Мертвые сраму не имут

Заякин Б. Н.






                Исторический роман.





              “Мертвые сраму не имут”.










                Великий князь Киевский Святослав:
“Некуда нам деться, надо биться - волею, или неволей. Так не посрамим  же земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвые сраму не имут. Если же побежим - будет нам срам. Так не побежим же, но встанем крепко. Я буду впереди вас. Если паду я - сами о себе позаботьтесь”.







                Поселок Томилино - 2005 год.
                Пролог.

Почему образ Дмитрия Донского остается для русских людей один из самых притягательных и любимых на протяжении многовековой истории России? В чем секрет всенародной любви?
Чтобы понять истоки его величия необходимо обратиться к  начальной истории его великих дел, к их первоисточнику. Итак, согласно историческим летописям, три взрослых сына росли у великого князя московского Ивана Даниловича, по прозвищу Калита, что означало “денежный мешок”.
Старший сын Симеон, по прозвищу Гордый, правил крепко, но недолго - скосила его моровая язва-чума, занесенная на Русь от немцев. Из двух оставшихся братьев прочили на княжение крутого, не по годам властного Андрея.
Младший брат его Иван, мягкий сердцем книголюб и затворник, снискавший прозвище “Милосердный” и “Красный”, сам отказался от великокняжеского престола. Но таже моровая язва унесла и Андрея, когда еще оплакивали Симеона. Невольно пришлось Ивану принять государский венец.
12 октября 1350 года у князя Ивана Ивановича Красного и княгини Александры родился сын, которого назвали по имени покровителя воинов святого Дмитрия Солунского - Дмитрием.
Добрых оставил сыну защитников и радетелей земли Русской отец Иван. В девять лет водил воинские рати Дмитрий против врагов под командой именитых воевод Свибла, Кобылы, Вельяминова, Боброка, Минина и Монастырёва.
Немало покорил земель русских, кои смотрели на сторону, привел их к присяге Москве, заставил чтить единую церковь православную, государя великого Владимирского и Московского.
В 1362 году старанием московского боярства и митрополита Алексия ярлык на великое княжение Владимирское был приобретен для московского князя Дмитрия Ивановича.
Достигнув совершеннолетия, Дмитрий начал вести энергичную политику, он расширяет пределы своего княжества, приобретя ряд городов с их округами: Калугу, Медынь, Дмитров, Стародуб.
 Дмитрий вел успешную борьбу со своими русскими соперниками: великими князьями тверским и рязанским, которые заключили союз с великим князем Литовским Ольгердом.
 Два раза подходил он к Москве в 1368 году и 1370 году, но оба раза Москва с честью выдержала нападение сильного литовского войска. А в 1372 году при новой попытке Ольгерда подойти к Москве, Дмитрий Донской встретил его на реке Оке, вблизи города Любутска, и принудил заключить мир.
Ходил походом Дмитрий на Нижегородское княжество, покорил. Дмитрий Константинович Суздальский в ответ отдал за Дмитрия Московского свою дочь Евдокию, признал силу Москвы, обещал во всем слушаться брата старшего Димитрия.
За это Москва помогла Дмитрию Суздальскому утвердиться в Нижнем Новгороде, на который претендовал его брат Борис. С тех пор Дмитрий Константинович стал именоваться Дмитрием Нижегородским.
Все эти задумки на благо Москвы вершились, конечно, не малолетним Дмитрием, а его верными попечителями - церковным митрополитом всея Руси Алексием и преподобным Сергием Радонежским, монахом Троицкого монастыря.
 Эти люди вложили все в него свои духовные силы, веру в Русь и укрепление Москвы, воспитали в Дмитрии стремление уничтожить монголо-татарское иго на Руси. 
Евдокия горячо любила мужа, и ей было, за что благодарить всевышнего. Молодой, красивый, любимый и любящий муж, сильнейший из русских князей, за его военное счастье, за шестерых детей, за мир в семье, которого не в силах были нарушить даже противоречия между её отцом и братьями с мужем.
 Резок, а то и грозен был с врагами и со своими боярами Дмитрий, и стал именоваться Великим Московским Князем - Государем земли русской. Располагая богатейшей на Руси казной, Димитрий, как и отец, и дед его, вёл строжайший учет имуществу - вплоть до изумрудной шапки и золотого пояса, которые носил.
Каждая ценная личная вещь великого князя передавалась наследникам по письменному завещанию, как принадлежность титула, государственное достояние, которое наследники обязаны умножать, но не транжирить.
Излишки доходов от собственных владений он неизменно отдавал в государственную казну. Ей, казне, принадлежала вся столовая золотая и серебряная посуда, что так поражала других князей и иноземных гостей. Все это золото и серебро в любой день могло обратиться в хлеб, одежду, снаряжение и оружие для войска.
В годы неурожая и падежа он кормил тысячи людей из своих житниц или на свои деньги, как делали его отец, дед и прадед, - он не мог себе представить, чтобы государь, владеющий людьми, может поступать иначе. Правителю надо быть скупым, но не из личной корысти, а для пополнения общей казны на черный день.
Димитрий не терпел над собой никакой власти, даже церковной. На попытку митрополита московского Киприана подчинить себе власть на Руси он ответил:
- Церковь тобой словно повязана, но власть государственную ты не повяжешь. Не было и не будет на Руси своего папы! Не церковью ставились предки мои на княжество, но сами ставили святителей, и то не противно воле Всевышнего.
- К небесной жизни человек готовится на земле, и пока он по земле ходит, одна власть может быть над ним - земная, государственная, княжеская, ибо душа его в смертном теле держится. А тело кормить надо, одевать, согревать, защищать от убийц и насильников. То дело - государственное.
Из войны с Суздальско-Нижегородским княжеством юный князь извлек два важных урока. Первый заключался в том, что сила важнее права. Дмитрий Суздальский имел больше родовых прав на великое Владимирское княжение, но, будучи слабее, вынужден был уступить.
Второй урок вытекал из первого: Орда во время московско-суздальской войны, из-за внутренних распрей не могла оказывать давление на Русь и обнаружила в этом свою наметившуюся слабость, не поддержав получившего ханский ярлык на Владимир Дмитрия Суздальского.
Это навело Дмитрия на мысль, что, накопив силы, он сможет избавить Русь от татарского ига, постыдного, непосильного и разорительного для народа русского. Однако прежде чем поднять меч на Орду, Дмитрий решил обезопасить Москву от удара врагов в спину со стороны завистливых Рязани, Твери и Литвы.
В 1367 году возводится мощная белокаменная крепость - Московский Кремль. Белокаменные стены практически охватили почти всю территорию существующего Кремля, кроме северного угла с Арсенальной башней и узкой полоской вдоль берега реки Неглинной.
 В условиях борьбы за объединение княжеств, за выход из-под контроля Орды, при постоянно совершенствующейся военной технике, Москва должна была иметь максимально надежную по тем временах крепость.
С этой целью Дмитрий обнёс Кремль белокаменными стенами. Это поразило современников, ибо до этого в Северо-Восточной Руси не было каменных крепостей. И дело было не только в том, что такое строительство стоило немалых средств, и было не по силам ни одному князю.
 Главное заключалось в том, что это был открытый вызов Орде, которая косо смотрела даже и на деревянные русские крепости, неоднократно настаивая на их срытии. С постройкой же в Кремле каменных стен, на которых вскоре были установлены и первые пушки, Москва становилась неприступной, и Дмитрий теперь мог смело отправляться в боевые походы, не опасаясь, что в его отсутствие столица может быть захвачена врагами или другими князьями.
С постройкой Кремля город в XIV веке стал настоящей столицей будущего государства Российского. Можно выделить четыре части города:
- Кремль, или собственно город;
- посад, или Великий посад, на территории современного Китай-города;
- Заречье - за Москвой-рекой;
- Занеглименье - к северу-западу от Неглинной, называемое иногда Загородье.
На территории Кремля сформировалась Соборная площадь. Также сформировались улицы Ильинка, Никольская, Варварка и другие. Строятся монастыри: Чудов, Андронников, Симонов и Вознесенский. Появляются многочисленные церкви.
Дмитрию неоднократно приходилось воевать за независимость Московского княжества. Особенно часто нападали на Москву войска великого литовского князя Ольгерда и великого тверского князя Михаила. В 1371 году князь тверской Михаил, заплатив большую дань, получил в Орде ярлык на великое княжение Владимирское.
Вместе с татарским послом  прибыл он во Владимир, но жители, верные присяге Дмитрию московскому, не пустили Михаила в город. Тогда Михаил потребовал, чтобы Дмитрий явился во Владимир и выслушал волю татарского царя как его подданный. Дмитрий властно ответил:
- К ярлыку не еду, Михаила на княжение Владимирское не пущу, а тебе, послу, путь чист.
До этого Дмитрий официально не разрывал отношений с Ордой, хотя уже с 1365 года под разными предлогами не платил дани татарам. Теперь же московский князь оказал явное неповиновение Орде.
Тёмник Мамай, в это время, объединив под своей властью значительную часть Золотой Орды, решил, наконец, обуздать непокорного московского князя и в 1373 году Мамай двинулся на Москву. Московское войско встретило татар на Оке и те, не решившись на битву, повернули обратно.
Тогда же переменилось и настроение русских людей, которые, не испытывая со времен Ивана Калиты татарского вторжения, постепенно стали отвыкать от прежнего страха перед татарами. Выросло новое поколение русских людей, которым был чужд страх перед ордынским именем. Именно молодой Дмитрий и явился представителем этого поколения.
Шестнадцатилетняя полоса почти беспрерывных войн внутри Руси закончилась в 1375 году полной победой Московского великого князя Дмитрия Ивановича.
Попытку отравить московского князя Дмитрия Ивановича будущего Донского, героя Куликовской битвы, зафиксировали русские летописи под 1378 годом.
Сражение на реке Воже, когда удалось разбить войска хана Бегича, стало первой крупной победой русских над ордынцами. Среди пленных оказался поп, наперсник некоего Ивана Васильевича, потомка московских тысяцких.
Как выяснилось, Иван был очень разобижен на московского князя Дмитрия, упразднившего в 1374 году звание тысяцких, чем лишил его, Ивана, надежд на высокое положение при московском дворе.
Возненавидев князя Дмитрия, он ушел служить в Тверь, к извечным врагам Москвы. А у плененного попа, об этом поведавшего, нашли “злых зелий лютых мешок”.
Видимо, опасения за жизнь князя Дмитрия были обоснованными: редкий для XIV века случай, когда в летописях упоминаются пытки, которым подвергли попа, сосланного затем в заточение на Лаче-озеро.
Самый сильный и самый беспокойный из его соперников, великий князь Михаил Александрович Тверской вынужден был смириться и признать себя молодшим братом Московского князя.
 Суздальско-Нижегородские князья, также домогавшиеся верховной власти над Русью, были сломлены еще раньше; все остальные, один за другим, признали свою зависимость от Москвы и обязались служить ей.
Самостоятельность сохранил один лишь великий князь Рязанский, Олег Иванович, но и он, испытав на себе силу московского оружия, сидел в своей вотчине тихо и старался ладить с могущественным соседом.

                1

Обогнув очередной водораздел, река Москва плавно обтекает подмытые кручи Воробьевых гор, на вершине которых нерушимо стоят сосновые красные боры, и вновь устремляется к востоку, а, вырвавшись, наконец, из лесных объятий серповидной излучиной затем обнимает широкую, всю залитую солнцем, луговую равнину Замоскворечья, посередь семи холмов.
На ней кое-где чернеют избы под желто-бурой
соломенной кровлей, бродят многочисленные коровьи стада, высятся церковные маковки старого Данилова монастыря.
Приметно густеют близ городского наплавного моста ряды
лабазов, амбаров и лавок, курятся белыми дымками далекие деревни, пестреют пашни, снуют конные, тянутся дальние обозы, далеко разнося в весеннем воздухе надрывный скрип тележных осей.
Эта равнина, окаймленная синею грядою лесов, все еще манит и притягивает неведомой далью простора и, кажется, что уходит прерывистой чередою туда, на юго-восток, смыкаясь с великою степью, куда уплывают  напоенных влагой облака и исходят на Русь кровавые беды.
На высоком берегу густеют непрерывною чередою постройки, в
путанице дорог, огородов и садов тянутся вдоль реки, перегороженной
мельничными запрудами и кузнечными слободами.
Звоном и шумом торга, криками петухов, мычаньем и блеяньем стад встречает город приезжего путника, радует человечьим муравейником, грудами товаров в торгу, задорными окликами зазывал.
Крепость на горе - Кремль, сердце города - нынче обновлен и украшен белым камнем с пряслами, еще не потемневших от дождей и осенней сырости, еще задорно сияющих в потоках весеннего света.
Разъезжие дороги пятнают молодую зеленую траву, петляя, карабкаются вверх по крутым склонам холмов, уходя в
нутро проездных башен, по ним бредут, осклизаясь на непросохшей земле,
странники, деловито проезжают груженные доверху обозы, втягиваясь внутрь Кремля.
На мосту, перед Боровицкой башней, вечное столпотворение черни, да и в самом Кремле от постоянной толпы горожан податься некуда. Кого тут только нет: холопы, смерды, селяне, дружинники, монахи, миряне, нищие, калики перехожие, богомольцы,  многочисленные боярские возки, конные сторожи, купцы, татарские гости, персияне в цветастых полосатых халатах, фряги в коротком немецком платье, разбитные тверичи, сноровистые новгородцы, оборотистые купцы-москвитяне, к теремам порою и не пробиться.
Ратным воям приходится древками копий поспешно расчищать дорогу княжому поезду. Тут и молодой князь Дмитрий, выехавший налегке, в простом платье с немногою дружиной, редко остановит на себе взор прохожего простолюдина, почти незаметен жителям в дорожном охабне, что молча и задумчиво смотрит сейчас со въезда на свой, обновленный родителем град.
Город, в котором еще покойный отец его Иван II Красный раздумывал, жить ли ему, а нынче для него, Дмитрия, уже безотрывный от сердца, свой, со всем, и плохим и хорошим, и с тем, от чего жестко сжимает рука рукоять
дорогой княжеской плети, и с тем, от чего почти уже слезы на ресницах и
в сердце боль.
Дмитрий Иваныч нерешительно взглядывает под ноги коня, на непросохшую, глинистую, такую манящую землю. Так хочется по-детски  ступить на нее, ощутив скользь и влагу весны, но не решается спрыгнуть с седла - не удостоит князь дивится дружину непонятному, - круто подымает молодую светлую кудрявую бороду, трогает повод.
Конь прядет ушами, красиво подымает ногу, на
какой-то незримый миг зависающую в воздухе, затем решась, опускает кованое копыто на мягкую твердь, легко, без натуги, волнисто изгибая атласную спину, трогается в холм.
В эти ворота въезжал он, растерянный, весь в дорожной грязи, малым и еще совсем не думал и не гадал, что на плечи его
отныне ляжет, и уже легло, тяжкое бремя княжеской власти и всего, содеянного на этом пути.
Положив конец изнурявшим страну усобицам, и сделавшись не только по ханскому ярлыку, но и на деле великим князем всея Руси и общепризнанным главой возрождающегося Русского государства, Дмитрий Иванович смог, наконец, приступить к тому, что считал главной задачей своей жизни: к свержению татарского ига.
Обстановка в татарских улусах еще четверть века тому назад находившихся под властью единого хана и представлявших собою несокрушимую силу, за последние годы значительно изменилась и благоприятствовала планам Дмитрия. В то время, как Русь объединялась и крепла, в Орде шли кровавые междоусобицы и развал.
Теперь она была разделена на три независимых и враждовавших между собою ханства. Первое, находившееся под властью Мамая, включало правобережье Волги, южнорусские степи и Крым.
Второе, в котором беспрерывно сменялись ханы, преимущественно из белоордынской династии, охватывало левобережье Волги, с городом Сараем-Берке, а также низовья Урала.
Третье - Белая Орда - от Зауралья до среднего течения Сырдарьи, где в ту пору правил Урус-хан, власть которого с помощью Тимура оспаривал его племянник Тохтамыш.
Да и золотым наименовать было этот  огромный  и  богатейший  город  в низовьях Волги Сарай с двумястами   тысяч   разноязычного   населения   -   и   владычествующего, монголо-татарского, и насильно согнанного татарами со всех концов мира,  и с  товаром,  с  купцами пришедшими. 
Это  была   поистине   сокровищница бездонная,  непрерывно  наполняемая  двоенным  грабежом  и  торговлей,   - сокровищница  не  только  чужого  золота,  серебра,  хлеба,  труда,  чужих достояний, но и обломков чужой, великой культуры, награбленных на  Востоке и Западе и сваленных без разбору, в диком, но своеобразном  беспорядке,  в бездонную кладовую степного хищника, угнездившегося в Крыму.
Государственная мудрость и наука всенародного и хозяйственного учета из Небесной империи. Оттуда же, из Китая, и премудрость книжная, да  и  самая грамота, китайская многошумная музыка с барабанами.
Но оттуда же, из  Китая,  и  неслыханное  еще  в  Европе  многообразное оружие, вырванное Чингизом и Бату из заплывших жиром, изнеженных рук выродившихся императоров китайских и сановников  их,  и  порох,  которым  через  подкоп рушили крепчайшие крепостные стены.
Невиданный  еще  в  Западной  Европе дальнобойный огнемет, кидающий на осажденных пылающую нефть  накала  столь нестерпимого,  что  мгновенно   вспыхивали   даже   волглые,   непрестанно поливаемые водою воловьи шкуры, которыми осажденные покрывали свои дома, - и вдруг занималась крыша и все строение, так что  уже  ничем  нельзя  было потушить.
И многое, многое другое. Причудливо перемешиваясь друг с другом, громоздились в  духовном  хаосе здесь и многоразличные чужие веры.     Будда, Лао Цзы, Конфуций -  наряду  с  коренным  дикарским беснованием и якутских и тангутских шаманов, забравших неимоверную  власть в Орде.
Эта власть, правда, была  уже  на  исходе,  ибо  Магомет,  к  вере которого склонялись уже все татары,  все  более простирал над Ордою власть свою.
Но и Христос пребывал в Орде. Не только молитвенные дома христианских еретиков - богумилов  стояли  в столице Крымского улуса, но уже и русские  злосчастные  пленники,  среди подъяремного, каторжного труда,  под  бичами  надсмотрщиков,  падавшие  от голода, испросили через византийских единоверных греков купцов  разрешение у хана и ночным сверхтрудом, подвигом рук своих воздвигли в  орде несколько   русских   церквей.   

                2

Приношениями помогали им в том различные русские князья. А со времени похода на Польшу вознесся  на  Крымском берегу и островерхий, весь точно стрела духа человеческого,  устремленная  к  небу, римско-католический костел.
И  самое  зодчество  было  здесь  не  свое,  все  чужое  и   хаотически перемешанное. Объемный византийско-индийский купол соседствовал тут  с  мавританской, витиеватой, но и волшебно легкою аркою.
Иные  же  зданья  покоились  -  угрюмо-торжественные - на   тяжелых, многогранных, разлатых ассиро-вавилонских, или  же  египетских  колоннадах, ибо не только монголы, но и Рим, и Византия, и Россия, и родина Руставели, и Египет, и Сирия,  и  Палестина,  оба  Ирака,  Иран,  турки-сельджуки,  и уроженцы Парижа, и немцы, и готовые ради корысти и  прибыли  пройти  через все девять кругов ада генуэзцы  и  венецианцы,  да,  наконец,  и  обитатели острова Британи - англичане, уроженцы Лондона и Оксфорда, - в шумном и разноязычном толповращении сталкивались на широких улицах Сарая.
Одних  когда-то  влачил  сюда  жесткий  волосяной  аркан   монгольского всадника, других - не менее прочный и  мучительный  аркан  любостяжания  и наживы.
Кварталы чужеземных купцов - каждая народность особо  -  окружены  были стенами, верх которых был усыпан битым стеклом. Ремесленники  пленные  -  кузнецы,  оружейники,  кожевники,  древоделы, каменотесы, гончары, ткачи и шерстобиты - жили также раздельно, однако  не по народности, а по цехам: хозяин Поволжского улуса приказал расселять их, всячески перемешивая одну народность с другой.
Дворцы - и самого Мамая, и ханов, и многих  беков  -  строены  были  из камня. Однако обитали в них  только  зимой,  топя  не  более двух-трех покоев, ибо тяжело было добывать столько дров.
С наступлением же первых дней весны, по первым проталинам, и  уже  до  начала  зимы,  столица Золотого улуса откочевывала в степь. И тогда по обе стороны Волги раскидывался  необозримый  город  огромных юрт,  и  кибиток,  и  двухколесных  повозок,  город  кошмы,  город   войлока, натянутого на решетчатый деревянный остов, город, окруженный неисчислимыми ржущими, мычащими, блеющими стадами и табунами.
Он  был  столь  необозримо велик, что большие юрты с деревянной вышки, стоявшей  возле  шатра  Мамая, показывались точно тюбетейки, расставленные на зеленом ковре.
Такому городу, несмотря на его двухсоттысячное население, потребно было не более часа, дабы вскинуться  на  коней,  на  колеса  и  ринуться,  куда повелит владыка, увлекая вслед за собою подвластных и  покоренных,  топча, сметая, опустошая все, посмевшее воспротивиться.
В спешном строительстве города дикий камень Волги и рыхлый песчаник  ее берегов приводил в бешенство наемных архитекторов из Египта и Византии,  в отчаяние, в трепет за свою жизнь  архитекторов  пленных  -  из  Хорезма  и русских.
И кто-то из них подсказал Батыю и Мамаю чудовищную мысль - разобрать  мечети  и дворцы Хорезма и Самарканда и весь тесаный камень,  плиты,  изразцы,  даже целые куски стен переправить  на  Волгу,  для  строительства  и  украшения Сарая.
Хан повелел - и из Югры, из страны мрака, вниз по Каме, на огромных лодьях-насадах - шли к хану Батыю, затем к Берке, а после к Мамаю граниты  Северного  Урала  и  разноцветный дорогой камень.
Мраморы же волокли из Крыма - морем Сурожским, и далее - вверх по Дону, а там уже - на волах. Десятое от всего - десятый воин, десятая девушка,  десятое  от  стад  и десятый конь каждой масти,  десятину  от  жатвы  и  от  прочего  достояния покоренных и завоеванных - отнимала Орда.
И скакали баскаки и численники татарские, исчисляя и взимая  дань-выходы и с плуга, и с дыма, и тамгу со всего продаваемого и  устанавливая  ямские станы от Франции до Волги.
Только чернецов, попов да игумнов не исчисляли. “С них, - так  гласили ханские грамоты, - не надобно нам ни дани, ни тамги, ни плужное,  ни  ям, ни подводы, ни воинов, ни корма. Но пусть молятся  за  нас  богу  своему  без вражды, с правым сердцем”.
Не страшившиеся никого на земле - от океана до океана, - татарские ханы и сам великий хан татарский боялись затронуть богов  даже  и  побежденного племени и народа. И едва ли не всех богов забирали в свою божницу.
Итак, для монголов произрастали  посеянные  на  Волыни  и  на  Киевщине хлеба. Для Орды в лесах Севера  гнездился  соболь  и  горностай.  Для  нее гремели со всею мощностью шерстобитни и сукновальни Фландрии,  превращая в драгоценное сукно шерсть - наитончайшее  руно  с  пастбищ Англии.
Для Орды трудился и червь шелковичный в Китае и  шумели  ткацкие  станы дамасских и византийских шелкопрядилен, изготовлявших  пурпуры  и   царские багряницы.
Для нее, долгорукой и  ненасытной,  отягощались  плодами своими в оазисах Африки и Аравии и финикийская пальма, и древо банана. Для стола хозяев Поволжского улуса, из Индийского царства, откуп-дань - доставлялся бережно, с неслыханным тщанием: за  сохранность  сладчайшего груза головою отвечал караван-баши - плода именуемого манго.
Для Орды - зрели  винограды  Лангедока,  Шампани,  Венгрии  и Тавриды, точился сок, столетьями дозревали редкостные вина в боярских, в княжеских, в  панских и королевских подвалах.
Для монголов - ленивых на все, кроме битвы, -  текли  изобильные  рыбою реки. Для Орды полнилось вымя в тучных неисчислимых  стадах  на  пастбищах покоренных народов.
Все - чужое, награбленное, похищенное. А что же было свое? Свое,  татарское,  было  многовековое   родовое   сцепленье   кочевых забайкальских орд под властью  князьков  и  старейшин  -  табунщиков  и скотоводов. Свой был кумыс, овечья и верблюжья шерсть, шаманы, заунывная песня, домбра, стрелы  и  луки  и  бескрайние  пастбища. 
И  если  чего  и недоставало всем этим бесчисленным князькам и старейшинам, так  это  чтобы весь мир  превратился  в  одно  беспредельное  пастбище. 
А  уж  если  где невозможно пасти татарские табуны, стада и отары - там чтобы обитали  одни только данники и рабы. Но, сперва надо было, чтобы в этих бескрайних степях распыленные, едва слыхавшие о  существовании  друг  друга,  бесчисленные племена были сбиты  кровавой клятвой в одно чудовищное государственное образование.

                3

Кроме этих ханов не менее кровавыми набегами на Русь занимались новгородские ушкуйники. Стоит отметить, что оба организатора и главаря этих набегов принадлежали к боярским родам Новгорода. Они по суше переволакивала свои суда, ушкуи, из речной системы Волхова в волжскую, обычно между реками Метой и Твердой.
Первое ханство соприкасалось с Русью причиняло ей больше всего беспокойства, где от имени подставного хана Магомет-Султана, правил темник Мамай. С ним-то и предстояло Дмитрию скрестить оружие.
Мамай давно был недоволен Московским князем, не раз оказывавшим ему открытое неповиновение, и со своей стороны ждал случая, чтобы наказать его за строптивость.
До сих пор ему не позволяли это сделать внутренние осложнения в самой Орде, чем Дмитрий умело пользовался. Но сроки решительного столкновения близились.
Предстоящая борьба со столь грозным противником требовала предельного напряжения всех сил Русской земли и основательной подготовки, которую затрудняли великому князю бесчисленные внутренние помехи.
После смирения непокорных князей первая же из них возникла по вине новгородской вольницы. Удачно ограбив в минувшем году все побережье Волги, она решила повторить набег, но на этот раз действовала с еще большей дерзостью.
Летом 1375 года две тысячи ушкуйников, под водительством атаманов Прокопия и Смольянина, на семидесяти больших ушкуях переволоклись на Волгу и подошли к Костроме.
В городе своевременно узнали об их приближении, а потому, не рассчитывая захватить его врасплох, ушкуйники высадились за несколько верст выше и подошли к городу лесом.
Воевода Александр Плещей, бывший в Костроме наместником, вышел к ним навстречу с пятитысячной ратью, но новгородцы искусно обошли ее и, ударив одновременно с двух сторон, разбили наголову.
Воевода Плещей бежал, бросив на произвол судьбы остатки своего войска и город, в который беспрепятственно ворвались ушкуйники. Зная, что Костроме неоткуда ждать помощи, так как князь Дмитрий Иванович со всем войском находился под Тверью, они целую неделю грабили и разоряли город, изумив своим бессмысленным варварством даже ко всему привычных современников.
Покончив с Костромой, ушкуйники пустились дальше и, захватив врасплох Нижний Новгород, разграбили его, перебили всех находившихся в городе татар, а русских жителей, сколько могли, увели с собой.
Затем ограбили Великий Булгар - столицу Волжской Болгарии, - с которой, впрочем, обошлись значительно мягче, чем со своими русскими городами, и тут продали в рабство всех привезенных с собою костромичей и нижегородцев.
Потом, опустошив низовья Камы и, как всегда, уничтожая за собой все суда, плоты и причальные сооружения, - двинулись вниз по Волге, не пропуская ни одного города.
Снова им удалось захватить и разграбить Сарай-Берке, но, несмотря на сказочную добычу и голос благоразумия, алчность и разбойная удаль толкали их дальше, к последнему богатому городу на Волге - Хаджи-Тархани.
И только тут счастье им изменило: татарский князь Салачи хитростью заманил их в засаду и перебил всех, до последнего человека. Этот случай послужил хорошим уроком новгородской вольнице, которая в те годы сделалась подлинным проклятием всего Поволжья.
За пятнадцать предшествовавших лет она совершила по Волге восемь крупных грабительских походов, во время которых не раз опустошала все лежавшие на ее пути города, даже такие крупные, как Ярославль, Нижний Новгород, Булгар, Укек и самый Сарай - столицу великих ханов.
После избиения под Хаджи-Тарханью столь дерзкие набеги больше никогда не повторялись. Этот последний поход ушкуйников, оставивший по себе наиболее печальную память, хотя и дорого обошелся Руси, все же имел для нее и положительную сторону: наделав хлопот татарам, он помешал им воспользоваться тем, что московское войско стояло под Тверью, и совершить нападение на русские земли, к которому Мамай в этом году готовился.
События, разыгравшиеся в Орде, связали Мамаю руки и в следующем году, что позволило Дмитрию значительно укрепить силы, окрепнуть и хорошо организовать нелегкое дело быстрого сбора воинских сил.
В отношении с подчиненными ему князьями был строго определен порядок, согласно которому каждый теперь знал, в какой срок, и какой численности войско он должен выставить по требованию великого князя.
Знал и последний, на что он может рассчитывать, а это давало ему возможность, в случае надобности, в короткий срок и в нужном месте сосредоточить сильную рать.
Крупным событием, также избавившим Дмитрия Ивановича от постоянно висевшей над Москвой угрозы, явилась смерть литовского великого князя Ольгерда - одного из самых опасных врагов Московской Руси.
Умер он в начале 1377 года. Того, что удалось на Руси Дмитрию Ивановичу, а в Литве Ольгерду, никак не мог добиться Мамай, также стремившийся объединить под своей властью распавшуюся на уделы и раздираемую усобицами Золотую Орду.
На правом берегу Волги он утвердился крепко, и тут никто из местных князей и ханов уже не осмеливался с ним соперничать. Но, несмотря на все его усилия, левобережье по-прежнему оставалось в руках белоордынских чингизидов, которые продолжали между собой кровавую борьбу за Сарай, хотя ни один из них, захватив престол, не имел силы на нем удержаться дольше нескольких месяцев.
По смерти Айбек-хана он последовательно побывал в руках Араб-шаха, Хаджи-Черкеса и Каган-бека, после чего им снова завладел Араб-шах. Но не надолго: в 1376 году к городу подступил с большим войском сам Урус, великий хан Белой Орды, также старавшийся объединить под своей властью весь бывший улус Джучи.
Огромную роль в исторических судьбах русского народа, народов Средней Азии, Казахстана, Закавказья, Крыма и Поволжья сыграли разрушительные завоевания монголо-татар и созданные ими военно-феодальные государства под руководством чингизидов.
В XI-XII веках на огромных просторах Монголии кочевали многочисленные скотоводческие племена. Монгольское общество резко разделилось на феодалов-нойонов - родоплеменную военную аристократию, владевшую огромными стадами лошадей, крупного и мелкого рогатого скота и содержавшую сильные военные дружины нукеров, и простой народ  карачу, находившийся от феодалов в различных формах зависимости.
Предводители отдельных племен, племенных групп и родов вели между собой ожесточенную борьбу за обладание наиболее богатыми пастбищами, удобными зимними стойбищами, за подчинение более слабых племенных и родовых подразделений.
На рубеже XII-XIII веков эта борьба привела к выделению самых сильных и влиятельных племен и их вождей, среди которых наиболее могущественным, непреклонным и жестоким был Темучин.
В 1206 году на съезде-курултае Темучин был избран общемонгольским ханом и получил имя Чингизхана. Все вожди-нойоны признали его власть над собой.
Став общемонгольским властителем, Чингизхан провел важную военную реформу. Наряду с сохранением старой организации общества по кровнородственному принципу - по племенам, родам, аилам - все способное к военному делу население.
Все монголы считались вечно военнообязанными по принципу: нет монгольского населения, а есть монгольское войско, было разделено на тьмы по десять тысяч конного войска, во главе которых стояли ближайшие родственники хана и наиболее верные ему нойоны-темники, тысячники во главе тысячи воинов, сотники во главе сотни, десятники во главе десяти воинов.
Эта простая военно-десятичная структура, известная многим народам на начальной стадии развития государственности, позволяла держать в повиновении собственный народ, подавлять сепаратистские амбиции родоплеменных вождей и осуществлять агрессивные походы против соседей.
Для укрепления своей власти и усмирения непокорных Чингизханом был создан десятитысячный корпус охранников - личная гвардия хана, состоявшая из особо доверенных и тщательно отбираемых лиц - сыновей господствующей военно-феодальной и чиновной аристократии.
Одновременно с этим при Чингизхане стали действовать новые нормы права, получившие впоследствии наименование Великой Ясы Чингизхана, которая отличалась необыкновенной жестокостью наказаний за любой проступок против установленных правил.
О силе власти Чингизхана свидетельствует путешественник того времени, агент римского папы, Плано Карпини: - "Никто не смеет пребывать в какой-нибудь стране, если, где император не укажет ему. Сам он указывает, где пребывать вождям, вожди же указывают места тысячникам, тысячники сотникам, сотники же десятникам".
Укрепив, таким образом, военно-политическую организацию власти феодалов в монгольском обществе, Чингизхан приступил к осуществлению своих внешнеполитических захватнических целей.
Завоевательным походам Чингизхана в высшей степени благоприятствовала сложившаяся в странах Востока и Восточной Европы обстановка.
Политическое положение в Китае, Средней Азии, Закавказье, на Руси - основных объектах монгольских завоеваний - характеризовалось наступившей повсеместно феодальной раздробленностью, отсутствием сильной центральной власти.
Кроме того, монголы и невольно вовлеченные в орбиту их завоеваний кочевые народы при общей своей отсталости имели одно исключительно важное военное преимущество перед феодально развитыми оседлыми народами - многочисленное подвижное конное войско.
В 1215 году полчища Чингизхана начали захват Китая. В течение 1219-1221 годов они разгромили владения Хорезмшаха в Семиречье и Средней Азии, прошли почти весь Казахстан, захватили Афганистан.
В 1220-1223 годах монголы осуществили поход через Персию на Кавказ. В это же время они разгромили половцев и впервые встретились с русским войском в битве при Калке.
Завоевание Руси и ее княжеств монголы осуществили при преемниках Чингизхана - Батые и Берке в течение 1237-1254 годах. В процессе длительного и ожесточенного сопротивления русского народа монголы утратили свою наступательную мощь и не смогли реализовать своих планов по завоеванию Центральной и Западной Европы.
Монгольские завоевания сопровождались безжалостным и варварским разрушением и сожжением городов, крепостей и поселков, истреблением и угоном в рабство огромных масс населения, установлением над побежденными жестокого гнета, режима систематического террора и организованного грабежа, осуществляемого посредством целого ряда государственно-принудительных мероприятий: дани, налогов, подарков, приношений, поставок лошадей и продовольствия, почтовой повинности, предоставления определенного количества воинов, искусных ремесленников.
Все завоеванные монголами территории с живущими на них народами и племенами Чингизхан рассматривал, как подвластные ему и собственность его золотого рода. Возникло огромное государство - империя Чингизхана.
Управление ею основывалось на двух принципах - родовом и военно- феодальном. Если родовой принцип, ведущий свое начало от исторически сложившейся родовой идеологии, должен был способствовать сохранению централизованного управления, то главный, решающий военно-феодальный принцип находился в полном противоречии с первым и очень скоро привел к распаду империи на самостоятельные уделы - улусы, которые в свою очередь сами стали распадаться на более мелкие владения.
Военно-феодальный принцип складывался, развивался и укреплялся постепенно, по мере накопления монголами собственного управленческого опыта и использовании ими многовекового опыта завоеванных феодальных государств Китая, Средней Азии, Персии, арабов, народов Закавказья, Руси.
Родовой принцип проявлялся в том, что улусные ханы-вассалы вынуждены были, время от времени, посылать Великому хану в Монголии -  своему верховному сюзерену, часть награбленной добычи.
В отдельных случаях вассальные правители, например грузинские цари и армянские князья ездили в далекий Каракорум для получения от Великого хана ярлыков - грамот на владение своими улусами, а многие деспоты-узурпаторы, происходившие не из золотого рода, вынуждены были держать при себе подставных ханов из рода чингизидов.
Так поступали эмиры Средней Азии, Мамай в Золотой Орде, завоеватель, основавший собственную империю, эмир Тимур и другие. Однако, как ни велико было значение родового принципа, империя Чингизхана в силу географических, социально-экономических, национальных и многих других причин не могла существовать как единое централизованное государство и быстро распалась на отдельные самостоятельные улусы.
Военно-феодальный принцип полностью победил. Сам Чингизхан перед своей смертью в 1227 году разделил управление империей между своими четырьмя сыновьями. Старшему - Джучи был выделен самый дальний улус от реки Иртыш - Кыпчакские степи, Поволжье, Крым, получивший вскоре наименование Синей Орды, а у русских - Золотой Орды.

                3

Главной военной опорой господства монгольских завоевателей являлись расселенные среди покоренных народов многочисленные монгольские и другие племена и роды, кочевавшие по степным и предгорным пастбищам и организованные по десятичной системе.
Общими целями империи Чингизхана и самостоятельных военно-феодальных государств-улусов, образовавшихся после ее распада, являлись укрепление и увековечение господстве потомков золотого рода чингизидов, многочисленных царевичей - членов этого рода, нойонов.
Улус Джучи - это удел доставшийся при разделе империи Чингизхана его старшему сыну Джучи-хану. Он включал все территории, занимаемые позже Золотой и Белой Ордой, - от Енисея до Днепра, в него входили также Туркестан, Хорезм, Закавказье, Кавказ и Крым.
Понимая, что ему не устоять против столь сильного противника, Араб-шах, о котором и русские и восточные летописи отзываются, как об отличном полководце, уклонился от сражения и с верными ему туменами ушел в заволжские степи, после чего Урус-хан утвердился в Сарае.
И это снова расстроило все планы Мамая, который был уже готов к походу на Русь. Он понимал, что если без промедления не сокрушить крепнущую силу Московского князя, то последний через несколько лет полностью выйдет из подчинения Орде.
Дмитрий уже и сейчас постоянно нарушал требованья Мамая и почти не присылал ему дани. Но теперь, когда самый грозный враг, без всяких потерь овладевший Сараем, оказался в непосредственной близости и каждый день мог обрушиться на него, – Мамаю волей-неволей пришлось на время позабыть о Руси и думать лишь о той опасности, которая нависла над ним самим.
Это положение сейчас же, учел князь Дмитрий и умело им воспользовался: весною 1377 года он отправил лучшего своего воеводу, князя Боброка-Волынского, в поход на волжских булгар, подчинявшихся Мамаю. В помощь ему выступило также ополчение Суздальско-Нижегородских князей.
Когда русское войско подступило к Булгару, защитники города вышли ему навстречу, и сражение произошло под самыми стенами болгарской столицы.
В течение последних лет столица трижды ставшая легкой добычей новгородских ушкуйников, теперь была хорошо защищена: по нападающим со стен ударили пушки; в войске у булгар, кроме обычных луков, оказались и ружья-самопалы.
Однако русские, впервые встретившиеся здесь с применением огнестрельного оружия, не убоялись, и победа осталась за ними. Булгарский князь Асан просил мира и получил его, согласившись принять назначенных Москвой друзей-даругов - русского великого князя и таможенника.
Даруга - татарское слово, означающее то же, что и баскак: высший уполномоченный победителя в завоеванной стране. В данном случае подразумевался московский наместник.
Его обязали уплатить три тысячи рублей в казну великого князя Дмитрия и две тысячи - воеводам и войску, чтобы не грабили города. Этот поход, по существу, был уже открытым вызовом Мамаю и прямым наступлением на Орду, которое князь Дмитрий предпринял с целью захвата важных для Москвы стратегических и торговых позиций в татарском Поволжье.
Цель эта в значительной мере была им достигнута, но развить свой успех глубже он пока не мог, так как обстановка в Орде снова изменилась, и на этот раз в пользу Мамая.
Воспользовавшись отсутствием Урус-хана, царевич Тохтамыш, при поддержке Тимура, сделал попытку захватить власть в Белой Орде и хотя на этот раз потерпел в том неудачу, - Урус-хан счел за лучшее, оставив в Сарае наместника, возвратиться с главными силами в свою столицу Сыгнак.
Но, кроме Мамая, в Орде находились и другие охотники пограбить русские земли: летом 1377 года в Москве было получено известие, что царевич Араб-шах, с несколькими туменами войска, переправился через Волгу и стоит в мордовских лесах, готовясь к набегу на Русь.
Дмитрий Иванович, во главе большого войска, тотчас же пришел в Нижний Новгород, чтобы на рубежах Русской земли дать отпор врагу. Но, простояв там более месяца и видя, что нет никаких подтверждений тревожным слухам, он со своими главными силами возвратился в Москву.
На всякий случай он все же оставил на подступах к Нижнему Новгороду сильный заслон, состоявший из войска Суздальско-Нижегородских князей и вспомогательных ополчений от смежных княжеств, пришедших сюда по приказу Дмитрия.
К концу июля вся эта рать стала лагерем на реке Пьяне, близ мордовских рубежей, по-прежнему не имея точных сведений о том, где находится Араб-шах.
Слухи о походе Московского князя против Араб-шаха под Нижний Новгород побежали по всей Руси, как водится, обрастая по мере удаления от очага событий все большими преувеличениями и домыслами.
До далекого Звенигородскоего княжества они дошли уже в совершенно искаженном виде: будто бы великий князь Дмитрий Иванович кликнул долгожданный клич и ныне, по его призыву, вся православная Русь встает против татар. А сбор войска на реке Пьяне.
Услышав эту весть, князь Федор Андреевич Звенигородский заволновался. Его не удивило то, что к нему не было из Москвы гонца: прямого призыва он ждать оттуда не мог, ибо его, как князя, не подчиненного Дмитрию, все эти дела, строго говоря, не касались, и он мог спокойно оставаться от них в стороне.
Под владычеством Литвы он чувствовал себя неплохо: княжество его лежало вдали от приграничных областей и иных беспокойных мест, обычно служивших аренами войны; к тому же оно было невелико и какими-либо обременительными повинностями, или обложениями ему не докучали. А всякие усобицы великий князь Ольгерд Гедиминович в своем государстве давно повывел.
По рождению Федор Андреевич был полулитовцем и близким родственником Ольгерда, а потому его ничуть не тяготило подчинение Литве, и до пятидесяти семи лет он дожил спокойно и внешне и внутренне, находясь в добром здоровье и в полном ладу, как с Ольгердом, так и со своей собственной совестью.
Но с недавнего времени все это изменилось: он терпеть не мог двуличного и ненавидевшего Русь Ягайлу, после смерти Ольгерда объявленного литовским великим князем, и с нарастающей день ото дня силой сам начал ощущать себя русским.
Мысли его все настойчивей обращались теперь к Москве, и, если бы его княжество с нею граничило, он без колебаний поцеловал бы крест Дмитрию, вместо того чтобы подчиняться Ягайле.
Находясь в таком настроении, Федор Андреевич, едва лишь услышал, что Дмитрий поднимается на татар, сразу решил, что пришло время и ему послужить Руси.
Наскоро собрав ополчение из двух тысяч воев, он тотчас же выступил в поход, наказав старшему сыну своему Александру не мешкая собрать еще столько и вести их, следом за ним, на реку Пьяну.
Второго августа, пополудни, князь Федор со своим полком благополучно прибыл на мордовский рубеж, к месту расположения русского войска и был немало удивлен тем, что здесь увидел: на огромной поляне, с трех сторон окруженной лесом, а сзади омываемой рекой, в беспорядке было разбросано множество шалашей и шатров; возле них дымились костры, а в промежутках стояли телеги, с грудами наваленного на них оружия и доспехов.
День был знойный: полуголые люди бродили меж шатрами, спали, растянувшись в тени деревьев, или, сидя кучками в холодке, бражничали и орали песни; река и берег были полны купающимися, там стоял такой крик и гогот, что, подъезжая к лагерю, Федор Андреевич услышал его за много верст.
Все это весьма мало походило на воинскую стоянку, а скорее напоминало табор мирных кочевников, менее всего помышляющих о возможной встрече с противником.
Между тем к голове звенигородского отряда, остановившегося на берегу реки, начали отовсюду стекаться любопытные, пошли обычные приветствия и расспросы.
Предоставив отвечать на них своим дружинникам, Федор Андреевич спросил у одного из подошедших боярских детей, где стоит шатер великого князя Дмитрия?
Узнав о том, что великого князя Дмитрия Ивановича здесь нет, Федор Андреевич призадумался. На реке Пьяне стояла пьяная рать суздальско-нижегородская, да еще с нами полки: владимирский, переяславский, юрьевский да муромский.
Князь Федор выбрал место для своей стоянки в полуверсте от главного лагеря, возле ближайшего брода через реку Пьяну. Воочию убедившись в опасном легкомыслии суздальско-нижегородских воевод и в распущенности их войска, он сразу понял, сколь важное значение имеет охрана этого единственного пути отхода, и решил взять ее на себя.
Разбивши здесь свой стан, он распорядился окружить его кольцом сдвинутых вплотную телег, оставив лишь неширокий проход в сторону суздальцев, а воинам своим приказал: половине находиться в боевой готовности, а другой половине отдыхать, но не отлучаться из лагеря и с оружием под рукой.
Почти всех своих коней он велел перегнать на левый берег, где пастбище было лучше, и где они находились в полной безопасности. В разгар этих приготовлений, часа в четыре пополудни, со стороны большой поляны вдруг донесся взрыв неистовых криков.
Обеспокоенный Федор Андреевич тотчас отправил туда одного из своих дружинников, узнать, что случилось, но, выслушав донесение посланного, только досадливо плюнул: оказывается, это возвратился с охоты князь Иван Дмитриевич и объявил, что дюжину затравленных оленей дарит войску, которое приветствовало его удачу и щедрость восторженными криками.
Солнце уже близилось к закату, когда лагерь звенигородцев был, наконец, устроен и князь Федор решил, что теперь можно помыться и отдохнуть. Выйдя из своего шатра, он кликнул ближайшего воина, чтобы помог ему снять кольчугу: но в этот миг со стороны суздальского стана снова послышались дикие крики.
Как после выяснилось, Араб-шах через мордву был отлично осведомлен о царящей в русском войске беспечности и решил ею воспользоваться.

                4

Те самые мордовские князья, на которых так надеялись суздальские воеводы, тайными тропами подвели татар к лесному селу Шилар, находившемуся в нескольких верстах от русского лагеря. Здесь Араб-шах разделил свою орду на пять отдельных отрядов, из которых четыре внезапно обрушились с разных сторон на русский стан.
Пятому было приказано захватить брод через Пьяну и частично перейти на другой берег, чтобы там перехватывать спасающихся вплавь. И если бы не случайное появление здесь звенигородского полка и не предусмотрительность князя Федора, из всего русского войска в этот день едва ли спасся бы хоть один человек.
В большом лагере, где все были уверены, что татары находятся за полтораста верст, их внезапное нападение было ошеломляющей неожиданностью.
И то, что тут произошло, трудно даже назвать битвой: это было жуткое побоище. Почти никто не успел еще опомниться и привести себя в относительную боевую готовность, как татарские всадники, с устрашающими воплями, опрокидывая шатры, круша и топча все на своем пути, ворвались уже в самую середину русского стана.
Полупьяный князь Семен Михайлович, вместе со своими собутыльниками выскочивший из шатра, потрясая саблей и ругаясь непотребными словами, тщетно призывал воинов к порядку и к оружию, но на него никто не обращал внимания.
Только две-три сотни сохранивших присутствие духа людей, полуодетых и вооруженных первым, что подвернулось под руку, сосредоточились возле княжьего шатра, готовые защищаться.
Остальными овладела неудержимая паника, и все они, не помышляя о сопротивлении, беспорядочными толпами бросились к реке, надеясь за нею найти спасение.
Благодаря тому, что звенигородский полк, сохранивший полный порядок, стойко защищал переправу, всем первым, прибежавшим сюда с большой поляны, удалось воспользоваться бродом и перебраться на ту сторону.
Но татары очень скоро обратили на это внимание и без труда отрезали брод и оборонявших его звенигородцев от главного лагеря, где продолжалось избиение обезумевших и никем не руководимых людей, которыми теперь владела одна-единственная мысль: прорваться к берегу и уйти вплавь через реку.
Пьяна в этом месте была не шире двадцати сажен и, если
   бы переправа происходила в порядке, едва ли тут мог бы погибнуть хоть один человек.
Но сейчас на берегу шла невообразимая сумятица: в реку стихийно вливалась лавина конных и пеших людей, из которых каждый думал лишь о своем собственном спасении, по телам затоптанных и утопающих стремясь вырваться из этого страшного живого месива.
Из каждых десяти, бросившихся в реку, только двоим, или троим удавалось достигнуть противоположного берега, остальные, не добравшись и до середины, шли на дно.
Одним из первых нашел бесславную смерть в мутных водах реки Пьяны сам набольший воевода, князь Иван Дмитриевич Суздальский. Даже не попытавшись, по примеру князя Семена Михайловича, вдохнуть в своих воинов мужество и наладить какое-то сопротивление татарам, он вскочил на коня и, окруженный боярами, устремился к берегу, который в этом месте был довольно крут.
В реку ринулись все разом, с ходу, не глядя на то, что вода здесь уже кишела плывущими и тонущими людьми. Кто-то из задавленных ими воинов, утопая, успел полоснуть ножом одну из боярских лошадей.
Раненое и смертельно перепуганное животное, повернув обратно, стало биться и опрокидывать других. В одно мгновение все сгрудились в общий, яростно барахтающийся клубок, на который с берега наваливались новые беглецы, увеличивая смертоносный хаос.
Сам князь и многие из его приближенных, не зная еще, как обернется дело, прежде чем выскочить из шатров, успели надеть кольчуги, которые теперь безжалостно влекли их на дно.
Через полчаса в суздальском стане все было кончено. Только князь Семен Михайлович, с горсточкой собранных им боеспособных людей, храбро защищался в самом центре лагеря.
Здесь все понимали, что ни отбиться, ни отойти, у них нет никакой надежды, но знали и то, что пощады от татар не будет, а потому дрались до последнего вздоха и умирали с честью.
На открытом месте, окруженные со всех сторон, русские воины, один за другим, падали под градом стрел и копий. Князь Семен и несколько воевод, бывшие в доспехах, продержались дольше других, но, в конце концов, и они все были перебиты.
По иному развивались события у брода, где стоял звенигородский полк. Здесь не было заметно растерянности, все сражались мужественно, повинуясь руководящей воле князя    Федора, который сохранял полное хладнокровие и всегда вовремя оказывался там, где натиск татар особенно усиливался и люди его начинали сдавать.
Благодаря тому, что отряд, посланный Араб-шахом для овладения бродом, подошел сюда на несколько минут позже, чем другие напали на суздальский лагерь, звенигородцы успели приготовиться и налетевших ордынцев встретили дождем стрел и сулиц.
Федор Андреевич приказал целить не во всадников, а в коней, и это распоряжение сразу себя оправдало: раненые лошади падали на землю, некоторые начинали метаться, внося расстройство в ряды татар.
Это настолько ослабило стремительность первого, самого страшного натиска, что, доскакав до ограды из телег, всадники не смогли взять ее с налету и, поражаемые в упор русскими стрелами и копьями, вынуждены были отхлынуть.
Только один из них, видимо начальник, желая увлечь остальных, а может быть, просто зарвавшись, на быстром, как птица коне подлетел к телегам и с победным криком перемахнул через них в русский стан.
Но никто не последовал его примеру, и минуту спустя смельчак пал, пронзенный несколькими копьями сразу.
- За коня ему спасибо, - промолвил подошедший сюда князь Федор, - такого не вдруг найдешь. Ну, а сам он тут вовсе не надобен.
С этими словами он поднял тело татарина, с которого один из воинов только что снял кольчугу, и, взмахнув им над головой, перебросил обратно через телеги.
Федор Андреевич сделал это с умыслом: богатырская сила русского воеводы произвела должное впечатление и на его собственных людей, и на татар, ободрив первых и внушив страх вторым.
В течение получаса звенигородцы держались стойко. Татары, окружив их слабое укрепление полукольцом, засыпали его стрелами, но защищенные телегами воины несли мало потерь и в свою очередь метко били из-за укрытий по осаждающим.
Дважды ордынцы с устрашающим воем бросались на приступ, но оба раза были отбиты. Федор Андреевич хорошо видел, что происходит в стане у соседей, и понимал, что как бы храбро ни сражались его собственные воины, им не устоять, когда татары управятся с суздальцами и перебросят сюда все свои силы.
Но он решил, пока в том будет надобность, любой ценой удерживать брод, чтобы дать возможность отойти за реку всем уцелевшим от разгрома. Поначалу эта мера себя оправдывала, и тысячи две муромцев и владимирцев, стоявших ближе к броду, успели перейти на другой берег, прежде чем татары отрезали этот путь.
Но когда это случилось, не оставалось уже ничего иного, как постараться отойти за реку самим. Приняв такое решение, князь Федор немедля подозвал старшего из своих воевод, боярина Елизарова.
- Бери тысячу человек, Осип Матвеевич, - сказал он, - и уходи с ними на тот берег, а я, покуда, с другой тысячью вас прикрою. За рекою времени не теряй: сразу начинай ловить беглецов. Если будет нужно, для острастки одному-другому ссеки головы, но остатних приведи в разум и возьми под свое начало. Коли татары за нами погонятся, надобно будет с ними еще биться. Ну, с Богом, а там и я за тобой!
Едва начался отход, татары, разом со всех сторон, бросились на приступ, который, однако, был отбит, хотя и с немалыми потерями для звенигородцев.
Как только тысяча Елизарова благополучно перешла на другой берег, князь Федор подозвал второго воеводу и приказал ему увести за реку еще пятьсот человек, взявши с собою и всех раненых.
Теперь, для прикрытия отхода, на правом берегу Пьяны с Федором Андреевичем осталось не более трех сотен людей, тогда, как к татарам все время подходили новые силы со стороны главного лагеря, где последние очаги сопротивления были уже подавлены.
Сам Араб-шах, взбешенный тем, что целый тумен его войска до сих пор не сумел справиться с русским отрядом, впятеро меньшим по численности, тоже прискакал сюда и, спешив две тысячи своих воинов, бросил их на приступ, пообещав казнить всякого, кто повернет назад, покуда хоть один из русских не сложит оружия.
Отразить этот приступ оставшимся тут звенигородцам было явно не по силам: протяженность укрепленной линии, рассчитанная на две тысячи защитников, для трехсот была слишком велика, а суживать огороженный телегами круг, под страшным натиском татар, не было ни времени, ни возможности.
Не прошло и нескольких минут, как ордынцы с торжествующим ревом облепили телеги, растаскивая их в стороны, или перепрыгивая через них в русский стан.
Видя, что линия его обороны пала и что татары сейчас всею массою хлынут внутрь, князь Федор быстро отвел всех уцелевших к самой реке. Здесь, прикрывши брод плотным полукольцом из сотни воинов, с выставленными вперед копьями, а во втором ряду поставив сотню лучников, он приказал третьей сотне переходить на левый берег.
Несколько десятков человек, с небольшими потерями от уже долетавших до них вражеских стрел, успели совершить переправу. Но на шедших позади внезапно обрушились татарские всадники, которым Араб-шах приказал броситься прямо в воду, чуть выше стоявших на берегу защитников брода.
В одно мгновение все, кто еще находился в реке, были перерублены, а оставшиеся на берегу окружены. Ни вырваться из этого окружения, ни победить в десятки раз превосходящего по численности противника у горсточки звенигородцев не было никакой надежды.
Все, что им теперь оставалось, это подороже продать свои жизни и достойно принять смерть.
- Бросай оружие! - по-русски проорал, выезжая вперед, один из приближенных Араб-шаха. - Вам все один конец, а тот, кто сдастся, тому хан подарит жизнь!
- Погоди, - отозвался князь Федор, - сейчас я тебе дам ответ. - И, обратившись к своим воинам, сказал: - Братья! Все слышали, что говорит татарин? Тому не верьте! Покладем мы оружие, и они нас все одно перебьют. А ежели, кого и пощадят, так в рабстве у них быть - то хуже смерти. Лучше умрем, как честные воины, и не посрамим перед погаными своего христианского имени!
- Как ты, так и мы, княже, - раздались голоса. - Рабами быть не хотим! Не положим сраму на Русскую землю! С тобою ляжем костьми!
- Аминь, - сказал Федор Андреевич. - Будем биться до конца, и нету здесь боле ни князя, ни господ, ни смердов, а токмо воины Божьи, взыскующие славной кончины. Пред кем согрешил - простите, и да помянет нас Русь в своих молитвах!
- Эй, рус! - нетерпеливо крикнул ожидавший ответа татарин. - Что я скажу хану?
- Скажи, что ежели даст нам, с оружием в руках, перейти на тот берег, мы уйдем, - ответил князь Федор. - А нет, будем биться и живыми вам в руки не дадимся!
Когда Араб-шаху перевели слова русского князя, он гневно хлопнул себя нагайкой по сапогу и в ярости приказал:
- Вперед! Перебить всех, до единого.

                5

Наступила заключительная цепь кровавых событий этого памятного в русской истории дня. И хотя итогом битвы на реке Пьяне было жестокое поражение, на которое обрекла русскую рать преступная беспечность нескольких воевод, благодаря доблести звенигородцев и их князя Федора Андреевича слава русского оружия в этот день не померкла.
Две сотни смертников, ставши в круг, грудью встретили бурный натиск ордынцев, каждый из которых хотел отличиться перед ханом и потому не жалел себя.
Звенигородцы тоже сражались с отчаяньем обреченных, прежде чем пасть, всякий из них успевал положить не одного противника. Но силы были слишком неравны, и круговой строй русских был сразу разорван.
Все теперь перемешалось, враг был повсюду, и люди князя Федора, разделенные на отдельные кучки, отбивались на все стороны, не сходя с места, покуда их не настигала смерть.
Поверженные на землю раненые, пока еще оставалось немного сил и не добивала их татарская сабля бились, как могли: ползали среди сражающихся, хватая за ноги врагов, чтобы хоть этим помочь тем из своих, кто еще бился; те, у кого ломалось оружие, продолжали драться, как могли, били противника ногами, или, схватившись в обнимку, валили его наземь, стараясь задушить, или разорвать ему рот руками.
Никто не просил и не давал пощады, каждый знал, что пришел его смертный час, и думал лишь о том, чтобы умереть не даром. Самая злая сеча шла возле, той группы бойцов, где сражался князь Федор Андреевич. Его исполинская фигура, в кольчуге и шлеме-шишаке, на две головы возвышалась над другими, татары уже знали, что это русский князь и душа столь жестокого сопротивления, а потому все свои усилия направили на то, чтобы с ним скорее покончить.
Но это было нелегко: тяжелый меч князя Федора, в полтора раза длиннее обычных, был в непрестанном движении и разил насмерть всех, до кого мог достать. Не прошло и нескольких минут, а вокруг него земля уже была усеяна трупами татар, сам он оставался невредим.
- Пятьдесят коней тому, кто его убьет! - крикнул Араб-шах, видя, что некто из ордынцев больше не отваживается приблизиться к русскому князю на расстояние удара.
Побуждаемые возможностью отличиться и получить такую щедрую награду, человек десять, с саблями в руках, сразу бросились на князя Федора, сзади защищенного десятком своих воинов. В воздухе сверкнула молния меча, и две не успевшие пригнуться татарские головы отскочили от туловищ.
Видя, что страшный меч поднимается для нового кругового взмаха, часть нападающих шарахнулись назад, но двое остались на месте. Один из них, мужчина такого же сложения, как князь Федор, понадеявшись отбить удар, закрылся своей саблей, но она переломилась, как сухая ветвь, а мгновение спустя и сам ее владелец был разрублен от плеча до пояса.
Другой татарин, тем временем, изловчившись, метнулся вперед и успел ударить Федора Андреевича саблей по шее, рассчитывая попасть под свисавшую со шлема кольчужную сеть.
Но удар был нанесен слишком поспешно и, не причинив князю Федору вреда, стоил татарину жизни: с размозженной головой он опрокинулся на безжизненные тела товарищей.
Видя, что остальные, стоя в нескольких шагах, о чем-то меж собой совещаются, и, не зная, что они затевают, Федор Андреевич, до сих пор не сходивший с места, сам теперь бросился вперед и успел положить двоих, прежде чем уцелевшие кинулись наутек.
Возвращаясь на свое место, он быстро окинул взглядом поле сражения. Его людей оставалось уже совсем мало: только в двух, или в трех местах, спинами друг к другу, стояло еще несколько русских воинов, из последних сил отбиваясь от ордынцев.
Возле князя в живых оставалось пятеро. Одного из них Федор Андреевич хорошо знал: это был звенигородский кузнец Афоня, мужик лет сорока, славившийся своей медвежьей силой.
Ростом он был ниже князя на добрых пол-аршина, но в плечах едва ли не шире. На него не налезала ни одна кольчуга, и он вышел в поход в доспехе своего собственного изготовления.
Это была длинная, почти до колен, кожаная рубаха, сверху донизу обшитая всевозможным железом, чем была богата Афонина кузница. Весило это сооружение немало, и таскать его на себе обычному бойцу было не под силу, но кузнец, казалось, нисколько не был обременен такою тяжестью и знатно работал мечом: по количеству лежащих вокруг него татарских тел он смело мог потягаться со своим князем.
- Держишься, Афоня? - участливо спросил Федор Андреевич, смазывая ладонью кровь с лица. Рубанувший его татарин все же задел ему щеку, чего в пылу схватки он и не заметил.
- Стою, княже! Господь пособляет, да и доспех хорош, - сверкнул Афоня белыми зубами. - Кажись, еще и не ранен.
Федор Андреевич хотел сказать что-то еще, но в этот миг на них снова со всех сторон набросились татары. Теперь многие из них действовали копьями, чему раньше препятствовала царившая на поле битвы теснота, и это значительно ухудшило положение оборонявшихся.
Но мечи князя Федора и Афони поспевали всюду и творили чудеса: перерубали древки копий, сносили головы, распластывали тела. И татары еще раз отхлынули.
Князь перевел дух и огляделся. Солнце только что зашло, охватывая почти полнеба пламенем заката, будто бы в померкнувшей от скорби небесной синеве разом отразилась вся кровь, пролитая сегодня на земле.
Все поле было усеяно трупами, и взор Федора Андреевича с удовлетворением отметил, что татарских было много больше, чем русских. Но живых и сражавшихся звенигородцев уже нигде не было видно. За спиною князя стоял теперь один Афоня.
- Что, княже, кажись, мы последними остались? - спросил он, тяжко дыша и тоже озираясь вокруг.
- Будто так. Все христианство полегло, подходит и наш черед. Но, пока Господь не призвал, будем биться еще. Пусть басурманы покрепче запомнят нынешний день!
- Вестимо, княже! Только, ежели мы останемся стоять на месте, одни средь поля, они нас копьями и стрелами враз забьют. Давай лучше сами на них ударим!
- То и я думал. Ну, Афонюшка брат мой во Христе и во брани, прощаться не будем: вместе идем ко престолу Божьему. А теперь вперед, за Святую Русь!
И два русских богатыря - князь и кузнец, глянув на небо и перекрестившись, бок о бок бросились на вражье войско. Татары, стоявшие впереди и ждавшие, что эти двое, видя гибель всех своих товарищей, положат оружие, подались теперь назад с возгласами суеверного ужаса, может быть, это вовсе не люди, а свирепые джинны, против которых оружие человека бессильно?
Но сзади что-то яростно кричал Араб-шах, напирали другие понукаемые им бойцы, и минуту спустя вокруг русских витязей, врубившихся в самую гущу врагов, сомкнулось плотное, сверкающее десятками стальных клинков кольцо, из которого выход был только в смерть.
Но, казалось, она сегодня решительно отдавала предпочтение татарам: немало их еще полегло под русскими мечами, прежде чем одному удалось сзади перерубить Афоне ногу.
Кузнец не упал, а лишь сел на землю и еще успел достать своим смертоносным мечом первого подскочившего к нему ордынца, прежде чем второй вогнал ему под лопатку копье.
- Отхожу ко Господу, княже, - из последних сил выкрикнул он, обливаясь кровью и падая на бок.
- Иди с миром и со славою, брат, сейчас и я за тобой, - промолвил князь Федор, на мгновение обернувшись к умирающему. - Но прежде того еще за тебя отомщу! - и, разя вкруговую своим страшным мечом, он свалил нескольких человек, заставив остальных отпрянуть.
- Брось меч, и я отпущу тебя! - крикнул Араб-шах, выезжая вперед.
Каменное сердце этого маленького и тщедушного на вид азиата, прославившегося своей неумолимой жестокостью, сегодня впервые ощущало нечто похожее на жалость. Ему никогда не случалось видеть такого совершенного сочетания силы духа с телесной силой.
- Уходи за реку, к своим!
- Нет, хан! - твердо ответил Федор Андреевич. - Все мои братья здесь полегли, и никто не принял пощады. Вот и я тут лягу.
- Ну, так умри! - со смесью досады и сожаления промолвил Араб-шах. - Чего стоите? Кончайте его, дети шайтана! - закричал он на своих воинов.
Как стая собак на матерого медведя, набросились ордынцы на Звенигородского князя, уже утомленного долгим боем и слабеющего от полученных ран.
Но он еще постоял за себя: первому наскочившему татарину снес полчерепа, у второго отлетела отрубленная рука, вместе с зажатой в ней саблей. Но в это время, брошенное копье сбило с князя Федора шлем, и кровь, хлынувшая из рассеченного лба, залила ему лицо и глаза.
Почти не видя сквозь темнеющую красную пелену, он еще махал мечом, чувствуя, что удары его не падают впустую. Но вот, словно многоцветная молния, расколов этот мрак, на голову его обрушился страшный удар, со звоном и грохотом мрак снова сомкнулся, и, выронив меч, Федор Андреевич упал навзничь.
- Это был не человек, а шайтан! - промолвил один из окружавших Араб-шаха темников.
- Это был настоящий человек и великий воин, - сказал Араб-шах. - Жаль, что Аллах захотел, чтобы он родился русским, а не татарином. А теперь объявите бойцам, что до восхода луны они могут готовить себе пищу и отдыхать.
Потом мы выступим и будем идти всю ночь: путь на Нижний открыт, и нам надо прийти туда раньше, чем русские вышлют новое войско. Около полуночи, когда татары ушли, из-за реки возвратились на поле битвы спасшиеся звенигородцы, чтобы подобрать своих раненых и похоронить убитых.
Они сразу нашли Федора Андреевича. Он был страшно изранен, но еще дышал. Случившийся в отряде знахарь, осмотрев его раны и оказав первую помощь, сказал, что князь, может быть, и выживет.

                6

Оставить его здесь было негде, путь до Звенигорода был далек и труден, а потому боярин Елизаров принял решение везти его в Москву. Три дня спустя орда Араб-шаха подошла к Нижнему Новгороду.
Тут только накануне вечером узнали о страшном поражении русской рати на реке Пьяне и татар так скоро не ожидали. Войска в городе почти не было, к тому же молва изрядно преувеличивала силы Араб-шаха, а потому о сопротивлении никто не помышлял.
Князь Дмитрий Константинович с семьей и приближенными бежал в Суздаль; из жителей, те, кто побогаче, на судах ушли по Волге в Городец, иные успели попрятаться, а остальных ворвавшиеся в город татары частью перебили, частью забрали в плен.
Татары грабили Нижний два дня, затем предали его огню и ушли, ведя с собою огромный полон. Опустошая по пути нижегородские городки и селения, Араб-шах незаметно приблизился к рязанским рубежам, затем стремительно двинулся вперед и неожиданно для всех появился под стенами Рязани.
Великий князь Олег Иванович, находившийся в городе с небольшими силами, храбро защищался, но яростного приступа ордынцев отбить не смог, и сам, будучи жестоко израненным, едва спасся от плена. А татары, разграбив его столицу, ушли за Волгу.
Но на Нижегородскую землю сейчас же обрушилась новая беда: зная, что после разгрома на Пьяне она осталась  без войска и без защиты, вслед за татарами на нее напала мордва, грабя и разоряя все, что еще уцелело.
Однако в своих расчетах мордовцы ошиблись: против них тотчас выступил Городецкий князь Борис Константинович и отогнал восвояси. Два месяца спустя, возмущенные, как этим набегом, так и их предательством на реке Пьяне, русские князья решили жестоко покарать мордву.
На нее обрушилось вновь собранное нижегородское войско, в помощь которому великий князь Дмитрий Иванович послал и московский полк, под начальством воеводы Федора Свибла.
Вся мордовская земля справедливо была опустошена, не успевших попрятаться по лесам жителей перебили, а некоторых захватили в плен и, пригнавши в Нижний Новгород, тут секли плетьми, травили на льду собаками и казнили.
Тело утонувшего князя Ивана Дмитриевича еще осенью было найдено и привезено в Нижний. Отец и братья, желая представить его героем, с честью павшим в неравной борьбе с татарами, устроили ему небывало торжественные похороны не по чину.
Но по рассказам спасшихся воинов в народе знали правду и, не слишком таясь, говорили, что черного кобеля, не отмоешь добела, и что такому воеводе оставаться бы на дне Пьяной реки, а не покоиться в Спасском храме, рядом со всеми любимым дедом своим, князем Константином Васильевичем.
Князь Федор Андреевич долго находился в пути: боясь, что он умрет от тряски в телеге, звенигородцы почти всю дорогу несли его на носилках. Помимо нескольких не опасных для жизни ран, последний полученный им сабельный удар был страшен и для человека не столь могучего сложения оказался бы смертельным.
Но внутренние силы князя Федора боролись со смертью с таким же упорством, с каким сам он дрался с татарами. До Москвы его довезли живым, хотя и в состоянии полного беспамятства.
Здесь уже знали все подробности битвы на Пьяне и готовились принять его, как героя. Сам великий князь Дмитрий Иванович со многими боярами выехал к нему навстречу, но Федор Андреевич никого не узнавал и даже, казалось, никого не видел, хотя временами и открывал глаза.
По настоянию митрополита Алексея его положили в Чудовом монастыре, где святитель лично отслужил молебен о его выздоровлении и бдительно следил за тем, чтобы ему был обеспечен самый заботливый уход.
К концу сентября жизнь князя Федора уже находилась вне опасности. К нему возвратились память и дар речи, но он был слеп.
Владыка Алексей в эту осень недомогал. В августе ему минуло восемьдесят пять, и годы сказывались: он почти вовсе потерял сон, с трудом и неохотой принимал пищу, а в сырые дни мучительные боли в суставах приковывали его к постели.
Но мысль работала ясно. Бессонными ночами, длинными, как вереница прожитых дней, он думал о прошлом и неторопливо подводил итоги своего земного бытия, ибо хорошо понимал, что означает этот свинцовый холод, несмотря на меховую полость и жарко натопленную печь, рождающийся где-то внутри и будто ледяным чехлом одевающий кости.
Но близящейся смерти не страшился, потому что крепко верил в то, что земная жизнь лишь преддверие жизни вечной и лучшей.
В тот день, когда ему доложили, что князь Федор уже достаточно окреп и начал говорить, святитель чувствовал себя сносно и тотчас отправился навестить раненого.
Тяжело опираясь на посох и часто останавливаясь по пути, чтобы передохнуть, он добрел до кельи, где лежал страшно исхудавший, обросший бородой Федор Андреевич, и опустился у его ложа в поставленное тут кресло.
- Ну, вот, княже, - слабым голосом промолвил он, - Господь услышал наши молитвы и отвел от тебя смерть. Теперь поправишься и еще послужишь Руси. Будь здрав на долгие годы и прими мое благословение!
- Это ты, владыка, отче Алексей? - с трудом поворачивая к нему перевязанную голову, спросил князь Федор.
Он уже знал, где находится, а потому, хотя и не видел своего посетителя, сразу догадался, кто он.
- Спаси тебя Христос за заботу твою и за все. Знаю: посекли меня басурманы насмерть и без молитвы твоей святой мне бы, наверное, не жить.
- Не меня, а Господа возблагодари, Федор Андреевич. Видать, угодил ты ему безмерной доблестью, с которой постоял за Святую Русь.
- Стоял, как мог, владыка. Да, что толку-то? Побили нас татары.
- Не твоя в том вина, Федор Андреевич. Не оплошай другие князья, была бы наша победа. Но благодарение тебе и людям твоим, - спасена от сраму русская честь, и многие наши воины избежали смерти, либо полона. Орду же мы все одно одолеем, и день тот близок. Долга была ночь над Русью, но уж она на исходе. Я, может, не доживу, ты же рассвет своими глазами увидишь.
- Нет, владыка, - горько усмехнулся князь Федор, - своими глазами я уж навряд ли, что увижу.
- Почто так?
- Ослеп я, и, как помыслю о том, что жить мне отныне в вечной тьме, так и не рад, что жив остался.
- Не ропщи на Бога, Федор Андреевич, а лучше молись Ему, строго промолвил митрополит. - Все в его власти. Он возвратил тебе жизнь, возвратит и зрение, коли с верою о том просить станешь.
- Я ли не молюсь, владыка? Только кто я, чтобы Господь по молитве моей сотворил чудо? Вот ты за меня помолись, отче святый! - с надеждой в голосе воскликнул князь Федор. - Твоя молитва беспременно дойдет до Бога! Ведь прозрела же по слову твоему татарская ханша!
- Буду молиться, сыне, и верю - Господь меня услышит. Но и ты помоги в том: очистись душою от греха и кривды и обещай небесному Отцу нашему, что ежели явит он тебе свою великую милость, то и ты всегда будешь справедлив и милостив к просящему.
- Обещаю и клянусь в том, владыка!
- Аминь. А теперь, коли не утомила тебя наша беседа, ты мне вот что скажи: не у тебя ли духовная грамота деда твоего, князя Мстислава Михайловича, хранившаяся в роду Карачевских князей, а после, будто, попавшая в руки родителя твоего покойного?
- Не у меня она, отче, но знаю, что оставил ее батюшка покойный в Покровском нашем монастыре, так она там и досе лежит.
- И никто тебя о ней не спрашивал?
- Годов тому с десяток приезжал ее искать родич мой, сын князя Василия Пантелеевича, убивца моего отца.
- Почто же ты не отдал ему? Ведь та грамота ему надлежит по всей правде.
- Али ты его знаешь, владыка?
- Знаю. Он к тебе с моего благословения ездил.
- Если бы он мне о том сказал, может, было бы иное. А то я подумал: приведет от татар и учнет отнимать свой удел у князя Святослава Титовича, - снова весь край наш займется огнем и кровью. Ну и не дал.
- Он бы того не сделал, Федор Андреевич, не таков человек. Я его добре знаю, и вот что тебе скажу: забыть бы вам вражду отцов ваших и жить в дружбе, ведь вы близкая родня, оба славные витязи, сердцем и мыслями чистые. Ты, коли вдругорядь сведет вас случай, прими его, как брата и тем угодишь Господу.
- С радостью так сделаю, владыка! Он мне самому приглянулся тогда, да, как вспомнил дела отцов наших, вот и не дал душе-то раскрыться.
- Ну, ничего, сыне, еще, Бог даст, встретитесь. А грамоту мне пришли, как вернешься домой.
- И прежде пришлю, владыка, коли ты того хочешь. Завтра боярин мой едет с вестями в Звенигород, вот я ему и накажу, чтобы ту грамоту с первым же гонцом выслали.
- Добро, Федор Андреевич, тем очистишься от скверны, хотя и невольной. Ну, а теперь я пойду, ты же отдыхай и поправляйся! Стану о тебе молиться, и ты молись. И верь крепко, ибо только по вере твоей будет тебе дано. Коли не усомнишься, получишь исцеление.
- Если ты это говоришь, отче святый, верю, что так будет!
Прошло еще три недели. Здоровье князя Федора медленно, но неуклонно поправлялось. Он уже мог вставать с постели и с помощью кого-либо из приставленных к нему иноков спускаться в сад и совершать небольшие прогулки.
А однажды, проснувшись после крепкого сна, он открыл глаза и, еще не осознав мыслию того, что случилось, почувствовал в окружающем его мире мрака какую-то странную перемену: ему показалось, что мрак этот не всюду одинаково густ.
С замиранием сердца, боясь поверить себе, он медленно повернул голову и отчетливо увидел, будто прорубленный во тьме, светлый квадрат окна, сквозь который вливались в келью неяркие лучи утреннего солнца.
Потрясенный Федор Андреевич долго глядел на это белеющее во мраке отверстие в мир солнца и красок, и ему казалось, что ничего прекраснее он никогда не видел и не увидит.
Потом закрыл затуманенные слезами глаза и погрузился в горячую молитву. Месяц спустя, передавая митрополиту привезенную из Звенигорода грамоту, князь Федор видел уже настолько хорошо, что без труда различал черты лица своего собеседника и мог навсегда запечатлеть их в памяти.
А к Рождеству он был уже настолько крепок, что покинул Москву и возвратился домой.
Двенадцатого февраля 1378 года умер в Москве митрополит Алексий. Преемником своим он намечал радонежского игумена Сергия, к тому времени уже широко прославившегося не только своим монашеским подвижничеством, но и глубоким пониманием тех государственных идей, которым служил и покойный митрополит.

                7

Преподобный Сергий, в миру именем Варфоломей, справедливо почитающийся одним из столпов русского православия, родился в 1314 году, в семье обедневших ростовских бояр.
Он с юных лет почувствовал призвание к религиозному подвижничеству: ему не было и двадцати одного года, когда он покинул мир и вместе со старшим братом своим, Стефаном, основал в радонежском бору, на берегу реки Кончуры, небольшую обитель, названную Троицкой, где два года спустя он принял иночество, а позже и сан игумена.
Устав молодой обители, в отличие от большинства русских монастырей того времени, был строг и даже суров. Она во всем терпела нужду, но слава ее быстро росла. Сюда начали стекаться монахи, стремившиеся к подвигу, за ними потянулись паломники; крестьяне, сперва  окрестные, а потом и из дальних земель, стали приходить в обитель за помощью и утешением в несчастьях и болезнях, многие из них оседали поблизости на свободных землях и оставались тут навсегда.
О святости жизни и мудрости игумена Сергия заговорили в самых отдаленных уголках Русской земли, за советом и наставлением стали приезжать к нему бояре и даже князья, которые привозили щедрые пожертвования.
И, как следствие всего этого, небольшая Троицкая обитель вскоре превратилась в крупный и почитаемый всею Русью монастырь. Русский человек любит подвиг и, как никто другой, на него способен. Подвижников, украсивших своими именами православные Святцы, Русь знает немало, и Сергий, вероятно, был далеко не самым строгим из них.
Но в веках обессмертило его имя и сделало его самым чтимым из русских святых, несомненно, то, что свою славу подвижника и всенародную популярность он использовал в глубоко патриотических целях.
С великим подвигом сокрушения татарского владычества над Русью имя святого Сергия Радонежского в духовном плане связано столь же неразрывно, как имя Дмитрия Донского в плане военном.
Сергий хорошо понимал, что самым тяжким несчастием Руси была ее раздробленность на уделы, порождающая бесконечные внутренние войны, и что, доколе это зло не будет изжито, нельзя рассчитывать на освобождение от татарского ига.
А потому всю силу приобретенного им авторитета и тот исключительный дар слова и убеждения, который отмечают в нем все современники, он отдал делу объединения Руси под властью Дмитрия Московского, единственного из русских князей мыслившего в государственном масштабе и, по своим личным качествам, способного такое объединение осуществить.
И во многих случаях проникновенное слово Сергия Радонежского оказывалось сильнее оружия и делало кровопролитие ненужным: примиряя между собой враждующих князей, он не одного из них убедил добровольно подчиниться и присоединиться к Дмитрию.
Именно таким образом, без всякой войны, было присоединено к Москве обширное княжество Ростовское, а позже Сергий убедил и Суздальско-Нижнегородских князей отказаться от борьбы с Дмитрием и признать над собой его верховную власть.
Сергий был живым олицетворением совести и чаяний возрождающейся Руси и истинным вдохновителем тех духовных сдвигов, которые вывели ее на великодержавный путь, оправданный всем дальнейшим ходом истории.
В силу всего этого, умирающий митрополит Алексей видел в лице Сергия наиболее достойного преемника, которому надлежало теперь возглавить русскую Церковь, чего хотел и великий князь Дмитрий Иванович, глубоко почитавший радонежского игумена.
Посвящение его в митрополиты не могло встретить никаких возражений и со стороны вселенского патриарха, который очень высоко ценил Сергия и уже раньше прислал ему в награду наперсный крест и особую грамоту со своим патриаршим благословением.
Однако Сергий, по скромности своей, от столь высокого сана, несмотря на все уговоры, отказался, и, видя его непреклонность, князь Дмитрий решил просить патриарха рукоположить в московские митрополиты своего духовника, архимандрита Митяя.
Но едва Митяй, еще не получив посвящения, временно вступил в управление русской Церковью, в Москву явился, в сопровождении пышной свиты, митрополит Киприан, дотоле находившийся в Киеве и возглавлявший православную Церковь в великом княжестве Литовском.
Следует пояснить, что до четырнадцатого столетия в каноническом отношении все русские земли представляли собой единую митрополию, глава которой был, таким образом, первым иерархом всей восточнославянской православной Церкви.
Первоначально он пребывал в Киеве и назывался митрополитом Киевским и всея Руси: но с перенесением великокняжеской столицы на север митрополичья кафедра также была перенесена сначала во Владимир, а потом в Москву.
Естественно, это делало митрополита ближайшим сотрудником Московских князей и чрезвычайно возвышало значение и власть последних.
Достаточно вспомнить, что когда Псков отказался выдать Ивану Калите его врага, великого князя Александра Михайловича Тверского, весьма любимого псковичами, митрополит Феогност отлучил все Псковское княжество от церкви и тем принудил его подчиниться воле Московского князя.
Разумеется, такое положение очень не нравилось некоторым князьям, соперничавшим с Москвой и не желавшим находиться от нее в какой-либо зависимости.
А потому те из них, которые были достаточно влиятельны и богаты, усиленно добивались учреждения в своих княжествах отдельных, независимых от Москвы митрополий.
Впервые в этом преуспел, в 1301 году, великий князь Юрий Львович Галицкий, внук князя Даниила Романовича. Но, как следствие сильного противодействия Москвы, галицкая митрополия не приобрела особого значения и в течение четырнадцатого столетия неоднократно упразднялась.
Великий князь Литовский Ольгерд Гедиминович, объединивший под своей властью всю Западную и Южную Русь и сам исповедовавший православие, тоже домогался церковной независимости от Москвы.
В 1355 году, послав вселенскому патриарху Филофею богатейшие дары, он достиг своей цели: на Литву был поставлен митрополитом грек Роман, с местопребыванием в городе Киеве.
Однако границы и юрисдикции митрополий не были точно определены, и это повело к бесчисленным столкновениям и неполадкам между митрополитами московским и киевским.
В возникшей борьбе победа осталась за Москвой, и десять лет спустя литовская митрополия была упразднена. Но Ольгерд не хотел сдаваться и, безрезультатно испробовав для восстановления своей митрополии все обычные средства, в конце концов, прибег к крайности: заявил вселенскому патриарху, что если его ходатайство не будет удовлетворено, он перейдет в католичество и подчинит литовскую православную Церковь Риму.
Это подействовало: в 1375 году в Киев был поставлен митрополитом болгарин Киприан. В Москве это событие было воспринято с легко понятным неудовольствием, которое перешло в открытое негодование.
Киприан, как человек властолюбивый и к тому же научаемый Ольгердом, едва утвердившись в Киеве, потребовал подчинения себе и московской митрополии, на том основании, что он, как иерарх, занимающий первую учрежденную на Руси киевскую кафедру, является старшим из митрополитов, а следовательно, главой всей русской церкви.
Великий князь Дмитрий Иванович, со свойственной ему решительностью, эти притязания отклонил и Киприану ответил:
- Есть у нас митрополит Алексей, патриархом поставленный и всею Русью чтимый, а ты почто ставишься на живого митрополита?
Киприан вынужден был остаться в Киеве, управляя делами литовской митрополии, но его домогательства настолько возмутили Дмитрия, что когда, после смерти Алексея, он явился в Москву, его не впустили даже в город и под конвоем препроводили на границу Литвы.
После этого Дмитрий Иванович сейчас же отправил архимандрита Митяя в Константинополь, для посвящения в митрополиты. Но Митяй по дороге был отравлен и умер.
Тогда находившийся в его свите переяславский архимандрит Пимен, воспользовавшись пустым бланком с великокняжеской печатью, который был дан Митяю на всякий случай, вписал в него свое имя и, прибыв в Константинополь, получил от патриарха митрополичий сан.
Православное имя Ольгерда было Александр. Киприан был родом из города Тырново, столицы Болгарии. Но Болгария тогда находилась под властью сербов, таким образом, вопрос о национальности Киприана остается спорным. Некоторые историки считают его сербом.
Впрочем, у Пимена дело прошло не очень гладко: византийский император Иоанн Пятый и патриарх Нил заподозрили, что-то неладное и настаивали на том, что московским митрополитом должен быть Киприан.
Пимена даже схватили, но подарки сделали свое дело: он получил сан митрополита. Однако великий князь Дмитрий Иванович, разгневанный этим подлогом, принять Пимена в качестве главы русской церкви наотрез отказался и предпочел пригласить в Москву Киприана, так как хорошо понимал, что третьего митрополита патриарх на Русь не поставит.
Посланные им люди, во главе с боярином Иваном Драницей, встретили Пимена на границе Московского княжества. Тут с него сняли белый митрополичий клобук, а затем отвезли в ссылку, в город Чухлому.
Киприан прибыл в Москву в мае 1381 года. Предав забвению прошлое, Дмитрий Иванович повелел встретить его с подобающим почетом и с колокольным звоном.
В Белой Орде, где верховная власть до сих пор передавалась в порядке законной преемственности, положение было гораздо лучше, чем в Золотой: она почти не страдала от ханских усобиц и сохраняла свое единство.
Великий хан Урус был силен, правил твердой рукой, и казалось, что власть его незыблема. Сам он не сомневался в том, что сумеет распространить ее и на Золотую Орду, разрозненную и ослабленную междоусобиями.
Овладеть левобережьем Волги ему удалось без особого труда, и в 1376 году, утвердившись в Сарае, он уже готовился к решительной схватке со своим последним и самым серьезным противником - Мамаем, когда над ним самим неожиданно сгустились грозовые тучи.
В лице своего племянника, царевича Тохтамыша, он имел непримиримого врага, но сам по себе этот враг был настолько слаб и незначителен, что для Урус-хана не представлял опасности.
Однако Тохтамыш сумел удачно воспользоваться обстановкой, сложившейся в Средней Азии, и, спасаясь от Урус-хана, вместе со своим двоюродным братом, царевичем Карач-мурзой, бежал в Самарканд, надеясь на помощь и покровительство Тимура, который к этому времени овладел уже всем Мавераннахром и располагал очень крупными военными силами.
В своих расчетах Тохтамыш не ошибся: Тимур, наметивший обширный план завоеваний, хорошо видел, что в его осуществлении может ему помешать только Белая Орда, если она будет находиться в руках воинственного и враждебного ему повелителя.
Урус-хан был именно таковым, и это сковывало действия Тимура, который, опасаясь удара в спину, вынужден был пока ограничиваться сравнительно мелкими завоеваниями и короткими походами.
Он как раз находился в одном из таких походов, когда ему доложили, что в поисках покровительства в Самарканд прибыл татарский царевич Тохтамыш, бежавший от преследований Урус-хана.

                8

Железный Хромец, обладавший незаурядным умом и не меньшей прозорливостью, сразу понял, что судьба посылает ему случай, которым следует воспользоваться.
Помощь, оказанная Тохтамышу, при удаче сулила ему возможность возвести на белоордынский престол своего ставленника, всем ему обязанного, в худшем случае в Белой Орде возникнет большая междоусобная война, которая надолго свяжет руки Урус-хану и его ослабит.
Исходя из этого, Тимур распорядился оказать Тохтамышу самый лучший прием, а вскоре и сам прибыл в Самарканд. Он всячески обласкал белоордынского царевича, который в самых смелых мечтах своих не мог рассчитывать на такую широкую поддержку и помощь.
Тимур осыпал его милостями и подарками, дал ему денег, скот, оружие, лошадей, кибитки и, наконец, предоставил в его распоряжение несколько туменов войска, чтобы овладеть столицей Белой Орды - Сыгнаком и там утвердиться.
Отца Тохтамыша - Туй-ходжу-оглана, Урус-хан казнил в начале своего царствования. В 1376 году, воспользовавшись тем, что Урус-хан со своими главными силами ушел на Волгу, Тохтамьхш отправился в поход. Правителем в Сыгнаке оставался старший сын Уруса, Кутлук-Буга, который, узнав о приближении противника, сейчас же выступил ему навстречу.
У Тохтамыша было меньше войска, но в разыгравшемся сражении перевес вначале явно клонился на его сторону. Вскоре Кутлук-Буга был убит, но тут произошло обратное тому, что в подобных случаях обыкновенно бывает: увидев гибель своего вождя, белоордынцы, среди которых Кутлук-Буга пользовался большой любовью и популярностью, вместо того чтобы обратиться в бегство, пришли в неистовство, и Тохтамыш был разбит наголову.
С остатками своих туменов он возвратился в Самарканд, опасаясь самого худшего. Но Тимур не сказал ни слова упрека. Он снова хорошо принял Тохтамыша, дал ему еще более сильное войско и посоветовал немедленно идти в новый поход, пока не возвратился с Волги Урус-хан.
Тохтамыш выступил не мешкая, осенью того же года. Он двигался быстрыми переходами, надеясь появиться под Сыгнаком неожиданно и взять город врасплох.
Но в степной и довольно густо населенной местности молва опережала движение войска: хан Токтакия, второй сын Уруса, принявший власть в Ак-Орде после смерти брата, вовремя узнал о приближении неприятеля.
Войска у него было много, так как в Сыгнаке понимали, что за спиной Тохтамыша стоит Тимур, который не ограничится первой, неудавшейся попыткой, и потому, не теряя времени, начали стягивать к столице кочевавшие в степи тумены.
Токтакия был опытным воином и сумел хорошо приготовиться ко встрече. Половину своего войска он оставил в городе, а другую половину выдвинул на несколько верст вперед и спрятал ее в пустых зарослях камыша, у берега Сыр-дарьи.
Тохтамыш, не встретив по дороге никакого сопротивления, подошел к Сыгнаку на рассвете. Не видя на стенах и у запертых ворот ни одной живой души, он попробовал ворваться в город, но едва его воины полезли на стены, на них обрушилась лавина камней и стрел.
Поняв, что его перехитрили, но, еще не подозревая самого худшего, он приказал своим войскам отойти от стен и окружить город для осады. К вечеру Сыгнак был обложен со всех сторон, и Тохтамыш, согласно обычаю, предложил осажденным сдаться, обещая всем в этом случае пощаду.
Но, когда посланный им бирючь прокричал у главных ворот это предложение, в него, вместо ответа, полетели стрелы. Тохтамыш иного и не ожидал. Он приказал своим воинам варить пищу и отдыхать, но к рассвету быть готовыми к общему приступу.
Ночь прошла спокойно. Но едва начало светать, с тыла на осаждающих обрушились три тумена ак-ордынцев, оставленных в засаде. Их вел лучший из темников Токтакии, эмир Казанчи, сумевший приблизиться незаметно и напасть врасплох.
К счастью, в лагере Тохтамыша все были уже на ногах, готовясь к приступу, и это отчасти спасло положение. Завязалась жестокая сеча, в которой все преимущества были на стороне нападающих: они шли сосредоточенной массой, тогда как войско Тохтамыша было растянуто вокруг огромного города и менее всего ожидало нападения с тыла.
Когда же, в довершение всего, распахнулись все городские ворота и из них с устрашающими воплями хлынули нескончаемые потоки всадников, положение Тохтамыша, зажатого между двух огней, сделалось отчаянным.
Не прошло и получаса, как войско его было разгромлено и побежало. Но спастись и уйти от погони в этот день удалось лишь немногим. В момент нападения Тохтамыш, с группой приближенных, находился неподалеку от главных ворот и потому сразу же попал в самую гущу боя.
Он не успел надеть доспехов, и это упущение сослужило ему хорошую службу: ничем не выделяясь среди других воинов, он не привлекал к себе особого внимания и до конца битвы оставался неузнанным, тогда как эмир Казанчи все усилия прилагал к тому, чтобы прорубиться к стоявшему в стороне пустому шатру царевича, возле которого развевался семихвостый ханский бунчук.
Это ему удалось не без труда, так как нукеры Тохтамыша отчаянно защищались, что укрепляло уверенность эмира в том, что Тохтамыш находится среди них. Но, овладев в конце концов шатром, и перерубив всех его защитников, он не обнаружил здесь того, кого искал.
Карач-мурза, все время находившийся рядом с Тохтамышем, очень скоро заметил ошибку эмира Казанчи и решил ею воспользоваться. Исход битвы, почти с самого начала, был ему совершенно ясен: их воины, из которых половина не успела даже сесть на коней, гибли тысячами и если еще продолжали драться, то лишь в надежде прорубиться сквозь ряды противника и спастись бегством.
И Карач-мурза понял, что бирюч-глашатай. Пока остатки их туменов не побросали оружия, а Тохтамыш никем не узнан, надо попытаться его спасти. Собрав вокруг себя десятка три нукеров, он отдал им нужные приказания, и, окружив Тохтамыша, они дружно врубились в ряды неприятеля, прокладывая себе дорогу к реке.
Почти все другие старались пробиться в сторону степи, ибо никто не верил в возможность уйти вплавь через Сыр-дарью, а потому ак-ордынцев было тут сравнительно мало, и небольшой отряд Тохтамыша, без особого труда вырвавшись из окружения, во весь опор понесся по берегу, вдоль реки.
Думая, что это простые воины, поначалу их никто даже не стал преследовать. Но, на беду, как раз в этот миг сюда подскакал эмир Казанчи, хорошо знавший Тохтамыша в лицо и искавший его по всему полю сражения.
В одном из беглецов он сразу узнал царевича и, крикнув ближайшим воинам, чтобы следовали за ним, пустился в погоню. Расстояние между двумя отрядами было не больше двухсот шагов, и на протяжении трех, или четырех верст скачки оно заметно не изменилось.
Но Карач-мурзе, голова которого напряженно работала в поисках спасения, было очевидно, что едва на их пути встретится один из многочисленных здесь арыков, или иное препятствие, могущее вызвать небольшую задержку, они будут настигнуты.
Броситься вплавь через реку на виду у преследователей тоже не годилось, ибо, пока они отплывут от берега на значительное расстояние, их всех успеют перестрелять из луков.
По берегу между тем начали показываться отдельные, жидкие поросли камышей, вскоре перешедшие в сплошную блекло-зеленую стену, отделившую реку от дороги полосою в несколько десятков сажен.
Проскакав вдоль нее с версту, Карач-мурза обернулся и прикинул на глаз количество преследователей. Их было не больше сорока человек. И, сразу приняв решение, он крикнул скакавшему рядом Тохтамышу:
– Сворачивай в камыши по первой же тропинке, которую увидишь, скачи к реке и бросайся вплавь! А я придержу погоню!
Тохтамыш молча кивнул и с середины дороги передвинулся на ее правый край. Вскоре в стене камышей показалась широкая прогалина, в которую он тотчас направил своего коня и почти одновременно услышал, как Карач-мурза скомандовал отряду остановиться и приготовиться к бою.
Он продолжал скакать по узкой тропе и вскоре увидел в десятке саженей впереди мутную поверхность Сыр-дарьи. Но в этот самый миг конь его, попав ногою в нору какого-то грызуна, споткнулся и полетел на землю.
Тохтамыш при падении не пострадал и сейчас же вскочил, но, попытавшись поднять свою лошадь, увидел, что нога у нее сломана. Злобно выругавшись, он побежал к берегу и измерил взглядом ширину реки: в эту пору года она тут не превышала ста двадцати сажен, течение не казалось слишком быстрым.
Тохтамыш был хорошим пловцом, а потому, не раздумывая долго, он сбросил с себя одежду и, кинувшись в воду, стал быстро отдаляться от берега.
Эмир Казанчи, мчавшийся впереди своего отряда, сразу заметил, что в тот миг, когда преследуемые повернули коней и изготовились к бою, один из них свернул в камыши.
В том, что это Тохтамыш, у него не было никаких сомнений, а потому за несколько секунд до того, как люди его сшиблись с нукерами Карач-мурзы, он, нисколько не заботясь об исходе этой стычки, выхватил у одного из своих воинов лук и колчан со стрелами и ринулся к берегу.
Прежде чем он попал на дорожку, ему пришлось шагов сорок ломиться через сплошные заросли камыша, и это его задержало: когда он выбрался на берег, Тохтамыш был уже на середине реки.
Спрыгнув с коня, Казанчи наложил стрелу на тетиву лука и, тщательно прицелившись, выстрелил. Вначале ему показалось, что он промахнулся, и что стрела ткнулась в воду возле самой головы плывущего.
Но в то же мгновение голова эта исчезла под водой, а когда, минуту спустя, она снова появилась на поверхности, Казанчи радостно вскрикнул: его стрела торчала в левой руке беглеца!
Однако Тохтамыш, повернувшись на бок, продолжал плыть, действуя здоровой рукой. Ему повезло: он почти сразу попал в полосу сильного течения, которое понесло его вниз по реке, быстро приближая к противоположному берегу.
Тщетно Казанчи пускал в него стрелу за стрелой, они уже не долетали до цели. Только выпустив последнюю стрелу, поглощенный этим занятием эмир услышал за спиной конский топот и, быстро обернувшись, схватился за саблю.
Но было уже поздно: Карач-мурза на всем скаку раскроил ему череп и, даже не обернувшись, бросился с конем в воду. Вырваться невредимыми из кровавой схватки на дороге, кроме него, удалось еще четверым.
Все они также пустились вплавь через реку, но благополучно достигли другого берега только трое: сам Карач-мурза, пожилой эмир Идику, приставленный Тимуром к Тохтамышу, и татарин Адаш - один из преданнейших нукеров Тохтамыша.
Выбравшись из воды и привязав коней к первой попавшейся коряге, они сейчас же рассыпались по прибрежным зарослям в поисках Тохтамыша, ибо на отмели его не оказалось, а на зов он не откликался. Вскоре на него набрел Идику и условленным криком позвал остальных.
Привалившись спиной к старому пню, Тохтамыш лежал на крохотной полянке, среди кустов, куда он дополз из последних сил, и тут, попытавшись выдернуть стрелу из раны, потерял сознание. Голый, грязный, с лицом, перепачканным слезами и кровью, он был беспомощен и жалок.

                9

Нужны были любовь, или безграничная преданность, чтобы не почувствовать злорадства, или презрения, увидев в таком состоянии человека, претендующего на величие.
Но у эмира Идику не было по отношению к Тохтамышу ни того, ни другого. К тому же он вообще не любил татар, а потому сказал, обращаясь к подошедшему Карач-мурзе:
- Кажется, ваш хан мертв, оглан. Если бы Аллах был к нему более милостив. Он позволил бы ему умереть под стенами Сыгнака, с оружием в руках, как подобает настоящему воину.
Ничего не ответив эмиру, Карач-мурза опустился на колени подле бесчувственного Тохтамыша и быстро убедился в том, что он еще жив. Отломив наконечник стрелы, пронзившей его предплечье, он легко вытащил ее из раны. Последняя была не опасна, но очень болезненна, и, пока Карач-мурза ее перевязывал, обложив свежими листьями, Тохтамыш застонал и открыл глаза.
Он был храбрым и волевым человеком, и на протяжении всей его долгой и бурной жизни эти качества ему почти никогда не изменяли. Но сегодня, под тяжестью всех обрушившихся на него несчастий, унижения и боли, мужество его на мгновение покинуло.
- Все погибло, Ичан, - пробормотал он, узнавая Карач-мурзу. - Аллах от меня отвернулся, и Тимур мне больше не захочет помогать.
- Я знаю только, что сегодня Аллах два раза спас тебе жизнь, и, наверное, Он это сделал не зря, -  сквозь зубы промолвил Карач-мурза, продолжая перевязывать рану.
Но Тохтамыш, казалось, его не слышал.
- Теперь я даже не могу возвратиться в Самарканд. Если я возвращусь туда, Тимур прогонит меня, как собаку.
- Да и это еще надо будет посчитать великой милостью, - добавил он и судорожно всхлипнул.
- И этот человек хотел быть великим ханом! - пробурчал Идику, неподвижно стоявший сбоку, глядя на происходящее.
Нукер Адаш, на которого никто не обращал внимания, между тем потоптался по поляне, потом зашел сзади и, взмахнув кинжалом, вогнал его по самую рукоятку в левый бок Идику. Эмир вскрикнул, обеими руками схватился за бок и, обливаясь кровью, упал на траву.
- Аллах акбар! - крикнул потрясенный этим зрелищем Карач-мурза. - Зачем ты убил его?
- Его надо было убить, - хладнокровно ответил Адаш, погружая в землю свой кинжал, чтобы очистить его от крови. - Разве ты не знаешь, что он был глазом и ухом Тимура? Было бы нехорошо, если бы он рассказал ему то, что сейчас видел и слышал.
- Будет еще хуже, когда Тимур узнает, что мы его убили!
- А откуда он это узнает? Мы скажем ему, что Идику утонул в реке.
Карач-мурза помолчал. Его возмущала столь предательская расправа, но в то же время он понимал, что Адаш рассуждает разумно, и что этим убийством он оказал Тохтамышу неоценимую услугу. Все же он сказал:
- Если это и так, не тебе надлежит принимать решения. Ты не должен был убивать его, не спросив своих начальников.
- Хана я не спросил потому, что сейчас его устами мне могла бы ответить не его обычная мудрость, а его болезнь. А тебя не спросил, оглан, потому, что знаю: ты бы этого не позволил. Теперь же дело уже сделано, и если я поступил плохо, пусть судит меня пресветлый хан Тохтамыш!
- Ты поступил правильно, я никогда этого не забуду. Теперь мне можно ехать в Самарканд, к Тимуру, и Сыгнак еще будет моим! - окрепшим голосом сказал Тохтамыш, приподнимаясь на локте здоровой руки.
Случившееся подействовало на него отрезвляюще, теперь он снова обрел мужество и свою обычную самоуверенность.
- Разденьте его и помогите мне надеть его одежду, - добавил он, указывая на труп Идику. - А потом в путь!
Впоследствии Адаш сделался у Тохтамыша одним из знатнейших вельмож. Час спустя, посадив Тохтамыша на лошадь убитого эмира, они уже скакали по направлению к Мавераннахру.
Тимура и на этот раз не охладила неудача Тохтамыша. Он не любил отступать от принятых решений, а иметь на ак-ордынском престоле своего ставленника было ему особенно важно.
Для достижения этой цели он готов был идти на большие жертвы, а то, что Тохтамыш потерпел уже два поражения, его в какой-то мере даже успокаивало, ибо это говорило о том, что будущий повелитель Белой Орды не одарен качествами выдающегося полководца, а следовательно, никогда не будет ему опасен.
Если добавить к этому, что Тохтамыш обладал способностью легко располагать к себе нужных ему людей и сумел внушить Тимуру вполне искреннюю симпатию, станет понятным – почему тот снова принял татарского царевича милостиво и не лишил его своего покровительства.
В третий поход решили выступить летом следующего года, но к тому времени обстановка изменилась: встревоженный событиями на Сыр-дарье, в Сыгнак возвратился сам Урус-хан. Он привел с собою девять туменов отборной конницы и тотчас отправил в Самарканд посла, требуя выдачи Тохтамыша.
Тимур отказал, и обе стороны начали готовиться к войне.
   Железный Хромец на этот раз лично возглавил собранное им войско и поздней осенью 1377 года выступил в поход.
Получив донесение об этом, Урус-хан сейчас же двинулся ему навстречу. По его сведеньям, Тимур находился еще далеко, но уже на втором переходе от Сыгнака его головной отряд натолкнулся на неприятеля. Произошла довольно жаркая стычка, закончившаяся для ак-ордынцев полной неудачей.
Пока к месту столкновения стягивались главные силы обеих сторон, стоявшая всю осень сухая погода резко изменилась: полил дождь, не прекращавшийся шесть дней; степь превратилась в болото, насквозь промокшие воины мерзли на холодном ветру, не имея возможности развести костры и обсушиться.
Ни один из двух полководцев не хотел при таких условиях
   начинать битвы, и оба ждали улучшения погоды. Но едва кончился дождь, ударили сильные морозы. Земля покрылась ледяной корой, на которой скользили и падали лошади; неистовый ветер прохватывал воинов до костей, делая их совершенно небоеспособными. Так продолжалось больше недели.
Наконец Урус-хан не выдержал и, выбрав день, показавшийся ему не таким холодным, попытался начать битву. Но бойцы, у которых пальцы совсем окоченели, не в состоянии были владеть оружием: при малейшей сшибке копья и сабли вываливались у них из рук.
Вместо решающего сражения получилась жалкая и нелепая стычка, вскоре закончившаяся тем, что воины Уруса побежали. Оба войска заняли исходное положение и в полном бездействии простояли друг против друга еще несколько дней.
Погода не улучшалась, воинов косили болезни, с каждым днем труднее становилось прокормить людей и лошадей, а потому Тимур, в конце концов,  принял благоразумное решение возвратиться в Самарканд. Урус-хан его не преследовал и сам сейчас же отошел в Сыгнак.
Дождавшись весны, Тимур снова отправился в поход, но по дороге получил известие, что Урус-хан внезапно умер и великим ханом Белой Орды провозгласил себя Токтакия.
Последний был известен, как искусный и решительный военачальник, но у Уруса было еще четверо сыновей, а потому, зная, что смена верховной власти в татарских улусах редко проходит без осложнений, осторожный Тимур стал лагерем в нескольких переходах от Сыгнака, ожидая дальнейших событий.
В своих предположениях он не ошибся: две недели спустя по всем городам и стойбищам Белой Орды было объявлено, что великий хан Токтакия скоропостижно умер и на престол вступил его младший брат Мелик-оглан.
Эта новость порадовала и вместе с тем удивила Тимура: Мелик издавна пользовался славой пьяницы и развратника, похождения которого служили неиссякаемым источником для веселых рассказов во всех чайханах
Средней Азии, а потому, не считая его достойным для себя противником, Тимур передал начальство над войском Гохтамышу и возвратился в Самарканд.
Но хан Мелик, вопреки всем предположениям, оказался неплохим военачальником и к тому же располагал значительно большими силами, чем думали в ставке Тимура.
Он сумел навязать Тохтамышу сражение на заранее выбранном рубеже, где условия местности позволили ему очень удачно расположить свои войска, значительная часть которых оказалась скрытой от глаз противника, хотя и находилась тут же, в непосредственной близости.
Начало битвы казалось явно неудачным для белоордынцев. Они сражались вяло, и это было воспринято Тохтамышем, как нечто вполне естественное: он так и ожидал, что они не станут особенно упорно защищать нелюбимого в войске хана Мелика.
Полчаса спустя, когда передовые тумены неприятеля обратились в бегство, это предположение обратилось в уверенность. Если в мозгу Тохтамыша и мелькнуло подозрение, что его заманивают в западню, подобная уловка нередко применялась татарами, то, оглянувшись по сторонам, он тотчас его отбросил: на много верст вокруг расстилалась ровная на вид степь, где, казалось, невозможно было спрятать и сотню всадников.
И потому он, окрыленный своею легкой победой, не слушая ничьих советов, бросился преследовать уходившего врага. Но войско Мелика, казавшееся охваченным паникой, проскакав версты три, внезапно повернуло коней и с грозными криками двинулось навстречу преследователям.
В то же самое время слева, как из-под земли, стали вырастать сотни и тысячи всадников, прятавшихся тут в неглубоких и неприметных издали оврагах.
Растянувшимся по степи туменам Тохтамыша сразу же пришлось разорваться на две неравных группы: все основное ядро его войска, которое отстало от вырвавшегося далеко вперед головного отряда, видя появившуюся сбоку массу белоордынской конницы, под угрозой окружения вынуждено было остановиться и, перестроившись фронтом влево, вступить в бой с этим новым противником.
Вначале численный перевес тут оказался на стороне воинов Тохтамыша, им удалось отбиться и благополучно уйти, прежде чем сюда подоспели главные силы Мелика.
Но положение передового отряда, при котором находился и сам Тохтамыш, было гораздо хуже: ему пришлось вести бой в условиях почти полного окружения и с противником, впятеро превосходящим по численности.
При таком соотношении сил исход сражения был, разумеется, предрешен: не прошло и получаса, как большая часть воинов Тохтамыша, несмотря на отчаянное сопротивление, была изрублена, а остальные обратились в беспорядочное бегство.
Но и в нем мало кто нашел свое спасение, ибо белоордынцы уже успели отрезать их от остального войска Тохтамыша, во весь опор уходящего к границам Мавераннахра.
Когда Тохтамышу с несколькими приближенными и с
   полусотней нукеров удалось вырваться из гущи боя, он с одного взгляда понял, что спастись ему будет нелегко.

                10

Вся степь кишела неприятелем, к тому же сегодня он был сразу узнан, а потому не менее тысячи всадников бросились за ним в преследованье, рассыпавшись, как на облаве, широким полукругом и стараясь гнать его в глубь Орды.
Надеяться можно было только на быстроту коней и на спасительный покров ночи, до наступления которой оставалось не более двух часов. В коня своего Тохтамыш крепко верил, ибо знал, что равного ему нет во всей Белой Орде.
Это был личный подарок Тимура, чистокровный золотисто-гнедой неджеди, бесценный арабский скакун, быстрый, как птица, и выносливый, как верблюд.
За первые же четверть часа скачки он легко вынес своего хозяина вперед, обогнав на добрую сотню сажен почти всех других лошадей отряда. Лишь Карач-муза, тоже обладавший конем исключительных качеств, пока поспевал за ним, держась всего на один корпус сзади; пять, или шесть нукеров скакали почти вместе, шагах в сорока за ними, остальные вскоре начали отставать, падая один за другим под стрелами преследователей.
Число последних тоже заметно сокращалось: все, у кого лошади были послабее, постепенно отставали от погони. Пригнувшись к гриве коня, Тохтамыш несся вперед, все более опережая остальных.
Теперь это уже не было похоже на облаву: направление выбирал он, описывая по степи широкую дугу, постепенно выводившую его на прямой путь к Мавераннахру.
Время от времени оборачиваясь, всякий раз он видел за собой меньше преследователей, но еще быстрее уменьшалось число его собственных нукеров. Впрочем, это его не особенно беспокоило, ибо он уже не сомневался в том, что и он сам, и скакавший в девяти шагах за ним Карач-мурза уйдут от погони.
Однако если лошадь последнего не уступала его арабу в быстроте,– она все же не могла состязаться с ним в выносливости и на втором часу скачки начала заметно сдавать.
Когда солнце, в последний раз обшарив землю скользящими, розовыми лучами, скрылось за грядою дальних холмов, Тохтамыш снова обернулся. Из всего его отряда за ним следовал теперь один Карач-мурза, но и он отстал уже шагов на двести.
Медленно настигая его, за ним мчалось человек десять преследователей, лошади которых оказались достаточно выносливыми, все остальные давно отстали от погони, и в бескрайной степи, насколько хватал глаз, больше никого не было видно.
- Ичана нагонят, - с тревогою подумал Тохтамыш.
Первым его побуждением было придержать коня и разделить участь друга, ибо он не сомневался в том, что на его месте Карач-мурза поступил бы именно так.
Но в нем сейчас же заговорил холодный рассудок:
- Ведь вдвоем мы все равно не отобьемся от десятерых, значит, я только погублю себя и его. А так он еще может уйти, на нем кольчуга, и стрелы ему не страшны. Ну, а если его схватят, а я спасусь, то смогу выкупить его у Мелика.
Успокоив себя такими рассуждениями, он продолжал мчаться дальше во весь опор, но теперь поминутно оглядывался. Карач-мурза отставал все больше, и двое преследователей, немного опередив других, скакали шагах в сорока за ним, выпуская стрелу за стрелой.
- Ничего, на нем хорошая кольчуга, - снова подумал Тохтамыш и в ту же минуту увидел, что Карач-мурза покачнулся в седле, медленно стал сползать на бок и, проскакав еще несколько шагов, рухнул на землю.
Уверенный в том, что его все равно не догонят, Тохтамыш придержал коня. Видя его совсем близко, вся погоня, не обращая никакого внимания на упавшего, бросилась за ним, ибо тому, кто привезет его живым, или мертвым, хан Мелик обещал в награду тысячу коней.
На протяжении следующих пяти верст, идя почти за хвостом его лошади, преследователи уже мысленно делили это богатство. Но едва на землю спустилась ночь, он снова полетел вперед быстрее птицы и вскоре исчез во мраке.
Причиной падения Карач-мурзы была не стрела врагов, как думал Тохтамыш, и как были уверены сами стрелявшие. Правда, несколько стрел ударили ему в спину, и одна даже застряла в бармице, но на нем был отличный, московской работы кольчуга, юшман по-тюркски, служивший надежной защитой от стрел, которые, таким образом, не причинили ему вреда.
Но еще во время сражения он был ранен копьем в левое плечо, чего никто из окружающих не заметил. Вначале он и сам не обратил на эту рану внимания, острие копья, разорвав несколько звеньев кольчуги и мякоть плеча, прошло вскользь.
Но рана сильно кровоточила. Перевязать ее, или даже зажать рукой было невозможно во время напряженной скачки, когда каждая секунда промедления грозила гибелью, и Карач-мурза вскоре начал слабеть от потери крови.
Последние полчаса он удерживался в седле только предельным напряжением воли, но все же стал быстро отставать от Тохтамыша, и, в конце концов, потеряв сознание, упал наземь.
Очнулся он ночью и не сразу понял, что с ним произошло и где он находится. Но сильная боль в плече быстро напомнила ему о случившемся и окончательно привела в себя.
Он с трудом приподнял голову и огляделся вокруг. Посеребренная луной степь была на первый взгляд тиха и пустынна, только звенели в траве цикады да возле самого лица Карач-мурзы легкий ветерок колыхал метелки полыни.
Но сквозь них, в нескольких шагах от себя, он увидел какие-то медленно движущиеся тени и, вглядевшись, различил двух крупных гиен, с коротким лающим хохотом отпрянувших в сторону, едва он зашевелился, пытаясь сесть.
Это ему удалось не сразу: собственное тело казалось глыбой свинца, в голове мутилось от слабости. Отдохнув немного после сделанного усилия, он попробовал встать на ноги, то тотчас почувствовал страшное головокружение и поспешно лег, вернее, упал на спину, почти теряя сознание.
Когда этот острый приступ слабости миновал, он открыл глаза и увидел, что гиены снова топчутся совсем близко, но теперь их было уже не две, а три.
Нащупав рукоять сабли, Карач-мурза вытащил ее из ножен и сделал слабый взмах в сторону животных. С противным воем они подались немного назад, но тут же уселись на траву, всем своим видом показывая распростертому на земле человеку, что они могут и подождать, но отнюдь не намерены отказаться от добычи.
Некоторое время Карач-мурза пролежал неподвижно, обдумывая свое положение. Несмотря на его беспомощность, трусливые звери едва ли отважатся напасть на него, пока он бодрствует.
Но от большой потери крови его неудержимо клонило ко сну, а заснуть при таких обстоятельствах - значило погибнуть: если гиены, а вот уже к ним подошла и четвертая, набросятся на него во время сна и почувствуют вкус крови, все будет кончено.
Значит, нужно, во что бы то ни стало, не спать всю ночь, утром они уйдут. Но принять такое решение было несравненно легче, чем его исполнить.
В течение получаса Карач-мурза, кое-как боролся со сном, поминутно двигаясь, щипля себя за ухо и временами поднимая саблю, чтобы отпугнуть гиен.
Но с каждой минутой движения его становились все более вялыми, мысли путались, и, наконец, он крепко уснул. Но проспал недолго, ибо подсознание твердило ему, что спать нельзя.
Сразу открыв глаза, он увидел гиен совсем близко от себя, - их было уже около десятка, и когда он, подкрепленный коротким сном, без особых усилий сел и, громко закричав, взмахнул саблей, они лишь чуть-чуть попятились и подняли такой вой и хохот, что у него под шлемом зашевелились волосы.
Ему стало ясно, что заснет он, или не заснет, вскоре эти гнусные твари совершенно осмелеют, и он будет растерзан.
- Великий и милостивый Аллах! - громко сказал он. - Ты всемогущ. И если я должен умереть, отврати от меня этот позорный конец и пошли мне смерть, приличную воину!
Он посидел еще немного, как бы ожидая, что Аллах ответит на его мольбу, но, почувствовав новый приступ головокружения, лег на спину и, положив себе на грудь саблю, почти мгновенно погрузился в состояние полусна.
Когда чувства его начали выходить из оцепенения, он явственно уловил отдаленный, но ритмично нарастающий звук, смысл которого не сразу дошел до его сознания. Но уже минуту спустя сердце его затрепетало от радости: это был стук копыт быстро приближающейся лошади.
Собрав остатки сил, он сел и поглядел вокруг. Гиен возле него уже не было, топот слышался теперь совсем близко, а вскоре показался всадник, направляющийся прямо к нему. Друг это или враг?
Но Карач-мурзе не пришлось над этим долго раздумывать: осадив коня в трех шагах от него, ночной ездок соскочил на землю и крикнул:
- Ичан! Благодарение Аллаху, я нашел тебя!
- Тохтамыш! Да вознесет тебя Аллах превыше всех владык земных! Ты искал меня, вместо того чтобы спасать свою собственную голову?
- Как я мог тебя оставить! Я видел, когда ты упал, и хорошо заметил место. А потом, когда воины Мелика отстали, повернул обратно, и вот я здесь!
- Но, как тебе удалось избавиться от погони?
- Разве трудно обмануть таких баранов? Я нарочно стал сдерживать коня, давая ему отдых, а они из последних    сил мчались за мной, думая, что вот-вот догонят! Но, проскакав еще один фарсах, их лошади начали падать одна за другой. И тогда, видя, что никто из них уже не может возвратиться сюда, я снова понесся вперед как ветер и, объехав степью, нашел тебя.
– И нашел вовремя! Еще немного – и меня сожрали бы гиены. Ты спас меня от наихудшей из смертей, и отныне жизнь моя принадлежит тебе! Клянусь, что бы ни случилось с тобой в будущем, я тебя не покину!
- Я никогда не сомневался в твоей дружбе и в твоей преданности, Ичан. Но сейчас скажи, куда ты ранен?
- В плечо. Рана не опасная, но я потерял очень много крови и теперь слаб, как новорожденный ребенок.
- Сейчас я перевяжу твою рану, и поспим до полуночи, нам и коню моему нужен отдых. А потом сядем на него вдвоем, и поедем. Наше войско стало на ночевку не очень далеко отсюда, по пути я поднялся на холм и видел с той стороны огни костров. К восходу солнца мы будем там.
Тимур и на этот раз не отвернулся от Тохтамыша. Он уже поставил на него так много, что явно было выгоднее довести начатое дело до конца, чем затевать что-то новое.
- К тому же, - думал Тимур, - все потерянное сейчас после окупится и принесет свои плоды: чем больше Тохтамыш будет мне обязан, тем послушнее он станет, сделавшись великим ханом Белой Орды.
В Самарканде, не теряя времени, начали готовиться к новому походу и через верных людей зорко наблюдали за всем происходившим в Сыгнаке. А там было явно неблагополучно.
Хан Мелик вел разгульную жизнь, ссорился с улусными князьями и наживал себе все больше врагов. В войске его не любили и вскоре начали поговаривать, что Тохтамыш был бы, куда лучшим ханом.

                11

Учитывая эти настроения, Тимур, осенью того же года, снова отправил Тохтамыша на завоевание ак-ордынского престола. Этот четвертый поход увенчался полным успехом.
Тохтамышу без боя сдалась сильнейшая белоордынская крепость Сауран, а после недолгого сопротивления пал и Сыгнак. Хан Мелик был захвачен в плен и казнен, вместе с эмиром Балтык-чи, единственным до конца не пожелавшим изменить ему военачальником.
И то, чего так настойчиво добивался Тимур, наконец, совершилось: великим ханом Белой Орды был провозглашен Тохтамыш. Но вожделения последнего простирались гораздо дальше, чем думал Железный Хромец.
Зиму 1378 года Тохтамыш провел в Сыгнаке, занимаясь делами государства. Он показал себя способным правителем и быстро упрочнил свое положение.
Осыпав милостями и подарками улусных ханов и эмиров, он обеспечил себе их преданность и поддержку, произвел необходимые перемены в делах управления и на все руководящие должности поставил верных и подходящих людей.
Одновременно он собрал и отлично снарядил большое войско, во главе которого весною 1379 года выступил в поход на Волгу. Ему легко удалось подчинить себе всех левобережных ханов и занять Сарай, которым, после ухода Урус-хана, в третий раз овладел Араб-шах.
К осени того же года все Заволжье и Приуралье были покорны Тохтамышу и его власть прочно утвердилась на всем огромном пространстве между реками Сырдарьей и Волгой.
Для того чтобы стать единым повелителем всего улуса Джучи, ему предстояло теперь скрестить оружие с Мамаем, который владел правобережьем Волги, распространяя свою власть и на русские земли.
Гений монгола Темучжина, наименованного потом  - Чингизхан, - гений  военный  и  государственный,  вожак разбойничьей шайки в Монголии, заключался в том, что ему удалось создать огромное войско с железной дисциплиной и к  возрасту  мужа уже с полным правом именовался Потрясателем вселенной.
Человек этот - дед хана Батыя - поклялся, еще за Байкалом, перед  лицом всех первых своих сподвижников:
-  Народ,  который  среди  всевозможных  опасностей  сопровождал  своей преданностью каждое мое движение, я хочу возвысить над всем, что  движется на земле.
И эту клятву исполнил. Своя  была  у  монголов   неразрывная   кровавая   круговая   порука, пронизывающая всю  Орду:  от  великого  хана  -  императора  через  ханов, нойонов, батырей до последнего рядового добытчика.
Страшная круговая порука подданных и повелителя с первобытной  и  дикой силой, свойственной кочевым ордам,  племенам-скотоводам,  изъявлялась  при избрании хана в императоры всех монголо-татарских улусов и стойбищ, где бы ни кочевали, где бы ни располагались они.
Хана с его женою, его старшею хатунью, сажали на  войлок.  Клали  перед ним саблю и говорили:
- Мы хотим, просим и приказываем, чтобы ты владел всеми нами!
- Если вы хотите, - отвечал хан, - чтобы я владел  вами,  то  готов  ли каждый из вас исполнить то, что я ему прикажу,  приходить,  когда  позову, идти, куда пошлю, убивать, кого велю?
- Готовы!
- Если так, то впредь слово уст моих да будет мечом моим!
Вельможи и воины говорили:
- Возведи очи свои к небу и познай бога. Затем обрати их на войлок,  на коем сидишь. Если ты будешь хорошо править государством, если будешь щедр, если водворишь правосудие и будешь чтить вельмож своих по достоинству,  то весь свет покорится твоей воле и бог даст тебе  все,  чего  только  сердце твое пожелает. Если станешь делать противное, то будешь злосчастен и отвержен и  столь нищ, что не будет у тебя и войлока, на котором сидишь.
Сказав это, они  подымали  на  войлоке  хана  и  ханшу  и  торжественно провозглашали их императором и императрицей всех татар, всех монголов.
Своей  была неслыханная  для  европейцев жестокая дисциплина, покоившаяся и в самой битве на той же круговой монгольской поруке. За одного оказавшегося в  десятке  труса  убивали  весь  десяток. 
Если десяток не выручал своего, попавшего в плен, убивали весь десяток. Если с поля битвы бежала сотня, расстреливали из нее каждого десятого.
Нахмуренная бровь десятника-ун-агаси, где уж там хана, была для воина страшнее смерти, ибо сплошь и рядом это и означало смерть, но только не доблестную, а позорную.
Потерявшего армию полководца  одевали  в  женское  платье  и  предавали глумленью. А затем багадур, коему еще недавно беспрекословно  повиновались десятки туменов, сотни тысяч волчьих сердец, покорно склонял свою шею  для шнурка посланного ханом давителя, хотя бы это был простой овчар.
Однако по другую сторону воина, в подспорье к простой,  но  и  страшной системе кар и взысканий, высилась простая же в своем основанье - грабеж  и дележ, - но многосложная система наград и поощрений.
Сотников, кто отличался, хан делал тысячниками,  одарял  их  серебряною посудою, множеством коней, рабами, рабынями,  отдавал  им  дочерей  и  жен побежденных.
Тысячников же делал темниками и награждал их в  десятикратном размере против первых. Сотник имел серебряную дощечку-пайцзу,  тысячник  вызолоченную, темник же  золотую, с львиной головой.
Едва только объявлялась война, как букаул -  начальник  гвардии  верховного хана, верховный распорядитель двора - тотчас по взятии большого вражьего  города прибывал на побоище и,  как  верховный  судья,  примирял  дерущихся  из-за добычи ханов, нойонов, батырей, присуждая одному то, другому другое.
Да  еще была  неисчислимая  монгольская   лошадь   -   бойкая, крепконогая, злая, с толстым хвостом,  -  лошадь,  которую  не  надо  было кормить, - напротив, она сама не только несла,  подобно  черному  урагану, полумиллионную орду, но и кормила ее - и молоком своим, и мясом,  и  живой своей конской кровью - в пустынях.
Из-под толщи аршинного снега эта лошадь выбивала  копытом  прошлогоднюю траву. У простого воина - было не менее двух сменных лошадей. Ун-агаси имел их десяток, а не возбранялось и  более.  Начиная  же  с  гус-агаси  - сотника - количество лошадей исчислялось уже табунами. Армадой коней татары всех подавляли.
На Западе, в Европе, как гласит  древнее  монгольское  преданье,  вождь татаро-монголов нашел трех незаменимых союзников. Когда малолетний Батый перевалил через Карпатский хребет  и  вторгся  во  владения короля венгерского Бэлы, то принес  жертву  демонам,  обитавшим  в  некоем войлочном идоле, которого хан повсюду возил с собой. 
Хан  спросил  идола: “Остановиться ему, или двинуться дальше?” И демон,  обитавший  в  том  идоле, будто бы отвечал: “Ступай смело! Ибо  впереди  тебя,  в  станы  врагов,  я посылаю трех духов, и они уготовают тебе путь. Первый дух - дух  раздоров, второй дух - неверия в свои силы, третий - дух страха”.
Услышав это предсказание, Батый двинулся в глубь Мадьярии. А сколь ревностно эти нечистых три и губительных духа служили  татарам, то изведали на себе неисчислимые народы земные и государи.
Сам Папа  Римский,  наместник  господа  на  земле  -  Иннокентий  IV, государь государей, смиренно принял мерзкий и глумливый татарский  ответ на свое посольство, принял  от  какого-то  второстепенного  хана,  который единственно тем наглым ответом и сохранил свое имя от забвенья:
- Ведай это ты, папа: слышащий непреложное наше установленье да сидит на собственной земле, воде и отчине, а силу пусть отдает тому, кто  сохраняет лицо всей земли. Ты, папа, приходи  к  нам  своею  собственною  персоною и предстань пред  того,  кто сохраняет лицо всей земли. Если же ты не придешь, то мы не знаем,  что  из этого будет, бог весть. Повеленье  сие  посылаем  через  руки  Айбега  и Саргиса. Писано месяца июля 20 дня, в области замка Ситиэнса.
Но момент для борьбы с татарами был выбран явно неподходящий: готовясь к решительной схватке с князем Дмитрием Московским, Мамай собрал громадную орду и был силен, как никогда.
Это обстоятельство заставило его совершить пагубную ошибку: он не обратил должного внимания на усиление Тохтамыша, самонадеянно полагая, что с ним нетрудно будет справиться после победного похода на Русь.
Тохтамыш поступил умнее: он решил пока укрепить свои собственные силы и не мешать столкновению Мамая с Дмитрием, справедливо рассудив, что чем бы оно ни закончилось,  больше всего выгадает на этом именно он, Тохтамыш, ибо оба противника понесут огромные потери, после чего справиться с Мамаем, а в случае непокорности и с Дмитрием, будет уже не трудно.
Дальнейшее показало, что его расчет был вполне правильным. Эмир Балтыкчи был отцом Эдигея, в будущем сыгравшего роковую роль в судьбе Тохтамыша.
Согласно историческим летописям, три взрослых сына росли у великого князя московского Ивана Даниловича, по прозвищу Калита, что означало денежный мешок.
Старший сын Симеон, по прозвищу Гордый, правил крепко, но недолго - скосила его моровая язва-чума, занесенная на Русь от немцев. Из двух оставшихся братьев прочили на княжение крутого, не по годам властного Андрея.
Младший брат его Иван, мягкий сердцем книголюб и затворник, снискавший прозвище Милосердный и Красный, сам отказался от великокняжеского престола.
Но та же моровая язва унесла и Андрея, когда еще оплакивали Симеона. Невольно пришлось Ивану принять государский венец. 12 октября 1350 года у князя Ивана Ивановича Красного и княгини Александры родился сын, которого назвали по имени покровителя воинов святого Дмитрия Солунского - Дмитрием.
Добрых оставил сыну защитников и радетелей земли Русской отец Иван. В девять лет водил воинские рати Дмитрий против врагов под командой именитых воевод Свибла, Кобылы, Вельяминова, Боброка, Минина и Монастырёва.
Немало покорил земель русских, кои смотрели на сторону, привел их к присяге Москве, заставил чтить единую церковь православную, государя великого Владимирского и Московского.
В 1362 году старанием московского боярства и митрополита Алексия ярлык на великое княжение Владимирское был приобретен для московского князя Дмитрия Ивановича.
Достигнув совершеннолетия, Дмитрий начал вести энергичную политику, он расширяет пределы своего княжества, приобретя ряд городов с их округами - Калугу, Медынь, Дмитров, Стародуб.
 Дмитрий вел успешную борьбу со своими русскими соперниками: великими князьями тверским и рязанским, которые заключили союз с великим князем Литовским Ольгердом.
 Два раза подходил он к Москве в 1368 году и 1370 году, но оба раза Москва с честью выдержала нападение сильного литовского войска. А в 1372 году при новой попытке Ольгерда подойти к Москве, Дмитрий Донской встретил его на реке Оке, вблизи города Любутска, и принудил заключить мир.
Ходил походом Дмитрий на Нижегородское княжество, покорил. Дмитрий Константинович Суздальский в ответ отдал за Дмитрия Московского свою дочь Евдокию, признал силу Москвы, обещал во всем слушаться брата старшего Димитрия.
За это Москва помогла Дмитрию Суздальскому утвердиться в Нижнем Новгороде, на который претендовал его брат Борис. С тех пор Дмитрий Константинович стал именоваться Дмитрием Нижегородским.
Все эти задумки на благо Москвы вершились, конечно, не малолетним Дмитрием, а его верными попечителями - церковным митрополитом всея Руси Алексием и преподобным Сергием Радонежским.

                12

Эти люди вложили все в него свои духовные силы, веру в Русь и укрепление Москвы, воспитали в Дмитрии стремление уничтожить монголо-татарское иго на Руси. 
Евдокия горячо любила мужа, и ей было, за что благодарить всевышнего. Молодой, красивый, любимый и любящий муж, сильнейший из русских князей, за его военное счастье, за шестерых детей, за мир в семье, которого не в силах были нарушить даже противоречия между её отцом и братьями с мужем.
 Резок, а то и грозен был с врагами и со своими боярами Дмитрий, и стал именоваться Великим Московским Князем - государем земли русской. Располагая богатейшей на Руси казной, Дмитрий, как и отец, и дед его, вёл строжайший учет имуществу - вплоть до изумрудной шапки и золотого пояса, которые носил.
Каждая ценная личная вещь великого князя передавалась наследникам по письменному завещанию, как принадлежность титула, государственное достояние, которое наследники обязаны умножать, но не транжирить.
Излишки доходов от собственных владений он неизменно отдавал в государственную казну. Ей, казне, принадлежала вся столовая золотая и серебряная посуда, что так поражала других князей и иноземных гостей. Все это золото и серебро в любой день могло обратиться в хлеб, одежду, снаряжение и оружие для войска.
В годы неурожая и падежа он кормил тысячи людей из своих житниц или на свои деньги, как делали его отец, дед и прадед, - он не мог себе представить, чтобы государь, владеющий людьми, может поступать иначе. Правителю надо быть скупым, но не из личной корысти, а для пополнения общей казны на черный день.
Дмитрий подъезжал к городу. Дружина отстала. Князь близился к городу из Заречья, с луговой стороны. Отсюда вот - столь недавно - наваливался на город татарин.
Извилистая, вся испетлявшаяся, временами  как  бы  сама  себя  теряющая Москва, далеко видимая с седла, поблескивала под солнцем среди поймы.
Зеленая эта луговина несла на  себе  вдоль  реки  столь  же  извилистую дорожку. По ней сейчас, взглядывая на город, и  мчался  на  своем  сильном коне Дмитрий.
Мелкая, курчавенькая придорожная травка русских проселков, над  которой безвредно протекают и века и  тысячелетия,  которую  бессильны  стереть  и хазары и татары, глушила топот копыт.
Выдался один из тех  чудесных  первоосенних  дней,  когда  солнце,  все сбавляя и сбавляя тепло, словно бы ущедряет сверканье. Оно  как  бы  хочет  этим  осенним   блистаньем   вознаградить   сердце землепашца, придать ему радости на его большую, благодатную, но  и  тяжкую страду урожая.
Плывут в воздухе, оседают  на  кустах,  на  жниве  сверкающие  паутинки бабьего лета.
- Бабье лето летит! - звонко кричат на лугу ребятишки  и  подпрыгивают, пытаясь изловить паутинку.
Скоро день Симеона-летопроводца - и каждому свое. Пора боярину да князю в отъезжее поле, на зайцев:  в  полях  просторно, зычно - конь скачи куда хочешь, и звонко отдастся рог.
Да  и  княжичу  -  дитяти  трех,  или  четырехлетнему  -  и   тому   на Симеона-осеннего пора сесть на коня! Так издревле  повелось:  первого  сентября бывают княжичам постриги.
Епископ в  храме,  совершив  молебствие,  остригнет  у  княжича  прядку светлых волос, и, закатанную в воск, будет отныне мать-княгиня хранить  ее, как зеницу ока в заветной  драгоценной  шкатулке,  позади  благословенной, родительской иконы.
А это, пожалуй, и все, что оставлено  ей  теперь  от  сыночка.  Он  же, трехлеток, четырехлеток, он отныне  уже  мужчина.  Теперь  возьмут  его  с женской половины, из-под опеки матери,  от  всех  этих  тетушек,  мамушек, нянек и приживалок, и переведут на мужскую половину.
И отныне у него свой будет конь, и свой меч, по его силам, и тугой  лук будет, сделанный княжичу в рост, и такой, чтобы под силу напрячь, и стрелы в  колчане  малиновом  будут  орлиным  пером  перенные  -  такие  же,  как у отца-государя.
А там, глядишь, и за аз, за буки посадят. Прощай, прощай, сыночек, - к другой ты матери отошел, к державе. А свое - осеннее - прилежит и пахарю, смерду.
Об эту пору у мужиков три заботы:  первая  забота  -  жать  да  косить, вторая - пахать-боронить, а третья - сеять. На первое сентября, на Семена, пора дань готовить, оброк.
Господарю, на чьей земле страдуешь, - первый сноп. Однако не один сноп волоки, а  и  то, что к снопу к тому положено, - на  ключника,  на  дворецкого:  всяк  дьячок любит принос.
Да и попу с пономарем, со дьячком пора уже оси у телег смазывать: скоро по новину ехать  -  ругу  собирать  с  людей  тяглых,  с  крестьянина,  со смерда. Осенью и у воробья пиво.
Пора и девкам-бабам класть  зачин  своим  осенним  работам:  пора  льны расстилать. Да вот уже и видно - то там, то сям на лугу рдеют они на  солнце  своим девичьим, бабьим нарядом, словно рябиновый куст. Любит русская женщина веселый платок.
Симеоны-летопроводцы - журавль на теплые воды. Тишь да синь. И  на синем небе, словно бы острия огромных стрел, плывут и плывут их тоскливые косяки журавлей.
Жалко, им видно, с нами расставаться, со светлой Русской Землей.
- На юг, на юг летим, - жалобно курлыкают.
И особенно -  если  мальчуганов завидят внизу. А мальчишкам  -  тем  и  подавно  жаль  отпускать  их: 
- Журавли  тепло уносят.
А ведь можно их и возвратить. Только знать  надо,  что  кричать им. А кричать надо вот что:
- Колесом дорога, колесом дорога.
Услышат  - вернутся. И теплынь - с ними.    И уж, который  строй  журавлиный  проплыл  сегодня  над  головою  князя. Дмитрий то и дело подымал голову, - сощурясь, вглядывался, считал.
Тоскою отдавался прощальный этот крик журавлиный у него на сердце. Только нельзя было очень-то засматриваться: чем ближе к берегу Москвы реки, к городу, тем все чаще и чаще приходилось враз натягивать повод, -  стайки мальчишек то  и  дело  перепархивали  дорогу  под  самыми  копытами  коня.
Дмитрий тихонько поругивался. А город все близился,  все  раздвигался,  крупнел.  На  противоположной стороне реки, под крутым овражистым берегом, у подошвы откоса, на  зеленой кайме приречья, хорошо стали различимы сизые кочаны капусты, раскормленные белые гуси и яркие разводы и узоры на платках  и  на  сарафанах  тех,  что работали на огороде.
Через узенькую речушку, к тому же и  сильно  усохшую  за  лето,  слышны стали звонкие, окающие и, словно бы в лесу где-то, перекликавшиеся  голоса разговаривающих между собою огородниц.
Теперь всадник - да и вместе с могучим конем со своим -  стал  казаться меньше маковой росинки против огромного  города,  что  ширился  и  ширился перед ним на холмисто-обрывистом берегу реки Москвы.
Москва простерлась на том берегу очертаньями, как бы  огромного,  частью белого, частью золотого утюга, испещренного разноцветными -  и  синими,  и алыми, и зелеными - пятнами.
Белою и золотою была широкая часть утюга, примерно до половины, а узкий конец был гораздо темнее и почти совсем был лишен белых и золотых пятен.
Белое - то были стены, башни кремля, палат, храмов, монастырей. Золотое - купола храмов и золоченою медью  обитые  гребенчатые  верхи  боярских  и княжеских теремов.
Бело-золотым показывался издали так называемый княжой,  Верхний  Город, , или Гора - город великих прадедов и  дедов  Дмитрия,  город  Юрия Долгорукого, Ивана Калиты, Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо.
А темным углом того утюга показывался посад,  где  обитал  бесчисленный ремесленник владимирский да огородник. Однако отсюда, а не от Горы, положен был зачин городу. 
Юрий  пришел на готовое. Он лишь имя свое княжеское наложил  на  уже  разворачивавшийся город. Выходцы, откольники из  Ростова  и  Суздаля,  расторопные  искусники  и умельцы, некогда, в старые  времена,  не  захотели  более  задыхаться  под тучным гузном боярского Ростова и вдруг снялись да и утекли.
Здесь, на крутояром берегу Москвы реки, не только речка одна осадила их, но и поистине околдовала крепкая и высокорослая боровая  сосна,  звонкая  под топором. Кремлевое, рудовое дерево.
Кремль и воздвигнул из него Юрий, едва только прибыл сюда,  на  свою залесскую  отчину,  насилу  продравшись  с   невеликой   дружиной   сквозь Вятичские, даже и солнцем самим не пробиваемые леса. Сперва - топор и тесло, а потом уже - скипетр!
Дмитрий не терпел над собой никакой власти, даже церковной. На попытку митрополита московского Киприана подчинить себе власть на Руси он ответил: “Церковь тобой словно повязана, но власть государственную ты не повяжешь. Не было и не будет на Руси своего папы! Не церковью ставились предки мои на княжество, но сами ставили святителей, и то не противно воле Всевышнего.
- К небесной жизни человек готовится на земле, и пока он по земле ходит, одна власть может быть над ним - земная, государственная, княжеская, ибо душа его в смертном теле держится. А тело кормить надо, одевать, согревать, защищать от убийц и насильников. То дело - государственное.
Дмитрий отдавал должное всем православным святым, но не имел лишнего времени на поклоны. Для него бог олицетворялся в единой Руси. Этому богу служил он всей своей жизнью.
Дмитрий презирал продажные порядки Орды, которая своим хищничеством и жаждой ограбления обрекала на разложение не только себя. Царствуя в окрестном мире, уже вся покрытая смертельными язвами и струпьями разложения, она заражала гибельным тленом свои жертвы.
Лучшие из вождей, стоявшие у колыбели Московского государства, чуя эту угрозу своему детищу, из всех сил боролись за его здоровье, беспощадно уничтожая проявления страшной заразы. Именно Дмитрий Донской ввёл смертные казни за разбои, предательство, воровство - и головы слетали даже с великих бояр.
Именно в ту пору служилым людям князя, обладающим хоть какой-то государственной властью, строжайше запрещается заниматься делами, связанными с наживой - торговать, содержать корчмы, продавать хмельное.
Дмитрий спешил осмотреть хлебные поля. Стояла  звонкая  осень,  бабье  паутинное  лето. Снятые хлеба стояли в суслонах. Их было неисчислимое множество.
Князь пришпорил коня. Вороной, с белыми подпалинами в пахах и  на  морде,  рослый  жеребец наддал так, что ветром чуть не содрало плащ с князя.
Дмитрий оглянулся: далеко позади, на лоснящейся от солнца  холмовине, словно бусы порвавшихся  и  рассыпавшихся  четок,  чернелись  и  багрянели поспешавшие за ним дружинники и бояре свиты.
Конь словно бы подминал под себя пространство.  Дорога  мутною  полосою текла ему под копыта. Дмитрий дышал. Да нет  -  не  вдыхать  бы,  а  пить  этот  насыщенный запахами цветения и сена чудесный воздух, в котором уже чуть сквозила  едва ощутимая свежинка начала осени.
Когда ехали луговой стороной Москвы реки, то с седла  глазам  Дмитрия  и его спутников во все стороны, доколе только хватал взгляд, открывалось это бесчисленное, расставленное вприслон друг к другу сноповье.
Налегшие друг на друга колосом,  бородою,  далеко  отставившие  комель, перехваченные  в  поясе  перевяслом,   снопы   эти   напоминали   Дмитрию схватившихся в обнимку - бороться на опоясках - добрых борцов.
Сколько раз, бывало, еще в детстве, - когда во главе со своим  покойным отцом все княжеское семейство выезжало в праздник за город,  в  рощи,  на народное  гулянье,  -  созерцал  с  трепетом  эти  могучие  пары   русских единоборцев княжич Дмитрий.
Вот так же, бывало, рассыпаны были они по всей луговине. Вот они - рослые мужики и парни, каждый неся на себе  надежды  и  честь либо своего сословия, либо своей улицы, конца, слободы, посада.
Плотник, кузнец, либо каменщик, камнетес, или же кузнец по  серебру и меди; бронник, панцирник, золотарь, алмазник, или же рудоплавец,  или  же калачники,  огородники,  кожевники,  а то прасолы-хмельники, леньщики, но страшнее же всех грузчик, - вот они все, окруженные зрителями, болеющими кто за кого, уперлись бородами, подбородками в  плечо один другому и ходят-ходят - то отступая, то  наступая,  -  настороженные, трудно дышащие, обхаживая один  другого,  взрыхляя  тяжелым,  с  подковою, сапогом зеленую дерновину луга.
Иные из них будто застыли. Только  вздувшиеся,  толстые,  как  веревка, жилы на их могучих, засученных по локоть руках, да тяжелое, с  присвистом, дыханье, да крупный пот, застилающий им  глаза,  пот,  которого  не  смеют стряхнуть, - только это все показывает чудовищное напряжение борьбы.
Нет, да и попробует один другого рвануть на  подъем,  на  стегно.  Да нет, где там, не вдруг, - иной ведь будто корни пустил. Дмитрий и по  сие  время  любил  потешать  взор  свой  и кулачным добрым боем - стенка на стенку,  да  и  этим  единоборством  на опоясках.
А впрочем, и до сей поры хаживал на круг и сам. Да только не было ему супротивника. Боялись. Крепок был, воин, всегда побеждал. Правда, супруга сердилась на  него  теперь  за  эту  борьбу  -  княгиня Евдокия. 
- Ты  ведь,  Митя,  уже  не  холостой!  - говаривала она.
- Да и они же не все холостые, а борются же! - возражал  он ей. - Эта борьба князя не соромит. Отнюдь.
Из войны с Суздальско-Нижегородским княжеством юный князь извлек два важных урока. Первый заключался в том, что сила важнее права. Дмитрий Суздальский имел больше родовых прав на великое Владимирское княжение, но, будучи слабее, вынужден был уступить.
Второй урок вытекал из первого: Орда во время московско-суздальской войны, из-за внутренних распрей не могла оказывать давление на Русь и обнаружила в этом свою наметившуюся слабость, не поддержав получившего ханский ярлык на Владимир Дмитрия Суздальского.
Это навело Дмитрия на мысль, что, накопив силы, он сможет избавить Русь от татарского ига, постыдного, непосильного и разорительного для народа русского. Однако прежде чем поднять меч на Орду, Дмитрий решил обезопасить Москву от удара врагов в спину со стороны завистливых Рязани, Твери и Литвы.
В 1367 году возводится мощная белокаменная крепость - Московский Кремль. Белокаменные стены практически охватили почти всю территорию существующего Кремля, кроме северного угла с Арсенальной башней и узкой полоской вдоль берега реки Неглинной.
 В условиях борьбы за объединение княжеств, за выход из-под контроля Орды, при постоянно совершенствующейся военной технике, Москва должна была иметь максимально надежную по тем временах крепость.
С этой целью Дмитрий обнёс Кремль белокаменными стенами. Это поразило современников, ибо до этого в Северо-Восточной Руси не было каменных крепостей. И дело было не только в том, что такое строительство стоило немалых средств, и было не по силам ни одному князю.
 Главное заключалось в том, что это был открытый вызов Орде, которая косо смотрела даже и на деревянные русские крепости, неоднократно настаивая на их срытии.
С постройкой же в Кремле каменных стен, на которых вскоре были установлены и первые пушки, Москва становилась неприступной, и Дмитрий теперь мог смело отправляться в боевые походы, не опасаясь, что в его отсутствие столица может быть захвачена врагами, или другими князьями.

                13

С постройкой Кремля город в XIV веке стал настоящей столицей будущего государства Российского. Можно выделить четыре части города:  Кремль, или собственно город, посад, или Великий посад, на территории современного Китай-города, Заречье - за Москвой-рекой, Занеглименье - к северу-западу от Неглинной, называемое иногда Загородье.
На территории Кремля сформировалась Соборная площадь. Также сформировались улицы Ильинка, Никольская, Варварка и другие. Строятся монастыри: Чудов, Андронников, Симонов и Вознесенский. Появляются многочисленные церкви.
Дмитрию неоднократно приходилось воевать за независимость Московского княжества. Особенно часто нападали на Москву войска великого литовского князя Ольгерда и великого тверского князя Михаила. В 1371 году князь тверской Михаил, заплатив большую дань, получил в Орде ярлык на великое княжение Владимирское.
Вместе с татарским послом  прибыл он во Владимир, но жители, верные присяге Дмитрию московскому, не пустили Михаила в город. Тогда Михаил потребовал, чтобы Дмитрий явился во Владимир и выслушал волю татарского царя как его подданный. Дмитрий властно ответил:
- К ярлыку не еду, Михаила на княжение Владимирское не пущу, а тебе, послу, путь чист.
До этого Дмитрий официально не разрывал отношений с Ордой, хотя уже с 1365 года под разными предлогами не платил дани татарам. Теперь же московский князь оказал явное неповиновение Орде.
Через год после сражения на реке Пьяне, окрыленный легким успехом Араб-шаха, Мамай послал на Москву большое войско, под начальством князя Бегича.
Это был лучший из золотоордынских полководцев того, времени, старый и опытный воин, за всю свою долгую боевую жизнь не знавший ни одного поражения и глубоко преданный Мамаю.
Избрав кратчайший путь на Москву, через земли Рязанского княжества, Бегич быстро двигался вперед, не отвлекаясь грабежом попутных городов и селений и по возможности стараясь сохранить свой поход в тайне.
Но у Дмитрия Ивановича были верные люди и в ставке Мамая: он вовремя был предупрежден о готовящемся нашествии и заранее успел сосредоточить сильную рать на берегах Оки.
Едва до него дошла весть о том, что орда Бегича перешла рязанские рубежи, он выступил ей навстречу, напрямик, через земли своего союзника  князя Владимира Пронского, который присоединил к московскому войску большой отряд, под начальством своего сына Даниила.
Противники встретились на реке Вожже и несколько дней простояли друг против друга, не начиная сражения. Дмитрий Иванович занял очень выгодные позиции на левом берегу, расположив свое войско на гребне подковообразной возвышенности, полого спускавшейся к реке.
Единственный удобный брод находился именно здесь. Справа и слева берег был крут и изрезан оврагами, что весьма затруднило бы переправу татарской конницы в другом месте и лишало ее возможности совершить какой-либо обход.
Учитывая все это, Дмитрий решил оставаться тут, не переходя через реку и предоставляя это сделать татарам. Бегич, со своей стороны, отлично видел, что условия сражения на левом берегу будут для него невыгодны, а потому не торопился, надеясь, что русские, наскучив ждать, сами перейдут реку Вожу. Чтобы побудить их к этому, он даже оставил правый берег свободным и разбил свой стан в нескольких верстах от реки.
Но шли дни, а Дмитрий не трогался с места, и Бегич наконец понял, что совершить переправу придется ему: его противник мог простоять за рекою хоть до зимы, ибо ничто не обязывало его вступать в сражение, а он, Бегич, уклониться от этого не имел возможности.
Мамай послал его именно для того, чтобы сразиться с Московским князем, и вернуться назад, не попытавшись этого сделать, он, конечно, не мог. Утром одиннадцатого августа татары начали переправу, не встречая со стороны русских никаких препятствий.
В полдень вся ордынская конница уже сосредоточилась на левом берегу и, выстроившись в боевой порядок, ударила на центр московского расположения, возглавляемый самим великим князем Дмитрием Ивановичем. Но едва тут завязалась сеча, с холмов обрушились на татар оба крыла русского войска, под начальством воеводы Тимофея Вельяминова и князя Даниила Пронского.
Битва была чрезвычайно упорной и продолжалась несколько часов. Сам Дмитрий сражался в первых рядах, воодушевляя других, и вскоре русские начали одолевать.
Татар медленно теснили к реке и спереди, и с боков, все крепче сжимая охватившее их живое полукольцо. Однако они долгое время держались стойко и защищались отчаянно, ибо Бегич обещал казнить каждого, кто без приказа перейдет на другой берег.
Но когда Бегич пал и бритая голова его, со всей Орде известным бельмом на левом глазу, насаженная на русское копье, поднялась над сражающимися, татар охватила паника.
Не слушая яростных криков темника Хаджи-бея, вступившего теперь в командование и пережившего Бегича на какие-нибудь полчаса, все бросились к берегу, давя и опрокидывая друг друга, в надежде спастись за рекой.
Под русскими мечами и стрелами эта страшная переправа продолжалась до темноты. Тысячи татар полегли в этот день на берегу Вожи, но еще больше в ней утонуло.
Преданье, конечно, как и все героические преданья, сильно преувеличивая действительность, говорит, что к концу побоища реку можно было перейти, не замочив ног, по плотине, образовавшейся из человеческих и конских трупов.
Спустившаяся ночная тьма позволила остаткам татарского войска уйти и помешала победителям их преследовать. Утром русское войско перешло на правый берег, но стоял такой густой туман, что в нескольких шагах ничего не было видно.
Только к полудню прояснилось, и Дмитрий сейчас же бросился по следам отступивших татар. Под вечер он нагнал весь огромный обоз Бегича, брошенный убегающим войском. Русским досталась богатейшая добыча: все татарские повозки, кибитки, шатры, множество доспехов, оружия, утвари, скота и рабов.
По распоряжению великого князя все это на следующий день было поделено между его воинами, но теперь надо было, не теряя времени, продолжать погоню за разбитой ордой. Ее нагнали уже после захода солнца, часть татар успели порубить, остальные рассеялись под покровом наступившей ночи.
Победа Дмитрия была полной: больше половины Бегичева войска было уничтожено, все его имущество захвачено; из семи татарских князей, возглавлявших этот поход, остался в живых лишь один, едва отважившийся возвратиться в ставку Мамая со страшной вестью.
Потери русских тоже были значительны. Славною смертью пали московские воеводы Дмитрий Александрович Монастырев и Назар Данилович Кусаков, а с ними многие воины.
Три дня стоял Дмитрий Иванович на берегах Вожи, пока собирали и хоронили убитых, потом возвратился в Москву, где, под звон колоколов, был торжественно встречен народом и духовенством.
Это было первое в истории большое сражение, выигранное русскими у татар. Для Руси его значение было огромно: оно полностью разрушило веру в непобедимость Орды, показало русским, что ныне у них есть вождь, способный с нею бороться и побеждать, укрепило уверенность в своих силах, поколебленную поражением на Пьяне.
Но и Мамаю оно доказало, что он недооценивал могущества Москвы и, что для победы над нею, собственных сил его орды уже недостаточно. Летом следующего года Мамай опустошил земли Нижегородского княжества, затем внезапно появился под Рязанью, взял город приступом, разграбил его и сжег.
В этих действиях им руководило не только желание отомстить русским за свое поражение на Воже: путем устрашения он хотел принудить к полной покорности Рязанского и Нижегородского князей и обеспечить себе их помощь в предстоящем решительном столкновении с Москвой.
Это ему отчасти удалось: в Куликовской битве Суздальско-Нижегородские князья не рискнули открыто примкнуть к Дмитрию, а великий князь Рязанский был даже союзником Мамая, хотя и не принес ему никакой пользы.
Но в своих усилиях удержать власть над Москвой Мамай не пренебрегал, по-видимому, и более низменными средствами. Так, после разгрома татар на Воже в обозе Бегича был победителями захвачен некий поп русский, пробиравшийся из Орды на Русь, а при обыске на нем был обнаружен сверток с лютым зельем.
Под пытками он признался, что этим зельем снабдили его в ставке Мамая государевы изменники - боярин Иван Васильевич Вельяминов и купец Некомат Сурожанин, и что ехал он по их наущению в Москву, чтобы извести великого князя.
Разумеется, Иван Васильевич Вельяминов очутился в Орде не случайно, и трудно сомневаться в том, что это покушение затевалось с согласия Мамая, а может быть и по его прямому наущению. Иначе отравитель едва ли мог бы путешествовать в обозе татарского войска.
Боярин Вельяминов, деятельно помогавший Тверскому князю в его борьбе с Дмитрием и уже три года тому назад уличенный в предательстве, с тех пор скрывался.
Но Дмитрий Иванович, не злопамятный по натуре и поглощенный другими делами, не прилагал особых усилий к поимке изменника. Однако этот случай исчерпал его терпение: на всех дорогах, ведущих из Орды на Русь, было установлено наблюдение за проезжающими, а по русским городам разосланы люди, знающие Ивана Вельяминова в лицо, с приказанием схватить его, как только он будет обнаружен.
Но на след его долго не удавалось напасть: среди купечества у боярина было немало пособников, помогавших ему скрываться. Только в конце лета 1379 года Вельяминов, по словам летописца, был взят хитростию в городе Серпухове и привезен в Москву. Несколько дней спустя, по повелению великого князя, ему была отрублена голова.
В истории Руси это была первая публичная казнь, и на москвичей она произвела тяжкое впечатление. Иван Васильевич был так красив и принял смерть с таким достоинством и бесстрашием, что многие отказывались верить в его виновность.
Пособник Вельяминова, купец Некомат Сурожанин, был пойман и казнен четыре года спустя. Пока на Руси происходили все эти события, крупные сдвиги совершались также в соседней Литве. Великий князь Ягайло, продолжая политику своего отца, стремился к новым захватам русских земель, но теперь его собственных сил было для этого недостаточно, тем более что на престоле он чувствовал себя не очень прочно.
Не гнушаясь в отношениях с подчиненными ему князьями ни обманом, ни коварством, он восстановил против себя своего могущественного дядю, князя Кейстута, человека рыцарски благородного и пользовавшегося в Литве всенародной любовью и популярностью.
Старшие братья тоже считали себя обиженными завещанием отца и едва терпели над собой власть младшего, а часто и вовсе отказывали ему в повиновении.
Все это толкнуло Ягайло на сближение с Тевтонским орденом, которому он предложил совместный поход на Москву, надеясь путем новых завоеваний упрочнить свою власть и укрепить пошатнувшееся государственное единство Литовского княжества.
Но расчеты его оказались ошибочными. В Литве ненавидели тевтонских рыцарей, с неслыханной жестокостью насаждавших здесь христианство и грабивших народ, а потому союз с ними окончательно восстановил против Ягайло недовольных князей.
В частности, он послужил поводом к отъезду из Литвы старшего Ольгердовича князя Андрея Полоцкого, который, явившись на Русь и поцеловав крест Московскому великому князю, получил при его помощи княжение во Пскове.
Осведомленный в намереньях Ягайло, Дмитрий Иванович не стал ожидать, пока он столкуется с орденом, а с обычной своей решительностью, в конце 1379 года, сам послал на Литву большое войско, под начальством князей Владимира Серпуховского, Боброка-Волынского и Андрея Полоцкого.
Войско это победно вторглось в Новгород-Северскую землю, захватило город Стародуб-Черниговский, а оттуда двинулось на Трубчевск и Брянск. Княживший здесь Дмитрий Ольгердович, также недовольный Ягайло, сдал свои города без сопротивления и, подобно старшему своему брату Андрею, вместе с дружиной и многими боярами перешел на службу Москве.
Весною следующего года Дмитрий Иванович все захваченные у Литвы города оставил. Этим походом он хотел лишь устрашить Ягайло, показав ему, как силу Москвы, так и непрочность его собственного государства.
Но начинать серьезную войну с Литвой он сейчас не хотел и не мог, так как хорошо понимал, что Мамай не простит ему своего поражения на реке Воже и что надо быть готовым к отражению нового татарского нашествия на Русь.
А слухи, приходившие из Орды, день ото дня становились тревожнее. Осенью 1379 года внезапно умер, очевидно, от отравления, хан Магомет-Султан, ставленник Мамая, и последний провозгласил себя великим ханом Золотой Орды.
Всю зиму он усиленно собирал войска и летом 1380 года, с ордой, насчитывающей пятьсот тысяч человек, вышел на кочевку к берегам реки Воронежа, у самых рубежей Руси.
В Орде всегда проживало достаточно русских людей, купцов, духовенства и пленников, среди которых были и соглядатаи Дмитрия. Уже раннею весною от них стали приходить вести о том, что Мамай готовится к походу, собрал небывалое по численности войско. Впрочем, Мамай и не старался скрыть этих приготовлений: он был слишком уверен в своей силе и потому действовал в открытую.
А силу сплотил он и впрямь огромную. На землях подвластной ему Орды в войско были согнаны все мужчины, способные держать оружие. Когда его спросили, какую часть земледельцев следует оставить, чтобы Орда была обеспечена хлебом, он ответил:
- Мне нужны воины, а не пахари. В этом году никто не должен работать на своем поле: хлеб для нас посеяли на Руси!
Во всех соседних землях люди Мамая вербовали наемников, обещая им милости хана и богатую добычу. И, едва стаяли снега, в Орду потянулись отряды черкесов, туркменов, осетин, волжских болгар, черемисов, мордвы и других. Соблазненные возможностью небывалого грабежа, пришел даже легион генуэзцев из Крыма.
Зимою Мамай вел переговоры с Ягайло и с Рязанским князем Олегом Ивановичем, обещая щедро оделить их московскими землями, если они ему помогут.
И помочь согласились оба, так как, помимо надежды на земельные приобретения, Ягайло искал случая посчитаться с Дмитрием, у которого находили прибежище все враждебные ему литовские князья, а Олег Иванович смертельно боялся татар, после того как они дважды, за последние три года, опустошили его землю и сожгли Рязань.
Было условлено, что не позже первого сентября литовские и рязанские войска соединятся с ордой Мамая в верховьях Дона и оттуда вместе двинутся на Москву.
Но не терял времени и великий князь Дмитрий Иванович. По его повелению во всех городах Руси готовили доспехи, в селах сбивали из дерева, или плели из прутьев щиты, вытачивали и оперяли стрелы.
Во всех кузницах ковали оружие, закупали его в Великом Новгороде, у волжских булгар и в орденских землях; в подвластных Москве княжествах спешно собирали войска, а по Оке и в верховьях Дона были поставлены многочисленные заставы и сторожевые посты с наказом зорко следить за приближением татар и по возможности разведывать их силы.
Дмитрий с малой дружиной объезжал свои владения, проверял воинские команды. На востоке путь их завел в мордовские леса. Лесной бор, что   подземелье: сыр и темен. Пробившийся сквозь  хвойную  крышу луч солнца казался зеленым. Глухо! Даже конский скок заглушен. Позвякивают медные наборы уздечек.
Стукнет конь копытом  о  корень,  ударит  клювом  в дерево черный дятел, и опять все стихнет. Парит как в бане. Коням  тяжело. Всадники то и дело огребают краем ладони со лба крупный пот.
Но Дмитрий Иваныч не разрешает снимать ни шлема, ни панциря.
- Самая глухомань, - сказал он.  -  Сюда  никто  не  хаживал.  Места Перуньи. Быть наготове!
   И впрямь, не Перун ли, не Сварог ли, или богиня Мокош переместили сюда свои требища, будучи изгнаны из городов?  Откуда  этот  дуб  среди  сосен? Откуда эти алые ленты, подвязанные к ветвям?
Заглянули в большое дупло,  а там свеча теплится желтого воску большая и уже догорающая.
- То мордва! Своим богам молятся! - пояснил Дмитрий.
Двадцать третьего июня в Москву прискакал служилый человек Андрей Попов и сказал, что привез важные вести из Мамаевой орды. Его тотчас провели к самому великому князю.
- Где видел орду? - спросил Дмитрий, оглядев с головы до ног крепкую фигуру воина.
- Ноне стоит она промеж рекой Воронежем и Доном, великий государь, немного не будет от города Ельца.
- И сам Мамай с нею?
- Истина, княже. Своими очьми его зрил.
- Обскажи  все.
- Стояли мы стражею на Дону, чуть пониже Быстрой Сосны, - начал Попов, - я, Родион Ржевский, Фома Ухолов да с нами с полста воев. Ну, Задонье блюли мы крепко, и, едва татары пошли через Воронеж, мы уж о том знали.

                14

- Сила у поганых несметная, дни и ночи шли, как сарана, черна была степь, и не виделось им ни конца, ни краю. А, как стала орда близ Дону, взял я двух воев, и почали мы ее объезжать кругом, дабы уразуметь, сколько есть силы басурманской и что можно высмотреть.
- Днем хоронились в кустах и в балках, а ночью ехали и за двенадцать ночей едва обкружили татарский стан! Ну, на тринадцатую ночь подобрался я к ним поближе, послухать, о чем толкуют у костров поганые, только забрехал на меня татарский пес и меня схватили.
- Наутро привели к самому Мамаю. Спросил он, кто я есть, я запираться не стал, и так и так, думаю, смерть. Но он не осерчал, ухмыльнулся. “Да, говорит, хоть все приезжайте сюда глядеть! Идут со мною двенадцать орд и три царства, а в службе у меня семьдесят три князя больших да тридцать малых, а силы моей считанной сорок шесть темь да, может, еще полстолька будет несчитанной. И, опричь того, всякий день подходят ко мне новые орды. И всю эту силу, каковой и у Батыя не было, веду я на Русь, на вашего князя Дмитрия Ивановича”.
И, сказав такое, повелел он меня увести. Ну, видя, что Мамай беседовал со мною милостиво и казнить не велел, стерегли меня не дюже крепко, и молитвами Радонежского угодника да твоим государевым счастьем через ночь я сбег и привез тебе свои вести.
- Так, сколько же, мыслишь ты, поистине есть войска у Мамая? Неуж, он тебе правду сказал?
- Должно быть, прилгнул Мамай, княже, не без того. Счесть я, вестимо, не мог, а так прикидывал, что туменов у него будет поболе тридцати, а может и сорок наберется.
- Ну, добро, иди. Службу твою не забуду.
Времени терять было нельзя, и Дмитрий в тот же день разослал гонцов по всем русским городам, повелевая войскам к Успению святой Богородицы собраться у города Коломны.
Однажды Дмитрия обступили в селении жители, подвели  коня.  Уже взявшись левой рукой за гриву коня, но еще  стоя  лицом  к  старосте Фоме, по прозвищу Сулица. Дмитрий готов был произнести прощальное слово хозяину и сесть  в седло. 
Старик  рухнул  перед  ним  на  колени.  Белая   бородища   Сулицы простерлась на дороге. Вот он поднял глаза и воззвал, как бы в рыданьях:
- Государь! Дмитрий Иванович! Одним нам ничего не сделать. Без тебя погибнем. Ото всея земли русской прошу: вздыми над нами стяг свой!
На реку Быструю Сосну он отправил заставу в семьдесят испытанных воинов, под начальством молодых детей боярских Василия Тупика, Андрея Волосатого и Якова Ослябьева, наказав им бдительно следить за всеми передвижениями орды, а также захватить у татаровей языка, не простого воя, а мурзу либо сотника, и прислать его поскорее в Москву.
Русская земля всколыхнулась и пришла в движение от края и до края. Но ни суеты, ни растерянности не было, все шло ладно и споро, как было предусмотрено великим князем, ибо народ ему верил и каждый хотел, в меру сил своих, послужить святому делу спасения Отчизны.
В приемные станы свозили хлеб и гречиху, гнали гурты скота, косяки лошадей; по дорогам тянулся к Москве и к Коломне пеший и конный люд, двигались отряды всадников, шли обозы с оружием и запасом.
В церквах служили молебны, в селах и деревнях снаряжали ополченцев в войско: матери и жены укладывали в котомки немудреную снедь, целебные травы и медвежий жир для лечения ран, не забывали положить и по чистой белой рубахе, чтобы надел ее воин перед битвой, дабы не предстать перед престолом Божьим в непотребном виде, ежели выпадет ему смертный час.
Никто не голосил и не плакал, для того еще будет время, да и что убиваться-то по одному, когда встает на врага вся Святая Русь, и, коли, не выстоит, никому в ней живу не быть.
Слухи о том, что Русь деятельно готовится к отпору, и что под знамена князя Дмитрия отовсюду стекаются войска, вскоре дошли до Мамая, поколебав его уверенность в легкой победе.
Он понимал, что русские, одержимые идеей освобождения, будут сражаться с предельным упорством, а в стойкости своего собственного войска, разноплеменного по составу и заинтересованного только в грабеже, не был уверен.
Успех своего похода он строил на огромном численном превосходстве, и вот это единственное его преимущество рушилось, если Дмитрию удастся собрать войска не меньшее.
Помощь Литвы и Рязани приобретала теперь для Мамая особенно важное значение, но вовремя ли придет эта помощь? Он посылал к Ягайле и к князю Олегу гонца за гонцом, торопя их с выступлением, но ни тот, ни другой не спешили.
Правда, Ягайло выступил из Вильны в начале июля, но за три недели не прошел и трехсот верст. Князь Олег Рязанский отвечал, что и рад бы угодить хану, но сборы войска идут медленно потому, что после двух последних татарских набегов земля его обезлюдела.
Разгневанный таким ответом, Мамай повелел ему сказать:
- Я стою на рубежах твоей земли и, если ты не исполнишь обещанного, превращу ее в пастбище для моих коней.
Положение князя Олега Ивановича было трудным: совесть не позволила ему сражаться на стороне татар, против своих, но в то же время он знал, что в случае неповиновения Мамай его не пощадит.
Он мог двинуться на Москву через Рязанское княжество и по пути обратить его в пустыню. Правда, можно было решительно стать на сторону Дмитрия, но это значило бы признать его главенство, а себя поставить в общий ряд с подвластными Москве князьями, чего Олег Иванович никак не хотел.
Но и такой шаг едва ли спас бы его от мести Мамая, который стоял в четырех дневных переходах от его столицы и мог поспеть туда гораздо раньше, чем подойдут московские войска.
Таким образом, вся изворотливость Рязанского князя была направлена к тому, чтобы остаться в стороне от столкновения Москвы с Ордой и не попасть между молотом и наковальней.
День и ночь стекаются к Москве рати великие. Стоит князь Дмитрий на стене кремлевской, смотрит. Идут полки коломенские, владимирские, юрьевские, костромские, переяславские, димитровские, можайские, звенигородские, белозерские. Из Серпухова полки, из Мурома, из Ростова. Идет рать из Твери. Ведет ее племянник князя Иван Холмский.
Конные рати, пешие. Едут на сытых конях: гнедых, соловых, буланых опытные дружинники. Сверкает на их доспехах яркое августовское солнце. На дружинниках кольчатые брони, кованные опытными кузнецами, стальные панцири из зеркальных блях, шеломы с остроконечными верхушками.
Скользит по таким шеломам в бою татарская сабля. Приторочены к седлам длинные щиты, окрашенные в красный цвет, тугие луки и колчаны со стрелами. Везут они острые копья, кривые булатные сабли, тяжелые обоюдострые мечи. Развеваются над их рядами знамена и стяги на высоких древках.
Много дружинников, да простых людей куда больше. Сильна Русь воинством народным - ополчением. Идут кузнецы могучие, плотники, каменщики, идут крестьяне землепашные.
Хорошо если один их трех доспех имеет, да и то простой доспех, из бляшек железных состеганный. У остальных щиты деревянные, копья да мечи. Надеются они на свою силу, а больше на Бога уповают.
Давно уже собирал князь Дмитрий ополчение, с самой весны скакали по городам и селам глашатаи, читали княжеский указ, скликали “всяких охочих человеков постоять за Русь”.
Идут ратники, переговариваются.
- Ты откуда, дядя? - спрашивает высокий плечистый парень Афоня.
Щит у него большой, дружинный, да у меча ножны из лыка сплетены. Сам, видать, смастерил.
- Из Ряжску мы. Кузнец, - солидно отвечает ему бородач. - А ты откедова будешь, милай?
- С-под Можайска мы. Крестьянствуем.
Поворачивается Афоня в другую сторону, а там дед идет седобородый. Несет дед лук да на поясе колчан висит со стрелами. Короткий нож справа - вот и все его оружие.
- А ты, дед, чяво увязался? Тебе дома на печи сидеть, - не выдерживает Афоня.
- Кому дед, а кому и нет, - с достоинством отвечает старик. - Овсей я, с-под Ростова. Авось и я Руси-матушке сгожусь. Старые кости класть не обидно.
Идут полки. По всем дорогам к Москве стекаются. Тем же войскам, которые не успевали, велел князь Дмитрий следовать прямо в Коломну. Назначил им там сбор к Успеньеву дню.
Плохо спал ночами князь Дмитрий. С лица потемнел, осунулся. Ночами гонцов принимал, грамоты диктовал, велел Боброку и боярину Вельяминову припасы войску готовить.
Еще приказал с собой полотна на перевязку запасти и людей в исцелении умелых подыскать. Нужны они будут раненым.
- Все ли отряды пришли? - то и дело спрашивал князь Боброка.
Отвечал Боброк:
- Не все, княже. Ждем еще полков нижегородских. Еще обещали подойти союзники наши - Андрей Полоцкий, что ныне во Пскове сидит, и Дмитрий Брянский.
Утром двадцатого августа стоял на княжеском дворе инок Ослябя, на соборный Успенский храм крестился. Хоть и могуч Ослябя, не протиснуться ему внутрь - полон храм народу.
И женщины там, и дети. Не теснить же их, не раздвигать плечищами. Знает Ослябя, что горячо молится теперь в храме князь Дмитрий, препадает он к раке святого Петра, просит усердно его о помощи.
Вот отхлынул из Успенского храма народ. Увидел Ослябя, как вышел из храма князь Дмитрий. Прошел князь рядом с Ослябей да не заметил его, шептал что-то. Донес ветерок до молодого инока шепот княжеский:
- Господи, не попусти мне быть губителем Руси!
Перешел князь Дмитрий в Архангельский собор, поклонился гробам отца и деда.
- Теперь и выступать пора. Да поможет нам Господь!
Простился Дмитрий Иоаннович с супругой своей Евдокией Дмитриевной и детьми, сел на коня. Глотая слезы, кинулась княгиня Евдокия в свой терем. Приникла к окну, смотрела, как выходит из Кремля воинство русское. Кропит его святой водой духовенство, благословляет на брань.
В голос рыдают провожающие женщины. Одна из них, простоволосая, не поймешь, то ли мать чья, то ли жена, упав на колени, голосит:
- Васенька, на кого ж ты меня покидаешь, соколик мой ясный?
Прошел уж ее соколик, давно скрылась его спина за стенами кремлевскими. Повторяют дружинники друг другу слова великого князя:
- Братия моя милая, не пощадим живота своего за веру христианскую, за святые церкви, за землю Русскую!
Вышли отряды из Москвы. Запылили дороги. Потянулись по дорогам русские рати. Двинулось войско к Коломне. Чтобы не было тесноты, идет рать сразу по трем дорогам. Идут с войском десять сурожан - русских купцов. Хорошо знают они южные пути по степи, колодцы ведают и водопои.
Скачет впереди войска князь Дмитрий на белом жеребце, а справа от него воевода Боброк на серой лошади. Везут за ними алый великокняжеский стяг с ликом Нерукотворного Спаса.

                15

И потому, получив грозное предостережение Мамая, он ответил ему новыми изъявлениями покорности и обещаниями поторопиться с выступлением, а в Москву сейчас же отправил гонца с вестью о том, что Мамай движется на Русь через Рязанские земли, угрожая их разорением, и что литовский князь Ягайло ведет свое войско на соединение с ордой.
Эту чрезвычайно важную новость Дмитрий Иванович слышал впервые, но, тем не менее, рязанского посла он принял сурово.
- Скажи своему князю, - ответил он, - что я татар не боюсь, а коли он их боится, почто не идет с нами? Вся Русь ныне здесь, под моими стягами, одного лишь Рязанского князя нет. А ежели мыслит он со мною и с Мамаем ладиться, я его землю боронить от Орды не стану, и пусть от меня добра не ждет!
Не имея уверенности в своих союзниках, Мамай между тем сделал попытку, не роняя своего достоинства, избежать войны с Дмитрием: он прислал к нему посла, обещая мир, если Русь согласится платить Орде ту дань, которая была установлена Батыем.
Дмитрий Иванович, желая выиграть время для окончания своих сборов, не отверг сразу этого предложения. Татарского посла он продержал несколько дней, а потом отпустил его ни с чем, сказав, что посоветуется с другими князьями Русской земли и тогда пришлет свой ответ хану.
Но еще прежде того он отправил к месту расположения орды новый разведывательный отряд, под началом воевод Ивана Сеславина, Григория Судакова и Клемента Полева, с наказом вызнать, верно ли то, что Мамай поджидает подхода Ягайло, а также захватить и прислать в Москву татарского языка, поелику от первого посланного отряда никаких вестей до сих пор не было.
Но два дня спустя в Москву приехал сын боярский Василий Тупик, с захваченным им татарином. Пленник оказался одним из приближенных Мамая и сообщил важные сведенья.
Он сказал, что за Доном стоит орда, численностью свыше тридцати туменов, не считая многих тысяч наемников, и что Мамай только и ожидает подхода войск Ягайло и князя Олега Рязанского, чтобы двинуться на Русь и покончить с Дмитрием еще до наступления осенних дождей.
То, что Рязанский князь обещал свою помощь Мамаю, было для Дмитрия новостью, хотя и не очень его удивившей. Слухи о сговоре Мамая с Ягайло тоже получили теперь свое подтверждение.
И стало очевидно: Руси угрожает гибель, предотвратить которую можно только быстротой и смелостью действий. И Дмитрий решил не ожидать нападения, а первым ударить на татар, не давая им времени соединиться со своими союзниками.
Было начало августа, а, по словам плененного татарина, Мамай ожидал подхода Ягайло и Олега Рязанского к первому сентября. Нельзя было терять ни дня, и Дмитрий Иванович сейчас же отдал приказ находившимся у Москвы войскам готовиться к выступлению на Коломну.
Вечером того же дня он вызвал к себе воеводу Захария Тютчева, хорошо говорившего по-татарски и слывшего человеком невозмутимо-спокойным и находчивым.
- Готовься послужить Руси, Захар Матвеевич, - сказал великий князь вошедшему боярину. - Ночь тебе на сборы, а с зарею выедешь послом моим в Орду.
- Сборы мои недолги, княже: коли надо, то и в ночь выеду, - ответил Тютчев.
Он был еще молод, ясноглаз и хорош собою. И сердце Дмитрия на мгновение сжалось.
- Почитай, на смерть посылаю, - подумал он. - Да ведь все на нее идем. Днем раньше, днем позже, - что уж там. Кому-то ехать надо, а лучше его на такое дело никого не сыскать.
И вслух сказал:
- Выедешь утром. Повезешь грамоту мою Мамаю, и в той грамоте будет отписано, что дань ему готов платить такую, как платил доселева, ни рубля больше. А пока он свою орду с Дона не уведет, и того не дам! О десятине же пусть позабудет, прошли те времена. А ежели ответ мой будет ему не по сердцу и захочет он со мною биться, скажи, что я к тому готов, только пусть наперед крепко подумает, не пришлось бы ему платить мне десятину!
- Скажу, осударь, - просто ответил Тютчев.
- На рожон, однако, не лезь, - продолжал Дмитрий. - Как хана его почти, но после держись достойно, как подобает посланцу Великой Руси. За мои слова ты перед ним не ответчик, а вот за свои, - гляди, не перегни. Все, что я тебе покуда сказал, это еще полдела. А наипаче надобно мне Мамая распалить, чтобы в сердцах снялся он с кочевья и пошел на нас, не ожидая Литву и своих рязанских пособников. Разумеешь? И в том уповаю на твое умение.
- В речах своих будь ловок и так все оборачивай, чтобы Мамай на меня взъярился, а не на тебя. Коли поведешь дело с умом, и Руси сослужишь службу великую, и сам будешь цел. Но, ежели так выйдет, что он весь гнев свой на тебя изведет, а сам останется ждать Ягайло и Рязанского князя, и тебе конец, и мне никакого проку. Помни это.
- Разумею, княже. Чести русской не посрамлю и доверия твоего не обману.
- Тому верю. Знаю тебя. Поезжай через Рязанскую землю и по пути погляди да послушай, что там, и как? Коли сведаешь что важное, немедля шли ко мне гонца. В Орде тоже держи глаза открытыми и старайся все примечать.
- С собою возьми сотню добрых воев, только, не доезжая дня до Мамаевой ставки, ее где-нибудь схорони, а сам явись к хану с двумя либо тремя боярскими детьми да со слугами. Сотня тебе может в пути сгодиться,  мало ли кого ноне встретишь!
- Все сделаю, как велишь, государь.
- Ну, тогда с Богом, иди, сбирайся. Перед выездом зайди, простимся, возьмешь грамоту, будет готова.
Отпустив Тютчева и приказавши дворцовому дьяку изготовить к утру грамоту для посла, Дмитрий Иванович созвал к себе находившихся в Москве князей и воевод, чтобы совместно обсудить подробности похода и установить порядок движения полков.
Было очевидно, что Коломна не сможет вместить всех собранных войск, большая часть которых находилась сейчас в окрестностях Москвы, очень важно было также избежать заторов на дорогах, а потому решили, что князь Владимир Андреевич Серпуховской и воевода Тимофей Вельяминов, каждый во главе тридцатитысячного отряда, двумя различными дорогами, минуя Коломну, пойдут прямо к выбранному для переправы через Оку месту, возле впадения в нее реки Лопасни.
Князь Федор Романович Белозерский и его сын Иван, с двадцатью пятью тысячами воинов, одновременно двинутся на Коломну, в три дня спустя за ними выступит и сам великий князь, с главными силами, численностью около шестидесяти тысяч человек.
Все остальные войска уже находились в Коломне, или подходили к ней прямыми дорогами из различных удельных княжеств. За день до начала похода Дмитрий Иванович, с главными воеводами, отправился в Троицкую обитель.
В ту пору митрополита в Москве не было, преподобный же Сергий, несмотря на скромный сан игумена, являлся наиболее чтимым на Руси пастырем, и потому именно от него хотел русский государь получить благословение на ратный подвиг.
В обитель приехали утром. Здесь, посреди обширной лесной поляны, обнесенной деревянным тыном, высилась большая, но незатейливая на вид бревенчатая церковь, в которой, как раз совершалось богослужение.
Справа и слева от нее, рядами тянулись такие же бревенчатые кельи иноков, сзади виднелась монастырская трапезная, и всевозможные службы. Князь Дмитрий, сопровождаемый воеводами, вошел в церковь и окинул взором ее внутреннее убранство.
Низкий иконостас, с решетчатыми царскими вратами, сквозь которые молящимся хорошо была видна вся внутренность алтаря, и потемневшие бревенчатые стены в полумраке сверкали золотом и самоцветами множества икон в драгоценных окладах, пожертвованных монастырю князьями и боярами.
Среди этих сокровищ подлинной отрешенностью веяло от хрупкой фигуры седовласого подвижника Сергия, в скромном холщовом облачении служившего литургию.
Временный глава Русской Церкви, архимандрит Митяй, в эту пору находился на пути в Константинополь, куда он выехал для посвящения в митрополиты.
Голос Сергия был тих и мягок, в возгласах не было ничего торжественного, великое искусство его служения заключалось в полной его безыскусственности, это была простая и задушевная беседа с Богом, сразу и целиком приобщавшая к себе сердца и мысли молящихся, которых Сергий, казалось, вовсе не замечал.
С радостной легкостью поддавшись охватившему его ощущению близости Бога, Дмитрий горячо молился. Но, шепча, по привычке, заученные с детства слова уставных молитв, он внезапно осознал, что они не вмещают тех чувств, забот и тревог, которые тяжелым грузом лежали на его душе.
И сердце нашло и подсказало ему иную молитву, простую и немногословную, но чудесным образом выразившую все.
- Господи великий, - шептал он, - услышь молитву мою, на тебя единого уповаю! Не дай погибнуть Руси! Сколько уж она претерпела, страдалица, нету силы еще терпеть! Пособи же верным сынам твоим одолеть врага, благослови оружие наше.
- Ты видишь, Господи: не ради возвеличения своего обнажаю меч, а в защиту родной земли и неисчислимых святынь твоих. Вложи же в этот меч всю разящую силу твою, а жизнь мою, коли нужно, возьми, с радостью предстану перед твоим святым престолом, исполнивши земной долг мой.
Окончив службу и не ожидая, когда великий князь подойдет под благословение, Сергий, с золотым распятием в руке, сам направился к нему и, осенив его широким крестным знамением, сказал:
- Буди здрав на многие лета, великий государь! И да исполнит Господь твою молитву!
- Благослови, отче святый, - промолвил Дмитрий, приложившись к кресту и опускаясь на колени. - Благослови и молись за нас, ибо час наш настал!
- Знаю, сыне. Иди смело и исполни долг, Богом тебе завещанный! Избрав тебя орудием своей всевышней воли, Господь не оставит тебя в решающий час. Благословляю тебя и христолюбивое воинство твое на великий подвиг освобождения Руси, а молитва моя и заступничество всех святых земли нашей всегда будет с вами!
Часом позже, после скромной трапезы, давая последнее напутствие великому князю, Сергий сказал:
- Знаю, много прольется христианской крови и ангелы Божьи уже плетут в небесах неисчислимые мученические венцы. Но ты, княже, своего еще не возденешь, ибо прежде того украсится чело твое венцом славы. Ты вернешься с брани живым и с победою!
- Да услышит тебя Господь и да исполнит он по слову твоему, отче, - взволнованно промолвил Дмитрий, - Не себе славы ищу, а величия и блага Руси! И еще прошу, отче Сергий, дай мне на поход кого-либо из братии твоей. В том будет великая помощь войску моему, ибо укрепится оно духом, видя с собою на ратном поле посланца и молитвенника твоего!
- Добро, - сказал Сергий, минутку подумав. - Двоих тебе дам братьев, иноков Пересвета и Ослябю. Крест животворящий ныне избрали они своим оружием, но, коли дрогнет твое войско, и будет надобно примером ободрить его, благословлю их и мечом постоять за Христову веру, ибо они в миру были славными витязями. Иди же, сыне, Бог приведет тебя к победе!

                16

Быстро двигалась русская рать. Через четыре дня, 24 августа, достигла она Коломны и здесь, на Девичьем поле, произвел князь смотр войскам. Выстроились войска на огромном поле, к горизонту тянутся.
Лесом стоят копья. Развеваются на высоких древках знамена и стяги. Среди простых дружинников посеребренными доспехами и алыми, наброшенными на них плащами, выделяются князья и воеводы.
Все, кого смогла собрать Русь, здесь. Сто пятьдесят тысяч человек - весь цвет ее, вся гордость. Медленно едет князь Дмитрий на коне мимо своих войск, крепко держит поводья. Сверкает на солнце княжеская броня. Покрывает ее золототканный плащ.
Шепчет из рядов молодой дружинник Юрок, что языка брал. Острое зрение у Юрка, молодое.
- Глянь, дяденька Родион, на глазах у князя слезы. Разве можно князьям плакать?
- Не от страха он, дурачина, плачет. От гордости за Русскую землю. Вишь, какие рати православные собрались, - отвечает ему Родион Ржевский.
Из Коломны русская рать, сопровождаемая благословением духовенства, двинулась дальше. Зная об измене Олега Рязанского, князь Дмитрий повел рать по левому берегу Оки к устью реки Лопасни. Место это звалось на Руси “Сенькина переправа”.
Это был искусный маневр. Направляясь сюда, Дмитрий не только скрывал свое продвижение от Олега, прикрываясь Окой, но и становился между Олегом, Ягайло, подходившим уже к Одоеву, и Мамаем.
Конные разведовательные полки, направленные впереди войска, каждый день доставляли князьям сведения о продвижении Мамая. Последний раз разведчики донесли, что передовые разъезды татарской конницы вышли уже к устью реки Непрядвы и движутся навстречу Олегу и Ягайло.
- Нападать надо скорее на татар, не мешкать, - горячились белозерские князья.
Опытный Боброк сдерживал их.
- Не все еще подкрепления собрались, - говорил он, поглаживая гриву своей серой лошадки, бормотал в усы - молодо-зелено.
Князь Дмитрий быстро вел свои войска к Дону, на несколько дневных переходов опережая Ягайло и медлившего пока, выжидавшего Олега. Рать русская между тем, что ни день, пополнялась.
У устья Лопасни, у “Сенькиной переправы”, в войско влился Владимир Андреевич со своей дружиной и собранным в Серпухове ополчением. Вскоре подоспел и большой воевода московский Тимофей Вельяминов с задержавшимися полками.
Теперь в войске было уже около двухсот тысяч.
- Сила-то какая, сила русская! Сила христианская! - шептал восхищенно инок Ослябя.
Улыбался в густую, с редкими белыми нитями, бороду мрачный инок-богатырь Пересвет. Шли войска. Клубилась по дорогам пыль. От устья Лопасни, переправившись через Оку, войска направились к Верхнему Дону.
Путь их пролегал по рязанской земле. Стояли вдоль дороги мужики, бабы, смотрели на ратников. Многие бабы вытирали платками глаза.
- Почему князь не велит трогать рязанцев? Разве не предатели они? Мигом бы скрутили их в бараний рог, - не понимал Юрка.
- Сказано тебе, “чтоб ни один волос ни тронуть”. Рязанцы - люди русские, крещенные. Не раз раззоряли их татары. Не повинны они в измене своего князя, - строго одергивал его Родион Ржевский.
И, правда, увидел Юрка, как один молодой рязанский мужик, заскочив в дом, схватил щит, копье и спешил влиться в ряды ополченцев.
- Эх была не была! Погибает Русь, а нам что в стороне стоять? - крикнул он, на ходу запихивая на опояску топор.
Юрка хлопнул ладонью по крупу коня, подскакал к нему.
- Как зовут-то тебя, башка рязанская?
Показал ему рязанец свой могучий кулак.
- Андрюха я, кожемяка. Гуляет во мне силушка. Как осержусь, кожу бычью надвое разрываю. Так что смотри, как бы тебе, москаль, за башку рязанскую с коня не кувырнуться.
Русские рати двигались к Дону, разделенные на четыре полка. Главный, или Большой полк, был под началом у князя Дмитрия. В тот же Большой полк входили и дружины удалых Белозерских князей.
Огромна русская рать, широко разлилась, как озеро целое, не уместиться ей на одной дороге. Полк правой руки двигался правее Большого полка.
Вел его Владимир Андреевич Серпуховской. Ему же были приданы и князья ярославские. Доволен был Владимир Серпуховской своими воеводами - Данилой Белоусом, Константином Кононовичем, князем Федором Елецким, Юрием Мещерским и Андреем Муромским.
Полк левой руки вел князь Глеб Брянский. Молчалив, серьезен князь Глеб, внимательно смотрит он перед собой на дорогу. Несут за Глебом Брянским княжеский стяг.
Во главе русской рати перед большим полком шел передовой полк, разведочный. Если что - ему и первый удар на себя принимать. Ведут полк отважные князья Димитрий и Владимир Всеволодовичи. Накаляются от солнца их брони, но не замечают того братья Всеволодовичи, шпорят коней, вперед рвутся.
Через день пути от устья Лопасни присоединились к русской рати и оба Ольгердовича - Андрей и Димитрий, надежные союзники против татар и Ягайло.
Обнял их князь Дмитрий.
- Спасибо, что поспешили, братья. Сообща пойдем на недругов.
В начале сентября передовые русские полки вышли к реке. Поднялся на стременах Дмитрий, посмотрел на раскинувшуюся перед ним водную гладь. Белый жеребец князя фыркнул, потянулся к воде напиться.
- Дон, княже, - подал голос Боброк.
- Дон, - повторил Дмитрий.
Подойдя к Дону, князь с сопровождавшими его воеводами остановились в местности, называемой Березой, и стали ждать, пока подойдет вся растянувшаяся русская рать.
Под утро задремавшего было Дмитрия разбудили. Вернулись с разведки Петр Горский и Карп Александрович, посланные вперед с крепкой сторожей. Они привезли с собой языка, татарина со двора самого Мамая.
- Говори, - коротко приказал Дмитрий.
Бросившись перед князем на колени, татарин что-то быстро залопотал. И куда только делась вся его спесь. Толмач перевел, что Мамай продвигается вперед, но медленно.
Хан ожидает, пока к нему подойдут Ягайло и Олег. О том, что Дмитрий уже у Дона, Мамаю не известно. Он уверен, что русское войско не отважится выступить ему навстречу.
Умоляя сохранить ему жизнь, татарин попытался поцеловать сапог Дмитрия. Избегая этого, князь оттолкнул его.
- Когда Мамай перейдет Дон?
- Через три ночи. Умоляю, пощади, - задрожал пленный.
Князь дал знак увести языка, сказав ему напоследок:
- Не дрожи, басурман, русская сабля безоружных не сечет.
Языка увели. Князь Дмитрий остался в шатре вместе с воеводой Боброком и несколькими боярами. Спать уже не ложился. Вскоре доложили, что прискакал гонец. Он привез дурную весть: Ягайло выступил на соединение с Мамаем и стал уже у Одоева.
Медлить было нельзя. Посуровев лицом, Дмитрий собрал на совет всех князей и воевод русской рати. Совет получился шумным. Мнения разделились. Одни князья предлагали не переходить Дон и встретить татар на энтом берегу.
- Отгородимся рекой, а если татары переправиться захотят - будем стрелы пущать. Отсидимся. Авось надоесть Мамаю на том берегу стоять, повернет он назад в степи.
Слушает князь выкрики воевод и младших князей. Горячатся они, друг друга перебивают. Только Владимир Серпуховской молчит. Скулы у него как жернова ходят.
- А ты что думаешь, брат мой Владимир? - спрашивает его князь.
- Думаю: не дело нам за рекой от татар прятаться. Предки наши не так поступали. Ярослав, когда со Святополком Окаянным воевал, через Днепр переходил. Александр Невский, шведов поражая, перешел через Ижору. Если здесь останемся, поощрим малодушных. А если перейдем Дон, то будут воины знать, что некуда им уже отступать. Придаст им это отваги.
- Языки говорят, сила у татар несметная. Побьют они нас. Так костьми и ляжем, - крикнул костромской воевода.
Теперь слово оставалось за князем Дмитрием. Как он решит, так и будет - останется ли войско на этом берегу или перейдет Дон. Долго молчал московский князь.
Важное решение предстояло ему принять. Вся судьба Руси - на тысячу лет вперед - на весах лежит. Ошибется князь - растопчут татары Русь, осквернят нашу землю, разграбят, уведут полоны. Опасно в такое время войско в бою потерять.
Хотел уже Дмитрий Иоаннович, чтобы ратью напрасно не рисковать, приказать на этом берегу Дона остаться, но вспомнил о грамоте преподобного Сергия. Привез эту грамоту сегодня гонец вместе с освященной просфорой.
Весь день князь в седле провел, не успел Сергиеву грамоту прочесть. Развернул он ее теперь, в буквы узорчатые, Троице-Сергиевой лавры скорописцем выведенные, вчитался:
- Без всякого сомнения, государь, иди против татар и, не предаваясь страху, твердо надейся, что поможет тебе Господь и Пресвятая Богородица.
Устыдился князь, что сомневался, стоит ли Дон переходить. Показал он грамоту Сергия князьям и воеводам, сказал им:
- Не в силе Бог, а в правде. Честная смерть лучше плохого живота. Ныне же пойдем за Дон и там или победим и все сохраним, или сложим головы. Велите, князья, своим отрядам наводить переправу, а конница пускай броды ищет.
7 сентября все русское войско вышло на берега Дона, готовясь к переправе. В окрестных дубравах еще с ночи стучали топоры. Опытные плотники, которых немало было среди ополченцев, наводили мосты из стволов деревьев и хвороста. Нетерпеливо ржали, бросаясь в воду, кони. Искала броды многочисленная конница.
Князь Дмитрий, стоя на обрывистом берегу, лично наблюдал за переправой, торопил переходить Дон, пока не подоспели и не соединились татары с Олегом и Ягайло.
К ночи вся русская рать форсировала Дон и остановилась на болотистых, лесистых холмах, расположенных у впадения в Дон речки Непрядвы. Звенели в воздухе многочисленные комары. Кони беспокойно отмахивались хвостами.
Давя комаров, Юрка хлопнул себя по щеке.
- Комарья-то сколь. Вот я вас. Ого, одним разом четверых ухайдокал.
Рязанец Андрюха-кожемяка, с которым Юрка за время пути уже успел сподружиться, добродушно ухмыльнулся.
- Погоди чуток, москаль, не хвались. Скоро татар поболе комаров будет. Успевай только прихлопывать.
Восемнадцатого августа великий князь, с главными силами, прибыл в Коломну, встреченный у городских ворот свитой духовенства, во главе с коломенским епископом Герасимом, и множеством князей и воевод, уже находившихся на месте сбора.
Город был переполнен, и все окрестности его, на много верст кругом, представляли собой сплошной военный лагерь. Даже поднявшись на сторожевую башню коломенского кремля, Дмитрий Иванович не мог оглядеть всего этого ратного моря.
Всюду, куда ни посмотри, виднелись сложенные из свежих ветвей шалаши воинов и походные шатры воевод; над ними реяли разноцветные стяги, сверкали острия составленных вместе копий, курились дымки бесчисленных костров.
Тут и там, на блеклой предосенней зелени полей, черными островами стояли сотни и тысячи тесно сдвинутых телег, паслись огромные гурты скота и табуны лошадей. Среди всего этого всюду бродили, сидели и лежали люди, и было их столько, что, казалось, и счесть немыслимо.
- А ведь это еще не все, - с гордым удовлетворением вслух подумал Дмитрий. - Шестьдесят тысяч пошли из Москвы прямо на Лопасню, да еще в пути к нам сколько пристанет! Быть того не может, чтобы татары одолели такую силу.
Дмитрию хотелось сразу же пуститься в объезд лагеря, но его ждали на богослужение, к тому же он подумал, что будет лучше дать войску время подготовиться к общему смотру, а потому решил отложить это на завтра и, предупредив о том воевод, отправился к обедне.
Служил ее сам владыка Герасим, в старой, но просторной деревянной церкви Христова Воскресения, возле которой уже заканчивали постройку нового каменного храма того же имени, самого обширного и величественного из всех дотоле бывших на Московской Руси.
Но именно с этой, уже обветшалой и обреченной на снос бревенчатой церковью у Дмитрия были связаны особые воспоминания: четырнадцать лет тому назад его, почти отрока, венчали в ней с Евдокией Дмитриевной Суздальской. И, охваченный этими воспоминаниями, он никак не мог сосредоточиться на молитве.
- Будто и не много лет минуло, - думал он, - а сколь меняются времена! Брал Евдокию еще не зная, только лишь того ради, что надобно было породниться с Суздальскими князьями, боялись мы их в ту пору.
- Сильны были и зело спесивы, не хотели ехать в Москву на свадьбу, пришлось уступить и венчаться тут, в Коломне. За жену же им спасибо, слюбились с нею и живем, дай Бог всякому. Как убивалась-то, бедняжка, меня на рать провожаючи.
Вечером в полки были назначены воеводы, а утром следующего дня, когда вся рать была собрана на обширном Девичьем поле, близ города, из кремлевских ворот выехал и направился к ней великий князь Дмитрий Иванович.
Обычно скромный в одежде, сегодня он счел нужным показаться войску во всем блеске своего боевого облачения. Его шлем, оплечья и зерцало кольчуги сверкали золотом, на плечи была накинута отороченная горностаем алая епанча.
Роскошно был убран и его могучий белый конь: под драгоценное седло, с лукою, искрящейся огнями самоцветов, был положен богато расшитый жемчугом малиновый чепрак; узда, оголовье и нагрудник были изукрашены золотыми бляхами и кистями, а лоб коня закрыт трехугольным золотым щитом, со звездою, выложенной на нем из крупных драгоценных лалов.
И только боевой меч с крестообразной рукояткой, в простых черных ножнах висевший на боку у Дмитрия, не соответствовал всему этому великолепию и каждому красноречиво напоминал о том, что привело его сюда.
Справа и шага на два сзади окольничий Иван Кутузов вез развернутый черный стяг великого князя, с вышитым на нем изображением Нерукотворного Спаса. Слева, и тоже чуть поодаль, ехал воевода Михаил Бренок, ведавший учет войску, а сзади еще человек десять приближенных, все, как и государь, в боевых доспехах.
Князья и воеводы стояли на поле, впереди своих полков, но по мере того как Дмитрий объезжал их, они тоже присоединялись к его свите. Войска были построены строем, по трем сторонам поля, и первым с краю стоял Белозерский полк.
- Конных тут мало, но зато пеших многие тысячи, и народ все здоровый, рослый, под стать своим князьям, - с удовлетворением отметил про себя Дмитрий. - Высок и дороден Федор Романович, а князь Иван на полголовы перерос отца, - истинный богатырь.
- Воины глядят смело и одеты неплохо. Доспехов, правда, почти не видать, но щиты хороши, мечей и копий много, у кого же их нет, у тех луки, топоры, либо палицы. Эти будут биться славно. Эх, кабы все были такие, как белозерцы, татары бы и дорогу на Русь позабыли.
Вторым стоял полк Тарусских и Оболенских князей. Он был вполовину меньше Белозерского, но зато весь сидел на конях, и тут многие воины были в кольчугах и в шлемах.
Перед серединой полка, окруженный десятком князей и воевод, бородатый великан витязь, сидя на вороном коне, держал голубой черниговский стяг, с изображением архангела Михаила.
- Эти князья хотя и не столь богаты, а в грязь лицом не ударили, -медленно проезжая мимо, подумал Дмитрий. - Видать, ничего для войска не пожалели, да и сами вышли, почитай, все: и старики Ивановичи тут, и племянники их, и внуки. Господь знает только, все ли домой воротятся?
Миновав еще Муромский полк, по численности не уступавший Тарусскому, но снаряженный похуже, а за ним татарский Касимовский полк князя Хасана.
Дмитрий Иванович придержал коня у следующего. Это были моложцы. Их было немного, тысячи с три, но все конны и оружны. Впереди полка, на поджаром золотисто-рыжем жеребце, сидел ладный русобородый всадник, в сверкающих начищенной сталью доспехах и в посеребренном шлеме-иерихонке.
Это был князь Федор Михайлович Моложский, сверстник Дмитрия, товарищ детских игр и неизменный участник всех его войн и походов.
- Вот и еще привел Господь встретиться, Федя, - ласково сказал Дмитрий, подъезжая к нему. - Ну, здравствуй на долгие годы. Обнял бы тебя, да на коне и в доспехах несподручно. Снова, значит, вместе в сечу пойдем?
- Куда ты, туда и я, княже. Доколе жив, послужу тебе и святой Руси.
- Славных ты молодцов привел. Я уж знаю: добро бьются твои моложцы.
- Не обессудь, что мало, Дмитрий Иванович: повыбили моих людишек-то в последних войнах.
- Кто тебя осудит! Чай, на моей службе костьми легли. Ну, езжай за мною, поглядим других.
Вот стоят Ярославский, Ростовский, Углицкий, Стародубский полки. Вьются над ними алые, синие и желтые стяги, серебром и золотом светятся доспехи стоящих впереди князей и воевод. А воины, хотя и много их, снаряжены не богато.
- Конные еще туда-сюда, а больше пеших, и тут доспеха ни на ком не увидишь. Кто в тягиляе, а кто и просто в кожухе и в войлочной шапке, с понашитыми сверху железными бляхами и пластинами. На ногах лапти.
- Щиты деревянные, у кого обитые кожей, а у кого и так. Да и плетенных из лозы немало. Но люди глядят весело и биться будут, знают, что идут за святое дело, и что с ними Бог. А доспехи и щиты, что же? Где их напастись на эдакое войско!
А вот и мещеряки, с князем своим Юрием Федоровичем. Ныне их с русскими почти и не различишь, а ведь дед родной этого князя, Беклемиш, еще был язычником. Только и остались у них от мещерской старины кожаные шапки да такие же латы, но это неплохо, в битве они надежней тягиляев.
Объехав еще несколько полков, приведенных удельными князьями, Дмитрий Иванович, за которым следовало теперь не менее сотни военачальников, свернул вправо и поехал вдоль той стороны поля, где были выстроены войска, собранные в московских землях.
Здесь, под желтым стягом, с изображением святого Георгия Победоносца, первым стоял передовой полк, все коренные москвичи, под началом воевод братьев Всеволожских - Дмитрия, Владимира и Ивана Александровичей.
Этот полк, насчитывавший десять тысяч всадников, был гордостью Дмитрия. Лошади тут были на подбор, воины рослые, уже испытанные во многих битвах, почти все в кольчугах и в шишаках, с коваными круглыми щитами, при мечах и с длинными копьями, к которым, под лезвием, были приделаны железные крючья, чтобы стаскивать противника с седла.
- Эх, кабы все войско мое было таково, - думал Дмитрий, нарочито медленно проезжая мимо бородатых богатырей, провожавших его преданными глазами, - я бы тогда и татар, и литву, и немцев повоевал, ни единой пяди Русской земли под ними бы не оставил. Оно, правда, и так свое отберем, только долго будет и тяжко. Коли я не успею, сыны мои либо внуки сделают.
Далее стоял Коломенский полк, куда главным воеводою был поставлен государев свояк, Микула Васильевич Вельяминов, а за ним Владимирский и Юрьевский полки, под водительством боярина Ивана Окатьевича Валуева и племянника его Тимофея Васильевича.
- И эти все хороши, - думал Дмитрий, пытливо оглядывая нескончаемые ряды воинов, тянувшиеся мимо. - На многих доспехи, лапотников почти не видать, и оружны, как подобает. А вот костромичи похуже, - мысленно отметил он, подъезжая к следующему полку, перед которым сидел на коне воевода Иван Григорьевич Драница.
Рыжие усы его уже запорошила седина, он был в русских доспехах, но на боку его висел тот же самый клыч в малиновых ножнах, с которым он, двенадцать лет тому назад, приехал из Прусской земли поискать счастья в службе Московскому князю.
- Погодь, Миша, - придерживая коня, обратился великий князь к боярину Бренку, - тут же у нас воеводою был поставлен Иван Квашня. Куды он подевался?
- Занедужил Иван Родионович, княже. Цельную ночь брюхом маялся и ныне лежит кулем. А Драница у костромичей вторым.
- Стало быть, расквасился наш Квашня. Ну, гляди, коли завтра ему не полегчает, пускай остается в Коломне. Драницу на его место главным, а в подручные ему братьев Нелидовых.
– Нелидов Иван с Серпуховским ушел, княже, а Юрия взял с собою посол твой, Тютчев.
- Ну, тогда Кожина и Белоусова к Дранице.
- Сделаю, как велишь, Дмитрий Иванович.
- И еще, чтобы не забыть: Валую в помощь добавь Федора Грунка и Михаилу Челядню. Велик Владимирский полк, туда надобно поболе воевод поставить.
- Не забуду, княже.
Миновав Дмитровский полк, с воеводою Михайлой Ивановичем Окинфиевым, великий князь подъехал к Переяславскому, стоявшему на московской стороне поля последним.

                17


Иноки Пересвет и Ослябя, встав на колени, молились на пологом Донском берегу. Холодом, сыростью тянуло от воды. Лежал на воде молочно-густой, осенний уже, туман.
- Чую я, брат, завтра головы сложить нам придется. Не ступим мы боле на тот берег Дона, - молвил Ослябя, поднимаясь с колен.
Заключил его витязь Пересвет в свои богатырские объятия:
- Мужайся, брат. Тяжелый крест мы несем. На кресте вся земля Русская. Нельзя унывать.
- В Троице теперь служба. Свечи горят, хоры многогласые. Рожество Богородицы завтра, день-то какой, - молвил Ослябя.
Кивнул Пересвет.
- Добрый это знак. Не оставит нас Пречистая Богородица, заступница наша.
Ближе к полуночи ветер с Дона стих. Теплая установилась ночь, тихая. Мало кто спал в стане русских воинов. Кто-то молился, кто-то зашивал рубаху, кто-то точил меч и саблю, чинил поврежденный при переправе доспех. Тихо ржали стреноженные кони.
К князю Дмитрию прискакал посланный с разведчиками боярин Семен Мелик и взволнованно сообщил, что хан Мамай со всеми силами уже подходит. Более того, передовой русский полк уже бился с татарами. Теперь лишь река Смолка разделяет оба стана.
Выслушал его князь Дмитрий, кивнул. Он понял уже, что наутро начнется страшное побоище между воинствами. Князь велел позвать Боброка и сел на коня.
Перед ним, покрытое теплым ночным туманом, раскинулось обширное поле, прорезанное оврагами, заросшее кое-где редким лесом, с небольшими возвышенностями и болотистыми низинами.
Как всегда неспешно, подъехал на своей серой лошаденке Боброк.
- А, вот и ты воевода, - приветствовал его князь. - Не знаешь, как это поле называется?
- Куликовым кличут. Куликов тут много, птиц болотных, - сразу ответил Боброк.
Он успел уже опросить разведчиков. Вдвоем, без охраны, выехали князь Дмитрий и воевода Боброк в поле. Медленно ехали они сквозь туман. Вслушивались в ночные шорохи, всматривались в складки овражистой местности. Решали, как расставят завтра войска.
- Любят татары с крыльев заходить и в тылы прорываться, - говорит князь Дмитрий Боброку. - Надо так рати расставить, чтобы упирались наши крайние полки в затоны и овраги. Переломают там ноги татарские кони.
Останавливается Дмитрий, осматривается:
- Хорошее место. Здесь будет стоять полк правой руки - Андрея Ольгердовича, князя Ростовского, рать. Примкнет она к этому оврагу, не обойдут ее татары. Как овраг называется?
- Овраг Нижнего Дубика, - вспомнил Боброк.
Дальше едут князь с воеводой.
- Здесь, - говорит князь Дмитрий, - поставим мы Большой полк, главную нашу силу. Будет он под началом у Глеба Брянского и московского воеводы Тимофея Вельяминова. Сюда, как поймут татары, что не обойти им крылья, главный удар придется. За большим полком поставим мы Дмитрия Ольгердовича с его ратью. Не дай Бог, сомнут татары Большой полк - ударит на них Дмитрий Ольгердович, тезка мой.
Кивает Боброк, соглашается. Идут белый княжеский конь и лошаденка Боброка, бок о бок. Сбруей позванивают, шеями трутся.
- Кого по левую руку поставишь, княже? - спрашивает Боброк.
- Князей Белозерских. Прикроет их от первого натиска татар речушка Смолка, а как перейдут ее татары - туго придется князьям Белозерским.
Едут дальше Дмитрий с воеводой.
Заходят кони в Зеленую Дубраву. Спешивается здесь князь Дмитрий, прислоняется щекой к теплой коре молодого дуба. Держит Боброк обоих лошадей в поводу. Чувствует, что-то важное скажет князь.
- Здесь в этой дубраве, Боброк, разместим мы Засадный полк. Отборную нашу конницу. Укроет Засадный полк Зеленая Дубрава своей густой листвой. Большая надежда на этот полк. Если прорвут нас татары, только он нашу рать выручит.
- Кого над Засадным полком поставишь?
Улыбнулся князь. Положил руку на плечо воеводе.
- Поставлю я над этим полком тебя, Боброк, и Владимира Андреевича, брата моего. Храбер он, да слишком горяч. Сдержи его пыл до поры до времени.
- А когда на татар ударить? - спрашивает Боброк.
- Погоди, пока сомнут они нашу рать и тыл свой покажут. Не спеши, не горячись, Боброк. Береги нашу лучшую конницу. Пусть увлекутся татары погоней, тут на них и ударишь.
Склонил голову опытный воевода. Понимает он, Засадный полк - последняя надежда русская. Если не он, то кто остановит татар? Ведя коней в поводу, вышли Боброк и князь Дмитрий из Зеленой Дубравы. Остановились на холме, смотрели, слушали.
Со стороны татарского стана доносилась громкая перекличка воинов, дикие крики, хохот. Слышалось позади него завывание волков. Носились по левую руку и граяли тучи воронья, предчувствовали богатую поживу.
По правую руку, глухо ударяя крыльями, пронесся гусиный клин, а за ним три лебедя. Трепетно плескали лебеди крыльями, как перед страшной бурей.
- Есть примета. К сече это, - негромко молвил Боброк.
Повернулись они к русскому стану. Ничего не слышно с русской стороны, видно только зарево словно от множества огней. Удивился этому Боброк. Костры и у татар пылают, да нет такого зарева.
- Не костры это. Свечи горят, что поставили за нас в храмах матери, жены и дочери наши, - тихо сказал князь Дмитрий.
Вспомнив старую примету, попросил он Боброка опуститься на колени и припасть к земле ухом. Встал воевода на колени, приложил ухо к сырой земле.
- Что слышишь, Дмитрий Михайлович?
- Слышу я, - отвечает Боброк, - горький плач. С одной стороны, татарка рыдает, с другой - русская девица. К чему бы это, княже?
Ничего не объяснил воеводе князь, сказал только:
- На все воля Господня.
Сели они на коней и поехали в русский стан. Уже занимался рассвет. Близился день страшной сечи. Не ведал тогда князь Дмитрий, что в ту же ночь в соборном храме Богородицы, в городе Владимире-на-Клязьме, чудесное было явление. Пономари, ночевавшие в церкви, увидели, как у гробницы Александра Невского вдруг сама собой зажглась свеча.
Из алтаря вышли два неведомых старца и, приблизившись к раке, сказали: “Восстани Александре, ускори на помочь правнуку своему, великому князю Димитрию, одолевающему иноплеменников”.
И тотчас, как живой, восстал из гроба князь Александр, а потом божились пономари, что сделались все трое невидимыми и исчезли. Чудесное это явление послужило к открытию и прославлению мощей святого Александра Невского, обретенных нетленными.

                18

Сюда воеводою был назначен Андрей Иванович, сын татарского царевича Серкиза, ныне московского боярина, состарившегося на службе Руси и слабого ногами, а потому оставленного Дмитрием в Москве.
К своему удивлению, князь увидел теперь старика царевича в полном боевом облачении сидящим на коне, рядом с сыном.
- Не ждал тебя здесь увидеть, Иван Ахметович, - промолвил Дмитрий, подъезжая к нему. - Что, не усидел в Москве?
- Приехал, княже, - с легким татарским выговором ответил старик. - С сыном буду. Не обвык я сидеть позади, когда другие в битву идут.
- Да нешто мало ты на веку повоевал? Чай, заслужил отдых. Ну, куда ты, с твоими-то ногами?
- Ноги ничего, государь. На коне я еще крепко сижу.
- Ну, а коли с коня собьют? Стар ведь ты, друже!
- Бог был милостив к моему роду, князь: у нас никто еще не умирал на постели. Коли я его сильно не прогневил, верю, что и мне он пошлет хорошую смерть.
- Стало быть, идешь ты со мною, чая этой хорошей смерти?
- За хлеб и за ласку твою, Дмитрий Иванович, хочу послужить тебе еще, как могу, - ответил царевич, поднимая на Дмитрия чуть раскосые и уже обесцвеченные старостью глаза. - А жизнь и смерть наша в руках Божьих.
С минуту Дмитрий молча глядел на старика, потом подался вперед и крепко сжал его руку.
- Эх, Иван Ахметович, верный ты друг. Ежели бы все служили мне, как ты, иного бы не желал. Ну, что ж, коли так, езжай с нами, и да сохранит тебя Господь!
Третью сторону поля занимали войска, приведенные братьями Ольгердовичами и русскими удельными князьями, находившимися под властью Литвы.
Взглянув на них, Дмитрий не мог скрыть своего удивления и радости: такой помощи с этой стороны он не ожидал. Тут было не менее шестидесяти тысяч воинов, все на конях и в большинстве хорошо вооруженные.
Особенно выделялись псковичи князя Андрея Ольгердовича. То ли воеводы их так умело поставили, то ли и впрямь все они были такие, но, проезжая вдоль Псковского полка, Дмитрий видел перед собою одинаково рослых и крепких молодцов, даже лицами будто схожих.
Все их передние ряды были в доспехах, с железными щитами и копьями; среди начальных людей на многих были кованые немецкие панцири и шлемы с решетчатыми забралами, но в задних рядах Дмитрий заметил и тягиляи, что вызвало в нем легкую досаду.
- Богат Псков, да малость прижимист, - подумал он, - ему бы способно и всех в кольчуги одеть.
Но, подъезжая к сверкавшему позолотой колонтаряпсковскому князю, он сказал:
- Экие у тебя орлы, Андрей Ольгердович! Ты, может, нарочно таких брал, а неказистых оставлял дома? Гляди, плохой приплод будет у псковичей, ежели эти не вернутся с поля.
- Да нет, Дмитрий Иванович, во Пскове они все таковы. Крепкий народ псковичи.
- Ну, значит, к месту ты им пришелся, авось не сгонят, как сгоняли иных князей, - улыбнулся Дмитрий, оглядывая высокую и жилистую фигуру князя Андрея, который, несмотря на свои пятьдесят пять лет, казалось, находился в расцвете сил.
Отряд Брянского князя своим видом и численностью тоже порадовал Дмитрия Ивановича. Тут, среди воинов и воевод, его наметанный глаз замечал немало литовцев, и это заставило его внутренне усмехнуться:
- Сколько с ними пришлось повоевать, а вот теперь они за меня в битву пойдут, - подумал он.
За брянцами в поле стояло несколько отдельных, сравнительно небольших конных полков. Чьи они, Дмитрий не знал, но Бренко, по мере того как великий князь со своею свитой продвигался вперед, подсказывал:
- Смоленцы, с князем Иваном Васильевичем. Карачевцы. Козельцы. Новосильцы. Ельчане.
Смотр кончился поздно. После него на середину поля вышел епископ Герасим в сопровождении всего коломенского духовенства и отслужил напутственный молебен.
Потом, пока он благословлял князей и воевод, а затем, поворачиваясь на все стороны и высоко поднимая в обеих руках распятие, крестил стоявшие вокруг полки, священники и служки ходили по рядам и кропили воинов святой водой.
Перед тем как отпустить с поля войска, Дмитрий собрал вокруг себя всех старших военачальников и сказал им:
- Слушайте меня, братья! Надо бы мне слово молвить воинству, да не стану: все равно мало кто меня услышит, - эдакую рать, не то что голосом - глазом не охватишь. А потому слово свое вам скажу, вы же по полкам повторите: пусть всякий знает, что близится час пострадать за Русскую землю.
- Тяжко будет, и многие не вернутся с поля, но ежели оплошаем и Руси не быть, тогда всем пропадать. Только знаю, не оплошаем и врага побьем, и пусть все тому верят, как я верю! Сила наша велика, но сильнее того мы помощью Божьей, заступничеством всех святых земли нашей и молитвами угодника Сергия.
- Пусть же каждый, не щадя живота, постоит за Русь, за святыни православные, за семьи свои, за родные города и села! И людям скажите: сам я буду биться бок о бок с ними, как простой воин, и коли приму за Отчизну венец мученический, буду рад, ибо для себя лучшей кончины не мыслил.
С минуту вокруг царило молчание. Потом чей-то голос возле Дмитрия произнес:
- Великий государь! Какая ж то будет победа, ежели татар прогоним, а ты падешь?
- За Русь будем биться, не за меня, - ответил Дмитрий. - Я же, поелику от Бога получил власть, богатство и честь больше, нежели все иные, перед ним и перед землею своей наибольший должник. Ну, о том кончено, - добавил он другим голосом. - Уводите с поля людей, а завтра с зарею в поход! До Лопасни пустить наперед пеших и обозы, конница выступит днем либо двумя позже. А уж за Окою пойдем иным порядком.
Великий князь уже собирался уезжать с поля, когда к нему приблизилось несколько человек, судя по одежде, купцов. Разом сняв шапки, все они поклонились в землю.
- Дозволь слово молвить, великий государь, - сказал стоявший впереди других купец Хаврин.
- Молви, - ответил Дмитрий, придерживая коня. - Кто такие?
- Сурожские гости мы, великий государь.
- Сурожане. Некомата дружки? - нахмурился Дмитрий.
- Не кори нас им, батюшка государь, - воскликнул Хаврин. - Какой он нам друг, разбойник проклятый. Что сраму-то за него натерпелись. Он нам лютый ворог, как и тебе.
- Чего же хотите вы? - смягчаясь, спросил Дмитрий.
- Челом тебе бьем, княже великий: Русь и нам стала матерью, хотим за нее головы сложить! Повели принять нас в твое войско.
- Добро, - сказал Дмитрий, секунду подумав. - Коли так, и Русь вас и детей ваших не забудет. В войско вас беру. За торговой надобностью ездите вы по разным странам, так вот, кто из вас жив останется, пусть расскажет там, как билися мы за родную землю. Михаила Андреевич, - обратился он к Бренку, - поставь их по разным полкам, чтобы добре всю битву увидели.
Ночью великого князя разбудили: возвратился из Орды боярин Тютчев. Дмитрий пожелал его видеть тотчас и, наспех одевшись, принял своего посла.
Тютчев, скакавший несколько дней почти без отдыха, был покрыт пылью и еле держался на ногах от усталости, но его почерневшее от солнца лицо излучало безмятежное спокойствие, которое сразу передалось и Дмитрию.
- Слава Христу, - воскликнул он, обнимая воеводу, - жив ты, Захар Матвеич! Боялся я за тебя. Ну, как? Говорил с Мамаем?
- Говорил, великий государь.
- Ну и что? Да ты садись, чай, притомился изрядно. Где застал орду?
- За Доном, княже, чуть ниже Красивой Мечи.
- А велика ли она?
- Велика, но не столь, как Мамай кажет. Более трехсот тысяч едва ли будет.
- Ну, сказывай все, с самых начал.
- Доехал я без помех, княже, и принял меня Мамай в тот же час, поначалу будто милостиво. Спросил о твоем здоровье, все по чину, должно, думал, что ты согласился платить ему десятину и с тем меня прислал.
- Но когда вычитал ему толмач твою грамоту, он враз озверел. Стал кричать, что еще до зимы обратит Москву во прах и что ты будешь ему ноги целовать. Снял с себя чувяк и мне сует, - на, говорит, отвези своему князю, чтобы загодя целовать его наловчился.
- Я, вестимо, не беру и ему ответствую, что о моем государе слушать мне такое не подобает. А свой чувяк, говорю, ты, хан, побереги: он тебе сгодится, когда будешь бежать от Москвы, ибо земля наша для татар колючая, коли побежишь босиком, попортишь ножки.
- Так и сказал? - в восхищении воскликнул Дмитрий.
- Так и сказал, государь. Юрий Нелидов да Тимофей Кикин при том были.
- Ну, а Мамай что?
- Он, сперва, обомлел на миг, а после крикнул страже, чтобы меня схватили и вели на казнь. Скрутили мне его нукеры руки, а он тогда спрашивает: может, я еще, что сказать имею? Я говорю: сказал тебе такое, ибо не стерпел поношения своему государю, а больше сказать мне нечего. И ежели у тебя обычай казнить послов, я готов принять муки и смерть.
- Ну, тут он чуток подумал и велел слугам отпустить мои руки. - Вижу, говорит, что ты князю Дмитрею верный слуга, а я бесстрашных людей люблю. Скоро, говорит, тебе некому будет служить на Руси, тогда приходи ко мне, я возьму тебя в службу и поставлю высоко. Теперь же ворочайся к своему государю, и коли не хочешь везти ему мой чувяк, - отвезут мои послы, коих отправлю с тобой; им же дам грамоту для князя Дмитрея.
- Ну, наутро выехал я в обрат, и со мною четыре Мамаевых посла, а при них нукеры. К ночи приехали мы на то место, где оставил я свою сотню. Узревши ее, послы было всполошились, но я их успокоил, что это-де мои люди и что будут они нам охраной.
- Повечеряли дружно и легли спать, только средь ночи велел я своим молодцам всех нукеров повязать, а послов привести ко мне. Подвели их к костру, и я говорю Казибеку, давай, князь, Мамаеву грамоту, буду ее читать.
- Он, вестимо, уже смекнул, что дело их плохо, не сказал и полслова, дает. Прочел я, плюнул в ту грамоту, разорвал ее надвое и подаю Казибеку: садись, говорю, теперь на коня и вези эти шмотья обратно Мамаю, скажи ему, что к русскому государю так писать негоже. Да и чувяк не позабудь ему воротить! С тем он уехал, а других послов и их людей я привез сюда, - может, ты пожелаешь их, о чем расспросить.
- Что же было писано в Мамаевой грамоте? - спросил Дмитрий.
- Да всякая похвальба и хула на тебя, государь. Неохота и повторять.
- Повтори все же.
- Слово в слово я не запомнил, но написал Мамай вроде того, что если жалеешь ты свою землю и не хочешь, чтобы всю ее вытоптали татарские кони, должен выйти ему навстречу, с покорностью и повиниться, что не способен править Русью. Тогда он тебя помилует и пошлет пасти своих верблюдов, а на Русь поставит другого князя.
- Малого он хочет, - засмеялся Дмитрий. - Что же, навстречу ему я выйду, только едва ли он тому останется рад. Ну, молодец же ты, Захар Матвеич, дай еще раз обниму тебя! Спаси тебя Господь за верность и за службу твою, век того не забуду! Мыслю я, что Мамай теперь так взъярился, что беспременно пойдет на нас, не ожидая Литву и Рязань. А мне того и надо!
- Он уже идет, княже. Следом за Казибеком послал я тайно из моих людей сына боярского Михаилу Лялина, наказавши ему высмотреть, что там будет. На третьем ночлеге он нас догнал и сказал, что в тот самый день, когда воротился к Мамаю его посол, орда стронулась и пошла вверх по Дону.
- Ну, слава Христу! Завтра и мы выступаем, авось успеем ударить на татар, покуда они одни. А ты, едучи Рязанской землей, ничего там не вызнал?
- Вызнал, государь: войско князя Олега Ивановича не вельми велико и ныне стоит близ реки Вожи, недалече от того места, где запрошлым годом побили мы Бегича.
- Прежде стояли они под самым Пронском, да вои его, как прознали о том, что собрал их князь в помощь Мамаю, - почали разбегаться, вот и увел их князь подале от городов и сел, чтобы не так бежали.
- Ну, оттуда он едва ли поспеет ко времени, да по всему видно, не слишком ему хочется и поспеть. Эти нам не страшны: если бы и дошло до дела, почитай, все рязанцы, кроме своего князя, сами бы на нашу сторону перешли. Иное Ягайло. Знать бы, наверное, где он?
- Передовой литовский полк ныне стоит в Одоеве, княже, а сам Ягайло, со всею своей силой, к нему подходит. Так мне сказал в пути человек, который ехал прямо оттуда.
- Должно быть, то истина, потому что сегодня и здесь такие слухи были. Ну, добро, Захар Матвеич, иди теперь отдыхай, да и я посплю. Завтра день будет трудный.
Двадцатого августа, выслав вперед большой разведывательный отряд под начальством воеводы Семена Мелика и детей боярских Игнатия Кренева, Петра Горского, Фомы Тынина, Карпа Олексина и Петра Чирикова, с наказом бдительно следить за всеми передвижениями орды, Дмитрий Иванович с войском выступил из Коломны и через три дня прибыл к месту переправы.
Здесь уже находился, со своим отрядом, князь Владимир Андреевич Серпуховской, который не терял времени даром: часть его людей разведывала броды через Оку, промечая каждый из них двумя рядами шестов, вбитых во дно реки; все остальные валили в лесу деревья и вязали плоты для перевозки телег и клади.
Сам князь Владимир и оба его набольшие воеводы - Данила Белеут и Константин Кононов руководили этими работами, кипевшими на обоих берегах одновременно.
На следующий день подошел отряд Тимофея Вельяминова, и началась общая переправа, продолжавшаяся три дня. Наконец, к вечеру двадцать седьмого августа, вся огромная рать, тысячи голов скота, предназначенного для ее прокормления, и бесчисленные обозы оказались на правом берегу Оки. Краем Рязанского княжества тронулись дальше, растянувшись на много верст.
Погода стояла жаркая, когда шли степью, солнце палило тяжело снаряженных воинов изнуряющим зноем, в лесных местностях было легче, но тут сильно задерживала теснота дорог, и потому войско двигалось медленно.
Только четвертого сентября подошли к большому селу Березуй, в верховьях Дона, где Дмитрий решил сделать дневку, чтобы подождать отставшие обозы.
Вечером того же дня разведчики Петр Горский и Карп Олексин доставили сюда захваченного в плен татарского мурзу, который на допросе сказал, что орда Мамая перешла на правый берег Дона возле Кузьминой гати, повыше Красивой Мечи, и сейчас находится в трех переходах от Непрядвы, где она должна соединиться с войском литовского князя Ягайло, который обещал быть там девятого, либо десятого сентября.
Получив это чрезвычайно важное сообщение, Дмитрий понял, что нельзя терять ни часа, нужно было как можно скорее сблизиться с Мамаем и заставить его вступить в сражение до подхода Ягайло.
Русское войско сейчас же двинулось дальше, по левому берегу Дона и утром шестого сентября стало лагерем против впадения в него реки Непрядвы.
В полдень с передовой заставы прискакал сам воевода Семен Мелик и доложил, что татары находятся у Гусиного брода, в одном переходе от них и, по-видимому, не зная, что войско Дмитрия стоит так близко, спокойно продолжают двигаться вперед.
Не оставалось никаких сомнений в том, что завтра Мамай будет здесь. Но, увидев русское войско на противоположном берегу Дона, захочет ли он немедленно начать битву, или, стоя за рекой, будет ожидать подхода литовцев?
Последнее казалось более вероятным, и это ставило под угрозу не только план Дмитрия, но и весь исход сражения, в этом случае пришлось бы самим переправляться через Дон на глазах у татар и вступать в битву в самых невыгодных для себя условиях, или же, оставаясь на месте и укрепив, как можно свой лагерь, ждать удара объединенных сил Мамая и Ягайло.

                19

И то и другое было плохо. Но оставалась еще одна возможность: перейти на правый берег Дона до подхода татар и занять там удобные для сражения рубежи.
Это обеспечивало Дмитрию наибольшие преимущества, но в случае проигрыша битвы обрекало все русское войско на гибель: находящаяся за спиной река, которая имела тут тридцать пять сажен ширины, при довольно крутых берегах, делала отступление невозможным.
Дмитрий понимал, что нужно идти на этот риск. От места переправы через Оку до Куликова поля войском было пройдено расстояние примерно в 180 верст. Это заняло десять дней. Он верил в свое войско, ибо знал, что оно крепко духом и будет сражаться стойко, верил и в то, что его собственными действиями руководит Бог.
А как раз в это утро прибыл к нему инок из Троицкой обители, с просфорой и грамоткой от своего игумена. В этой грамотке Сергий писал:
- Благословение Господне да пребудет с тобою и с воинством твоим, великий государь! Молюсь за тебя денно и нощно, без страху и с верою иди вперед, Бог и Пресвятая Богородица не оставят тебя своею помощью.
- Будто знал преподобный, - подумал Дмитрий, вспомнив об этом.
Его решение созрело, но, понимая исключительную важность предстоящего шага и связанную с ним ответственность перед родной землей, он все же счел нужным созвать на совет старших военачальников.
На этом совещании мнения разделились. Владимир Серпуховской, братья Ольгердовичи, князья Белозерские, Боброк, Бренко и многие другие горячо поддерживали великого князя. Но были и такие, которые считали более благоразумным остаться на левом берегу Дона.
- Пусть орда сама идет на нас через Дон, - говорил князь Иван Холмский, - мы ее прямо из реки будем принимать в копья, да еще скольких в воде подстрелим!
- Ну, а ежели Мамай не пойдет через реку? - возражали ему. - Тогда что? Нам идти на их копья и стрелы?
- Зачем нам идти? Будем ждать. Не для того же Мамай поднял все басурманские земли, чтобы на нас издали глядеть. Днем раньше, днем позже, а коли мы первыми не сунемся, придется идти и ему.
- Он-то пойдет, когда дождется Ягайло, только нам того попустить нельзя. А может обернуться и похуже: сговорившись с Мамаем, Ягайло перейдет Дон где-либо ниже и ударит нам в спину, когда орда начнет битву!
Разгоревшиеся споры прекратил Дмитрий Иванович. Он приказал боярину Бренку вслух прочитать грамоту отца Сергия, потом сказал:
- Слышали, братья, слово Радонежского угодника? Коли пойдем вперед, Бог нам поможет. А на споры ныне времени нет. Починайте возиться за Дон!
Переправа продолжалась весь день и всю ночь. Конница шла отысканными в разных местах бродами, пешие воины и телеги перевозились на плотах, а к вечеру уже пошли по двум наскоро наведенным через Дон мостам.
До самого рассвета на обоих берегах реки пылали громадные костры, освещая места переправы, слышались грохот колес по бревенчатым настилам мостов, ржание коней, окрики воевод и крепкая ругань сорвавшихся в воду людей.
Но дело шло споро, и еще до полуночи Дмитрий с облегчением увидел, что к восходу солнца все его войско будет на правом берегу. Сам он, перейдя реку одним из первых, вместе с князем Боброком-Волынским и с боярином Бренком до темноты объезжал прилегающую к берегу местность, прикидывая, как лучше расположить здесь полки.
С наступлением ночи все трое возвратились к Дону и еще долго сидели, совещаясь, у костра, под береговою кручей, куда великий князь приказал являться с докладом тем воеводам, полки которых уже закончили переправу. Бренко свинцовой палочкой тотчас отмечал их в своем списке.
- А счел ли ты, Михаила Андреевич, доточно, - сколько же есть у нас на сегодня войска? - спросил Дмитрий.
- Счел, государь: без малого двести тысяч и десять.
- Неужли столько? Да откуда?
- А вот, коли сумневаешься, погляди запись и сочти сам, - промолвил Бренко, протягивая ему список. - Тут у меня все наши полки расписаны.
- Долго будет. Сам знаешь, какое было мое учение, - невесело усмехнулся Дмитрий. - Почитай, с девяти годов и по сей день только на войну да на походы и доставало времени. Чти в голос, а я послушаю.
- Добро, Дмитрей Иванович, - сказал Бренко, придвигаясь ближе к костру. Боброк подкинул в него несколько сухих ветвей из лежавшей рядом кучи, и притухший было огонь сразу ожил и, негромко потрескивая, засуетился во тьме веселыми языками пламени.
- И вот еще, какое диво: не ведаю, отколь взялся, и как сюда поспел, но только, назад тому три дня, пришел к нашему стану Пермский князек по имени Аликей и привел с собою восемь сот воев. По обличью и по речи не наши, но говорит тот князь, что во Христа верует и что русы ему друзья, а татары вороги, и потому хочет он пособить нам супротив Мамая. Ну, я ему сказал, что всякой помощи мы рады и что Русь их службы не позабудет.
- Это добро, - промолвил Дмитрий. - Пусть привыкают к нам. Пермская земля прежде Великому Новгороду дань платила, ну, а ныне она к Москве тянется. Бывали уже ко мне и послы и подарки от Пермяцких князей. Живут средь них и наши русские старцы-просветители. Всего лишь за прошлым годом выдал я охранную грамоту ростовскому иноку Стефану, ехавшему туда.
- Муж достойный и вельми ученый, - сам угодник Сергий тогда за него просил. Был слух, - на почине чуть его не сожгли язычники, а потом сумел он с ними поладить, многих обратил в христианскую веру и ныне строит там церкви и учит народ. Может, и этот князь Аликей из его духовных сынов. После битвы, коли живы будем, я с ним еще потолкую. Ну, это не к делу,  чти дальше.
- Так вот, княже, если сложить всех воев, коих привели нам эти князья, будет сто сорок и восемь тысяч. Да более шести десятков тысяч собрали мы сами, в наших московских землях, волостях и уделах. Вот, стало быть, и получается всей нашей силы двести и десять тысяч, как я тебе прежде сказал.
- Никогда еще Русская земля такого войска не видывала, - воскликнул Дмитрий Иванович.
- Истину молвишь, государь. Почитай, вся Русь под твои стяги встала, - промолвил Боброк.
- Ну, положим не вся, - помрачнев, сказал Дмитрий. - Коли не говорить о Мамаевом прихвостне Олеге Рязанском, который скорее татарам пособит, нежели нам, - Новгород никого не дал, да и от Тверской земли, и смех и грех,  всего пять тысяч, с князем Холмским.
- А Кашинский князь?
- Ну, это более наш, нежели тверской.
- Был слух, в Великом Новгороде собрали нам в помощь войска тридцать тысяч и будто ведет их сюда сам посадник Иван Васильевич.
- Дорого яичко ко Христову дню. Наобещали с три короба, только завтра нам уже в битву идти, а где они, новгородцы-то? Знаю я их, на языке одно, а на уме другое. Небось, новгородская господа так уж была бы рада, ежели бы Мамай сокрушил Москву.
- Это так. Им своя мошна всего дороже. А вот еще суздальцы и нижегородцы, видно, стыда не имут.
- Ну, не скажи: и воев и бояр суздальских да нижегородских у нас в войске немало, - промолвил Дмитрий, - только лишь князя нет ни единого. Отбрехались, что будут, мол, стоять ратью на своих рубежах, - вдруг-де орда повернет на их земли, как прежде случалось. Ну и пусть стоят, не надобны они нам. Чай, всем еще памятно, как воевали они на реке Пьянее.
- Истину молвил, Дмитрий Иванович. И без них управимся. Господь за нас, да и ратью мы вельми сильны.
- Сильны-то сильны, да ведь и Мамай не слаб. Эх, знать бы сейчас, какова его подлинная сила?
- Андрюшка Попов сказывал - тридцать пять темь, а Тютчев говорит, и тридцати не будет.
- Сказывают разное, а истинного счета орде, поди, и сам Мамай не знает. Но я так мыслю, что тысяч триста у него есть беспременно. Это вполовину больше, нежели у нас.
- Не в силе Бог, а в правде, Дмитрий Иванович, - сказал Бренко. - С нами молитвы угодника Сергия и помощь Святой Троицы. Да и люди наши за землю родную будут стоять крепко. Побьем мы татар, вот увидишь!
- Побьем, Миша, не можно нам не побить. Только тяжко будет, ох, тяжко! Что слез-то прольют на Руси матери и жены, оплакивая мертвых!
Утром Дмитрий собрал старших воевод и князей и выехал с ними на расстилавшееся по эту сторону Дона обширное Куликово поле, чтобы еще раз осмотреть его и дать указания, как ставить полки.
Это поле, начинавшееся верстах в двух от берега Дона, представляло собой очень широкую, верст в двенадцать, а местами и шире, прогалину, с боков окаймленную лесом и длинным языком уходившую далеко на юг.
В ближайшей своей части, где Дон и Непрядва охватывали его сзади широким полукругом, оно изобиловало невысокими холмами, оврагами и речками с крутыми, заросшими берегами. Дмитрий еще накануне, при первом осмотре, решил остановиться именно здесь, с чем и князь Боброк, опытнейший из московских воевод, тоже был согласен.
Тут можно было удобно расположить свои войска, но особенно важно было то, что столь пересеченная местность не позволяла Мамаю сразу ввести в бой всю свою громадную орду и лишала татар возможности применять излюбленную ими тактику охватов и обходных движений.
Теперь предстояло выбрать место, на котором выгоднее всего было встретить первый натиск татар, и, применяясь к условиям, созданным тут природой, наилучшим образом расположить свои полки.
Военачальники изъездили поле вдоль и поперек, изучая характер местности, прикидывая расстояния и споря о том, как лучше использовать естественные рубежи.
Каждый высказывал свои соображения и предлагал свой план,– Дмитрий внимательно слушал всех, а сам молчал, остро поглядывая по сторонам из-под черных, сросшихся на переносице бровей.
Но когда, закончив осмотр, выехали на бугор, откуда хорошо было видно все поле, он в немногих словах изложил свой план распределения сил и точно указал, где стоять какому полку.
Согласно обычаю, русская рать была разбита на шесть отдельных отрядов-полков и поставлена крестом. В центре стоял Большой полк, численностью в пятьдесят тысяч человек, почти все из московских и владимирских земель, под началом воевод.
На полверсты впереди - Передовой полк, двадцать тысяч бойцов, все на конях, под командой князей Ольгердовичей и братьев Всеволожских. Запасный полк, тысяч пятнадцать, под начальством князей Тарусских и Оболенских, поставили позади Большого, чтобы он мог легко прийти на помощь туда, где в том окажется надобность.
Справа от Большого полка - полк Правой руки, тридцать тысяч воинов и главные воеводы: князь Андрей Федорович Ростовский и князь Андрей Федорович Стародубский, а под рукою у них Ярославские и Углицкие князья.
Правым крылом этот полк примыкал к обрывистому и заросшему лесом берегу речки Нижний Дубняк, что надежно защищало его от обхода, или от флангового удара.
По другую сторону Большого полка стоял полк Левой руки, под началом князей Белозерских, Федора Моложского и Глеба Друцкого. Этот полк насчитывал двадцать пять тысяч бойцов и слева был прикрыт лишь неглубоким оврагом речки Смолки, таким образом, левое крыло было наиболее уязвимой частью русского построения.
Дмитрий понимал, что во время боя татары это непременно обнаружат и постараются использовать, а потому именно с этой стороны, в лесу за рекою Смолкой, он приказал поставить Засадный полк, численностью в семьдесят тысяч всадников, под водительством испытанных военачальников: князей Боброка-Волынского и Владимира Серпуховского, в помощь которым были князья Федор Елецкий и Юрий Мещерский.
Этому полку было наказано до поры не ввязываться в сражение и ничем себя не обнаруживать, чтобы ударить на татар только в решающую минуту, если они начнут явно одолевать, или преследовать и добивать их, когда побегут с поля.
К двум часам дня все полки были разведены по местам, воинам приказали осмотреть и изготовить к бою оружие, потом отдыхать. Вскоре по всему полю закурились дымки костров, от бесчисленных казанков, котлов и мисок потянуло запахами каши, лука и мясного хлебова, волнами поплыл рокот негромких голосов. Кто-то попробовал затянуть песню, но тотчас оборвал ее.
- Петь будешь, как побьем татар, сурово сказал ему сидевший рядом седобородый воин, а ноне близких вспомяни да помолись.
В канун грозного сражения, решающего участь родной земли, люди были серьезны и сдержанны, никто не сквернословил и не гомонил, точно стояли не в поле, а в преддверии храма, в ожидании великого таинства.
Но ни страха, ни уныния не было.
- Это не княжья усобица, где невесть за что подневольный человек несет голову на кон, а война правая, за дома свои и за Святую Русь. В такой битве и Господь, и ангелы его пособят, - беспременно побьем поганых.
Так рассуждали и так верили воины, и за святое дело каждый готов был к тому, чтобы лечь костьми на этом поле, коли такова будет воля Божья. Только не все ведь лягут, будет немало и таких, что возвратятся домой со славою и с победой.
Поснедавши и помолясь, люди отошли от костров. Кто, найдя холодок, улегся спать, иные, собравшись кучками, негромко беседовали, вспоминая всякую бывальщину и родные места, те, у кого не было на завтра чистых рубах, отправились к ближайшим ручьям и речкам, постирать свои.
Яркий солнечный день постепенно бледнел и гас, как бы проникаясь томительным предчувствием близкой грозы. Часа за два до захода солнца прискакали вестники от поставленной впереди стражи и сказали: идут татары. Вскоре их передовые тумены показались на открытом месте, верстах в четырех от русского стана.
Взрыв свирепых криков, долетевший оттуда, ясно говорил о том, что и они заметили неприятеля. Потоптавшись немного на месте, видимо в ожидании приказаний от хана, они продвинулись еще версты на полторы вперед и растеклись во всю ширину поля, разбивая свой стан.
До самой темноты к этому рубежу черным потоком текла с юга несметная орда. Шла она, видно, и ночью, ибо на татарской стороне все поле, доколе хватал глаз, светилось огнями костров и факелов, а в лагере их почти до рассвета слышались крики, движение и возня.
Дмитрий Иванович, хотя и знал, что татары не любят воевать ночью, все же приказал, помимо обычного охранения, выставить далеко впереди русского войска многочисленные сторожевые посты и бдительно следить за всем, что делается у противника.
Шатер великого князя был поставлен в безопасном месте, позади Большого полка. Целый день Дмитрий, поглощенный делами и заботами, в него не заглядывал, пришел лишь затемно, когда все распоряжения были сделаны и русский лагерь начал погружаться в сон.
Не раздеваясь, он лег на постель и попытался заснуть. Но, вместо сна, пришло чувство гнетущего одиночества и смутной, нарастающей тревоги. Все помыслы князя были с войском, ему казалось, что покуда он тут лежит, там, впереди свершается, или каждый миг может свершиться нечто непредвиденное и важное, отчего дальше все пойдет совсем не так, как предположено.
Этак промаявшись около часу, он понял, что здесь не уснет, встал, пристегнул к поясу меч, накинул плащ и вышел из шатра.
   Вокруг было тихо, в русском стане почти все спали. Миновав Большой полк, Дмитрий вступил в расположение Передового полка.
Тут тоже царило безмолвие, лишь отфыркивались и всхрапывали лошади на коновязях, да кое-где потрескивали догорающие костры, освещая блеклым червонным пламенем тела спящих повсюду людей.
Заметив в стороне молящегося на коленях воина в белой рубахе, Дмитрий подошел к нему. Увидев великого князя и узнав его, воин поспешно поднялся на ноги.
- Молись, брат, - промолвил Дмитрий, - я тому не помеха.
- Ништо, государь, еще помолюсь. А может, ты для какой службы человека ищешь? - помолчав, добавил воин. Это был крепкого сложения мужик, лет сорока, с лохматыми русыми волосами и стриженной вполукруг бородой.
- Нет, я так. Как звать тебя и откуда родом?
- Ефим я, прозванием Векша, а родом из-под Юрьева, княже.
- Уже бывал в войнах?
- Не случалось доселева. Был я в общине старостой, так меня в войско не брали.
- Что же, боязно завтра в битву идти?

                20

- Нет, княже. Чего бояться-то? Все под Богом ходим. Я ноне своею охотою пошел.
- А вот, молишься, когда другие спят. Значит, душа не спокойна.
- Так нешто я от боязни? За Русь сердце болит, что народу-то завтра ляжет! Молил я Господа, чтобы полегче далась нам победа.
- А веришь, что победим?
- Вестимо, верю. Завтра народ будет биться, как николи еще не бился, всякий разумеет, за что в сечу идет. Истинный Бог, побьем поганых, ты, государь, в том не сумлевайся. Хоть бы и воеводы оплошали, все одно побьем.
- Не оплошают и воеводы. А в победе и у меня сумнений нет, разве с такими людьми возможно не победить? - Дмитрий шагнул вперед, обнял воина и троекратно его поцеловал. - Всех не могу, а тебя одного за всех, - сказал он. - Ну, молись, брате Ефим, Христос с тобою, а я пойду. О том же и я молю Господа еженощно.
Эта короткая беседа с воином вернула Дмитрию душевное равновесие и уверенность. Выйдя за линию Передового полка, он с минуту поглядел на мерцавшие вдали костры татарского стана, затем расстелил под кустом свой плащ, лег и почти мгновенно уснул.
Проснулся великий князь от весьма чувствительного удара в бок. Приоткрыв глаза и все еще находясь во власти сна, он увидел стоявшую над ним темную фигуру, готовящуюся наградить его вторым пинком. Еще не вполне сознавая, где он и что происходит, Дмитрий сел, протирая рукой заспанные глаза.
- Так-то ты службу несешь, пес смердящий, раздался
   голос, по которому Дмитрий сразу опознал своего зятя, князя Боброка-Волынского. - Ну, не я бы на тебя набрел, а татары?
- Где татары? - вскакивая на ноги, воскликнул князь. - Окстись, Дмитрий Михайлович. Ты что, в разуме повредился?
- Матерь Божья! Это ты, Дмитрий Иванович?
- Слава Христу, хоть теперь признал, - засмеялся Дмитрий. - Чай, больше ругать не станешь?
- Прости для Бога, государь! Нешто могло мне на ум прийти, что это ты тут спишь? Подумал страж нерадивый на посту заснул, ночь темна, не видать, кто лежит. А ты, как здесь случился?
- Притомился малость, обходя стан; прилег тут да и заснул ненароком. Видать, уже поздно?
- Уж давно перешло за полночь.
- А ты что не спишь?
- Вышел стражу проверить да поглядеть, что у татар
   деется.
- Ну, пойдем вместе.
Князья молча прошли с версту и остановились, не доходя немного до речки Чуровки, на которой стояли русские передовые посты. Ночь была душной и темной, поздно взошедшую ущербную луну закрывали низкие облака; на юге, за татарским станом, яростно полыхали зарницы; зловеще и нудно где-то, совсем близко, выл одинокий волк, да вдали, на Непрядве, гоготали и хлопали крыльями гуси.
Позади, в русском стане, было тихо, словно и нет никого. У татар повсюду пылали костры, слышались крики, ржание коней, дикое, непривычное русскому уху пение и грохот бубнов.
- Видать, поганые, загодя победу празднуют, - промолвил Дмитрий. - Только не рано ли?
- Завтра им будет не до песен, княже. Вон, погляди на сполохи в небе, над самой ордой: рдяны, ровно бы кровь из них брызжет. То для них худая примета.
- А вот, к слову, Дмитрий Михайлович: сказывают, у вас на Волыни колдуны вельми искусны и знает через них народ много верных примет и гаданий. Может, и ты там чему научился?
- Перед битвой у нас слушают голоса земли, - не сразу ответил Боброк.
Он был лет на десять старше своего шурина, и Дмитрий с большим доверием относился к его военному опыту и житейской мудрости. - И кому дано понимать их, тот может сказать, чья будет победа.
- А ты можешь?
- Бывало, мог.
- А ну, спробуй!
Боброк лег на траву, правым ухом припал к земле, закрывши ладонью левое. Он лежал не шевелясь, так долго, что Дмитрия начало разбирать нетерпение.
- Ну, что слышал? - спросил он, едва Боброк поднял голову.
- Плачет земля, Дмитрий Иванович. Сперва, услыхал я лишь один стон и плач великий, а после стал различать в нем два голоса: в одной стороне вроде бы татарская женка голосит по мертвому, а в другой, жалостливо так,  ровно свирель пастушья, плачет русская дева. Без числа воинов падет завтра и у нас, и у татар. Но победа будет твоя.
- Как ты о том сведал?
- Стал я слушать еще, и вот там, где татарка плакала, помстилось мне, будто вороны закричали, а на русской стороне зазвонили колокола. Господь нам готовит победу, тому верь, государь.
- Слава Христу и Его Пречистой Матери, коли так, - перекрестился Дмитрий. - Устояла бы Русь, а что многие тут навеки лягут, не без того. Может, и нас с тобой завтра не будет. Не зря бы только.
- Зря не будет, да и мы, Бог даст, своими глазами победу увидим, - промолвил Боброк. - А ты все же отдохнул бы теперь, Дмитрий Иванович. Утром небось все силы снадобятся.
- И то, пойду. Твой шатер где?
 За Смолкой, в дубраве. Только я еще обойду стражу, протру ей глаза, ежели, что. Сейчас, перед рассветом, сугубо бдить надобно.
- Протираешь ты знатно, на себе спытал, - улыбнулся Дмитрий. - Ну, коли так, оставайся с Богом!
Проводив взором фигуру великого князя, скоро утонувшую во мраке, Боброк зашагал к полосе кустарников, окаймлявших речку Чуровку. Стало заметно светлее, близился рассвет, да и луна начала изредка проглядывать сквозь прорывы поредевших облаков.
На первых двух постах все оказалось в порядке. Но на третьем было неладно; дозорный сидел на кочке и, опершись на рукоять меча, поставленного меж колен, спал, негромко прихрапывая.
Боброк подошел тихо, как волк, изловчился и с силою ударил ногой по мечу. Воин, внезапно лишившись опоры, рухнул с кочки кулем и ткнулся головой в землю.
Он тотчас вскочил, еще не понимая, что с ним стряслось, но грянувшая, как с неба, затрещина разом привела его в себя.
- Коли десятник, ништо, - мелькнуло в мозгу, - даст еще раз-другой, того и будет.
Но, подняв глаза, обмер: перед ним стоял грозный Волынский князь, которого в войске боялись пуще всех иных воевод. Узнал его и Боброк: это был костромич Фомка Кабычей, незадолго до того схваченный в Москве за разбой.
Будь другое время, ему бы несдобровать, но поелику люди были нужны для похода, в меру постегав батогами, его поставили в войско, дабы честною службой искупил он свою вину.
- Тать шелудивый, - сурово сказал Боброк. - Тебе бы ныне за троих усердствовать, а ты в страже спишь, ровно и не Русь за тобой. Ну, пеняй на себя, ежели стоять невмоготу, будешь висеть.
- Князь пресветлый, - возопил Кабычей, понимая, что не мольбы о пощаде, а лишь находчивость может спасти его от петли. - В животе моем и в смерти ты волен. Только не спал я, милостивец, сгореть мне на этом месте, не спал.
- Вона, - насмешливо произнес Боброк. - Стало быть, это мне только привиделось?
Слово привиделось внезапно вдохновило Кабычея, который до этого и сам не знал еще, что станет врать в свое оправдание.
- Не спал я, княже, Богом тебе клянусь, - проникновенным голосом сказал он. - А было мне в тот самый час небесное видение.
- Видение? Да ты, никак, из разбойников одним скоком во святые угодил?
- Нешто только святым бывают видения, княже милостивый? Господь печется о всех. Может, через тое самое восхотел он наставить меня на путь правды и святости. Мало, что ли, святых смолоду бывали разбойниками?
- Вишь, куда ты наметил. Только не поспеешь ты стать святым, ежели так службу несешь.
- Помилосердствуй, княже, не прими греха на душу. Нешто моя в том вина, что на службе Господь послал мне видение?
- Что же такое тебе привиделось?
- Глянул я, княже, ненароком на небо и вот, вижу: летит с ордынской стороны облако великое и прямо на Русскую землю! Полыхают с того облака молоньи и громы, спущается оно все ниже, и вот почала выходить из него несметная рать.
- Но тут, со стороны полуденной, внезапно пришли два витязя юных, в светлых одеждах и с вострыми мечами в руках. Надысь, были то святые Борис и Глеб! И приступили они без страху к татарским воеводам, рекуче:
- Кто вам, поганым нехристям, сыроядцам проклятым, дозволил тревожить Святую Русь? И как почали сечь басурманов своими мечами, индо стон смертный пошел по всей ихней орде! В недолго время посекли всех до единого и само облако то искрошили в шмотья. А после, гляжу, святой Глеб прямо сюды идет, до меня. И тут я в страхе сомлел и сник, - энто как раз в тот самый миг было, когда ты подошел и вдарил, думая, что я заспал.
- Ну и здоров ты врать, - подивился Боброк.
- Пусть я в землю врасту, ежели солгал тебе, всесветлый князь. Истинно так все было, как я сказал. Надо быть, в этом знамение Божье, что пособят нам посечь татар святые Борис и Глеб.
Боброк пристально поглядел на Кабычея, усмехнулся, малость подумал, потом сказал:
- Ну, слушай теперь меня, провидец: в иное время я бы с тебя за такое велел спустить три шкуры. Одну за то, что в дозоре спишь, а другие две, дабы уразумел ты, что меня не столь легко обмануть.
- Но возблагодари Господа: сегодня нам твое видение вельми сгодится. С зарею будет тебе смена, ходи по полкам и всем пересказывай то, что и мне сказал!
Утром по всему стану только и судачили о том, что некоему святой жизни мужу, Фоме Кабычею, от Бога было в ночи знамение, чтобы русские воины шли в битву с верою и без страха, ибо будут среди них невидимо сражаться святые Борис и Глеб, коим Господь велел посечь орду.
Слыша такое, даже робкие укреплялись духом, и только лишь в сотне Кабычея, где он был хорошо известен, люди дивились и не знали, что думать.
- Это наш Фомка-то святой жизни муж? - говорил Вася Сухоборец, высокий и жилистый воин, судя по щеке, изуродованной шрамом, уже побывавший в битвах. - С эдаким святым да повстреваться в лесу, не приведи Господь.
- Шалыган, как есть, - подтвердил другой воин, Юрка Сапожник. - Чтоб меня ноне убил первый татарин, коли не соврал он про тое видение. Таким шпыням видениев не быват.
- Кто знает, братцы! Может, оно и вправду было, - промолвил огромный, похожий на лешего, но миролюбивый Федяй Зернов. - Не токмо попам да боярам Господь чудеса являет. Сподобляются того и простые люди.
- За простых людей, кто говорит. Да Фомка-то ведь разбойник.
- Ну и што? Разбойник о бок с самим Христом был распят.
- Эко сказал. Нешто наш Кабычей с того стал лучше? Что хошь говори, а не поверю я, чтобы ему было видение.
- А чего бы он стал врать-то?
- Вона, чего. Тут и дите уразумеет: выпялиться перед людьми, вот и врет.
- Он ловок, Фомка-то. За тую выдумку ему еще, гляди, и перепадет чегось.
В этот миг из-за ближайшего куста появился и сам Фома Кабычей. Он не шел, а шествовал, словно епископ, весь преисполненный сознанием своей значимости. С минуту все молча глядели на него, потом кто-то засмеялся, а Васюк сказал:
- А вот и сам преподобный угодник грядет! Здрав буди, честной отец! Так было тебе, говоришь, видение?
- Вестимо, было, - буркнул Кабычей.
- Ан врешь.
- Ан не вру. Ты, поди, послухай: все войско о том гутарит.
- Стало быть, всем приспел наврать. Ты что на язык, что на ноги скор. Коли совести нет, энти небылицы плести можно: поди узнай - было оно, или не было?
- Знать хочешь, было, или не было? - озлился Фома. - Ну, слухай сюды, жеребец меченый: идем со мною до Волынского князя.
- До Волынского князя? А на что он нам дался?
- А на то дался, что в тую самую пору он до мене подошел, и конец, того видения мы с ним вместях глядели. Вот и выкуси.
- Эвон что? - протянул Васюк. - А может и верно.
- Чего еще может? - сурово оборвал его десятник Гридя Хрулец. - Хватит языком-то трепать! Ежели Волынский князь к тому причастен, стало быть, прими за истину и больше нишкни. Чай, у него голова получше твоей.
Перед восходом солнца густой туман заволок Куликово поле. Покуда он не рассеялся, битву начинать было нельзя, но к шести часам все уже стояли на своих местах, в боевой готовности.
Воины в последний раз опробовали седловку коней, половчее приладили оружие и теперь томились ожиданием, ежась от утренней прохлады и изредка перекидываясь словами.
Многие, особенно те, кто еще не бывал в сражениях, истово и часто крестились, творя про себя молитвы. В восьмом часу заиграли трубы, и перед войском появился князь Дмитрий.
На белом коне, в сверкающих золотом доспехах и в накинутой на плечи красной епанче, он объезжал полки, коротко напутствуя их на подвиг. Все воеводы стояли уже на своих местах, и только окольничий Иван Кутузов вез за великим князем развернутый черный стяг с золототканым Нерукотворным Спасом.
- Братья, - говорил Дмитрий, - бейтесь крепко с татарами, ибо за веру отцов стоите и за Святую Русь! Ныне день Пресвятой Богородицы, на помощь ее и на доблесть вашу возлагаю все мои упования. Коли днесь победим, конец поганому татарскому игу навеки, а вам вечная слава. Бейтесь же, не щадя живота, и смерти не бойтесь, ибо если оплошаем и пустим татар на Русь, жизнь наша будет хуже смерти.
Закончив объезд, Дмитрий подъехал к группе воевод, стоявших впереди Большого полка.
- Редеет мгла, - сказал он, - скоро с Божьей помощью и начнем. Время уже и мне изготовиться к сече.
- Али ты не готов, княже? - с удивлением спросил боярин Бренко, оглядывая доспехи и оружие Дмитрия. - Кажись, у тебя все на месте и в справности.
- Слово мое было еще в Коломне: буду биться сегодня, как простой воин. Пойду наперед, а ты за меня станешь в Большом полку.
- Одумайся, Дмитрий Иванович. Такое великому князю не подобает. Должен ты стоять под стягом, на высоком месте и блюсти сражение, дабы всякий воин, видя, что жив ты, укреплялся духом и лучше бился. Бойцов у нас не счесть, а государь ты один.
- Дабы все государя видели на своем месте, наденешь мой доспех и епанчу, и стяг мой при тебе будет. Сменяемся и конями. А я, как положил себе перед Господом и перед моим народом, так и сделаю. - С этими словами Дмитрий сбросил свой алый плащ и начал отстегивать ремни золоченых оплечий и нагрудного зерцала.
- Княже! Не делай того, молю тебя, - воскликнул Бренко. - Коли себя не жалеешь, нас пожалей, - сказал Микула Вельяминов. - Ну, как убьют тебя, что с Русью станется? Вотчич твой Василей отрок еще, не удержать ему бремя власти в столь трудную пору.
- На вас уповаю, братья. Как мне с юных дней были вы твердой опорою, так и его не оставите своею помощью. А я не могу иначе: ужели хотите, чтобы, всех вперед призывая, сам я позади схоронился?
- Не токмо словом, но и делом хочу послужить Руси впереди других и дать пример слабым. На, надевай, - добавил он, протягивая Бренку свой шлем-иерихонку, - нету нам времени для разговоров!
Бренко, еле сдерживая слезы, надел доспехи и епанчу великого князя и сел на его коня. Дмитрий, оставшись в простой кольчуге и надев на голову стальной шишак, поданный ему, кем-то из воевод, теперь он мало, чем отличался от рядового воина.
- Ну, Миша, давай простимся, всяко может случиться, - сказал он Бренку. - С детских лет был ты мне набольшим другом, будь таковым и сыну, ежели что.

                21

- В том не сумлевайся, Дмитрий Иванович. Только ужели мыслишь ты, что, на твое место став, я сегодня меча не выну? Что хошь после со мною делай, но как бы ни обернулось, - назад я отсюда шагу не подамся, как и сам бы ты не подался.
- Стой крепко, но на рожон не лезь. Сам давеча сказал, что войско должно государя под стягом видеть. Ну, храни тебя Христос, - и, трижды поцеловав Бренка, Дмитрий вскочил на его коня и поскакал вперед.
Почти одновременно с Дмитрием к голове Передового полка подъехал один из находившихся впереди дозорных и сообщил, что приближаются татары.
В тумане их не было видно, но уже отчетливо слышались голоса и шумы, присущие движению большого войска. Шло оно медленно, видимо, как и русские, ожидая, когда прояснится.
Это случилось почти внезапно: подувший с Дону ветер в несколько мгновений рассеял туман, и противники увидели друг друга. Черный вал татарского войска, раскинувшись во всю ширину поля, стоял в двухстах саженях.
Версты на полторы сзади и чуть влево, на холме виднелся красный шатер Мамая, откуда хан приготовился наблюдать сражение. Заметив, что оба крыла орды отстали от середины, Дмитрий тотчас приказал Передовому полку продвинуться немного вперед, выдвигая фланги.
Медленно шли навстречу и татары. Когда расстояние сократилось шагов до ста, обе стороны остановились. Ордынские военачальники почему-то медлили с приказом начинать битву, выжидал и Дмитрий, не исключая того, что хан вступит в переговоры. Может быть, того же ожидал Мамай со стороны Дмитрия.
Дмитрий глянул по сторонам, огляделся и обомлел. Не одни русичи шли в бой за землю русскую. Слева от полка Левой руки выстраивалась для битвы татарская конница Касимовского князя Хасана, что посажен был Дмитрием на границе Рязанского княжества.
В Передовом полку отдельной ватагой стояли татарские кожемяки и бондари, что осели и прижились в Москве на Татарской слободе. Там же мелькали татарские лица волжской ватаги рыбарей.
Всех приняла русская земля и они приняли ее как родную мать, за что и шли биться против насильников и грабителей земли русской. Мамай шел погубить Русь, а значит шел и за их жизнями. Да и в ближайшем окружении Дмитрия было немало татарских князей.
Он понимал, что это будет решающая битва за жизнь всего русского народа, всей земли русской:
- Или мы побьем Орду, или погибнем все до единого, другого не дано, Мертвые сраму не имут! - так напутствовал перед битвой Дмитрий своих воинов старинным, боевым русским кличем.
Тем временем первые ряды воинов, распаляя себя, завязали крепкую перебранку, понося друг друга самыми обидными словами. Вскоре отдельных выкриков уже нельзя было расслышать в общем свирепом реве.
Наконец из ордынских рядов вырвался вперед огромного роста всадник, в черных стальных доспехах и с копьем в руке. Подскакав к русскому войску, он осадил коня и крикнул:
- Языком женка бьется, батыр бьется копьем. Колы ест такы храбры рускы свыня, чтобы нэ боялся быться с Темыр-бей, пусть ыдет напыред.
Надо немедленно принять этот вызов и победить татарина, иначе русское войско, еще не начав сражения, сникнет духом. Но кто может свалить этого великана?
Из рядов выехал прославленный своею силою витязь Григорий Капустин.
- Дозволь, великий государь, я сражусь с басурманом, - промолвил он.
Но не успел Дмитрий что-либо ответить, как к нему приблизился инок Пересвет:
- Во славу животворящей Троицы и Пречистой Девы, княже, благослови на подвиг.
Дмитрий в замешательстве оглядел смельчаков: оба телами истые богатыри, Пересвет чуть повыше, а Капустин пошире в плечах. Этот, вестимо, в бою гораздо искусен и годов на двадцать моложе, но инока Бог ведет, - не зря же благословил его в войско провидец Сергий. И князь, почти не колеблясь, сказал:
- Иди, отче, тебе вверяю русскую честь!
Пересвет поклонился государю, помолился коротко и, взяв из рук ближайшего воина тяжелое копье, тронул вперед. Он сидел на крепком вороном коне, но сам был, как обычно, в черной схиме, с медным крестом на груди.
- Погоди, отче! - крикнул Дмитрий. - Неужли так выйдешь? Надень хоть кольчугу, либо щит возьми.
- Мне того не надобно, государь, схима моя надежней кольчуги, а щитом мне молитва преподобного Сергия будет! - и с этими словами Пересвет выехал из рядов, навстречу татарскому богатырю.
- Ты зачэм, стары борода? - удивился Темир-бей, увидев его. - Я багатур на бытву звал, а поп мне нэ надо!
- Я с тобой буду биться, - сказал Пересвет.
- Со мной быться ты, поп? Значыт, рускы багатур нэт? Или рускы багатур за поп прятался?
- Хлипок ты, татарин, с русскими богатырями биться. Сперва спробуй русского попа одолеть. Становись в поле!
- Хлыпкы я? Поп одолеть? Еслы поп прышел смеяться Темыр-бей, смэх тыбе нэ будет, умырать будет! А потом с настоящим багатур буду быться! - с этими словами Темир-бей рванул повод и погнал коня в сторону.
Пересвет поскакал в другую. Разъехавшись шагов на сто, они повернули коней и остановились, прощупывая глазами друг друга. Из презренья к противнику татарин бросил свой щит на землю и, наставив копье, ринулся вперед.
Перекрестившись, Пересвет изготовил свое и поскакал навстречу поединьщику. Сшиблись они с такою силой, что взметнувшиеся на дыбы кони едва не опрокинулись навзничь. Ни один из бойцов не промахнулся: копье Пересвета, пробив кольчугу и грудь Темир-бея, на четверть выбежало из его спины.
Но и монах был сражен насмерть. Оба богатыря пали с коней на землю, только Темир-бей сразу, а Пересвет минутою позже, когда его конь уже влетел в русские ряды пехоты со смертельно раненым иноком. Уже лежа на земле, он приподнялся на локте, осенил русское войско крестным знамением и испустил дух.
Дмитрий во главе десяти дружинников-телохранителей вошел в середину Передового полка и растворился в нем. Так еще до битвы он стал бессмертным: пока жив хоть один воин, жив и он.
Русичи рвались в битву. Пылало в сердцах их воздымающее слово князя перед битвой.
- Земляки мои! - воззвал он. - Щит  Руси, станем же крепко! Кто медлит на бой - страшливу душу имат.  Воину  же,  или победить, или пасть. А кому не умирать!
   И люди Рус,  так  именовала  их  Византия,  дружно загремели мечами щитами, и кликнули кликом  страшным,  и  зазвенели  секирами,  и собрались кругом князя.
Ярость душила их - ярость к врагу-осквернителю - и взывала к возмездию. И немало способствовало  тому  то  чудное  знаменье,  что  встретило русские полки накануне, великое множество, без  числа,  налетело  орлов  и воронов и птиц разных, - будто облако великое, как никогда, нигде того не было, и, клубясь, играли птицы,  и  клокотали  орлы,  и  плавали,  ширяясь  крылами, колесом низвергались в воздухе, и сызнова подымались, и реяли и парили.
-  А  на  добро  нам это  знаменье,  -  сказали  тогда  старцы  и  мужи многоопытные.
Татарская конница шла, наращивая разгон. И когда прошла  она  тысячами  копыт  по рыхлой дерновине, по зеленому прибрежному  лугу,  выворачивая  землю, то сразу стал черным луг, будто перепахали его.
Ухала и стонала земля. Когда же вымчалась конница на холмистую половину поля, грянула по  кремню,  по камню, то от искр, высекаемых подковами,  зарево  стлалось,  точно  летели всадники по раскаленной земле.
На одно мгновение над полем повисла страшная, предгрозовая тишина. Потом воздух содрогнулся от ударившей в небо волны разноголосых криков, пронзительно запели боевые трубы, две живые стены, вздыбившись, рванулись вперед и, сверкая молниями клинков и копий, обрушились друг на друга.
Всю тяжесть первого удара принял на себя Передовой полк. Справа и слева от него были овраги, которые не позволяли татарам хлынуть на русское войско всею своей подавляющей массой, пока этот полк закрывал проход.
Тут завязалась жестокая и стремительная сеча, но, несмотря на громадные потери, русские более получаса держались стойко, не подавшись и шагу назад.
Но вскоре пешие греки Мамая, перебираясь через овраги, начали с боков засыпать их стрелами; спереди татары напирали стеной, драться приходилось в невообразимой тесноте, по словам летописцев, не было места, куда упасть мертвому, и Передовой полк был смят.
От треска и  лома  копейного  стал  будто  гром.  И падали мертвые, как снопы. Бились уже всем полным боем. Не до стрел уже  было,  не  до  арбалетов.
Свечою дыбились, криком страшным кричали кони, и кусались,  и  рвали  друг друга зубами. Русские секиры, копья,  мечи,  палицы,  буздыханы  и  двузубые топоры сшиблись  тут  с  ятаганами,  и  турецкими  саблями,  и  латинскими алебардами, и  с  чудовищной  булавою,  утыканной  трехгранными  стальными шипами, - немцы именуют ее утренняя звезда - ”Моргенштерн”.
Низвергнутые на землю, низринутые под копыта  коней,  стонали  раненые тяжко и умиравшие. Генуэзский легион пал первым со всеми своими метательными машинами.
Потеряв убитыми много тысяч бойцов, а из воевод князя Федора Туровского, он откатился назад и смешался с Большим полком, стоявшим за ним. Десятки тысяч ордынцев устремились теперь в открывшийся проход между оврагами и главными своими силами обрушились на Большой полк.
Но одновременно ударили они и на полк Правой руки, в попытке его опрокинуть и с этой стороны зайти в тыл русскому войску. Огромное сражение стремительно развивалось.
Обе стороны дрались с предельным ожесточением, вначале, пока место не освободилось за счет павших, почти в такой же тесноте, как в Передовом полку, ибо для сотен тысяч сражающихся не хватало ширины поля. Русским это было на руку: они могли успешнее отражать противника, наседающего спереди, не опасаясь фланговых ударов.
Стоя на невысоком, плосковерхом бугре, в середине Большого полка, боярин Бренко с трудом подавлял желание покинуть свое место под государевым знаменем и устремиться в сечу.
Но, помня наказ Дмитрия, да и сам понимая, что не только свои, но и татары его видят и принимают за великого князя, он все же оставался у стяга, с замиранием сердца наблюдая ход сражения.
Оно шло пока на сотню шагов впереди, медленно, но неуклонно приближаясь, по мере того, как ордынцы врубались в гущу москвичей и коломенцев, стоявших в первых рядах Большого полка.
Но видит Бренко: дорогою ценой платят поганые за каждый шаг, крепко стоят москвичи и коломенцы. Почти час уже ломит на них неиссякаемая сила орды, один басурман падет, а на его место, ровно из-под земли, вырастают двое других.
Звенит поле сталью, вскидываются на дыбы кони, стонет под их копытами земля; раскалывая щиты и пронзая груди, мечутся, искрясь на солнце, окровавленные жала копий; взлетают над головами клинки и палицы, растут груды мертвых тел, их уже, местами, и конь не перескочит, а русские всего чуть подались назад.
Вот четверо татар теснят славного богатыря Григория Капустина. Но, видать, невдомек им, на кого наскочили: первого поддел он на копье и, сорвав с седла, швырнул через голову, ровно сноп жита; двух других положил мечом, а последний, не углядел Бренко, куда и подевался.
А Капустин уже спешит на выручку к воеводе Андрею Шубе, которого с трех сторон обступили татары. Знатно бьется воевода, немало ворогов положил уже вкруг себя, но не впрок ему стал богатый фряжский доспех: все больше собирается возле него татар, по убранству видят, что это важный начальник, и облепили его, как мухи патоку.
Вот уже срубили Шубе алый еловец, еще минута и шлем с него упал, сбитый копьем. Кровью залилось лицо, но еще держится воевода. Поспеет ли Григорий? Попал он в самую гущу, но прет как таран, кулями валятся обочь его поганые.
- Подержись еще малость, Андрей Федорович, ужо-тко я здеся, - крикнул он.
Но уже не дослышал слов этих Шуба, сразила его татарская сабля. Наддал из последних сил Капустин, оттеснил ордынцев, чтобы не добили воеводу, коли еще жив.
Наклонился на миг с коня, воеводину смерть увидал, а свою проглядел: не упустили басурманы минуты, разом вогнали в него три копья. Перекрестившись, Бренко обратил взгляд в другую сторону, где незадолго до того видел он рубившегося Микулу Вельяминова. Но его уже нигде не было видно, и в этом месте татары изрядно продвинулись вперед.
- Неужто и он пал? - подумал Бренко. - А Дмитрий Иванович где же? Его и не различишь в простой-то кольчуге средь такого множества.
Михаила Андреевич начал искать глазами, и вскоре ему показалось, что в одном высоком воине, бившемся спиной к нему, он узнает великого князя.
Но вглядеться хорошо не успел, ибо в ту самую минуту москвичи дрогнули и все разом побежали назад. По орде раскатился торжествующий рев, и Бренко неожиданно увидел совсем близко от себя скуластые лица татар, распаленные яростью боя.
- Михаила Андреевич, - крикнул выросший перед ним Кутузов, - как повелишь со стягом? Его бы увезти немедля, иначе, не ровен час, возьмут поганые!
- Стяг оборонять будем, - ответил Бренко, обнажая меч. - Где он поставлен, там ему и стоять, покуда хоть кто из нас жив. Опамятуйтесь, братья! - крикнул он во весь голос, выезжая вперед. - Ужели отдадим нехристям нашу святыню и себя осрамим? Поглядите округ: русские полки стоят крепко, только вы бежите. А ну, с Богом и дружно, все на орду!
Ему удалось остановить бегущих и возле стяга началась лютая сеча. Татарские военачальники и беки, опережая рядовых ордынцев, со всех сторон устремились к бугру, на котором стоял Бренко.
Принимая его за Дмитрия, каждый из них думал теперь о щедрой награде и славе, которые ждут того, кто привезет Мамаю голову русского государя и его черное обагренное кровью знамя.

                22

Но лучшие московские витязи тоже спешили отовсюду на помощь Бренку. Покуда еще было время оглядываться, повел он глазами вокруг себя и близко увидел Ивана Драницу.
Воевода, лицом красный, как свекла, пробивался к нему, лихо работая своим тяжелым мечом; чуть поодаль, бог о бок ломились сквозь татар Тимофей Вельяминов, Семен Мелик и Александр Удалый, а за ними клином воины. Хоть бы поспели.
Но тут, шагах в десяти от себя, Бренко негаданно увидел Дмитрия. Он отбивался мечом от двоих теснивших его ордынцев и в тот самый миг, когда Бренко глянул, одного из них распластал мало не надвое.
Другой взмахнул было саблей, и несдобровать бы князю, кабы тут же не поддел поганого снизу копьем, какой-то пеший воин.
- Кажись, Васюк Сухоборец, - подумал Бренко, но что было дальше, уже не увидел, потому что тут на него самого налетели татары.
Телом могуч и в бою искусен Михайло Андреевич, против троих-четверых биться ему бы ничто. Но сейчас насело на него разом не меньше десятка.
Двоих он посек быстро, сам получив лишь легкую рану в щеку, изловчился было и на третьего, но тут закололи копьем его коня, и Бренко упал наземь.
Татары рванулись к нему, но на пути им встал Иван Кутузов, секунду спустя подоспел Драница, и они вдвоем сдержали натиск, покуда Бренко выбирался из-под туши коня.
Едва встал он на ноги, пал с рассеченной головой Кутузов. Бренко мигом ухватил его лошадь за повод и занес ногу, чтобы вскочить в седло, но тут ударили его самого копьем в бок, и он снова упал.
Однако рана была не смертельна, приподнявшись и силясь встать, он еще увидел, как подняли на копья Драницу, потом трое татар, соскочив с коней, кинулись к нему. С другой стороны, с палицей в руке, путаясь в полах схимы, подбегал инок Ослябя.
- Это тебе за брата Александра, поганый, - прохрипел он, опуская палицу на голову первого татарина. - Молись за меня, отче Сергий, - и размозжил голову второму.
Но тут сабля третьего сразила его самого. Обливаясь кровью, он выронил палицу и грузно повалился на Бренка. Михаил Андреевич, лежа навзничь, слабеющей рукой попытался спихнуть с себя мертвое тело.
Но не успел, холодное лезвие копья, дробя зубы и обрывая жизнь, вошло ему в рот, пригвоздив к земле. С победными криками ордынцы ринулись теперь к государеву знамени.
Только один из них, спрыгнув с лошади и на ходу вытаскивая нож, подбежал к телу того, кого принимали за князя Дмитрия. Но, сорвав шлем с головы убитого и вглядевшись в изуродованное ранами лицо, он отпрянул с криком:
- Это не он!
- А ты сюда погляди, - раздался сзади насмешливый голос.
Татарин быстро обернулся и в чернобородом всаднике, который в это мгновение снес ему голову, еще успел узнать русского великого князя. Узнал его и Дмитрий: это был Борак-сеид, месяц тому назад приезжавший к нему послом от Мамая.
К знамени, укрепленному на бугре, между тем подскакали одновременно с полсотни татар и Семен Мелик, со своими людьми. Сюда же спешил и Дмитрий, а с ним вой Гридя Хрулец, Васюк Сухоборец и с десяток других, но возле самого бугра налетели на них Мамаевы косоги, и пришлось с ними биться.
За государев стяг сражались на пределе ярости. Тут исступленно секлись и конные и пешие; раненые и сбитые с коней катались в обнимку, давя и терзая друг друга, оставшиеся безоружными дрались ногами, обломками щитов и копий, с разбега били противника головой в живот.
Наконец одному из татар удалось перерубить саблей древко знамени, и оно упало на землю. Несколько минут возле него шла кровавая свалка, в которой ничего нельзя было разобрать, потом черно-золотое полотнище снова взмыло над бугром: воевода Семен Мелик высоко поднимал его одной рукой, в другой был меч, которым он оборонялся от ордынцев.
Но их набегало сюда все больше, вокруг бугра они в неудержимом порыве теснили москвичей, которые, со смертью Бренка, снова стали откатываться назад.
Прошло не много минут, и пал храбрый воевода Мелик, пронзенный копьем; с разрубленной головой лег на него юрьевский смерд Ефим Векша, подхвативший падающее знамя; саблями иссечен Тимофей Вельяминов, приспевший было на помощь.
И орда с торжествующим криком хлынула через бугор. Казалось, еще немного, и Большой полк будет разрезан надвое, но в этот миг ударили сбоку владимирцы.
Оказавшись в задних рядах русского построения, они до сих пор не участвовали в битве. Но теперь, когда частью перебитые, частью схлынувшие москвичи освободили им место, они всю свою нерастраченную силу обрушили на зарвавшихся ордынцев.
На бугре возобновилась злая сеча. Уже почти на вершине его нашел славную смерть набольший владимирский воевода, боярин Иван Окатьевич Валуй. Но племянник его Тимофей пробился к поверженному знамени и поднял его над сражающимися.
По русским рядам, ширясь и вливая в сердца отвагу, прокатился победный крик. Татары отступали, не прекращая жестокого сопротивления.
Снова, нахлынув массой, они попытались повалить русский стяг. Тимофей Валуевич успел передать его двум подбежавшим воинам, чтобы, привязав перерубленное древко к копью, снова укрепили его на прежнем месте, а сам стал впереди, прикрывая их.
Шесть, или семь татар, обступив молодого воеводу, сыпали на него сабельные удары. Отбивался он ловко, пока мог, но скоро ему отрубили руку, и он упал.
Подбежавший дворецкий его, Иван Кожухов, заслонив своего господина, вступил в неравный бой с татарами. Двоих он успел убить, прежде чем остальные изрубили его в куски, а потом прикончили и раненого Валуевича.
Но от знамени их сейчас же отбросили набежавшие во множестве владимирцы. Москвичи и коломенцы, ободрившись, снова крушили ордынцев с другой стороны.
Позади врубившегося в Большой полк лучшего татарского тумена русские ряды сомкнулись, и этот тумен был уничтожен до последнего человека.
Остальные отхлынули, и после страшного трехчасового боя русские, наконец, смогли перевести дух и осмотреться. Потери их были очень велики, во многих сотнях осталось по двадцать человек; из московских воевод в центре уцелел один Иван Квашня, и начальство над Большим полком принял князь Иван Васильевич Смоленский. Зная, что сражение вот-вот возобновится, он приказал трубить сбор и приводить оставшихся людей в порядок.
Еще раньше того была отбита атака орды на полк Правой руки. Здесь татары всю силу удара сосредоточили на правом крыле, рассчитывая вдоль речки Нижний Дубняк прорваться в тыл русскому войску.
Но стоявшие тут угличане уперлись крепко и дрались с предельным мужеством. Из шести углицких князей в этой битве пало пятеро, а с ними и князь Семен Стародубский.
Полегло больше половины воинов-угличан, много ярославцев и Стародубцев, но опрокинуть их татарам не удалось, и на третьем часу сражения они отступили.
Затишье продолжалось не долго. Разобравшись теперь в особенностях русского построения и правильно определив его наиболее уязвимое место, Мамай обрушил все силы орды на полк Левой руки, приказав своим темникам сбить его любой ценой и с этой стороны выйти в тыл Большому полку.
Первый удар стоявшие здесь белозерцы выдержали не дрогнув, но татары, не считаясь с потерями, бросали в битву новые тумены, и с каждой минутой сеча становилась все более кровавой и напряженной.
И воины и воеводы Левого полка дрались с беспримерной доблестью. Тут все понимали, что от их стойкости зависит участь Большого полка, а может быть, даже исход всего сражения, и потому, не жалея жизней, старались удержать страшный натиск врага.
Вот, заметив, что в одном месте татары прорвали русские ряды и врубаются вглубь, бросился на них московский воевода Иван Семенович Мороз, с сыновьями Фирсом и Львом да с полусотней всадников.
Они сдержали напор орды, покуда оправились и подоспели сюда другие, но сами все были изрублены. Пал смертью храбрых старый князь Федор Романович Белозерский, не надолго пережил отца и князь Иван.
Без счету полегло и простых воев, имена же их записаны у Бога в поминальнике, и поредели ряды Левого полка, как колосья под градом. Видя, что возликовали татары и рвутся вперед, собрал князь Глеб Иванович Друцкой вокруг себя сотни три воев, кои были поближе, и кинулся с ними без страху, смерти навстречу.
Сам он схватился с татарским темником, долго с ним бился, ловок и силен был поганый, но когда одолел его князь Глеб и оглянулся, никого уже не увидел из своих воев, кругом были татары. И положил князь Глеб свою молодую жизнь в неравном бою.
Когда уже иссякали последние силы белозерцев, подошел к ним на помощь Запасный полк, и сеча разгорелась яростней прежнего. Но Мамай, окрыленный успехом, не жалел людей, татары шли вал за валом, и казалось, их уже ничто не может их остановить.
Под их бурным натиском Запасный полк таял, как льдина на солнце, хотя и сражался храбро. Рубясь в первых рядах, сложили здесь свои седые головы князья Федор и Мстислав Тарусские.
Видя смерть стариков, возгорелся гневом князь Андрей Константинович Оболенский и дал себе зарок: за каждого из дядьев убить по три татарина, или самому живу не быть.
Ростом невелик, но ровно из стали вылит князь Андрей и в бою искусен. Летает он по полю на быстром коне, словно ангел смерти, рдеет на солнце золоченый шлем, вьется над ним голубой еловец: где махнет саблею, там и валится татарин с седла.
Вот уже троих срубил - это за дядю Мстислава, и еще троих - за Федора, и еще двух, на додачу. Стал высматривать девятого и видит: лежит на земле сын его любимый Семен, пронзенный копьем.
Покачнулся князь Андрей, помертвел весь, медленно осенил себя крестом. Разве же за это троих убить? Тут и целой орды мало! Бросился он в самую гущу татар и рубил их, как исступленный, уже не считая, покуда его самого не забили  копьями.
На исходе второго часа силы левого крыла были сломлецы и оно начало отходить к Непрядве, оторвавшись от Большого полка, который тоже отбивался от наседавших спереди татар, но стоял крепко.
Заметив беду, приспел на помощь князь Дмитрий Брянский, остатки своей дружины несколько тысяч человек, уцелевших после битвы в Передовом полку он бросил в прорыв, пытаясь сдержать хлынувшую в русские тылы орду.
Но в короткое время половина брянцев была изрублена, остальные, истекая кровью, стали подаваться назад, смешиваясь с остатками разбитого Левого полка.
И тут нежданно увидели великого князя на самом берегу Смолки, под деревьями, он и еще три воина, один, как и князь, в кольчуге, а другие два в тягиляях, бились против десятка татар.
Притомился Дмитрий в долгой сече, пот заливает и ест глаза и не дает рука прежней силы, а дух перевести минуты нет. Не один уже раз его бы настигла смерть, да, видя, что заслабел князь, крепко прилепились к нему три воя, Сенька Быков, Федяй Зернов и Юрка Сапожник, куда он туда и они, и дружно стоят за своего государя.


                23

Был еще с ними четвертый - Федор Холоп, да отлетела душа его к Богу, принял в грудь копье, которое целилось в  Дмитрия. И плохо им тут пришлось: свалил одного татарина Дмитрий Иванович, но другой тут же выбил у него меч и замахнулся было саблей на безоружного князя.
Но Юрка Сапожник не проглядел, вовремя подсек басурмана. Соскочил Федя Зернов на землю, поднял меч и хотел дать его Дмитрию, но в этот самый миг достала его татарская сабля, а под государем пошатнулся конь и пал, придавив собою всадника. И хоть закрыли его собою Юрий Сапожник и Сенька Быков, татары накатили разом.
Быкова крюком сорвали с седла, Юрку отсекли руку, и один ударил копьем в бок силившегося подняться князя. Дмитрий снова упал и, сотворив молитву, ждал уже неминучей смерти, но тут подоспели два брянских витязя и, не глядя, что татар на каждого четверо, смело ударили на них.
Дмитрий, лежа на боку, с ногой, придавленной трупом лошади, бессильный помочь, или хотя бы подняться, глядел на неравный бой, от исхода которого зависела его собственная жизнь.
Один из брянцев, крепкий и ладный старик, с почти белою, по грудь бородой, бился с ловкостью и умением, поразившими Дмитрия. Только успели схватиться, а уж два татарина, с рассеченными головами, скувырнулись под ноги его коня, недолго маялся он и с третьим, кинулся на четвертого, но тот повернул коня и поскакал прочь.
Перевел дух старый богатырь, стер ладонью пот и обернулся на помощь товарищу. Но вдруг обронил саблю, качнулся и упал с седла, выцелил его стрелою отскакавший татарин, вошла прямо в глаз.
Другой витязь, по виду литовец, много моложе первого и телом крупней, тоже рубился неплохо. Он свалил двоих, осталось против него еще трое, но тут мимо них с победным криком хлынула в тыл русскому войску новая орда, и все бывшие в поле татары поскакали за ней.
Это Мамай, видя, что левое крыло русских смято и осталось лишь завершить победу, бросил в прорыв несколько туменов свежей конницы, которую берег на крайний случай.
Литовский витязь высвободил Дмитрия из-под коня и пособил ему подняться на ноги.
- Ты крепко ранен, княже? - спросил он.
- Кажись, пустяк, будто лишь кожу вспороло, - ответил Дмитрий. - Ну, друг, спаси тебя Христос навеки! Не уйти бы мне тут от смерти. Как звать тебя, скажи?
- Мартос я, государь, а прозванием Погож, из дружины Брянского князя.
- Добро, брате Мартос, тебя не забуду, коли жив останусь. А кто этот старый витязь, приявший столь славную смерть?
- Царство ему небесное, - перекрестился Мартос, глянув на тело товарища. - Экое горе будет нашему князю, сильно он любил старика. Это его давний дружинник, воевода Лаврентий Клинков. А родом он из Карачева.
- Да упокоит его Господь со святыми и славными, - крестясь, сказал Дмитрий. - Ну, а теперь, Мартос, садись на коня и скачи в дубраву, к Засадному полку. Скажи Волынскому князю либо Серпуховскому: пришло время!
- Лечу, княже. А ты как же? Хоть пособлю тебе на коня сесть.
- Не надобно. С такой раною пешим лучше, коли сомлею, присяду и отдохну. Подай мне вон то копье, оно и к бою хорошо, и опереться на него можно.
Исполнив эту просьбу князя, Мартос ускакал, а Дмитрий вошел в прибрежные заросли и, сев под деревом, стал напряженно вслушиваться в звуки боя, который теперь переместился в тыл Большого полка.
Очень скоро он услышал то, чего ожидал: за Смолкою взревела боевая труба, тотчас возник и ураганом стал нарастать шум неисчислимого множества копыт, задрожала земля, и вырвавшаяся из дубравы лавина Засадного полка ударила сбоку на орду, уже упивавшуюся победой.
Дмитрий стал на колени и, глядя не на небо, как ему казалось, а на скакавшего впереди всех Серпуховского князя, несколько раз торопливо перекрестился. Затем поднялся и пошел в строй пеших русских воинов, выстраивающихся для боя с татарской конницей.
Герой это тот, о ком слагают былины. Дмитрий никогда не слышал, чтобы о нем кто-то пел. Впрочем, если бы и слышал, и если бы о нем действительно сложили хоть одну песню, то сейчас ему все равно некогда было думать об этом.
Какой-то воин раздвинул строй плечами и, отодвинул князя в сторону, не узнав его в этой толчее, а затем ощерился, глядя вдаль. Последний татарский конный тумен на гребне холма разворачивалась для последней атаки.
- Хорошая у них позиция, - пробурчал Дмитрий. - Под горку в аккурат. Разгонятся и вдарят.
У Дмитрия вспотели ладони. Татарский командир конников, отсверкивая полированным нагрудником, промчался вдоль строя своих бойцов, с саблей, воздетой над головой.
Те отвечали ему слитным ревом, который доносился до князя сквозь удары крови в ушах, как далекий морской прибой. Все было очень просто, для полного осознания ситуации вполне хватало даже нехитрой княжеской головы Дмитрия.
Конная лава, разогнавшись вниз по склону, что есть силы бьет в строй русских, ощетинившийся копьями. Те, кто в первых рядах, будут смяты и растоптаны сразу. Мгновенно.
Если им повезет, они даже не успеют ничего почувствовать. А вот конники первой волны, насаженные на пики, как букашки на булавочку, могут успеть почувствовать.
Потом наступит хаос свалки, когда кавалерия будет всеми силами стремиться разорвать строй и превратить русичей в беспорядочно бегущую толпу, а татары навалят своих и чужих трупов, чтобы ни за что этого не допустить стройной стены бойцов. Чем все кончится - неизвестно.
Зависит от слишком многих факторов. Дмитрий не стал об этом думать, потому что он сжимал в руках десятифутовое древко с широким грубым острием, а перед его лицом было только поле.
Поле, склон холма, и срывающаяся в атаку татарская кавалерия на фоне закатного неба. Так несправедливо устроен мир, и с этим ничего уже не поделаешь.
Скажите, как по-вашему, тот, кто остается стоять когда прямо на него рвется ощетинившаяся копьями и клинками волна, он герой? Я думаю да. Дмитрий чувствовал, что земля раскачивается под его расставленными для устойчивости ногами, что небо становится все ниже и ниже, будто сползает от тряски и грохота.
Он зажмурился изо всех сил. Все совсем просто, ты должен стоять. Не потому, что таков твой долг воина. Не потому, что за спиной твои товарищи. Потому, что если ты побежишь, тебя настигнут и развалят саблей от плеча до пояса, как соломенное чучело на празднике степняков.
И потому, что бежать некуда, сзади орет от страха потная осатаневшая толпа таких же, как ты, плотнее сжимаясь в кучу. И остается только стоять, крепче упирая пятку пики в землю и очистив голову от всех мыслей, даже от молитв.
Дмитрий вовсе не чувствовал себя героем, хотя несомненно был им. Был, потому, что сохранил способность делать выбор, потому, что не сломался, вопреки логике, бежать, не забился, бросив копье, в истерике.
Потому что у него хватило мужества принять неизбежность. А еще через несколько мгновений, даже открыть глаза. Но о нем не пели слепые нищие, и никогда уже не споют.
Дмитрий смотрел, как на него быстро, слишком быстро наплывает в туче пыли широкая конская грудь. Он немного повел копье влево, целя в перекрестье ремней сбруи, и плоский наконечник, вспоров кожу, увяз среди мышц.
Копье ударило в ладони, выгнулось дугой, напряженная словно струна. Звуков не было, и не было уже давно, только дрожь земли, внезапно разродившаяся единым ударом, когда первые из татарской конницы ударили в строй.
Дмитрия окутала едкая вонь конского пота. Он не слышал, но чувствовал, болтаясь на трепещущем древке, как обезумевшего от боли коня насаживает все глубже и глубже беспощадная сила его же собственной инерции.
Он увидел, как соседнему воину сорвало голову с шеи прямым попаданием копья, и по его трупу вломился оскалившийся всадник, выхватывающий клинок из ножен.
Он увидел, как между бьющимися в агонии конями, протиснулся еще один, и как наездник с лошади, остановленной князем, сорвался из седла прямо под копыта новоприбывшего. А потом копье сломалась.
Лопнуло, не выдержав. Острый излом древесины превратил кисти рук Дмитрия в кровавое месиво, но он не успел ничего почувствовать, огромный конь, расшвыривающий клочья желтой пены, ударил его, сбив под ноги, чуть не переломал ребра и тут же выбил подковой левое плечо из сустава.
Он бросил ненужный больше обломок древка и выхватил меч. Потом с кет-то рубился, потом сверху упал чей-то труп, и лицо залило горячим и липким.
Дмитрий еще успел удивиться, почему все происходит так долго, он рассчитывал на мгновенную смерть, а потом на него обрушилась вся боль сразу. Совсем вся. А потом все кончилось и стало темно.
- Пора, - сказал князь Боброк-Волынский и повел на татар  свой  Засадный полк, отборный,  бурями  всех сражений от малейшей мякины провеянный полк.
У многих из простых ратников горели на мощной груди  золотые  гривны-цепи, жалованные Дмитрием за подвиги, на виду всего войска, на полях битв.
- Господи, - прошептал Серпуховской князь Владимир, - последнее отдаем и только от тебя теперь чаем помощи. Не попусти же, чтобы погибла Русь.
И, поднявшись на коня, он ринулся вперед, туда, где в эти минуты решался исход сражения. Атака Засадного полка была сокрушающей, но в первое мгновение татары встретили ее стойко.
Они подумали, что это лишь небольшой отряд, остатки разбитого Левого полка, собравшиеся за Смолкой для последней попытки спасти положение русского войска.
Но когда поле покрылось десятками тысяч всадников, а лесная опушка продолжала, волна за волной, выбрасывать новые тысячи, их охватила растерянность, обратившаяся в панику, когда кто-то крикнул:
- Аллах акбар! Убитые русы оживают и снова идут на нас! - И орда обратилась в беспорядочное бегство.
Часть ее, отрезанная стремительным ударом Засадного полка, оказалась в тылу русского войска и побежала вперед, к Непрядве. Все, кто не попал в окружение, и Мамай впереди других, бросая все и думая лишь о спасении жизни, устремились вон с Куликова поля, тою же дорогой, которой пришли.
Большая часть Засадного полка, во главе с князем Боброком, кинулась в преследованье и, рубя бегущих, гнала их почти пятьдесят верст, до реки Красивой Мечи.
Но битва еще не была окончена, многие тысячи, отрезанные от бежавшей орды Мамая, продолжали отчаянное сопротивление, ибо пощады в этот день никому не было.
И эта последняя фаза сражения, в которой покрыл себя славой князь Владимир Серпуховской, была хотя и недолгой, но чрезвычайно упорной и кровопролитной.
Вначале татары надеялись, что им удастся уйти вплавь через Непрядву, и потому всею своей массой хлынули к ней. Пробиться к реке им удалось без всякого труда, потому что все русское войско оказалось позади них.
Но крутой и покрытый непролазными зарослями ежевики берег почти не оставлял возможности спуститься к воде. Едва ордынцы начали прорубать в колючих зарослях проходы, сзади на них обрушились подоспевшие части Большого полка, а сбоку, стараясь отрезать их от реки, ударили ростовцы князя Андрея Федоровича.
Поняв, что осуществить в таких условиях переправу невозможно, татары теперь решили пробиваться из окружения тем же путем, которым в него попали.
Стремительно вырвавшись из готовых сомкнуться клещей, они бросились назад, к Смолке, где путь им преграждала только небольшая часть Засадного полка, не ушедшая в преследованье Мамая. Сплотив вокруг себя всех находившихся тут бойцов, князь Серпуховской, не ожидая удара, двинулся навстречу татарам.
Они дрались с отчаяньем обреченных, но и русские, окрыленные победой, стояли крепко, и тут завязалась жестокая сеча. В ней нашел свою смерть храбрый воевода, князь Юрий Мещерский.
Сам Владимир Андреевич, поспевавший всюду, где татары начинали одолевать, вскоре был окружен с небольшим числом воинов и бился из последних сил, уже не чая спасения.
Казалось, еще минута, и татары прорвутся, но подоспели сюда бойцы из других полков, все, кто находился поближе. Выручая князя Владимира, сложили тут свои головы подскакавшие одними из первых московские воеводы Иван Родионович Квашня и Андрей Серкизов, сын ордынского царевича.
Вскоре татар взяли в крепкое кольцо, и, полчаса спустя, все они были изрублены. Великая битва закончилась. Русь славила победу! И князь Владимир Андреевич приказал трубить отбой.
Солнце, уже спустившееся в полнеба, но еще яркое, золотою искорью лучилось на помятых доспехах Серпуховского князя, сидевшего на коне под государевым стягом.
К подножию бугра отовсюду стекались люди. Оставшиеся в живых воеводы и воины из разных полков, переполненные радостью победы и сохраненной жизни, тут же на поле, над телами десятков тысяч павших, обнимали друг друга, возглашая славу.
Но невесел был князь Владимир Андреевич, и чем больше вглядывался он в лица подходивших, тем становился мрачнее.
- Еще погодите радоваться, - сурово промолвил он. - Государь-то наш где? Коли жив он и цел, неуж бы доселе не объявился?
Победные крики разом стихли. Люди, минуту назад ликовавшие, теперь переглядывались с тревогой и страхом: только сейчас все заметили, что великого князя нет среди них.
- Кто и где его последним видел? - спросил князь Владимир.
- Был я с ним рядом, когда ссек он голову татарину, убившему боярина Бренка, - сказал Вася Сухоборец. - А после меня от него откинули.
- Я его и после видел, - промолвил десятник Гридя Хрулец, - уже когда стал подаваться назад наш Левый полк. Был он здрав и рубился с татарами крепко.
Нашлись и другие, в разное время видевшие Дмитрия Ивановича в сражении. Но последним из всех оказался молодой князь Степан Новосильский.
- Уже когда сеча к концу близилась, - сказал он, - увидел я великого князя недалече от Смолки. Пеший, бился он палицей с двумя басурманами, и не мог я ему пособить, ибо в тот самый миг наскочили на меня четверо, и сам я не ведаю, как жив остался.
- Стало быть, там и надобно его искать, - молвил князь Владимир, съезжая с бугра. - А ну, братья, все на поиск, может, Господь даст, жив он еще. Веди, Степан Романович, где его видел!
Когда, выехали на то место, где начинал битву полк Левой руки, кто-то из идущих впереди воинов не своим голосом крикнул:
- Господи, за что покарал нас? Вот он лежит, наш свет государь, уже холодный!
Владимир покачнулся в седле, будто стрела татарская ударила его в грудь, закрыл ладонью глаза. Но князь Роман Прозоровский огрел плетью коня и рванулся вперед. Минуту спустя все облегченно вздохнули, услышав его голос:
- Слава Христу, братья, не он это, а князь Иван Федорович!
Владимир Андреевич подъехал и глянул вниз: перед ним, раскинув руки крестом, лежал в залитых кровью доспехах князь Иван Белозерский. Лицом он и при жизни был похож на Дмитрия, смерть же еще увеличила это сходство.
Чуть поодаль лежал и отец его, князь Федор Романович, иссеченный саблями, а близ него князь Андрей Андомский и двое Белозерских княжичей, из коих старшему не минуло и восемнадцати лет.
- Упокой, Господи, светлые души их со святыми Русской земли, - крестясь, промолвил Владимир. - Ищите же теперь государя, да на тех, что лежат в богатых доспехах, глядеть нет нужды: Дмитрий Иванович был в простой кольчуге и в шишаке.
Кругом было навалено столько трупов, что всем пришлось спешиться. Выйдя на берег Смолки, к тому месту, где князь Новосильский видел Дмитрия, люди рассыпались по кустам, с тревогою заглядывая в лица убитых.

                24

Искали долго и уже стали отчаиваться, когда дети боярские Федор Сабур и Григорий Хлопищев набрели на великого князя. Он лежал под срубленной березой на дне небольшого оврага.
Панцирь и шлем его были иссечены и разбиты, но смертельных ран на теле не оказалось. Князь был только сильно контужен. Принесли в шлеме студеной воды из речки, плеснули князю в лицо, еще и еще. Наконец он вздохнул, невнятно забормотал что-то, пошевелил рукою и открыл глаза.
- Слава Христу и Пресвятой Богородице! Сжалился Господь над Русью! Жив государь наш, - пронеслось в толпе, и радостная весть, передаваясь из уст в уста, в короткое время облетела огромное поле, возвращая воинам радость победы и вновь исторгая из многих тысяч грудей ликующие крики.
Очнувшись теперь, он сел, взял из рук Сабура шлем с остатками воды и жадно их выпил до капли. Затем поднялся на ноги и, чувствуя, что хмелеет от бьющей из сердца радости, обнял Серпуховского князя, а за ним и других стоявших вокруг людей.
- Ну, родные, спаси вас Христос, - говорил он. - С великою вас победою! Славно вы бились все, воистину не оскудела богатырями Святая Русь! День нынешний и безмерная доблесть ваша живы будут в потомках, доколе стоит Русская земля. А с таким народом, как не стоять ей вовеки!
- Слава тебе, великий государь! Слава тебе, отец наш! Да живет и крепнет Святая Русь!  - кричали вокруг.
- А за татарами пошла ли погоня? - возвращаясь к делам, спросил Дмитрий, едва улеглась немного эта волна восторга.
- Погнался за ними Волынский князь и с ним, почитай, тысяч сорок воев, - ответил Владимир Андреевич.
- То добро. Надобно их так проводить, чтобы на Русь и дорогу забыли. А теперь хочу павших почтить и, покуда еще не смерклось, объехать поле. Коня мне дайте!
- Возьми моего, государь, а я себе другого сыщу, - сказал князь Федор Елецкий, передавая Дмитрию повод своего белого жеребца.
- Ты бы сперва рану свою обмыл да перевязал, Дмитрий Иванович, а то долго ли до греха? - промолвил Владимир Андреевич, помогая великому князю сесть в седло.
- Это можно, - согласился Дмитрий. - Заедем по пути в мой шатер, заодно и переоблакусь.
День, зачатый в крови, клонился к вечеру, чернея, длинились тени, заходящее солнце озаряло красноватым светом Куликово поле, усеянное телами павших.
Дмитрий и прежде знал, что войско его понесло громадные потери, но только сейчас, объезжая с уцелевшими воеводами поле битвы, постиг он, какою ценой заплатила Русь за победу.
Два часа уже едут они по скошенной Смертью ниве, и всюду, доколе глаз достает, лежат сраженные витязи. Тесно сомкнула ряды свои мертвая рать, конь едва находит, куда ступить, а местами тела громоздятся высокими грудами; стелются низом тяжкие стоны тех, в ком еще не угасла жизнь, от них холодеет сердце, и кажется, будто это плачет земля; вьются над трупами стаи крикливого воронья, летают с места на место, вспуганные воинами, выносящими с поля раненых.
Напилась земля кровью, как весенним дождем, и долго еще будет роситься скорбящая Русь слезами. У бугра, где зыбился на ветру привязанный к копью черный стяг, весь иссеченный вражьими саблями, но до конца выстоявший тут под страшным натиском орды, великий князь остановился.
Убитых в этом месте воевод уже успели извлечь из сонмища мертвых тел и положить в ряд, под знаменем. Медленно сняв с головы шлем, Дмитрий перекрестился отяжелевшей от внезапной слабости рукой и повел глазами по безжизненным, ранами освященным лицам.
Вот перед ним, на последнем смотру, вытянулись товарищи по многим славным походам, лучшие друзья и верные слуги: Миша Бренко, коего с детства любил, как брата, свояк Микула и дядя его Тимофей Вельяминов, старый окольничий Иван Кутузов, оба Валуевича, бесстрашный Андрей Шуба и гордость русского войска богатырь Григорий Капустин.
Тут и славный воевода Семен Мелик, давно уже ставший почитать за обиду всякое напоминание о том, что был он когда-то рыцарь фон Мельк, и другой пришлец из чужой земли, Иван Драница, жизнь положивший за приемную мать свою, за святую и ласковую Русь.
Юные совсем Родион Ржевский и Брянские княжичи Глеб и Роман, а с ними рядом доблестный инок Ослябя, близ которого положили и племянника его убитого, юношу Якова.
- Прими, Боже, в царствие Твое и в жизнь вечную верных сынов православной Руси, за Родину убиенных, - снова перекрестился Дмитрий и отер ладонью сползавшие по щекам слезы. Потом, обратись к своим спутникам, добавил:
- Всех этих и других воевод, смерть приявших, завтра же везти в Москву, там похороним их с великою честью. А простых воинов с утра начнем предавать христианскому погребению тут, на поле. И сам я здесь останусь, доколе не провожу в могилу последнего.
Выехав к берегу Смолки, великий князь отыскал то место, где был он ранен и упал с коня. Седой воевода Лаврентий Клинков лежал еще здесь, с залитым кровью лицом и со стрелой, торчащей в глазнице. Глядя на него, Дмитрий помолился коротко и сказал, обращаясь к сопровождавшим его князьям:
- За меня смерть принял. Мне бы тут лежать, кабы не он и не друг его Мартос Погож. А этот жив ли?
- Здесь я, государь, - отозвался Мартос, находившийся при Брянском князе, в свите Дмитрия.
- Ну, выезжай сюда! - И когда Мартос приблизился, Дмитрий обнял его и сказал: - Много я ныне потерял друзей, но, Господь даст, будут новые. Хочешь служить мне?
- Я бы с радостью, государь, коли князь мой меня отпустит.
- Уступи его мне, Дмитрий Ольгердович, - обратился Дмитрий к Брянскому князю. - Ведь не зря его Бог привел мне на помощь, когда я уже и не чаял в живых остаться.
- Он в своей судьбе волен, Дмитрий Иванович. Я же себе за честь приму, коли мой верный дружинник будет взыскан твоею особой милостью.
- Ну, вот и добро, спаси тебя Христос, княже. Коли позволишь, и этого старого витязя, за меня жизнь отдавшего, велю отвезти в Москву и с честью похоронить в Кремле, вкупе с моими воеводами. А тебя, - обратился он к Мартосу, -жалую своим окольничим, на место ныне убиенного Ивана Кутузова.
Проехав еще шагов двести, увидели на земле, среди нагроможденья татарских трупов, иссеченные тела воевод Ивана Квашни и Андрея Серкизова. Князь Владимир Андреевич сошел с коня, поклонился праху их земно и поцеловал покойников.
- Меня спасая, приняли венец мученический, - пояснил он Дмитрию, глядевшему на него. Потом, обращаясь к своему стремянному, сыну боярскому Арцыбашеву, добавил: - Вели сей же час их вынести отсель и обмыть. Тела обрядить в лучшие мои одежды и везти в Москву, к семьям их, о коих попечение на себя приемлю.
Уже когда тронулись дальше, все увидели, что великий князь, отъехав чуть в сторону, стоит, склонив непокрытую голову и глядя вниз: перед ним лежал на траве боярин Иван Ахметович.
В груди старого царевича торчала татарская стрела, пробившая сердце. Лицо было спокойно и благостно.
- Сыскал-таки кончину, какую чаял, - с ласковой грустью промолвил Дмитрий. - Отведи же ему, Господи, место достойное в твоем светлом раю, среди славных и чистых сердцем!
Потомки царевича Серкиза теперь носят фамилию Старковых. Утром возвратился из погони князь Боброк. Воины его иссекли тысячи бежавших татар, особенно много при их переправе через реку Красивую Мечу, за которую русские уже их не преследовали.
Добыча была огромна: в руки победителей попал шатер Мамая, со всем его великолепным убранством, шатры и имущество других татарских князей, все кибитки и повозки орды, множество лошадей, скота и оружия. Угрюмыми  толпами  вели  пленных  татар.  Гнали  табуны   захваченных коней. Сносили и складывали в кучи оружие и доспехи.
Весь день отпевали убитых и хоронили их в обширных братских могилах, но к ночи успели предать земле лишь малую часть. Вечером боярин Михаила Челяднин, ведавший счет павшим, доложил великому князю Дмитрию:
- Убиенных у нас, государь, князей тридцать четыре, а больших воевод и бояр московских сорок, да и иных городов, и земель русских близ пяти сот, да двадцать семь литовских.
- Воинов же схоронили сегодня двенадцать тысяч и три ста. И ежели постольку хоронить каждодневно будем, - станет мертвых еще ден на семь, либо на восемь. А татар полегло в поле много больше. Ужели и их закапывать велишь?
- Где там! - махнул рукою Дмитрий. - Оставить зверям да воронью на расхищение!
Вскоре стало известно, что великий князь Ягайло, со всем литовским войском, в день битвы находился в тридцати верстах от Куликова поля, но, узнав о победе Дмитрия, в тот же час повернул назад и уходит так быстро, словно за ним гонятся по пятам.
Восемь дней хоронили убитых русских воинов и едва сумели закончить: десятки тысяч разбросанных по полю татарских трупов начали разлагаться, отравляя воздух невыносимым смрадом.
Семнадцатого сентября, когда погребение было завершено, Дмитрий повел свое войско назад в Москву и вступил в Рязанскую землю. Великий князь Олег Иванович, опасаясь жестокой расправы за свое вероломство, вместе с семьей бежал в Литву.
Но рязанский народ встретил Дмитрия восторженно, а бояре вышли ему навстречу с хлебом-солью, моля не гневаться и пощадить Рязаньщину. Дмитрий внял их мольбам и ограничился тем, что посадил в Рязани своих наместников, а войску московскому повелел:
- Рязанскою землею идучи, ни единому волосу не коснуться.
Москва встретила победителей колокольным звоном и всенародным ликованием. И хотя в каждой почти семье было, кого оплакивать, Русь расцветала великою радостью.
Разбита поганая Орда, полтора столетия тяжким гнетом давившая Русскую землю и еще так недавно казавшаяся непобедимой. В обычном своем смирении и скромности, забывая о собственном неоценимом вкладе в дело этой победы, народ видел в ней неоплатную заслугу своего государя, великого князя Дмитрия, которого нарек Донским, а главного его сподвижника, князя Владимира Серпуховского - Храбрым.
В эти дни бурного национального подъема и опьянения великой победой все хотели думать, что татарское иго сброшено полностью и навеки. Но это оказалось не так: в дряхлеющей империи Чингизидов, кроме Мамаевой орды, были и другие, еще достаточно мощные силы, власть которых над Русью, хотя и в очень ослабленной форме, продержалась еще целое столетие.
Да и сам Мамай не считал свое дело окончательно проигранным: возвратившись в Орду, он тотчас принялся собирать новое войско на Дмитрия, но хан Тохтамыш воспользовался благоприятной для себя обстановкой и сейчас же выступил против него.

                25

Битва произошла на той самой реке Калке, где татары когда-то нанесли первое поражение русским князьям, и в ней Мамай был разбит наголову. Все его темники передались Тохтамышу, а сам он бежал в Кафу в Крым.
Владевшие ею генуэзцы, недавние союзники Мамая, согласились его принять, но это убежище оказалось весьма ненадежным: Кафа жила,
главным образом, торговлей с Ордой, и, видя, что в ней прочно воцарился Тохтамыш, генуэзцы предательски убили Мамая.
Это им принесло двойную выгоду: они снискали расположение Тохтамыша и в то же время овладели несметными сокровищами Мамая, итогами двадцатилетнего ограбления Руси, которые он привез с собою в Кафу.
Одолев последнего соперника и сделавшись единым повелителем Золотой и Белой Орды, Тохтамыш тотчас уведомил об этом всех русских князей.
Прибыл его посол и в Москву. В выражениях вежливых и даже дружелюбных новый великий хан извещал князя Дмитрия Ивановича, что он уничтожил их общего врага, самозваного хана Мамая, и, приняв верховную власть над всем улусом Джучи, ожидает к себе должного повиновения.
Ослабленная потерями на Куликовом поле, Русь не была сейчас в состоянии выдержать новую войну со столь сильным противником. Скрепя сердце Дмитрий принял ханского посла с честью и отправил Тохтамышу богатые дары.
В русских летописях с этого времени термин Золотая Орда начинает исчезать и появляется новый: Большая Орда. Одержав победу над Мамаем и объединив под своей властью оба татарских государства, Тохтамыш сразу положил конец ханским усобицам и разрухе, четверть века изнурявшим всесильную прежде Орду.
Ни один из улусных властителей не мог больше помышлять о какой-либо борьбе, или о соперничестве с ним. Из всего необъятного улуса Джучи лишь Хорезм не подчинился Тохтамышу и сохранял пока независимость. Но эта независимость была только видимой, ибо там почти открыто распоряжался Тимур.
Хорезмшах Юсуф Суфи, сын умершего в 1372 году Хуссейна, после нескольких крайне неудачных для него вооруженных столкновений понял, что он не в состоянии воевать со столь могущественным соседом, а потому, чтобы возможно дольше сохранить за собой престол и уберечь свою страну от напрасных разорений, превратился в покорного исполнителя воли Тимура.
Все это хорошо знал Тохтамыш и потому, со своей стороны, на Хорезм пока не посягал. Он отнюдь не собирался уступить кому-либо эту богатейшую страну, прежде входившую в состав Золотой Орды.
Но раньше чем приступить к действиям, которые могли повлечь за собой войну с Тимуром, ему нужно было хорошо укрепить свои собственные силы и, прежде всего, добиться полной покорности Руси, что было нелегко после ее блестящей победы над татарами, на Куликовом поле.
Правда, великий князь Московский с честью принял его послов и прислал богатые подарки, но о том, продолжает ли он считать себя татарским данником, не сказал ни слова и дани пока не присылал.
Ордынцы же, по тем, или иным делам ездившие на Русь, привозили оттуда плохие вести. Их встречали совсем не так, как прежде: никто не обнаруживал перед ними былого страха, или хотя бы уважения, но, наоборот, им говорили дерзкие речи, открыто насмехались, а бывало, и били.
И потому Тохтамыш решил, не останавливаясь перед крутыми мерами, навести на Руси порядок и обеспечить себя от возможных неожиданностей со стороны Московского князя, который, судя по всему, совершенно перестал считаться с Ордой.
Ставку свою Тохтамыш держал теперь в Сарае-Берке. Сюда же перевез из Ургенча свою семью и неотлучно находившийся при нем Карач-мурза-оглан.
Собственно, перевозить ему пришлось только жену, так как оба сына его уже служили в войске. Свое боевое крещение они получили в битве с Мамаем, на реке Калке, где семнадцатилетний Рустем отличился такой распорядительностью и столь беспримерной отвагой, что Тохтамыш тут же поставил его тысячником и с той поры относился к своему старшему племяннику с исключительным благоволением.
Милостями был осыпан и Карач-мурза: в числе четырех знатнейших ордынских царевичей он был назначен в состав ханского дивана, ему был подарен дворец в Сарае, а к улусу его присоединены обширные земли, до самого Иртыша, с городами Чамга-Турой, Бицик-Турой и Искером, что превращало Карач-мурзу в одного из самых крупных владетельных князей Орды.
В его подчинении находилось несколько туменов войска, хотя Тохтамыш чаще пользовался им не как военачальником, а как доверенным лицом для исполнения особо важных дипломатических поручений.
Летом 1381 года у Тохтамыша, как раз возникла надобность отправить посла к Московскому князю Дмитрию, которого он решил вызвать в Сарай, чтобы тут потребовать у него повиновения и дани.
Вначале он хотел поручить это посольство Карач-мурзе, но, поразмыслив, раздумал: посол должен был по пути нагнать страху на чересчур осмелевший русский народ и беспощадно карать за малейшее проявление непочтительности к татарам, а, приехав в Москву, разговаривать с Дмитрием так, как говорили с русскими князьями послы Бату-хана.
Карач-мурза не годился для этого, как по своему характеру, так и по дружественному отношению к Руси и к князю Дмитрию, которого он от Тохтамыша никогда не скрывал, а потому послом в Москву был отправлен царевич Ак-ходжа, человек, как казалось великому хану, для этой цели вполне подходящий.
Для большей внушительности его сопровождало несколько других ордынских, князей и отряд отборных нукеров, численностью в семьсот человек.
По повелению Тохтамыша Ак-ходжа-оглан, прежде чем явиться в Москву, должен был посетить Рязанского и Нижегородского князей, владения которых граничили с Ордой, и под угрозой опустошения их земель потребовать безоговорочного подчинения воле великого хана, даже в случае его войны с Московским князем.
Въехав в Рязанскую землю, ханский посол сразу заметил, что население встречных сел и деревень настроено по отношению к татарам явно неприязненно.
Русские крестьяне, видя многочисленность ордынского отряда, внешне держали себя пристойно и почти ничего, к чему можно было бы придраться, себе не позволяли, но глядели угрюмо и зло, на все вопросы отвечали незнанием, повиновались медленно и с явной неохотой.
По пути, отстегав кое-кого плетью, он приказав своим нукерам сжечь одну деревню, где, при въезде ханского посла, люди стояли в шапках, а на приказание снять их ответили:
- Ноне Русь перед погаными шапки не ломает.
 Ак-ходжа, сильно раздраженный всем этим, доехал до Рязани и сейчас же потребовал к себе великого князя. Олег Иванович явился тотчас. Он всего месяц тому назад возвратился на свое княжение, признав себя молодшим братом Московского князя и поклявшись руку его ворогов впредь не держать.
Но в то же время он панически боялся татар, чуть ли не ежегодно подвергавших его вотчину жестоким опустошениям, и этот почти суеверный страх перед Ордой был главной причиной всех его политических ошибок, столько зла причинивших Русской земле.
Даже теперь, после Куликовской битвы, он не верил в то, что Москва способна успешно защищать Русь от татарских нашествий. Простояв в Рязани четыре дня и получив от Рязанского князя богатые подарки для себя и для великого хана, повеселевший Ак-ходжа тронулся дальше.
Но, миновав мордовские земли и вступив в пределы Нижегородского княжества, он сразу понял, что самое неприятное начинается только теперь. За постоянные грабежи и набеги здесь ненавидели Орду особенно лютой ненавистью, но, не в пример рязанцам, нижегородцы обычно в долгу не оставались, отвечая частыми мятежами и беспощадными избиениями татар, проживавших в Нижнем Новгороде, или случайно там оказавшихся.
Таким образом, особого страха перед Ордой тут и прежде не было, теперь же, после победы на Куликовом поле, все были уверены в том, что ее владычеству над Русью пришел конец.
А потому появление вооруженного отряда татар, державших себя с еще большей наглостью, чем прежде, вызывало всеобщее негодование. В первом же нижегородском селе Ак-ходжу встретили с такой открытой враждебностью, что он приказал бить плетьми всех мужчин, а село разграбить.
Но во втором вышло еще хуже. Тут, при въезде татар, все продолжали заниматься своими обыденными делами, словно бы вовсе не видели ни самого посла, ни его треххвостого бунчука, ни нукеров.
Поведя вокруг сузившимися от гнева глазами, Ак-ходжа остановил их на коренастом мужике, который, совсем близко от него, стоя в шапке и спиной к послу, спокойно прилаживал к своему тыну новый кол, взамен старого, подгнившего.
По знаку царевича ехавший за ним нукер подскочил к мужику и ловким ударом плети сбил с него шапку. Но тут произошло вовсе небывалое: мужик размахнулся колом и так огрел им нукера, что тот едва удержался в седле. На него сейчас же набросились четверо татар и, жестоко избив, со скрученными за спиной руками поставили перед послом.
- Как посмел ты, подлый раб, поднять руку на моего воина? - закричал Ак-ходжа.
- Не стерпел обиды, вот и вдарил, - сплевывая кровь, ответил мужик, когда посольский толмач перевел ему слова царевича. - Пущай не дерется: ноне мы Орде боле не подвластны.
- Не подвластны? Сейчас ты это увидишь! Ты знаешь, что бывает за оскорбление ханского посла?
- Знаю, - ответил мужик, обращаясь к толмачу. - Смерти мне все одно не миновать, так и скажи ты своему послу.
И он добавил такое, что толмач в растерянности уставился на него, не решаясь переводить.
- Что он сказал? - нетерпеливо спросил царевич.
- Он сказал. Я не могу повторить этого, пресветлый оглан!
- Говори! - в бешенстве крикнул Ак-ходжа.
- Этот грязный урус, да испепелит его Аллах своим гневом, очень плохо сказал про твою почтенную мать, пресветлый оглан.
Дерзкого мужика, по повелению Ак-ходжи, посадили на кол, всех остальных перепороли, село разграбили и сожгли. Пока занимались всем этим, спустились сумерки, и отряд расположился на ночлег тут же, на опушке леса, в ста шагах от догорающей деревни.
Ночь прошла спокойно. Но наутро, когда отдан был приказ выступать, к царевичу явился один из десятников и доложил, что из его десятка исчезли два воина.
Минуту спустя подошли еще двое и сказали, что у них тоже недосчитывается по одному человеку. Бегство из войска было в Орде крайне редким явлением, и потому Ак-ходжа сразу подумал другое.
- Наверное, всю ночь забавлялись с русскими женщинами и теперь спят где-нибудь в лесу, - сказал он. - Разыскать сейчас же этих похотливых псов и привести ко мне!
Искали долго. Наконец в версте от опушки услышали стоны и на маленькой лесной поляне нашли всех четверых, посаженными на колья.

                26

Один их них еще смог рассказать, что ночью, когда он вошел в лес по своей надобности, его оглушили ударом по голове и принесли сюда. Остальное пояснений не требовало.
Покарать за это было некого, так как ночью все жители сожженного села исчезли и Ак-ходжа хорошо понимал, что их теперь не найти в расстилающихся вокруг лесных чащобах.
Он распорядился прикончить несчастных, чтобы прекратить их мучения, и трогаться дальше. Следующее село на пути движения татарского отряда оказалось покинутым жителями. Грабить в нем тоже было нечего потому, что крестьяне попрятали, или унесли с собою весь свой скарб и угнали скотину.
Приказав спалить село, Ак-ходжа продолжал поход. В этот день он миновал еще одну такую же безлюдную деревню, велел сжечь и ее, а ночью у него снова убили двух воинов и у нескольких выпущенных на пастбище и стреноженных лошадей оказались перерезанными сухожилия.
Так, изредка продолжая встречать на своем пути покинутые населением деревни, Ак-ходжа ехал еще три дня. На ночлегах он теперь выставлял усиленную охрану, да и люди его научились осторожности, а потому никаких потерь в отряде больше не было.
На четвертый день он подошел к укрепленному городку Курмышу, рассчитывая на его жителях отквитаться за все, но ворота города оказались запертыми.
Тщетно Ак-ходжа, именем великого хана, требовал отворить их и впустить его в город, – со стен ему отвечали насмешками и бранью. В ярости Ак-ходжа попробовал взять городок приступом, но был отбит, потеряв человек сорок убитыми.
Понимая, что у него слишком мало сил и времени для осады, царевич, пообещав еще возратиться сюда и стереть Курмыш с лица земли, двинулся дальше, к Нижнему Новгороду, куда и прибыл два дня спустя, встреченный всеобщей враждебностью.
От самого въезда в город до княжеского дворца толпа провожала татар оскорблениями и угрозами, на которые Ак-ходжа не решился ответить применением силы, сознавая, что это может привести к немедленной расправе с ним и с его людьми.
Весь накопившийся гнев он излил на Нижегородского князя. Тыча ему под нос ханскую пайцзу и топая ногами, посол перечислял все свои обиды и кричал, что едва возвратится он в Сарай, оттуда двинется огромная орда, которая обратит Нижегородскую землю в пустыню.
Престарелый князь Дмитрий Константинович, никогда не отличавшийся мужеством и на своем веку немало претерпевший от татар, испугался не на шутку.
Он сбивчиво и бестолково оправдывался, сваливая всю вину на Мамая, который дал себя побить Московскому князю, и на этого последнего, своей победой подорвавшего уважение русского народа к Орде.
- В моей земле это еще ништо, - сказал он под конец, - одно озорство, не более. Вестимо, виновных я велю разыскать и покараю их так, чтобы другим неповадно было, и ты, пресветлый царевич, на то обиды не держи. А вот поедешь дальше, сам увидишь, что будет в московских землях, - там народ и вовсе потерял страх к татарам! Я тебя от чистого сердца упреждаю: лучше бы ты туда и не ездил, перебьют вас в пути всех, до единого. А великому хану, да сохранит его Господь на долгие годы, доведи, что выйти из его воли я и в мыслях не имею, и скажи, что Суздальско-Нижегородский князь первый ему на Руси слуга!
Но понадобилось еще много уговоров, покаяний и подарков, чтобы умилостивить посла. Наконец Ак-ходжа смягчился, сказал, что готов предать забвению все происшедшее и обещает князю ханскую милость, если он поклянется никогда не держать сторону врагов великого хана. Дмитрий Константинович, радуясь, что так дешево отделался, сейчас же дал требуемую клятву.
Однако, в связи со всем пережитым по дороге, совет Нижегородского князя не ехать в Москву показался Ак-ходже весьма разумным. Но исполнить волю великого хана все-таки было нужно.
Пройденный путь наглядно показал, что большой отряд татар на Руси привлекает к себе слишком много внимания и ненависти, а потому, перепоручив свою миссию одному из сопровождавших его князей и приказав ему взять с собою только десяток нукеров, сам царевич остался ожидать своего гонца в Нижнем Новгороде.
Через три недели его посланец благополучно вернулся назад, но ответ он привез совсем не такой, какого ожидал хан Тохтамыш, великий князь Московский ехать в Орду отказался наотрез и сказал, что ныне Русь дани никому не платит, но ежели с великим ханом у него наладится дружба, подарки от случая к случаю присылать будет. С тем Ак-ходжа к осени и возвратился в Сарай.
Выслушав известия, привезенные его послом, Тохтамыш понял, что привести Москву к повиновению можно будет только вооруженной силой. Но все же он не сразу решился на это: риск был очень велик.
Сокрушительным поражением, нанесенным огромной орде Мамая, Московский князь с полной очевидностью показал нынешнюю мощь Руси. Удастся ли одолеть эту мощь ему, Тохтамышу, и не ожидает ли его самого участь Мамая и потеря всего, что с таким трудом было достигнуто?
- Правда, победа над Мамаем дорого обошлась Дмитрию и его мощь значительно ослабила. У него стало вполовину меньше воинов, но зато каждый из них теперь вдвое сильнее духом: они узнали, что можно побеждать Орду, и татар уже не боятся, как прежде, это хорошо видно из того, что рассказывал Ак-ходжа.
- И каждый татарин, который это знает, будет сражаться хуже, чем раньше сражался, потому что он уже не верит в непобедимую силу Орды. - так думал Тохтамыш, которому в душе очень хотелось избежать этой опасной войны.
Но как избежать ее, не уронив перед всем миром своего достоинства, когда теперь все знают, что Московский князь отказал ему в повиновении? Если бы он согласился платить хотя бы малую дань, тем признавая перед другими свою зависимость от Орды, иного бы хан и не требовал.
Но того, что Дмитрий, чьи предки полтораста лет были татарскими данниками, захотел теперь стать таким же независимым государем, как и он сам, Тохтамыш, стремившийся возродить под своей властью великую империю Батыя, не мог снести.
И чем больше он размышлял об этом, тем тверже укреплялся в мысли, что войны с Москвой все равно не миновать. А если так, лучше начинать ее скорее, пока Московский князь не успел оправиться от потерь, понесенных в Куликовском сражении, и пока есть уверенность в том, что не все русские князья его поддержат.
Придя к такому решению, Тохтамыш, не теряя времени, начал готовиться к походу, стараясь учитывать все, что могло облегчить ему победу.
Свой успех он строил не столько на численности войска, сколько на внезапности удара, а потому считал особенно важным, чтобы в Москве не догадывались о нависшей над нею угрозе.
Хорошо зная, что у Дмитрия есть в Орде осведомители, от которых нельзя сохранить свои приготовления в тайне, Тохтамыш, приступив к сбору войска, искусно распространил слух, будто он готовит поход на Азербайджан.
Это всем показалось правдоподобным: четверть века тому назад завоеванный ханом Джанибеком Азербайджан снова отделился от Орды во время царившей в ней многолетней разрухи, и было вполне естественно, что Тохтамыш хочет привести его к покорности.
Таким образом, об истинных намереньях великого хана даже в Орде знали только особо доверенные лица, в числе которых находился и Карач-мурза.
Новость эта была ему крайне неприятна. Он считал себя другом Руси и князя Дмитрия, а потому искренне радовался его победе над Мамаем. И вот теперь над Русью, над родиной его отца, снова сгущались тучи страшной войны.
Пусть сам он не примет в ней участия, как поклялся когда-то митрополиту Алексею, но разве это что-нибудь изменит? И разве не обещал он митрополиту еще и другое, где только возможно, отводить беду, грозящую русскому народу? Что же теперь делать?
Предупредить князя Дмитрия о надвигающейся на него опасности? Но при таком положении, как сейчас, это будет не только прямой изменой Тохтамышу, которому он тоже клялся служить честно, но и предательством по отношению к Орде, где он родился и вырос.
Запутавшись в этих противоречиях, Карач-мурза томился под гнетом тяжелых дум и не знал, на что решиться, не потеряв уважения к самому себе. И вдруг он вспомнил то, что сказал ему когда-то митрополит Алексей:
- Всегда будь чист в делах своих и ничем недостойным себя не пятнай, ни на Руси, ни в Орде.
Вот золотые слова, достойные того, кто их произнес! И Карач-мурза, сразу приняв решение, отправился к Тохтамышу. Начав с других дел, которые были ему поручены, он дождался минуты, когда разговор коснулся предстоящего похода, и промолвил:
- Да ниспошлет тебе Аллах удачу во всем, великий хан! Но если ты мне позволишь сказать то, что я думаю, я скажу: человек, который желает себе удачи, должен поступать так, чтобы Аллаху было легче ему помочь.
- Разве ты думаешь, что я поступаю не так? - спросил Тохтамыш.
- До сих пор ты поступал так, что Аллаху было легко помогать тебе, и с его помощью ты достиг того, чего хотел. Но я думаю, что этот поход на Русь не принесет тебе пользы.
- Почему ты так думаешь?
- Недавно ты сам говорил: “Сделавшись повелителем Великой Орды, я должен стать сильнее Тимура, иначе он нас раздавит”. Зачем же теперь ты хочешь ослабить свою силу ненужной войной с Московским князем?
- Почему эта война кажется тебе ненужной?
- Потому, что если даже ты победишь Московского князя, что будет нелегко, ибо он очень силен, ты выгадаешь много меньше того, что потеряешь.
- Что же, по-твоему, я выгадаю, и что потеряю?
- Ты выгадаешь его внешнюю покорность, да в год несколько тысяч рублей дани, без которой легко можешь обойтись. А потеряешь убитыми очень много воинов и наживешь, в лице князя Дмитрия, опасного врага, который ударит тебе в спину, когда Тимур пойдет на нас войной.
- Пусть так. Но Московский князь не захотел мне повиноваться добром, и я заставлю его повиноваться силой! Если я этого не сделаю, все подумают, что я слаб, или боязлив, и против меня начнут восставать улусные ханы и эмиры. Это ослабит мои силы больше, чем война с Русью. Со времен Бату-хана она всегда была покорна воле повелителей Золотой Орды, и я не хочу быть первым, кому она откажет в повиновении!
- Раньше было другое, великий хан! Русь была слаба и разрознена, а Орда сильна и непобедима, ей повиновалась вся Азия, и никто не помышлял меряться с нею силой. Тогда не было Тимура, великий хан! А теперь тебе лучше быть с Московским князем в дружбе: если ты его сейчас не тронешь, мы сможем не бояться за свой тыл, когда начнется война с Тимуром. Ты сам знаешь, что эта война уже близко и что она будет очень трудной.
- В твоих словах есть доля истины, - сказал Тохтамыш после некоторого раздумья. - Я сам это понимаю и потому не искал войны с Московским князем. Но сейчас, когда он ответил моему послу, что не хочет ехать в Орду и не хочет платить мне дани, оставить это так,  значит признать себя побежденным без войны. Теперь он сам заставил меня воевать с ним!
- Твой посол не умел говорить с ним, великий хан! Почему ты не послал меня? Я друг князя Дмитрия, и я бы уговорил его.
- Почему я не послал тебя? - переспросил Тохтамыш, чтобы выгадать время и подыскать хороший ответ. - Не послал как раз потому, что ты друг князя Дмитрия. Я думал, что тебе неприятно будет ехать к нему с таким поручением и принуждать его к покорности.
- Еще не поздно, великий хан: пошли меня теперь! Я объясню ему все, скажу, что тебе нужна только его видимая покорность и хотя бы самая ничтожная дань, которая для других послужит знаком этой покорности. И обещаю от твоего имени, что если он на это согласится, ни один татарский отряд никогда не войдет в Русскую землю.
- Это будет означать, что после его дерзкого ответа я, вместо того чтобы покарать его, пошел на уступки. А если он даже и на это не согласится, выйдет, что я сам захотел, чтобы мое ханское достоинство было оскорблено еще раз!
- Он согласится! Князь Дмитрий умный человек, он поймет, что так будет для него лучше, великий хан! Я друг князя Дмитрия, но я и твой друг, ты сам знаешь, что я всегда честно служил тебе. Я хочу добра вам обоим, и я сделаю так, и что все будет хорошо без войны. Пошли меня в Москву,  великий хан!
- Я над этим подумаю, - сказал Тохтамыш после довольно продолжительного молчания, - и когда взвешу все, дам тебе свой ответ. А пока все равно будем продолжать сборы. Если войско нам не понадобится для похода на Русь, мы можем и в самом деле послать его на Азербайджан.
Тохтамыш не любил менять раз принятых решений, но
все же слова Карач-мурзы и горячая убедительность его доводов произвели на него столь сильное впечатление, что вначале он был близок к тому, чтобы последовать совету своего двоюродного брата. Но по мере того, как он над этим размышлял, перевес брали его врожденные подозрительность и недоверчивость.
- Карач-мурза человек честный и верный, думал он, - но ведь он наполовину русский. И в этом деле, кто знает, какая кровь в нем говорит громче: русская, или татарская? Он мне не изменит, но он хочет добра Московскому князю, а потому может сказать ему что-нибудь такое, что будет мне во вред.
- Если его слова не будут звучать сталью, князь Дмитрий подумает, что я его боюсь. И тогда уж совсем не захочет мне подчиняться и платить дань. Значит, все равно будет война, но я уже не смогу напасть на него внезапно. Если даже Карач-мурза не скажет ему, что я готовлюсь к походу на Русь, он, если не совсем глуп, сам это поймет и сразу начнет собирать войско. И когда я пойду на Москву, оно встретит меня на рубежах Русской земли, как встретил Мамая.
Свой ответ Карач-мурзе Тохтамыш оттягивал сколько мог, ссылаясь на то, что, прежде чем решить, что-либо относительно Московского князя, он хочет дождаться от своих людей из Самарканда известий о том, что делает и что затевает Тимур. Наконец, когда уже наступило лето, он вызвал к себе Карач-мурзу и сказал:
- Я получил плохие вести из Мавераннахра: Тимур встревожен нашими приготовлениями и собирает большое войско потому, что он, как и все другие, думает, что мы готовим поход на Азербайджан. Ты знаешь, что сейчас он там распоряжается, как хозяин и ждет, когда можно будет захватить эту страну открыто. Он этого не дождется, но мне еще нельзя с ним ссориться. Надо сказать ему, что я хочу идти на Русь. Но этого мало: нужно сделать так, чтобы он поверил, будто я совсем не думаю об Азербайджане и что мне не важно, что он там делает. Понимаешь?
- Прямо говорить этого нельзя и обещать тоже ничего нельзя, но нужно заставить его думать, что меня удерживает узда благодарности, и что я нигде не встану ему поперек дороги. Тогда он не будет очень бдителен и даст мне время окрепнуть настолько, что я смогу разговаривать с ним иначе. Такое дело я никому не могу доверить, кроме тебя. Поедешь моим послом к Тимуру.
- Твоя воля священна, великий хан, - промолвил удивленный Карач-мурза. - Но разве ты не хотел послать меня в Москву?
- Воля Аллаха сильнее моей воли. И она сейчас заставляет меня послать тебя в Самарканд. Тимур нам опаснее князя Дмитрия, и, чтобы все окончилось хорошо, ехать к нему должен только ты: из всех моих эмиров у тебя самая лучшая голова и Тимур к тебе благоволит.
- А к Московскому князю, если понадобится, я могу послать и другого посла.
- Да позволено мне будет сказать, великий хан: ты уже посылал к нему одного посла и после жалел, что не послал именно меня.
- Аллах! Разве я виноват в том, что у меня нет второго Карач-оглана? И поелику я не могу послать тебя сразу в два места, я посылаю тебя в Самарканд потому, что там ты нужнее! Готовься выехать завтра. Возьмешь с собою еще четырех князей и четыреста нукеров, - Хромой любит пышные посольства. Повезешь ему и мои подарки.
- Твое повеление будет исполнено, великий хан. Сколько времени я должен оставаться в Самарканде?
- Возвращаться не торопись. Исполни то, что тебе поручено, и останься там столько времени, сколько будет нужно, чтобы понять, каковы теперь замыслы Тимура, и узнать все, что нам полезно знать. Когда будешь ехать назад, задержись и в Хорезме, посмотри и узнай, что делается там. А что до Москвы, - добавил Тохтамыш, - я еще ничего не решил. Может быть, я не пойду на нее в этом году, и ты, возвратившись из Самарканда, еще поедешь туда послом.
Карач-мурза слишком близко знал Тохтамыша, чтобы поверить его последним словам. Наоборот, он почти не сомневался в том, что хан окончательно решился на войну с Москвой и именно потому отсылает его в Мавераннахр.

                27

Но в душе он был ему за это благодарен, так как отъезд избавлял его от тяжелой необходимости отказаться от участия в походе на Русь. Карач-мурзе было хорошо известно, что татары лучшим месяцем для начала военных действий считают август.
К этому времени вернуться из Самарканда он никак не мог. Ну, что же, оставаясь чистым в делах своих, как наставлял его митрополит Алексей, он сделал все возможное, чтобы предотвратить эту войну, а остальное в руках Аллаха!
Как всякому ордынцу, на сборы ему не понадобилось много времени, к вечеру они были закончены. Поужинав в кругу семьи, он ушел в свою рабочую комнату, привел в порядок наиболее спешные дела, отдал подчиненным все нужные распоряжения и приказал позвать к себе обоих сыновей.
Они явились сейчас же и, почтительно поклонившись отцу, сидевшему за большим столом в глубине комнаты, встали рядом, в двух шагах от двери.
- Подойдите ближе, - сказал Карач-мурза, окидывая сыновей взглядом, в котором, помимо его воли, отразились удовлетворение и гордость.
Девятнадцатилетний Рустем был великолепен: высокий и стройный, с карими пламенными глазами и с лицом, в каждой черте которого была видна высокая порода, он казался олицетворением воинской красоты Востока. Все, что было на нем надето, а он любил одеваться изысканно и с роскошью, так к нему шло, что казалось от него неотделимым.
Хорош был и Юсуф, хотя совсем не походил на старшего брата. Лицо его нельзя было назвать красивым, но оно было приятно; ростом он уступал Рустему, но был коренаст и очень широк в плечах, от всей его слегка неуклюжей фигуры веяло несокрушимым здоровьем и силой.
Он мало внимания обращал на свою внешность, был неразговорчив и не по летам серьезен, в службе исправен и в битве храбр, хотя показать себя с выгодной стороны как-то не умел.
Но Карач-мурза знал, что при всем этом в войске и товарищи и подчиненные любили его больше, чем Рустема.
- Я думаю, вы никогда не слыхали, чтобы кто-нибудь сомневался в храбрости вашего отца и говорил, что когда другие идут в битву, он предпочитает оставаться сзади, - сказал Карач-мурза, когда сыновья подошли вплотную к столу.
- Но вот, скоро орда выступает, в боевой поход, а я уезжаю в другую сторону и буду находиться далеко от того места, где поют стрелы, сверкают клинки сабель и падают с плеч головы отважных. Такова воля великого хана, которую я должен исполнить.
- Но сегодня я радуюсь тому, что уезжаю от войны, и сам готов был просить великого хана, чтобы он освободил меня от участия в ней.
Промолвив это, Карач-мурза приостановился, пристально глядя на сыновей. Глаза Рустема выражали недоверие и любопытство, словно бы он догадывался, что отец пошутил и сейчас обернет дело по-иному. Лицо Юсуфа хранило каменную неподвижность.
- Вы знаете, кто был ваш дед, - продолжал Карач-мурза, - и знаете, почему мы стали ордынцами. Но могло быть иначе. И если бы сорок лет тому назад стрела, пущенная рукою татарина, пролетела на одну ладонь левее и не попала с сердце вашего деда, и я и вы сегодня оттачивали бы наши русские мечи, чтобы защищать родную землю от того нашествия, которое на нее готовит сейчас великий хан Тохтамыш, наш нынешний и случайный повелитель.
- Все мы его верные слуги. Но руке того, кто еще чувствует в себе кровь Карачевских князей, сабля, которая поднимается против Русской земли, должна казаться непомерно тяжелой. Эта земля только по воле случая не стала нашей родной землей, и стоит она на костях народа, который никогда не посягал на чужое, а только защищал свое священное право на волю и на мирную жизнь.
- Такой народ, если даже не считать его своим народом, всегда достоин уважения, и я, ваш отец, поклялся никогда не поднимать против него оружия. Вы это должны знать. Знает это и великий хан, - потому он и посылает меня сейчас в Самарканд.
- Вас я ни к чему не принуждаю, - закончил Карач-мурза, помолчав немного. - В ваших жилах течет больше татарской крови, чем в моих, и вы имеете право чувствовать себя татарами. Но мне бы не хотелось, чтобы мои сыновья вступили в землю моих отцов, как ее враги. И если вы захотите, этого можно избежать.
С минуту длилось молчание. Потом Рустем сказал:
- Я уважаю страну твоих предков, отец, и уважаю народ, которым они правили. Но я татарин и воин. И разве нельзя воевать с тем народом, который уважаешь? Воюют даже татары с татарами и русские с русскими.
- Ты говоришь о другом: это войны правителей, а не народов. В такой войне никто не хочет обратить побежденных в своих рабов.
- Для воина война есть война, отец! Ему все равно, кто начал войну и что сделают с побежденными. Его дело воевать. И я только воин! Едва я начал понимать человеческую речь, мне уже объяснили, что такое война, и сказали, что я рожден для того, чтобы стать воином. Первыми моими игрушками были лук и сабля.
- Все мужчины, которых я уважал, были воинами и учили меня искусству войны. И ты учил, отец! Теперь я не могу стать другим! Я служу великому хану Тохтамышу и пойду, не рассуждая, на всякую войну, на которую ему угодно будет меня послать. Если ты ждал от меня других слов, мне жалко, что я тебя огорчил, отец!
Карач-мурза ответил не сразу. Все, что говорил Рустем, было ему слишком понятно, хотя и больно кольнуло его в сердце. Да, Рустем настоящий татарин, и как осудить его за это, если даже отец его родился в Орде и сам до сих пор не сумел понять русский он, или татарин?
- Я сказал вам то, что считал нужным, и хотел, чтобы вы меня поняли, промолвил он, наконец, и в голосе его прозвучал холод, неожиданный для него самого.
- Но вы уже взрослые люди, и каждый вправе решать сам за себя. Твои слова мне понятны, и я не осуждаю тебя. Но помни, что даже победная война не всякому приносит удачу и славу и что в наши решения последнюю поправку вносит Аллах. Ну, а ты? - помолчав, обратился он к Юсуфу, до сих пор не промолвившему ни слова.
- Я думаю, отец, что если ты надолго уедешь в Самарканд, а Рустем уйдет на войну, кому-нибудь нужно остаться в нашем улусе.
- Это истина, - промолвил Карач-мурза, с благодарностью взглянув на младшего сына, лицо которого продолжало оставаться невозмутимым.
- Поезжай в улус, там давно не было хозяйского глаза. Завтра я скажу великому хану, что посылаю тебя туда.
К началу июля сборы Тохтамыша были закончены, в его распоряжении имелось теперь двадцать три тумена отборного и хорошо снабженного войска.
С Руси тоже приходили благоприятные для него известия: там нападения татар никто не ждал, князь Дмитрий находился в Москве и войска при нем было немного. В самой Орде и на всех рубежах ее было спокойно, таким образом, ничто не препятствовало походу и все, казалось, сулило ему удачу.
Но Тохтамыш понимал, что едва он отдаст приказ о выступлении и все узнают, что он идет не на Азербайджан, а на Русь, туда сейчас же полетят гонцы с извещением об этом, которые значительно опередят его войско и дадут князю Дмитрию время приготовиться к отпору.
Знал он и то, что такое предупреждение Московскому князю пошлет кто-нибудь из находящегося в Сарае русского духовенства, или из купцов, которых было много во всех крупных городах Орды.
Поэтому, незадолго до начала похода, во всех поволжских городах, от Сарая-Берке до Великого Булгара включительно, в заранее назначенный день, по повелению великого хана были перебиты все русские купцы, а товары их взяты в ханскую казну.
Православного духовенства Тохтамыш уничтожить не решился, да в этом и не было особой надобности: все оно жило в Сарае, на русском епископском подворье, которое было приказано крепко караулить, не выпуская оттуда ни одного человека.
Чтобы возможно дольше сохранить свое движение в тайне, Тохтамыш пошел не через Рязанскую землю, как обычно ходили татарские орды на Русь, а по левому берегу Волги.
И, только миновав Великий Булгар, переправился на русский берег недалеко от Нижнего Новгорода, а отсюда, обходя крупные города, лесами двинулся прямо на Москву.
Но если о приближении Тохтамыша не знали в Москве, во всяком случае, так думал великий хан, то в Нижнем Новгороде о нем стало известно, едва только орда начала переправу.
Князь Дмитрий Константинович о сопротивлении, конечно, и не помышлял. Не зная, пойдут ли татары прямиком на Москву, или по пути разграбят его столицу, до которой им было рукой подать, он совершенно растерялся: что предпринять? Бежать из Нижнего в Суздаль, как он обычно в таких случаях делал?
Послать гонца к Московскому князю, извещая его об опасности, и просить помощи? Но эту мысль он тотчас отбросил: помощь из Москвы все равно не поспеет вовремя, а если так, зачем предупреждать князя Дмитрия Ивановича, с которым у него старые счеты?
Пусть ныне и он отведает татарских гостинцев, как не раз случалось Нижнему Новгороду! Лучше будет самому поладить с Тохтамышем, чтобы не грабил Нижнего, ведь великое княжение он теперь у Московского князя беспременно отнимет, а кому и передать-то его, как не Суздальско-Нижегородскому князю, который и прежде над Русью княжил, а ныне, не в пример иным, выказывает полную покорность великому хану?
Придя к такому решению, Дмитрий Константинович велел позвать к себе обоих сыновей, Василия и Семена.
- Живо собирайтесь в путь, - сказал он молодым князьям, когда те явились, - поедете к хану Тохтамышу, на перевоз. Скажите ему, что Нижегородский князь шлет низкий поклон и доводит, что он, как и прежде был, так и навеки ему, великому хану, будет другом и верным слугой. Да пусть не гневается, что не даю ему помоги против Московского князя: не ведал я того, что идет он войною на Москву, и потому войска собрать не успел.
- Но чтобы усердие мое к себе он видел, даю ему, вместо того, самое мне дорогое: обоих сынов своих, которые пойдут с ним на Москву и, чем будет надобно, ему, царю нашему, не жалея себя, помогут. Да на всем том бейте ему челом, чтобы не велел грабить Нижнего и иных городов наших!
Собравшись и захватив с собою сотню дружинников и слуг, а также подарки для великого хана, князья Семен и Василий отправились в путь. Но на переправе они уже никого не застали и двинулись дальше, по следам татар, углубившихся в мордовские леса. Тохтамыш шел вперед с такой поспешностью, что угнаться за ним оказалось нелегко.
Брать Нижний Новгород он вовсе не собирался: не в его интересах было задерживаться и раньше времени обнаруживать свое вторжение в русские земли.
Нижегородские князья это поняли сразу, по взятому ордой направлению, но, тем не менее, назад они не повернули и догнали Тохтамыша на четвертом переходе. Великий хан принял их милостиво и повелел находиться при своей особе, вместе со старшими ордынскими князьями.

                28

К середине августа, пройдя через Мордву и Мещеру, войско Тохтамыша подошло к рубежам Рязанской земли. Здесь уже ожидал его, со своими боярами, великий князь Олег Иванович, до которого дошли слухи о движении татар.
Он поспешил навстречу хану, чтобы, как и Нижегородские князья, ценою полной покорности и привезенных подарков купить пощаду для своей вотчины.
Но если два года тому назад, будучи вынужденным союзником Мамая, он все же не желал победы татарам и умышленно опоздал на соединение с ордой, то теперь было иное: понимая, что в случае своей победы Дмитрий Донской не простит ему вторичного предательства, он всем сердцем хотел поражения Московского князя, видя в этом свое единственное спасение.
- Я тебе дам проводников, великий хан, - говорил он. - Окраинами Рязаньщины они выведут твое войско к московским рубежам, что ни есть ближе к самой Москве. И лучшие броды тебе через Оку укажут, вода в ней ныне низка, перейдешь, как посуху! А оттуда, не теряя часу, иди вперед, уже не таясь, и на третий день будешь под Москвой.
- Войска в ней, почитай, вовсе мало, и взять ее будет легко. А чтобы князь Дмитрий загодя не утек, тебе бы выслать вперед тумена три-четыре, в обход Москвы, да выйти лесами на реку Клязьму, тогда ему податься будет некуда, и он беспременно попадет тебе в руки.
- И вот еще о чем долгом своим почитаю довести твоему пресветлому величеству, у Московского князя, на стенах Кремля, ныне поставлены тюфяки, сиречь пушки огненного бою, что купил он в прошлом году у немцев. Так пусть, твои татары их не страшатся, грому будет много, а толку мало, москвичи, поди, к тем орудиям не гораздо приладились.
- Опричь того, вниз эти тюфяки стрелять не могут, и ежели твои воины не побегут и станут держаться поближе к стенам, урону им от огненного бою вовсе не будет. Зная это, иди, батюшка хан, смело, и Москва будет твоя!
- А когда схватишь князя Дмитрия, помни одно: все зло на Руси от него идет, и, покуда остается он на великом княжении, московские земли тебе покорны не будут. А я, сам ведаешь, Орде всегда был другом и твоему царскому величеству служу с усердием, а потому крепко уповаю на то, что войску своему повелишь ты землю и города мои обойти стороной и зорить не будешь.
С почти нескрываемым презрением Тохтамыш глядел из-под полуопущенных век на лебезившего перед ним Рязанского князя. Выслушав его, он сказал:
- Я иду на Москву и в рязанские города заходить не стану. Пусть твои проводники ведут нас самыми прямыми и скрытыми дорогами на Оку. А усердия твоего я не забуду.
Свои предательские обещания Олег Иванович сдержал: дремучими лесами его люди вывели орду к берегам Оки, недалеко от Лопасни, и показали татарам несколько удобных бродов.
Закончив переправу двадцать первого августа, Тохтамыш к вечеру того же дня подошел к Серпухову. Горожане и жители окрестных селений при приближении татар заперлись в городе и на требованье хана отворить ворота ответили отказом.
Тогда ордынцы взяли слабо укрепленный Серпухов приступом, разграбили его и сожгли. Уцелевших защитников города Тохтамыш пощадил, но продал в рабство в Орду.
Утром следующего дня передовой отряд татарской конницы выступил на Москву, с приказом не жалеть лошадей, а к вечеру за ним двинулся и сам Тохтамыш, со своими главными силами.
Москва после Куликовской битвы переживала трудное время. Победа над татарами стоила предельного напряжения всех жизненных сил страны, и хозяйственная жизнь ее была совершенно расстроена.
Огромная убыль в людях сказывалась во всем: ослабела торговля, не хватало рабочих рук для городского строительства, многие поля оставались невспаханными; войско понесло страшные потери, и почти все лучшие и наиболее опытные воеводы полегли в битве.
И, в довершение всего, пользуясь ослаблением Дмитрия Донского, всюду зашевелились притихшие было внутренние недруги. Удельные князья опять потянулись врозь, а наиболее сильные из них - Тверской, Рязанский и Суздальско-Нижегородский совсем осмелели и стали поговаривать не только о независимости, но и о своих правах на великое княжение над Русью.
Но Дмитрий Иванович сложа руки не сидел, и нормальная жизнь понемногу восстанавливалась. Голода, которого все опасались, удалось избежать, так как 1381 год дал обильный урожай, и хотя многие поля остались незасеянными, хлеба хватило на всех.
Оживала и торговля. Через Псковского князя Андрея Ольгердовича Дмитрию, давно о том помышлявшему, удалось закупить в немецкой земле дюжину тюфяков и запас огневого зелья к ним.
Такое орудие представляло собой открытую с двух концов трубу, четырех аршин длиной, сваренную из толстых железных полос и окованную крепкими обручами.
Стреляло оно каменными ядрами и заряжалось с казны, после чего заднее отверстие трубы закрывалось тяжелой, придавливающейся к нему металлической заслонкой.
Эти первые появившиеся на Руси пушки передвижных приспособлений не имели и на прочных дубовых козлах были установлены на стенах Московского Кремля.
Нашелся и человек, хорошо знавший обращение с ними: тою же осенью из Прусской земли приехал на службу к Московскому князю сербиянин Воейко Войтягович, во святом крещении Прокопий. Дмитрий Иванович принял его милостиво, пожаловал в бояре и выделил ему поместье близ города Коломны.
Летом 1381 года, с большою свитою греческого и киевского духовенства, приехал в Москву и возглавил русскую Церковь митрополит Киприан.
Князь Дмитрий, видя, что все постепенно налаживается, бодрости не терял и на мелкие неурядицы с удельными князьями пока глядел сквозь пальцы: он понимал, что не минет и нескольких лет, как Москва будет сильнее, чем прежде, и тогда все само собой станет на место.
А в то, что жертва Руси не была напрасной и что татарское иго сброшено навсегда, крепко хотелось ему верить. И потому, когда явился посол Тохтамыша требовать дани и его приезда в Орду, Дмитрий Иванович, хотя и сознавал, что идет на великий риск, ответил отказом.
Но надежды Дмитрия не оправдались, хан не дал ему времени окрепнуть. О том, что Орда идет на Русь, несмотря на все предосторожности Тохтамыша, в Москве узнали почти за месяц до подхода татар: соглядатаи Московского князя, всегда находившиеся в Сарае, успели известить его об этом.
Перед лицом опасности Дмитрий Донской не растерялся и принял смелое решение: наскоро сплотить воедино всю наличную воинскую силу Руси и выступить навстречу татарам.
Не теряя часу, он разослал гонцов ко всем удельным князьям, повелевая им сейчас же объявить в своих землях сбор войска, а самим спешить на общий совет, в Москву.
Это совещание вскоре состоялось, но оно выявило горькую действительность: между князьями не было согласия, и Дмитрий понял, что Москва от них помощи ждать не может.
Старшие и наиболее сильные из них - великие князья Тверской, Рязанский и Нижегородский на зов московского государя вовсе не отозвались и на съезд не прислали даже сыновей.
Из младших тоже явились не все, а те, что приехали, в большинстве отлынивали и отговаривались, что войска в такой короткий срок собрать не успеют и что лучше положиться на помощь Божью да на крепость своих городов.
Приводить непокорных к повиновению не было времени, и Дмитрий Иванович, увидев, что вся тяжесть войны ложится на Московскую землю, с горечью в душе вынужден был отказаться от своего первоначального намерения.
С теми небольшими силами, которыми он располагал, выйти навстречу огромной орде Тохтамыша и вступить с нею в единоборство значило потерять все свое войско и отдать Русь на поток и разграбление татарам.
Сесть со всею ратью в осаду тоже не годилось. Правда, с таким количеством защитников Москва могла успешно отражать все приступы врага, но татары неминуемо взяли бы ее измором: зная, что великий князь находится в городе и что помощи ему ожидать неоткуда, они спокойно, не опасаясь нападения со стороны, обложат его со всех сторон и будут стоять до тех пор, покуда голод не заставит осажденных сдаться.
И тогда будет еще хуже: не только погибнет войско, но сам государь и все его лучшие полководцы окажутся татарскими пленниками. Сколько ни думал Дмитрий, а видел, что остается только одно: пожертвовать Москвой.
Город укреплен на славу, затворившись в нем, жители столицы и окрестных селений надолго задержат татар, а если поможет Бог, выстоят и до того дня, когда пополненное в северных землях войско приспеет к ним на выручку.
Но, так или иначе, пока орда будет стоять под Москвой, ему, великому князю, достанет времени, чтобы собрать нужную силу и самому ударить на поганых.
С тяжелым сердцем Дмитрий Донской принял это единственное благоразумное решение, оставлявшее ему надежду, хотя бы ценою разорения столицы, спасти Русь от нового порабощения Ордой.
Повелев москвичам сесть в осаду и держаться против татар, доколе он, с собранной ратью, не подойдет на помощь, Дмитрий отвел войско к Костроме и, разослав своих воевод по северным городам, спешно приступил к сбору ополчений.
На время своего отсутствия верховную власть в Москве он передал митрополиту Киприану, который, по положению своему, лучше, чем кто-либо, мог вдохновить людей на подвиг и меньше всех рисковал в случае пленения татарами.
Жену свою, великую княгиню Евдокию Дмитриевну, со дня на день ожидавшую родов, государь тоже пока оставил в столице, наказав приближенным вывезти ее из Москвы, как только она разрешится от бремени и сможет выдержать переезд.
Время на это было, ибо орда Тохтамыша, по слухам, еще находилась на левом берегу Волги. Весть о том, что татары уже идут через Оку, мгновенно долетела до Москвы и взбудоражила всех.
Из окрестных сел и монастырей множество народу устремилось в столицу, под защиту ее каменных стен. Москвичи всех принимали охотно: места на кремлевских площадях и улицах хватало, запасов, казалось, было много, а при обороне города никто лишним не будет.
Но среди оставшихся в Москве бояр и старшин сразу проявились несогласия: одни настаивали на том, что надо защищать столицу, другие, и этих было гораздо больше, говорили, что силами одних посадских да смердов города все равно не удержать, и чем погибнуть зря, лучше бежать из него, пока еще есть время.
Митрополит Киприан, человек не русский, не обнаружил той высоты духа, которую в грозные часы истории неизменно проявляли русские иерархи: вместо того, чтобы пристыдить малодушных и своим    авторитетом возглавить оборону, он одним из первых попытался покинуть Москву.
Совсем иное настроение царило в простом народе, особенно в пришлом, он собрался сюда именно для того, чтобы защищаться. И потому поведение митрополита и бояр, начавших уезжать из города, вызвало вспышку негодования, быстро перешедшего в открытый мятеж.

                29

Все городские ворота были заперты, со звонницы Архангела Михаила ударил набат, созывая народ на вече. Оно было чрезвычайно бурным, но выявило полное единодушие горожан: почти все стояли за то, чтобы защищать город, из которого постановили никого не выпускать.
Во всех воротах стали вооруженные люди, осыпавшие камнями и бившие кнутами каждого, кто делал попытку выбраться из Москвы. Тщетно совсем растерявшийся митрополит просил выпустить его и великую княгиню, ему отвечали угрозами и оскорблениями.
Многие бояре, высказавшиеся за оставление Москвы и хотевшие уезжать, были жестоко избиты, а хоромы их разграблены. Остальные попрятались, стараясь ничем не привлекать к себе внимания мятежного люда.
Народ взял власть в свои руки, ему не хватало только вождя, опытного в военном деле. Но такой вождь неожиданно появился: к вечеру того же дня в Москву случайно приехал молодой литовский князь Остей, внук Ольгерда.
Узнав, что здесь происходит, он возглавил оборону города и восстановил в нем некоторый порядок. По его настоянию митрополиту Киприану и великой княгине Евдокии Дмитриевне, с новорожденным сыном Андреем, позволили выехать из столицы.
Княгиню свою народ проводил почтительно, но возок митрополита при выезде был разграблен толпой, а его самого осыпали бранью и насмешками. Весь остаток дня прошел в напряженной подготовке к обороне.
Как всегда в таких случаях делалось, городской посад был сожжен, чтобы не оставлять неприятелю укрытия; на стены кремля втаскивали короба со смолой и котлы для ее кипячения, складывали груды камней и бревен.
К тюфякам подкатывали ядра и бочки с порохом; чернецам и смердам раздавали оружие, какое нашлось в Москве, а несведущим в военном деле показывали, где им стоять и что делать, когда орда пойдет на приступ.
К заходу солнца появились татары, три тумена, накануне утром выступившие из Серпухова. Несколько всадников, подъехав вплотную ко рву, спросили - здесь ли князь Дмитрий? Со стен им ответили, что великого князя нет в Москве.
Не начиная военных действий, татары до самой темноты кружили вокруг города, видимо, изучая укрепления и высматривая, с какой стороны лучше вести приступ.
Осажденные во множестве высыпали на стены и тоже глядели на татар, радуясь и укрепляясь духом оттого, что враг был немногочислен. О том, что это лишь передовой отряд, за которым двигаются главные силы Орды, никто еще не догадывался.
Когда совсем стемнело и татары, расположившись поодаль от стен, разожгли костры и стали готовить себе еду, в городе по их наушению разбили погреба бежавших бояр и выкатили на улицы бочки с хмельным.
Всю ночь по Москве шли гульба и пьянство, который бессилен был прекратить князь Остей, тщетно взывавший к благоразумию горожан. Едва рассвело и растаяла в небе страшная хвостатая звезда, вот уже много ночей подряд пугавшая суеверную Русь своим зловещим видом, во всех московских храмах зазвонили колокола, созывая народ на молебны о даровании победы над басурманами.
Людей в городе было столько, что церкви не вмещали молящихся, хотя многие, в ком еще не унялся ночной хмель, молиться и не пошли: поднявшись вместо того на стены и потрясая оружием, они принялись осыпать окружавших город татар ругательствами и насмешками.
Татары на эти насмешки почти не отвечали, лишь изредка посмеивались и грозили осажденным нагайками. Но на приступ не шли и даже близко к стенам не подходили.
Почитая это за слабость и боязливость, москвичи продолжали весело изощряться в похвальбе и в ругани. Эта перебранка, то затихая, то снова разгораясь, длилась часов до девяти.
Но вдруг она внезапно замерла: на широкие луговины Заречья из лесу начала выходить новая орда, которой, казалось, нет ни конца, ни краю. В нескольких местах сразу переправившись через реку, она черным потоком потекла вокруг города и к полудню обложила его плотно сомкнувшимся живым кольцом.
Вскоре после полудня к Фроловым воротам кремля подъехали два татарина и именем великого хана Тохтамыша потребовали сдачи города, всем, кто в нем находится, обещая в этом случае пощаду.
На стене, у ворот, в тот миг не было никого из старшин. Тут стояла сотня ремесленников из подмосковной Гончарной слободы да несколько монахов и горожан, вооруженных кто, чем попало.
Потолковав между собою, они решили призвать князя Остея, чтобы он говорил с татарами. В средневековой Москве все городское и слободское население делилось, в административном отношении, на сотни, во главе которых стояли выборные сотские и десятские.
Эти сотни назывались, или по роду деятельности соответствующей слободы, или по названию своей улицы, приходской церкви, ближайших городских ворот. Отсюда сотни - Дмитровская, Мясницкая, Покровская. Горожане стали стрелять из луков по татарам, но особого вреда им не причинили.
Погрозив москвичам нагайками и выкрикнув несколько русских и татарских ругательств, они повернули коней и ускакали, провожаемые свистом и улюлюканьем осажденных.
Малое время спустя к стенам со всех сторон подступили татарские лучники и начали бить по стоявшим наверху людям, по бойницам башен. Со стены им отвечали дождем стрел, и в течение получаса между осаждающими и осажденными длилась жаркая перестрелка.
Среди москвичей умелых стрелков было мало, а потому они наносили лишь незначительный урон татарам, которые искусно закрывались щитами и все время были в движении.
Но почти ни одна татарская стрела не пропадала даром, и вскоре все стоявшие на стенах люди вынуждены были попрятаться за укрытиями. Тогда, под защитой лучников, из ордынских рядов во множестве выступили вперед пешие воины, вооруженные только саблями и щитами.
Они приближались группами человек по пятьдесят и несли с собою длинные лестницы, явно намереваясь идти на приступ.
- Все готовься отбивать поганых, - говорил князь Остей, обходя стены. - Стрелять боле не надобно, эдак лишь себя подставите под татарские стрелы. Жди, когда поставят лестницы и полезут наверх, а тогда вали на них каменья да поливай смолой и кипятком! Лестницы отпихивай шестами либо, коли собьешь с них людей, - тяни крючьями к себе, на стену!
Остей годами был еще совсем молод, и на Руси его не знали, а потому, несмотря на свою личную храбрость и воинское умение, он особого доверия москвичам не внушал.
Из своих бояр и воевод никого на стенах не было,  почти все они либо ушли с войском Дмитрия, либо покинули город до начала осады, а те немногие, что остались в Москве, видя мятежное настроение горожан, предпочитали отсиживаться по домам.
Поэтому, хотя князь Остей и был объявлен набольшим воеводой, на деле начальство над городом оказалось в руках слободских старост и сотских да тех бывалых воинов, которые в этот грозный час оказались в Москве и сумели показать себя знающими дело и толковыми распорядителями.
Наибольшим же уважением всех московских низов пользовался Юрий Сапожник, славный воин, в Куликовской битве потерявший руку, когда заслонил собою раненого великого князя.
Волею событий, оказавшись сейчас головой народного движения, Юрий не мешал распоряжаться князю Остею, покуда находил его действия правильными.
Но в душе он считал, что москвичи и сами, без помощи этого литовского князька, сумеют удержать Москву до подхода государя с войском, а потому со своей стороны руководил обороной и отдавал приказания, будто бы Остея тут и не было.
Последний сразу это заметил и хотел было осадить Юрку, но когда увидел, с какой готовностью повинуется ему весь этот мятежный и полупьяный люд, почел за лучшее смолчать и не вызывать в столь ответственную минуту лишних осложнений.
- Заряжай тюфяки, - говорил Юрка, - да нацеливай их на поганские ватаги с лестницами, поколе они не подошли под стены. Энто им не лук и не самострел, - такого гостинца они еще отродясь не пробовали. Небось от одного грому басурманская душа паром выйдет!
Несколько минут спустя первую пушку изготовили к бою, но пока горел запальный фитиль, полусотня татар, на которую она была наведена, продвинулась далеко вперед, и каменное ядро, со злым урчанием прорезав воздух, шлепнулось позади нее, не причинив никому вреда.
Однако громоподобный выстрел произвел среди татар замешательство, они внезапно остановились, и это позволило из второго тюфяка выпалить удачней, ядро угодило в самую гущу людей, разнесло в щепы лестницу, которую они несли, и убило несколько человек.
Почти сейчас же, изрыгая черный дым и пламя, со стены рявкнули еще две пушки, попадания которых тоже были удачны. Видя, что в рядах ордынцев происходит смятение, стоявшие на стене москвичи разразились восторженными криками.
Но к великому их разочарованию татарские воины, понукаемые своими начальниками, бросились не назад, а вперед и, прежде чем пушкари снова зарядили орудия, успели подбежать так близко, что стрелять по ним уже было нельзя.
И тотчас орда пошла на приступ. В то время, как вся ее главная сила, прихлынув к стенам и поставив лестницы, с устрашающим воем полезла наверх.
Искуснейшие татарские стрелки, стоя чуть поодаль, метко били из луков по бойницам и по верху стены, едва там кто-нибудь показывался. Защитники города, среди которых только очень немногие имели кольчуги и шлемы, десятками падали под вражескими стрелами, но приступ отбивали дружно, не жалея себя.
На лезущих по лестницам ордынцев со стены посыпались камни, полилась кипящая смола. Но в то время, как одни падали вниз с переломанными костями, или с воплями корчились под стеной от жестоких ожогов, другие сейчас же заступали их место и упрямо лезли наверх.
Наиболее яростный приступ осаждающие вели с восточной стороны, где стены были ниже, и где нетрудно было перебраться через ров, вода в котором в это время года почти совсем пересыхала.
Вот, между Никольской и Собакиной башнями, приставив две лестницы рядом, в затылок полезли по ним татары, прикрывая головы круглыми коваными щитами.
Верхним оставалось до края стены уже рукой подать, когда вдруг над заборолом показалось тяжелое, поднятое за два конца бревно и рухнуло вниз, как муравьев сметая поганых с обеих лестниц.
Одна из них при этом была поломана в куски, другая уцелела; накинув крючья, осажденные потянули ее наверх, но под градом татарских стрел сразу же должны были выпустить. И снова по ней полезли ордынцы.

                30

Дав время переднему подняться почти до самого заборола, выступил из-за укрытия бородатый мужик в лаптях и в рубахе-распояске, обеими руками держа над головой тяжелый камень.
Но в тот же миг впилась ему в грудь метко пущенная снизу стрела, падая, мужик выронил камень, который, стукнувшись о край стены, пошел в сторону и шлепнулся в ров, никого не задев. Но вот первый татарин с победным криком ступил на стену кремля.
- Погоди еще радоваться, басурманское рыло! - крикнул Игнашка Постник, ткнув его в живот шестом, которым он приготовился отпихивать лестницу.
Скорчившись от удара и не удержавшись на краю стены, ордынец кулем полетел вниз, сбивая в своем падении всех поднимавшихся за ним татар.
Сбросив со стены татарина, Игнашка удовлетворенно выругался и глянул по сторонам. Слева, шагах в пяти от него, два взлохмаченных и обливающихся потом монаха, с завязанными на животах полами ряс, навалившись на шест с рогулиной на конце, напрягали все силы, чтобы опрокинуть приставленную снаружи лестницу, на которой находилось человек шесть татар.
Верхняя ее ступень, захваченная развилкой шеста, уже отделилась аршина на полтора от стены, лестница стояла почти отвесно, казалось, еще усилие, и она опрокинется.
Но снизу ее крепко держало несколько стоявших на земле ордынцев, сопротивление которых монахи тщетно силились преодолеть. Подскочив к ним и поплевав на руки, Игнашка уперся своим шестом.
- А ну, святые отцы, наддай еще трошки! Раз, два, навались!
Навалились дружно, и лестница, став прямо, как свеча, замерла на миг в равновесии и во всю длину рухнула на землю, прихлопнув посыпавшихся с нее татар.
На вершине стены всюду шла боевая страда, москвичи, слобожане и иноки окрестных монастырей стойко и мужественно отбивали натиск орды. Ими почти никто не руководил, каждый сам понимал, что надо делать, и видел, где он всего нужнее.
Падал у бойницы сраженный стрелою воин, и тотчас кто-нибудь оттаскивал его в сторону, а сам становился на место убитого; кричали от заборола, что татары приставили новую лестницу и лезут наверх, и сейчас же от котлов бежали туда люди с ведрами кипятку, или горячей смолы, звал кто-либо поблизости на подмогу, все свободные сами спешили на зов, не ожидая на то приказания начальства.
Особенно жестокая схватка шла у Фроловских ворот, в которые гулко бил подведенный татарами таран, в то время как справа и слева от них, по множеству приставленных лестниц, ордынцы, не считаясь с потерями, яростно штурмовали стену.
Видя, что именно отсюда осаждающие рассчитывают ворваться в город, к Фроловой башне поспешил сам князь Остей. Но здесь уже распоряжался Юрка Сапожник.
- Не суетись попусту, - поучал он, - суетней вы не себе, а поганым поможете! У каждой кучи становись цепками и передавай каменья с рук на руки передним, чтобы те только и знали, что глушить басурманов по головам. Эдак, будет спорее и лучше, нежели каждому до кучи и в обрат с каменюкой бегать. Тако же и ведра от котлов подавай, а порожние ворочай взад!
- Да ты, дурило, почто льешь кипяток на тех, что стоят под стеной? - через минуту кричал он уже в другом месте. - Ведь пока он до них долетит уже совсем остынет, им это как Божья роса! Ты их смолой поливай, она и внизу припечет так, что будь здоров! А кипятком полощи в рыло тому, кто близко!
Видя, что тут ему делать нечего, Остей поднялся на башню над воротами, в которые мерно, через равные промежутки времени, бил тяжелый таран, с насаженной на него железной оковкой.
Ворота пока не поддавались, но было очевидно, что они долго не выдержат, а таран и раскачивавшие его воины были защищены столь прочным дубовым навесом, что его не могли проломить даже самые тяжелые камни.
Поджечь его тоже не удавалось, потому что сверху он был покрыт слоем свежих лошадиных шкур. Таран надо было обезвредить, как можно скорее. Но как это сделать? Остей понимал, что вылазка в такой момент невозможна: едва будут открыты ворота, татары хлынут в них всею своей массой и уже не дадут затворить их.
Не зная, что предпринять, князь оглянулся по сторонам, и взгляд его внезапно остановился на массивном зубце стены, который возвышался как раз над тараном. Он был сложен из трех громадных каменных плит, крепко связанных известью, и весил не меньше пятидесяти пудов. Перед такой тяжестью не устоит никакая крыша!
- Десять человек с ломами сюда! - крикнул он стоявшим внизу.
Несколько минут спустя отделенный от стены зубец с грохотом рухнул вниз, подняв тучу пыли. Когда она рассеялась, по стене прокатился радостный крик: навес был разнесен в щепы, таран перебит пополам, из-под обломков со стонами и воплями выползали искалеченные люди.
Ворота были пока спасены, но вокруг них продолжалась яростная битва. Неся огромные потери от неприятельских стрел, осажденные шестами опрокидывали лестницы, сбивали с них татар камнями и бревнами, валили на них горящие охапки соломы, поливали кипятком и смолой.
Только немногим ордынцам удавалось добраться до верху и ступить на стену, но таких, сейчас же сталкивали вниз копьями, или шестами, даже не давая времени обнажить саблю.
Более трех часов длился этот первый приступ, и защитники города были уже близки к изнеможению, когда вдруг в татарском стане затрубили трубы, и обессиленная орда, провожаемая пушечными выстрелами, отхлынула от кремлевских стен.
Дав отдых истомленным бойцам, старшины сейчас же послали на стены тех, кто не принимал участия в сражении, и женщин, чтобы убрали убитых и раненых да возобновили наверху запасы камней, смолы и воды.
Эта предусмотрительность оказалась не лишней, ибо к вечеру татары повторили приступ. Как и первый, он закончился для них полной неудачей.
На следующий день они подвезли катапульты, баллисты и с утра метали в город тяжелые камни и толстые, как колья, окованные железом стрелы, к которым иногда подвязывали пучки горящей пакли.
Это последнее было всего опасней: деревянные постройки, с тесовыми, или соломенными крышами, воспламенялись легко, и пожар среди них распространялся с необыкновенной быстротой.
Но пожилые люди хорошо помнили, что на их веку, за какие-нибудь тридцать пять последних лет, Москва выгорала уже пять раз почти дотла, и потому горожан не нужно было призывать к особой бдительности: от мала до велика, все сами глядели в оба и дружно гасили огонь, едва лишь он занимался где-либо от татарской стрелы.
Но обстрел продолжался недолго: часа через два осаждающие вынуждены были прекратить его потому, что по дальности и точности стрельбы их орудия не могли состязаться со стоявшими на стене тюфяками.
Московские пушкари скоро приловчились и начали разбивать татарские катапульты и баллисты одну за другой. Переставить их ближе к стенам, где они были бы в безопасности от русских ядер, не имело смысла, так как они могли стрелять только под небольшими углами возвышения, и потому, потеряв из них около половины, Тохтамыш приказал увезти остальные с поля боя.
Татары вообще не любили штурмовать неприятельских крепостей и, если позволяло время, предпочитали брать их измором. Они располагались становищем вокруг города, грабили все его окрестности, а затем выпускали своих коней на пастбища и жили обычной жизнью татарского кочевья, спокойно ожидая, когда голод заставит осажденных сдаться. Посмеиваясь, они говорили:
- Наши овцы заперты в хлеву. Придет время, мы войдем туда и пострижем их.
Но у Тохтамыша времени не было. Его беспокоило то, что князь Дмитрий с войском ушел из своей столицы неизвестно куда, он мог внезапно нагрянуть каждую ночь, и в этом случае орда очутилась бы между двух огней. И потому, торопясь овладеть Москвой, хан и в этот день дважды посылал войско на приступ, но оба раза татары были отбиты с большим уроном.
Однако и осажденным эти два дня стоили не дешево. Сотни людей и притом самых отважных и умелых, были убиты; Троицкое подворье, Чудов монастырь и дома бежавших бояр едва вмещали всех тяжело раненных; пороху к тюфякам оставалось на несколько выстрелов, смола была израсходована вся, да и пищевых запасов для множества скопившихся в городе людей надолго хватить не могло.
В из расходе надо было соблюдать крайнюю бережливость, но об этом мало кто думал, а когда к ней призывал князь Остей, ему отвечали, что ежели скоро подойдет великий государь с войском, беречь запасы ни к чему, а коли он замешкает, татары все равно всех перебьют, так уж лучше помирать сытыми.
Вдобавок, несмотря на предельное напряжение днем, ночами многие продолжали пить вино, благо в боярских погребах медов и вин было вдосталь, и это еще более ослабляло силы города, уже подорванные громадными потерями.
Не имея достаточно авторитета и не располагая какой-либо силой, чтобы образумить этот беспечный и буйный народ, но, понимая, что это необходимо сделать в интересах защиты Москвы, князь Остей просил Юрия Сапожника повлиять на людей и, прежде всего, запретить ночные попойки.
Но Юрка лишь безнадежно махнул своей единственной рукой. Утром, едва рассвело, старосты и сотские, в ожидании нового приступа, начали поднимать спавший на площадях и на улицах народ и сгонять его на стены.
Многие, после ночной гульбы, повиновались не сразу, но другие безжалостно пинали их под бока, и вскоре все уже находились на своих местах. Но в татарском стане царило спокойствие и не было заметно никаких приготовлений к штурму.
Только часа через два после восхода солнца, заметив, очевидно, что на стенах стоит много праздных людей, от орды отделились в разных местах десятки вооруженных луками всадников, которые, рассыпавшись вокруг города, принялись метко поражать стрелами всех, кто неосторожно показывался из-за укрытий.
Со стен им почти не отвечали: надо было беречь стрелы, а татары держались довольно далеко и все время находились в движении. Лишь самым искусным стрелкам было дозволено стрелять по тем ордынцам, которые подъезжали ближе и представляли собой хорошую цель.
Особенно удачливым из таких стрелков оказался в это утро московский купец Адам Суконник. Из своего тяжелого заморского самострела, с которым не раз хаживал на медведя, он уже сразил троих татар, когда вдруг заметил, что прямо к Фроловским воротам, над которыми он стоял в окружении нескольких бойцов дивившихся его искусству, приближается богато одетый всадник.
Немного отстав, за ним скакал второй, с треххвостым бунчуком в руке. Но на этого ни сам Адам, ни другие в охотничьем азарте не обратили никакого внимания.
- Гляди, конь-то у него какой! - сказал один из стоявших сбоку. - Не конь, а лебедь! Богатый, должно быть, басурман?

                31

- Да и по рылу видать, что не из простых свиней, - сказал другой. - А ну, Адам Родионыч, покажи-ка ему, как Мартын свалился под тын!
- На ем кольчуга, стрела ее не возьмет, - заметил Игнашка Постник, тоже находившийся тут. - Бей в горло либо в глаз!
- Моя стрела не возьмет кольчугу? - обиделся Адам. - А на-кось, погляди, - подняв самострел, он тщательно прицелился в татарина, в этот миг осадившего коня по ту сторону рва.
- Не стрелять! - крикнул князь Остей, выбегая из башни. - Это, никак, посол ханский!
Но было уже поздно: в это самое мгновенье Адам спустил тетиву, и татарин, схватившись обеими руками за грудь, в которую глубоко вошла метко пущенная арбалетная стрела, запрокинулся и упал с седла.
Когда раненого Рустема, ибо это его поразила стрела Адама Суконника, принесли в шатер великого хана и ханский лекарь, едва взглянув на него, сказал, что рана смертельна, Тохтамыш был вне себя от скорби и гнева.
Он любил племянника едва ли не больше, чем своих собственных сыновей, которых у него было уже семеро, причем, - к тайному огорчению отца, - ни один из них не обнаруживал особых дарований, военных, или государственных.
К тому же он чувствовал свою тяжкую вину перед Карач-мурзой: зачем было посылать Рустема на переговоры с этими коварными и стреляющими в послов урусами, когда можно было послать любого другого князя?
- Да будет мне свидетелем великий Аллах! - вскричал Тохтамыш. - Москва дорого заплатит за это! За каждую каплю твоей крови я отниму жизнь у одного неверного!
- Не надо, великий хан, - с трудом выговорил Рустем. - Они не знали, что я твой посол. Я не успел им сказать.
- А разве они были слепы и не видели твоего бунчука? Теперь они сами виноваты в том, что их ждет! Посылая тебя, я хотел дать им пощаду, но Аллах поразил их безумием, и они убили тебя! Если нельзя взять Москву силой, я возьму ее хитростью и прикажу перебить в ней всех, до последнего человека!
- Позволь мне вести орду на приступ и отомстить за него, отец! - сказал старший сын Тохтамыша, Джелал ад-Дин, закадычный друг Рустема. - Я возьму город и своей рукой вырву сердце у того, чья стрела поразила его!
Хан хотел что-то ответить, но не успел, ибо в это мгновение увидел, что лицо Рустема внезапно и быстро начало покрываться восковою бледностью смерти.
Тонкая змейка крови показалась из угла его рта и, причудливо извиваясь, поползла на подушку.
- Рустем! - крикнул Тохтамыш, склоняясь над умирающим и крепко стиснув его молодеющую руку.
Он думал, что все уже кончено, но последняя искра жизни еще теплилась в Рустеме.
- Отцу скажи, - еле внятно прошептал он, не открывая глаз, - Аллах внес последнюю поправку.
Едва Рустем испустил последний вздох, хан Тохтамыш снова бросил орду на штурм города, повелевая взять его, чего бы это ни стоило. Этот приступ был самым страшным из всех.
Несколько часов кряду ордынцы, не считаясь с потерями, волна за волной, накатывали на стены и лезли наверх. Но москвичи отбивались мужественно и стойко выдерживали этот исступленный натиск до наступления ночи, пока темнота не заставила татар прекратить его.
На следующий день, двадцать шестого августа, с утра все было тихо и спокойно, даже татарские лучники не стреляли по людям, которые показывались на укреплениях.
Осажденные не замедлили этим воспользоваться, чтобы похоронить своих убитых и поднять на стены все, что еще могло служить для отражения следующего приступа.
В час дня к Фроловским воротам, в сопровождении нескольких татарских военачальников, приблизились Нижегородские князья Семен и Василий. Как шурьев великого государя Дмитрия Ивановича, их в Москве хорошо знали, а потому оба они, оставив своих спутников по ту сторону рва, смело подъехали вплотную.
- Эй, на воротах! - крикнул князь Семен. - А ну, кликните сюда вашу старшину! Есть к вам слово от великого хана.
- Сказывай так! - ответил князь Остей, появляясь на краю стены, быстро заполнившейся москвичами. - Я в городе набольший воевода, а иная старшина, почитай, тоже вся здесь и тебя услышит!
- Ладно, коли так, слушайте: великий хан велел вам сказать, что хочет осмотреть город.
- Погоди! - перебил его со стены чей-то зычный голос. - Ты нам, допречь того, скажи, - сами-то вы, что средь поганых делаете? И как попали в ханские послы?
- Идучи Нижегородскими землями, взяли нас татары заложниками да и возят с собой, - не сморгнув ответил князь Семен. - А в послы хан Тохтамыш нарядил нас потому, вестимо, что мы с вами без толмачей беседовать можем и, стало быть, легче договоримся.
- Добро, говори теперь, чего хочет твой хан?
- Хан наказал вас, москвичей, спросить, ужели мыслите вы, затворившись во граде своем, без князя и без войска, выстоять супротив целой орды? Ведь все равно она вас не ныне, так завтра сломит, и примете вы напрасную гибель.
- А потому великий хан, вас жалеючи, повелел вам сказать, что пришел он войною на князя Дмитрия, дабы поучить его за строптивость, вам же он зла не хочет и готов вас миловать, коли сами вы не станете лезть на рожон.
- Ищет он токмо того, чтобы вы отворили ему ворота и встретили его, великого хана и царя вашего, с покорностью и с хлебом-солью. Он сам, без войска, только с вельможами своими и с малым числом нукеров, въедет в Москву, дабы на нее поглядеть и показаться народу, а после того уйдет отселева со всею ордой, не причинив ни вам, ни городу вашему никакой обиды.
- Ишь, чего захотел хан! - крикнул со стены Игнашка Постник. - Нехай глядит на Москву издаля, а в город мы его не пустим, - небось не дурнее его!
- Коли добром не пустите, он сказал: повелит взять Москву силою и тогда пощады никому не будет. Вот и выбирайте, что вам милее!
- Не пужай, выстоим с Божьей помощью, доколе подойдет государь наш с войском! А тогда хану вашему то самое будет, что и Мамаю было!
- Ну, а ежели вы столь сильны, давай вам Бог, - промолвил князь Василий Нижегородский. - Мы, вестимо, душою с вами, а не с басурманами. Только глядите, не просчитайтесь, ибо помощи вам ниоткуда не будет: вы, должно быть, того не знаете, что тут, под Москвой, стоит только половина Тохтамышевой орды, а другая ее половина гонится полунощными землями за князем Дмитрием Ивановичем, который от нее подался в Вологду, а ныне, сказывают, ладится уходить оттуда на Белоозеро.
- Не может такого быть! - крикнул сверху Юрка Сапожник. - Нешто мы не знаем своего государя? Не побег бы он от орды, особливо без битвы!
- Битва ему была близ Костромы, только побили его
   татары, и теперь он уходит от них с остатним войском.
- А не лукавишь ты, княже? - спросил со стены архимандрит Симеон Спасский. - Может, научили тебя татары так говорить, дабы пали мы духом и положили оружие? Не бери греха на душу, ведь русский ты человек, как и мы, и Господь тебе не простит такого!
- Да что ты, отче, мыслишь, на мне креста нету? - притворно возмутился князь Василий. - Истинно сказал я вам то, о чем вот уже два дня только и говорят в татарском, стане. Сам я, вестимо, того не видел, однако думаю, что ордынские гонцы своего хана обманывать бы не посмели.
Ложь Нижегородских князей звучала столь, убедительно и правдоподобно, что почти все москвичи ей поверили. С минуту со стены доносился лишь невнятный гул голосов, потом князь Остей крикнул вниз:
- Пождите, послы, - сейчас промеж собою потолкуем и тогда дадим вам ответ!
- Ладно, пождем, коли недолго. Да и чего тут много толковать-то? Дело и младенцам ясное: надобно вам покориться, покуда хан милостив, тем только и спасете себя и Москву от погибели!
- Ну, братья, как, - сами станем решать дело, али кликнем народ на вече? - спросил архимандрит Симеон у стоявших вокруг людей.
- Вече хорошо сбирать, когда есть время на споры да на разговоры, - угрюмо промолвил один из слободских старост, - а ныне иное: ханские послы стоят за воротами и дожидаются ответа.
- Это истина! - крикнул кто-то из толпы. - Здесь налицо и князь-воевода, и оба московские архимандриты, и почти вся иная старшина. Нехай они, лучшие люди наши, вырешат дело промеж собой, а мы на том станем, что они скажут!
- Тому и быть! - поддержали другие. - С вечем и до завтрева дело не сдвинется! Пущай старшина решает!
- Добро, братья, - сказал архимандрит Симеон, - так оно и впрямь лучше будет, а потому с Божьим благословением приступим. Говори, княже, что мыслишь ты?
- Набольший воевода на совете сперва других слушает, а свое слово говорит последним, - ответил Остей.
- Коли так, починай кто-либо из меньших людей. Вот хоть ты, Игнатий!
- По мне, братья, чего бы нам хан ни посулил, не отворять ему ворота, - без раздумий сказал Игнашка Постник. - Обманут нас басурманы! Будем обороняться до конца, - авось приспеет государь наш на помощь.
- Держитесь за авось, покеда не сорвалось! - крикнули из толпы.
- Оно верно, этот авось дюже тонкий, на таком долго не удержишься, промолвил староста Сурожской сотни Сидор Олферьев. - Нешто ты не слыхал, что Нижегородские князья-то сказывали?
- Не верю я тому! Лгут они!
- Может, и лгут, но на правду похоже. И ежели оно окажется правдой, а мы, тому не поверив, станем еще обороняться, - понапрасну погубим и Москву и себя, - сказал Олферьев. - Ведь мы не малые дети, небось каждый понимает, что сколько ни ерепенься, а долго нам супротив орды не выстоять.
- Ну, продержимся еще дня три либо от силы седмицу, а после татары все одно город возьмут и тогда не оставят в нем камня на камне. Да и людей всех побьют.
- Знамо дело, уж тогда пощады не жди, - поддержал кто-то из сотских.
- А коли ворота отворим и покоримся, думаешь, и вправду помилуют? - отозвался другой.
- Татарве в таких делах не дюже-то верь. В торгу татарин тебя не обманет, а в ратном деле обман у них законом дозволен!
- Так тут еще дело-то надвое показывается: может, обманут, а может, и впрямь помилуют. А ежели ханской воли не исполним, тогда конец один!
- Чего там один! - крикнул Адам Суконник. - Небось четыре дня против орды выстояли, сколько она на стены ни лезла, почто же еще не постоять? Город наш крепок, а людей в нем эвон сколько! Коли спонадобится - и до зимы простоим!
- А есть что будешь? Через какую седмицу, не более, во всей Москве ни зерна не останется! Сколько ни хоробруй, а голод заставит ворота отворить.
- Тогда нам от того проку не будет. Коли уж отворять, так лучше сейчас!
- Истина! Ноне хан, гляди, и помилует, а завтра не жди!
- А как у нас и вправду с запасом-то? - спросил архимандрит. - Ты, княже, что о том скажешь?
- Что я о том сказать могу? Я человек пришлый, - ответил Остей. - Поспрошайте о том у Юрия.
- Врать не хочу, а толком того и я не знаю, - сказал Юрий Сапожник, увидев, что на него устремлены все глаза. - Запасу у нас было немало, особливо в боярских хозяйствах. Но народ, осерчав на бояр, домы их пограбил, поди теперь узнай, куды оно ушло? Людей в город тожеть набежала тьма, доселева все пили и ели в кого сколько лезло, и что еще осталось - то один Господь ведает. Надо быть, на седмицу достанет, а впроголодь, может, и две продержимся.
- Вишь, как оно без настоящего-то начала обернулось! Ну, а коли в деле порядку нет, так чего и ждать-то еще? Надобно теперь же мириться с ханом!
- Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась! Лучше подтянуть брюхо и стоять до конца, нежели своей охотой отдаться басурманам на расправу!
- Так ведь все одно не ныне, так завтра попадешь к ним в руки! Почто же их зря ярить-то?
- Вестимо так! Сколько веревку ни вей, а конец будет!
- Вот на той веревке в Орду и пойдешь!
- И то краше, нежели тут зарежут. С Орды и утечь можно!
- Чего еще тут спорить! Надобно сделать, как царь хочет: пустить его в город, только без войска и чтобы никаких грабежей!
Из всех этих речей и отдельных выкриков архимандриту Симеону,  который в этот решающий час молчаливо был признан за старшего, стало ясно, что большинство склоняется к тому, чтобы принять условия Тохтамыша.
Выждав минуту затишья, он сказал:
- Добро, братья, вы свое молвили. Послушаем теперь, что князь-воевода скажет. Ему последнее слово, и слову его наибольшая вага.
Князь Остей, вначале взявшийся за оборону Москвы с большим жаром, теперь уже и сам был не рад, что ввязался в это дело. Со стороны простого народа он привык встречать только слепое повиновение, и этот храбрый, но мятежный московский люд был ему непонятен.
Заставить его подчиниться своей единой воле князь не сумел, - может быть, по молодости лет, а может, потому, что сам он не был русским. События развивались явно не так, как он хотел, и теперь ему казалось, что при подобном самоуправстве народа и отсутствии порядка город все равно обречен. И потому он промолвил:
- Если бы я имел хоть малую надежду удержать Москву, я бы первый сказал: давайте, братья, еще стоять! Но чем обороняться-то? Нет у нас боле ни огневого зелья, ни смолы, ни стрел, скоро начнется и голод, а помощи, как видно, ждать неоткуда.
- Два, либо три приступа мы, может, еще и отобьем, а потом все одно нас татары сломят и тогда уж не дадут пощады ни людям, ни городу. Так, по мне, лучше отворить им ворота сегодня и положиться на ханское милосердие!
- А будет ли оно, это милосердие, или то лишь обман пустой? - спросил один из старост, прерывая тягостное молчание, последовавшее за словами князя Остея.
- Чай, слыхал ты, что Нижегородские князья-то баили? - сказал гость Олферьев. - Ведь они не басурманы, а свои, православные люди, - ужели же можем уподозрить их в столь великом грехе, что лжею своею захотели бы целый город христианский отдать на погибель?
- Такоже и я мыслю, - промолвил архимандрит. - Но все же, для верности, стребуем с них, чтобы на правде своей крест поцеловали. Так что же, братья? Стало быть, все согласны рядиться с татарами?
- А что сделаешь? Выше пупа не сиганешь! - раздались голоса. - Согласны, ежели нету иного спасения! Иди, отче, говори с послами, только требуй с них именем Бога, чтобы все было без обману, а наипаче, чтобы поганые город не грабили и не полоняли людей!
- Эх, не надо бы, братцы, - сокрушенно промолвил Игнашка Постник.
- Пожалеете вы об этом, да поздно будет!
- Ну, как, Москва, что сказать хану-то? - крикнул снизу уже начинавший терять терпение князь Василий Нижегородский, когда над воротами снова появилась городская старшина.
- Сейчас услышишь, - ответил со стены архимандрит Симеон. - Но прежде того, заклинаю вас именем Бога живаго и силою всех святынь Его, во граде нашем сущих, молвите правду: нет ли какой хитрости или обману в том, что вы привезли? И ежели покоримся мы воле великого хана, крепко ли будет его царское слово в том, что не велит он своим татарам грабить Москву и губить наших людей?
- Ужели стали бы мы, русские князья, обманывать для басурманов своих православных христиан? - воскликнул князь Семен. - Верьте нам, братья, хотим вам блага и истину говорим, как перед Богом: никого не тронут татары, ежели вы добром отворите великому хану ворота и встретите его с честью и с покорностью!
- Поклянитесь в том оба на святом кресте!
- Экий ты, отче, недовер! - с досадою сказал князь Семен. - Ну, изволь, коли хочешь. Глядите все: на том, что правду вам сказал, крест Господен целую! - с этими словами он расстегнул на груди кафтан, вынул золотой нательный крестик и приложил его к губам.
Князь Василий молча последовал его примеру.

                32

- Добро, князи, коли так, мы вам верим. Но помните: ежели, что худое случится, - неискупен ваш грех перед Богом, и токмо одни вы ответите на Страшном его Суде за поруганные святыни московские и за погубленные христианские животы. Отдаем себя и город наш на милость его пресветлого величества хана Тохтамыша и покоряемся его царской воле!
- Ну, вот и слава Христу, что вразумил Он вас своею премудростью, - с облегчением ответил князь Семен. - А то зря загубили бы и Москву и столько людей! Как же сказать-то хану, - когда ему ворота отворите?
- Отворить нам недолго, - сказал архимандрит, - да ведь ежели все исполнить по ханской воле и приготовить ему достойную встречу, на то надобно время. Скажи хану, - к шести пополудни пускай жалует: будем готовы и встретим его с честию и с дарами.
В шесть часов вечера Тохтамыш, окруженный множеством ордынских князей и военачальников, приблизился к Фроловским воротам кремля. Хана сопровождал отряд его телохранителей, численностью в четыреста человек, за которым вплотную следовало еще три тысячи отборной конницы.
Вся остальная орда, не слишком близко от стен, оставалась стоять вокруг города, глазея на происходящее. Едва ханская свита подъехала к мосту через ров, ворота    медленно растворились, и из них первым вышел навстречу татарам князь Остей, в серебряных доспехах и с мечом на боку; за ним следовали два седых, бородатых старца с хлебом-солью и несколько молодых москвичей, несущих подарки для великого хана.
Далее шла большая группа старшин и именитых людей города, а за ними крестный ход, с участием всего московского духовенства, сверкающего серебром и золотом праздничных облачений.
К князю Остею, едва он перешел мост, приблизились двое вельмож, отделившихся от ханской свиты.
- Ты был в городе главным воеводой? - спросил один из них на скверном русском языке.
- Я, - ответил Остей.
- Пойдем. Великий хан, да умножит Аллах его славу, желает говорить с тобой.
Минуту спустя Остея подвели к хану Тохтамышу, который, в драгоценных доспехах и в белой чалме, сидел на своем великолепном золотисто-гнедом иноходце.
- Это правда, что ты не русский князь, а литовский? - бесстрастным голосом спросил Тохтамыш, не отвечая хотя бы легким движением головы на низкий поклон и приветствие Остея.
- Истинно так, великий хан. В Москве оказался я лишь случайно, когда подошло твое войско и ее осадило.
- Как же ты посмел, вонючий шакал, вмешаться в дело, которое тебя совсем не касалось, и поднимать против меня моих данников - москвичей?
- Да разве это я их поднял? Они сами, - промолвил Остей, пораженный таким обращением, но Тохтамыш не дал ему кончить.
- Тебя не спасет никакая ложь, - сказал он. - Ты заслуживаешь смерти, и ты умрешь.
- Да ведь ты всем обещал пощаду!
- Вас уговорили сдаться ваши же русские князья, и мне неинтересно знать, как они это сделали и что вам обещали.
- А я не даю пощады коварному и подлому врагу, который попирает обычаи, священные для всех народов, и убивает послов, даже не выслушав того, с чем они присланы!
- Умертвить его, - добавил хан, слегка поведя головой в сторону своей свиты, и тотчас же четверо ближайших к нему татар, выхватив сабли, бросились на Остея.
Последний схватился за меч, но не успел и наполовину вытащить его из ножен, как пал под ударами ордынцев.
- Теперь, - сказал Тохтамыш, обращаясь к своим военачальникам, - врывайтесь в город и покарайте неверных за их сопротивление своему повелителю и за предательское убийство Рустем-бека.
- Мужчин перебить всех, кроме попов. Но если попы будут в чем-либо вам противиться, убивайте и их. Объявите воинам, что до захода солнца завтрашнего дня они могут грабить Москву и делать, что захотят с теми людьми, которые в ней находятся.
- Русские должны навсегда запомнить, что ожидает тех, кто осмеливается поднять оружие против Великой Орды!
В ту же минуту нукеры Тохтамыша с грозными криками устремились вперед. Рубя саблями, опрокидывая и топча безоружных людей, двигавшихся навстречу с дарами, иконами и хоругвями.
Татары бросились к воротам и успели ворваться в них прежде, чем москвичи осознали страшную действительность и сделали попытку их затворить.
Но все же в воротах возникла жестокая давка, татары через них проталкивались медленно и с большим трудом, а весть о случившемся мгновенно разнеслась по всей Москве, и сюда уже бежал отовсюду вооруженный, чем попало народ.
Вспыхнула кровавая схватка, и москвичам, дравшимся с яростью поруганной надежды и отчаянья, удалось потеснить ордынцев. Еще немного, и ворота можно было бы затворить, но в это время со стен, в разных местах, послышались победные крики татар.
То стоявшая вокруг города орда лезла по штурмовым лестницам наверх и, не встречая никакого сопротивления, ибо на стенах почти не было людей, со всех сторон потоками вливалась в обманутую и обреченную Москву.
На улицах города началась и продолжалась до самой ночи жестокая резня, ибо русские не прекращали отчаянного сопротивления. Многие заперлись в каменных церквах, которые татарам приходилось брать приступом.
Но и тогда, когда, высадив таранами двери, они врывались внутрь, находившиеся тут люди, во главе со священниками, продолжали драться до последнего вздоха, защищая свои святыни.
Некоторые семьи выдерживали осаду в своих домах, или в боярских хоромах, и даже когда татары поджигали их последнее убежище, иные отказывались выйти и покориться, предпочитая погибнуть в пламени.
Толпы людей, преимущественно женщин, в отчаянье метались по городу, стараясь куда-нибудь спрятаться и спастись от озверевших ордынцев.
Но это удавалось лишь немногим, остальных татары ловили, срывали с них все, что представляло собой хоть какую-нибудь ценность, мужчин убивали, а нестарых женщин и подростков уводили в свои стойбища.
Только глубокой ночью последние очаги сопротивления были подавлены и звуки сражения и погрома начали постепенно затихать. Но до самого рассвета истерзанную и оскверненную Москву оглашали гортанные крики победителей, тяжкий плач порабощенных женщин и стоны умирающих, которых еще не успели добить.
На следующий день татары уже почти никого не убивали, даже уцелевших накануне мужчин щадили, если они оказывались пригодными для увода в Орду.
Вообще, теперь, когда, по мнению ордынцев, неприятель был достаточно сурово наказан и устрашен, все их внимание сосредоточилось на том, чтобы ничто, могущее увеличить объем добычи, не пропадало зря.
С раннего утра в городе шел повальный и хорошо организованный грабеж. Разбившись на небольшие отряды, татары, руководимые десятниками, как обычно, обшаривали здание за зданием, что бы это ни было: церковь, сторожевая башня, боярские хоромы, или изба бедняка.
Во время грабежа ни один из его участников под страхом смертной казни не мог присвоить себе даже самую ничтожную мелочь: все, что имело какую-нибудь ценность и могло быть увезено, выносилось из города, складывалось на поле в общие кучи, отдельно оружие и доспехи, одежда, обувь, домашняя утварь, драгоценности, деньги и прочее.
Сюда же приводили связанных попарно, за руки, пленных, скрепленных вместе, пар по десять, одним общим ремнем, и сгоняли захваченных лошадей и скот.
По окончании грабежа вся добыча поступала в распоряжение войсковых букаулов, которые, прежде всего, отделяли известную часть золота и драгоценностей в ханскую казну; все остальное делилось на равные части, по числу участвовавших в походе туменов.
Доля каждого тумена распределялась между его составом согласно раз и навсегда установленному соотношению: десятник получал в три раз больше, чем рядовой боец, сотник в три раза больше, чем десятник, и так далее, вплоть до темника, доля которого, таким образом, втрое превышала долю тысячника и в восемьдесят один раз долю простого воина.
Особо отличившимся, по распоряжению темника, или самого великого хана, давали двойную, или тройную долю. Все это имело характер своеобразной уплаты жалованья военнослужащим, со строгим учетом занимаемых ими должностей, но с тою разницей, что размер этого жалованья был не постоянен и зависел не от срока службы, или трудностей похода, а только от ценности взятой добычи.
После захода солнца, как повелел накануне великий хан, грабеж был прекращен, но и грабить-то больше было нечего: ордынцы отлично управились за отведенный им срок и не оставили в Москве ничего, на что мог бы еще польститься даже самый непритязательный грабитель.
Подпалив опустошенный город в нескольких местах, татары его покинули и возвратились в свой стан делить добычу. Начавшийся ночью дождь погасил пожар, и Москва выгорела не вся.
Но наутро она представляла жуткое зрелище: возвышаясь над общим простором смерти и разорения, зиял черными провалами окон разгромленный и полусгоревший дворец великого князя.
Там и тут виднелись прежде белокаменные, а теперь обожженные и покрытые языками копоти храмы, с выломанными дверями, и со следами страшной борьбы, происходившей внутри: алтари и царские врата были опрокинуты, на полу валялись тела убитых священников и прихожан, богослужебные книги и иконы, с сорванными с них драгоценными окладами.
Над мертвым городом со зловещими криками кружились тучи слетевшегося на поживу воронья, а по заваленным трупами улицам, меж обгоревших домов и дымящихся пожарищ, в одиночку и небольшими кучками, молча, как тени, бродили уцелевшие жители, среди тысяч убитых отыскивая своих родных и близких.
Они боялись не только хоронить, но даже оплакивать мертвых, чтобы этим не привлечь к себе внимания татар, все еще стоявших станом вокруг изуродованного ими города.
За все время татарского владычества над Русью, после Батыева нашествия, Тохтамыш был единственным ханом, допустившим в этом случае массовое осквернение православных святынь и убийства священнослужителей. Но это случилось, вероятно, потому, что москвичи обратили свои церкви в очаги сопротивления.
После разгрома Москвы Тохтамыш с главными своими силами остался стоять возле нее, но крупные ордынские отряды рассыпались по московским землям, опустошая все на своем пути.
В короткий срок, почти не встречая сопротивления, ибо все боеспособные мужчины ушли в войско князя Дмитрия Ивановича, они захватили города Можайск, Звенигород, Боровск, Рузу, Дмитров, Юрьев, Владимир и некоторые другие, дочиста ограбив их и уведя многих жителей в плен.
Но тут они проявили уже меньше жестокости, зря людей не убивали и городов не жгли, за исключением одного Переяславля-Залесского, который был сожжен дотла, в отместку за то, что при подходе татар все его население ушло в леса, вместе со своим имуществом, и ордынцам тут не пришлось чем-либо поживиться.

                33

В ставку Тохтамыша тем временем прибыли послы от великого князя Михаилы Александровича Тверского, который прислал богатые дары, изъявлял хану свою полную покорность и бил челом, чтобы татары на том пощадили Тверскую землю и не разоряли ее городов.
Тохтамыш, опасавшийся, того, что в тыл ему может всякий день ударить войско князя Дмитрия Московского, на Тверь идти и не помышлял, но случаем воспользовался и взял с Тверского князя большой откуп.
Не торгуясь, заплатив требуемое, Михаила Александрович не преминул напомнить хану о своих родовых правах на великое княжение над Русью, которое ныне держит неправдою Московский князь.
Но Тохтамыш на это ответил, что разбираться в том ему сейчас недосуг, и чтобы Тверской князь приехал в Сарай, когда орда возвратится из похода.
В начале сентября большой отряд ордынцев подошел к городу Волоку Ламскому, намереваясь его разграбить, не зная того, что здесь стоит князь Владимир Андреевич Серпуховской, с собранной им ратной силой.
Произошло кровопролитное сражение, в котором татары были разбиты наголову. Известие об этом сильно обеспокоило Тохтамыша, тем более, что начальники потерпевшего поражение отряда, чтобы оправдать себя, значительно преувеличили силы Серпуховского князя.
Почти одновременно в ставке великого хана были получены сведенья о том, что князь Дмитрий Иванович с большим войском выступил из Костромы и идет к Москве.
Положение орды, стоявшей здесь, делалось весьма опасным: с двух сторон на нее двигались русские рати, под водительством прославленных полководцев, победителей Мамая.
В том, что они сумеют согласовать свои действия и подойти одновременно, а может быть, даже окружить его в этих хорошо им знакомых лесах, Тохтамыш почти не сомневался и потому внял голосу благоразумия: он повелел немедленно начать отход.
Двинувшись всей ордой на Коломну, он взял приступом и разграбил этот город, а затем вторгнулся в земли своего пособника Рязанского князя и подвергнул их жестокому опустошению.
Все города Рязаньщины были разграблены, множество народу уведено в плен, а сам великий князь Олег Иванович со своей семьей бежал в Литву. Нижегородских князей, предателей Москвы, великий хан тоже отблагодарил не весьма щедро: Василия увез с собой в Сарай, в качестве заложника, а брата его, Семена, после долгих и униженных просьб, согласился отпустить домой, да и то лишь потому, что в это время пришло известие о тяжкой болезни его отца.
Подобно многим другим полководцам, Тохтамыш на войне не отказывался от услуг изменников. Но насколько он презирал их, особенно хорошо показывает следующий факт.
После смерти великого князя Дмитрия Константиновича Суздальско-Нижегородского, который умер несколько месяцев спустя, хан дал ярлык на княжение в Нижнем Новгороде его брату, Борису Константиновичу Городецкому, а не кому-либо из его двоих сыновей, оказавших татарам столь крупную услугу в походе на Москву.
Через несколько дней после ухода татар к Москве подошло русское войско, и великий князь Дмитрий Донской с острою болью в сердце въехал в свою разоренную столицу.
Это были едва ли не самые горькие минуты в его жизни: с малых лет всего себя отдав делу освобождении Руси от владычества татар, одержав над  ними блестящую победу и уже видя свою мечту осуществленной, невыносимо тяжко было теперь осознать, что все понесенные жертвы и труды оказались напрасными и что снова надо признать над собой власть ордынского хана.
И черная злоба рождалась в душе при мысли о том, что в этой страшной беде повинны свои же, русские князья. Всего раз только встали они дружно за общее дело, и разбита была на Куликовом поле несметная Мамаева орда.
Так было бы и ныне, если бы снова все не потянули врозь. И вот теперь его красавица Москва, сердце Русской земли, лежит во прахе и в крови, оскверненная лютым врагом, который всего два года тому назад в страхе и смятении бежал перед победными русскими полками.
- Вот оно, дело рук ваших, неразумное, совесть забывшее княжье! - с ненавистью подумал Дмитрий. - Страха ради татарского и корысти ради перед ханом на брюхо падаете и ему предаете Русскую землю!
- Все вам ярлыки мнятся на великое княжение, либо за иную ханскую подачку рады вы пойти на самое злое дело, катами стать и отчизне своей и всему христианству. Али не так выказали себя ныне Рязанский да Нижегородские князья? Ну, еще пождите: ежели по-доброму нельзя вас научить чести и разуму, я так выучу, что станете меня бояться пуще, нежели хана.
Но Дмитрий понимал, что сейчас перед ним стоит другая задача: надо было не мешкая приступать к восстановлению разрушенной Москвы, и, прежде всего, очистить ее от множества трупов, которые уже давно начали разлагаться, отравляя воздух непереносимым зловонием.
Спасаясь от него, все уцелевшие жители столицы, едва отошла орда, разбрелись по окрестным селам. Несколько дней выносили из города мертвых и хоронили их в братских могилах, тут же, возле самых стен.
В каждую яму клали на круг по пятьсот тел, и, чтобы предать земле всех убиенных, ям этих понадобилось вырыть, без одной, полсотни. Летописи указывают, что за погребение каждых восьмидесяти трупов Дмитрий Донской платил по рублю и что всего израсходовано на это триста рублей, значит, убитых было в Москве двадцать четыре тысячи человек.
Дмитрий Иванович не терпел медлительности в делах своих. Умение быстро проводить в жизнь принятые решения, даже не останавливаясь перед крутыми мерами, было одною из основных особенностей его характера.
И это значительно ускорило восстановление Москвы: едва начали очищать город от трупов, он уже разослал по всем окрестным селам повеление рубить лес и заготовленные бревна свозить в Москву.
Каждому селу был дан определенный урок, который надлежало, под наблюдением княжеских предстателей, выполнить в течение десяти дней. Строительные материалы начали поступать немедленно, и тысячи людей - крестьян и воинов под руководством опытных мастеров, приступили к отстройке города и посада.
Дмитрий сам с утра до ночи был на ногах, поспевал всюду, и дело спорилось быстро. Прежде чем распустить по домам собранные в северных землях ополчения, Дмитрий Иванович решил использовать их для того, чтобы наказать за предательство вероломных князей.
Московская рать, под начальством князя Боброка-Волынского, вошла в Рязанскую землю, только что ограбленную отходившей ордой Тохтамыша, и без всякой жалости подвергла ее еще более жестокому опустошению.
Расправившись с Рязаньщиной, Дмитрий Иванович хотел той же участи подвергнуть и Суздальско-Нижегородское княжество. Но, узнав о его намерениях, князь Дмитрий Константинович поспешил отправить к нему послов с изъявлением полной покорности и с покаянной.
Он оправдывался тем, что Тохтамыш захватил его сыновей силою и, посылая их на переговоры с осажденными москвичами, поклялся, что в случае удачи он и в самом деле пощадит Москву.
И что, когда он клятву свою нарушил, князья Семен и Василий так смело обличали и корили хана, что в гневе он их домой не отпустил, а увел пленниками в Орду.
В заключение, ссылаясь на то, что сам он лежит на смертном одре, Нижегородский князь униженно просил сложить гнев на милость и пощадить его земли.
Вняв мольбам своего умирающего тестя, Дмитрий Донской, хотя и не очень всему этому верил, повелел Боброку-Волынскому вести войско назад, в Москву.
К началу октября Москва уже была полностью очищена от следов пожара и разрушений. Многие не сильно пострадавшие здания были починены, другие быстро отстраивались, торговая площадь ожила, и в городе начал налаживаться обычный порядок.
Главные храмы московские, снаружи еще покрытые гарью, внутри были очищены и прибраны, в них снова стало возможным совершать богослужения, но митрополит Киприан продолжал оставаться в Твери, куда он отправился, покинув осажденную Москву. Среди москвичей это вызывало недоумение и ропот.
- Когда же такое было видано на Руси? - говорили в народе. - В грозный час владыка наш первым утек, а ворочаться ладит последним! Хоть бы поспешал помолиться над прахом убиенных христиан да освятить наши алтари, оскверненные погаными!
Но текли дни и недели, а Киприан не возвращался. От встречи с московским государем он хорошего не ждал, а в Твери его окружили пышностью и лестью, которые владыка любил.
Князь Михаила Александрович всячески его обхаживал, думая переманить из Москвы в Тверь, ибо сейчас, в связи с нашествием Тохтамыша и ослаблением Дмитрия, у него снова воскресли надежды на великое княжение над Русью.
И поддержка главы русской Церкви могла оказать ему в этом немалую помощь. Наконец выведенный из терпения Дмитрий послал в Тверь своих бояр Семена Тимофеевича Вельяминова и Михайлу Ивановича Морозова, с наказом митрополиту выехать в Москву.
Киприан прибыл к середине октября и великим князем был встречен сурово.
- Что же ты, отче, - сказал ему Дмитрий, не подходя под благословение, как то было в обычае, и даже не предлагая владыке сесть, - столько лет домогался московской митрополии того лишь ради того, чтобы ныне эдак осрамиться перед целой Русью?
- В чем срам мой, княже? - побагровев, спросил митрополит. - В том ли, что я, претерпев оскорбления черни, вывез жену твою и новорожденного сына из Москвы и тем, спас их от верной погибели?
- Ты мне женою и сыном глаза не отводи! Их и без тебя нашлось бы кому вывезти. Да, может, и увозить бы не было нужды, ежели бы ты долга своего не позабыл! Я тебе Москву оставил, дабы ты держал в ней порядок и архипастырским словом своим крепил сердца людей. А ты что сделал?
- Покинул паству свою и святыни наши на поругание татарам и первым убег, прикрывшись княгининой юбкой! И не чернь тебя оскорбляла, а московский люд проводил тебя, бегуна, как ты того заслужил! Это ли не срам?
- Опамятуйся, Дмитрей Иванович, и обуздай язык свой! Ибо не токмо со служителем Божьим говоришь, но с князем церкви и с первоиерархом русским! И не тебе, сыну моему духовному, судить меня!
- С тобою в этот час не сын твой духовный говорит, а государь русский, коему ты подвластен! За ослушание и за измену не токмо судить, но и казнить тебя могу. Так бы и надобно сделать! Не сделаю потому лишь, что не одному тебе, а всей церкви православной причинил бы я тем ущерб. Но стал ты мне гадок, и видеть тебя здесь не хочу!
- Чужак ты нам по крови, и русской души тебе не понять, инако не стал бы ты во дни нашей великой скорби сидеть в Твери, поколе тебя оттуда силой не вытащили!

                34

- Не такой отец духовный нам надобен. Наши русские святители в страде земной всегда бывали своему князю первыми помощниками и себя не жалели. Тебе же литовские князья милей, вот и съезжай отсюда в обрат, на Литву, а мы тут и без тебя управимся!
- Кощунствуешь, княже, и того тебе Господь не простит! А на русской митрополии я укреплен патриархом, и не в твоей власти меня с нее согнать. Да и не сам ли ты меня на Москву призвал?
- В том каюсь. Призвал, а ныне оплошку свою хочу поправить. Что ты всегда руку моего ворога, князя Ольгерда, держал, то я тебе простил и принял тебя с честью. Но разве мог я тогда знать, как ты себя в грозный для Руси час выявишь? А теперь вижу, не годен ты нам, вот и говорю: съезжай с Москвы! Три дня тебе кладу на сборы, а коли промедлишь, велю силой вывезти!
- Если так, мне трех дней не нужно: я и сегодня съеду. Но за богопротивные действа свои ты и Богу и патриарху ответишь! А иного митрополита на Москву не жди!
- Мне и ждать не надобно: есть у нас митрополит Пимен. Он хотя и обманом, но сан свой такоже получил от самого патриарха. И каков он ни есть, а все будет для нас получше тебя, по крайности, свой, русский человек, стало быть, паству свою в беде не покинет и продавать меня не станет ни Литовскому князю, ни Тверскому!
- Думаешь, не знаю, что у тебя на уме? Вот Пимена и призову из заточения, а тебе отсюда путь чист!
- Добро, княже. Только не на Литву я отсюда поеду, а в Цареград и доведу обо всем его святости, патриарху Нилу. Коли отлучит он тебя и землю твою от церкви, на себя пеняй!
- Страшен сон, да милостив Бог! Патриарх небось поумнее тебя! А теперь, отче, не вводи в грех, ступай отселева, покуда я тебе худшего не сказал!
Исполненный негодования, Киприан уехал, а Дмитрий сейчас же вызвал из Чухломы находившегося там опального Пимена и, как всегда в таких случаях выражались русские летописцы, принял его с любовию и честью на московскую митрополию.
Однако, как показало ближайшее будущее, Дмитрий Донской, не питавший к Пимену ни любви, ни уважения, предполагал оставить его во главе русской церкви лишь временно, до посвящения в митрополиты иерарха более достойного.
В поисках такового Дмитрий Иванович обратился за советом к игумену Сергию Радонежскому, который без колебаний указал на суздальского архиепаскопа Дионисия, человека строгой жизни, пользовавшегося на Руси всеобщим уважением.
Летом 1383 года Дионисий, с грамотой великого князя, отправился в Константинополь, дабы испросить у вселенского патриарха посвящение в митрополиты.
Киприан, тоже находившийся в Константинополе и надеявшийся с помощью патриарха возвратиться на московскую митрополию, всячески противодействовал посвящению Дионисия, но в этом не преуспел.
Одряхлевшая Византийская империя клонилась к упадку и переживала трудные времена, пренебрегать желаниями главы крепнущего Русского государства она уже не могла, и Дионисий получил от патриарха сан митрополита, с назначением в Москву, а Киприану была предоставлена киевская митрополия, которую он и раньше возглавлял.
Таким образом, все как будто складывалось согласно желанию Дмитрия, но возможность этого, очевидно, была предусмотрена его противником: обратный путь митрополита Дионисия лежал через Киев, где его неожиданно приказал схватить Киевский князь Владимир Ольгердович, друг и покровитель Киприана.
Заявив, что последний является единственным законным митрополитом всея Руси, как Литовской, так и Московской, и обвиняя Дионисия в намерении внести раскол и смуту в православную церковь, он заточил его в Киеве, где этот иерарх умер в следующем году, будучи впоследствии причисленным, к лику святых.
В силу этих событий на московской митрополии остался Пимен. Но, под воздействием Киприана, патриарх вскоре вызвал его в Константинополь, где, защищая свои права и оправдываясь в возводимых на него обвинениях, Пимен вынужден был задержаться на три с половиной года.
После этого на короткое время он возвратился в Москву, но борьба против него продолжалась, вследствие чего вскоре он снова отправился в Константинополь, где и умер несколько месяцев спустя.
Почти одновременно скончался и великий князь Дмитрий Иванович Донской, а в следующем году, в сопровождении двух византийских митрополитов и целого сонма духовенства, в Москву прибыл Киприан и утвердился на русской митрополии.
С сыном и преемником Дмитрия, великим князем Василием Первым, он ладил и во главе русской церкви оставался до самой своей смерти, более шестнадцати лет.
Надо признать, что для ее устроения Киприан сделал немало: будучи человеком образованным, он оставил ряд ценных трудов духовного содержания и несколько хороших переводов; внес много исправлений в русские богослужебные книги, положив этим начало огромному труду, который впоследствии завершил патриарх Никон.
Но самое главное, он сурово искоренял злоупотребления и неправды, которые допускали некоторые епископы и игумены в церковном обиходе и в отношении к монастырским крестьянам, чем восстановил к себе уважение русского народа, подорванное в прошлом.
Но свою нелюбовь к Дмитрию Донскому Киприан сохранил до самой смерти, и следы этой нелюбви отчетливо заметны во многих документах и письменных памятниках эпохи.
После отъезда Киприана прошло два месяца. К наступлению сильных холодов работы по восстановлению Москвы были почти закончены, а те следы разрушений, которых еще не успела коснуться рука человека, замело толстым слоем снега.
Город принял свой обычный зимний облик, только лишь целиком выгоревший посад был теперь вполовину меньше прежнего да редко, проходя московскими улицами, можно было услышать веселую песню, или смех.
Хмур и печален был и великий князь Дмитрий Иванович. Его точили тяжелые думы.
- Не один уже раз Москва горела, - думал он, - из праха поднимать ее нам не впервой. Если бы только это! Горе же смертное в том, что Орда сызнова взяла над нами силу, - ужели же втуне полегли тысячи и тьмы русских людей на Куликовом поле? Ведь хан нас на том не оставит, что пограбил московские города: опять захочет моей покорности и повелит платить ему десятину, как некогда было положено.
- А что сделаешь, ежели после битвы с Мамаем да после нынешнего нашествия Русь наполовину обезлюдела и все в ней пришло в расстройство? И хотя изойдет душа слезами и кровью, а придется, как прежде, воздеть на себя татарское ярмо. Господи, коли нет иного исхода, хоть так по милости Своей сделай, чтобы не слишком тяжким было оно.
Подавленный этими тяжелыми мыслями, Дмитрий ожидал послов из Орды. Чего потребует хан-победитель? Неизвестность томила пуще всего, но миновала осень, наступила зима, а вестей из Орды все не было.
Наконец, уже незадолго до Рождества, от заставы, стоявшей в десяти верстах на Ордынской дороге, прискакал сын боярский Юрий Палицын и доложил: к Москве подъезжает ханский посол, а с ним человек двести нукеров и слуг.
- Ага, едут! - воскликнул великий князь, сразу ощутивший при этом известии и тревогу, и то деловитое спокойствие, которое приходило к нему в минуты опасности. - А где ты оставил тех татар?
- На заставе, великий государь. Стали они там на короткий роздых и, надо быть, через час либо полтора будут в Москве.
- А кто посол, тебе ведомо? - сам не зная почему, спросил Дмитрий. В сущности, это было ему безразлично: не все ли равно, кто из татарских вельмож объявит ему ханскую волю и потребует точного ее исполнения?
- Ведомо, княже, - ответил Палицын. - Послом едет ордынский царевич, по имени Карач-мурза.
- Карач-мурза! - вскричал Дмитрий. - Да не ослышался ли ты, часом?
- Не ослышался, великий государь, и тому верь. Не токмо нукеры нам его имя сказали, но и на заставе нашей оказался один старый воин, который его признал. Сказывает, в прежние годы уже видел его однажды послом на Руси.
- Слава Христу и Пресвятой Богородице! - перекрестился Дмитрий. - Не столь, значит, и плохо наше дело, ежели его, а не кого иного хан прислал. Скачи сей же час в обрат, на заставу, и по пути упреждай всех, чтобы ханскому послу и людям его ни в какой малости обиды либо бесчестья не было.
- Если кто при проезде посла шапки не скинет, или худое слово татарам крикнет, с того велю голову снять! А ты, Мартос, - обратился князь к окольничему Погожеву, вошедшему вместе с гонцом, - помедля собери, что ни больше бояр и боярских детей. Пусть приоденутся, как подобает, да выходят с тобою вместе к Фроловым воротам. Посла встречайте с великой честью, ровно бы самого царя встречали! Всех людей его на посольский двор, да чтобы ни в чем у них нужды не было, а царевича проси прямо сюда, во дворец.
Более пятнадцати лет прошло с того дня, когда князь Дмитрий и Карач-мурза в последний раз видели друг друга. И теперь, встретившись опять, каждый из них невольно подивился тому новому, что рука времени наложила на другого.
Карач-мурза, которому минуло уже сорок, внешне изменился мало. Он по-прежнему был строен и моложав, только виски и небольшая холеная бородка чуть подернулись первым инеем седины да синие глаза его стали будто темней и печальней.
Он находился в той поре, когда не ушла еще сила молодости, но ею уже управляет мудрость прожитых лет. Зато перемена, происшедшая во внешности Дмитрия, была разительной: перед Карач-мурзой, запомнившим его юношей, стоял теперь не в меру грузный, раздавшийся вширь чернобородый мужчина, выглядевший много старше своих тридцати трех лет.
Лоб его, как опущенная стрела шлема, пересекала суровая, почти никогда не расходившаяся складка, темные глаза глядели из-под косматых бровей угрюмо и устало.
Но сейчас, остановившись на лице Карач-мурзы, они внезапно потеплели, тяжелая складка на лбу разгладилась, и густой голос князя прозвучал неподдельной лаской, когда он сказал:
- Иван Васильевич! Будь здрав, родной, еще на многие годы! И ежели по сей день ты мне остался другом, дозволь, без чинов, по-русски обнять тебя!
- Будь здрав и ты, Дмитрий Иванович, и да продлит Аллах твою жизнь еще на сто лет, - ответил Карач-мурза, шагнув навстречу Дмитрию. - А в дружбе навеки я тебе поклялся на сабле, и если бы такой клятве изменил, то недостоин был бы ходить по земле.
                35

Для воинов печи топятся, в княжеской гридне - гостиной горнице - для них столы ломятся от пирогов, калачей, жареных лебедей, от вина, браги, мёду сладкого. Для них на лавках барсовы шкуры лежат, медвежьи шкуры на стенах   развешаны.
В чёрных избах по всей Руси простой народ воинов любит, ставит и чествует. Ржаным хлебом с ними делится, в красный угол сажает и поёт песни про славные подвиги - о том, как берегут, защищают княжеские дружинники родную Русь.
Слава, слава Родине и богатырям-защитникам. Высока высота поднебесная, глубока глубина окиян-моря, широко раздолье по всей земле. Глубоки омуты Днепровские, высоки горы тюрские, темны леса Брянские, черны грязи Смоленские, быстры и светлы реки русские. Сильные, могучие воины на славной Руси, с сильным вооружением.
Арсенал оружия древней Руси был весьма разнообразен. Вооружение делилось на длинноклинковое оружие - мечи, сабли, короткоклинковое оружие - ножи, позднее кинжалы, ударное, в свою очередь подразделяющееся на оружие переменной - кистени и постоянной - булавы, шестоперы, длины, а также древковое оружие - копья, сулицы.
                Холодное оружие делилось на три основные группы:
1) белое оружие: мечи, палаши, кончары, шпаги, рапиры,
     сабли, полусабли, шашки, тесаки, кортики, ножи, кинжалы;
2) оружие древковое: копья, пики, рогатины, топоры, бердыши, алебарды, протазаны, эспонтоны;
3) ударное оружие: палицы, ослопы, топорки, клевцы, шестоперы, перначи, булавы, кистени.
                Русское холодное оружие на древках.
Копье - один из древнейших видов холодного оружия. В древней Руси копья являлись самым распространенным вооружением княжеских дружин. “На конце копья вскормлены”, - говорит певец “Слова о полку Игореве” о дружинниках Курского князя, желая отметить их военную доблесть.
Копье чрезвычайно просто по своему устройству; оно состоит из древка - ратовища, иногда называемого также искепищем, и железного, или булатного наконечника, состоящего в свою очередь из пера, то есть самого острия, трубки, или тулей, куда вставляется древко, шейки - самой тонкой части между тулеей и пером и у более поздних копий.
Железная оковка на конце древка, служившая для упора в землю, также в виде копьеца, называлась подтоком. Для скрепления древка-ратовища с наконечником в тулее обычно делалось два круглых отверстия, в которые вбивались гвозди - загвоздки.
Более древние копья XI-XIV веков были чрезвычайно разнообразны по величине и по форме: от плоских, листовидных, до узких, длинных трех- и четырехгранных, наподобие жала.
В раннюю пору копья с жаловидным острием встречаются гораздо реже и связываются археологами с культурами сибирских и финских народностей.
Длинные граненые копья получают распространение в России с XVI столетия, по всей вероятности, в связи с усилением кольчуги на груди и спине сплошными металлическими досками - зерцалами, а также юшманами, бахтерцами, требующими для поражения более сильного удара.
С XIV-XV веков начинает появляться и яблоко, обычно отсутствующее в копьях XI-XIII веков, что подтверждается изображением копий на миниатюрах.
Рогатины. Рогатина представляет собой разновидность копья с более широким и массивным наконечником. Рогатина служила и для войны и для охоты.
Ею главным образом вооружались пешие рати и воины, охраняющие обоз. Однако, по документам Разрядного приказа, в XVII столетии рогатины выдавались и гарнизонным стрельцам и коннице - детям боярским.
Наконечник рогатины обычно назывался рожон, откуда и существует выражение “лезть на рожон”. Происхождение рогатины, как и копья, восходит к глубокой древности.
Вогнав ратовище в обух, прибивают его гвоздями-заклепками через скважины, находящиеся в обухе; таких скважин обычно делали от трех до семи.
Косица прикрепляется к древку также двумя-тремя гвоздями и обматывается в несколько рядов тонким ремешком, или веревочкой; иногда на каждом обороте ремешок прибивался еще гвоздями с медными шляпками.
Очень рано по тупому краю бердыша начинают пробивать круглые небольшие отверстия, служившие первоначально, по всей вероятности, исключительно для облегчения железа, позднее эти отверстия пробивают уже в несколько рядов и они получают декоративный характер.
В боевой обстановке эти кольца являлись бы не только ненужным, но и вредным придатком и вследствие утяжеления оружия и вследствие производимого шума.
Плоскости бердышей часто покрывались резным орнаментом или в виде простых точек и схематических листьев, или же в виде сложных рисунков с изображением единорогов, борющихся с драконами, различных химер и цветов.
Особенно богато орнаментировались бердыши так называемые посольские, которые держали перед собой воткнутыми в землю стрельцы при встрече иностранных послов.
Эти бердыши часто делались гораздо больше и по размерам. Бердыши конных стрельцов и драгун делались меньше обычного типа, последние имели по два железных кольца на древке для погонного ремня. Древко у бердышей плосковатое, овальной, или граненой формы.
Алебарда представляет собой соединение копья с топором; последний располагается между тульей и пером наконечника и часто бывает двухсторонний.
С древнейших времен и до конца XIV столетия холодное оружие было основным вооружением русского войска, как княжеских дружин, так и народного ополчения.    
Кроме мечей, копий и сабель, в древней Руси были в большом употреблении различного вида топоры, а также ударное оружие: палицы, клевцы, или чеканы, шестоперы, перначи, булавы, кистени.
Применялись также кончары, засапожные и подсаадашные ножи с очень острыми тонкими концами, проникающими сквозь кольца кольчуги. Позднее на смену кончарам пришли шпаги, а засапожным ножам - кинжалы.
          Основное и самое многочисленное ядро русского войска, кроме лука и стрел, была вооружена также холодным оружием: копьями, саблями, шестоперами и кистенями.
Так, например, копье, появившись в доисторические времена сначала в виде заостренной палки, затем палки с каменным наконечником, позднее уже с железным наконечником, дошло до начала XX века в виде казачьей и уланской пик.
Различного вида оружие на коротких древках, так называемое ударное оружие, исчезло с вооружения к середине XVII века. Как правило, воин носил с собой несколько видов вооружения с учетом особенностей ведения боя.
Несколько слов о материале. Для изготовления клинков на Руси издревле применялся булат - от персидского пулад - сталь,  литая углеродистая сталь, которая, благодаря наличию более 1% углерода и неравномерному его распределению, что достигалось расплавлением железа с графитом.
Обладала множеством полезных и одновременно противоречивых свойств: способностью гнуться клинку в кольцо, обладая при этом высокой прочностью, и издавая при ударе характерный звон.
Единственное, чего боялась эта сталь, так это морозов. Различали булат по окраске. Наиболее качественными считались золотистый и бурый цвет, наименее - черный и серый, так что напрасно многие авторы художественных произведений влагают в руку героя черен меч булатен, однако данный сорт шел только на наконечники для стрел и коротких дротиков сулиц.
Ножны для оружия изготавливали женщины, дома, для воинов своей семьи. Две деревянные дощечки, вырезанные по форме клинка, обтягивали зеленой кожей, поверх которой натягивались бархатные, обшитые галуном чехлы.
Арабские ручные луки относились к тому типу, который назывался составным, или сложным. Их конструкция полностью соответствует этому названию, поскольку они изготовлялись из различных материалов.
Составной лук обладает явными преимуществами по сравнению с луком, сделанным из одного куска дерева, поскольку последний имеет ограниченную упругость, определяемую природными свойствами материала.
Когда лучник натягивает тетиву, дуга лука с внешней от лучника стороны испытывает натяжение, а с внутренней - сжатие. При чрезмерном натяжении древесные волокна дуги начинают деформироваться и на внутренней ее стороне появляются постоянные морщины.
Обычно лук держали в согнутом состоянии, и превышение некоторого предельного натяжения могло вызвать его поломку. В составном луке к внешней поверхности дуги крепится материал, способный выносить большее натяжение, чем дерево.
Этот дополнительный слой принимает на себя нагрузку и уменьшает деформацию древесных волокон. Чаше всего в качестве такого материала использовали сухожилия животных, особенно большой эластичный узел, проходящий вдоль позвоночника и над плечами у большинства млекопитающих.
Для внутренней стороны лука использовали материал, работающий на сжатие лучше, чем дерево. Турки для этих целей использовали бычий рог. Дерево выдерживает сжимающие нагрузки в четыре раза меньше.
О необычайно высокой осведомленности лучных дел мастеров о свойствах различных материалов можно судить и по тому, какие клеи они использовали при изготовлении луков.
Самым лучшим считался клей, приготовленный из неба волжского осетра. Разнообразие необычных материалов, применявшихся в лучном деле, говорит о том, что многие конструктивные решения достигались опытным путем.
         Военное искусство и вооружение на Руси всегда было самобытным и разнообразным. Сила и живучесть военно-технических достижений Русского государства оказалась настолько велика, что держалась не менее двух с половиной веков и облегчила народу предстоящую борьбу за национальную и государственную независимость.
Ушкуйники это речные разбойники новгородского происхождения. Ушкуйник произошло от слова “ушкуй”, то есть древнерусская вёсельная лодка, или северный медведь, явление чисто русское, объединяющее в себе разбойное начало, демократизм устройства ватаг и стремление к познанию далёких окраин.
Однажды к московскому князю Дмитрию Ивановичу был отправлен посол ордынский, который гневно заявил, что пришли с Руси дружины на лодьях, города ордынские грабят, жгут, невольников-христиан освобождают, ордынцев изводят, на великом волжском пути, основной торговой коммуникации Золотой Орды, нападают на купеческие суда.
- Настала пора князю московскому покарать дерзких мужиков новгородских, - заключил ордынский посол.
Князь незамедлительно отправил в Новгород гонца с грозной грамотой:
- Пошто ходили на Волгу, гостей грабили?
Как у нас принято до сих пор, новгородцы ответили отпиской:
- Ходили люди молодые на Волгу без нашего слова, но твоих, князь, гостей-купцов не грабили, били только басурман, и ты нелюбое отложи от нас.
Впервые о походах ушкуйников упоминается в летописях за 1320 год. А потом, уже вокняжение Ивана Калиты, в 1360 году, они взяли штурмом город Жукотин, неподалёку от современного Чистополя на Каме, перебили множество ордынцев, взяли богатую добычу.
Ордынский хан приказал русским князьям примерно наказать разбойников, но они не смогли этого сделать, ватаги скрылись в северных лесах.
Спустя два года бояре отмечали, что воровские казаки и голь перекатная, возглавляемые воровскими атаманами-воеводами, двинулись из Новгороду на Обь, там разделились, часть их воевала на реке Оби до моря, а другая половина рати воевала в верховье Оби.
С северо-западной частью Сибири русские люди, так или иначе, были знакомы ещё с давних времён, задолго до похода Ермака в 1580 году. Новгородцы много раз собирали здесь дань с югоры, то есть вогуличей и остяков.
Новгородцы и показали путь в Югорскую землю Москве. Начальным сборным пунктом этого пути было устье реки Ижмы, откуда шли Печёрой вверх, дальше её притоком Шугром, затем переваливали через Камень, то есть Уральские горы, и оказывались в долинах рек Сыгвы и Сосьвы, в самом центре Югорской земли.
Все атаманы ушкуйников были начальниками выборными. При выборах атамана каждый ватажник волен был про атамана говорить всяко, но уж если его выбирали, то слово его было законом для всех.
У московских князей были основания не одобрять действий предприимчивых новгородцев. Но из песни слов не выкинешь и в 1375 году ушкуйники на 70 ушкуях явились под Костромою, принадлежащей московскому князю.
Навстречу вышел воевода Плещеев с 5 тысячами ратников. Предводитель ушкуйников разделил полторы тысячи своих молодцов - с одной частью вступил в бой с костромичами, другую отправил в засаду в лес.
Удар оттуда в тыл ратникам решил исход боя. Кострому взяли и основательно разграбили. Затем атаман ушёл вверх по Каме, вернулся на Волгу и пошёл на Сарай.
Удача сначала сопутствовала ушкуйникам, но когда ватага ушкуйников достигла устья Волги, наместник Астрахани дал ушкуйникам богатые дары и пригласил на пир, где и перебил потерявших бдительность ушкуйников.
Интересно, что в летописях ни разу не упоминается о поражениях ушкуйников в открытых боях. Заметим, что они исправно били ордынцев задолго до кровопролитной сечи на поле Куликовом, да и после бивали, но в войско Донского не шли.
Дмитрий Донской разгромил ордынское сборное войско, куда входили даже генуэзцы. Но Орда не смирилась с этой победой русских, и уже в 1382 году хан Тохтамыш пошёл на Москву и сжег ее.
Всё руководство, в том числе и князь Дмитрий Иванович, под разными предлогами покинуло Москву. Защищали город жители, возглавляемые князем Остеем.
Однако противник хитростью, с помощью предателей нижегородцев братьев жены Донского, овладел Москвою и разграбил её. Ушкуйники в это время продолжали тревожить тылы Золотой Орды.
Конечно, их отряды не могли нанести решительного поражения золотоордынцам - слишком уж несоизмеримы были силы сторон. Однако урон экономике, военному могуществу и престижу Орды они нанесли немалый.

                36

Они обнялись. Дмитрий троекратно расцеловал Карач-мурзу, последний, по татарскому обычаю, похлопал князя ладонями по спине и плечам.
В рабочей горнице Дмитрия Ивановича, кроме них, никого не было.
- Вишь, как довелось нам встретиться, - промолвил Дмитрий, усаживая гостя за неширокий дубовый стол и садясь напротив. - Снова ты ко мне послом от великого хана. Только на сей раз дело-то мое, видать, будет похуже, чем тогда было.
- В жизни каждого человека бывают удачи и бывают неудачи, князь. Тебя сейчас постигла неудача. Но она еще не столь велика, как могла бы быть.
- Вестимо, было бы много хуже, если бы не тебя, а кого иного хан ко мне послом нарядил. С чем ты прислан, еще не знаю, но как сказали мне, что это ты едешь, веришь, будто камень с души свалился!
- Великий хан сначала хотел послать другого. Но в это время я приехал из Самарканда, и он послал меня, - промолвил Карач-мурза.
Но он не сказал о том, что по выбору Тохтамыша послом на Русь должен был ехать свирепый Адаш, с требованьем десятины и возвращения к тем порядкам, которые существовали при хане Узбеке.
И если бы не смерть Рустема, за которую хан чувствовал свою вину перед Карач-мурзой, последнему едва ли удалось бы его убедить отказаться от столь жестоких требований.
- Стало быть, тебя не было в Орде, когда она на Москву пошла? - спросил Дмитрий.
- Нет, князь. Великий хан Тохтамыш еще до этого отправил меня послом к Тимуру.
- Знаю, Иван Васильевич, тяжко было бы тебе идти с татарами против Руси, и ты, поди, рад был тому, что хан тебя в другое место услал. Но я о том жалею, что тебя не было под Москвой: может, сумел бы ты смягчить жестокое сердце его, и не погибло бы у нас столько невинных людей.
- Ведь он всех мужчин повелел в Москве вырезать, хотя город взял не с бою, а обманом: всем обещал свою милость и, тому поверив, москвичи ему сами ворота отворили.
- Я отговаривал великого хана от этого похода, князь, но, наверное, не сумел найти те слова, которые были нужны, чтобы убедить его, - сказал Карач-мурза.
Как подчиненный и посол Тохтамыша, он считал неудобным говорить о нем с осуждением. Но, подумав, что упрек Дмитрия в какой-то мере относится и к нему самому.
Он добавил:
- Если я виноват в том, что не сумел отговорить великого хана, то Аллах уже наказал меня за это: здесь, под Москвой, я потерял своего старшего сына.
- Неужто наши в сече убили? - спросил Дмитрий. - Скорблю о том вместе с тобой, Иван Васильевич. Но что сделаешь? Такова война. И не мы ее начали, а лишь оборонялись.
- Его не в сече убили, князь, - сказал Карач-мурза, и голос его слегка изменился. - Он подъехал к воротам, как посол великого хана, и один из стоявших на стене воинов застрелил его.
- Так это сын твой был? - воскликнул Дмитрий. - Сказывали мне про тот случай. Вовсе, оно неладно получилось, что грех таить! Своих в этом деле обелять не стану, но ты и то учти, что не войско Москву обороняло, а смерды да торговый люд, ни порядка, ни начальства у них настоящего не было.
- Верь, Иван Васильевич, душевно о том сокрушаюсь, но сделанного не воротишь. И ты нам тот грех прости, ибо Москва заплатила за него дорогой ценой: две с половиной тьмы людей было в ней перебито по повелению вашего хана.
- Я в том никого не виню, Дмитрий Иванович, - грустно, промолвил Карач-мурза. - Такова была воля Аллаха. Я говорил Рустему. Но лучше не будем больше вспоминать об этом.
- А есть у тебя еще дети? - помолчав, спросил Дмитрий.
- Остался еще один сын. Он не захотел идти в этот поход.
- Вижу и радуюсь, Иван Васильевич: и в тебе и в семени твоем сильна еще русская кровь. Ведь мне святитель наш Алексей, незадолго до кончины своей, открыл, кто ты таков.
- Я обещал ему всегда оставаться другом Руси, князь. И я стараюсь блюсти свое обещание, как возможно лучше.
- Кому и знать это, как не мне, Иван Васильевич! Думаешь, забыл я то время, когда ты в Сарае правил и ворога моего Мамая ровно на привязи держал? Или, как пособил ты мне с Тверским-то князем? И не раз, а дважды: без того упреждения, что ты мне прислал из Сарая, когда он с Мамаевым ярлыком ко Владимиру шел, вовсе бы я врасплох попал. Спаси тебя Господь за твою великую помощь, а я ее до смерти не забуду!
- Твои слова наполняют мое сердце радостью, князь. И я надеюсь, что Аллах пошлет мне еще другие случаи быть тебе полезным.
Собеседники помолчали. Дмитрию Ивановичу хотелось поскорее узнать, что требует от него хан Тохтамыш, однако достоинство русского государя не позволяло ему обнаруживать свое нетерпение, и он ждал, когда о том заговорит сам посол.
Но Карач-мурза, видя, что эта встреча с Московским князем носит частный характер, к делу не приступал, и, наконец, Дмитрий не выдержал:
- В начале беседы нашей, Иван Васильевич, молвил ты, что дело мое с Ордою не столь и скверно, как могло быть. Жду, что ты мне больше о том скажешь, но прежде от себя скажу: наихудшее тогда было бы, ежели бы у хана Тохтамыша недостало мудрости уразуметь, что теперь уже не можно все повернуть к прежнему, как, скажем, при Батые было. Русь не та, и Орда не та. И прямо тебе говорю: на такое я никогда не пойду, хотя бы он мне новою войной грозил. Не зря положили мы тьмы русских жизней на Куликовом поле.
- Великий хан это понял, Дмитрий Иванович, и он такого от тебя не требует. Он лишь хочет, чтобы ты перед другими признавал его верховную власть и в знак того платил бы Орде хоть малую дань. На том предлагает он тебе свою дружбу, вечный мир и помощь супротив врагов твоих; обещает, что татарские орды более вторгаться в русские земли не будут, и в управлении Русью дает тебе полную волю.
- А ярлык на Владимирский стол снова станет он давать по своему хотению тому князю, который лучше ему потрафит, или дороже заплатит?
- Владимирское княжество великий хан согласен считать твоею наследственной вотчиной, и великое княжение над Русью он навеки закрепит в твоем роду.
- Так. Ну, а какую же дань хочет он с нас брать?
- Я тебе сразу скажу, князь, то самое малое, на что великий хан согласится: пять тысяч рублей в год.
- Всего только? - вырвалось у Дмитрия. - Ну, Иван Васильевич, друг бесценный, и в этом вижу я твою руку! Не найду слов благодарить тебя! Даже когда сказал ты, что дело мое не слишком плохо, и тогда ожидал я много худшего.
- Я жалею, что не получилось совсем хорошо, Дмитрий Иванович. Но это еще будет! У нас говорят: когда есть много иголок, из них можно сделать молот, а, имея молот, можно построить дом. Из своих иголок ты уже выковал молот и начал строить. Пусть одна стена сейчас обвалилась, это ничего, молот остался в твоих руках, и ты дом достроишь!
- Даст Господь, дострою, а не я, дети мои достроят. Но все же горько, что обвалилась стена-то. Как раз в новом доме пожить разохотился и своими глазами увидеть дел своих завершение. Ну, да что сетовать, выше себя не прыгнешь! Однако ежели хан свои обещания станет блюсти, уже и то много. И, умирая, скажу, что не втуне моя жизнь прошла.
- Великий хан Тохтамыш будет блюсти свои обещания, князь. Ему надо жить с тобою в мире потому, что у него есть очень сильные враги, борьба с которыми будет долгой и трудной. У тебя будет время для того, чтобы окрепнуть и сделаться сильней, чем прежде.
- Ну, давай Бог, чтобы так все и было. А тебе, Иван Васильевич, еще раз великое мое спасибо. Вестимо, ныне мы беседовали, как два друга и два русских князя, а как посла ханского я тебя, дня через три, когда приготовимся, буду принимать на людях с великою честью, как Русь еще ни одного посла ордынского не принимала.
- Я доведу об этом великому хану, Дмитрий Иванович, и хан будет доволен.
- Э, да что там хан! Он пускай думает, что это ему такая честь воздается, а ты знай другое: тебе она, вся эта честь, тебе другу моему и другу Руси! Эх, жаль, святителя нашего Алексея нет больше с нами, то-то он рад был бы тебя увидеть. Да погоди! - спохватился Дмитрий. - Совсем было запамятовал: незадолго до смерти своей оставил он мне для тебя одну грамоту. Я еще спросил тогда, надо ли ее тебе в Орду переслать? - Нет, говорит, Иван Васильевич сам в Москву приедет, тогда и отдашь ему. Великий был провидец святитель наш, царствие ему небесное.
С этими словами Дмитрий встал, поискал недолго на полке, в углу,  где, среди других вещей, лежало у него несколько книг и рукописей, и, возвратившись к столу, протянул Карач-мурзе небольшой свиток побуревшего от времени пергамента.
- Поди, знаешь, что это такое? - спросил он, пока ханский посол развязывал плетеный шнур, которым была перевязана рукопись.
- Еще не знаю, князь, - ответил Карач-мурза, развернув свиток и с трудом разбирая выцветшие, написанные сплошняком слова.
- Теперь разумеешь? - спросил Дмитрий, когда Карач-мурза кончил читать. - С этою грамотой ныне ты перед законом Карачевский князь, ибо она утверждает род отца твоего на княжении и показует, что стол у него отнят был воровством и обманом.
- Закон одно, а сила другое, Дмитрий Иванович. Пускай княжить в Карачеве и мне надлежит, а сидит там крепко воровской князь. И литовский государь его, своего зятя, не даст в обиду, хотя я ему и десять грамот покажу.
- Сегодня оно так, а завтра может по-иному быть. И будет по-иному! Думаешь, долго еще оставлю я под Литвою наши русские земли? Если хан меня теперь не обманет, и Орда больше Москву тревожить не будет, мне много годов не понадобится, чтобы снова войти в полную силу.
- И тогда, допрежь всего, отберу у Ягайло Черниговщину, а, отобравши, никого иного - тебя посажу туда князем! Мало того, что друг ты мне верный, но ведь тебе и по роду и по месту княжить там надлежит. А коли Бог мне столько жизни не даст и я того сделать не успею, сын мой сделает. Тому верь!
- Я верю, князь, и на добром слове тебе спасибо. Тоже и ты мне верь: коли сбудется все, как ты говоришь, - Черниговский князь будет Московскому первым слугою и с Тверским либо с Рязанским одной дорогою не пойдет.
- Знаю, Иван Васильевич, и потому сугубо о праве твоем порадею. Ты же пока храни свою грамоту, как зеницу ока.
- Буду хранить, Дмитрий Иванович. А вот, к слову, не сказывал ли тебе митрополит Алексей, где была эта грамота, и как он нашел ее?
- Сказывал. Была она в Покровском звенигородском монастыре, и святитель наш, когда, годов тому пять, лежал тут раненый князь Федор Андреевич, через него и добыл ее.
- А князь Федор Андреевич добром ее отдал?

                37

- Вестимо, добром! Ведь он было вовсе ослеп от татарской сабли, а владыка Алексей своею святой молитвой ему исцеление вымолил.
- Да воздаст великий Аллах этому святому и мудрому старцу по делам его и да приблизит его навеки к своему престолу!
- Аминь. Только уж не Аллах, а Бог пусть его приблизит!
- Бог един, княже. И не суди, что называю его Аллахом: привык.
- Что ты, Иван Васильевич! То я не в осуждение, а в шутку сказал. Бог, вестимо, один, но апостолы и пророки разных народов волю его толкуют всяк по-своему. Только кому же в том и верить, как не Сыну его единородному, Господу Иисусу Христу, который волю Отца своего доподлинно знал?
- И тебе эту истинную веру христианскую все одно придется принять, коли будешь ты в русских землях княжить. А может, и раньше того хочешь Орду оставить? Я тебе как прежде говорил, так и ныне говорю: рад буду, коли перейдешь ты ко мне в службу, и превыше всех своих бояр тебя поставлю.
- Спаси тебя Аллах, Дмитрий Иванович, за ласку твою и за уважение, - чуть помолчав, ответил Карач-мурза. - И рад бы служить тебе здесь, в Москве, да ведь сам ты знаешь, как сложилась моя судьба, и как в жизни моей все переплелось. Вот ты мне друг, и за Русь у меня сердце болит, тут бы мне, кажись, и остаться.
- Но, может, ты того не ведаешь, что хан Тохтамыш мне брат двоюродный. Мы с ним с колыбели вместе росли, мать моя не раз кормила его своей грудью, а его мать меня. Выросши, во многих битвах сражались мы бок о бок, а однажды было, что, жизни своей не жалея, спас он меня от страшной смерти. Ну, как мне его теперь оставить, покуда я ему надобен?
- Понимаю тебя, Иван Васильевич, и не сужу, ибо вижу, что не корысть твоими действами правит, а токмо лишь честное сердце твое. Ну что же, если так, оставайся пока в Орде. Ты, и там находясь, Руси послужил уже немало и еще больше того послужить можешь, коли столь близок ты к великому хану.
- Это истина, князь. Хан Тохтамыш не очень любит слушать советы, и он упрям. Но мне он верит больше, чем другим, и я могу иногда повлиять на него. Если Москве будет угрожать опасность или другие русские князья захотят очернить тебя перед великим ханом, я сделаю все, чтобы помочь тебе.
- В том у меня нет сумнения, Иван Васильевич, а потому мне только и остается молить Бога, чтобы ты всегда был в милости у хана. А бесценных услуг твоих я никогда не забуду, как и Русь их не позабудет!
Три дня спустя в приемной палате кремлевского дворца великий князь Дмитрий Иванович, окруженный своими боярами и высшим духовенством, торжественно принимал ханского посла.
На этом приеме были оглашены условия мира и основы новых отношений Руси и Орды, тут же принятые Дмитрием. И если усилия всей его жизни так и не привели к полному освобождению Руси от татарского владычества, то все же зависимость от Орды была теперь сведена к уплате незначительной дани, и в этой, уже мало ощутительной форме она просуществовала еще сто лет.
После великого пиршества, которым завершилось соглашение, осыпанный подарками и обласканный Дмитрием Карач-мурза отбыл в Орду, увозя с собою дары великому хану Тохтамышу от Московского князя и государя всея Руси.
Вскоре хану была отправлена и дань. Летописи отмечают, что для того, чтобы собрать нужные для этого пять тысяч рублей, князь Дмитрий Донской, казна которого была пуста после грозных событий последних лет, взымал с каждой русской деревни по полтине.
И при этом, как можно судить по некоторым косвенным данным, он собрал много больше того, что нужно было на уплату дани. Это дает наглядное представление о количестве деревень на Московской Руси того времени.
 Тяжкими для Москвы событиями 1382 года, сильно подорвавшими могущество Дмитрия Донского, сейчас же попытались воспользоваться все те русские князья, которые по значению своему могли претендовать на главенство.
Полагая, что Дмитрий не пользуется расположением хана Тохтамыша и что оттягать у него великое княжение над Русью будет не трудно, весною следующего года в Сарай почти одновременно явились князья: Михаила Александрович Тверской, с сыном Александром, Семен Дмитриевич Суздальско-Нижегородский, присланный своим умирающим отцом, и Борис Константинович Городецкий.
Все они привезли хану богатые подарки, и каждый домогался ярлыка на великое княжение. Узнав об этом, Дмитрий Иванович тоже прислал в Орду своего старшего сына Василия, дабы он защищал права и интересы Москвы.
Но в этом надобности не было: у Московского князя был здесь более надежный защитник. Тохтамыш благосклонно принял дары русских князей, но обещания, данного Дмитрию Донскому, не нарушил и великое княжение оставил за ним.
Князь Борис Городецкий получил ярлык на Нижний Новгород, вместо умершего в это время брата своего, Дмитрия Константиновича, а сыну последнего, Семену, хан оставил лишь Суздаль.
Тверской князь просидел в Сарае еще полгода, раздавая подарки приближенным Тохтамыша и не теряя надежды с их помощью выправить себе ярлык на Владимирское княжество, или хотя бы наместничество над Великим Новгородом. Но, не преуспев ни в том, ни в другом, зимою он возвратился в Тверь.
Отпустив с миром всех тяжущихся русских князей, но желая себе обеспечить их повиновение, Тохтамыш оставил в Орде заложниками их сыновей: Василия Московского, Александра Тверского, Ивана Городецкого и Родослава Рязанского, которого отец его, Олег Иванович, тоже прислал по какому-то делу в Сарай. Василий Суздальско-Нижегородский был задержан еще раньше, после похода на Русь.
Всем этим молодым князьям пришлось просидеть в Орде довольно долго. Первому удалось бежать, два года спустя, Василию Дмитриевичу Московскому, в чем помогли ему ордынские друзья. Отмечая это, русские летописи не называют имен этих друзей, но трудно сомневаться в том, что среди них первое место занимал Карач-мурза.
Годом позже бежал Василий Суздальский, но был пойман. Отпустил его Тохтамыш только в 1388 году. Третьим был Родослав Ольгович: побег его увенчался успехом, но Рязанское княжество было за это наказано опустошительным нашествием татар.
Александра Тверского, в конце концов, выкупил из Орды его отец. Тохтамыш, которому нужно было развязать себе руки для предстоящей борьбы с Тимуром, слово, данное Дмитрию, держал и Московскую землю больше ничем не тревожил, а потому последние годы княжения Дмитрия Донского прошли сравнительно спокойно.
Но все же ему пришлось вести еще две войны: с Рязанью и с Великим Новгородом. В 1385 году рязанцы внезапно напали на Коломну. Захватив город, они его разграбили, убили московского наместника князя Александра Андреевича Полоцкого и увели множество пленных.
Дмитрий Иванович, ввиду наступившего успокоения, большого войска в ту пору не держал и мог выставить против Рязани лишь небольшую рать, под начальством Владимира Серпуховского.
Но князь Олег Иванович, давно ожидавший случая поквитаться с Москвой, был хорошо подготовлен и в первом же столкновении разбил москвичей, которые потеряли много воинов и лучших воевод.
Война продолжалась, но складывалась она явно неудачно для Москвы, и только благодаря посредничеству игумена Сергия Радонежского, сумевшего склонить Рязанского князя к миру, ее удалось закончить вничью.
Между Москвой и Рязанью был подписан вечный мир, вскоре закрепленный женитьбой княжича Федора Ольговича на дочери Дмитрия  Донского Софье.
Но все же следствием этой войны явилось значительное усиление Рязани в ближайшие годы. Олег Иванович начал действовать более смело, полностью подчинил себе Пронск и Муром, присоединил к великому княжеству Рязанскому Елецкий удел, отошедший от Карачевского княжества после захвата его Ольгердом, и даже стал открыто распоряжаться в Козельске, хотя последний еще числился за Литвой. Ему же в это время принадлежала и вся Тульская область.
В 1386 году новгородская вольница, одиннадцать лет ничем себя не проявлявшая после страшного урока, полученного от Астраханского князя Салачи, снова появилась на реках, в московских владениях, грабя и опустошая все на своем пути.
Чтобы навсегда покончить с этим злом, от которого извечно страдали мирные русские города и торговые караваны на Волге, Дмитрий Иванович на этот раз решил сурово наказать новгородцев, которые к тому же всячески отлынивали от уплаты Москве податей и пошлин, установленных прежними соглашениями.
Зимою того же года московское войско, возглавляемое самим великим князем, вступило в новгородские земли, захватывая города и уводя жителей в плен. С новгородскими послами, дважды выезжавшими ему навстречу, Дмитрий вступить в переговоры не пожелал и подошел к самому Новгороду, основательно опустошив его окрестности.
Только тут вышедшему из города духовенству и выборным новгородским людям удалось смягчить сердце Московского князя и добиться прекращения военных действий.
Обязав Новгород уплатить все недоимки и решительно пресечь грабительские походы ушкуйников, взяв с него большой откуп и посадив в городе своего наместника, Дмитрий Иванович вывел войско из Новгородской земли.
В начале восьмидесятых годов улучшились отношения
   Москвы с Литвой, вернее, последняя осознала невозможность следовать по пути их дальнейшего обострения.
Князь Ягайло, бывший союзником Мамая и рассчитывавший с его помощью значительно расширить свои владения на Руси, после победы Дмитрия на Куликовом поле очутился в тяжелом положении: теперь ему приходилось думать не о новых захватах, а о том, как бы не потерять и те русские земли, которые были захвачены его отцом и дедом.
Ставка его на татар не только оказалась битой, но и обернулась против него же, тем более что с воцарением Тохтамыша ему самому пришлось попасть в некоторую зависимость от Орды.
Под угрозой татарского нашествия на Литву он вынужден был признать верховную власть великого хана и согласиться на уплату ему дани с тех отошедших к Литве русских княжеств, которые прежде были татарскими данниками.
Положение Ягайло осложнялось тем, что на Литве не прекращались смуты, грозившие ему потерей престола. Главным его соперником был старый князь Кейстут, брат Ольгерда, человек прямой и благородный, пользовавшийся за эти качества всеобщей любовью.
Уважая волю покойного брата, он вначале терпел над собою власть племянника, хотя не любил и презирал его за низменные свойства характера. Но когда в 1381 году Ягайло вздумал силою посадить своего брата Скиргайлу на княжение в Полоцке, где княжил тогда сын Кейстута, и призвал для этого на помощь тевтонских рыцарей, с которыми Кейстут всю жизнь воевал, последний не выдержал.
Со своим войском он двинулся на Вильну, взял город приступом и захватил Ягайло в плен. Но обошелся с племянником, на свое горе, милостиво: провозгласив себя великим князем Литовским, дал ему во владение княжества Витебское и Кревское. Ягайло присягнул на верность Кейстуту, поклялся никогда не оспаривать у него верховную власть и отправился в Витебск.
Год спустя, воспользовавшись тем, что Кейстут ушел в какой-то поход, Ягайло, снова в союзе с Тевтонским орденом, напал на Вильну и овладел ею. Узнав об этом, Кейстут, вместе со своим сыном Витовтом, подступил к столице во главе большого войска.
Но Ягайло, не надеясь победить соперника в честном бою, пустил в ход коварство: он обратился к Витовту, с которым прежде был дружен, прося его быть посредником между ним и Кейстутом и помирить их.
Когда Витовт на это согласился, он пригласил его приехать, вместе с отцом, на переговоры, торжественно поклявшись, что с ними не случится ничего дурного. Поверив этой клятве, оба явились в Вильну и были немедленно схвачены.
Их заточили в замке Крево, где Кейстут через несколько дней был задушен, а Витовта держали под крепкой стражей. Вскоре по приказанию Ягайло была отравлена жена Кейстута.
Такая же участь ожидала, вероятно, и Витовта, но ему удалось перехитрить своих тюремщиков: притворяясь тяжело больным и покорным, он добился разрешения на то, чтобы его посещала жена, и несколько дней спустя бежал вместе с нею, переодевшись в платье одной из ее служанок.
Последняя поплатилась за это жизнью, но Витовт добрался благополучно до Пруссии и, различными обещаниями склонив на свою сторону магистра Тевтонского ордена, Конрада Польнера, вместе с ним начал войну против Ягайло.
Борьба, с переменным успехом, продолжалась два года, причем выигрывали на ней только тевтонские рыцари, грабившие страну и постепенно захватывавшие литовские города.
Чтобы избавиться от них, враждующие князья пошли, наконец, на мировую: Витовт признал верховную власть Ягайло и за это получил во владение обширный удел, включающий города: Гродно, Брест, Дорогочин, Каменец, Вельск, Волковысск и другие.
Но едва миновала опасность со стороны Витовта, против Ягайло восстали князья Андрей Полоцкий и Святослав Смоленский. Находясь в такой сложной и трудной обстановке, Ягайло волей-неволей должен был ладить с Московским князем, война с которым в эту пору была бы для него гибельной.
Многие литовские магнаты, тяготевшие к Руси, толкали его на сближение и союз с Москвой, видя в этом единственное спасение от внутренних неурядиц и от постоянных нападений Тевтонского ордена.
Был даже выдвинут проект женитьбы его на дочери Дмитрия Донского, Софье, чего особенно желала мать Ягайло, княгиня Ульяна Александровна, русская по рождению.
Намечалась русско-литовская государственная уния, которая для значительно обрусевшей и по преимуществу православной Литвы была бы, конечно, выгодной.
Но Москва ставила непременным условием сохранение верховной власти за великим князем Дмитрием Ивановичем, и это не нравилось честолюбивому Ягайло.
Возможно, что непрочность его собственного положения все же заставила бы его на это пойти, если бы ему неожиданно не представился более выгодный случай: польский сейм предложил ему руку Ядвиги дочери короля Людовика, незадолго до того умершего и не оставившего сыновей.
На брак с Ядвигой, провозглашенной королевой Польши, было несколько других претендентов, одного из которых герцога Вильгельма Австрийского она любила и даже, по некоторым данным, успела тайно обвенчаться с ним.
Но распоряжавшаяся в Польше шляхта с этим не посчиталась и остановила свой выбор на Ягайло: объединение с Литвою, прежде всего, давало Польше ту живую силу, которой не хватало ей для успешной борьбы с Тевтонским орденом, а во-вторых, обеспечивало ей господствующее положение в этом объединенном государстве, открывая перед польской шляхтой богатые возможности захвата украинских и белорусских земель, а перед католическим духовенством широкое поле деятельности по окатоличиванью православно-языческой Литвы.
Ядвигу уговорили согласиться на этот брак, представив его, как подвиг, которого от нее требуют интересы католической церкви, а Ягайло, вместе с рукой Ядвиги, предложили польскую корону, но поставили два основных условия.
Во-первых, принять католичество и способствовать обращению в католическую веру всех его подданных, а во-вторых, объединить Литву с Польшей в одно государство и присягнуть в том, что он будет ревностным защитником интересов Польши в борьбе с внешними врагами и приложит все усилия для возвращения отторгнутых Тевтонским орденом польских земель.
Ягайло эти условия принял. Он перешел в католичество с именем Владислава, в 1386 году обвенчался с Ядвигой и был провозглашен королем Польши, сохраняя в то же время титул великого князя Литовского.
Это событие пагубно отразилось на судьбе всего Западного края: польские шляхта и духовенство заняли в нем господствующее положение, началось насильственное окатоличиванье и преследованье инаковерных.
Уже год спустя король Ягайло объявил хартию вольности и прав тем литовским и русским дворянам, которые переходили в католичество, и издал ряд законов, ущемляющих права православных.




                38

Что же касается простого народа, то он вообще был лишен каких-либо прав и всецело попадал в зависимость от произвола польской шляхты. Все это вызвало в литовских землях волну недовольства, вскоре принявшего форму вооруженной борьбы, которую возглавлял сначала князь Андрей Ольгердович Полоцкий, а потом Витовт.
Последний, хотя и принял католичество, поляков не любил и оставался горячим поборником самостоятельности Литовского княжества. При помощи Тевтонского ордена и при поддержке коренного населения Литвы он в 1392 году добился того, что Ягайло назначил его пожизненным правителем литовских земель, в качестве своего наместника.
Но сам Витовт очень скоро начал себя именовать великим князем Литовским и распоряжался в Литве почти самостоятельно. Однако польские порядки и католичество, хотя и медленно, продолжали здесь укореняться, что привело в дальнейшем к бесчисленным народным восстаниям и к известной церковной унии.
Таково было общее политическое положение Руси и ее ближайших соседей к 1389 году, когда в расцвете жизни, не достигнув и сорокалетнего возраста, умер великий князь Московский, Дмитрий Иванович.
Свела его в могилу, очевидно, болезнь сердца. Все это похоже на два сердечных удара, второй из которых оказался для князя роковым. Он оставил после себя шестерых сыновей и три дочери. Старшему из его детей Василию, в ту пору едва исполнилось двадцать лет, младший, Константин, родился за четыре дня до смерти отца.
До нас дошло завещание Дмитрия Донского, которое особенно интересно, как показатель его отношения к своим помощникам и сотрудникам боярам.
Трудно допустить, что ему просто посчастливилось в их подборе, или что в его время боярство было не таким, как до него и после него. Общий патриотический подъем, присущий его эпохе, в какой-то мере распространялся, конечно, на всех.
Но, несомненно, и то, что Дмитрий умел сотрудничать и ладить со своими боярами, как ни один другой русский государь, и обладал качествами, которые заставляли этих бояр служить ему не за страх, а за совесть.
И, очевидно, не столько в требовательности, как именно в той отеческой простоте и приветливости к людям, которую Дмитрий завещал и своим преемникам, заключался секрет того, что все окружающие старались служить ему, не кривя душой и не жалея себя.
Старшему своему сыну Василию, как прямому и неоспоримому наследнику, Дмитрий передал великое княжение и Русскую землю, не испрашивая на то предварительного согласия хана, как было принято раньше.
И Тохтамыш, соблюдая свое обещание, утвердил волю Дмитрия присланным Василию ярлыком. Остальным своим сыновьям Дмитрий Иванович выделил сравнительно небольшие уделы и обязал их подчинением старшему брату - великому государю всея Руси, предопределив этим дальнейшую централизацию верховной власти, сто лет спустя приведшую к полному единодержавию.
В заключение он завещал сыновьям стремиться к окончательному освобождению Русской земли от власти Орды. Годы его княжения и самая жизнь его, насыщенная трудом и подвигом во имя Русской земли, предопределили весь дальнейший ход нашей истории и послужили основой того грандиозного здания, которое на этом фундаменте выросло.
И если его преемники, великие князья и цари Московские, ни один из которых уже не обладал всею совокупностью присущих ему качеств, удачно довели это здание до крыши, то главная их заслуга в том, что они сумели хорошо распорядиться наследием, которое оставил им Дмитрий.
Значение личности в ходе истории принято теперь отрицать. Но все же стоит себе представить, как бы сложилась история Московской Руси, если бы в те насыщенные грозою, судьбоносные годы на месте Дмитрия оказался, например, его отец Иван Кроткий? А на месте митрополита Алексия - митрополит Киприан?
Использовав патриотический подъем, он привел Русь к победе над татарами. Но прежде того он одержал еще более важную победу: он победил страх русского народа перед Ордой, и победил его, главным образом, своим личным примером.
Наша официальная историческая наука, признавая неоценимые заслуги Дмитрия Донского, все же, в силу причин, о которых уже говорилось, не воздала ему должного в полной мере.
И едва ли хоть один из русских монархов более чем он, заслуживает наречения великим. Видя Русь единой, Донской готовился к окончательному свержению опостылевшего ига, но великие труды и боевые походы с малолетства сожгли его.
Но ходили слухи, что Дмитрия  отравили по приказу Орды. Дмитрий умирал. Палата  наполнялась  иеромонахами в черных одеяниях. Его исповедали и причастили. Готовили государя к предсмертному постриженью в монашеский чин, к принятию схимы.
И  самая  схима  -  черная длинная монашеская мантия, и наголовник - куколь - черный и островерхий, с нашитым спереди белым восьмиконечным крестом, были уже освящены и покоились наготове.
Старик архимандрит,  присевший  на  табурет  возле  одра  умирающего  и склонившийся  над  головою  князя,  дабы  приуготовить  его  к  спокойному принятию кончины через пастырское увещание,  заговорил  было  о  тленности суетного и кратковременного жития века сего.
Готовили, как и Невского. Донской,  досадливо  поморщась,  запретительным   движеньем   приподнял исхудавшую руку и остановил монаха.
- Довольно, отец честный!  -  негромко  произнес  он.  -  Смерти  я  не страшусь, смерть - мужу покой! Всю жизнь с нею стремя в стремя ездил. Но о том досадую: разве время мне ныне покой  принять?  Нет  мне  наследника крепкого.
Он замолк. Игумен сидел возле его постели, шепча молитвы. Могучие  дружинники  старались  ступать   неслышно,   на   цыпочках, прикусывая губу. Взглянув друг на друга, они молча сотрясали головами.
Дмитрий увидал их. На устах его прошла тень отцовской  улыбки.  Затем лицо его стало опять  суровым.  Он  угадывал,  что  архимандрит  и  другие монахи, с трудом скрывая свое нетерпение, ждут,  когда  же,  наконец,  можно будет приступить им к совершению предсмертного обряда,  обязательного  для царей.
- Отец честный, - снова тихим,  но  властным  голосом  обратился  он  к архимандриту, - повремените еще немного:  скоро  ваш  буду.  Дайте,  в последнее, с моими витязями побыть,  проститься.  Пускай  отцы  святые выйдут на малое время, оставят нас одних.
Архимандрит подчинился. В  келье  остались  одни  только  воины,  сомкнувшиеся  скорбно   вкруг умирающего вождя своего. Послышались тяжелые мужские рыданья. Донской нахмурился.
- Кто это там? - слегка прикрикнул он на дружинников. - Зачем  вы  душу надрываете мне жалостью? Полно.
Рыданья прекратились, и Дмитрий Иванович, тот,  кто  еще  при  жизни своей был прозван от народа - Донской,  обратил  к  своим  воинам предсмертное свое слово. Оно было простым и суровым.
Он звал их не щадить жизни и крови своей за  отечество,  не  страшиться смерти, как не страшился ее и князь их.
- Об одном, орлята мои, скорблю, - сказал он, испросив прощенья  у  них за всякую обиду, буде, когда причинил  которому,  и  сам  всякую  им  обиду прощая. - Об одном скорблю: землю  русскую  без венца оставляю. Раньше сроку путь свой тяжкий покидаю!
19 мая 1389 года неведомый недуг в  тридцать девять лет скосил Дмитрия Ивановича Донского. Русь горько оплакивала своего героя, ожидая новых бедствий после его смерти.
Но случилось небывалое: великое Владимирское княжение донской передал своему сыну по собственному завещанию, как московское наследство, и никто не посмел оспаривать прав Василия, даже золотоордынский хан. На защиту этих прав встала бы вся Русь.
Умирая, Донской по обычаю, введённому Александром Невским, не принял монашеского пострига, сказав, что князь должен умирать воином и государем, а не монахом.
Лишь в наше время, спустя более чем 600 лет, церковь приобщила князя Дмитрия Донского к лику святых.



                39

Дмитрий Донской расширил Московское княжество, укрепил его главенствующее положение на Руси и первым возглавил антиордынский союз.
Полностью зачеркнуть результаты победы русских на реке Дон не мог уже никто, и Дмитрий Донской навсегда остался для потомков героем немеркнущей славы Куликовской битвы.
Приняв на себя сильный татарский натиск, князь Донской явился добровольным страдальцем за землю русскую. Отразив этот натиск и победив, он явил такую мощь государя, которая ставила его естественно во главе всего народа русского, выше всех остальных князей вместе взятых.
 К нему, как к своему единому государю и единокровному русскому человеку, потянулся весь народ. Москва стала очевидным для всех центром народного и религиозного объединения, и московским князьям оставалось только пользоваться плодами политики Донского и собирать в единое целое шедшие в их руки  русские земли.
Образование в средние века было уделом немногих, но встречаются очень образованные люди, как среди бояр, так и среди купцов. Грамотность была обязательна для духовенства. Москва рано делается крупнейшим русским центром переписки и распространения книг.
 Московские рукописи второй половины XIV века резко отличаются от начала и середины века. Складывается своеобразный почерк, получивший название русского полуустава.
Историки литературы отмечают три московских литературных памятника конца XIV века: “Сказание, или повесть о Мамаевом побоище”, “Задонщину”, “Житие Дмитрия Ивановича, именуемого Донским”. Также отмечают повести о Тохтамышевом нашествии, хождение митрополита Пимена и иеродиакона Зосимы в Царьград, и жития митрополитов Алексия и Петра.
В сельском хозяйстве происходил переход к двух и трехпольной системе севооборота; основным пахотным орудием становилась соха с железным сошником, землю начали удобрять навозом.
По своей ремесленной специализации средневековая Москва была близка ко многим большим городам Западной Европы. Две отрасли получили особое распространение в Москве с давнего времени - изделия предметов роскоши и оружия.
Особое развитие приобрело серебряное и ювелирное дело. Также развиваются ремесленные слободы: иконная, кожевенная, кузнечная, гончарная и другие.
Широко развивается московская торговля, как по водным, так и по сухопутным путям. Оживляется торговля с Востоком и Западом. Таким образом, были сделаны существенные шаги по превращению Москвы в центр русского государства.
Начиная с Дмитрия Донского московские правители усвоили взгляд на себя, как на защитников православия. Время Дмитрия Донского и его преемников - это время духовного подъема на Руси, время возрождения в русской культуре, творческих исканий и достижений Андрея Рублева, монашеского подвига и духовного влияния преподобного Сергия Радонежского.
Победа, одержанная общерусским войском под началом Дмитрия Ивановича над полчищами Мамая в 1380 году, окончательно закрепила за Москвой значение политического и духовного центра Руси.
Эта историческая победа на Куликовом поле развеяла миф о непобедимости Орды, стала сильнейшим фактором единения русских земель.  Московское государство родилось на поле Куликовом.
После Куликовской битвы Орда, несмотря на разорительный поход хана Тохтамыша на Москву в 1382 году, не смогла восстановить в прежнем объеме свою власть над русскими землями. Она была вынуждена признать политическое главенство Москвы на Руси.
В этом выразилась историческое наследие и немеркнущее величие Дмитрия Донского, как государя, политика, полководца, воина и русского человека. Этим он знаменит и запомнился всем нам, его далёким потомкам.
Работая над исследованием о становлении Московского государства во времена Дмитрия Донского, о победе русского войска над золотоордынским ханом Мамаем, я заинтересовался, какую роль в событиях тех лет играл Великий князь рязанский Олег.
В исторической науке еще с прошлого столетия утвердилось мнение, что Олег Рязанский в решительный час борьбы русского народа за освобождение от ига золотоордынских ханов, якобы, изменил общерусскому делу, вступил в союз с ханом Мамаем против Москвы, сговорился с литовским князем Ягайло о совместных действиях против князя Дмитрия.
История обвиняет Олега в том, что он рвался делить Русь, когда весь народ сражался за ее воссоединение. На чем строятся выводы об измене Олега?
Почти вся русская земля в 1380 году выставила свои полки на Куликово поле. Пришли сражаться с общим врагом даже далекие литовские князья Андрей и Дмитрий, пришли брянские, белозерские, угличские отряды, пришли новгородцы, а князь Рязанский не выставил своей дружины на поле, хотя битва произошла на границе его княжества.
Двумя годами позже явился золотоордынский хан Тохтамыш. Олег Рязанский ведет его через броды на Оке к Москве, выступив в роли проводника.
Свои обвинения в адрес Олега историки основывали на свидетельствах современников, на записях в летописях и дошедших до нас документах. Подлинность источников того времени не вызывает сомнений.
И все же я не склонен считать приговор Олегу Рязанскому окончательным, ибо не всегда те или иные поступки правителя могут быть истолкованы по их видимой канве, без учета скрытых от всеобщего обозрения мотивов.
Не рассмотрено до сих пор, как это ни странно, отношение к Олегу Рязанскому главного свидетеля обвинения и защиты, самого Дмитрия Ивановича, Великого князя московского.
В 1371 году Великому князю московскому Дмитрию было двадцать лет. Но он уже успел побывать в Орде, заручился ярлыками ордынских правителей на великое княжество Московское и Владимирское, успел шестилетним мальчиком совершить с воеводами поход на Владимир против суздальских князей и привести их к покорности Москве, привел к своей воле князей нижегородских и начал повсюду теснить Тверь и Рязань.
Тверь собиралась с силами для решающего отпора, а рязанское боярство требовало от князя Олега решительных действий против Дмитрия. В 1371 году Олег Рязанский собирает большое войско и ведет его на Москву.
Сам Дмитрий не пошел против Олега, а послал знаменитого полководца того времени Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского. Летописец с иронией рассказывает, что рязанцы будто бы хвастались, идучи на бой: “Не берите с собою ни доспехов, ни щитов, ни коней, ни сабель, ни стрел, берите только ремни да веревки, чем вязать боязливых и слабых москвичей”.
Рязанская рать была жестоко побита, Олег едва спасся с поля боя и чуть ли не потерял Рязань. Разгромом Олега поспешил воспользоваться другой претендент на рязанский престол, князь пронский Владимир. Олегу стоило большого труда вернуть себе Рязань.
Итак, Олег Рязанский в полную меру испытал на себе тяжесть московской руки и опасность получить удар в спину от князя пронского в случае нового столкновения с Москвой.
Сил у Рязани бороться за первенство с Москвой не оказалось, полного подчинения Москва от него пока не требовала. Было у рязанского князя к тому же множество забот более неотложных.
Пограничное положение его земель с Ордой приносило тяжкие бедствия. Не проходило лета, чтобы князьки и просто конные банды не налетали на рязанскую землю пограбить ее.
Земля пустела, рязанцы с окраин перебирались на север, оседая вокруг Москвы, на земле владимирской, суздальской, в Верхнем Поволжье и выше. Владения Олега скудели, и он вынужден искать дружбы у московского князя.
В 1377 году золотоордынскнй царевич Арапша произвел набег на Русь, разбил на реке Пьяне боярское ополчение, разграбил Нижний Новгород, заскочил в Рязань, взял ее с боя, тоже разграбил.
Олег, сообщает летопись, исстрелянный, едва вырвался из рук татарских. Могла ли утвердиться в душе Олега преданность ордынским ханам?
Нет. Но для открытой борьбы у него не было сил, и рязанское боярство все время остерегало его от борьбы с ханами, опасаясь за свое имущество. В 1378 году на Русь двинулась более грозная сила, чем ополчение царевича Арапши.
Хан Мамай, повелитель Золотой Орды, послал своего темника Бегича нанести удар по Москве и принудить Дмитрия Московского к былой покорности ханам.
Бегич двигался быстро, князю Дмитрию оставалось очень мало времени для сбора ополчения, он успел обратиться только к князьям рязанскому и пронскому.
Оба явились по первому его зову, и Бегич был наголову разбит московско-рязанско-пронским ополчением на реке Воже. Мамай пришел в ярость и двинул полки на Москву. Войско Дмитрия стояло на Оке, с ним и дружины рязанского и пронского князей.
Защищая Москву и переправы через Оку, Олег Рязанский тем самым оставил беззащитной свою землю. Мамай разорил Дубок, Переяславль-Рязанский, опустошил землю, но на встречу в поле с русскими войсками не решился.
Итак, мы видим, что уже дважды в решающий час Олег Рязанский выходил в поле вместе с московским князем. Что же могло его подтолкнуть в таком случае на измену?
Надежда, что Мамай простит поражение Бегича на Воже и, вторгаясь на Русь, не тронет и не испепелит Рязань? Таких примеров во взаимоотношениях с Ордой история не могла указать князю.
Что было делать Олегу Рязанскому? Идти на открытый союз с Дмитрием, подписать договор и крест целовать на том, чтоб, как только тронется Орда на Москву, вступить со всей дружиной в московское войско?
Если бы Олег подписал такое соглашение, то его скинули бы с княжьего стола собственные бояре, он потерял бы в Рязани всякую опору. Если бы Олег вступил в открытый союз с ханом, то Дмитрий, предвидя скорый поход Орды на Москву, поспешил бы сместить с рязанского стола Олега, ему в этом помог бы князь пронский, а Олега никто не защитил бы.
Оставалось одно, вступить в тайный союз о взаимной помощи с московским князем, в союз без крестного целования, без свидетелей, полагаясь только на верность княжеского слова, что не очень-то было надежно в те времена. Но надежнее слова была общность цели, отразить намечавшийся поход Мамая.
А как же быть с боярами? Для бояр с согласия князя Дмитрия Олег заключил договор с Мамаем, якобы тайный для московского князя. Таким образом, Олег получал возможность узнать военные планы Мамая, сроки его выступления, выяснить, кто будет его союзником.
Маневр сложный, но средневековье знает дипломатические интриги и более запутанные. Фактически Олег брал на себя миссию тайного лазутчика Москвы. И справился он с ней успешно.
Мамай навел его на вступление в союз с литовским князем Ягайло. Мамай получил согласие Ягайло присоединить литовские войска к войскам золотоордынским.
Олег немедленно вступает в сношения с Ягайло, и они договариваются соединить свои войска в тылу у Дмитрия, когда он выступит против Мамая. Летописи сообщают, что Дмитрий знал о соглашении Олега Рязанского с Мамаем и о договоре Олега с Ягайло. Откуда же об этом узнал летописец? Московский летописец узнал это только от московского князя.
Откуда узнал Дмитрий об этом союзе? От Олега. Летописцу трудно было сделать из этого факта соответствующие выводы, но мы, оглядываясь на столь далекое прошлое, вправе сделать переоценку деятельности Олега.
Дмитрию известно, что Золотая Орда на этот раз выступила всеми силами. Ему также известно, что Олег якобы перекинулся к хану. Московское войско оказывается в окружении.
Но вместо того чтобы ехать в Орду, везти туда выкуп и мириться с Мамаем, Дмитрий спокойно собирает войско со всей русской земли и выступает навстречу Мамаю, даже не оставив серьезной силы для обороны Москвы и Кремля.

                40

Его огромное войско движется по рязанской дороге на Коломну. Мамай еще далеко. Не ударить ли по пути на Рязань, чтобы вывести из игры Олега Рязанского?
От Коломны до Рязани всего лишь один переход. Ни Мамай, ни Ягайло ни при каких обстоятельствах не успели бы на помощь Олегу. Историки прошлого столетия единодушно говорят, что Дмитрий не ударил по Рязани из-за душевного благородства, из высоких нравственных побуждений, не желая осквернять высокую цель похода избиением русских.
Нравственные соображения вещь, конечно, важная, но какой бы они обернулись безнравственностью, если бы Олег Рязанский во исполнение соглашения с Мамаем ударил по тылам московского войска? Чем бы это кончилось для священного похода Дмитрия?
Дмитрий не собирался брать Рязань, ибо Олег в это время был тайным его союзником в стане врага. Именно Олег беспрестанно сносится в это время с Дмитрием, сообщает ему каждодневно о передвижениях Мамаевого войска, именно Олег передает сообщения и о движении Ягайло.
Дмитрий поворачивает от Коломны не на Рязань, а на Лопасню, в которой ждет опаздывающие полки. В Лопасню к нему приходит Владимир Серпуховской, правая его рука в борьбе с Ордой.
В Лопасню приходят и союзные Дмитрию литовские князья Андрей Полоцкий и Дмитрий Стародубский. Все трое присоединяются к правому флангу московского войска в самый последний момент приближения Мамая к рязанским границам.
Почему же они медлили? Князья литовские, брянские дружины и Владимир Серпуховской двигались не торопясь, они прикрывали правый фланг Москвы от Ягайло, двигаясь параллельно его движению.
А какие войска охраняли фланг Москвы, если бы ему грозила опасность слева? На левом фланге у Дмитрия стоял с дружинами Олег. Но кто он? Друг или враг?
Если бы Олег был врагом, то в час, когда сошлись войска Мамая с Дмитрием, или ранее, когда Дмитрий, оставив все заботы о Москве, переправился через Оку и двинулся быстрым маршем к Дону, рязанцам было бы самое время ударить по Москве.
Ничто не могло в те дни помешать Олегу сойтись на Оке и с войсками Ягайло. Московское войско ушло в степь, и перед ним уже маячил враг. Летопись сообщает, что Дмитрий особо приказал своим войскам не наносить никакого урона рязанцам, не трогать ни одного колоска на полях. Это почему же?
Не была ли это помощь Олегу, учитывающая оппозицию его политике в Рязани? Именно этот приказ Дмитрия лишал возможности сторонников нападения на Москву давить на Олега.
Ягайло подошел на один переход к московскому и Мамаевым войскам. По договору вступить в сражение он был обязан только при условии соединения с войсками Олега.
А Олег не стронул с места свои войска. Он по-прежнему загораживал левый фланг московского войска и стоял на пути Ягайло к Москве. Не дождавшись рязанских войск, Ягайло не тронулся с места и не вмешался в ход сражения на Куликовом поле.
Битва была очень тяжелой для московских войск, шла она с переменным успехом, удар соединенных сил Олега и Ягайло в тыл Дмитрию решил бы исход сражения в пользу Мамая. Но Олег не тронулся с места.
Удар литовских войск и без рязанских дружин поставил бы тоже под вопрос исход сражения на Куликовом поле, но Ягайло не тронулся с места. Что же его удерживало?
За спиной Дмитрия стояла лишь одна сила, которая могла удержать от предательского удара Ягайло, рязанское войско, Олег Рязанский. Так кого же предал Олег Рязанский?
Дмитрия или своих союзников, в решающий час держа над ними занесенный меч, а до этого сообщая о каждом их шаге Дмитрию? Немного прибавили бы силы московскому войску рязанские дружины на тесном поле на берегу Непрядвы.
Исход битвы был решен не числом воинов московского князя, а их выучкой, мужеством и опытом воеводы Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского. Но рязанские дружины Олега, стоящие за его спиной, остановили Ягайло и были заслоном Москвы.
Минуло два года. Мамай был разбит Тохтамышем, бежал в Кафу, и там его убили. В Золотой Орде воцарился последний ее могущественный самодержец, Тохтамыш, способный, авантюристического склада полководец, смелый и жестокий.
В 1382 году он внезапно перебил всех русских торговых людей в Орде, всех русских монахов, запер выходы для заморских купцов на Русь и быстрым маршем устремился к Москве, рассчитывая на внезапность нападения.
Его войско шло, не останавливаясь на привалы, не разжигая костров, шло по прямой, как пущенная из лука стрела. Дмитрий имел с Ордой мирный договор, он не ждал нападения, залечивая раны после Куликова поля.
Первым узнал о движении Тохтамыша Олег Рязанский. Он послал гонцов в Москву, а сам кинулся к хану навязываться в проводники. Предательство? А что мог сделать Олег? Выставить против огромного войска рязанскую дружину и положить ее снопами под ордынские копыта?
В чем спасение для Москвы в тот грозный час? Только в одном: князю Дмитрию нужно было время, чтобы собрать войско в северных землях княжества, поднять в поход союзных северных князей.
Время ему могла дать только осада каменного Кремля Тохтамышем. Чем дольше Тохтамыш задержался бы с осадой каменной крепости, тем больше было возможности у Дмитрия нанести ему удар спешно собранными дружинами.
Куда же повел Олег Тохтамыша? Он повел его не в Переяславль на Плещееве озеро, где Дмитрий собирал войско, а на Москву, к каменным неприступным стенам Кремля, к тому времени защищенного первыми на Руси пороховыми пушками.
Спрашивается, а без Олега Рязанского не нашел бы разве Тохтамыш Москвы, не нашел бы бродов на Оке? Тохтамыш не смог взять приступом Кремля.
Расчет Дмитрия был правилен. Тогда Тохтамыш обманом заманил москвичей на переговоры с помощью предателей родственников жены, двух сыновей нижегородского князя, а когда те вышли из города, ворвался в Москву, разорил ее, сжег и разграбил.
Олега не было в переговорах с москвичами, он не давал им обязательств за Тохтамыша. Дни, потерянные Тохтамышем под Москвой, решили дело.
Дмитрий собирал войско в Костроме, а князь Владимир Серпуховской, после Куликовской битвы получивший наименование Храбрый, выступил против Тохтамыша.
И, едва столкнувшись с его передовыми отрядами, двигавшимися с северо-запада, Тохтамыш повернул войско и ушел из Москвы. Так кого же предал Олег Рязанский?
Летописец, а вслед за ним и наши историки не догадались, кого предал Олег, но Тохтамыш догадался и учинил полнейший разгром Рязанскому княжеству.
Для современников этих событий, для князей и бояр, для дружин и рядовых воинов, для летописцев, Олег Рязанский предатель, его имя предано проклятию.
И только для одного человека он не оказался предателем. Для Дмитрия Московского, внука Ивана Калиты, победителя в Куликовской битве. Если бы Дмитрий считал, что на Куликовом поле Олег его предал, что под Москву он привел предательски Тохтамыша, ему ничего не стоило бы покарать предателя, власти и войска у него для этого хватало.
Не есть ли Дмитрий самый для нас главный свидетель? Его свидетельство в защиту Олега не только договор с Олегом о военном мире. В 1385 году Дмитрий Донской выдает замуж свою дочь за сына Олега Рязанского. А как он дочь-то сумел убедить, что выдает ее замуж к друзьям, а не к врагам?
Стало быть, были у Дмитрия Московского доводы в защиту Олега Рязанского. Не прислушаться ли и нам к этим доводам? На Олеге Рязанском очень ясно отразились современные ему княжеские стремления к собиранию волостей.
Видя, как два главных центра, в Северо-Восточной и Юго-Западной России, притягивают к себе соседние волости, он хочет уничтожить эту силу тяготения и стремится инстинктивно создать третий пункт на берегах Оки, около которого могли бы сгруппироваться юго-восточные пределы.
К тому же все от происхождения и традиций до личной заинтересованности бросало Олега на борьбу с Москвой. Потомок мятежного рода князей черниговских, он не мог не испытывать острой боли, горькой зависти при одной мысли об удачливых выскочках из недавно еще захудалой Москвы, осветивших себя памятным сиянием ненавистного черниговским Рюриковичам киевского престола.
Лишь однажды, пожалуй, изменил князь Олег своим принципам. Но это однажды пришлось на 1380 год, на миг, блеснувший над тихой Непрядвою зарницей, осиявшей каждого русского.
По словам древней повести “Задонщина”, Дмитрий Иванович так обращался к своему брату Владимиру, говоря о предстоящей битве:
- Пойдем тамо, укупим животу своему славы, учиним землям диво, а старым повесть, а молодым память, а храбрых своих испытаем, а реку Дон кровью прольем за землю за Русскую и за веру крестьянскую.
Олега не было на Куликовом поле. Теперь, когда с громаднейшим воинством направлялся Мамай на Москву, лениво выжидая возле реки Воронеж, не нашлось для отпора сил у Великого князя рязанского, и не верил он, что у Великого князя московского они есть.
Здесь-то, кто знает, Олег и вступил в позорный союз с Мамаем, но, вступив, послал о Мамае весть князю Дмитрию, ну уйдет потом Мамай, а Дмитрий-то, от Мамая ухоронившись, здесь, рядом, весточку о грозящей опасности.
- Что будет делать Дмитрий? - спрашивает себя за соперника Олег. - Драться или уйдет на север собирать войска? Он там, в Москве, а Мамай здесь, под боком, и на помощь к нему Ягайло.
Олег все еще ищет своей выгоды, и, может, тогда у него и блеснула странная надежда: уговорить вместе с Ягайло Мамая уйти в Орду, а самим разделить надвое, коли сбежит Дмитрий, Московское княжество.
Но Дмитрий не собирается бежать в дальние места, в Москве созывают полки. Дед его, Иван Калита, обеспечил своей вотчине сорок лет спокойной от вражеских набегов жизни, и за это время возросло два поколения, не страшащихся завоевателей. Ныне они поняли, зачем они родились.
Князь Дмитрий вступил на великокняжеский престол младенцем, детство и отрочество его прошли под большим влиянием мудрого государственного деятеля, митрополита Алексея, русского по происхождению.
Естественно, владыке были дороги общерусские интересы. Не меньшее воздействие на Дмитрия оказывал и преподобный Сергий Радонежский, основатель Троице-Сергиевского монастыря, человек, которого особым нашего Российского царствия хранителем и помощником назвал император Петр Алексеевич, знавший толк в державных делах.
Один из образованнейших людей своего времени, Сергий Радонежский сумел разъяснить Дмитрию Ивановичу его жизненную задачу: явить возможность политического высвобождения и объединения русских земель.
Надо было показать русским людям тот простор, куда хотелось бы неудержимо стремиться. Было необходимо озарить их сердца надеждой, искра этой надежды и сверкнула над Куликовым полем, немеркнущая искра.
Время донесло до нас и имена тех, кто бился с захватчиками: это инок Пересвет, сокрушивший в поединке грозного богатыря Темир-Мурзу Челубея и погибший сам, юный витязь Ослябя, это простые мужики Юрка Сапожник, Васюк Сухоборец, Сенька Быков, Гридя Хрулец да Гриша Капустин.
Но если всенародный характер битвы с Мамаевыми полчищами был ясен каждому ополченцу, мог ли не осознать его, пусть даже поздно, слишком поздно, хитроумный рязанский князь?
Да, все он, наверное, понял, когда донеслись до него колокола московских звонниц. Хотелось бы заметить, что мысль о том, что Олег состоял в тайном договоре с Дмитрием, допустима, логична и изящна, хотя это не единственно возможное объяснение его поведения.
В пользу предположения можно было б выдвинуть и такую мысль: татарские ханы постоянно сеяли рознь среди русских князей. Эта их тактика давно уже стала шаблоном и ни для кого не являлась секретом.
Секретной она казалась только татарам. И вполне реально, что на Руси было принято решение: подбросить Мамаю своего агента, раз уж тот будет его искать; роль эту и пришлось сыграть князю Олегу. Мамай же лишь угодил в сети, которые сам же пытался расставить.
Но и подобная идея всего лишь предположение, исходящее из того, что очень хорошо знали в Москве своих противников. А знали действительно хорошо.
Настолько хорошо, что, изучая историю похода русских войск к Куликову полю, поражаешься: как же все глубоко было продумано. От организации марша с созданием комендантской службы на переправах, впервые в истории военного искусства, до выбора места и времени столкновения с Мамаем.
Ведь именно на Куликово поле хотели прийти и пришли. И характер Ягайло учитывали, зная его ленивый и трусоватый нрав, догадывались: не полезет Ягайло в бой, цель его похода это грабеж русских земель, а не рискованная схватка с войском князя московского.
И даже то, что татары прорвутся на левом фланге, предполагали, и Непрядву оставили за спиной, чтоб в нее же прорвавшихся врагов сбросить. И сбросили же. Будто по карте все в Москве рассчитали. Ни одной мелочи, ни одной случайности, все расписано, учтено.
Но быть справедливым, так уж быть справедливым. Кратчайший путь из Коломны на Куликово поле лежал через Рязань. Дмитрий не пошел на Рязань, но оттого ли, что Олег был его тайным союзником?
Дружина Олегова не представляла опасности для Дмитрия, но марш-бросок на Рязань мог бы заставить Олега отступить, податься в объятия Мамая.
Есть и еще одна причина, заставившая русских двинуться из Коломны долиной Оки. Когда русская рать 30 августа форсировала Оку, она находилась от места будущего сражения в 125 километрах.
Ягайло и Олег примерно в 115, на равном удалении от Дмитрия. Ближе всех находился к Куликову полю Мамай. Решив разгромить в первую очередь самого сильного противника, московский князь не мог не предусмотреть возможности того, чтоб его действия разобщили Мамая и Ягайло и не дали им возможности соединиться.
Узнав о маршруте войск Дмитрия, Ягайло оказался перед фактом возможного столкновения с ним лицом к лицу. Это и заставило его действовать выжидательно, что оказалось на руку московскому князю и полностью деморализовало Ягайло. А за свой левый фланг Дмитрий мог не опасаться: не Олеговой дружине сейчас было с ним тягаться.
Да и раскрылось Олегу: не московская на Мамая движется рать - общерусская. И не разорение несет она рязанской земле, но достоинство. Не тогда ли стал князь Олег пособником Дмитрия, когда защемило его душу величием общерусского подвига?
И в этом-то и заключалась замечательная нравственная победа стойкого князя Дмитрия и мудрого добросердечного чернеца Сергия, в этом глубина их стратегического политического расчета.
Так кого же князь Олег предал? Не Мамая же, врагов земли своей предать нельзя. И не Ягайло: немыслимо предать сообщника по скудоумному сговору, того, что сам готов предать тебя первым, что Ягайло объективно и сделал, отказавшись от участия в битве.
Не Дмитрия Донского и русских воинов: на поле Куликовом Олег не воевал против них, какими б причинами это ни было вызвано. Но один человек, коего предал Олег Рязанский, есть.
И человек этот сам он, Олег, русский удельный князь. Пройдут годы, сын его женится на дочери князя Дмитрия, а внук в 1456 году, умирая, по словам летописи, “княжение свое рязанское и сына своего Василия” прикажет передать московскому князю Василию II.
Это-то и видел Олег, сидя в Рязани, то, что не распознал Мамай с Красного холма, из своей ставки: через Дон переправлялись полки последнего великого князя Древней Руси, а когда над кроткой Непрядвою поднялся утренний туман, чермное, как спекшаяся кровь столетий красное великокняжеское знамя уже реяло над войсками первого государя нарождающейся Руси.

                41

Начало XV века - страшное время на Руси, более полутора веков находившейся под властью Золотой Орды. Эти годы были “временем всеобщего упадка, временем узких чувств и мелких интересов, мелких, ничтожных характеров”, - писал Ключевский. Но были и другие люди - решительные, смелые, которых Гумилев называл пассионариями.
Таким человеком был Юрий-Георгий Дмитриевич Звенигородский, сын Дмитрия Донского и на короткий период - всего на несколько месяцев - великий московский князь.
В Европе уже пятьдесят лет длилась Столетняя война, в Англии престолом завладели Ланкастеры, турки разгромили сербов на Косовом поле. На Руси 15 августа 1389 года ордынский посол Шихмат венчает Василия I Дмитриевича на великое княжение в Успенском соборе Владимира. В следующем году Москва торжественно празднует его свадьбу с литовской княжной Софией Витовтовной.
Этот брак был вынужденным. В юности Василий четыре года провел в ордынском плену. Когда княжич достиг совершеннолетия, доброхоты помогли бежать ему из Орды в Молдавию, а затем в Литву, где княжич был пленен великим князем литовским Витовтом. Витовт поставил условием освобождения наследника московского престола его женитьбу на своей дочери Софии, и Василий вынужден был согласиться.
Старший сын Дмитрия Донского не унаследовал талантов и славы отца. Осмотрительность и осторожность - вот слова, полностью описывающие все 36-летнее княжение Василия I. Оставаясь татарским улусом, Русь при нем оказалась втянутой в орбиту литовского влияния.
Витовт был одержим идеей объединения Восточной Европы в единое государство под своей властью. Он овладел в 1395 году Смоленском, в 1406 году - псковским городом Коложем.
Захватив Ржев и Великие Луки, властвуя с одной стороны от псковских границ до Молдавии, с другой - до берегов Оки и Днепра, Витовт господствовал во всей Южной Руси. В 1395 году Витовт и Тохтамыш решили разделить между собой Московскую Русь.
Незадолго до этого Литва и Польша подписали договор о вступлении в унию. В новом государстве православные оказались людьми второго сорта: они лишались права быть шляхтой, членами сейма, государственными служащими. А в Москве зять Витовта и не думал вступаться за своих единоверцев.
Семейная жизнь Василия I была омрачена смертями детей. В детском возрасте умерли Юрий, Даниил и Семен, в 1417 году скончался Иван Васильевич, достигший 21 года.
Василий, пятый сын великого князя, родился 10 марта 1415 года. В 1417 году в духовной грамоте завещании Василий I в качестве наследника престола назвал младенца Василия, которому едва исполнилось два года.
Рукою великого князя водила София Витовтовна, опасавшаяся утратить престол после смерти мужа. Однако Софию в Москве не любили за скверный характер и властолюбие. Поэтому когда власти потребовали принести присягу княжичу Василию, брат великого князя Юрий Дмитриевич отказался это сделать.
Дело в том, что именно Юрий должен был стать следующим московским государем. Порядок наследования на Руси был утвержден еще Ярославом Мудрым. Согласно ему, престол наследовал старший в роде - то есть дядя имел преимущество перед племянником.
Кроме того, Юрий опирался на завещание Дмитрия Донского. Следующим по старшинству после Василия был Юрий, всего тремя годами моложе великого князя.
На стороне Юрия была традиция: когда после смерти московского князя Юрия Даниловича в 1325 году престол перешел к младшему брату - знаменитому Ивану Калите, в следующем поколении Иван Иванович Красный после кончины старшего брата Симеона Гордого получил великое владимирское княжение.
Он родился 26 ноября 1374 году в Переяславле-Залесском и был тогда же окрещен. Крестным Юрия выступил сам Сергий Радонежский. Видимо, святой подвижник Земли Русской принимал активное участие в духовном воспитании юного князя.
Именно ему Юрий обязан теми качествами характера, которые так пригодились ему в дальнейшем: твердостью убеждений, умением отстаивать свою позицию и в то же время прощать личные обиды во имя общей цели.
Никаких сведений о внешности Юрия летописи не сохранили, однако воображение рисует образ последнего паладина Древней Руси: крепкого, отличающегося огромной физической силой, царственной осанкой, властным взглядом.
Подобно своему знаменитому отцу Юрий был харизматической личностью. Он гордился тем, что был сыном Дмитрия Донского. Честолюбивый политик и крепкий хозяйственник, Юрий во всем соперничал со своим старшим братом.
И в первую очередь - в воинских подвигах. Князь Юрий снискал славу доблестного воеводы. В 1392 году он был послан с ратью на Торжок. В 1414 году войска Юрия воюют Среднюю Волгу. В 1417 году Юрий участвовал в походе на Великий Новгород. Однако наиболее значительным стал поход 1399 года на Булгарию.
Момент для нападения был выбран филигранно. В 1395 году Тимур стер с лица земли столицу Орды Сарай. В 1399 году ставленник железного хромца Едигей разбил на реке Ворскле литовскую армию. Потери литовцев были колоссальными, но и Орда оказалась обескровленной. Чем Юрий и воспользовался.
В 1376 году Дмитрий Донской уже предпринимал поход на Булгарию. И не отважился штурмовать хорошо укрепленные крепости, вооруженные артиллерией. Юрий решился.
Звенигородская рать взяла и разгромила важнейшие города татарской земли - Великие Болгары, Жукотин, Казань, Керменчук, Кашан. Жукотин и Керменчук так никогда и не восстановились.
После успешной трехмесячной кампании Юрий возвратился с великою победой и с многими  заботами в землю русскую. “Никто и не помнит, чтобы так далеко воевали землю татарскую”, - восхищался летописец.
Вернувшись из похода, Юрий женился на Анастасии, дочери смоленского князя Юрия Святославича. В те времена браки чаще всего были династическими.
Женитьба звенигородского князя помогает понять его геополитические ориентиры. Смоленском долгое время пытался овладеть Витовт. Получив вместе с рукой Анастасии права на обладание княжеством, Юрий бросил вызов могущественному литовскому монарху.
Но политика политикой, а брак Юрия и Анастасии, длившийся почти четверть века, был счастливым. У них родились три сына: Василий, получивший впоследствии прозвище Косой, Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный-Красивый.
Есть люди, жизнь которых воплощается в вечные творения. Памятником Юрию Дмитриевичу стал Звенигород, который он мечтал превратить из удельного захолустья в политическую и религиозную столицу Руси.
Время основания города в точности не известно. В XVIII века на запрос из Петербурга о дате его возникновения последовал ответ, что “город Звенигород строением в котором году начат и совершен, за погорением в 1723 году звенигородской канцелярии не отыскано”. Но археологические находки говорят о том, что уже в XII веке Звенигород жил торговлей и ремеслами.
В 1389 году Дмитрий Донской отдает Звенигород вместе с Галичем пятнадцатилетнему Юрию. Кроме этих двух городов, Юрий владеет Рузой и Вяткой. Получив удел, Юрий устраивается здесь на постоянное жительство, переезжая со своим двором и семейством, и правит почти четыре десятилетия.
Первой заботой князя стало укрепление своей столицы. На крутом берегу Москвы-реки, на холме, окруженном глубокими оврагами, он строит мощную крепость.
Строительство каменного кремля по тем временам было делом дорогим. Юрий был вынужден довольствоваться деревянной крепостью. Однако кремль окружал мощный восьмиметровый вал.
Внешняя сторона вала была покрыта глиной. Подобную крутую, до 70 градусов, наклонную плоскость достаточно было слегка полить сверху водой, чтобы сделать неприступной. Вал венчали мощные стены с башнями и бойницами.
В 1395 году в самом центре кремля князь строит золотоверхий терем-дворец и возводит великолепный белокаменный Успенский храм - один из немногих сохранившихся до наших дней памятников русского зодчества XIV века. Собор расписывал величайший русский иконописец Андрей Рублев.
Юрий решил вдохнуть жизнь в красивейшую легенду о названии своей столицы: Звенигород якобы своим звоном давал знать Москве о приближении опасности.
Но ведь колокола на Руси в то время были редкостью. В повседневной жизни использовали металлические бруски - била. Юрий в Звенигороде построил надвратную звонницу-колокольню, что по тем временам было роскошью.
А в 1400 году он начинает чекан своей монеты с именем давно умершего хана Узбека. Очевидно, что Юрий считал себя наследником ордынских ханов. Узбек же был самым великим из них: при нем Золотая Орда была на вершине могущества.
Кстати, о деньгах. Юрий не отличался бережливостью, предпочитая деньги тратить, дарить своих людей, делать богатые вклады в монастыри. После смерти он оставил своим сыновьям “три иконы, окованные золотом, три пояса и блюдо большое двухколечное”. 
Ученые до сих пор спорят, было ли Возрождение на Руси. Между тем в 70 километрах от Москвы существовал город, который с полным правом можно было сравнить с Флоренцией эпохи Лоренцо Великолепного Медичи.
Юрий Дмитриевич звенигородский покровительствовал искусствам: много занимался строительством, привечал иконописцев и книжников. Князь был образованным человеком.
Княжеская библиотека не уцелела в пожарах междоусобиц. Но можно предположить, что в ней хранились шедевры древнерусской литературы - “Задонщина” рязанца Софрония, написанная в начале XV века, и многие другие, до нас не дошедшие.
В 1918 году экспедиция, организованная Игорем Грабарем, обнаружила в Звенигороде три иконы из деисусного чина: “Спас”, “Архангел Михаил” и “Апостол Павел”, выполненные Андреем Рублевым в 1410-х годах.
Лик Иисуса Христа, настоящий “русский Спас”, свидетельствует об идеале человека того времени. Он лишен аскетической суровости образов XIV века.
Человечность, спокойная мудрость заключается в образе апостола Павла, а юношески нежный облик архангела Михаила исполнен глубокого поэтического очарования.
Пожалуй, нигде дарование Андрея Рублева не выявилось с такой силой, как в этих иконах. “Фигуры Звенигородского чина покоряют редким сочетанием изящества и силы, мягкости и твердости, но больше всего своей безграничной добротой”, - писал Алпатов.
Мировоззрение человека Древней Руси не допускало политического лидерства без духовного авторитета. Руководители церкви мирили князей. Сергий Радонежский стал духовным лидером сопротивления татарскому игу.
В своих претензиях на московский престол Юрий Звенигородский заручился поддержкой другого святого земли русской.
Савва был любимым учеником Сергия. Сразу после его кончины в 1391 году иноки Троицкой пустыни избрали Савву своим игуменом. Однако с московскими властями тот не ужился, и Юрий Звенигородский поспешил подарить старцу гору Сторожу с окрестными землями.
В 1398 году Савва поселился здесь в небольшой пещере, скрытой в лесу. На поляне он выстроил маленькую бревенчатую церковь, где и служил каждый день. Но остаться в уединении Савве было не суждено.
На гору стали собираться иноки и ученики, желающие строгой жизни, и старец снова был избран игуменом. Так был основан монастырь, получивший название Саввино-Сторожевского.
А вскоре Савва ввязался в большую политику. Перед походом Юрия Дмитриевича на Булгарию в 1399 году Савва дал добро на операцию, которую позднее назвали пророчеством: “Возвратишься с победой, побив врагов многих”.
В обители участвовали в разработке похода, изучали агентурные сведения, анализировали расклад сил. Князь не остался в долгу: в 1405-1407 годах в монастыре строится каменный Рождественский собор.
Это был неслыханный подарок: даже в Троице-Сергиевой лавре еще не было каменного храма, его построят только в 1423 году, кстати, тоже на средства князя Юрия и в подражание звенигородскому.
Интересно, что после смерти Саввы князь Юрий Дмитриевич предпринял попытку наладить отношения с Кириллом, основателем Кирилло-Белозерского монастыря. Он, как и Савва, был учеником Сергия Радонежского, как и Савва, впоследствии был канонизирован. Осторожный Кирилл отказался сотрудничать с Юрием, хотя, по некоторым данным, был на его стороне в грядущем династическом конфликте.

                42 
 
27 февраля 1425 года в Москве скончался Василий I, номинально передав верховную власть девятилетнему сыну Василию. Существует версия, что великий князь оставил завещание в пользу Юрия.
Однако властолюбивая София Витовтовна уничтожила его, составив новое. Зачем ей это было нужно? В своих “Записках о Московии” австрийский посол Сигизмунд Герберштейн писал: “Василий Дмитриевич не любил своего единственного сына Василия, так как подозревал в прелюбодеянии свою жену, от которой тот родился, поэтому, умирая, оставил великое княжение Московское не сыну, а брату своему, Юрию, но большинство бояр примкнуло все же к сыну”.
Герберштейн посетил Россию в 1517 году - почти через сто лет после описываемых событий. Их участники давно отошли в лучший мир. Поэтому сам факт существования подобных слухов свидетельствовал о том, что слухи опирались на какие-то реальные факты. Какие? Этого мы, видимо, уже никогда не узнаем.
Официально же правительство возглавил митрополит Фотий, грек по происхождению, присланный константинопольским патриархом в Москву в 1409 году.
Властолюбивый иерарх отнюдь не был затворником-молельником. Есть версия, что именно он был автором знаменитой Шапки Мономаха, он приказал изготовить ее в митрополичьих мастерских и придумал легенду о том, что византийский император Константин Мономах послал ее в дар Владимиру Святому в 988 году. Этот-то венец, кстати, больше похожий на татарский головной убор, и предназначался для венчания на великое княжение Василия II.
В ночь на 27 февраля Фотий послал в Звенигород своего боярина Акинфа Ослебятева звать Юрия в Москву. Прекрасно понимая законность его прав на московский престол, митрополит стремился заманить Юрия в ловушку. Власти действуют так четко и слаженно, что закрадывается сомнение: не стала ли смерть великого князя одним из элементов тайного плана?
Узнав о кончине брата, Юрий готовится выехать в Москву. Однако затем получает чье-то предостережение. Он меняет маршрут и направляется во вторую удельную столицу - затерянный в лесах Галич-Костромской, где начинает собирать ратных людей.
Впрочем, с объявлением войны не торопится. Более того, заключает перемирие с Москвой. Видимо, Юрий считал, что открытое военное выступление есть посягательство на святая святых московского дома - единомыслие. Кредо, которое сформулировал еще князь Симеон Гордый: “Братья, приказываю вам заодин жити. А лихих людей не слушайте, которые начнут вас натравливать друг на друга”.
В июне 1425 года в Галич выехал митрополит Фотий, которого Витовт и София Витовтовна уполномочили любыми способами склонить звенигородского князя к повиновению.
Юрий Дмитриевич собрал людей из своих вотчин и расположил их на загородней горе, по которой должен был проехать митрополит. Таким образом, Юрий хотел показать, что у него имеются значительные силы для войны с Москвой.
Фотий посмотрел на толпу народа и обратился к Юрию: “Сыну, не видах столико народа в овечих шерстех, все бо бяху в сермягах”. Давая тем знать, что люди, одетые в сермяги, плохие ратники, пишет Соловьев.
Однако язвительный византиец оказался плохим пророком: ополчение Юрия всегда выходило победителем в столкновениях с профессиональной великокняжеской дружиной Василия.
Зимой 1427 года София едет в Литву к отцу. В письме к ливонскому магистру Витовт писал: “Великая княгиня московская недавно была у нас и вместе со своим сыном, землями и людьми отдались под нашу защиту”.
Литовские войска вторглись на русские земли. Только под угрозой иноземной оккупации Юрий в 1428 году был вынужден признать отрока Василия своим старшим братом.
В исторических сочинениях Юрий Дмитриевич почти всегда изображается, как мятежник и злодей. Но надо учитывать, что официальное летописание на Руси началось почти одновременно с завоеванием Царьграда турками в 1453 году.
Другими словами, мы не имеем надежных источников по истории России для более ранних времен. И еще: летописи писались победившими врагами Юрия, которым необходимо было очернить его в глазах потомков.
Есть ощущение, что Юрия обвиняли как раз в тех прегрешениях, в которых были повинны сами московские власти. Действительно, не Юрий, а Василий II продлил ордынское иго более чем на 50 лет, исправно платил дань, раболепствовал перед ханами. Именно княгиня София, по сути дела, отдала своему отцу Витовту Русь. И не его вина, что тот не смог воспользоваться столь щедрым подарком.
Что же творилось в это время в Литве? В 1429 году великий литовский князь Витовт объявил о своем предстоящем венчании короной Литовско-Русского королевства. Корону и соответствующий диплом обещал прислать император Сигизмунд.
В то время получение короны от императора Священной Римской империи имело символическое значение. Торжественная церемония была намечена на праздник Успения Богородицы 8 сентября 1429 года в Вильне.
Были приглашены соседние государи, в том числе и великий князь московский Василий I. Это приглашение должно было юридически закрепить подчиненное положение Московии по отношению к Литовско-Русскому королевству.
Однако судьба Русь хранила: польские вельможи, опасавшиеся отделения Литвы от Польши, перехватили послов, которые везли Витовту корону. Витовт не пережил горя - 27 октября 1430 года он скончался.
Преемником Витовта стал Свидригайло Ольгердович, побратим Юрия и его свояк по жене. После смерти Витовта, повествует летопись, Юрий отверг союз с Василием II и отослал в Москву текст договора 1428 года.
В подлиннике была тогда же сделана помета: “А сю грамоту князю великому прислал со складною вместе князь Юрьи, к орде ида”. Теперь все зависело от того, кто первый успеет доказать свою преданность Орде.
Впрочем, московские власти ничем не рисковали. Звенигородский князь не имел поддержки в Орде - по принятому уговору удельный князь не мог непосредственно сноситься с ней, знать Орду, по выражению того времени, посылая дань через великого князя.
Кроме того, татарским мурзам были прекрасно известны антиордынские настроения Юрия. Центральная власть пользовалась этим обстоятельством, неоднократно подстрекая татар напасть на его владения.
Первым в середине августа 1431 года в Орду отправился великий князь Василий Васильевич, как отмечает летопись, “со многими дары”, через три недели вслед за ним из своего стольного города выехал и Юрий.
Руководителем московского посольства София Витовтовна выбрала боярина Ивана Всеволожского, потомка смоленских князей. Он был женат на внучке московского тысяцкого, сейчас бы сказали - градоначальника Василия Вельяминова. Одну из своих дочерей Всеволожский выдал за князя Юрия Тверского, другую - за удельного князя Андрея Радонежского, третью сватал Василию II.
В Орде у Василия нашелся влиятельный покровитель - московский даруга, уполномоченный по налогам хан Минбулат, который оказал князю честь великую.
Юрию же “были безчестье и истома”. Другими словами, удельного князя держали в тюрьме. За Юрия вступился другой ордынский вельможа Тегиня из рода Ширинов. Он силою забрал его от Минбулата и бежал вместе с ним в Крым, где провел всю зиму.
Все это время московское посольство не сидело сложа руки. Иван Всеволожский провел большую работу среди ордынской аристократии. Особым влиянием здесь пользовался хан Айдар, которому боярин сумел внушить мысль, что в случае передачи ярлыка Юрию влияние Тегини возрастет, “а вас что тогда будет?”.
Весной 1432 года Тегиня и Юрий вернулись из Крыма. Они были предупреждены верными людьми о решении хана, но Юрий решил идти до конца. Перед ханом он отстаивал свои права на основании завещания Дмитрия Донского.
Иван Всеволожский, согласно летописям, ссылкой на волю хана сумел повернуть дело в свою пользу: “Князь Юрий Дмитриевич хочет взяти великое княжение по мертвой грамоте отца своего, а не по твоему жалованию; а ты волен в своем улусе, кого восхощеш жаловати на твоей воле”.
Хитрый царедворец, как бы невзначай заметил, что Василий уже который год сидит на престоле и исправно выплачивает дань “тебе, своему государю”. Это решило исход дела. Улуг-Мухаммед отдал ярлык Василию.
В знак покорности Юрий должен был публично конь повести под племянником. По средневековым понятиям это было унижением. Звенигородский князь наотрез отказался выступить в роли стремянного у Василия.
Неповиновение грозило Юрию смертью: все еще помнили страшную казнь в Орде князей Михаила и Александра тверских. Однако мужество Юрия произвело впечатление на Улуг-Мухаммеда. Он не только отменил процедуру покаяния Юрия, но и дал ему в качестве компенсации за моральные издержки город Дмитров.
Чтобы подкупить ордынцев, Иван Всеволожский влез в огромные долги, которые пришлось отдавать с процентами. Боярин навлек на свою голову общее негодование, и ему пришлось прибегнуть к пиару, чтобы восстановить свое доброе имя и славу семьи.
После смерти своего зятя князя Андрея Радонежского Всеволожский стал опекуном его княжества. По-видимому, не позднее 1432 года монахи Троице-Сергиева монастыря, располагавшегося на его землях, составили “Сказание о Мамаевом побоище”, которое прославляло отца правителя.
Дмитрий Донской якобы вверил передовой полк князьям Дмитрию и Владимиру Всеволожским, которые храбро атаковали татар в самом начале битвы. Сочинение призвано было доказать, что сын героя Куликовской битвы не может быть пособником Орды.
Несмотря на решение хана о передаче Дмитрова Юрию, в Москве его выполнять не спешили, а когда Юрий направил туда своих наместников, “князь великий взял Дмитров за себя и наместников сослал, а иных поимал”.
С этого времени Юрий начинает активно готовиться к открытой борьбе против племянника. К этому его подталкивал не кто иной, как Иван Дмитриевич Всеволожский.
Боярин рассчитывал на то, что в благодарность за дипломатическую активность в Сарае Василий, как обещал в Орде, женится на его младшей дочери.
Но, возвратившись в Москву, великий князь обручился с княжной Марией, внучкой Владимира Андреевича Серпуховского, героя Куликовской битвы.
Обиженный Иван Всеволожский отъехал к Юрию Звенигородскому. Конечно, главный виновник неудачи Юрия в Орде, боярин не мог рассчитывать на хороший прием в Галиче.
Однако перед тем как бить челом удельному князю, Всеволожский встретился с угличским князем Константином Дмитриевичем и князем тверским Борисом Александровичем.
Поскольку Всеволожский не угодил в темницу, вероятно, он привез Юрию грамоты от князей с обещаниями поддержать поход на Москву. Нужен был только формальный повод для войны, который вскоре нашелся.
Разрыв произошел на свадебном пиру Василия Васильевича 8 февраля 1433 года в Москве. И причиной его стал спор из-за пояса. По легенде, в 1366 году князь Дмитрий Константинович суздальский в приданое за своей дочерью Евдокией дал Дмитрию Донскому золотой пояс, украшенный драгоценными камнями.
Ранее на другой дочери суздальского князя Марии женился сын московского тысяцкого Николай Вельяминов и тоже получил в подарок золотой пояс, но значительно беднее того, что подарили великому князю.
Когда Дмитрий Иванович играл свадьбу в Коломне, тысяцкий, распоряжавшийся свадебным церемониалом, якобы, тайно заменил пояса: богатый - сыну, победнее - великому князю.
В свою очередь Николай Вельяминов отдал пояс боярину Ивану Всеволожскому за своей дочерью. Иван Дмитриевич подарил его своему зятю князю Андрею Радонежскому, а от него в 1431 году пояс попал к князю Василию Косому, сыну Юрия Дмитриевича, получившего его за дочерью князя Андрея.
И только во время свадебного застолья московские бояре вдруг узнали на Василии Косом пропажу почти семидесятилетней давности. София Витовтовна собственноручно сорвала с Василия Юрьевича драгоценность.
Даже московские летописцы понимали, что имеют дело с явной нелепостью, почему и прибавляли: “Се же пишем того ради, понеже много зла с того ся почало”.
Это было неслыханное оскорбление, которое, по средневековым понятиям, могло быть смыто только кровью. Василий Косой и Дмитрий Шемяка немедленно покинули свадьбу: “И с того князь Василей и князь Дмитрей, раззлобивъшеся, побегоша с Москвы к отцу в Галич”. Юрий был уже давно готов к войне. В начале весны 1433 года он быстрым походным маршем направился к Москве.
Московские власти проспали неприятеля. О начале войны в Кремле узнали только тогда, когда войско Юрия подошло к Переяславлю-Залесскому.
Искусная в дворцовых интригах София Витовтовна оказала своему сыну последнюю услугу: в обстановке, когда московская знать стала говорить, что следует открыть Юрию ворота и возвести его на престол, она железной рукой подавила сопротивление и собрала рать.
Воинский дух поднимали обычным способом: “многие пьяны бяху, и с собою мед везяху, чтобы питии еще”, - свидетельствует Никоновская летопись.
25 апреля Василий встретил Юрия в двадцати километрах от города - на Клязьме. Сражение длилось недолго. Железные рати галичан буквально растоптали московское войско.
Не дожидаясь итога сражения, Василий бежал, захватив только свою мать и молодую жену. Город, имевший мощную каменную крепость, можно было оборонять.
Но Василий, видимо, уже не доверял своим боярам. Из охваченной смятением Москвы он направился в Тверь, не получив там убежища, бежал в Кострому, где и был схвачен.
По счету московских князей Юрий Дмитриевич должен был именоваться Юрием II, Юрием I считали сына первого московского князя Даниила.
Если же вести нумерацию от Владимира Мономаха, то имя святого Георгия носили князья Юрий Долгорукий и Юрий Всеволодович, в 1238 году возглавивший борьбу русского народа с монгольскими ордами и погибший в битве на Сити. Мало кто знает, что Ярослав Мудрый, крестившись, принял имя Георгий и сделал много для почитания этого святого на Руси.
Москва сдалась Юрию без боя. Но победа оказалась весьма призрачной. Юрий не сумел сплотить элиту. Впрочем, может быть, ему просто не хватило времени для того, чтобы найти общий язык с московскими боярскими кланами, не сумел сохранить ту сложную систему сдержек и противовесов в великокняжеском совете, которая складывалась десятилетиями и обеспечивала правителю лояльность правящего клана.
Новый государь стремился показать всем, что будет управлять страной, следуя закону. Отец Василия II получил от Дмитрия Донского в удел Коломну. Следовательно, победив Василия II, нужно было по справедливости отдать ему эти земли.
Против этого решения протестовали многие московские бояре, принявшие сторону Юрия. Иван Всеволожский требовал смерти свергнутого великого князя.
Однако Юрий Дмитриевич прислушался к мнению своего любимца, боярина Семена Федоровича Морозова, возглавлявшего удельную думу, который считал конфликт разрешенным. Великий князь дал прощальный пир племяннику, богато одарил и отправил в Коломну со всеми его боярами.
Несомненно, это было ошибкой. Коломна считалась самым богатым уделом в Московском княжестве. У Василия появилась возможность быстро собрать новую рать.
Коломна стала местом сбора всех недовольных. Московские бояре и слуги, люди, по выражению летописца, от мала и до велика начали отказываться от Юрия и отъезжать к Василию.
Наконец, еще одной проблемой, с которой столкнулся Юрий Дмитриевич, было ярко выраженное недовольство Орды. Возможно, именно Орда повлияла на то, чтобы Василию дали в удел Коломну, город, ближайший к улусу Джучиеву. И возможно, одним из ордынских агентов влияния оказался боярин Морозов.
Во всяком случае, сыновья Юрия думали именно так. Летопись сохранила подробности разборок. Ссоры привели к кровопролитию. В набережных сенях кремлевского дворца Дмитрий Шемяка и Василий Косой убили Морозова.
Боясь гнева великого князя, княжичи тотчас покинули Москву. По-видимому, после убийства главы великокняжеского совета началось повальное бегство служилых людей из Москвы.
Раздор в удельной семье и отъезд московской верхушки привели к беспрецедентному поступку: Юрий добровольно передал власть только что свергнутому племяннику и снова возвратился в свой удел.
Однако Юрий не погасил тлеющие угли гражданской войны. Снова оказавшись в Москве, Василий принялся мстить за перенесенное унижение. Первым пострадал Иван Всеволожский. Хитроумного боярина ослепили, а имущество конфисковали.
Второй удар был нанесен по сыновьям Юрия. Московский боярин Юрий Патрикеев получил приказ схватить мятежных братьев, но действовал столь неумело, что московская рать была разбита, а сам воевода попал в плен.
Одержав победу, Косой и Шемяка послали гонца к Юрию с предложением: “Отче, поиди на княжение”. Однако князь не простил сыновьям их предательства и отказался “взяти княжение под Василием Васильевичем”.
Чашу его терпения переполнило нападение войска Василия II на Галич. Город был сожжен, а князь вернулся с огромным полоном, “много зла сотворив земле тои”.
Возвратившись в Галич после ухода великокняжеской рати, Юрий послал за сыновьями. Весной противники встретились между Ростовом и Переяславлем.
На стороне Василия оказался только один союзник - князь Иван Можайский, который в решительную минуту переметнулся. Армия Василия была разгромлена.
Неделю простоял Юрий под Москвой, и 1 апреля 1434 года бояре открыли крепостные ворота. В городе звенигородский князь захватил не только великокняжескую казну, но также мать и жену Василия.
Совершив свое второе пришествие во власть, Юрий попытался подчеркнуть, что пришел всерьез и надолго. Он начал с того, что стал чеканить монету с изображением своего небесного патрона Георгия Победоносца, поражающего копьем змея, олицетворяющего Орду. На Руси эту сцену называли “Чудо Георгия о змие”. С легкой руки Юрия II изображение Георгия стало гербом Москвы.
Юрий не повторил свою ошибку и отказался предоставить удел низложенному Василию II. Не получив никакой поддержки на Руси, тот решил бежать в Орду, чтобы просить там военной помощи. И вдруг 5 июня 1434 года Юрий Дмитриевич внезапно умирает, процарствовав всего два месяца.
По Москве ходили слухи, что внезапная смерть Юрия - заслуга Софии Витовтовны, которая собственноручно приготовила яд для брата покойного мужа.
Столь простой и легкий способ освобождения от противников широко практиковался в те времена практически при всех королевских дворах Европы. Можно припомнить, что через двадцать лет продолживший борьбу с Василием II сын Юрия Дмитрий Шемяка скончается, отравленный агентами московского князя, которые дали ему яд в курятине.
Смерть Юрия означала, что по закону о престолонаследии власть снова должна перейти к Василию II, младшие братья Юрия уже умерли. Абсурд? Но для бывшего звенигородского князя принципы были превыше всего. В завещании он прямо говорит о возвращении великого княжения своему недавнему врагу.
Но с этим решением не согласились уже сыновья Юрия. Старший из них, Василий Косой, объявил о своем вокняжении. Феодальная война набирала обороты.
История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Но попытаемся на минуту представить, куда могла повернуться история Руси, если бы 27 февраля 1425 года на московский престол взошел Юрий Дмитриевич.
Страна не страдает от 25-летней междоусобной войны, которая принесла неисчислимые беды. У власти оказывается умный и целеустремленный Юрий, а не Василий, которого называли полным ничтожеством.
Кстати, прозвище Темный, данное ему по случаю увечья, - князя ослепили Дмитрий Шемяка и Иван Можайский, в русских летописях звучит как проклятье.
На несколько десятков лет раньше Русь освобождается от ордынского ига. Более того, не возникает пресловутый казанский вопрос, поскольку Казань все еще лежит в руинах после похода Юрия на Булгарию.
В реальной истории возродит Казанское ханство Улуг-Мухаммед, которому помогла отстроить Казань и превратить ее в мощное государство усобица на Руси.
В Литве правит великий князь Свидригайло. Ему удалось повести за собой представителей православной русской знати и овладеть большей частью Великого княжества Литовского.
В реальной истории Свидригайло не удержал власть, был разбит поляками и умер в 1454 году всего лишь князем волынским. А ведь в случае его удачи вполне могло возникнуть Великое княжество Русское, со столицей в Полоцке, способное в перспективе образовать с Великим княжеством Московским единое государство.
Наконец, при Юрии II на Руси устанавливаются более демократические порядки управления. Как известно, Юрий Дмитриевич и его сыновья опирались на поддержку русского Севера, известного своими демократическими общинными традициями.
И война XV века во многом была противоборством старых традиций народовластия и новых веяний, укрепляющих великокняжескую власть. После коронации Юрия II в некоторых городах могло быть введено магдебургское право.
В других городах, таких, как добровольно присоединившийся к Москве Псков, надолго могли сохраниться прежние вечевые институты. Да и присоединение Новгорода проходит куда менее сурово, нежели это было сделано в реальной истории.
Подытожим: уже в первой трети XV века могла возникнуть мощная восточнославянская держава, объединяющая земли бывшей Древней Руси. Лучше это было бы, или хуже? История вообще, как правило, не знает таких понятий.

                43

Почему образ Дмитрия Донского остается для русских людей один из самых притягательных и любимых на протяжении многовековой истории России? В чем секрет всенародной любви?
Чтобы понять истоки его величия необходимо обратиться к  начальной истории его великих дел, к их первоисточнику. Итак, согласно историческим летописям, три взрослых сына росли у великого князя московского Ивана Даниловича, по прозвищу Калита, что означало “денежный мешок”.
Старший сын Симеон, по прозвищу Гордый, правил крепко, но недолго - скосила его моровая язва-чума, занесенная на Русь от немцев. Из двух оставшихся братьев прочили на княжение крутого, не по годам властного Андрея.
Младший брат его Иван, мягкий сердцем книголюб и затворник, снискавший прозвище “Милосердный” и “Красный”, сам отказался от великокняжеского престола. Но та же моровая язва унесла и Андрея, когда еще оплакивали Симеона. Невольно пришлось Ивану принять государский венец.
12 октября 1350 года у князя Ивана Ивановича Красного и княгини Александры родился сын, которого назвали по имени покровителя воинов святого Дмитрия Солунского - Дмитрием.
Добрых оставил сыну защитников и радетелей земли Русской отец Иван. В девять лет водил воинские рати Дмитрий против врагов под командой именитых воевод Свибла, Кобылы, Вельяминова, Боброка, Минина и Монастырёва.
Немало покорил земель русских, кои смотрели на сторону, привел их к присяге Москве, заставил чтить единую церковь православную, государя великого Владимирского и Московского.
В 1362 году старанием московского боярства и митрополита Алексия ярлык на великое княжение Владимирское был приобретен для московского князя Дмитрия Ивановича.
Достигнув совершеннолетия, Дмитрий начал вести энергичную политику, он расширяет пределы своего княжества, приобретя ряд городов с их округами: Калугу, Медынь, Дмитров, Стародуб.
 Дмитрий вел успешную борьбу со своими русскими соперниками: великими князьями тверским и рязанским, которые заключили союз с великим князем Литовским Ольгердом.
 Два раза подходил он к Москве в 1368 году и 1370 году, но оба раза Москва с честью выдержала нападение сильного литовского войска. А в 1372 году при новой попытке Ольгерда подойти к Москве, Дмитрий Донской встретил его на реке Оке, вблизи города Любутска, и принудил заключить мир.
Ходил походом Дмитрий на Нижегородское княжество, покорил. Дмитрий Константинович Суздальский в ответ отдал за Дмитрия Московского свою дочь Евдокию, признал силу Москвы, обещал во всем слушаться брата старшего Димитрия.
За это Москва помогла Дмитрию Суздальскому утвердиться в Нижнем Новгороде, на который претендовал его брат Борис. С тех пор Дмитрий Константинович стал именоваться Дмитрием Нижегородским.
Все эти задумки на благо Москвы вершились, конечно, не малолетним Дмитрием, а его верными попечителями – церковным митрополитом всея Руси Алексием и преподобным Сергием Радонежским, монахом Троицкого монастыря.
 Эти люди вложили все в него свои духовные силы, веру в Русь и укрепление Москвы, воспитали в Дмитрии стремление уничтожить монголо-татарское иго на Руси. 
Евдокия горячо любила мужа, и ей было, за что благодарить всевышнего. Молодой, красивый, любимый и любящий муж, сильнейший из русских князей, за его военное счастье, за шестерых детей, за мир в семье, которого не в силах были нарушить даже противоречия между её отцом и братьями с мужем.
 Резок, а то и грозен был с врагами и со своими боярами Дмитрий, и стал именоваться Великим Московским Князем - Государем земли русской. Располагая богатейшей на Руси казной, Димитрий, как и отец, и дед его, вёл строжайший учет имуществу - вплоть до изумрудной шапки и золотого пояса, которые носил.
Каждая ценная личная вещь великого князя передавалась наследникам по письменному завещанию, как принадлежность титула, государственное достояние, которое наследники обязаны умножать, но не транжирить.
Излишки доходов от собственных владений он неизменно отдавал в государственную казну. Ей, казне, принадлежала вся столовая золотая и серебряная посуда, что так поражала других князей и иноземных гостей. Все это золото и серебро в любой день могло обратиться в хлеб, одежду, снаряжение и оружие для войска.
В годы неурожая и падежа он кормил тысячи людей из своих житниц или на свои деньги, как делали его отец, дед и прадед, - он не мог себе представить, чтобы государь, владеющий людьми, может поступать иначе. Правителю надо быть скупым, но не из личной корысти, а для пополнения общей казны на черный день.
Димитрий не терпел над собой никакой власти, даже церковной. На попытку митрополита московского Киприана подчинить себе власть на Руси он ответил:
- Церковь тобой словно повязана, но власть государственную ты не повяжешь. Не было и не будет на Руси своего папы! Не церковью ставились предки мои на княжество, но сами ставили святителей, и то не противно воле Всевышнего.
- К небесной жизни человек готовится на земле, и пока он по земле ходит, одна власть может быть над ним - земная, государственная, княжеская, ибо душа его в смертном теле держится. А тело кормить надо, одевать, согревать, защищать от убийц и насильников. То дело - государственное.
Дмитрий отдавал должное всем православным святым, но не имел лишнего времени на поклоны. Для него бог олицетворялся в единой Руси. Этому богу служил он всей своей жизнью.
Дмитрий презирал продажные порядки Орды, которая своим хищничеством и жаждой ограбления обрекала на разложение не только себя. Царствуя в окрестном мире, уже вся покрытая смертельными язвами и струпьями разложения, она заражала гибельным тленом свои жертвы.
Лучшие из вождей, стоявшие у колыбели Московского государства, чуя эту угрозу своему детищу, из всех сил боролись за его здоровье, беспощадно уничтожая проявления страшной заразы. Именно Дмитрий Донской ввёл смертные казни за разбои, предательство, воровство - и головы слетали даже с великих бояр.
Именно в ту пору служилым людям князя, обладающим хоть какой-то государственной властью, строжайше запрещается заниматься делами, связанными с наживой - торговать, содержать корчмы, продавать хмельное и  спиртное.
Из войны с Суздальско-Нижегородским княжеством юный князь извлек два важных урока. Первый заключался в том, что сила важнее права. Дмитрий Суздальский имел больше родовых прав на великое Владимирское княжение, но, будучи слабее, вынужден был уступить.
Второй урок вытекал из первого: Орда во время московско-суздальской войны, из-за внутренних распрей не могла оказывать давление на Русь и обнаружила в этом свою наметившуюся слабость, не поддержав получившего ханский ярлык на Владимир Дмитрия Суздальского.
Это навело Дмитрия на мысль, что, накопив силы, он сможет избавить Русь от татарского ига, постыдного, непосильного и разорительного для народа русского. Однако прежде чем поднять меч на Орду, Дмитрий решил обезопасить Москву от удара врагов в спину со стороны завистливых Рязани, Твери и Литвы.
В 1367 году возводится мощная белокаменная крепость - Московский Кремль. Белокаменные стены практически охватили почти всю территорию существующего Кремля, кроме северного угла с Арсенальной башней и узкой полоской вдоль берега реки Неглинной.
 В условиях борьбы за объединение княжеств, за выход из-под контроля Орды, при постоянно совершенствующейся военной технике, Москва должна была иметь максимально надежную по тем временах крепость.
С этой целью Дмитрий обнёс Кремль белокаменными стенами. Это поразило современников, ибо до этого в Северо-Восточной Руси не было каменных крепостей. И дело было не только в том, что такое строительство стоило немалых средств, и было не по силам ни одному князю.
 Главное заключалось в том, что это был открытый вызов Орде, которая косо смотрела даже и на деревянные русские крепости, неоднократно настаивая на их срытии. С постройкой же в Кремле каменных стен, на которых вскоре были установлены и первые пушки, Москва становилась неприступной, и Дмитрий теперь мог смело отправляться в боевые походы, не опасаясь, что в его отсутствие столица может быть захвачена врагами или другими князьями.
Дмитрию неоднократно приходилось воевать за независимость Московского княжества. Особенно часто нападали на Москву войска великого литовского князя Ольгерда и великого тверского князя Михаила. В 1371 году князь тверской Михаил, заплатив большую дань, получил в Орде ярлык на великое княжение Владимирское.
Вместе с татарским послом  прибыл он во Владимир, но жители, верные присяге Дмитрию московскому, не пустили Михаила в город. Тогда Михаил потребовал, чтобы Дмитрий явился во Владимир и выслушал волю татарского царя как его подданный. Дмитрий властно ответил:
- К ярлыку не еду, Михаила на княжение Владимирское не пущу, а тебе, послу, путь чист.
До этого Дмитрий официально не разрывал отношений с Ордой, хотя уже с 1365 года под разными предлогами не платил дани татарам. Теперь же московский князь оказал явное неповиновение Орде.
Тёмник Мамай, в это время, объединив под своей властью значительную часть Золотой Орды, решил, наконец, обуздать непокорного московского князя и в 1373 году Мамай двинулся на Москву. Московское войско встретило татар на Оке и те, не решившись на битву, повернули обратно.
Тогда же переменилось и настроение русских людей, которые, не испытывая со времен Ивана Калиты татарского вторжения, постепенно стали отвыкать от прежнего страха перед татарами. Выросло новое поколение русских людей, которым был чужд страх перед ордынским именем. Именно молодой Дмитрий и явился представителем этого поколения.
Славная победа Дмитрия над татарами произвела большое впечатление на всех русских князей. Взбешенный Мамай в 1377 году посылает на Русь войско хана Арапши, но Дмитрий разбивает его. В 1378 году Мамай посылает второе войско под руководством бека Бегича, но и его на реке Воже поголовно уничтожает Дмитрий Московский.
Мамай понимает, что против Москвы надо готовить крупномасштабную войну. Готовясь к ней, он заключает союз против Москвы с литовским князем Ягайло и рязанским князем Олегом.
Летом 1380 года, собрав громадную 300 тысячную армию, Мамай начал движение на Русь, грозя повторить кровавое нашествие Батыя, во время которого вся Русь, кроме Новгорода, Пскова, Смоленска и Чернигова, была завоевана и залита кровью.
Кроме того, в войске Мамая было 10 тысяч генуэзской наемной пехоты, арбалеты и новейшие метальные орудия Запада, способные уничтожать передовые полки за считанные минуты свинцовыми ядрами.


                44

 Дмитрий кликнул большой сбор и на его призыв откликнулись почти все русские князья, прислав не только дружины, но и полки народного ополчения. Всеобщее воодушевление охватило в этот грозный час Русскую землю и всех людей. Было собрано около 150 тысяч русского войска.
Митрополит Алексий к тому времени уже умер, а новый патриарх русской православной церкви еще не был назначен в Константинополе. Византийская империя в это время являла собой жалкое зрелище.
Бесконечные войны с соседями, внутренние восстания, нашествие крестоносцев и создание ими на территории Византии Латинской империи - довели второй Рим до жалкого состояния. Некогда самое могущественное и богатое государство мира превратилось в жалкий и бессильный обломок, не способный изменить своих закостенелых форм и погибший от собственного бессилия.
 Смерть государства наступает, когда собственный народ не может, или не хочет защищать его. Византийцы уже не могли сражаться за свою империю. И тогда взоры императорской власти все чаще стали обращаться к единокровной православной Руси.
За церковные уставы и утверждение церковных иерархов, учёных проповедников, художников, предметов культа и церковной утвари взималась крупная плата в императорскую казну.
Бывало, императоры Византии прямо просили денег у русских князей для дела защиты православия от неверных и не знали отказа. Летописи сохранили весть, что и герой Куликовской битвы - троицкий монах Ослябя не раз доставлял крупную казну в дар византийцам. Русская помощь, заметно усилившаяся после Куликовской битвы, продлила жизнь Византии - второго Рима, по меньшей мере - на сто лет.
Принимая щедрые дары великих русских князей, византийские императоры старались льстить им, именуя их своими братьями, а византийские принцессы чаще других иноземок становились русскими княгинями. Москва стала называться третьим центром православия: - “Третьим Римом, а четвертого не дано”.
Те, кого привлекала эта идея, вряд ли задумывались о том, что величие Рима вырастало в его поработительских войнах, в то время как величие Руси и Москвы складывалось в упорной, ожесточенной борьбе с самыми страшными поработителями славян своего века монголо-татарами.
Мамай двигался на Русь. Лучшие представители русского народа знали, что новый поход на Русь означал бы крушение всех надежд на освобождение от ордынского ига, уничтожение русского народа как такового, закабаление на веки вечные и подчинение мусульманской вере.
Дмитрий едет в Троицкий монастырь к преподобному Сергию Радонежскому основателю Троице-Сергиева монастыря, этому некоронованному патриарху земли русской для получения благословения на битву против неверных.
Тот не только благословил Дмитрия на битву, но и послал вместе с князем в поход своих монастырских дружинников - бывших брянских бояр братьев Александра Пересвета и Родиона Ослябю.
Подъем всенародного духа на Руси против татар был так высок, что все были уверены в победе и в войско шли все и стар и млад. На зов князя против татар поднялся весь народ: чёрные люди, холопы, свободные крестьяне, ремесленники, дворовые, монахи, дружинники, вотчинники, бояре, князья и даже разбойники шли ватагами в войско. На зов Дмитрия русские войска двигались к Коломне, где был назначен смотр всех русских войск.
На поле под Коломной провели учёт русской силе - сочли около 60-ти тысяч бойцов. Никогда еще Русь не поднимала столько войска. Это было намного меньше сил Орды, но Дмитрий решил не отступать.
 Он понимал, что это будет решающая битва за жизнь всего русского народа, всей земли русской:
- Или мы побьем Орду, или погибнем все - до единого, другого не дано, Мертвые сраму не имут, - так напутствовал перед битвой Дмитрий своих воинов старинным, боевым русским кличем.
При подходе к Дону 6 сентября был созван военный совет, на котором некоторые воеводы советовали не переходить реку, иначе в случае неудачи некуда будет отступать.
Но Дмитрий решил Дон перейти. Он понимал, что войска будут твёрже стоять в битве, зная, что отступать нельзя, да и некуда.
- Или всем победить, или всем умереть - были его слова.
Русские войска перешли реку и заняли лежащее за ней между густыми лесами  Куликово поле, закрыв тем самым для Мамая переправы через Дон. Со времен Юрия Долгорукого и Ивана Калиты руководители русских войск во время битвы всегда оставались при главной ставке войск и сами участия в битве не принимали.
Дмитрий был сильнейшим воином, каких мало бы отыскалось по тем временам, недаром его растили воином с детства, и по старинному русскому обычаю, презрев смерть, решил биться с татарами в первой шеренге.
 По его приказу любимый боярин и побратим Михаил Бренок, надел княжеские доспехи Дмитрия, сел на его коня и встал под великокняжеское знамя с образом Спаса Нерукотворного.
 Сам Дмитрий надел простую броню и с 20-ю дружинниками-телохранителями выехал вперед в сторожевой полк. Эти самым он всем дал понять, что пока не падет последний оставшийся русский ратник, войско имело во главе князя, а значит, и не было побеждено.
 Так, ещё до битвы, он стал бессмертным. 8 сентября 1380 году в верховьях Дона на Куликовом поле состоялась битва. Главное руководство битвой он передал воеводе Боброку-Волынскому, оставшемуся в тылу во главе засадного полка.
Основной план сражения был заранее сообщен всем воеводам полков, чтобы в случае гибели некоторых из них управление войском не было утрачено. А замысел сражения был прост и уже ранее опробован на реке Воже против Бегича.
В решающий момент сражения русский левый фланг должен был обратиться в притворное бегство и завлечь татар в ловушку, подставив их под удар спрятанного в лесной дубраве засадного полка. Обойти русские войска татары не могли, мешал лес по обеим сторонам поля, реки Непрядва и Дон.
На рассвете, после ухода татарских разведчиков из леса, уже в ходе начавшейся битвы засадный полк был проведен сзади полка левой руки в дубраву. Мамай этого перемещения в тылу русского войска не заметил, так как гряда холмов, на которой находилась его ставка, была ниже той, на которой располагались русские.
 Главной же задачей Дмитрия было втянуть противника в сражение именно на Куликовом поле, где русские заняли выгодную для себя позицию, вынуждая татар к лобовому столкновению, поскольку прикрытые лесами и речками русские фланги нельзя было обойти.
 Чтобы не дать Мамаю возможности уклониться от битвы и отступить, Дмитрий первым начал бой, велев сторожевому полку напасть на татарский авангард.
 Передовых ордынцев опрокинули, и Мамай вынужден был подкрепить свой авангард главными силами. Тогда русский авангард, отступая, навёл главные силы татар на Большой полк русских. Против воли Мамая завязалась общая генеральная битва на Куликовом поле.
При сшибке сторожевых полков, на первой же минуте боя погиб отважный Пересвет, успев перед смертью сразить наскочившего на него ордынского великана Челубея. Отдельным русским отрядом были уничтожены заморские катапульты, которые стреляли свинцовыми шариками.
Дмитрий также принял участие в этой схватке, одним из первых он обагрил свое оружие вражеской кровью и сам получил несколько тяжелых ударов, но надежная русская щитовая броня уберегла князя от ран.
 Убедившись, что ордынцы втянулись в общее сражение, князь отъехал затем в первую линию Большого полка, куда вслед за ним переместилась сеча. Первая линия Большого полка полегла.
Схватка здесь была настолько ожесточенной, что самого Дмитрия свалили вместе с конем, а половину его охраны перебили. Ордынцы не смогли продвинуться к центру, их атаки были отражены русскими. Все атаки отбил и правый фланг.
Тогда Мамай, как и ожидал Дмитрий, перенес свой главный удар на полк левой руки, куда тотчас переместился и московский князь, чтобы лучше обеспечить ложное бегство русских войск.
Здесь Дмитрий растерял всех своих телохранителей и сражался в одиночку. Он был несколько раз ранен, но русский доспех уберёг его от смерти. Наконец по знаку Дмитрия полк левой руки обратился в мнимое бегство, увлекая за собой ордынцев.
Засадный полк под руководством Боброка-Волынского и Владимира Храброго серпуховского дождался своего часа и ударил в тыл татарам. Одновременно на татар перешли в контрнаступление центр и правый фланг русской рати.
 Не выдержав стремительного и мощного напора свежих сил, утомлённые долгим боем, ордынцы бежали. Громадная часть их попала в окружение и была полностью истреблена. Русские преследовали татар 40 верст.
Они бы могли их гнать и далее, но на подходе было 30-ти тысячное войско князя Ягайло, спешившего на помощь Мамаю. Поэтому у реки Красивая Меча, перетопив вторую половину татар, русская конница прекратила погоню и вернулась обратно.
После долгих поисков Дмитрия обнаружили едва живого под срубленной березой на дне небольшого оврага. Панцирь и шлем его были иссечены и разбиты, но смертельных ран на теле не оказалось. Князь был только сильно контужен.
Великая общая победа над вековым врагом нанесла Орде сильнейший удар, сплотила русских людей, подняла их самосознание. От Куликовой битвы многие историки ведут начало великой России и великорусской нации.
За блестящую Куликовскую победу над татарами народ назвал князя Дмитрия московского и владимирского - “Донским”. Этой победой он окончательно закрепил за Москвой первенство в собирании воедино всех русских земель.
Победа, одержанная общерусским войском под началом Дмитрия Ивановича над полчищами Мамая в 1380 году, окончательно закрепила за Москвой значение политического и духовного центра Руси.
Эта историческая победа на Куликовском поле развеяла миф о непобедимости Орды, стала сильнейшим фактором единения русских земель.  Ключевский справедливо указывал, что Московское государство родилось на поле Куликовом.
Мамай бежал в Крым и был там убит своим соперников за власть в Золотой Орде ханом Тохтамышем. Новый хан потребовал от русских князей дани, но получил твердый отказ.
 Орда не смирилась с потерей Руси, и уже в 1382 году хан Тохтамыш двинулся на Русь. Победить русских в открытой битве татары уже не надеялись, поэтому поход готовили тайно, чтобы не дать русским возможности изготовиться к отражению удара. Хану был необходим этот поход - Орда не могла жить без грабежа соседних народов.
Дмитрий Донской хотел, как и прежде выйти навстречу татарам с объединенными русскими силами и дать бой, но стремительный набег татар вызвал растерянность и раскол среди русских князей, подорвал их хрупкое единство. Они боялись, что Дмитрий станет царём на Руси, а каждый считал только себя достойным на место главы русского государства.

                45

Работая над исследованием о становлении Московского государства во времена Дмитрия Донского и о победе русского войска над золотоордынским ханом Мамаем, я заинтересовался, какую роль в событиях тех лет играл Великий Князь Рязанский Олег.
В исторической науке еще с прошлого столетия утвердилось мнение, что Олег Рязанский в решительный час борьбы русского народа за освобождение от ига золотоордынских ханов изменил общерусскому делу, вступил в союз с ханом Мамаем против Москвы, сговорился с литовским князем Ягайло о совместных действиях против князя Дмитрия.
История обвиняет Олега в том, что он рвался делить Русь, когда весь народ сражался за ее воссоединение. На чем строятся выводы об измене Олега?
Почти вся русская земля в 1380 году выставила свои полки на Куликово поле. Пришли сражаться с общим врагом даже далекие литовские князья Андрей и Дмитрий, пришли брянские, белозерские, угличские отряды, пришли новгородцы, а князь Рязанский не выставил своей дружины на поле, хотя битва произошла на границе его княжества.
Двумя годами позже явился золотоордынский хан Тохтамыш. Олег Рязанский ведет его через броды на Оке к Москве, выступив в роли проводника.
Свои обвинения в адрес Олега историки основывали на свидетельствах современников, на записях в летописях и дошедших до нас документах. Подлинность источников того времени не вызывает сомнений.
И все же я не склонен считать приговор Олегу Рязанскому окончательным, ибо не всегда те, или иные поступки правителя могут быть истолкованы по их видимой канве, без учета скрытых от всеобщего обозрения мотивов.
Не рассмотрено до сих пор, как это ни странно, отношение к Олегу Рязанскому главного свидетеля обвинения и защиты, самого Дмитрия Ивановича, Великого князя Московского.
В 1371 году Великому князю московскому Дмитрию было двадцать лет. Но он уже успел побывать в Орде, заручился ярлыками ордынских правителей на великое княжество Московское и Владимирское, успел шестилетним мальчиком совершить с воеводами поход на Владимир против суздальских князей и привести их к покорности Москве, привел к покорности князей нижегородских и начал повсюду теснить Тверь и Рязань.
Тверь собиралась с силами для решающего отпора, а рязанское боярство требовало от князя Олега решительных действий против Дмитрия. В 1371 году Олег Рязанский собирает большое войско и ведет его на Москву.
Сам Дмитрий не пошел против Олега, а послал знаменитого полководца того времени Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского. Летописец с иронией рассказывает, что рязанцы будто бы хвастались, идучи на бой: “Не берите с собою ни доспехов, ни щитов, ни коней, ни сабель, ни стрел, берите только ремни да веревки, чем вязать боязливых и слабых москвичей”.
Рязанская рать была жестоко побита, Олег едва спасся с поля боя и чуть ли не потерял Рязань. Разгромом Олега поспешил воспользоваться другой претендент на рязанский престол, князь Пронский Владимир. Олегу стоило большого труда вернуть себе Рязань.
Итак, Олег Рязанский в полную меру испытал на себе тяжесть московской руки и опасность получить удар в спину от князя Пронского в случае нового столкновения с Москвой.
Сил у Рязани бороться за первенство с Москвой не оказалось, полного подчинения Москва от него пока не требовала. Было у рязанского князя к тому же множество забот более неотложных.
Пограничное положение его земель с Ордой приносило тяжкие бедствия. Не проходило лета, чтобы князьки и просто конные банды не налетали на рязанскую землю пограбить ее.
Земля пустела, рязанцы с окраин перебирались на север, оседая вокруг Москвы, на земле владимирской, суздальской, в Верхнем Поволжье и выше. Владения Олега скудели, и он вынужден искать дружбы у московского князя.
В 1377 году золотоордынскнй царевич Арапша произвел набег на Русь, разбил на реке Пьяне боярское ополчение, разграбил Нижний Новгород, заскочил в Рязань, взял ее с боя, тоже разграбил.
Олег, сообщает летопись, исстрелянный, едва вырвался из рук татарских. Могла ли утвердиться в душе Олега преданность ордынским ханам?
Нет. Но для открытой борьбы у него не было сил, и рязанское боярство все время остерегало его от борьбы с ханами, опасаясь за свое имущество. В 1378 году на Русь двинулась более грозная сила, чем ополчение царевича Арапши.
Хан Мамай, повелитель Золотой Орды, послал своего темника Бегича нанести удар по Москве и принудить Дмитрия Московского к былой покорности ханам.
Бегич двигался быстро, князю Дмитрию оставалось очень мало времени для сбора ополчения, он успел обратиться только к князьям Рязанскому и Пронскому.
Оба явились по первому его зову, и Бегич был наголову разбит московско-рязанско-пронским ополчением на реке Воже. Мамай пришел в ярость и двинул полки на Москву. Войско Дмитрия стояло на Оке, с ним и дружины Рязанского и Пронского князей.
Защищая Москву и переправы через Оку, Олег Рязанский тем самым оставил беззащитной свою землю. Мамай разорил Дубок, Переяславль-Рязанский, опустошил землю, но на встречу в поле с русскими войсками не решился.
Итак, мы видим, что уже дважды в решающий час Олег Рязанский выходил в поле вместе с Московским князем. Что же могло его подтолкнуть в таком случае на измену?
Надежда, что Мамай простит поражение Бегича на Воже и, вторгаясь на Русь, не тронет и не испепелит Рязань? Таких примеров во взаимоотношениях с Ордой история не могла указать князю.
Что было делать Олегу Рязанскому? Идти на открытый союз с Дмитрием, подписать договор и крест целовать на том, чтоб, как только тронется Орда на Москву, вступить со всей дружиной в московское войско?
Если бы Олег подписал такое соглашение, то его скинули бы с княжьего стола собственные бояре, он потерял бы в Рязани всякую опору. Если бы Олег вступил в открытый союз с ханом, то Дмитрий, предвидя скорый поход Орды на Москву, поспешил бы сместить с рязанского стола Олега, ему в этом помог бы князь Пронский, а Олега никто не защитил бы.
Оставалось одно, вступить в тайный союз о взаимной помощи с московским князем, в союз без крестного целования, без свидетелей, полагаясь только на верность княжеского слова, что не очень-то было надежно в те времена. Но надежнее слова была общность цели, отразить намечавшийся поход Мамая.
А как же быть с боярами? Для бояр с согласия князя Дмитрия Олег заключил договор с Мамаем, якобы тайный для московского князя. Таким образом, Олег получал возможность узнать военные планы Мамая, сроки его выступления, выяснить, кто будет его союзником.
Маневр сложный, но средневековье знает дипломатические интриги и более запутанные. Фактически Олег брал на себя миссию тайного лазутчика Москвы. И справился он с ней успешно.
Мамай навел его на вступление в союз с литовским князем Ягайло. Мамай получил согласие Ягайло присоединить литовские войска к войскам золотоордынским.
Олег немедленно вступает в сношения с Ягайло, и они договариваются соединить свои войска в тылу у Дмитрия, когда он выступит против Мамая. Летописи сообщают, что Дмитрий знал о соглашении Олега Рязанского с Мамаем и о договоре Олега с Ягайло. Откуда же об этом узнал летописец? Московский летописец узнал это только от московского князя.
Откуда узнал Дмитрий об этом союзе? От Олега. Летописцу трудно было сделать из этого факта соответствующие выводы, но мы, оглядываясь на столь далекое прошлое, вправе сделать переоценку деятельности Олега.
Дмитрию известно, что Золотая Орда на этот раз выступила всеми силами. Ему также известно, что Олег якобы перекинулся к хану. Московское войско оказывается в окружении.
Но вместо того чтобы ехать в Орду, везти туда выкуп и мириться с Мамаем, Дмитрий спокойно собирает войско со всей русской земли и выступает навстречу Мамаю, даже не оставив серьезной силы для обороны Москвы и Кремля.
Его огромное войско движется по рязанской дороге на Коломну. Мамай еще далеко. Не ударить ли по пути на Рязань, чтобы вывести из игры Олега Рязанского?
От Коломны до Рязани всего лишь один переход. Ни Мамай, ни Ягайло ни при каких обстоятельствах не успели бы на помощь Олегу. Историки прошлого столетия единодушно говорят, что Дмитрий не ударил по Рязани из-за душевного благородства, из высоких нравственных побуждений, не желая осквернять высокую цель похода избиением русских.
Нравственные соображения вещь, конечно, важная, но какой бы они обернулись безнравственностью, если бы Олег Рязанский во исполнение соглашения с Мамаем ударил по тылам московского войска? Чем бы это кончилось для священного похода Дмитрия?
Дмитрий не собирался брать Рязань, ибо Олег в это время был тайным его союзником в стане врага. Именно Олег беспрестанно сносится в это время с Дмитрием, сообщает ему каждодневно о передвижениях Мамаевого войска, именно Олег передает сообщения и о движении Ягайло.
Дмитрий поворачивает от Коломны не на Рязань, а на Лопасню, в которой ждет опаздывающие полки. В Лопасню к нему приходит Владимир Серпуховской, правая его рука в борьбе с Ордой.
В Лопасню приходят и союзные Дмитрию литовские князья Андрей Полоцкий и Дмитрий Стародубский. Все трое присоединяются к правому флангу московского войска в самый последний момент приближения Мамая к рязанским границам.
Почему же они медлили? Князья литовские, брянские дружины и Владимир Серпуховской двигались не торопясь, они прикрывали правый фланг Москвы от Ягайло, двигаясь параллельно его движению.
А какие войска охраняли фланг Москвы, если бы ему грозила опасность слева? На левом фланге у Дмитрия стоял с дружинами Олег. Но кто он? Друг или враг?
Если бы Олег был врагом, то в час, когда сошлись войска Мамая с Дмитрием, или ранее, когда Дмитрий, оставив все заботы о Москве, переправился через Оку и двинулся быстрым маршем к Дону, рязанцам было бы самое время ударить по Москве.
Ничто не могло в те дни помешать Олегу сойтись на Оке и с войсками Ягайло. Московское войско ушло в степь, и перед ним уже маячил враг. Летопись сообщает, что Дмитрий особо приказал своим войскам не наносить никакого урона рязанцам, не трогать ни одного колоска на полях. Это почему же?
Не была ли это помощь Олегу, учитывающая оппозицию его политике в Рязани? Именно этот приказ Дмитрия лишал возможности сторонников нападения на Москву давить на Олега.
Ягайло подошел на один переход к московскому и Мамаевым войскам. По договору вступить в сражение он был обязан только при условии соединения с войсками Олега.
А Олег не стронул с места свои войска. Он по-прежнему загораживал левый фланг московского войска и стоял на пути Ягайло к Москве. Не дождавшись рязанских войск, Ягайло не тронулся с места и не вмешался в ход сражения на Куликовом поле.
Битва была очень тяжелой для московских войск, шла она с переменным успехом, удар соединенных сил Олега и Ягайло в тыл Дмитрию решил бы исход сражения в пользу Мамая. Но Олег не тронулся с места.
Удар литовских войск и без рязанских дружин поставил бы тоже под вопрос исход сражения на Куликовом поле, но Ягайло не тронулся с места. Что же его удерживало?
За спиной Дмитрия стояла лишь одна сила, которая могла удержать от предательского удара Ягайло, рязанское войско, Олег Рязанский. Так кого же предал Олег Рязанский?
Дмитрия или своих союзников, в решающий час держа над ними занесенный меч, а до этого сообщая о каждом их шаге Дмитрию? Немного прибавили бы силы московскому войску рязанские дружины на тесном поле на берегу Непрядвы.
Исход битвы был решен не числом воинов московского князя, а их выучкой, мужеством и опытом воеводы Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского. Но рязанские дружины Олега, стоящие за его спиной, остановили Ягайло и были заслоном Москвы.
Минуло два года. Мамай был разбит Тохтамышем, бежал в Кафу, и там его убили. В Золотой Орде воцарился последний ее могущественный самодержец, Тохтамыш, способный, авантюристического склада полководец, смелый и жестокий.
В 1382 году он внезапно перебил всех русских торговых людей в Орде, всех русских монахов, запер выходы для заморских купцов на Русь и быстрым маршем устремился к Москве, рассчитывая на внезапность нападения.
Его войско шло, не останавливаясь на привалы, не разжигая костров, шло по прямой, как пущенная из лука стрела. Дмитрий имел с Ордой мирный договор, он не ждал нападения, залечивая раны после Куликова поля.
Первым узнал о движении Тохтамыша Олег Рязанский. Он послал гонцов в Москву, а сам кинулся к хану навязываться в проводники. Предательство? А что мог сделать Олег? Выставить против огромного войска рязанскую дружину и положить ее снопами под ордынские копыта?
В чем спасение для Москвы в тот грозный час? Только в одном: князю Дмитрию нужно было время, чтобы собрать войско в северных землях княжества, поднять в поход союзных северных князей.
Время ему могла дать только осада каменного Кремля Тохтамышем. Чем дольше Тохтамыш задержался бы с осадой каменной крепости, тем больше было возможности у Дмитрия нанести ему удар спешно собранными дружинами.
Куда же повел Олег Тохтамыша? Он повел его не в Переяславль на Плещееве озеро, где Дмитрий собирал войско, а на Москву, к каменным неприступным стенам Кремля, к тому времени защищенного первыми на Руси пороховыми пушками.
Спрашивается, а без Олега Рязанского не нашел бы разве Тохтамыш Москвы, не нашел бы бродов на Оке? Тохтамыш не смог взять приступом Кремля.
Расчет Дмитрия был правилен. Тогда Тохтамыш обманом заманил москвичей на переговоры с помощью предателей родственников жены, двух сыновей нижегородского князя, а когда те вышли из города, ворвался в Москву, разорил ее, сжег и разграбил.
Олега не было в переговорах с москвичами, он не давал им обязательств за Тохтамыша. Дни, потерянные Тохтамышем под Москвой, решили дело.
Дмитрий собирал войско в Костроме, а князь Владимир Серпуховской, после Куликовской битвы получивший наименование Храбрый, выступил против Тохтамыша.
И, едва столкнувшись с его передовыми отрядами, двигавшимися с северо-запада, Тохтамыш повернул войско и ушел из Москвы. Так кого же предал Олег Рязанский?
Летописец, а вслед за ним и наши историки не догадались, кого предал Олег, но Тохтамыш догадался и учинил полнейший разгром Рязанскому княжеству.
Для современников этих событий, для князей и бояр, для дружин и рядовых воинов, для летописцев, Олег Рязанский предатель, его имя предано проклятию.
И только для одного человека он не оказался предателем. Для Дмитрия Московского, внука Ивана Калиты, победителя в Куликовской битве. Если бы Дмитрий считал, что на Куликовом поле Олег его предал, что под Москву он привел предательски Тохтамыша, ему ничего не стоило бы покарать предателя, власти и войска у него для этого хватало.
Не есть ли Дмитрий самый для нас главный свидетель? Его свидетельство в защиту Олега не только договор с Олегом о военном мире. В 1385 году Дмитрий Донской выдает замуж свою дочь за сына Олега Рязанского. А как он дочь-то сумел убедить, что выдает ее замуж к друзьям, а не к врагам?
Стало быть, были у Дмитрия Московского доводы в защиту Олега Рязанского. Не прислушаться ли и нам к этим доводам? На Олеге Рязанском очень ясно отразились современные ему княжеские стремления к собиранию волостей.
Видя, как два главных центра, в Северо-Восточной и Юго-Западной России, притягивают к себе соседние волости, он хочет уничтожить эту силу тяготения и стремится инстинктивно создать третий пункт на берегах Оки, около которого могли бы сгруппироваться юго-восточные пределы.
К тому же все от происхождения и традиций до личной заинтересованности бросало Олега на борьбу с Москвой. Потомок мятежного рода князей черниговских, он не мог не испытывать острой боли, горькой зависти при одной мысли об удачливых выскочках из недавно еще захудалой Москвы, осветивших себя памятным сиянием ненавистного черниговским Рюриковичам киевского престола.
Лишь однажды, пожалуй, изменил князь Олег своим принципам. Но это однажды пришлось на 1380 год, на миг, блеснувший над тихой Непрядвою зарницей, осиявшей каждого русского.
По словам древней повести “Задонщина”, Дмитрий Иванович так обращался к своему брату Владимиру, говоря о предстоящей битве:
- Пойдем тамо, укупим животу своему славы, учиним землям диво, а старым повесть, а молодым память, а храбрых своих испытаем, а реку Дон кровью прольем за землю за Русскую и за веру крестьянскую.
Олега не было на Куликовом поле. Теперь, когда с громаднейшим воинством направлялся Мамай на Москву, лениво выжидая возле реки Воронеж, не нашлось для отпора сил у Великого князя рязанского, и не верил он, что у Великого князя Московского они есть.
Здесь-то, кто знает, Олег и вступил в позорный союз с Мамаем, но, вступив, послал о Мамае весть князю Дмитрию, ну уйдет потом Мамай, а Дмитрий-то, от Мамая ухоронившись, здесь, рядом, весточку о грозящей опасности.
- Что будет делать Дмитрий? - спрашивает себя за соперника Олег. - Драться или уйдет на север собирать войска? Он там, в Москве, а Мамай здесь, под боком, и на помощь к нему Ягайло.
Олег все еще ищет своей выгоды, и, может, тогда у него и блеснула странная надежда: уговорить вместе с Ягайло Мамая уйти в Орду, а самим разделить надвое, коли сбежит Дмитрий, Московское княжество.
Но Дмитрий не собирается бежать в дальние места, в Москве созывают полки. Дед его, Иван Калита, обеспечил своей вотчине сорок лет спокойной от вражеских набегов жизни, и за это время возросло два поколения, не страшащихся завоевателей. Ныне они поняли, зачем они родились.
Князь Дмитрий вступил на великокняжеский престол младенцем, детство и отрочество его прошли под большим влиянием мудрого государственного деятеля, митрополита Алексея, русского по происхождению.
Естественно, владыке были дороги общерусские интересы. Не меньшее воздействие на Дмитрия оказывал и преподобный Сергий Радонежский, основатель Троице-Сергиевского монастыря, человек, которого особым нашего Российского царствия хранителем и помощником назвал император Петр Алексеевич, знавший толк в державных делах.
Один из образованнейших людей своего времени, Сергий Радонежский сумел разъяснить Дмитрию Ивановичу его жизненную задачу: явить возможность политического высвобождения и объединения русских земель.
Надо было показать русским людям тот простор, куда хотелось бы неудержимо стремиться. Было необходимо озарить их сердца надеждой, искра этой надежды и сверкнула над Куликовым полем, немеркнущая искра.
Время донесло до нас и имена тех, кто бился с захватчиками: это инок Пересвет, сокрушивший в поединке грозного богатыря Темир-Мурзу Челубея и погибший сам, юный витязь Ослябя, это простые мужики Юрка Сапожник, Васек Сухоборец, Сенька Быков, Гридя Хрулец да Гриша Капустин.
Но если всенародный характер битвы с Мамаевыми полчищами был ясен каждому ополченцу, мог ли не осознать его, пусть даже поздно, слишком поздно, хитроумный рязанский князь?
Да, все он, наверное, понял, когда донеслись до него колокола московских звонниц. Хотелось бы заметить, что мысль о том, что Олег состоял в тайном договоре с Дмитрием, допустима, логична и изящна, хотя это не единственно возможное объяснение его поведения.
В пользу предположения можно было б выдвинуть и такую мысль: татарские ханы постоянно сеяли рознь среди русских князей. Эта их тактика давно уже стала шаблоном и ни для кого не являлась секретом.
Секретной она казалась только татарам. И вполне реально, что на Руси было принято решение: подбросить Мамаю своего агента, раз уж тот будет его искать; роль эту и пришлось сыграть князю Олегу. Мамай же лишь угодил в сети, которые сам же пытался расставить.
Но и подобная идея всего лишь предположение, исходящее из того, что очень хорошо знали в Москве своих противников. А знали действительно хорошо.
Настолько хорошо, что, изучая историю похода русских войск к Куликову полю, поражаешься: как же все глубоко было продумано. От организации марша с созданием комендантской службы на переправах, впервые в истории военного искусства, до выбора места и времени столкновения с Мамаем.
Ведь именно на Куликово поле хотели прийти и пришли. И характер Ягайло учитывали, зная его ленивый и трусоватый нрав, догадывались: не полезет Ягайло в бой, цель его похода это грабеж русских земель, а не рискованная схватка с войском князя московского.
И даже то, что татары прорвутся на левом фланге, предполагали, и Непрядву оставили за спиной, чтоб в нее же прорвавшихся врагов сбросить. И сбросили же. Будто по карте все в Москве рассчитали. Ни одной мелочи, ни одной случайности, все расписано, учтено.
Но быть справедливым, так уж быть справедливым. Кратчайший путь из Коломны на Куликово поле лежал через Рязань. Дмитрий не пошел на Рязань, но оттого ли, что Олег был его тайным союзником?
Дружина Олегова не представляла опасности для Дмитрия, но марш-бросок на Рязань мог бы заставить Олега отступить, податься в объятия Мамая.
Есть и еще одна причина, заставившая русских двинуться из Коломны долиной Оки. Когда русская рать 30 августа форсировала Оку, она находилась от места будущего сражения в 125 километрах.
Ягайло и Олег примерно в 115, на равном удалении от Дмитрия. Ближе всех находился к Куликову полю Мамай. Решив разгромить в первую очередь самого сильного противника, московский князь не мог не предусмотреть возможности того, чтоб его действия разобщили Мамая и Ягайло и не дали им возможности соединиться.
Узнав о маршруте войск Дмитрия, Ягайло оказался перед фактом возможного столкновения с ним лицом к лицу. Это и заставило его действовать выжидательно, что оказалось на руку московскому князю и полностью деморализовало Ягайло. А за свой левый фланг Дмитрий мог не опасаться: не Олеговой дружине сейчас было с ним тягаться.
Да и раскрылось Олегу: не московская на Мамая движется рать - общерусская. И не разорение несет она рязанской земле, но достоинство. Не тогда ли стал князь Олег пособником Дмитрия, когда защемило его душу величием общерусского подвига?
И в этом-то и заключалась замечательная нравственная победа стойкого князя Дмитрия и мудрого добросердечного чернеца Сергия, в этом глубина их стратегического политического расчета.
Так кого же князь Олег предал? Не Мамая же, врагов земли своей предать нельзя. И не Ягайло: немыслимо предать сообщника по скудоумному сговору, того, что сам готов предать тебя первым, что Ягайло объективно и сделал, отказавшись от участия в битве.
Не Дмитрия Донского и русских воинов: на поле Куликовом Олег не воевал против них, какими б причинами это ни было вызвано. Но один человек, коего предал Олег Рязанский, есть.
И человек этот сам он, Олег, русский удельный князь, который ради святого общерусского дела забыл старые обиды и отринул тайные помыслы. Пройдут годы, сын его женится на дочери князя Дмитрия, а внук в 1456 году, умирая, по словам летописи, “княжение свое рязанское и сына своего Василия” прикажет передать московскому князю Василию II.
Это-то и видел Олег, сидя в Рязани, то, что не распознал Мамай с Красного холма, из своей ставки: через Дон переправлялись полки последнего великого князя Древней Руси, а когда над кроткой Непрядвою поднялся утренний туман, чермное, как спекшаяся кровь столетий красное великокняжеское знамя уже реяло над войсками первого государя нарождающейся Руси.
В 1382 году Тохтамыш двинулся наказывать Русь за попытку освободиться от татар. Степняки жили только за счет грабежа соседних народов.
23 августа он подошел к Москве. В городе в это время все отсутствовали, сам князь Дмитрий, собирал войско в Костроме, так и вся верхушка великокняжеского двора, которая покинула город при приближающейся опасности. Власть в городе взяло народное вече.
 Никто из князей не пришел на зов Дмитрия, а нижегородские, тверские и рязанские князья приняли формально сторону татар, изъявив им полную покорность.
 Дмитрий вынужден был оставить в Москве сильный гарнизон по главе с князем Остеем и уйти в город Кострому, для сбора всех подходящих ратников. С этой же целью отбыл в городок Волок Ламский его двоюродный брат Владимир Храбрый. В Москве собирать войско было уже поздно.
Обороной руководил князь Остей. Тохтамыш, осадил Москву, но не смог взять решительным штурмом каменную крепость с пушками. Тогда он пошёл на хитрость.
 На четвертый день штурма к Кремлю подъехали военачальники хана и двое нижегородских князей, шуринов Дмитрия, которые уверили москвичей в том, что Дмитрий Донской и Владимир Храбрый погибли в битве с ханом Тохтамышем.
Хан, как законный царь, лично прибыл в Москву, чтобы не губить напрасно жителей города, и хотел бы осмотреть Кремль и русские соборы. Собрание князей, бояр, священников и выборных богатых москвичей поверило татарам и 6 августа отворило ворота города для встречи татарского хана с богатыми дарами.
Татары обманом ворвались в Кремль, уничтожили всех жителей, ограбили соборы и богатые дворы, а затем всё сожгли. Однако когда ордынцы рассеялись для грабежа окрестных русских городов и сёл, Владимир Храбрый со своей ратью в битве под Волоком Ламским уничтожил треть татарских сил.
 Узнав, что от Костромы движется с большими силами Дмитрий Донской, хан стянул оставшиеся отряды к себе и быстро ушёл в степь, опустошив по дороге Коломну и Рязань.
 После ухода татар Дмитрий вернулся в Москву и велел хоронить убитых - погребено было свыше 24 тысяч москвичей. На 13 лет возобновилась формальная зависимость Москвы от Золотой Орды с 1382 по 1395 годы.
Нижегородские и тверские князья, видя разорение Москвы, припомнили старое и осенью 1382 года поехали к Тохтамышу, надеясь получить у него ярлык на великое княжение владимирское.
Дмитрию Донскому весной 1383 года также пришлось направить своего сына Василия в Орду хлопотать, чтобы хан оставил Владимир за Москвой. Тохтамыш задержал сына Донского в Орде заложником.
 Но как только в конце 1385 года Василий бежал из плена, Дмитрий Донской усилил свою антиордынскую деятельность. Стала складываться общерусская конфедерация во главе с Москвой.
Видя Русь единой, Донской готовился к окончательному свержению опостылевшего ига, но великие труды и боевые походы с малолетства сожгли его. 19 мая 1389 года неведомый недуг в  тридцать девять лет скосил Дмитрия Ивановича Донского.
 Русь горько оплакивала своего героя, ожидая новых бедствий после его смерти. Но случилось небывалое: великое Владимирское княжение донской передал своему сыну по собственному завещанию, как московское наследство, и никто не посмел оспаривать прав Василия, даже золотоордынский хан. На защиту этих прав встала бы вся Русь.
Умирая, Донской по обычаю, введённому Александром Невским, не принял монашеского пострига, сказав, что князь должен умирать воином и государем, а не монахом. Лишь в наше время, спустя более чем 600 лет, церковь приобщила князя Дмитрия Донского к лику святых.
Дмитрий Донской расширил Московское княжество, укрепил его главенствующее положение на Руси и первым возглавил антиордынский союз. Полностью зачеркнуть результаты победы русских на реке Дон не мог уже никто, и Дмитрий Донской навсегда остался для потомков героем немеркнущей славы Куликовской битвы.
Приняв на себя сильный татарский натиск, князь Донской явился добровольным страдальцем за землю русскую. Отразив этот натиск и победив, он явил такую мощь государя, которая ставила его естественно во главе всего народа русского, выше всех остальных князей вместе взятых.
 К нему, как к своему единому государю и единокровному русскому человеку, потянулся весь народ. Москва стала очевидным для всех центром народного и религиозного объединения, и московским князьям оставалось только пользоваться плодами политики Донского и собирать в единое целое шедшие в их руки  русские земли.
Образование в средние века было уделом немногих, но встречаются очень образованные люди, как среди бояр, так и среди купцов. Грамотность была обязательна для духовенства. Москва рано делается крупнейшим русским центром переписки и распространения книг.
 Московские рукописи второй половины XIV века резко отличаются от начала и середины века. Складывается своеобразный почерк, получивший название русского полуустава.
Историки литературы отмечают три московских литературных памятника конца XIV века: “Сказание или повесть о Мамаевом побоище”, “Задонщину”, “Житие Дмитрия Ивановича, именуемого Донским”. Также отмечают повести о Тохтамышевом нашествии, хождение митрополита Пимена и иеродиакона Зосимы в Царьград, и жития митрополитов Алексия и Петра.
В сельском хозяйстве происходил переход к двух и трехпольной системе севооборота; основным пахотным орудием становилась соха с железным сошником, землю начали удобрять навозом.
По своей ремесленной специализации средневековая Москва была близка ко многим большим городам Западной Европы. Две отрасли получили особое распространение в Москве с давнего времени - изделия предметов роскоши и оружия.
Особое развитие приобрело серебряное и ювелирное дело. Также развиваются ремесленные слободы: иконная, кожевенная, кузнечная, гончарная и так далее.
Широко развивается московская торговля, как по водным, так и по сухопутным путям. Оживляется торговля с Востоком и Западом. Таким образом, были сделаны существенные шаги по превращению Москвы в центр русского государства.


 
                Эпилог.

В этом выразилась историческое наследие и немеркнущее величие Дмитрия Донского, как государя, политика, полководца, воина и русского человека. Этим он знаменит и запомнился всем нам, его далёким потомкам.
Все было на русской земле: удачные и неудачные войны,  черная смерть, предательство правителей и пожары, уносящие в небытие бесценную книжную память прошлого.
Было все. Прислушаемся:  не  доносится ли  снова до  нас  из  прошлого топот копыт проходящей конницы?  Голос ратей и  лязг  боевого железа? Созидающий стук топора и песню, несущуюся над холмистой равниной России. И тихий смех, и говор любви и  юности,  и горестные похороны достойно проживших свою жизнь поколений. 
И  новые весны,  и шум дождя по мокрой листве берез,  и тонкий серп луны над притихшим полем, и мягкие губы любимой, и зов в неведомое, и сонный  храм  вдалеке,  возносящий ввысь,  к  Господу,  схожие со  свечным пламенем  золотые  луковицы  церковных глав. 
И  колокольный  звон,  призывающий к молитве, или к  сражению.  И ветер, то теплый, то ледяной, капризный и вечно юный, прихотливо листающий открытую всем  ветрам нескончаемую книгу истории.