* * *
Любителям поохотиться за плагиаторами!
Источником вдохновения для этой новеллы, действительно, служили и Voyage Ш. Бодлера, и Le movesse novels Н. Сиркиса и в наибольшей степени фильм П. Гриннyэя The Pillow book.
Однако, я все-таки, смею надеяться, что авторство, того, что Вы сейчас прочтете, хотя бы на одну восьмую часть принадлежит моему сердцу.
* * *
На этом корабле я плыл уже без малого год. Я попросился на борт, капитану нужен был хоть кто-то умевший грамотно писать, чтобы умело заполнять судовой журнал. Часами я сидел, составляя списки награбленного этими бандитами и мародерами. Жемчуг, мех, шелк, медь, драгоценные камни, золото, бурдюки с вином. Огромные, сами похожие на винные меха, они тащили все в трюмы. Корабль качнуло, с палубы снова донеслось ворчание и возня…
- Сопляк, урод, мне, что опять убирать твою блевотину?! Черта-с два, драй сам!
Шлепок, удар. Лязг стали. Кто-то кого-то убил…? Вряд ли… Иначе здесь раздался бы голос капитана. Зачем я поплыл с ними. Устал от духоты городка от подпирающих друг друга домов. От гончаров скорняков и торговцев овощами. Что я вижу и слышу здесь? Только бородатое отребье, стук сундуков о палубу, вопли женщин, трепыхающихся как рыба в сетях, когда двое молодцов тащат их на палубу, чтоб позабавившись, швырнуть несчастных за борт прямо в руки смерти? Да и это тоже. Но только ли?
Выходя на мирно качающуюся под ногами палубу в ту самую пору, когда черно-синяя чернильная ночь вот-вот обернется робким молочно-розовым утром, я замираю у самого борта и ловлю холодные едкие брызги редких, но мощных волн, пытающихся уцепиться за корабль, словно гигантский утопающий, чьи темные пальцы, обреченно дрожа в последний миг соскальзывают в водяную мглу, позволяя разглядеть лишь белый, просторно развивающийся рукав пены.
При свете дня море на фоне неба, то угрожающе-темного, то отчаянно-синего, то пронзительно-белого, то умиротворенно-голубого, кажется блестящей шкурой хамелеона, меняющего оттенки под лучами солнца. Перламутр, глубокую безмолвную синеву сменяет прозрачно-изумрудный оттенок, вдруг разбавляемый легким синеватым шелком. Вдали редкими декорациями в этом театре цвета и шепота проскальзывают скалы, рифы, острова. Спокойное море без слов играет написанную кем-то волшебную в своей бессмысленности пьесу. Играет, никогда не повторяясь.
Я закрываю журнал. Я думаю о том, как острый кончик пера, блестящий свежими чернилами, скользит, нет, летит как прекрасным островком смугловатой или бледной кожи. Удобней всего писать на спине. Хотя все зависит от размера и ритма стиха. Да, вы не ослышались, коль скоро бумага (кроме желтых, сухих и хрупких листков судового журнала) здесь – почти недостижимая мечта, то моих стихам нужно иное прекрасное пространство. Комната в портовом борделе. Я не вижу ее желтых стен и деревянной жесткой кровати. Передо мной лежит она мой дневник, мой холст, мой мир. В этот момент она уже не шлюха с напудренным лицом без имени и привычек, хоть как-то отделяющих её от других.
Венера, спящая на правом боку.
Руки подложены под щеку
Как у ребенка
Ей рано ещё выходить
Из неведомой синей пучины
Ещё не готов человек
К встрече с её красотой…
Перо, проскользнув от виска, выводит строку за строкой. Я вижу, как на лице Венеры слегка дрожит, сонная детская непостижимая улыбка. А стихотворение живет, цветет на этой почти прозрачной коже с чудным как у молодого листка рисунком близко лежащих вен. Строки возникают, обтекая ребра, и мне кажется, словно я слышу легкий звон, музыку пера, звучащую в такт со сладким ровным девичьим дыханьем.
Спи Венера, пока огибая соски,
Пишу о тебе я стихи
На твоей же груди,
Белой, словно слепая кувшинка,
Что дрожит, повинуясь дыханью.
Прости о, Венера прости,
Что прекрасную белую кожу
Эти строки без спроса украсят.
Кончик пера дрогнул, замирая на бедре. Она глубоко вздохнула, прервав течение посвященной ей поэмы. Проснулась? Нет. Я оцарапал её? Нет. Белая кожа белее прежнего. Что это? На прекрасной упругой, словно подошедшая опара, ягодице безобразная клякса синяка с желтовато – зеленым ободком. Кто смел так надругаться над моей поэмой? Над этим обнаженным телом? Доступным, но чудесным…
Я разворачиваю перо острием к себе и тонким дрожащим пушком обвожу это безобразное пятно – печать чьего-то пьяного свинства. Венера сгибает стройную ногу в колене и мне открывается лоно. Стеснительные складки, за которыми кроется розовый цветок плоти. Нет, нет, я не верю. Это не может быть телом портовой проституки. Ни грубости, ни жирных бабьих ляжек, ни толстых пяток. Её тело пахнет не табаком и потом, а анисом и мускусом. Я вижу тайну этого благоухания, проводя меж ягодиц, и легко опуская между влажных, нежных складок её плоти то самое перо, писавшее на ее теле странные строки. Её глубокий вдох и учащенное дыхание звучат глубже шепота морских волн, великолепней дрожащих строк…
Нет вечной музыки и вечный стихов. Я знаю это давно, но лишь недавно я узнал, какое наслаждение творить то, что исчезнет неузнанным. В миг, когда ты оканчиваешь стихи, которые исчезнут в огне – только в этот миг ты остаешься поэтом.
Когда желаньем иступленным
Горю, дрожа и холодея
Ты спишь. Будить тебя не смею.
Будить тебя – спугнуть введенье
Желанное, что вдруг явилось
К тебе во мне. И впасть в немилость?
Я тихим стану. Спи Венера.
Перо танцует в этой горячей, немыслимо прекрасной плоти, его язычок увлажняется таким полупрозрачным, подобным рисовой воде сладким нектаром. Я вижу, как на лице ее рисуется блаженство. Глаза и губы полуоткрыты. Изгибаясь тонкой веткой на ветру, она стирает со своей кожи следы моих нечаянных слов. Она вскрикивает, дыханье на миг замирает, вновь став глубоким и ровным. Я целую сладкие, тонкие, пахнущие опиумным дымом губы. Спи, прекрасная, ты никогда не узнаешь меня и не прочтешь этих слов, даже если бы умела читать.
Тихо забрав из-под её головы подушку, мгновение смотрю на это детское улыбающееся лицо, которое сейчас исчезнет под тяжестью моих рук и ткани. Не двигайся и не кричи, дитя. Пусть ангелы возьмут тебя на свой заоблачный, солнечный остров. Я подарю тебе тихую смерть. Никто больше тебя не унизит, не причинит боли, никто не напишет на твоем теле ни единого слова. Моя поэма кончена, её не исправить. И не надо. Не сопротивляйся. Как похоже изгибалось твоё тело в медленном, сонном танце наслаждения, наваждения. Я буду держать подушку, пока твое дыхание не стихнет. Стирая с одежды позорные следы семени, не оборачиваясь, и оставив деньги я выйду прочь. Мы отплываем в полдень.