется, все-таки разрывается на клочки, и я чувствую, как что-то горячее наполняет меня и стекает по моим ногам. В первые секунды я даже не осознаю, что произошло. Родион вновь целует меня в губы, и я вижу дьявольские огоньки в его глазах. Света нет, ничто не может в них отражаться…
- Я люблю тебя, Сонечка, люблю…
Во мне поднимается отвращение. Я не могу слышать от него свое имя. Я не хочу смотреть на его лицо.
Я осторожно выбираюсь из-под князя, беру телефон, который, вспоминается мне, висел на шнурке у меня на шее, до того, как Родион в порыве страсти не сорвал его, разорвав шнурок, и иду искать ванную.
Мне срочно нужен душ.
Идя к входной двери, я насчитываю четыре комнаты: считая спальню, их в сумме получается пять. Я подбираю сумку, достаю пачку сигарет с зажигалкой и запираюсь в ванной, которая оказалась прямо у входа.
Я сажусь на край ванны, включаю горячую воду и закуриваю. Пять комнат в квартире, где я могу стать полноправным хозяином. Черная BMW, о которой я всегда мечтал. Любящий меня мужчина, умудрившийся на первом же романтическом свидании затащить меня в постель, к тому же, князь, от которого я смогу родить ребенка, обеспеченного в будущем всеми благами.
И это мое светлое будущее?!
Я прямо с сигаретой забираюсь под струю душа и начинаю рыдать. Мокнет старательно уложенная прическа, смывается макияж, толком не курится намокшая сигарета.
А я стою и реву, как последняя истеричка.
Так проходит минут пять моего драгоценного времени.
Потом я прихожу в себя, умываю лицо, смываю с себя всю эту натекшую белую липкую дрянь и выхожу из душа. Вновь закуриваю и смотрю на электронные часы на телефоне. Без десяти одиннадцать. Я вытираюсь первым же попавшимся полотенцем, топлю сигарету в унитазе и, тихо открыв дверь, проскальзываю в коридор. Свет по-прежнему не горит. Я почти уверен, что Родион все ещё в спальне и ждет меня. Я нащупываю упавшие где-то у двери платье и плащ, бесшумно одеваюсь, собираю все свои вещи, открываю входную дверь и ухожу по-английски, забрав ключи князя.
Выйдя из подъезда, я вновь смотрю на часы. Ровно одиннадцать. У меня ещё есть целый час до полуночи. Успею.
Я замечаю неотвеченный вызов от Гермионы и сразу же ей перезваниваю.
- Алло, родная, с тобой все хорошо? – говорю я, желая услышать любимый голос.
- Соня, где ты? Я уже дома, а тебя все ещё нет. Мне страшно, Соня.
«Соня». Мое собственное имя звенит у меня в голове. Я всегда его ненавидел, но сейчас просто жажду слышать его из её уст.
- Соня, алло! Ты меня слышишь? Соня!
- Да, хорошая моя, не волнуйся, я уже скоро буду. Прости меня, пожалуйста.
- Что-то случилось? Ты хлюпаешь носом. Соня, ты плачешь?
- Нет-нет, тебе показалось, - отнекиваюсь я и рукавом вытираю вновь набежавшие слезы. - Уже бегу к тебе.
- Будь осторожна, ладно?
- Ладно. До встречи.
Я вешаю трубку и оглядываюсь вокруг. Знакомое какое-то место, но я никак не могу вспомнить, где же это я нахожусь. Вдруг из подъезда, у которого я стою, выходит миловидная женщина лет сорока. Я благодарю Бога за то, что Он послал мне спасительницу.
- Здравствуйте, - робко обращаюсь к ней. – А вы не подскажете, какое здесь ближайшее метро?
- Владимирская, - спасительница смотрит на меня оценивающим взглядом и, видимо, приходит к выводу, что я в жутком расстройстве и мне срочно нужна помощь. – Давайте я вас довезу.
Выражение её лица, обеспокоенное и сочувственное, кажется мне очень родным. Просто какой-то фантом из детства.
- Спасибо огромное, вы меня просто спасете, - радостно говорю я.
- Да не за что, - она пожимает плечами, и мы направляемся к её автомобилю. – А вы, собственно, куда в таком виде направляетесь?
- Домой. На набережную Мойки.
Женщина улыбается.
- К вам пришла госпожа удача. Я как раз туда и еду. Тут ехать-то минут двадцать, а пешком идти больше часа. Да и в вашем состоянии…
Авто трогается с места, и до дома я добираюсь без приключений.
- Чем я могу вас отблагодарить? – спрашиваю я, когда её автомобиль останавливается в двух шагах от моего дома.
- Ничем.
Она улыбается.
- Но почему же вы тогда помогли мне? – вырывается у меня.
- Знаете, я сейчас как раз еду к дочери, которая живет недалеко от вас. Она вашего возраста, студентка. Я очень боюсь, что когда-нибудь я не смогу помочь ей, если она вдруг попадет в сложную ситуацию, как вы сейчас. И я надеюсь, что кто-нибудь так же поможет ей, как я сейчас помогла вам.
- Я уверен, вы очень хорошая мать. Мне просто посчастливилось вас встретить, - говорю я и, захлопнув дверцу машины, иду к дому. Теперь мне понятно, почему выражение её лица показалось мне столь знакомым. И по сей день так же смотрит на меня моя мама.
Ключи Родиона я выкидываю в мусоропровод в своем доме.
Когда я захожу в квартиру, я вижу на полу отблески света, включенного на кухне. Я снимаю обувь, верхнюю одежду и прохожу туда.
- Гермиона…
Она сидит на полу и плачет. Волосы забраны в хвост, ушки опущены, лицо бледное, как у самой Смерти. Сама Герми сегодня в длинном нежно-голубом платье, только подчеркивающем белизну лица. Прямо перед ней стоит блюдечко, из которого пьет молоко маленький черно-белый котенок.
- Милая моя, - я бросаюсь к ней, опускаюсь на колени и начинаю лихорадочно сцеловывать слезы с её лица. – Что с тобой?
- Не задень Висби. Этот малыш - такой же одинокий и брошенный котенок, как и я.
- Герми, да что случилось-то? – восклицаю я.
- Это у тебя надо спросить, что с тобой случилось за эту неделю. Да ты посмотри на себя, Соня. Ты ведь больше не любишь меня, да? Ты так поздно раньше никогда не приходила домой по выходным. Тем более, в платье и с огромным иссиня-фиолетовым засосом на шее, - руки Герми трясутся, когда она говорит это. - Ты избегаешь меня и не хочешь проводить со мной время. Тебе стало скучно. Ты решила меня выбросить на помойку, как кто-то выбросил этого малыша.
Я сажусь рядом с ней и обнимаю её, прижимая к себе как можно сильнее, пытаясь согреть и успокоить мою напуганную девочку.
- Я очень виноват перед тобой, хорошая моя. Я не заслуживаю прощения за то, что настолько увлекся очередным кавалером, что хоть на мгновение, но все же забывал про тебя. Но если бы сейчас разрешение этой ситуации зависело только от меня, я предпочел бы за всю жизнь ни разу не выйти из этой квартиры, чтобы всегда быть с тобой. Единственное, что я сейчас могу, - это просить у тебя прощения.
Гермиона поднимает на меня свои заплаканные невинные светло-ореховые глаза.
- Соня, ты любишь меня?
- Люблю. Больше жизни люблю.
- Тогда обещай, что это больше никогда не повторится. Что завтра же мы поедем к твоей маме и все расскажем, и пусть нас хоть посадят, хоть расстреляют.
- Клянусь.
- Не клянись вовсе: ни небом, потому что оно Престол Божий; Ни землею, потому что она подножие ног Его, ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; Ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным, - цитирует Гермиона «От Матфея святое благовествование» и улыбается.
- Хорошо. Тогда я могу только просто пообещать.
- Я верю, - шепчет Герми, и я целую её в лоб.
- Значит, говоришь, Висби? И кто теперь будет ухаживать за новым членом семьи? – шутливо спрашиваю я после минутной паузы.
- Эх, ну не ты же, - вздыхает Гермиона. – Но если будет желание…
- Значит, за щенком мы ухаживать не можем, а за котенком – пожалуйста? Это дискриминация.
- Для того, чтобы ухаживать за котенком, не надо выходить на улицу.
Мы пьем чай и ложимся спать. Все втроем.
Перед сном я проверяю мобильный телефон и замечаю смс от Родиона. Руки леденеют.
«Надо покончить с этим раз и навсегда», - решаю я и открываю сообщение для прочтения.
«У меня есть вторые ключи, можешь не беспокоиться. В принципе, это предсказуемо было. Ты никогда не спрашивала, есть ли в моем теле какие-нибудь модификации, хотя знала, что я князь. Так вот, они есть: у меня собачий нюх. И каждое мгновение, находясь с тобой, я чувствовал, как от тебя пахнет другой женщиной. Хорошо известной мне, моей кузиной, графиней Гаевской. Что же, она с детства более успешна, чем я. Уйдя от меня сегодня, ты сделала свой выбор. Удачи. Я не раскрою вашу тайну».
Дочитав смс, я раздраженно швыряю мобильный на пол.
- Соня…
Я оборачиваюсь и понимаю, что Гермиона прочитала это сообщение через плечо.
- Соня, это Родион Епанчин, да?
Я киваю, что же мне ещё остается.
- Мой кузен, которому меня, умницу и отличницу, все время ставили в пример, - Герми злится. – Если с самого начала он и не знал, что ты со мной, то потом это понял и продолжил тебя добиваться, я уверена. Сукин сын!
Так неожиданно прозвучало от моей Гермионы это оскорбление, что я не смог сдержать улыбку.
- Так это твой двоюродный брат, да?
- Именно так. У нас разница в четыре года. В школе я училась лучше, чем он. Он был хорошистом, так что мне даже было его жаль, ведь он не получал троек вовсе. А его все равно ругали. Вот он и обозлился на меня. А ведь после смерти моих родителей, мой дядя, князь Николай Алексеевич Епанчин, взял меня на попечение до того момента, пока мне не исполнилось восемнадцать, и мы с тобой не переехали в эту квартиру. Родион сдавал меня даже по мелочам, когда я начала курить, к примеру. Только вот меня не ругали, я все-таки чужой ребенок, что его тоже злило. Ссорились, как кошка с собакой. Хотя, если подумать, мы и есть кошка с собакой…
К тому же, я выбрала аристократическую профессию, ушла в филологию и литературоведение, что в обществе, конечно, одобрили. А ведь он выбрал медицину, весьма достойное занятие. Только вот это не княжеская работа, видите ли. Кто он сейчас-то?
- Хирург.
- Сейчас он сволочь, - угрюмо констатирует Герми. – Независимо от профессии.
- Это останется в прошлом. И больше никак не будет обсуждаться. Обещай, Гермиона.
- Обещаю, - Герми улыбается и целует меня.
- Мяу! – говорит Висби и запрыгивает к нам в кровать.
- Это он тоже пообещал!
Мы смеемся. У нас все будет хорошо, я уверен. Только вот завтра нам предстоит трудный день.
- Соня, Мила, вы что, с ума сошли? – стакан с шампанским выпадает из маминых рук.
Эта реакция предсказуема, я знал, что она отреагирует именно так на нашу откровенность. Вот так и приноси ей в подарок дорогое шампанское.
- Вас же посадят обеих! Господь милостивый, что же происходит?
- Мама, успокойся, пожалуйста, - говорю я ледяным тоном. – Если ты никому не расскажешь, то нас не загребут. Никто не знает, кроме тебя.
- Нина Александровна, вы не беспокойтесь. У вас же сердце больное, - Гермиона срывается с места и капает «Корвалол» в стакан с водой.
- Господи… Что же вы творите! – мама достает сигарету из моей пачки и закуривает. – И как давно?
- Ещё со школы.
Гермиона отвечает за меня, ставит стакан перед мамой и отнимает сигарету.
- Мам, тебе нельзя курить, - соглашаюсь я с её действиями.
- Да не об этом разговор! Со школы… И как вам удалось даже меня обвести вокруг пальца?
- Мы ведь такие близкие подруги, - я улыбаюсь и прижимаю к себе Гермиону, которая решила докурить ту сигарету, что изначально взяла мама.
- Ясно. Все ясно. Нет, я этого представить не могу… Моя дочь - уголовница!.. Нет, ещё хуже то, что она отвергает законы природы!
- Мама!
- Нина Александровна, мы, правда, любим друг друга. У нас все неплохо, никакие мы не уголовники. Живем себе спокойно в хорошей квартире, в центре города.
- А что с Родионом? – мама смотрит мне прямо в глаза.
- Я его послал, как и всех остальных. Как видишь, у меня есть повод. Хотя… Родион сделал нечто отвратительное, что стало дополнительным предлогом. Я не хочу об этом говорить.
- Нина Александровна, при всем моем уважении к вам, я бы хотела попросить вас больше не искать Соне партию, так как это несколько осложняет нам жизнь, - весьма уверенно произносит Гермиона.
Только в такие моменты я, наконец, замечаю её истинный кровный аристократизм.
- Вот как, Соня. Значит, ты так относишься к трудам собственной матери, да? Я стараюсь, ищу тебя мужа, а ты в это время спишь с… с женщиной? – последнее мама произносит с редкостным отвращением.
- Да, мама, я живу с любимой девушкой. И моим объяснениям про то, что у меня есть любимый человек, ты не поддаешься.
- Я больше ничего не хочу об этом слышать! Ты немедленно переезжаешь ко мне!
- Нет, я остаюсь там, где живу, - спокойно отвечаю я.
- Значит… значит…
Мама несколько пугающе вытаращивает глаза. Её руки трясутся.
Я начинаю бояться за её сердце.
- Значит, я переезжаю к Тане! К моей единственной дочери… В Англию. А что? Не так уж и плохо в Англии-то…
Я решаю не реагировать на этот выпад, но Гермиона почему-то содрогается в моих объятиях.
- Обе вон из моей квартиры. Я честная, законопослушная женщина. Глаза б мои вас не видели больше!
Мы с Гермионой просто уходим, дабы избежать дальнейшего скандала.
Выйдя из парадной, я замечаю, что что-то не так. Я не могу понять, что же. Только вот почему-то резко зарябило в глазах.
- Соня, ты это видишь? – тихо спрашивает Герми.
- Что?
- Снег. Первый снег.
Черт, я дурак. Не заметить, что пошел снег! Это ж надо было умудриться.
- Первый снег – маленькое чудо. Красота… - протягивает Герми и удовлетворенно улыбается.
Мы стоим и смотрим на кружащиеся белые хлопья. Снег усыпает ушки Герми, застревает в её локонах, тает на ресницах.
- Красота это ты. Ты похожа на что-то сказочное.
- Ну, спасибо. «Что-то сказочное». Избушка на курьих ножках, к примеру.
- Скорее, на изысканную Снегурочку.
Мы смеемся.
Нам смешно и легко. Мы идем к метро, усыпаемые первым снегом.
И твердим друг другу, что все будет иначе. Ведь теперь мы хоть чуть-чуть, но свободны.
Через неделю мне придет письмо от Тани, в котором она сообщит, что мама умерла, не выдержав перелета. Порок сердца не шутка.
Но мне будет казаться, что это я её убил. И, возможно, эту вину я пронесу через всю жизнь.
И мы с Гермионой даже поедем на похороны. Где, кстати, расскажем о себе Тане, которая лишь пожмет плечами, скажет, что у них это обычное дело и предложит остаться в Англии.
Но мы вернемся обратно в Россию, какой бы она ни была. В Петербург, наш родной город, ведь он прекрасен. Ведь в нем мы все утоплены душой, как в большом болоте.
И, как бы то ни было, даже там мы будем счастливы.
- Обещаешь?
- Обещаю…