Белый раб

Заякин Б. Н.





              Исторический роман.
         



               
                “Белый раб”.









                Библия.
“Явися мне милосерд, святый Aнгеле Господень,
хранителю мой, и не отлучайся от мене, сквернаго,
но просвети мя светом неприкосновенным
и сотвори мя достойна Царствия Небеснаго”.











                Поселок Томилино - 2007 год.
                Глава 1. Гуляй ухарь купец.

Ранней весной 1799 года на древнем Муравском шляху, по дороге в Крым, в сельце Усолье, стали на ночлег три проезжих  купца, все попутчики  до Кафы, на торг. Местный старожил из крепких мужиков, некогда сам  промышлявший извозом,  принял  их на  постой.
Приют у него нашли:  бондарь  из  Москвы,  купец  из Киева  с  двумя  возами  тонкого льняного полотна, да  молодой  рязанский  купчик. Их телеги и возы, укрытые рогожами и заботливо увязанные, хозяин кое-как разместил на открытом дворе; распряженных лошадей поставили под навес, благо,  холода  миновали:  шла  вторая  неделя  великого поста, и с самого прощеного воскресенья уже капало с крыш.
У рязанца - две телеги, две добрые лошадки, побывавшие  не  на  одной  ярмарке, да сотни на три кожевенного товара в телегах. Целых два месяца  пришлось  ему  шагать  с  обозом по Руси, минуя  целую сеть городков и посадов.
Попутчики  попались  добрые,  не  какие-нибудь  прощелыги.   Из Хортицы  выехали  все  вместе,  к  ночи  добрались до Усолья. Завтра - день воскресный, базарный. С утра  прости-прощай, последний ночлег, и на торг.
Попутчики  рязанца  уже  сидят за столом, в горнице, а сам он пошел еще раз проверить коней под  навесом.  Так  оно  и есть:  саврасый  овес  просыпал, торба пустая. Опять хитрец чалый его раззадорил.
- Вот я вас.
Рязанец  наводит  порядок  под   навесом,   и   чалому достается  отведать  ременной  вожжи.  Овес  снова засыпан. При хозяине кони стоят смирно, сочно жуют, чуть встряхивая торбами.
Возы в другом конце двора, у самого дома, под оконцем. Владелец пересекает двор, подсовывает руку под рогожи, ощупывает  связки своего  товара. 
Все  цело,  все на месте: тут и черная юфть, и коричневая, седельная; бархатистая  опойка,  нежный  сафьян  из шкур молодых козлят, шелковистая лайка - любые тонкие кожи для дорогой  одежи,  мебели  и  переплетов  книжных. 
Есть  товар и погрубее, на крестьянскую  потребу:  хорошо  отделанные  яловые кожи  для  сапог и даже просто выдубленные, неокрашенные шкуры, какие кожевники именуют мостовьем; они и в неотделанном  виде пригодны татарину на полушубок.
Кажется,  теперь  все  - слава богу! Купец входит в сени, бросает на полку рукавицы, обеими руками  приглаживает  волосы, расчесанные на прямой пробор, и отворяет дверь в горницу.
-  Игнатий, - кричит из-за стола московский бондарь, - где ты пропадал, на ночь глядя? Аль красотку  какую на улице  углядел?
- Слышь,  хозяин, присматривай за ним в оба, за Игнатом этим. Коли  девки есть - обернуться не поспеешь: сманит!
Рязанец  Игнатий Сомов прячет усмешку, кланяется сотрапезникам.
- Нам рябинку не клевать, больно ягода  нежна, -   отшучивается   он  с  видом  полнейшего  смиренномудрия  и подсаживается к столу.
-  У  кошечки  коготки  в  рукавичках  спрятаны,  - не унимается сосед.
Но Игнатий, вмиг покончив с ужином, торопливо крестится на красный  кут в избе и расстилает на полу овчинный полушубок. Через полчаса все постояльцы вповалку лежат на  своих  шубах  и армяках,  и такой богатырский храп сотрясает закопченные стены, что черные запечные тараканы пугливо прячутся по своим щелям.
Родина Игнатия Сомова  -  губернский  город  Рязань на Оке. Купечество Рязани издавна привыкло гордиться своим  сословием:  из  его среды  вышел известный воин Евпатий Коловрат.
Родители Игнатия - второй гильдии купец Евсей Семенович  Сомов и супруга  его  Фекла Дормидонтовна  умерли, когда мальчику было лет  тринадцать. 
Два  старших  брата,  Фома да Петр,  обучили  мальчишку грамоте и с малолетства  упражняли его в купеческом промысле. Вместе с братьями Игнатий стал  рано ездить  по  российским  ярмаркам  и  так научился разбираться в кожевенном деле, что ни шорник, ни сапожник, ни  мебельщик,  ни переплетчик  уже  не  могли  соперничать  с  ним  в знании всех тонкостей товара.
В  купеческих  семьях  того  времени  молодые  люди  редко вступали  в  брак  по  собственному  выбору:  о будущей свадьбе молодых  думали  родители. 
Женитьба,  замужество  ли - дело серьезное,  вечное;  надобно зрелым умом пораскинуть, чтобы и семья крепкая была, и дети росли здоровыми, и добро, чтобы в дом шло, а не за порог. Так  рассуждали  в  ту  пору  рязанские бородачи-купцы.
Не  нужно  думать, будто эта родительская опека непременно несла  только  горе  молодоженам.   Конечно,   нередко   бывали сердечные   трагедии  из-за  родительского  самодурства,  когда браком своих детей отцы соединяли свои капиталы,  например,  мясную  лавку  и красильню,  мало  помышляя  о  том, полюбят ли их дети друг друга. 
Но  все  же  не  в  этом   заключалась   главная   беда мещанско-купеческого  быта:  уж очень низменной была самая цель жизни. Все немудреное счастье, о котором купцы-родители денно и нощно пеклись для своих  чад,  таилось  в  сундуке. 
И  этот-то разбухающий сундук постепенно заслонял своими коваными стенками весь божий свет и самому Купу Купычу, и дородной его супруге, и дочке-лежебоке,   и   ухарю-сынку.   
Насчет же родительского ндрава. Тут все эти упыри, узнав, что девушка не мила молодцу, или парень не люб  невесте,  были  так  жестоки,  что гнали под венец заплаканную чету, лишь бы денег слупить побольше.
Не  испытал  бы столь печальной доли и Игнат. Но лет через пять после смерти отца и матери сосватали парню старшие братья скромную,  полюбившуюся  ему  девушку  с рязанского посада, дочку бедных родителей,   когда  достиг  Игнат двадцатитрехлетнего  возраста, было у молодых супругов уже трое ребятишек.
И с торговлишкой пошло у него дело на лад:  поднялся по примеру отца до второй гильдии. Не шути: в коляске парой мог прокатиться  по  овражистым  рязанским улицам.
Давала такое право вторая гильдия купеческая, только коляски не было, а кони больше годились для возов. Подати гильдейные ей платил исправно - ежегодно один процент с  объявленного  капитала. 
Ради солидности объявил  он себя в тысячу рублей, хотя со всем оборотным и основным капиталом, с домом родительским о четырех  оконцах  на улицу,  с  обоими  конями,  пошевнями  и летней бричкой едва ли стоил купец Сомов и половину тысячи.
Перед отъездом на Кафский торг  жарко  молилась  за тароватого   муженька   молодая  супруга, просила не ездить к татарам.  Утешая  ее,  Игнат украдкой поглядывал на готовые в путь телеги, и будущие барыши приятно согревали его душу.
Там, под  рогожами, лежала  судьба купца Сомова, потому что купил он товару на весь кредит, полученный у богатых соседей, которые уговаривали его на своих примерах съездить на богатый торг, говорили, что в полонники купцов татары не берут и уповали на российский паспорт.
Кредиту  было  сотни на  две серебром, да еще сотню рублей вложил в это дело Игнат своих. Да кони,  да  телеги. Почитай,  весь  тут  купец,  с потрохами. В Рязани остается один домишка, да четыре ротишка.
А  расставались,  когда  жена Алена, повиснув  на  шее  мужниной, слезами изошла, будто в рекруты провожала. Сердце-то  женское, видать,  вещун:  не  ведал  Игнат,  что уготовила им судьба и впрямь разлуку долгую.
Пока молодая купчиха  в  который  раз  и целовала, и крестила мужа, двое крошечных Сомовых дитенка с писком и  визгом цеплялись за ее юбку и за ладный отцовский полушубок, а  третий,  новорожденный,  ревел  во  весь  голос  в   люльке.
Вездесущая  соседка Сомовых Ульяна Уздеева не поленилась заглянуть к Сомовым: ее тонкий женский слух сразу уловил - голосят. В семье Игнат был ласков, не  груб,  ребятишек  баловал, жену-бесприданницу  не обижал.
И в отъезде всегда семью помнил, на ярмарках в загул не входил. Оно,  по  правде-то  говоря, особенно  разгуляться  и  не  на  что  было,  а  все же соблазн случался: мужик сильный, собою видный,  веселый,  ласковый,  на разговор  и  уговор,  куда  какой  ловкий. 
Вот  и  приходилось, заночевав, где-нибудь в городке, али на селе,  или  в  ином прочем  месте, где бабы до поцелуев больно вольны, эту самую мужнюю верность крепко в  памяти  держать. 
Да  так  хитро держать,  чтобы  и  попутчики-зубоскалы, охальники, за излишнюю скромность не осмеяли. Насмешка - прилипчива, купцу от нее  - вред один.
Спит,   раскинувшись  на  овчине,  рязанец Игнат, а сосед его по ночлегу, московский бондарь Афоня Кутин, кряхтит и почесывается,  глядит  на  ущербный  месяц  в  окошке.   
Оконце маленькое,  луч месяца тонок и слаб. Но в этом луче, падающем на грудь соседа,  бондарь  невзначай  приметил  на  шее  Игната шнурок  от  вожделенного кошеля.
Сейчас кошель, наверное, пуст, но через несколько дней он вместит  всю  выручку.  Оно,  конечно, грешно  об  этом  думать,  на чужое зариться, да больно завидно смотреть, как безмятежно  крепко спит этот ладный  удачливый малый,  которому  жизнь будто ковриком под ноги стелется.
Ну, покамест спи, привыкай спать крепче толстосум. И бондарь, чтобы проверить догадку, толкает  рязанца в грудь. В укладистом кошеле не звякнуло, не зашуршало. Пусто. А проснется хозяин - будто, мол,  тряс,  чтобы  храп  унять.  Но нет, не проснулся. Дышит спокойно.
Наутро   чуть   похолодало.  Из-за  степи бескрайней  взошло багровой солнце в туманной  дымке.  Распахнулись  ворота, и с крестьянского подворья выехали на шлях один за другим купеческие  возы  под  рогожами. 
Красива степь самой ранней весной, когда земля еще бурая от прошлогодней травы, зацветает первыми лиловыми анемонами, круп¬ные колокольчики которых в большом количестве разбросаны по всей степи.
В это же время цветет мелкая осока, массами покрывающая степь своими дерновинами. Очень скоро к анемонам присоединяются ярко-желтые золотистые горицветы, и степь постепенно вступает в другой период, тут же в большом количестве появляются фиалки и, степной гиацинт, гусиный лук и  лапчатки.
Непосредственно за фазой горицвета следует фаза первоцвета. В апреле и мае растительность изменяется: появляются белые анемоны, лиловые ирисы, желтовато-белые сочевичники. Степь покрывается сплошным зеленым ковром, по которому разбросаны много¬численные цветущие растения.
В конце мая, или в начале июня степь имеет уже нежно-голубой тон от не¬забудок, к которым примешива¬ется голубая вероника и ли¬ловая вероника. По этому зелено-голубому фону, так как в это время степь сплошь покрыта ярко-зеленой травянистой растительностью, рассеяны ярко-желтые точки от таких растений, как крестовник, скерда и лютик.
Насту¬пает начало июня, и степь представляет собой уже совершенно другую картину: господствует темно-лиловый шалфей, к которому там и сям присоединяется другой его вид.
Степь издали совершенно лиловая. Не¬сколько позже к единообразному лиловому цвету присоединяются и другие цвета: ярко-желтый  козлобородник, свербига, белый поповник, таволжанка и белый клевер.
Этот последний период, про¬должающийся в среднем до конца июня и представ¬ляющий необычайно красивую и пеструю мозаику различных цветущих растений, вместе с майскими периодами является наиболее красочным и необы¬чайно эффектным.
В конце июня шалфей полностью отцветает, причем особенно сильно выступают рас¬тения с белыми цветками - поповник, белый клевер и таволжанка, к которым примешивается сине-ли¬ловый оттенок от колокольчиков.
Середина июля характеризуется особенно обильным цветением эспарцета, придающего степи розово-лиловую грязноватую окраску; здесь же немало желтого подмаренника, лилового короставника и многих других.
С середины июля число цветущих растений начинает быстро падать, новых зацветающих видов тоже ста¬новится все меньше и меньше. Растительность степи постепенно приобретает все более буроватый отте¬нок от многочисленных уже высыхающих растений; в это время начинает цвести царь-зелье, высокие эк¬земпляры которого с сине-голубыми цветками в большом количестве разбросаны по степи.
Несколь¬кими днями позже к последнему растению присоеди¬няется тоже высокая, красивая чемерица с ее темно-красными длинными соцветиями; наступает последний период цветения степи.
В смысле появления новых растений, так как в дальнейшем новых зацветающих видов почти не на¬ходим, и степь постепенно прекращает свою вегета¬цию. В августе наступает период засыхания. Появляется ковыль.
Удивительное это растение ковыль. Не ест его скот, не клюют семена птицы, не нужен он вроде бы человеку. Только поется о ковыле в грустных песнях о войне, да о потерях-утратах.
В одной старинной казачьей песне поется про тяжкое татарское иго на Русской земле. Конями ее басурманы топтали, огнем жгли, людей секли да резали, в слезах народ захлебывался.
Но собрался, наконец, весь люд с силами, поднялся на битву небывалую, вышли воины русские на бескрайнее поле степное, разноцветьем укрытое, начали с ворогом биться, да и полегли почти все. Но многих басурманов побили, остальные вспять повернули.
А когда пришли снова люди на потоптанное да разрытое копытами поле, то насобирали врагов мертвых и в речку покидали, что во вражий стан текла. А своих похоронили, но не стали могильных холмиков делать - разровняли все поле, чтобы ромашки на нем выросли, другие цветы - вешние.
Только чудная какая-то трава стала прорастать на поле - жесткая, стеблистая. А под осень каждая травинка выбросила белые волосы. Поседело, выходит, поле от горюшка великого.
С той поры и повелось: погибнет казак в сече за землю родную, ляжет в нее костьми - и вырастет еще одна седая травинка, стоит да плачет под ветром. Теперь только на небольших островках, на непригодных для вспахивания местах, сохранился ковыль Лессинга, да ковыль волосатик.
Держат  путь  к  городу,  что виднеется за гнилым морем Сиваш,  на  невысоком  взгорье.  И  хоть  немало благолепных древних городов   перевидал   на   своем   веку рязанский Игнат Сомов,  перехватило  у  него дыхание, когда красное мартовское солнце озарило первыми лучами минарет и сторожевые башни Крыма.
Со  всех  сторон  стекался народ на ярмарку. В четыре лада гудели христианские колокола церковки пред стенами крепости.  Вот  уж впрямь   малиновый   перезвон.   Должно  быть,  немало  серебра подмешано было при литье в  колокольную  бронзу. 
К  праздникам настраивают  эти колокола особые русские пленные мастера,  проверяют,  верный  и чистый ли тон. Гулкие волны колокольного  звона катились в бесконечную степную даль и гасли в ней.  Названия  рек   местных - изначальные,  от  древних  пращуров  дошедшие, мудрецами еще не истолкованные, а для слуха - привычные и сердцу дорогие.
В молчаливом раздумье гости  дошли, наконец,  с  возами  до подножия  крепостных стен Кафы,  и  разбежались глаза у Игната. Торг уже кипел. Даже на  берегу моря синего стояли  легкие палатки,  в  толпе  сновали  торговцы  горячим  пряным сбитнем, купчишки с  мелким  щепетильным  товаром,  лотошники,  продавцы лент. 
В  стороне, под самым откосом морского берега, вздымался целый лес  задранных  вверх  оглобель  от  распряженных  возов. Оставил  здесь  Игнат и свою пару телег, поручив ее одному из попутчиков,  и  перво-наперво   отстоял   заутреню   в   церкви.   
Пятикопеечную   свечу  воску  ярого  поставил Николаю  Угоднику  за   благополучное   прибытие,   а   вторую, трехкопеечную,  -  наперед,  за  хороший  барыш,  за  удачу  в торговле.
Потом  вернулся  к  возам,  пробился  с  ними  сквозь человеческий  муравейник на главную торговую площадь, осененную тенью  величественного  минарета,  занял  местечко  в стороне и начал осматриваться вокруг.

                Глава 2. Отрава.

От  многолюдства,  пестроты  рябило  в  глазах.  У длинных каменных гостиных рядов мелькали в толпе ватные халаты татар, бухарцев и  персов,  меховые  шапки  и фески татар и турок,  круглые  шапочки  китайских разносчиков. 
Выкрики  зазывал,  звуки  шарманок  на каруселях, татарская и русская божба и брань, ржание лошадей на конском торгу, что велся возле мечети,  рыдающее пение  нищих  слепцов  на  площади, печальное завывания муэдзина с минарета  -  нелегко  сохранить  ясную  голову  и твердую сметку в эдакой сумятице!
В этот раз рязанцу повезло с первого дня.  Татарский купец,   обойдя   весь  базар,  раз  пять  уходил  от  возов Сомова и все-таки, перед самым  обедом,  снова  воротился, чтобы  отвалить без малого четыре сотни серебром за весь тонкий товар. 
Совершая  сделку  степенно  и  серьезно,  Игнат  весь напрягся  внутренне,  чтобы  не  выдать  радости,  не  спугнуть покупателя: татарин-то малость переплачивал. Сбывались  самые радужные надежды Игната.
-  Уговором  взял,  -  торжествовал  про  себя удачливый купец. - И добротою товара рязанского.
Непроданными  оставались  теперь  только  грубые  кожи  да заготовки  для  простых  сапог.  Для  этого товара и покупатель требовался попроще - пленный мужик, или ремесленный человек. И подходец  к  этому  покупателю  иной,  чем  к  оптовому  купцу.
Простого татарина,  мастерового, или пленного надо уметь привлечь острой шуткой, удивить его, разбудить в нем тайное беспокойство, убедить, что, не купив товара, он упустит редкий случай.
Игнат и  на  такой разговор  был  мастером первой руки. К концу дня он устал и был весь  мокрый,  будто  из  бани.  Удача  его   развеселила,   он чувствовал  себя  в  ударе  и сыпал прибаутками. Голос его даже чуть-чуть охрип, из-под шапки  выбилась  прядь  потемневших  от пота волос.
Но уже более трех сотен золотых монет ощутимо и сладко давили на шейный  шнурок  нагрудного  кошеля,  что  висел  в  соседстве с нательным серебряным крестом.
Расторговавшись, привел Игнат коней с пустыми возами  под надзор  одноглазого  пленного кузнеца. К началу ярмарки тот установил на базаре горн  под  тесовым  навесом  рядом  со  своим  временным жильем.
Кузнец нехотя согласился покараулить коней до вечера, и Игнат  отправился  побродить  по ярмарке. Теперь дело сделано, заботу с плеч долой, играй гармонь.
Не спеша, он удалился от минарета,  завернул  за угол,  перешел  деревянным  мостом  через  речонку, и чуть не утонул в грязи: развезло предвесенним солнышком груды  конского навоза, сваленные из  татарских  конюшен.
Еле-еле вызволил купец свои сапоги из зловонной жижи. Здесь, близ городского вала, некогда служившего городу для охраны от нашествий, Игнат нашел лавочку менялы.  Спокойствия ради, он за малую плату обменял пришедшие деньги - бумажные, серебро и медяки - на золотые  десятирублевки  царской  чеканки.
Нагрудная сума стала меньше и удобнее. Выручки - на полтысячи, из них без малого четыре сотни золотых - чистая прибыль. Потрудился купец на славу.
Стало смеркаться. Стихал гомон у верхних и нижних торговых рядов, в лавках, лепившихся к самым  стенам  кремля.  Чего  тут только  не  было! Игнат видел, как убирают с прилавков товары - немецкую тафту и атлас, сукна и пряности из далекой аглицкой земли, бархат и  посуду  из  Франции. 
Вот  бухарец  свертывает самотканый   ковер,  вот  индус  завешивает  черным  покрывалом узорчатые шелка. Умолкла сутолока продажи. Игнат почувствовал, что за весь день ничего не ел. Город уже глядел  на  него  тысячами  своих  сытых и теплых глаз-огоньков.
На дверях  лавок  повиси  пудовые  замки.  Железные ставни и шторы прикрывали  окна,  как  отяжелевшие  веки   закрывают   усталые человечьи  глаза.  Пора  бы  уже вернуться к кузнецу и лошадям, но он внезапно  очутился перед приземистым кирпичным домом с камышовой крышей и резным затейливым крылечком.
Фонарь озаряет внушительного размера полумесяц на вывеске. Дверь приоткрыта, оттуда соблазнительно пахнет жареной бараниной и чаем с баранками. Не иначе караван-сарай. Зайти, что ли, закусить с устатку?
В низкой горнице - темновато и душно;  народу - полно, одни  татарские да русские мужики;  тверезую продажную бабу сюды и калачом не заманишь, к пьяным охальникам.
Толстый ласковый татарин  целовальник,  похожий на  евнуха,  встречает  с  поклоном.  Э, да тут и попутчик, московский бондарь Афоня с  какой-то  веселой компанией.
- Игнаша,  друг  сердешный,  вот  встреча!  Вот радость! Вижу, брат, вижу, что  расторговался.  Честь  и  место вашему   степенству,   второй   гильдии   рязанскому  купцу Сомову. Желательно, по  вашему  барышу,  вам  и  сидеть  на первом месте в нашей честной кумпании.
Игнат  бросил  на стол серебряный двугривенный. Принесли шашлык,  плов, сбитню,  расставили  на  столе  между  блюдами.  Под полой принесли чайник  с вином. Остерегаются, понятное дело - ислам. И пошло, поехало!
Шум  в обширном помещении становился все громче. Гости перебрасывались базарными русскими и татарскими словечками, озорными шутками, присловьями.
Бондарь часто подмигивал татарину подавальщику, а тот метался, как черт, принося уже в открытую объемные кувшины-кумганы с крепким вином. Рязанец   хмелел   быстро,   и   великодушие его к собутыльникам росло с каждой пиалой.
Он и сам  уже  не  помнил, как  очутился  в  обнимку с бондарем, как вытряхивал содержимое всех карманов, куда заранее отложил серебра на обратные харчи, ночлег и дорогу.
Что было дальше - он не смог бы рассказать и на смертном одре. Очнулся он в темноте, где-то в канаве за городским валом, в грязи и вони. Рядом, чем-то с жадностью чавкали бродячие собаки, что-то с хрустом разрывали и давились.
Смутно   белел   сквозь   голые  ветви  вяза  степной  простор, рисовался  на  звездном  небе  шпиль минарета,  да взблескивала  золотом  маковка  христианской церкви. 
Кругом ни  души,  ни огонька. Горько заплакал купец:
- Говорила мне мама, не пей, Игнаша, погибнешь! Видать, опоили поганым настоем на маке, слыхал о таком.
Опамятовался купец, выбрался из грязи, хвать за грудь, руку за пазуху запустил - ничего. Один только нательный крест сиротливо болтался на могучей груди! Кошеля, как и паспорта, в помине нет.
Тяжело  застонал  Игнат,  за  голову взялся, долго стоял посередь чужого проулка, весь в грязи, в распахнутом полушубке. Все пропало вместе с этим кошелем, не подняться  больше  в люди,  кредиторы в долговой яме сгноят.
Домой, значит, возврата нет. Прежде надобно такими же деньгами разжиться для  расплаты. Писать  домой  тоже  нельзя:  узнают  кредиторы про лютую беду, семью выгонят, дом родительский с  торгов  уйдет  за  бесценок, погибнет  и  жена, и ребятишки малые. А их трое. Эх, Игнат!
Кое-как добрался до площади, нашел  в  темноте,  у  пустой коновязи,  своих  лошадей,  залитых дождем поверх попоны. Одноглазый кузнец, как раз вышел из соседнего подворья проведать коней,  сенца  им  подбросить,  да  тут  и  столкнулся  с  самим хозяином. 
Пленный кузнец  встретил  Игната крепкой бранью - дескать, навязал вот купчина свою заботу на шею чужому человеку  и  глаз до утра не кажет, но, услышав о беде, смирил гнев.
-   Эх,   поехал  черт  напиться,  да  заплутался  среди крестов. Делать-то, что задумал, коли домой пути нет?
Игнат ничего не ответил, поправил упряжь на обоих  конях и,  нашарив  в  кармане  одну-единственную монету, пятиалтыный, молча протянул ее кузнецу. Тот сердито отмахнулся.
- Себе  опохмелиться  оставь,  купец-незадача!  С  полной мошной  по  кабакам  не  шляются. Слушай меня: одна тебе дорога теперь осталась - в море. Не сахарная она, служба морская,  не одну соленую слезу из глаза выгонит. Может, и самый глаз, как у меня,  отымет, а все же лучше ее службы нет. Большое жалованье идет матросу, и харчи хорошие, того на суше и не мечтай  найти. Подумай, купчина!
Подумал  Василий  и решился. Не мешкая, утром продал он тут же на ярмарке и чалого, и саврасого  -  коней,  выращенных при доме из жеребят. С лошадьми продал и попоны, и сбрую, и всю упряжь,  и обе телеги, что с таким тщанием недавно сам перекрасил и гвоздями медными отделал.
За вырученные деньги подрядил  попутного   татарина   до   порта за пятнадцать алтын и сразу же  тронулся  в путь. Понурившись  в  чужой кибитке, Сомов на площади городка разминулся с летящей тройкой.
Кони чуть не сшиблись, и на миг седоки обоих возков успели взглянуть  друг  на  друга. Игнат  узнал  своего приятеля и собутыльника, московского бондаря Афоню, а тот, махнув Игнату приятельски рукой велел  кучеру  погонять  за город.  Потеряв  из  виду  убогую  телегу,  бондарь  еще долго хитро покачивал в раздумье головой и насмешливо оглаживал шелковистую бороденку.

                Глава 3. Морская сказка.

Всяко было в дороге до порта. Чем  ближе  к  порту, тем чаще приходилось сворачивать в ямины:  с  встречными богатыми татарами не поспоришь,  они в своем краю, а он теперь гол перекатная, того  и  гляди  по  хребтине  схватишь. 
Бывало,  раньше поглядывал Игнат  на  дома  побогаче,  диковинки высматривал,  чтобы,  может  быть,  со  временем  и  для   себя перенять.  А  ныне  глядит угрюмо на самые нищие халупы: как-то в них пленные бедняки с корочки на  корочку  перебиваются,  мякиной  горе заедают. 
И  стал  примечать:  таких-то, у которых всей рогатой скотины - вилы да грабли, на святой Руси не в  пример  больше, чем зажиточных да пузатых. Раньше вроде и не замечалось!
До порта добрался он благополучно, только  с  тела  спал,  вызволяя  из грязи не только телегу, но и самих кляч. Вот и порт. На просторной площади у самого моря заметил Игнат дощатое строение  между  старинной башней и  морем.
Строение заинтересовало рязанца - тут велись какие-то работы. Он смело  прошел  за деревянный  забор  и  увидел  огромные дуги строящегося корабля. Услышал  Игнат ненароком чужой разговор.
Пожилой  господин  с  важным  лицом,  в  большом  парике и модном кафтане, беседовал  с  другим  человеком,  одетом попроще, в брезентовую робу и в коричневой феске.
Оба, путая татарские и английские слова, жаловались друг другу, сколько хлопот  приходится  тратить  на  вербовку экипажей для торговых судов турецкого флота и прошли в брезентовую палатку. Видимо, господа были судовладельцами.
Игнат торопливо оглядел себя в бочке с водой. Одет  он был   по-русски,  в  добротном  суконном полукафтане,  в темно-синих шароварах, заправленных в мягкие сапожки, сшитые из собачьей  кожи,  мехом  внутрь. 
Поэтому  за  свой  вид Игнату особенно  не  приходилось  тревожиться,  и  он  решил  поискать случая,  чтобы  заговорить  с  незнакомцами. Он мигом нырнул в брезентовую палатку.
Тогда Игнат, подмигнув коммерсантам, подошел под отметину на мерном столбе. Рост и  ширине  плеч  у  Василия  показались  судовладельцам завидными, они шутливо заговорили с рязанцем и вместе с ним направились к выходу.
Господин   в   кафтане  оказался  его  превосходительством капитаном брига “Полумесяц” Олафом Рени, а второй  его турецким партнером господином Али Хейнаром. 
Они возглавляли торговую судоходную компанию, и как раз  собирались  ехать  в  контору  верфи. Игнат  уже начал рассказывать им свою судьбу, и повествование так  заинтересовало  обоих  господ,  что  они   задержались. 
Игнат поведал все, не сетуя, ни на кого не жалуясь и держа себя со спокойным  достоинством.  Судовладельцы слушали сочувственно.      Вместе  с  собеседниками  рассмеялся и Игнат. Уметь смеяться  над  собственной  бедой  -  свойство  неслабых и сильных духом людей!  Судовладельцам понравился этот ладный, рослый и веселый человек. Они спросили его, что же он хочет.
Выслушав   ответ,  судовладельцы  переглянулись.  Англичанин вопросительно поглядел на турка, тот кивнул утвердительно.
- Если намерение ваше здраво и обдумано - поедемте с  нами в море,  там  служба  для  вас  нашлась  бы,  -  сказал Олаф.
Матрос подал господам их прорезиненные плащи.  Заодно  он  накинул  на плечи Игната его добротный, но уже изрядно потертый и грязный полушубок.
Получив от  бывшего  рязанского  купца  серебряный гривенник, матрос удостоил Игната титулом “Ваша милость”. У выхода ждала повозка.  По  дороге  на  корабль господа  расспросили  подробности  происшествия, осведомились о семье  и  головами  покачали:  простота  -  она,   мол,   хуже воровства! 
Наконец,  стал виден длинный корабль.  Запахло  скипидарным  духом  соснового  дерева  и  острой вонью разогретой смолы. На корабле господа  велели  кликнуть   боцмана Гари  и  пояснили  Игнату, что боцман вместе с только  что  нанятым  шкипером-иноземцем  набирают  экипаж  для судна.
Хозяева пожелали Игнату приятного плавания и простились с ним. Игнат вместе с Гари отправились прямо в кубрик. Боцман закоптил большой палец Игната и оттиснул его на бумаге.
На этом все юридические процедуры были закончены и Игната сына Евсея без промедления зачислили на  все виды матросского довольствия с жалованьем аккордно. Что это такое ему не объяснили, сказав, что он поймет это позднее.
Так просто и тривиально Игнат Евсеевич Сомом, бывший российский подданный и рязанский купец второй гильдии стал полноправным членом турецкого пиратского брига “Полумесяц”.
Неоснащенный корабль  вскоре  перегнали в Стамбул.  Эта  турецкая  гавань поразила  Игната,  хотя  городские   строения   в   Стамбуле оказались   много   скромнее   рязанских.   Зато  увидел  здесь Игнат техническое чудо - устройство для  ремонта  морских судов, равного которому не было тогда во всем мире.
Попав с кораблем в  турецкий порт,  Игнат  обратил внимание  на  стенки  каменных  молов,  уходящих  в  море.  Эти каменные стенки прикрывали  вход  в  канал,  шедший  в  глубину берега, к сухому доку.
Теперь   кораблям   турецким,   или   иноземным   недолго приходится ждать в Стамбуле починки. Судно по каналу входит в док,  за  кораблем  закрываются  искусно  сработанные  шлюзовые ворота,  построенные  английскими мастерами,  а хоромина с огневой машиной окутывается облаками пара  и  черного  угольного  дыма.
Быстро  осушается  огромный  угольный док, у корабля обнажается днище, и судовые плотники, или особые  мастера  при  самом  доке заделывают   любое   повреждение,  любую  течь. 
А  потом  вода самотеком пойдет в бассейн,  всплывет  судно,  шлюз  перед  ним растворится и - прощай, колыбель корабельная! Полетит парусник навстречу белопенной морской волне!
Тут,  в  Стамбуле,  оснащался,  а  потом  грузился и тот корабль  турецкой компании,  на  который  поступил   Игнат Сомов. Восемьдесят человек команды работали на борту более двух  месяцев  чуть  не  круглыми  сутками,  хозяева торопили с выходом в плавание.
Матросы кроили и шили паруса,  пригоняли  и крепили их по местам. Тут-то и пришлось туговато новичку! Игнат  привыкал,  балансируя где-нибудь на верхних реях, преодолевать страх и неуверенность, уговаривая себя, что он  - человек  русский,  стало  быть - все может!
Названия парусов и рей Игнат узнал наизусть под свист линьковых пеньков от боцмана Гари и запомнил в первый  же  день.  С того  дня  он  уже никогда не спутал марселя с брамселем. А вот разобраться в снастях, в бегущем и стоячем  такелаже  оказалось похитрее! 
Не  скоро  постиг  Игнат это премудрость, не скоро разобрал, какая разница  между  шкотами  и  фалами,  вантами  и фордунам, штагами и топенантами, леерами и брасами.
Самое  же  трудное началось, когда оснащенный корабль стал принимать на борт свой смертоносный груз  -  пушки, порох, ядра, еду, воду и абордажное вооружение.
Поняв, для каких целей готовится корабль, Игнат заявил, что он не желает принимать участие в грабеже. Боцман красочно и доходчиво предложил ему два выхода из создавшегося положения. Он кивнул на мачту и нарисовал на шее пеньковый галстук, а затем привязал чугунное ядро к его  ногам и широким жестом указал за борт.
Игнат понял, что третьего пути ему не дано и смирился. На погрузке  тяжелых  пушек  Игнат  показал себя сноровистым малым, поняв, что  в  этой  работе  главное  -  слаженность  и товарищество, а также веселый огонек задора.
Приглядевшись к матросу-новичку, хозяин обещал ему надбавку.  Стал  Игнат жить поживать на полных харчах. Вот   она,   служба-то  морская!  Выходит,  добрый  матрос удачи может заработать больше иного чиновника, и заработок своекорыстный!
На всю жизнь запомнился Игнату печальный миг  прощания  с землей.  Было  это  в  середине  мая. В последний  раз  глядел  он  на  стамбульский  порт  с  огневой машиной,  новыми  домами в строительных лесах и узким минаретом.
Вдали мерцали едва видные из-за тумана утренние огоньки Стамбула. Под переливы боцманской дудки матросы выбирали  оба якоря.  Грудью  навалился  Игнат  на вымбовку судового шпиля. Упираясь ногами в палубный настил, налегая на вымбовку, матросы топали и матерились по-английски, а вместе с ними и Игнат
Вот, наконец-то, перестали визжать и грохотать в клюзах якорные цепи, и мокрые черные якоря повисли над бортом.  Колючий  ветер дул  навстречу  морскому  течению,  ерошил в заливе мелкую злую волну, будто сердитого зверя  против  шерсти  чесал. 
Паруса  с гулкими хлопками всползли на реи и наполнились ветром.      Все поплыло и закачалось. Прощай, далекая матушка-родина, прощайте,  милые  ребятишки  и любимая жена!
Известия от супруга, уходящего в море,  дождетесь вы  не скоро, откуда уже никакие заимодавцы не смогут насильно вернуть своего должника.
Пусть потерпят немного, всего  с  годочек,  авось  не тронут  семью.  Воротясь,  рассчитается  с  ними  сполна матрос верхней палубной команды Игнат Сомов.

                Глава 4. Белый раб.

Почти целый месяц  солнце  ни  разу  не  пробивало весенних штормовых  туч.  И,  глядя  на  угрюмое  серое небо, на сердито взлохмаченное море, матрос-новичок Игнат Сомов никак  не мог  распознать,  где осталась его родная земля и куда, в какую сторону он плывет - так часто меняло судно курс и  ложилось  в дрейф.
Впрочем,  времени  для  размышлений и наблюдений у матроса немного. Четвертую неделю судно стонет, содрогается от киля  до клотика  в  единоборстве  со  Средиземным морем.
При сильном боковом ветре корабль медленно кренится  вправо,  а  потом  еще медленнее  переваливается  влево,  так  что  острия  мачт будто прочерчивают след в низком  небе;  если  такая  бортовая  качка усиливаются,  то  по  всему  кораблю нарастает тихий, словно бы зловещий, стон.
Это пробуждаются скрытые силы во  всей  громаде многотонного корабельного  груза.  Но когда многопудовые пушки застонут,  заскрипят, грозя  вот-вот  порвать  тросы  и канаты расчалок, тогда шкипер крепче прикусывает  свою  носогрейку  и  меняет  курс  корабля.
Паруса свертывают, судно снова ложится против ветра и дрейфует, а  волна  бьет  и  бьет  в  обшитый дубом форштевень, в крутую, натруженную бурями корабельную грудь.
И тогда  весь  корабль  с мачтами,  надстройками,  снастями,  и лебедками начинает низко, покорно кланяться буре. Он кланяется ей, зарываясь носом в воду и  высоко  задирая корму,  обнажая  руль.
Килевая качка. Сперва, после бортовой, кажется - вроде бы все же полегче. А слышь, боцман уж  свистит матросов   к   помпам.   Сквозь   оглушительные  хлопки  мокрых полускатанных парусов, сквозь  вой  ветра  и  топот  матросских сапог  по  палубному  настилу  доносится  до людей в кубрике не громкий, но особенно тревожащий плеск: это булькает и  плещется вода  на  дне  темных корабельных трюмов.
Четыре помпы - а они требуют восьмерых матросов, свободных  от  вахты,  -  довольно быстро  справляются  с  откачкой  воды,  и  свободные  от вахты возвращаются к своим подвесным койкам, но проходит час, другой, качка и  шторм  не  ослабевают,  и  опять  боцманская  дудка напоминает,  что  где-то  в  корабельных  недрах  просачивается предательская струйка.
То ли конопатка где-то сдала, то  ли  на верфи за осмолкой недоглядели. Судно-то новое, как пятак медный из-под чекана.      Запомнился   Игнату  свирепый  шторм  у  берегов  Испании, когда шкипер не на шутку  испугался  -  выдержат  ли крепления  пушки и не пойдут ли они куролесить по кораблю. Но все обошлось, слава Богу, только матросы замучились. Потом вышли в Бискайский залив.
В ноябре года пиратский бриг “Полумесяц” турецкого капитана Олафа Рени напал на болгарское судно “Грация”, потопил его и по пути в Турции испытал ряд необычайных приключений.
Бриг “Полумесяц” бы построен в порту Стамбула. Водоизмещение - 300 тонн, на корабле было 12 пушек. Дата постройки неизвестна. Форштевень - узкий, обит листами меди. Корабль был оснащен двумя очень высокими мачтами и двумя марселями и не нес никаких опознавательных знаков.
Капитан Олаф Рени, подданный французского короля, родился в Италии, во Флоренции. Капитан Олаф, подданный французского короля, погребен в волнах Средиземного моря, где-то в заливе у берегов Испании. Он всю жизнь продавал свою шпагу тому, кто больше платил.
Место приписки брига - город Стамбул. Судно было старое, уже не раз дававшее течь. В трюмах корабля находились сундуки, наполненные жемчугом, золотом и серебром.
Капитан “Грации” Христо Бочев был подданным болгарского царя, родился в Бургазе. Его место захоронения неизвестно. Каравелла “Грация” плыла в Старый свет, в Испанию, с заходом в Средиземное море, под командованием капитана Христо и по фрахту с конкистадором Энрико везла золото верховного вождя мексиканских ацтеков Монтесумы испанскому королю.
- Корабль! Я вижу корабль с пушками! - раздался рано утром крик марсового на “Грации”.
В это время на бриге вовсю шла подготовка к атаке на каравеллу. Капитан Олаф не зря любил подпаивать моряков в различных тавернах мира. Один заместитель командира порта, находясь в хорошем подпитии, и за кругленькую сумму, проболтался Олафу, что в конце месяца в порту ожидают прибытия каравеллы “Грация” с ценным грузом из Нового света.
- Дайте несколько залпов из всех орудий! - приказал капитан “Полумесяца”. Их судно обречено. Самое время освободить его от груза!
Болгары забили тревогу. Солдаты установили аркебузы в амбразурах и на палубе и приготовили фитили. Канониры заняли места у пушек. Повсюду были расставлены ведра с песком, чтобы не скользить по крови, и бочки с водой для тушения пожара.
Офицеры со всей горячностью, свойственной болгарам перед боем, облачились в облегающие штаны с длинными саблями на боку и надели перевязь через плечо, свидетельствующую о их воинском ранге.
Противники хорошо видели друг друга. Битва была неизбежна. Капитан Олаф подогрел пиратов ромом и строго распределил между ними обязанности.
Засвистели ядра. Густой дым взлетал вверх. Боковой ветер подхватывал его и относил в сторону, окутывая сражающиеся корабли.
Закаленные в битвах болгарские солдаты не дрогнули перед превосходящими силами врага. Канониры бегали вдоль всей палубы, набивая жерла пушек порохом и ядрами.
Они удачно вели огонь, и их пушки, крупнее калибром, нанесли нападавшим значительный урон. Такелаж на “Полумесяце” был разорван в клочья.
- На абордаж!
Пираты вооружились палашами и кинжалами. “Полумесяц” пошел напролом. Артиллерийская дуэль некоторое время велась почти в упор, а потом взметнулись абордажные крючья.
Одному болгарину крюк вонзился в бок и пригвоздил несчастного к борту. Пираты обрушились на "Грацию". Под устрашающие вопли пираты с обезьяньей ловкостью перепрыгнули на болгарский корабль.
Закрутилась жуткая карусель: резня, звон сабель, шпаг, выстрелы, крики, стоны раненых. Капитан Олаф рубил саблей в первых рядах. От него не отставал его слуга-негр с набором двуствольных ружей, которые заряжал и подавал капитану. Болгары еще раз успели выстрелить из аркебуз.
В аркебузы можно было закладывать по нескольку пуль одновременно. Если залп этих ружей достигал врага, то последствия были ужасающими. Даже при легком ранении этот залп сбивал человека с ног.
Огнестрельное оружие - аркебузы было незнакомо индейцам Америки, и оно сыграло огромную роль в завоеваниях испанских конкистадоров Эрнандо Кортеса.
Последний выстрел болгары сделали, зарядив свою пушку мушкетными пулями. Пираты больше не позволили болгарам воспользоваться ружьями.
Вместе со всей пиратской командой азартно дрался и Игнат, знал, что за ним, как и за другими новичками следило зоркое око боцмана Гари, если, что не так, то саблей по шее и за борт, закон пиратского братства был прост и эффективен.
Они добивали последних защитников судна. Ноги скользили по красной и липкой от крови палубе. Несмотря на потери, пираты захватили все управление судном: рулевую рубку и шкоты на мачтах.
Болгарские офицеры, храбро сражавшиеся с саблями в руках, остались лежать на палубах, мертвые и раненые. Пираты захватили также пороховой погреб и размахивали около него зажженным факелом, делая вид, будто собираются взорвать судно.
- Сдаюсь, - прохрипел капитан “Грации”.
Потери среди офицеров “Грации” составили: пять убитых и шестеро раненых. Потери среди солдат и матросов составили: десять убитых и двадцать раненых.
Во время артобстрела у “Грации” открылась клетка с ягуарами, предназначавшимися в подарок испанскому королю, и, пока с ними справились, звери растерзали половину солдат и матросов. Часть оставшихся в живых сдалась без боя.
После того, как Христо решил сдаться, пираты открыли люк трюма, где хранились сокровища, предназначенные испанской короне. Десять человек охраны готовились оказать сопротивление, но с ними быстро разделались: пираты кинулись на них сверху и мигом всех перерезали.
Пираты вытащили тяжелые сундуки с сокровищами из трюма и переправили их на “Полумесяц”. Сильно поврежденную “Грацию” потопили.
Экипаж “Полумесяца” под командой корсара Олафа поднял паруса, чтобы следовать в порт Стамбула и передать часть сокровищ турецкому султану.
Тяжелые сундуки, переправленные с каравеллы “Грация”, были выстроены на палубе “Полумесяца”. Их вскрыли топорами, и джентльмены удачи с вожделением запустили в них свои окровавленные руки.
Пиратам досталась добыча немыслимой ценности: золотые слитки стоимостью 80 тысяч дукатов, серебряные слитки стоимостью 35 тысяч дукатов, идолы из драгоценных камней, золотые ритуальные маски, украшенные золотом облачения жрецов, огромная серебряная змея, одежда из разноцветных птичьих перьев столь искусной работы, что казалось, будто она скроена из тончайшего шелка, тысяча золотых пластин, личные сокровища верховного вождя ацтеков Монтесумы, изумруд с кулак величиной, ограненный в виде правильной пирамиды, золотые и серебряные сосуды, кольца и ожерелья.
За этот бой Игнат получил целое состояние, о котором о помыслить не мог. Уже с этой платой он был обеспеченным человеком на всю жизнь. Но странное дело, если раньше он только и думал о побеге, то теперь блеск золота его заворожил, захотелось заработать еще.
Помимо уже перечисленных сокровищ трюмы “Полумесяца” были набиты тканями лучших сортов. Сведений о том, каким образом, и с каких кораблей на пиратский бриг попали ткани лучших сортов, - нет. Мертвые умеют молчать.
За время плавания капитан Олаф пристально присматривался к русскому новичку. Ему нравилась его стойкость и мужество, сила и решительность, ум и практическая хватка.
Мало по малу он стал давать Игнату отдельные поручения, надеясь со временем вырастить для себя из него достойного помощника и преемника и все больше отстранял от дел своего бывшего вечно пьяного первого помощника корабля. Даже стал его называть на испанский манер именем Игнаций.
Через три дня после того, как “Полумесяц”, взяв курс на родину отплыл от острова Сицилия, он попала в жестокий шторм. Горы воды обрушились на палубу, ураганные ветры рвали паруса и снасти, не переставая лил дождь и грохотал гром. В наводящей ужас черной бездне ревело, свистело, выло.
Небо трещало по швам. Эта пляска смерти, крики и топот матросских ног сливались с бряцанием цепей, скрипом мачт и хрустом ломающихся рей. Натянутые снасти звенели, как струна.
Солнце целыми днями скрывалось за плотными тучами, и лишь изредка прорывался сквозь них луч, освещавший ощерившееся море с кровавой пеной на гребнях волн.
Ночью море светилось фосфорическим светом, а за кораблем тянулась огненная борозда. Продрогшие до кишок матросы, рискуя сорваться с реи и навсегда исчезнуть в тяжелых свинцовых волнах, мужественно выполняли свой долг. И победили.
Ветер, завывавший, как стая голодных гиен, обессилев, сдался, отступая перед упорством и дерзостью пиратов. Олаф повел свой корабль в Стамбул.
По пути в Стамбул буря занесла “Полумесяц” в Черное море. Утром  показались на горизонте легкие белые облачка. На крик марсового сбежалась вся команда.
Шторм прошел, и стояло утро, прекраснее которого не мог бы вообразить даже самый великий поэт. Полуостров Крым в богатом убранстве субтропиков благоухал всевозможными ароматами.
Пираты сразу наткнулись на бухту. Разрыв в белой кайме прибоя у рифов указывал устье вливавшейся в море реки. Полоса дикой и буйной зелени отмечала весь путь “Полумесяца” к берегу. Море шелестело прибрежным песком.
Татары, заметив в бухте большой корабль, тотчас столкнули в воду свои лодки и окружили его, приветствуя моряков криками и взмахами рук.
- Приготовить трофейное оружие и обменять его на продукты!
Жители Крыма выглядели дружелюбными, веселыми и красивыми. Они были в ярких халатах, а на головах у них красовались тюрбаны.
Татары пригласили пиратов в свой городок. Моряков провели по прекрасным улицам через живописные сады роз. Арыки с водой, падающие с уступов террас, радовали глаз и давали прохладу.
Пираты, несмотря на то, что большая часть из них исповедывала ислам, по пиратским обычаям несли с собой бочонки с ромом. Придя в городок, они, прежде всего, пытались угостить ромом жителей, хотя и знали, что татары тоже правоверные и не пьют крепких спиртных напитков.
Жители городка устроили в честь моряков с “Полумесяца” большой праздник. Для почетных гостей глава городка распорядился зажарить в печах самых жирных коров.
Устои ислама были забыты и выпито много рома. Местные молодые рабыни-красавицы развлекали захмелевших пиратов, танцуя для них в набедренных повязках из ярких тканей.
Заметив оживление среди гостей, глава городка за плату предложил им выбрать себе понравившихся девушек. Моряки с “Полумесяца” не замедлили воспользоваться предложением.
Наутро, с трудом проснувшись, пираты направили своих молодых подруг отправиться на корабль, где будто бы приготовили для них много подарков. Ночью на ближайшей скале загорелся костер, который некоторое время помигал в сторону моря и потух. Но пьяные моряки его не заметили.
Забитые и падкие до всяких украшений и безделушек рабыни обрадовались и согласились. Правда, одного из пиратов остальные так и не смогли добудиться, и оставили его в городке. На корабле пираты похватали рабынь, посадили под замок, и “Полумесяц”, выбрав якоря, быстро покинула гавань.
Оставшегося в городе пирата прибрежные жители вскоре убили, за то, что он по старой привычке стал приставать ко всем молодым татаркам и вел себя вызывающе.
Когда бриг “Полумесяц” отплыл подальше от берега, пираты освободили захваченных рабынь и предложили им плыть дальше и делить с моряками свою любовь.
Согласились только три девушки. Остальные, воспользовавшись сумятицей, в которой пираты делили подруг и прыгнули за борт. Большинство из девушек благополучно доплыли до берега, только несколько утонули.
Второй день бриг “Полумесяц” находилась на пути в Турцию, на котором флибустьеры намеревались продать большую часть сокровищ.

                Глава 5. Абордаж и добыча.

Медленно тянулись бесконечные, отупляющие однообразием часы вахты. Штиль затягивал плавание. По пути на родину часть команды “Полумесяца” была поражена цингой.
Симптомы ее были следующие: опухают и кровоточат десны, выпадают зубы, тело покрывается язвами, общая слабость и боль в суставах, мышцы становятся похожими на сырое тесто - ткнешь пальцем, и остается ямка.
Неожиданно рабыни взбунтовались, потребовали развернуть корабль и вернуть их в Крым. Капитан Олаф распорядился, как следует выпороть их и запереть в трюме.
Пираты знали толк в розгах. Вымоченные в морской воде плети со свистом мелькали в воздухе. При порке наказауемые испытывали следующее: при первом ударе им казалось, что их разрубили пополам, при втором ударе - запузыривалась их нежная кожа, при третьем ударе - жилы на их шеях напрягались, как натянутые веревки, при четвертом - спины вздувались буграми и становились похожи на помидоры, расковырянные булавками, при пятом ударе наказанные теряли сознание.
Чтобы привести наказанных в сознание, на их головы опрокидывали бочонок воды и их хлестали по щекам. Через час раскаявшихся мятежниц, давших слово никогда больше не сомневаться в правомерности и разумности действий капитана, освободили и приставили к работе.
Черед два часа корабль “Полумесяц” попал в еще одну бурю. Горизонт внезапно потемнел. Капитан Олаф взглянул на барометр и обнаружил, что его стрелка упала так низко, как капитану еще никогда не приходилось видеть.
Через час после этого ураган страшной силы настиг “Полумесяц”. Бизань хрустнула и завалилась, словно игрушечная. Корабль при опасном крене забился в шторме, как птица в силках.
- Рубите мачты! - крикнул капитан.
Ветер дул с такой силой, что казалось - оторвет головы морякам. Набухшее небо грозило дождем. И не напрасно: рухнул удар грома. Началась битва воды и ветра. Буря штормовала корабль.
Компас был разбит. Волны хищниками прыгали через борт, сбивали матросов с ног, срывали с палубы и поглощали наименее опытных из них. Стихия неистовствовала. Пляска смерти, наращивая темп, продолжалась. Казалось, наступил день Страшного суда.
К утру ветер, вымотавшись, ослаб, волна спала, но дождь лил сплошной стеной. Только к вечеру небесная влага иссякла. Небо посветлело и расчистилось.
Утренний бриз сорвал и унес с поверхности океана остатки белого тумана. Пираты под командованием Олава произвели, какой можно было ремонт корабля, и “Полумесяц” продолжил плавание.
При ближайшем рассмотрении во время ремонта “Полумесяц”  оказался  не  бог  весть,  каким красавцем, при его строительстве экономили на всем, большую часть дерева разворовали и подменили, с нижних палуб несло гнилью, капитан и команда были похожи  на разбойников с большой дороги, а не на моряков. Спать в наполненном  ядовитыми  испарениями  кубрике  было противно.
Но Олафа все это ничуть не огорчало, поскольку  другие суда к берегам Турции не ходили. Капитан Олаф - человек с вислыми жирными усами и бегающими  глазками - не внушал особого доверия, равно как и его боцман, не выпускавший из волосатой лапы бутылку крепкого ямайского рома.
Но Игнат философски рассудил, что едва ли  на такое  корыто,  как   “Полумесяц”,   польстятся   другие пираты. Вскоре на корабле соорудили паруса и под латанными парусами  он лениво  двинулся  под  холодным, пасмурным небом в направлении Турции.
Плотный туман  приглушал  звуки;  вскоре  в  нем  растаяли  очертания моря. Кутаясь в плащ, Игнат стоял на полубаке и смотрел на исчезающий вдали туман.
На его лицо упали первые крупные капли дождя. Олаф поднялся  на верхнюю палубу и направился к рулю, переступая через канаты.
- Олаф, я прибрался в  каюте,  как  сумел.  Но  от  вони  не избавиться - она  сквозь  щели  просачивается.  И  крыс  вряд  ли  удастся разогнать - больно уж они наглые и жирные, – донесся до него голос боцмана.
- Ничего, вытерпим, - уверенно сказал Олаф. -  Бывало  хуже.  Да  и плыть нам всего два дня. - Он посмотрел на  боцмана,  который, шатаясь, вышел из рулевой рубки. - Хотя, конечно, я  бы  предпочел,  чтобы наши морские волки чуть серьезнее относились к  своим  обязанностям. Если команда так и будет валяться на койке, а ты с помощником пьянствовать, мне  самому придется командовать на этой посудине.
Весь день убогий корабль, как щепку носило по волнам.  Ветер  крепчал, угрожая превратиться  в  ураган.  Время  от  времени  капитан,  оступаясь, выходил на палубу и приказывал  убрать  один  парус  и  поставить  другой, подгоняя  матросов  пинками, проклятьями и  зуботычинами.
Игнату его распоряжения казались совершенно бессмысленными. Вечером Игнат поднялся к капитану на мостик. Тот был пьян в стельку.
- Добрый вечер, сударь, - вытирая рукавом длинный нос,  приветствовал его Олаф. - Надеюсь, вас не слишком утомило путешествие?
- Благодарю, сэр, все в порядке. Много мы уже прошли?
- Порядочно, - боцман повернулся к Игнату и тот поскорее отвернулся, чтобы не смотреть ему в пьяные бешеные глаза. – Повара смыло за борт, так что давай, скотина, приготовь всей команде ужин.
- Есть, сэр.
На палубу из-под мостика вышел тихо напевающий помощник капитана.  Он едва стоял на ногах. Внезапно корабль накренился от сильного порыва ветра. Игнат вцепился в планшир, и леера затрещали под его весом. 
Капитан,  похоже,  не  придал значения тому, что его судно едва не опрокинулось, а помощник лежал ничком на палубе, выронив бутылку, и постепенно съезжал к штормовому портику.
- Надо бы ему помочь, - сказал Игнат.
Олаф рассмеялся.
- Ничего с ним не случится. Пьяному море по колено.
Через минуту помощника прижало к фальшборту. Голова и плечи свесились над морем. Игнат бросился по трапу на  палубу  и  оттащил  бесчувственное тело от борта. И  вовремя:  корабль  снова  сильно  накренился,  и  палубу захлестнула соленая волна.
Игнат посмотрел на спасенного им человека. Помощник  капитана  лежал на спине, закрыв глаза, и шевелил губами, еле слышно напевая.
- Вы правы, капитан - пьяному море по  колено,  -  усмехнулся  Игнат.
Внезапно  за  бортом,  на  гребне  волны,  что-то  мелькнуло.  Игнат выпрямился.
- Капитан, вы видели? - крикнул он, подходя к борту и всматриваясь  в темные волны.
- Кажется, плот, - отозвался Олаф.
Через несколько мгновений Игнат снова увидел плот, на сей раз ближе. Он был совсем крошечным. На нем лежали трое людей.
- Похоже, они потерпели кораблекрушение, - небрежно заметил Олаф.  - Бедняги. Впрочем, нас это не касается.
- Надо их спасти, - сказал Игнат.
- В сумерках-то? Вы с ума сошли, ничего не выйдет. Только время зря потеряем.  А  мне надо успеть  в  порт  и сдать груз,  пока  меня,  кто-нибудь  не опередил.
- Надо их спасти, - решительно повторил Игнат. - Дайте веревку!
Олаф поспешно притащил из рулевой рубки  бухту  каната.  Плот был еще виден, люди лежали на нем ничком, вцепившись в выступы.  Время  от времени они исчезали за высоким валом воды, но появлялись снова. С  каждым мгновением расстояние между плотом и кораблем увеличивалось.
Обвязав один конец каната вокруг мачты,  а  другой  -  вокруг  талии, Игнат снял плащ, отцепил саблю и бросился в море. И тотчас осознал, какому риску он себя подверг. Плыть среди  огромных волн было очень трудно. Любая из них могла ударить его о борт  корабля  и, оглушенный, он сразу захлебнулся бы.
Но он упорно боролся  с  волнами,  не теряя из виду плот и стараясь, чтобы вода не попадала в рот и глаза.  Трое несчастных увидели  корабль  и,  вскочив,  закричали  и  замахали  руками. Плывущего к ним Игната они не замечали.
- Держитесь, - закричал Игнат. 
Собрав  последние  силы,  он  поплыл быстрее и вскоре добрался до плота, который швыряло как скорлупку. Ухватившись за край, он увидел, что двое дерутся не на  жизнь,  а  на смерть, а третий сидит и смотрит на них.
Еще Игнат разглядел на досках оружие.  На  плоту  находились татары. В тот миг Игнат едва не поддался искушению бросить  их  на  произвол судьбы. Но тотчас одумался -  подобный  поступок  был  бы  достоин  только пирата.
Сначала он должен их спасти, а уж потом решать, как  с  ними поступать. Он крикнул  дерущимся:  “Прекратите!”.  Но  его  не  услышали. Татары кряхтели и ругались, пытаясь столкнуть друг друга с  плота,  и  у  Игната мелькнула мысль, что у них помутился рассудок.
Он попытался забраться на плот, но не смог  -  мешал  канат.  Сидящий на плоту поднял голову и небрежно помахал ему рукой.
- Помоги мне, - прохрипел Игнат. - Иначе я не смогу помочь тебе.
Человек встал и осторожно двинулся к нему,  но  вскоре  наткнулся  на дерущихся. Пожав плечами, он схватил их  за  шеи  и,  выждав,  когда  плот накренится, столкнул в море.
- Игнат, дружище! - раздался из-под капюшона плаща знакомый голос бондаря Афони. - До чего же я рад вас видеть! Вы просили помочь - и я  помог,  сбросил  лишний груз.
Игнат попытался схватить одного из  тонущих,  но  не  дотянулся.  Он завороженно смотрел, как татары, облаченные в тяжелые воинские доспехи, с кажущейся медлительностью исчезают под водой. Потом  он  перевел  взгляд  на   уцелевшего   бондаря,   который протягивал ему руку.
- Афоня, ты утопил своих друзей! Мне кажется,  будет  справедливо, если ты разделишь их судьбу.
- Друзей? Что вы, мой дорогой! Это всего-навсего слуги.
Плот подскочил на волне,  и  Афоня  испуганно  присел.
-  Они  были  верными слугами, но и пройдохами, каких поискать, - продолжал бондарь, как ни  в  чем, ни бывало. - А пройдох я не переношу с детства. Позвольте, я помогу вам подняться. Мое суденышко невелико, но все же.
С помощью  Афони  Игнат  вскарабкался  на  плот.  Повернувшись  к кораблю, едва различимому  в  сумраке,  он  помахал  рукой.  Канат  тотчас натянулся - значит, Олаф заметил сигнал.
- Это просто счастье, что вы проходили мимо, -  хладнокровно  заметил Афоня, когда плот медленно подтягивали к кораблю. -  Я  уж,  признаться, считал себя покойником и простился  с  надеждой  осуществить  мои  великие замыслы. И тут, откуда ни возьмись, наш благородный  купец  на своем замечательном корабле. Гора с горой не сходится, а человек...
- Вы правы, но если не  прикусите  язык,  то  отправитесь  следом  за вашими верными слугами, или кто они там, -  прорычал  Игнат.  -  Ну-ка,  держите канат!
Плот погрузился в волну и ударился о полуразбитый борт  “Полумесяца”. Сверху сбросили веревочный  трап.  Игнат  поднялся  по  нему  и перевалился через борт. Пока он переводил дух, сидя  на  палубе,  над  фальшбортом  появилась голова спасенного.
Увидев ее, Олаф с проклятьем выхватил абордажную саблю.
- Он наш пленник, и нужен нам живым, - остановил Игнат капитана. - Если  мы опять попадем в ловушку, он нам очень пригодится.
- Как это мудро, - восхищенно сказал Афоня и  закашлялся.  -  Прошу прощения - тяготы, выпавшие на мою долю, изнурили меня. Боюсь, сейчас  вам от меня мало проку. Но если я переоденусь, выпью горячего вина и  проведу ночь в постели, то кто знает.
- Скажите спасибо, что мы позволим тебе гнить  в  трюме,  -  проворчал Олаф. - Игнаций, отведи его в канатный ящик.

                Глава 6. У берегов Турции.

В крошечной каюте, в тусклом свете  подвешенного  к  потолку  фонаря, Игнат и Олаф смотрели, как Афоня  снимает  мокрое платье.
- Как  вы  оказались  на  плоту?  -  спросил  Игнат,  пока  бондарь энергично растирался полотенцем.
Для него этот  человек  оставался  загадкой.  Его  хладнокровие  было достойно восхищения, и  вообще,  Афоня  вызывал  у  Игната  симпатию  - видимо,  потому,  что  не  скрывал   честолюбивых   замыслов,   не   желал оправдываться за свои кровавые преступления, даже за бессмысленное убийство слуг.
- О, это долгая история, мой дорогой друг. После того, как мы вас втравили в пьянку, напоили и обобрали, мы с  Равшатом удалились в горы. Так мы всегда делали, чтобы пересидеть время, пока все не уляжется. Прошу прошения, но это мое старое ремесло, тем и кормлюсь. Не знаю, как и докатился до этого.  Так  вот,  мы  сразу  поняли,  что  вы попали  в затруднительное положение.  У  вас  найдется  что-нибудь  перекусить?  - спросил вдруг бондарь.
- Нам готовят ужин, - ответил Олаф. - Продолжай.
- Поскольку мы находились в пустынном краю, а лошади сорвались в пропасть, то мы не смогли вернуться к вам, чтобы вас хорошенько обыскать. В то время, как Равшат завладел вашим кошелем, нас спугнули. К счастью, о том, что мы должны были взять вас в заложники для выкупа, знал только Равшат.
- И вы убили его? - спросил Игнат.
- Увы. Но это было необходимо. Ваш кошель он забрал себе и не хотел расставаться с его содержимым. Пришлось его убрать. Потом я со слугами пошел наугад в  надежде добраться до ближайшего селения.
- И заблудились?
Афоня улыбнулся.
- Вы угадали, Игнат. Из меня  плохой проводник в степи.  Только один черт знает, куда нас занесло. Признаюсь, я изрядно струхнул. В конце концов, мы с трудом выбрались на берег моря. К счастью, мы легко отделались. Потом слуги закатили истерику, разругались друг с  другом  -  в  общем, забыли всякие приличия. Даже меня  перестали  слушаться.  Но  все  же  они помогли мне соорудить плот - мы решили выйти в море и добраться до ближайшего города.
- Это тот самый плот, с которого я вас снял? - спросил Игнат.
- Совершенно верно.
- Как же вы попали так далеко в море?
- Отливы, мой дорогой друг, - небрежно махнув рукой, ответил Афоня.
- Течения. Мне и невдомек было, что мы находимся возле самого устья  реки. Нас подхватило сильное течение и мигом вынесло в открытое  море.  На этом проклятом плоту мы провели  несколько  дней,  и  все  это время слуги  ныли,  обвиняя  друг  друга  в  нашем  бедственном положении, тогда как упрекать им следовало меня. О,  я  просто  не  нахожу слов, насколько тяжелым было это испытание.
- И поделом вам, - проворчал Игнат.
Раздался стук в дверь. Олаф впустил  в  каюту  неряшливого  матроса  с подносом, на котором стояли  три  миски  с  подозрительно  пахнущим  серым тушеным мясом.
Игнат забрал у него поднос и  дал  бондарю  миску  и  ложку.  После недолгих колебаний Афоня набил мясом рот. Съев все до последней  крошки, он поставил миску на поднос и сказал:
- Восхитительно. Для корабельной пиратской кухни совсем неплохо.
Игнат, которого от этой стряпни затошнило,  протянул  Афоне  свою миску, и Олаф последовал его примеру. Но тот вежливо отказался:
- Благодарю вас. Во всем надо знать меру.
Игнат незаметно улыбнулся,  снова  восхитившись  его  хладнокровием. Только острый голод мог заставить бондаря есть такую гадость, но при этом тот ухитрился не потерять достоинства.
Афоня    потянулся,    напружинив    мускулы,     совершенно     не соответствовавшие его показной немощи.
- Любезные, прошу меня простить, - зевая, сказал он. - Мне  необходимо выспаться.
- Могу предложить вам свою постель. - Игнат показал на узкую  койку, не упомянув, что в ней гнездятся полчища клопов. -  А  я  одолжу  гамак  у капитана.
-  Огромное  вам  спасибо,  -  сказал  Афоня,  и  Игнат   удивился серьезности его тона.
- За что?
Афоня  закашлялся,  а  потом  поднял  глаза  и   произнес   прежним насмешливым тоном:
- Как за что, мой дорогой Игнат? За то, что спасли мне жизнь.
К утру шторм утих. Море  еще  волновалось,  но  намного  меньше,  чем накануне. Игнат и Афоня встретились на палубе.  Бондарь  вышел  из  каюты  в куртке и  серых штанах.  Он  поклонился Игнату.
- Как спалось? - поинтересовался Игнат.
- Превосходно, - усмехнулся Афоня, и Игнат понял, что ему  здорово досталось от клопов.
- Вечером будем в порту, - сказал Игнат. - Вы  -  мой  пленник,  или заложник, если вам больше нравится это слово.
- Заложник? Думаете, российской империи небезразлично, жив я, или мертв?
- Увидим. - Игнат потер  приобретенное по жребию ожерелье.  -  Но  предупреждаю:  если вы попытаетесь бежать, я вас убью. Убью, глазом не моргнув - так же,  как  вы прикончили своих людей.
Афоня откашлялся и напыщенно произнес:
- Я обязан вам жизнью, и она  принадлежит  вам.  Можете  забрать  ее, когда только пожелаете.
Игнат нахмурился. Афоня был слишком хитер, и Игнат  подумал,  что напрасно спас его. Хлопот с ним, похоже, не оберешься, а будет ли выгода - еще не известно. Да и не бондарь он никакой, поди и в Москве никогда не бывал. К ним подбежал встревоженный боцман Гари.
- Игнаций! - тяжело дыша после бега, он протянул руку. - Парус! Движется нам навстречу!
- Ну и что с того? - улыбнулся Игнат. - Для пиратов мы - не добыча.
Но, через несколько секунд заметив волнение среди экипажа,  схватил за руку ковылявшего мимо капитана.
- В чем дело, капитан Олаф?
- Беда, сударь, - прохрипел боцман.  -  Большая  беда.  Разве  вы  не видите парус?
Игнат всмотрелся в очертания чужого корабля. Он заметил  эмблему  на черном парусе, но разглядеть ее не смог.
- Не станут они с нами связываться, - сказал Афоня. -  Вы  же говорили,  на борту нет груза. Зачем им рисковать ради пустого корыта?
- Им все равно, есть у  нас  груз,  или  нет.  Они,  как  киты-убийцы, нападают на всех без разбора. Им бы только кровушку пустить,  а  грабеж  - дело десятое.
- Кто они? - спросил Афоня. - Похоже, это не турки.
- Как раз турки-то и не тронули бы нас, - с  дрожью  в  голосе произнес Олаф. - Это алжирские пираты. Они уже несколько месяцев рыскают в этих водах, наводя на всех ужас.
- Они определенно собираются напасть, -  без  тени  страха  в  голосе заметил Афоня. – Старший пират Игнаций, с вашего позволения я спущусь  за  своим оружием. Да не пугайся ты так, я сам вступил в ваше братство, спроси вон у капитана Олафа.
- Я тоже возьму оружие, - сказал Олаф.
- Драться  бесполезно!  -  выкрикнул  пьяный помощник  капитана,  размахивая бутылкой. - Лучше сразу броситься в море.
- Он прав, - кивнул  капитан  Олаф,  провожая  взглядом  Афоню  и Игната. - Их слишком много. Нас разорвут на  куски,  а  если  захватят  в плен, будут долго пытать.
Игнат обернулся на всплеск. Помощник  капитана  исчез  -  видимо,  у этого человека слово не расходилось с делом. Игнат  бросился  к борту и всмотрелся в темную воду, но ничего не увидел.
- Он поступил мудро, - вздохнул капитан. - Не  пытайтесь  его  спасти, лучше прыгайте следом.
Корабль пиратов быстро приближался к “Полумесяцу”. На его черном парусе алели два огромных распахнутых крыла и между ними - звериная морда, с разьявленной в диком беззвучном хохоте пастью.
На людях,  толпившихся на палубе, не было ничего, кроме поясов  и  металлических  ошейников.  Над водой разносились странные звуки. Игнат  разобрал  их  не  сразу  -  лишь посмотрев еще раз на парус, он понял, что слышит  безумный  хохот.  Словно грешники в аду пришли в неописуемое веселье.
- Корабль алжирских пиратов, - глухо произнес капитан Олаф,  и  на  его глазах выступили слезы. - Все, мы пропали.

                Глава 7. Алжирские пираты.

Игнат,  Олаф  и  Афоня  плечом  к  плечу  стояли  у   борта.   К противоположному борту  жалась  охваченная  паникой  команда  “Полумесяца”. Чужой корабль уже нависал над ними. Глядя на выпученные глаза и  пену на губах голых матросов, Игнат подумал, что одолеть такую толпу  безумцев не удастся.
В прогнивший борт “Полумесяца”  впились  абордажные  крючья. Трое ее защитников бросились рубить канаты.
- Заставьте людей подняться на мачты, - крикнул  Игнат  капитану.  - Разверните корабль.
Перепуганные матросы не шевелились.
- Наверху безопаснее, - бросил Игнат.
Матросы полезли на ванты, но к парусам не прикасались.      Уговаривать их не было времени, через борт  вражеского  корабля  уже лезли, оглушительно крича, пираты. Один из них прыгнул на Игната и занес над его головой клинок, но встретил грудью острие сабли Афони.
Но еще до того, как его труп упал  в  узкую  щель между кораблями, на палубу  “Полумесяца”, как тараканы,  посыпались  обнаженные тела. Воины, как обезьяны, перепрыгивали с палубы на палубу, перелезали по абордажным канатам, перелетали на свисающих с мачты веревках.
Пираты “Полумесяца” кололи  и  рубили как могли, и  вскоре  все вокруг казалось им кроваво-красным. Но алжирские пираты только усиливали  натиск, оттесняя противников от борта. Они сражались умело,  отчаянно, не щадя своей жизни.
Вскоре Игнат потерял Афоню с Олафом из виду. Он не  знал,  живы они, или убиты, но крепко сжимал абордажную саблю, раз за  разом  описывая  ею  длинную смертоносную дугу. Он был с ног до головы залит кровью; только голубые глаза сверкали из-под забрала шлема.
Адский смех не  утихал  ни  на  минуту.  Даже  погибая,  нагие  воины хохотали. Беззвучно смеялись их головы, слетая с плеч. Игнат понимал, что рано, или поздно он не выдержит такого  напора.  У него дрожали колени, сабля казалась  свинцовой. 
Прижавшись  спиной  к  стене надстройки, он снова и снова  останавливал  живые,  ощетинившиеся  саблями волны, которым, казалось, не будет конца.
Удар - и падает обезглавленное тело. Удар -  и  отлетает  отрубленная конечность. Но с каждым взмахом сабли силы Игната таяли. Отражая два удара, направленные на  него  одновременно,  он  упал  на колени, и пираты захохотали громче. Торжествуя, они бросились вперед, спеша прикончить ослабевшего противника.
Собрав последние силы, Игнат рванулся, схватил и  выкрутил  запястье одного из нападающих, заставив его выпустить саблю. Теперь у него было два клинка; чужим он колол, а своим рубил.
Расшвыряв врагов, он поднялся  на ноги, отбросил кого-то пинком ноги и быстро сбежал по трапу на мостик. Это дало ему преимущество перед пиратами, которые карабкались  по  ступенькам следом за ним. Он увидел на вантах Олафа и Афоню - им пока удавалось сдерживать натиск пиратов. Он  посмотрел  на  корабль  пиратов. 
Его еще соединяли с “Полумесяцем” абордажные канаты, но на палубе не было никого - все матросы перебрались на турецкое судно.  В  мозгу  у  Игната забрезжила спасительная идея.
Он круто повернулся, бросился  к  противоположному  краю  мостика  и, перегнувшись через леерное ограждение, схватил свисающий с салинга канат.
- Олаф! Афоня! - закричал он. - Делайте как я.
Увидев его,  Афоня  и  Олаф  забрались  на  нок-рею  и  осторожно двинулись к ее краю. Пираты ринулись  вверх,  густо  облепив ванты. Тем временем щель между бортами кораблей стала увеличиваться.
Афоня прыгнул первым, перелетел на алжирское судно и угодил в  путаницу  оснастки  под  черным парусом. Ухватившись одной рукой за канат, он  раскачивался  над  палубой, рискуя сорваться и разбиться насмерть.
Олаф не  прыгнул,  а  последовал  примеру  Игната,  перелетев  на свисающем с мачты канате. Но силы оставили его: выпустив канат из рук,  он растянулся на палубе и остался лежать неподвижно.
Несколько  пиратов  помчались  вдогонку  за  врагами,   и некоторым из них удалось перебраться на палубу своего корабля. Они дружно набросились на Игната, по-видимому, сочтя Олафа мертвым.
Игнат  едва  успевал  отражать  сыплющиеся  градом  удары. Вскоре лезвие сабли рассекло ему  руку,  другая  сабля  сквозь  прорезь  в забрале ужалила в лицо.
Но неожиданно он получил помощь: кто-то спрыгнул с мачты в гущу обнаженных пиратов, хохоча так же безумно, как и они. Это был Афоня в   доспехах,  забрызганных  вражеской кровью. А с тыла на пиратов с боевым кличем викингов обрушился Олаф.
Через  несколько  минут  на  палубе  не  осталось  живых  пиратов. Последние из них с хрипом  падали  в  воду  с  алжирского судна  и пытались вплавь добраться до “Полумесяца”. Игнат посмотрел на “Полумесяц”. Большая  часть  турецкого пиратского экипажа,  каким-то чудом уцелела - в последний момент матросы залезли на бизань-мачту.
Игнат бросился к штурвалу. Корабль алжирских пиратов стал разворачиваться, обрывая абордажные канаты и удаляясь от  барахтающихся  в воде пиратов.
- Отлично, - сказал Олаф,  тяжело  дыша.  Сунув  саблю  в  ножны,  он осмотрел свои раны. - Похоже, мы  легко  отделались.  К  тому  же,  добыли неплохой корабль.
Игнат умело разворачивал судно, направляя его бушпритом  на  север. Вскоре черный парус  наполнился  ветром,  и  корабль  понесся  по  волнам, оставив за кормой плывущих пиратов. Даже захлебываясь и уходя на дно, они продолжали злобно кричать.

                Глава 8. Пленник.

Афоня  и  Олаф  помогли  Игнату  закрепить  штурвал  и  занялись осмотром судна. Трюмы его ломились от сокровищ, награбленных, по-видимому, на десятках мирных кораблей. Но кроме сокровищ, там хватало всякого хлама: сломанное оружие, плотницкие инструменты, рваное  тряпье. 
Там  и сям  валялись  полуразложившиеся  трупы,  некоторые - с   отрубленными конечностями. Новые владельцы корабля решили первым  делом  избавиться  от  трупов.
Завернутые в тряпье, мертвецы летели за борт; туда же отправлялись  узелки с конечностями. Эта неприятная процедура заняла много времени, потому что некоторых покойников приходилось выкапывать из-под беспорядочно  сваленных в трюмы вещей.
Внезапно Олаф застыл на месте, устремив взгляд на  мумифицированную кисть человеческой руки. Нерешительно подняв ее, он рассмотрел  кольцо  на мизинце и позвал Игната:
- Игнат!
- Что это? Не надо снимать. Выброси.
- Нет, вы посмотрите, какой странный узор.
Афоня неохотно подошел - и закричал, узнав кольцо.
- Нет! Не может быть.
Кольцо принадлежало графине Браницкой Елене. Князь Хвощинский надел его на палец дочери  в день ее помолвки с князем Солуяном. Потрясенный Афоня рассказал эту историю товарищам, так как сам служил в то время управляющим в барском поместье Браницких в Виннице.
- Что это? - прошептал Олаф. - Что вас так испугало?
- Это ее рука. Елены.
- Но как она оказалась в открытом море, в сотнях  и  сотнях  миль  от Винницы? Нет, Афоня, это невозможно.
- Это ее кольцо. - У Афони вдруг отлегло от сердца.  -  Но  рука  - чужая. Видишь, кольцо едва налезло на мизинец? А князь Арсений  надевал  его Елене на средний палец, и то оно оказалось велико. Это рука  вора.
Он снял с пальца кольцо и  отшвырнул  кисть.  -  Наверное,  он  побывал  в Виннице и украл там кольцо. Как иначе это объяснить?
- Может быть, она путешествовала? - предположил Олаф. - Искала вас?
- Чтобы она сделала такую глупость? Впрочем, всякое бывает. Но если и так, где теперь ее искать?
Олаф не успел ответить - наверху послышалось тихое  хихиканье.  Все трое подняли головы. Сверху на них глядели безумные глаза.
Одному пирату удалось-таки вскарабкаться на борт  корабля.  Теперь он стоял над люком, приготовившись к прыжку. Игнат едва успех выхватить саблю, чтобы отразить удар  пирата.  Сталь зазвенела о сталь.
Олаф тоже схватился  за  оружие,  и  Афоня  бросился  Игнату  на помощь. Но тот закричал:
- Живым! Он нам нужен живым.
Пока Игнат сражался с обнаженным воином,  Афоня  и  Олаф  убрали сабли в ножны и напали на пирата сзади. Дважды он  вырывался,  но  затем его повалили на  пол  и  крепко  связали.  Вскоре  он  успокоился,  только продолжал угрожать на чужом языке с пеной вокруг рта, тупо глядя в потолок.
- Какая нам польза от того, что он  жив?  -  вежливо  поинтересовался Игнат. - Почему бы не перерезать ему горло?
- Только что  я  нашел  вот  это  кольцо,  -  сказал  Афоня.  -  Оно принадлежало Елене, дочери князя Хвощинского. Я должен знать, как  оно  сюда попало.
- Странно. - Афоня нахмурился. - Я полагал, девушка  по-прежнему  в Виннице - ухаживает за раненым отцом.
- Значит он еще и ранен?
Афоня улыбнулся.
- Да. Когда я чистил тебя в Крыму, в Виннице все было в порядке. Не знаю, насколько тяжело ранен князь, но точно знаю, что он жив. Его друг князь Солуян командует войсками,  выполняя  распоряжения  гетмана Подольского. Насколько мне известно, войска мятежников крепко там увязли.
- А о Елене ты что-нибудь слышал? Она не покидала Винницу?
- Нет, - ответил  Афоня  и,  нахмурясь,  добавил:  -  Хотя  кое-что припоминаю. Да: в войске князя  нашелся  человек,  которого  мятежникам удалось склонить к измене. Он должен был похитить  девушку,  но  не  сумел этого сделать.
- Откуда тебе это известно?
- Тот человек, Морах, исчез  бесследно.  Видимо,  князь Хвощинский разоблачил его и казнил. Но мне не верится, что Морея - предатель. Я был с  ним  немного  знаком. Во втором сражении за Винницу он попал в плен, -  улыбаясь,  пояснил Афоня. - Он был татарином, а его семья находилась у нас.
- Вы ему угрожали.
- Насчет угроз вы правы, хотя ваш покорный слуга тут совершенно  ни при чем. Просто я слышал эту историю в Виннице, когда  гетман Хмель собрал своих полковников и велел им доложить о своих успехах на восточной Украине.
Игнат нахмурился.
- Я ничего не понимаю. А нельзя ли предположить, что Морах все-таки похитил Елену,  но на пути в Константинополь его остановили алжирские пираты?
Афоня отрицательно покачал головой.
- Пираты никогда не забирались в глубь южной Руси. Мы бы узнали об этом.
- Как же объяснить, что кольцо Елены с алмазом оказалось на этом корабле?
- Почему бы не спросить у этого  пирата?  -  Афоня  кивнул  на пирата, который уже почти затих.
- Думаете, он  даст  вразумительный  ответ?  -  с  сомнением  спросил Олаф. - Кстати, друзья мои, о чем вы только что спорили? Заваруха на Украине и на Руси нас никоим образом не касается. У нас другая задача. Кто хочет в ней разбираться, милости прошу за борт. А нашему другу, надеюсь, боль прояснит мозги.
- Вряд ли, - возразил Игнат. -  Эти  люди  ничего  не  боятся.  Надо придумать что-нибудь другое. - Он с отвращением посмотрел на  пленника.  - Оставим его ненадолго - может, успокоится.
Они поднялись на палубу и закрыли крышку люка. Солнце  уже  садилось, вдали виднелся берег Крыма - черные зубцы скал на фоне багрового неба.  По морской глади скользили меркнущие солнечные отблески. Попутный  ветер  нес корабль на юг.
- По-моему, надо выправить курс,  -  сказал  Олаф.  -  Похоже,  мы слегка отклонились к западу.
Игнат рассеянно кивнул. Сдвинув шлем на затылок,  он  уверенно взялся за штурвал.
- На ночь придется встать на якорь, - сказал Олаф. - А утром войдем в гавань.
Игнат промолчал. В его воспаленном мозгу метались  тревожные  мысли. Усталость, накопившаяся в нем за последние несколько суток, валила с  ног.

                Глава 9. Допрос.

Той же ночью в  свете  фонарей,  подвешенных  к  потолку  трюма,  они рассматривали лицо своего пленника. Фонари покачивались, бросая тени на переборки и на кучи награбленного добра. Где-то возились и пищали крысы, но никто не обращал на это внимания.
Опустившись на колени возле связанного человека, Игнат дотронулся до его лица. Глаза тотчас  открылись.  Во  взгляде,  которым  пленник  окинул каюту, больше не было злобы. Он казался слегка удивленным.
- Как тебя зовут? - спросил Игнат.
- Вир из Алжира. А вы кто? И где это я?
- Тебе бы следовало это  знать,  -  сказал  Олаф.  -  Ты  на  своем корабле. Разве не помнишь, как вместе со своими друзьями ты напал на  наше судно? Как мы сражались, а потом бежали, и ты гнался за нами вплавь?
- Я помню, как ставили парус, - недоуменно  ответил  Вир.  -  И все. - Он попытался сесть. - Почему я связан?
- Потому, что ты очень опасен, - весело ответил Афоня. - Ты обезумел в схватке, или тебя опоили чем-то.
Вир  рассмеялся  -  но  то  был  смех  совершенно   нормального человека.
- Я сумасшедший? Что за чушь?
Игнат, Олаф и Афоня удивленно переглянулись.  Пленник  ничем  не напоминал безумца, который совсем недавно пытался их убить. Внезапно Игната осенило.
- А что-нибудь еще ты помнишь? Самое последнее?
- Последнее? К нам обратился капитан.
- И что он вам сказал?
- Предложил участвовать в обряде перед битвой. Выпить какого-то особого напитка. Больше ничего не помню.
- Какой парус был на вашем корабле? - спросил Игнат.
- Просто парус. А что?
- Было в нем, что-нибудь особенное?
- Не помню. Кажется, обычный парус из темно-синей парусины.
- Ты плавал на торговых судах?
- Да.
- А на этом - первый раз?
- Верно.
- А когда ты нанялся на него?
Вир озадаченно нахмурился.
- Вчера вечером, кажется. В день Быка по византийскому календарю.
- А по всеобщему?
Моряк наморщил лоб.
- Десятого числа третьего месяца.
- Три месяца назад, - заключил Игнат.
- Ну да? - Вир изумленно уставился на пиратов. -  Три  месяца? Как же это?
- Вас опоили, - объяснил Игнат. - А потом  сделали  пиратами,  и  вы совершали гнусные преступления. Ты, что-нибудь слыхал  об алжирских  пиратах?
- Кое-что слыхал. Они распространены на юге Средиземного моря.  С  недавних  пор  начали пиратствовать активно. Говорят, даже в Черное море выходят.
Он рассказал, что пираты похитили судно на якорной стоянке. С общего согласия захваченный шлюп окрестили “Тавром”, а театром своих действий решили сделать район Черного моря, где плавало много торговых судов, которые и должны были стать объектами нападений.
На пиратском корабле у капитана была помощница. Первые же разбои показали, что леди на “Тавре” все боялись. Никто не знал, в каких морях и под командой, каких капитанов она проходила практику, но вскоре все признали ее первенство в умении владеть любым пиратским оружием, в абсолютном бесстрашии и беспощадности в бою. Ее звали Елена.
Она первой спрыгивала на палубу вражеского корабля, и под ее неистовым натиском отступали самые опытные воины. Однажды пиратский корабль, догнав галион, пристроился в его кильватерной струе и оказался вне досягаемости огня его пушек. Через несколько минут бригантина взяла галион на абордаж.
Через минуту на палубе галиона кипела беспощадная схватка, в центре которой, размахивая короткой абордажной саблей, орудовала рыжеволосая женщина, одетая в ярко-красную ситцевую рубашку и широкие полотняные штаны.
Натиск пиратов был так стремителен, что матросы не успели даже перезарядить мушкеты. Завязалась рукопашная схватка. Вскоре матросы во главе с первым помощником капитана были вынуждены отступить на корму. Тогда эта дьяволица схватила пушечное ядро, подожгла фитиль и оросила смертоносный снаряд в середину тесно стоявших людей.
Оглушительный взрыв разорвал многих на куски. Те, кто остался жив, сдались. Всех согнали на нос. Их предводительница показала концом окровавленной сабли на молодого лейтенанта, храбро сражавшегося с пиратами, и, смеясь, сказала:
- Никому из вас пощады не будет. Но тебе хочу предоставить выбор. Я возьму тебя на ночь в свою каюту. Если я останусь довольна, то отпущу тебя. Если нет, отрублю голову. Решай.
Обладая, видимо, врожденными талантами, она в кратчайший срок постигла все премудрости пиратской профессии, научилась метко стрелять и виртуозно обращаться с любым холодным оружием.
Ей по плечу была даже тяжелая алебарда, драться которой умели лишь самые сильные бойцы. Впрочем, она и была таким бойцом - высокая, хорошо развитая физически.
Но ее тяжелый характер проявлялся не только при абордажах - она стала записным бретёром, утверждая свое первенство постоянными дуэлями и кровавыми разборками, так что все на “Тавре” старались обходить стороной пиратку.
Но не только на этом держался ее авторитет среди пиратов. Неожиданно выяснилось, что у нее очень неплохо работает голова, и капитан пиратского судна стал внимательнейшим образом прислушиваться к ее советам.
Режим террора, установленный пиратами на торговых путях Черного моря, не мог не вызвать активного противодействия со стороны турецких колониальных властей.
За “Тавром” началась охота. На всех торговых путях турки выставили патрульные корабли, блокировали входы и выходы морских баз и прибрежных городов. Но тут девушка стала ждать ребенка.
До поры до времени это скрывалось, но подошло время, когда команда могла уже заметить нечто неладное в ее облике, что грозило обернуться громким скандалом.
Требовалось разрубить узел, и капитан нашел выход из положения. Он привел “Тавр” в одну глухую бухту, где стоял дом его тайного поставщика продовольствия, и там ее высадил под предлогом ее нездоровья.
Но, как он ни маскировал свои действия, видимо, кто-то из команды заподозрил, что тут что-то нечисто, и среди матросов пошли разговоры. Может быть, экипаж докопался бы до истины, но ее, как уже сказано, ссадили на берег, и “Тавр” вновь ушел в море.
Капитан плавал без нее почти полгода. Потом она, родив ребенка, который остался в доме сообщника капитана, вернулась на корабль.
Команда встретила ее сдержанно, особо горячие поклонники старинных пиратских законов требовали ее удаления с “Тавра”, но до открытого неповиновения капитану дело не дошло.
А вскоре произошел случай, после которого даже самые рьяные ее недоброжелатели сменили гнев на милость и признали правомочность ее пребывания на борту.
Началось с того, что на “Тавре” кончились продукты и вода. Чтобы пополнить их, капитан зашел в одну из бухт, расположенную на побережье Турции.
Не успели пираты отдать якорь, как в бухту вошел еще один корабль - испанский. Его капитан уже давно подозревал капитана и его команду в пиратстве, а потому решил проверить, так ли это.
Испанец был кораблем военным, прекрасно вооруженным и оснащенным, поэтому у капитана пиратов, попробуй он сопротивляться, никаких шансов на успех не было.
А тем временем испанский капитан поставил свой корабль посреди фарватера, перегородив тем самым выход из бухты. “Тавр” оказался в западне, но испанцы не спешили с его досмотром, решив отложить дело до утра.
Но глаз с “Тавра” не спускали, следя за каждым шагом пиратов. Ожидалось, что последние, поняв, в каком положении оказались, предпримут решительные действия и тем самым окончательно разоблачат себя, но проходил час за часом, а испанские наблюдатели не замечали на борту “Тавра” никаких признаков беспокойства.

                Глава 10. В море.

Никто не суетился там, не пытался спустить шлюпку, чтобы добраться до берега. Да, на палубе “Тавра” действительно царило полное спокойствие, но испанцы и не подозревали, что оно было показным, что в это же самое время на нижней палубе пиратского корабля происходили жаркие дебаты по выработке плана спасения из ловушки, в которую угодил "Тавр".
Его положение всем представлялось безнадежным, а это развязало языки, и в адрес капитана и женщины посыпались упреки и угрозы. И никто не мог сказать, чем бы все кончилось, если бы она не попросила слова и не предложила план по спасению.
Он был до предела дерзок и сводился к следующему. Она обратила внимание пиратов на то, что в бухте, кроме “Тавра” и испанца, стоит английское судно.
- Если его захватить, - сказала она, - то мы обманем испанцев и спокойно уйдем из бухты. Тех, кто согласится на такой риск, я возглавлю лично, - добавила пиратка.
Долго уговаривать не пришлось. Люди, собравшиеся на “Тавре”, были далеко не трусливого десятка, а потому ее план был принят. Дождавшись ночи, группа захвата во главе с женщиной и капитаном спустила шлюпки и бесшумно погребла к английскому судну.
Там никакого нападения не ожидали и выставили лишь двух вахтенных, которых пираты так же бесшумно прикончили, после чего спустились внутрь судна, где спал остальной экипаж.
Его взяли под охрану, приказав под угрозой расправы не поднимать никакой тревоги. Затем часть пиратов вернулась на “Тавр” и, погрузив в шлюпки ценности, оружие, боеприпасы и остававшихся на борту товарищей, доставила груз и людей на английское судно.
Оставалось дождаться утра, что пираты и сделали. А утром англичанин снялся с якоря и, подгоняемый свежим бризом, пошел к выходу из бухты. Караулившие пиратов испанцы никакой подмены не заметили, и капитан, выйдя в море, через некоторое время высадил пленных англичан на глухом берегу.
Восхищение ею было столь велико, что экипаж “Тавра” постановил: отныне она может быть тем, кто она есть в действительности, то есть женщиной, а также - законной женой капитана.
Противоречить было бесполезно. Поскольку из двух кораблей лучшим был “Тавр”, все отказавшиеся от амнистии перешли на него, а несогласные отплыли на капере в ближайший порт.
Осенью пиратский корабль был атакован превосходящими силами Турции. Пираты почти не оказали сопротивления, лишь капитан и его жена, два смельчака не сложили оружие: прежде чем их удалось захватить, троих противников они убили и еще с полдюжины ранили.
Когда судья спросил, есть ли какие-либо причины, из-за которых ее нельзя приговорить к повешению, как предполагалось, она ответила:
- Мой господин, за меня просит мой живот - традиционная форма прошения беременных женщин о помиловании.
Приглашенные врачи подтвердили, что она беременна, поэтому исполнение приговора отсрочили до родов. Капитана повесили, а она после родов исчезла из тюрьмы и снова захватила корабль, на котором продолжала пиратствовать. Однажды эти пираты захватили наш мирный торговый корабль.
- Я не знаю, чем кончилось дело, потому что не стал ждать, пока пираты расправятся с нами, и прыгнул за борт. Два дня я провел в море, держась за деревянный обломок. А когда уже приготовился отдать Богу душу, то меня подобрало случайно оказавшееся там ваше судно.
- А знаешь ли ты, что на этом  самом судне ты несколько часов тому назад бушевал и смеялся? Да ты  погляди  на  себя.
Игнат наклонился и перерезал на пленнике веревки. - Посмотри, что у  тебя на шее.
Вир из Алжира медленно поднялся, с изумлением  разглядывая  свое обнаженное тело, ощупал шею и коснулся обруча.
- Я ничего не понимаю. Это шутка?
- Злая шутка, но  мы  тут  ни  при  чем,  -  ответил  Олаф.  -  Вас одурманили, а потом велели идти в море, чтобы  убивать  и  грабить  мирных моряков. Наверное, на вашем  судне  только  капитан  оставался  в  здравом рассудке. Скорее всего, его не было здесь, когда  мы  сражались.  Куда  вы должны были привести корабль, Вир? Вспомни еще хоть что-нибудь.
- Не помню.
- Скорее всего, капитан рассчитывал  попасть  на  корабль  позднее  и привести его в нужный порт, - заметил Игнат. - Должно быть, существуют и другие суда с экипажами из таких дураков, как наш  приятель,  и  эти  суда встречаются друг с другом.
- На  борту  наверняка  есть  большой  запас  зелья,  которым  опоили матросов, - сказал Олаф. - Команда, видимо, пила  его  регулярно.  Да  и Вир непременно опохмелился бы, не свяжи мы его.
- Как ты себя чувствуешь? - спросил Игнат моряка.
- Ослаб, как будто из меня все жилы вытянули.
- Понятно, - кивнул Олаф. - Видать, дурман не только сводит с  ума, но и убивает, в конце концов. Какой чудовищный замысел. Нанять ни в чем  не повинных людей, опоить их зельем, превратив в грабителей и убийц, а потом, когда они перемрут, забрать добычу! В жизни не слыхал ничего подобного.  Я думал, что пиратам служат только фанатики,  но  оказывается,  среди  них  есть трезвый, холодный ум.
- Во всяком случае, на море, - сказал Игнат. - Хотелось бы мне найти того, кто все это придумал. Возможно, только он знает, какая  связь  между этим кораблем и Еленой.
- Прежде, чем мы отправимся его искать, не мешало бы убрать парус,  - посоветовал Афоня. - Течение все равно затянет нас  в  бухту,  но  прием будет не слишком радушен, если татары увидят нашу эмблему.  И  еще:  надо придумать, что делать с этими сокровищами. Ведь мы теперь богачи.
- Афоня, вы - мой пленник, не забывайте, - сказал Олаф. - Но вы правы: эти сокровища наши, поскольку их владельцы мертвы. Кое-что мы возьмем себе, а  на остальное наймем новую команду.
- А что потом? - спросил Афоня.
- Снова выйдем в море, и будем ждать встречи с хозяином нашего старого “Полумесяца”, мне не дают покоя наши тамошние сокровища, я не хочу их никому дарить. К черту Турцию, как только вернем золото инком, сразу в Атлантику.
- А вы уверены, что эта встреча состоится? - спросил Игнат.
Олаф хмуро улыбнулся.
- Я клянусь, что найду его, надо только быстрее набрать новую команду.

                Глава 11. Конец капитана Али Хейнара.

Они продали добычу в Турции и на вырученные  деньги  набрали новую команду отчаянных головорезов. Свою долю Игнат передал на  хранение  русскому купцу, которого все рекомендовали, как самого честного человека в Турции, и то обещал, что передаст их семье Сомова в Рязани.
Вскоре  в бухту приплелся потрепанный  “Полумесяц”.  Олаф, Игнат, Афоня и новая команда устроила команде “Полумесяца” ночь длинных и беспощадных сабель, пока те не проболтались турецким властям о ценном грузе, хранящимся в трюмах брига.
Игнат на правах помощника капитана поспешил заплатить капитану турецкой заставы комиссионные за молчание  о  встрече  с  кораблем  под  черным парусом. Даже морские волны не сразу смыли с прибрежного берега огромные лужи крови.
Забрав все свое имущество, в том числе седельную сумку с подарком княгини Елены, Игнат поднялся на борт своего корабля  в  сопровождении Олафа и Афони. С вечерним отливом они вышли в море. Вир остался у купца - набираться сил для поездки на далекую жаркую родину.
Больше двух дней блуждал по морю черный корабль, то  резво  скользя  над волнами, то попадая в мертвый штиль. По расчетам Игната,  они  находились поблизости от пролива, соединяющего  Черное  и Средиземное моря.
Афоня блаженствовал в гамаке, подвешенном  над  палубой,  время  от времени кашляя и жалуясь на  скуку.  Олаф  проводил  время  в  “вороньем гнезде” мачты,  обводя  взглядом  горизонт,  а  Игнат  расхаживал  по   палубе, погруженный в раздумья.
Он уже сомневался, что его решение  было  здравым.
- Напрасно теряем время, - с горечью думал Игнат.  -  Надо было домой добираться. Но, как я покажусь с таким богатством?
Но однажды утром на горизонте показался парус. Вся команда была на берегу в таверне. Первым его заметил Олаф и позвал Игната. Тот  быстро поднялся на палубу и стал всматриваться вдаль. Возможно, это был тот самый корабль, который они ждали.
- Вниз! - крикнул он. - Укрыться в трюме.
Олаф полез вниз по вантам, а  Афоня  живо  соскочил  с  гамака  и побежал к трапу, ведущему в средний трюм. Там, в темноте, они затаились  и стали ждать.
Спустя час раздался глухой удар в борт.  Потом  по  палубе  загремели сапоги. Кто-то медленной, размеренной поступью прошел от кормы до  носа  и обратно. Затем шаги стихли - видимо, гость вошел в каюту, или  поднялся  на мостик.
Трое людей в темноте затаили дыхание,  когда  шаги  раздались  снова. Незнакомец шел прямиком к люку среднего трюма. Откинулась крышка,  и  в  проеме  показался  силуэт  человека. 
Гость постоял, нагнувшись над люком и вглядываясь в сумрак, потом стал осторожно спускаться по трапу. Игнат бесшумно двинулся вперед. Как только незнакомец ступил на днище, Игнат прыгнул и обхватил  его рукой за шею.
Гость оказался настоящим великаном - ростом около двух метров. У него была длинная борода, заплетенная в косы, и медный  нагрудник поверх рубашки из черного шелка. Удивленно крякнув, он  круто  развернулся всем телом, едва не стряхнув Игната.
Силы  он  был  недюжинной.  Обхватив толстыми пальцами руку Игната, он почти освободился от  захвата,  но  тут Игнат позвал на помощь:
- Быстрее! Хватайте его, а то вырвется.
Олаф и Афоня дружно набросились на великана, и тот не  устоял  на ногах. Афоня выхватил саблю. В металлическом  облачении  воина татарина он выглядел очень грозно. Острие его сабли прижалось  к  горлу пленника.
- Имя! - громогласно потребовал бондарь.
- Капитан Али. Где мой экипаж?
Чернобородый капитан угрюмо смотрел на своих недругов. Он был  скорее зол, чем испуган.
- Где мой экипаж? - повторил он.
- Друг, Али, ты о тех безумцах, которых послал на смерть? -  спросил  Олаф.  - Они все пошли ко дну. Но перед этим успели рассказать нам о твоем  гнусном замысле.
- Дураки, - выругался Али. - Вас всего трое, а у меня  на  другом корабле целая армия. Неужели вы надеетесь меня удержать?
Олав хихикнул.
- С одной армией, как видишь, мы управились, нам не привыкать.
В глазах Али мелькнул страх, но  тут  же  исчез,  уступив  место решительности.
- Я вам не верю. Команда этого корабля жила только  для  того,  чтобы убивать. Не лгите, что сумели с ней справиться?
- Справились, не сомневайся,  -  перебил  Олаф. 
Он повернулась к Игнату. - Ну что, поднимемся на палубу и доведем дело до конца?
- Погоди! - Игнат нагнулся над Али. - Я хочу задать  ему  один вопрос. - Скажи-ка, Али, твои люди когда-нибудь захватывали девушек?
- Им приказано не убивать девушек, а доставлять мне.
- Зачем?
- Не знаю. Мне велено отправлять девушек ему, вот я  и  отправляю.  - Али засмеялся. - Нет, не удержите вы меня.  И  жить  вам  осталось  не больше часа. Скоро мои ребята заподозрят неладное.
- Почему же ты никого из них не взял с собой на этот корабль?  Уж  не потому ли, что им не понравилось бы содержимое трюмов?
Али пожал плечами.
- Когда я закричу - они придут.
- Возможно, - кивнул Олаф. - Ну-ка, поднимись, будь любезен.
- Куда ты отправлял девушек? - допытывался Игнат. - Кому?
- В Турцию, конечно. Моему господину, главе тайной секты убийц, Беру. Он всесилен в Турции.
-  Ты  -  его слуга.  Значит,  правда,  что  эта   секта разбойничает на море?
- Да, я его слуга, хотя в секте не  состою.  Просто  сектанты  хорошо платят, чтобы я потрошил корабли и отсылал им добычу.
- Зачем им это?
Али ухмыльнулся.
- В секте нет моряков. Поэтому жрецы и обратились ко мне, когда  один из них придумал этот план. Хотя, сказать по правде, я не  знаю,  зачем  им сокровища. - Он поднялся на ноги. - Ну, пошли. Забавно  будет  посмотреть, что вы затеяли.
Олаф кивнул Игнату и Афоне. Те исчезли во тьме  и  вернулись  с тремя длинными  незажженными  факелами.  Игнат  подтолкнул Али,  и капитан следом за Олафом двинулся к трапу.
Они медленно поднялись на палубу и увидели в  свете  заката  большой, красивый трехмачтовый корабль. Матросы, стоявшие на палубе, сразу поняли, что произошло, и бросились к борту. Но Игнат закричал, прижав к спине Али острие меча:
- Не двигайтесь, иначе мы убьем вашего капитана!
- Если убьете меня, они убьют вас, -  проворчал  Али.  -  Кто  от этого выиграет?
- Молчать, - сказал Игнат. - Олаф зажигай.
Олаф ударил кресалом о кремень. Факел вспыхнул. Запалив два других, он раздал их своим спутникам.
- Слушайте, - закричал Игнат. - Наше судно  пропитано  нефтью.  Если кто-нибудь из нас опустит факел, оно загорится. Тогда и вам несдобровать.
- Так, значит, мы все сгорим, - хмыкнул Али. -  Да  вы  такие  же сумасшедшие, как и те ослы, которых вы убили.
Игнат отрицательно покачал головой.
- Олаф, готовь ялик.
Олаф прошел на корму, к самому  дальнему  люку,  развернул  над  ним лебедку, откинул крышку и, прихватив конец троса, исчез внизу. Заметив движение  на  чужом  корабле,  Игнат  опустил  факел.  Пламя отражалось в его глазах, бросало багровые отблески на лицо.

                Глава 12. Пожар.

Олаф снова поднялся на палубу и, держа в одной руке  факел,  другой стал вращать ворот лебедки. Увидев поднимающийся над люком  огромный  ялик  с  тремя  оседланными лошадьми, Али крякнул от изумления. 
Лошади  испуганно  и  непонимающе глядели на море. Ялик медленно проплыл в воздухе и повис, покачиваясь, над водой. Закончив работу, Олаф привалился к лебедке  спиной.  Он  вспотел  и тяжело дышал, но ни на секунду не опускал факела. Али осклабился.
- Неплохо придумано. Но ничего не выйдет. Вас всего трое. Что  теперь будете делать?
- Повесим тебя, - ответил Игнат. - На глазах у  всей команды.  Я  устроил эту ловушку по двум причинам. Первая: мне нужно кое-что  от  тебя  узнать. Вторая - я твердо решил свершить правосудие.
- Какое еще правосудие? - закричал перепуганный Али. -  Зачем  ты суешься в чужие дела? Какое еще правосудие?
- Русское правосудие, -  твердо  ответил  Игнат.  На  его шею упал солнечный луч, и казалось, камень перстня ожил.
- Матросы! - завопил Али. - Спасите меня! Убейте их, матросы!
- Если вы пошевелитесь, мы убьем его и подожжем  корабль,  -  крикнул Олаф. - Вы погибнете напрасно. Мой вам совет: уходите,  пока  целы.  Мы казним только Али.
Как они и рассчитывали, матросы не испытывали особой любви  к  своему капитану-пирату и не желали ради него рисковать жизнью. И все  же  они  не рубили абордажных канатов, выжидая, что предпримут трое смельчаков.
С веревкой в руке Игнат забрался на салинг. Сделав петлю  и  надежно укрепив веревку над водой, он спустился обратно на палубу. Наступила мертвая тишина. Али постепенно сообразил, что помощи от своей команды он не дождется.
За кормой покачивался над морем ялик с  лошадьми.  Скрипели  тали.  В руках трех воинов, пленивших Али, потрескивая, горели факелы. Али отчаянно закричал и попытался вырваться, но пирата остановили жала трех сабель, прижатые к его горлу, груди и животу.
- Вы этого не сделаете, Олав, ты же мой друг - пробормотал он, но  умолк,  видя  мрачную решимость на лицах своих врагов.
Олаф подцепил саблей петлю, подтянул ее к борту, Игнат расширил ее, а Афоня подтолкнул к ней Али. В тот миг, когда петля опустилась  на плечи пирата, он взревел и ударил Олафа, сидевшего на  планшире.  Тот  с криком полетел в воду. Охнув от неожиданности, Игнат  бросился  к  борту.
Али повернулся к Афоне и  выбил  факел  из  его  руки,  но  бондарь отступил на шаг, и у глаз капитана заблестела сталь сабли. Пират плюнул Афоне  в  лицо,  прыгнул  на  борт,  лягнув  Игната ногой, который попытался его остановить, и бросился в воду.
Петля  затянулась,  край  нок-реи  опустился  и   взметнулся   вверх, хрустнули позвонки, и тело задергалось на веревке. Афоня кинулся к упавшему факелу, но пропитанная нефтью  палуба  уже вспыхнула. Пока он пытался затоптать огонь, Игнат бросил Олафу канат, и тот мокрый  вскарабкался на борт  корабля.  Купание  ему,  похоже, ничуть не повредило.
Матросы на корабле Али зашумели и подступили  к  борту. 
- Почему они не отплывают? - удивленно подумал Игнат.
- Отходите! - крикнул он. - Ваш капитан мертв, и  вы  будете  мертвы, если не отплывете!
Но матросы не двигались.
- Пожар, остолопы! - Олаф показал на  пламя,  от  которого  пятился Афоня.
Огненные языки взметнулись вверх и лизали мачту и надстройку.
- Пора в лодочку, - усмехнулся Олаф.
Бросив свой факел в пламя, Игнат поспешил к ялику.
- Почему они не уходят? - спросил он капитана.
-  Сокровища,  -  пояснил  тот,  крутя  ворот  лебедки.   -   Думают, награбленное добро еще в трюмах.
Ялик опустился на воду. Напуганные лошади фыркали, чуя запах дыма. Соскользнув по талям на дно ялика, бывшие владельцы  черного  корабля налегли на весла. Вскоре судно превратилось в огромный костер.
Над волнами стелился маслянистый дым, на фоне которого раскачивалось,  словно  пытаясь избегнуть адского пламени, тело Али.
Трое смельчаков поставили парус, и тот наполнился  ветром,  унося  их прочь от горящего судна. Они видели,  что  на  пиратском  корабле  занялся парус, и матросы лихорадочно затаптывали падающие  на  палубу  головни,  а другие с большой неохотой рубили абордажные канаты.
Но с ялика трудно было рассмотреть, велика ли опасность, грозящая трехмачтовому кораблю. Прямо по ходу ялика был виден берег  Турции. Здесь их пути разошлись.
Капитан Олаф вернулся на турецкий флот. Афоня занялся прежним промыслом, но перед тем, как расстаться с Игнатом, нарисовал ему карту того места, где он зарыл в Крыму все награбленные сокровища, в том числе и золотые Игната.
- Прощай, Игнат.  Вернешься в Россию, найдешь сокровища, и смело владей ими. Прости меня за все. Чую, что недолго мне осталось землю-матушку топтать. Прощай, брат, не поминай лихом!
Так Игнат опять остался один в чужом краю. А до родной стороны, ох как было еще далеко. Делать нечего, нанялся Игнат матросом на татарское каботажное судно

                Глава 13. В таверне.

И пришел, наконец, роковой день в  его  судьбе. В тот день отпустили его снова на берег, сказавши, что это в последний   раз  перед  отвалом. Капитан  дал  ему  кое-какие поручения, так как изо всей команды  Игнат  лучше всех  научился  изъясняться  с  чужеземцами на их языках.
Еще в Крыму и в Турции он схватил десятка два слов,  немецких, голландских   и   английских.   С  помощью  своего  простейшего словесного  набора  он  самым   удивительным   образом   служил переводчиком  для  команды,  для боцмана и всех, кто нуждался в его  услугах. 
Оказывал  он  эти  услуги  с  большой  охотой  и совершенно  бескорыстно. Бродя  в последний день по чужому городу, присматриваясь к лицам,  уличным  сценкам  и  товарам  в  окнах  лавок,  Василий мимоходом ухитрился выручить своими лингвистическими познаниями даже  какого-то  итальянского  капитана. 
Итальянец спрашивал у датского купца, может ли тот продать несколько бочек  солонины. Датский  оптовый  купец  не понимал пылкого и нервного южанина, качал головой, предлагал то вяленой рыбы, то водки, то сухарей, словом, только не то, в чем нуждался клиент.
Игнат,  глядя на  них  со стороны, по одной жестикуляции итальянца понял, что тому было нужно - тушу корову.
- Я, - уразумел,  наконец,  недогадливый  оптовик.
-  Вот,  вот, - радостно подтвердил Игнат. - Давай   вези   ее  скорее    бочками    на    шхуну капитану-итальянцу.  Теперь - потолковали и - адью, господа хорошие!
Итальянец догнал  его  и,  указывая  на  вывеску  таверны, пригласил   промочить   горло.  При  виде  вывески  Игнат  на мгновение задумался,  вспоминая,  сколько  покупок  он  сегодня собирался   совершить.   Но,   поскольку  деньги  были  еще  не истрачены,  он  решил,  что  за  столь  длительную  и  разумную экономию  пора  бы  себя  вознаградить! 
Они вошли. Итальянский капитан велел налить два стаканчика виски,  расплатился,  сунул стаканчик  прямо в руки Игната, чокнулся со своим добровольным переводчиком, осушил стакан и заторопился к выходу. Он, видимо, очень спешил на свою шхуну.
В дверях он махнул Игнату рукой на прощание. Тот остался перед стойкой один, со стаканом  в руке.
-  Зайти в питейное заведение - сие российскому человеку свойственно, но водку пить в одиночку да без закуски - сие не свойственно! - философически заметил Василий вслед ушедшему и огляделся.
В таверне было тихо,  тепло  и  почти  пусто.  Из  десятка столиков  в  зале  занят  был  только  один. За ним сидели двое хорошо  одетых  англичан.  Они  смотрели  на  Игната  с  большим вниманием.  Один  из  них,  показав на крепкую фигуру матроса у стойки, проговорил тихо:
- Великолепен!
Разумеется, Игнат этого не слышал  и  не  понял.  Второй англичанин поднялся с бокалом в руке и подошел к Игнату, и что-то сказал. Рязанец про себя решил, что  гости  изрядно  навеселе, коли  с  таким радушием встречают простого чужеземного матроса, но, будучи человеком  благожелательным  и  вежливым,  не  желая уронить достоинства русского человека за границей, он подумал и степенно отвечал на своем языке.
- Привет, господа.
Приветствие  привело  незнакомцев в такой восторг, что они бросились  обнимать  русского  матроса.  Заулыбался  и   хозяин таверны.  Он  вышел  из-за  стойки, один из гостей пошептался с ним. Хозяин отправил посыльного за кем-то, а затем помог гостям расположиться   поудобнее   за   столиком.   
Перед Игнатом появилось   несколько   бутылок   с  коньяком  и французскими  винами.  Оба  незнакомца  принялись  с   усердием потчевать Игната. Тот не дал себя долго упрашивать и, не чванясь, налег на чарку.
Вскоре  перед  Игнатом  возникло  новое лицо, и очень вкрадчивый тихий голос, приятный и мягкий, по-русски произнес:
- Здравствуй, брат. Здорово  ли  живешь?  Откуда  и  куда плывете?
Перед  столиком  стоял настоящий щеголь. Игнат разглядел узкое холеное лицо, серые, немного навыкате глаза,  напудренный парик  с  короткой косицей, перевитой атласной лентой.
Кафтан и камзол одного  цвета,  самого  модного  -  желтовато-зеленого. Короткие  светлые  панталоны,  схваченные под коленом шелковыми завязками, лакированные туфли с красными каблуками и золочеными пряжками, золотая цепочка с брелоком от часов на груди - словом, не молодой человек, а картинка.
А  главное,  как  чисто по-русски говорит и не гнушается к простому матросу обратиться!
-  Что  же ты молчишь? Вижу, что наш брат - русак. Давай познакомимся, я рад, что земляка встретил  на  чужбине.  Сам  я нынче  на  галиоте  купца Ухова, из столицы прибыл. Давай-ка теперь со мной бутылочку бордоского откупорим.
У Игната в голове шумело  сильнее,  чем  в  осеннюю  бурю шумит  сосновый  лес.  Оба  англичанина собрались уходить и долго трясли Игнату руку на прощание. Они так  небрежно  бросили  на столик  тяжелую  золотую  монету,  с лихвой покрывшую стоимость всего вечернего пира, что Игнат чуть не ахнул вслух.
- Ишь, - подумалось ему, - как здесь люди богатеют: эдакими деньгами запросто швыряются, словно медяками.
Игнат остался теперь наедине с новым другом,  который назвал  себя  Егором.  Уходя,  один  из  англичан  бросил Егору короткую фразу по-английски:
- К трем часам цыпленка на набережную. Не  раньше,  а  то наши  не  успеют  управиться с норвежцем. Пейте часов до двух.
-  Кто  они,  господа  эти? -   спросил   Игнат,   не разобравший ничего. - Видать, люди больно хорошие.
-  Да,  господа замечательные. Я уверен, ты сойдешься с ними ближе. Одного Вилли зовут, а другой Отто. Богатейшие английские судовладельцы. Считай: у них простой  матрос двадцать пять рублей в месяц получает.
-  Да  что ты? Этак я с долгом-то быстро разделался бы. Мне бы такое жалованье, эх.
- Я сказал, что  двадцать  пять  рублей  получает  у  них простой плохонький матрос. А тебе, красавцу и силачу, - верных три червонца в месяц на полных харчах перепало бы.
- Тридцать рублев?
-  А  ты как думал? Вот сходим нынче к ним на корабль, он недалеко  стоит,  сам  убедишься,  какой  кубрик,  какая   пища матросам. Ты, видно, в деньгах нужду имеешь?
-  Имею,  батюшка!  С  долгом  рассчитаться надо, чтобы к семейству поскорее воротиться. Большую нужду имею -  ребятишки погибают.
- Тогда о чем же думать. Поступай к ним на судно.
- А как же с хозяевами? Контракт нарушить?
-  Шкипер  отпустит  тебя, коли попросишь по-хорошему. За год полтысячи огребешь - и домой, к семье. О чем думать? Время позднее, два часа  ночи  сейчас,  придем  в  порт,  съездим  на корабль, он на рейде стоит, проспишься там, а утром - напишем за  тебя  прошение  и  - переберешься с вещами. Упустишь такое счастье - за пять лет того не накопишь.
Со  смутным  ощущением  чего-то   неладного,   преодолевая недобрые  предчувствия,  Игнат,  нахлобучив меховую шапку, запахнув полы своей матросской куртки, шагал  вслед  за  легким изящным Егором.
Ночь  была  сырая,  ветреная. Редкие снежинки то валились хлопьями, то вихрились в луче фонаря, что болтался над каменной аркой у ворот гостиницы. Миновали конный  монумент  какого-то  султана.
Ветер задул злее, холодный дождь заливал  Игнату  лицо.  Они  были  уже  в  порту,  и  за каменными   строениями   таможни   открылся  вихревой  простор, мглистая даль гавани,  огоньки  на  судах  и  черневшие  сквозь метель   кресты   корабельных   рей   со  скатанными  парусами.
Игнат Сомов подивился, как уверенно шел его спутник сквозь  мрак и  метель,  кутаясь  в  легкий зимний плащ, отороченный дорогим мехом. Если бы не хлещущий в лицо ветер с  мокрым  снегом,  все это могло бы казаться странным сновидением.
Но  вот и громада причального пирса, тяжелые парные бревна кнехтов. Егор уже не шагает, он бежит по  оледенелому  пирсу, прикрываясь  плащом.  Игнат,  едва  удерживая  равновесие,  с горячей, гудящей головой, кое-как поспевает за ним.


                Глава 14. Я - раб.

Лодка. Закутанный в  шубу  гребец.  А  вон  из-за  штабеля ящиков выходит и другой. Они коротко здороваются с Егором, как с  добрым  товарищем.  Егор помогает Игнату спуститься в шлюпку.
Мысли у Игната путаются, он хочет  спросить,  куда  же денется  сам  Егор в его легком плаще и красных туфельках, но рязанца  уже  усадили,  вернее,  уложили  в  лодке,  чем-то прикрыли,   нетерпеливо   приговаривая:
- Гут.
Беспокойство за  товарища  растворилось  и  забылось,  возникло легкое  и  щекотное  чувство удовлетворения, что не надо больше спешить и бежать, а нужно лишь спокойно  лежать,  отдаваясь  во власть легкой качке.
Он не слышал, как его поднимали по трапу чужого судна, как втащили   на   борт   и  опять  спустили  в  корабельный  трюм. Игната  все  сильнее   мутило.   Остатками   сознания   он соображал,  что  негоже  являться  матросу  мертвецки пьяным на корабль, где собираешься послужить с годок. 
- Что  это?  Будто железо  звякает?  Ногу пустите.
И все потонуло в мягкой сонной одури. Пробуждение Игната утром  было  не из веселых. Боль,  тяжесть  во всем теле, но еще какая-то особенная тяжесть на левой ноге, у щиколотки. Батюшки, железная цепь. Вот те раз, за какие грехи его, беспамятного, заковали?  Эх,  верно говорят старики: с чаркой спознаться - ум потерять.
Игнат  рывком поднялся, скинув с головы какую-то ветошь, которой был  слегка  прикрыт.  Темно.  Слабый  свет  только  на потолке,   где  чуть  приоткрыт  квадратный  люк.  Сквозь  щель проникает серый рассветный луч.
Еще не понимая страшной беды, не ведая пропасти,  куда  он так   легко   дал  себя  заманить  из-за  лишней  доверчивости, Игнат услышал слабый стон в двух шагах от себя. У  той  же стенки,  к  которой  был  прикован он сам, Василий различил еще одну человеческую фигуру.
Да не одну. Вон еще лежит прикованный человек, и у той,  противоположной  стены  тоже  видны  люди  в оковах.
- Господи, куда это его занесло?
Люк  приоткрывается  шире.  Смутно  доносятся  до  Игната далекие звуки выбираемой где-то якорной цепи,  шелест  волн.  В трюме   становится  посветлее.  Сверху,  из  люка,  неторопливо спускаются дюжие грубые молодцы в матросских куртках.
Они несут оловянные кружки, ведро, полное ломтей хлеба, и второе ведро  с каким-то  пойлом.  Позади  этих  кормильцев показывается еще один матрос с ременной плетью на плече, как у пастуха.
Так  Игнат Сомов, российский мещанин из  Рязани, уважаемый на родине человек, вторично угодил на судно работорговцев,  охотников  за  живым товаром.
В Англии людей этой отвратительной профессии называли  духами,  причем там  духи  охотились  преимущественно за малолетними. Игнат не ведал, что лет за сорок до него побывал  в  руках таких  же  гнусных вербовщиков и похитителей великий его земляк Михайло Ломоносов, которого спасла от участи Игната только необычайная  физическая  сила,  поморская  хватка  и  смелость: рискуя жизнью, Ломоносов бежал из немецкой крепости,  куда  был завлечен обманом.
Закованного в железо Игната несколько дней  держали  в  трюме. Его  товарищами по несчастью оказались пятеро немцев, и один норвежец, обманутый и  взятый работорговцами  в тот же день, что и Игнат.
Кричать, просить, грозить, умолять работорговцев - все было  бесполезно:  наружу не  проникал  ни стон, ни крик, ни жалоба. Ответом на уговоры и просьбы была насмешка и плеть.
Трюм с пленниками  был  небольшого  размера,  помещался  в носовой  части  английского  корабля  и  снаружи  всегда охранялся вооруженным матросом. Кроме этого трюма  на  корабле  были  еще два,  много  большего  размера. 
Их нагружали железом, пенькой, льном, досками. Приняли на борт и большую партию дубовой клепки для бочек, будто для крупного  винокуренного  завода.  Погрузка шла днем и ночью - англичане торопились уйти из порта.
На четвертые сутки плена Игнат, уже привыкший к полутьме трюма,  различил  знакомую фигуру в квадратном вырезе открытого люка. Оттуда  спустился  по  трапу  человек  в  изящном  плаще, кружевном   галстуке,  завитом  парике,  туфельках  на  красных каблуках и с лорнетом в руке.
Брезгливо сторонясь распростертых на полу тел, он подошел к Игнату, поднес  лорнет  к  глазам  и насмешливо   отвесил   своему  крестнику  церемонный,  низкий поклон.
- А, друг Игнат. Верно, мнишь, что в большую беду попал? Не печалуйся. Повезут тебя туда, где я и сам немало лет  пробыл, а теперь о том не жалею. Видишь, какие перстни ношу, как обут, одет? Последняя мода. Коли не  будешь  и  ты  дураком,  сумеешь угодить  хозяевам,  стать  им  в  деле помощником - и ты нужды избежишь, новую родину обретешь.
- Плут ты нарядный, обманщик и вор, людолов, - с сердцем проговорил рязанец. - Даром тебе не пройдет сие. Держава  российская  невдалеке, она за меня заступится. Иуда ты искариот, а не русский человек.
- Русским-то я  николи  и  не  был.  Только  перед  тобою намедни  русским  нарекся.  С немцами я - немец, со шведами - швед. С вами - русский. А коли правду хочешь знать - поляк  я  и  зовусь  Марек. А что ловитвою душ простецких промышляю - то верно. Промышляю.  Двенадцатый,  поди,  год,  и судьбой,  как  видишь,  не обделен. Дураков на мой век покамест хватало. Надежду имею, что и на будущее сего товару не  убудет. А  на  прочее  все  -  мне  наплевать!  Разве  я неправильно рассудил?
- Бесстыжие глаза твои. Про моду болтаешь, обезьяна ты заморская,  а сам людей в цепи заковал, тьфу! Куда повезут нас, сказывай.
- Туда, где держава российская тебя навряд  ли  сыщет, друг.
-  Не друг, ты мне.
- Ошибаешься, друг Игнат. Ты,  Игнат,  в Южную Америку  угодишь.  -  В  тоне  Марека  зазвучала  откровенная издевка. - Только заболтался я с тобою, давненько вашего брата не  встречал,  соскучился.  Ведь уж небось недели три миновало, как я двух таких же русских  морячков-ротозеев  вроде  тебя  на датские     галеры     гребцами    пересадил.   
- Изыди, плут окаянный. Куда ни привезут нас, знай, убегу домой.  А  тебя  встречу - будь то хоть в храме божьем, хоть в доме отчем - порешу, как смердящего пса. Памятуй сие, изверг.
- Ну и дурак. Еще спасибо мне скажешь,  когда  в  Америке алмазы да яхонты пригоршнями с земли в подол собирать будешь! В цепях  же вас только до бранд-вахты продержат, дальше сами себе хлебушек горбом выслуживать будете. На рудники тебе дорога.
Вскоре после ухода Марека, в  самую  полночь,  в  трюм  к семерым  узникам  вошли  сразу несколько матросов. Они принесли необычное угощение - ведро  горячего  пунша  и  большую  миску сладкой   кашицы. 
Правда,  пунш  не  отличался  ароматами,  не благоухал лимоном, но был оглушительно крепок и очень горяч.  В трюме  же температура была близкой к наружной, пленники дрожали от холода, да  и  железо  оков  остужало  тело  сквозь  кожаные кольца.
Поэтому горячий напиток так и просился в горло, так сам и  полился,  доставляя  наслаждение.  Каждому  узнику позволили выпить столько, сколько он мог и желал. Игнат одним  духом осушил  кружку.
Тепло отрадно разлилось по измученному телу, но благоразумие подсказало притвориться  опьяневшим  и  больше  не пить,  чтобы  слышать  все дальнейшее. Когда матросы удалились, Игнат изо всех сил напряг слух.
На палубе  поднялся  знакомый топот  вокруг  судового  шпиля  -  якорного  кабестана, только датские матросы поднимали якорь без шпилевой присказки, молча.
- Стража, - со страхом  в  голосе  пробормотал  один  из пленных немцев, приподнимаясь на локте.
Якорные цепи скрежетали и  лязгали,  судно  стало  покачиваться заметнее. Пленный немец попытался вскочить. Хмель, видно, вылетел у бедняги из  головы. Поскользнувшись  на  грязном полу, немец, гремя оковами, упал и зарыдал в голос.
Не глядя на него и Игнат стал крестился, придерживая  другой рукою цепь. Он тоже смахивал слезы с лица и бороды. Никто не обращал внимания на пленных,  команда  наверху была  занята  маневрами.  Наконец  качка  и мерный шум волны за бортом сморили и Игната.
Он задремал, но чутким, заячьим сном, не давая дремоте полной власти над собой. Последней надеждой пленников был таможенный досмотр. О нем много  толковали  матросы,  купившие  в  Турции  кое-какие припасы. 
Игнат  еще раньше, а потом от плута Марека слышал,  что  досмотр  бывает  перед  бранд-вахтой.   Сквозь   дрему   он  прислушивался  ко  всему,  что происходило на палубе.  Он  различил,  как  подошла  к  носовому   трапу   шлюпка, догадываясь,  что это - таможенная стража.
Игнат стряхнул сон и поднялся на ноги. Сейчас он заявит турецким   стражникам донос. Недовольные   хриплые   голоса  пробасили  со  шлюпки  какую-то команду. На борту корабля духов стало тише,  потом  отчетливо звякнули серебряные монеты, и будто коротенькая звонкая струйка пролилась  куда-то  вниз,  вероятно  прямо  на  шлюпочный  нос.
Недовольные басы смягчились, прозвучало прощальное приветствие, плеснули весла, и  шлюпка  отдалилась.  Так  рухнула  последняя надежда  на спасение из плена - хозяева откупились серебром от таможенного  досмотра. 
Ни  один  таможенный  страж   даже   не поднимался на борт, Игнат хорошо это запомнил. Не прошло и получаса после досмотра, как трюмный люк над головами  пленников  распахнулся  с  грохотом,  в темнице стало светлее, и по трапу лихо  скатилась  в  трюм  четверка  английских моряков в мокрых куртках. Лица их покраснели от ветра и холода, с курток и зюйдвесток капала морская вода.
-  Эй,  лежебоки, поднимайтесь! Пора за работу, бородатые мальчики, а сначала - обедать, парни!
Над  скованной   ногою   Игната   склонился корабельный  кузнец.  Он  позвякал  молоточком и зубилом, ловко ударил раза три, снял цепь, проговорил что-то веселое  и  ткнул московита  кулаком  в бок, выражая ему свое расположение.
Через десяток минут  Игнат,  пятерка  немцев  и  хмурый долговязый  норвежец  были уже на палубе. Им коротко объяснили, что бранд-вахта пройдена  благополучно,  и  что  теперь  они  должны работать  матросами за дополнительную порцию еды. Кто не желает - может убираться назад, в холодный трюм, и  там  издыхать  от истощения:  акулы, мол, не отказываются от такого угощения, как труп околевшего с голодухи лентяя. Для сговорчивых же  найдется местечко в кубрике и соломенный тюфяк.
Далеко за кормою исчезли очертания города Стамбула с грозной крепостью, на которой развевалось зеленое знамя ислама с  полумесяцем.  А  на противоположной стороне узкого пролива, над башней  турецкого города  Стамбула  трепетал золотой орел на черном флаге русского императора.
Судно вышло на простор мелководного, но бурного и опасного пролива,  и  вскоре  земля  турецкая стала невидима для Игната.
Чтобы  отогнать  тоскливые мысли,  не  поддаться  отчаянию,  он  прилежно  исполнял матросские обязанности, норовил быстрее  выполнить  команды,  до  тонкости вспоминал  хитрое  управление парусами.
На вторые сутки миновали другой пролив с глубинным  подводным  течением,  уносящим  в океан  черноморскую   волну.  Средиземное море    встретило  моряков неласково, но и его прошли без задержки и  завернули  в  пролив Гибралтар перед Атлантикой.
Здесь встречали  великое  множество  судов  под  всеми флагами,   но   пленным   было  строго  запрещено  подавать  им какие-либо знаки. За ослушание грозила смертная казнь на месте. Да и кто обратил бы внимание на самые отчаянные  знаки  семерых узников? Мало ли бедного подневольного люда везли в места обетованные?  Кого корабли уносили на каторжные рудники в Каледонию и Австралию, кого в долговое рабство на колониальные плантации.

                Глава 15. Каторга.

Везли молодых немецких крестьян на побережье  Северной  Америки проливать  кровь  за  короля  Георга  III  против американского генерала  Георга  Вашингтона.  Везли  и  самый обычный груз ливерпульских  негоциантов  - цветных рабов для плантаций Виргинии, Кубы и Луизианы.
Здешним морякам все это было так же привычно, как, скажем, глядеть на транспорты лошадей для кавалерии, или гурты скота для боен. Провожая  взглядом  невольничий  корабль  с  черными,  или белыми  рабами,  английский,  французский,  американский матрос равнодушно курил свою трубку и весьма хладнокровно судил о том, какая часть груза живьем  дойдет  о  Америки  и  сколько  гиней уделит  капитан-работорговец  из  своей прибыли матросам.
Всего этого Игнат до тонкости  знать  не  мог,  но  одно сознавал  вполне  ясно: здесь, в аглицком клубе, белому рабу рассчитывать на чью-либо помощь нельзя. В серой дымке растаяли испанские берега. Наступила  ночь.
Далеко-далеко   за   кормой   в  последний  раз  мелькнул  свет маяка,  видимого  за  десятки  верст.  Последний огонек Европы. Прощай надолго, жестокий Старый Свет.
Средний  ход  английского  корабля  духов в открытом океане возмутил бы любого моряка,  ибо  равнялся  одному-двум узлам. Четыре тысячи миль   океанского   простора   между Европой и английскими колониальными владениями  в  Вест-Индии судно едва одолело за полгода.
За весь этот рейс оно не сделало ни  одного захода в островные бухты, не обменялось сигналами ни с  одним  встречным  кораблем,  не  пополняло  запасов  воды  и провианта.   Прохладная погода  постепенно  сменилась  жарой  и  страшными грозами.
От плохой, уже затхлой, воды,  подмоченного,  вонючего риса и тухлой солонины матросов мутило. Горше  всех  приходилось  пленникам:  на  их  долю  всегда доставались худшие куски!
Начиналось майское жаркое утро,  когда оба  судовых  якоря  с плеском ушли на дно уютной бухты. Чудесный остров в  водах  Вест-Индии  -  английская колония.
С берегов долетел до корабля незнакомый, пленительный и манящий запах. Это  был  аромат  цветущего  лавра,  сандалового дерева,   пряного   перца,   еще   каких-то  неведомых  трав  и растений.
И странно: от этого запаха суши у Игната еще  больнее защемило  сердце,  потому  что  это  был  запах  чужбины, края света. Тоскливо огляделся рязанец, но все, что  он  увидел  с палубы, было очень красиво.
Яркая зелень тропической растительности, высокие пальмы, раскидистые бананы с огромными причудливыми листьями. Можно  и постлать,  и укрыться, - подумал Игнат, удивительные кусты и цветы напоминали раскрашенные  картинки  рая  из  книги,  по которой   Игнат   некогда   выучился   читать. 
И  все  время неотступный, манящий, завлекающий и будто  чуть  одурманивающий аромат. Белые  домики  города  и невысокая колокольня протестантской церкви приветливо глядели из-за пышных зарослей.  На воде  красивой  бухты  дрожало  отражение  двух невысоких гор с темно-зелеными склонами и  скалистыми  вершинами. 
Здесь, на краю земли, Игнат никак не  ожидал  увидеть такой   мирный   уголок,  встретить  такой  чистенький,  уютный европейский городок, в котором было  даже  что-то  праздничное.
Толпа  на берегу состояла из темно-коричневых, или совсем черных людей, одетых и полунагих. Поодаль от негров и мулатов стояла кучка белых людей, среди  них  выделялись  мундиры  офицеров  и широкополые  шляпы нарядных дам.
Наряды этих дам ничем не отличались от тех, что носили в Европе.      Пленные простились со своей плавучей тюрьмой. Их перевезли шлюпкой на берег и привели каменистой тропинкой к  приземистому зданию  воинской  казармы.  Здесь, на гладко утрамбованном плацу, маршировали солдаты в париках с косицами, похожие на  прусских, только  в легкой серой одежде, должно быть сшитой из стираных и слегка отбеленных парусов.
При входе в казарму  их  встретил  и  придирчиво  осмотрел комендант  острова, толстый англичанин, майор местной гарнизонной службы.
-   Рус?   -   удивился   комендант,   услышав   фамилию Сомова.  -  Отличный  экземпляр!  Если при таком завидном росте и такой силе он  еще  и  одарен  необходимым  отсутствием мыслительных  способностей,  то  у  него есть все данные, чтобы стать со временем отличным военным. Я хочу сказать, невысокого, конечно, ранга, - спохватился и поправил себя комендант. - Но, знаете ли, - обратился майор к своему адъютанту, - настоящее имя этого  московита  лучше предать забвению.
-  Позвольте  спросить, господин майор, по какой причине? - почтительно осведомился адъютант.
- Так будет спокойнее. Черт их  знает,  этих  русских.  У них,  видите  ли,  здесь, поблизости, на французской Мартинике, есть, говорят, какой-то дипломат, драгоман, или консул. Если  он разнюхает  про  земляка,  могут  получиться  осложнения,  пойти запросы, понимаете?  Да  и  выговорить  невозможно.  Попробуйте скомандовать   солдату:  Сомов Игнат!  Уф.  Нет,  это невозможно. Ну  ладно,  пусть  он будет Иван Коль.
С этого дня Игнат и его шестеро  товарищей были  поверстаны   в   английскую   военную   службу.   Здешнюю колониальную армию здорово  муштровали.  Два  месяца  прошли  в непрерывных учениях. Новобранцев обучали ружейному артикулу, построениям   и   перестроениям,   залповой   стрельбе.   
Дисциплину   поддерживали   здесь мучительными  наказаниями,  в солдатах   воспитывали   слепую покорность,  жестокость,  бесчеловечность.  Обращались  с  ними грубо, кормили плохо.
Игнат  больше  всего  тосковал  по  домашнему печеному  хлебушку, потому что здесь взамен хлеба полагалось по фунту очень  странной  смеси  из бананового  мякиша,  смолотого  кофе  и  небольшого  количества плохой муки.
По утрам солдаты выпивали по чашке кофе с ложкой сахарного песку, вечером съедали  кокосовый  орех.  Кроме  того,  солдатам выдавали  на  день   жалованья около двадцати копеек на русские деньги. Можно было  бы прикупить  хорошую  пищу,  но  в тавернах при гавани продавался только ром,  стоивший  недешево,  хотя  выгоняли  его  на  острове  из остатков  патоки.
Пи варке сахара она считалась отбросом и шла на корм скоту, или на  выделку  рома.  Солдатское жалованье  утекало в таверны, обогащая хозяев острова. Крепился один Игнат. Он твердо решил  не  давать  больше  спиртному власти  над  собой. 
Деньги  он  потихоньку  прятал:  рано, или поздно, но представится же возможность убежать! Иначе нечего и цепляться за постылую жизнь на чужбине!
Когда,  наконец,  капрал  доложил лейтенанту, а лейтенант - коменданту, что обучение  новобранцев  закончено,  велено  было привести всех семерых к присяге. Воскресным  утром  в  середине  августа  семерых новых солдат повели к  зданию  островерхой  церкви.
Церковь  была  открыта,  у  входа  толпились  жители  города - островные купцы, плантаторы с дочками и  розовощекими  сынками, чиновники, офицеры и мелкие служащие. Кучка негров робко жалась к  ограде  храма,  готовая  вмиг  укрыться от сердитых взоров в заросли  магнолий  и  душистых   лавров.   
Среди   негритянок Игнат заметил несколько красивых стройных девушек, изящно одетых, но державшихся тоже поодаль от  белой  толпы,  хотя  по цвету кожи многие из них мало чем отличались от европейских женщин.
Василий  знал,  что  все  эти  молоденькие негритянки и метиски находятся  в  услужении  у  богатых  владельцев   плантационных хозяйств,  знал,  что если пристальнее вглядеться в глаза любой из  них,  то  в  глубине  этих  карих  и  черных  глаз  увидишь безысходную  тоску.  А что одеты иные как барышни - то прихоть хозяйская!
Церковь показалась Игнату очень странной и бедной: ни золота, ни икон, ни кадильного дыма. Люди молились не  стоя,  а сидя  на  скамьях с высокими спинками; а на спинках, как ноты у музыкантов в походном военном  оркестре,  лежали  молитвенники, раскрытые на одном и том же псалме.
Позади всех, на возвышении, огороженном  бархатными  канатами  с кистями, восседал майор - комендант гарнизона вместе с самыми богатыми плантаторами. Новобранцев подвели  к  алтарю,  заставили  опуститься  на колени  перед  балюстрадой, обитой красным плюшем, и комендант гарнизона с важностью подал знак  начать  церемонию. 

                Глава 16. Присяга.

Пастор  и церковный  служитель принесли из-за алтаря свернутый английский королевский флаг. Когда полотнище  развернули,  Игнат узнал знакомый красный крест.
- На кресте господнем поклясться повелят. - со страхом и горечью  подумал  Игнат.  -  Богу  клятва  - это тебе не вексель купеческий. Поди развяжись потом с этой клятвой.
Новобранцев заставили взяться за узкую сторону флага,  при этом  на  хорах  заиграл  маленький орган. Все, кто находился в церкви, запели псалом, а пастор, обернувшись к алтарю и  воздев руки  к  небу,  торжественно  произносил  слова  молитвы.
Потом капрал  стал  тихонько  называть   по   именам новобранцев,  давал  целовать  подножие  креста  на  знамени  и расписываться   в   толстой    книге. Пастор благославлял присягнувших. Из   пятерых  немцев  только  двое  сумели  самостоятельно расписаться, трое  остальных,  а  с  ними  и  долговязый  норвежец, кое-как  нацарапали  крестики,  подписался за них капрал. Дошла очередь присягать и до Игната.
 - Иван Коль, - негромко позвал капрал.
Будто огромная гора скатилась с  плеч  Игната.  Весьма быстро,   охотно  и  ловко,  с  чувством  живейшего  облегчения Игнат проделал всю  церемонию,  а  подписываясь  в  книге, столь   размашисто   расчеркнулся   гусиным   пером,  что  даже чернильные брызги  окропили  соседние  росписи. 
За  лихость  и сноровку  комендант  велел  наградить расторопного солдата-руса деньгами и стаканом церковного вина. Игнат же радостно думал про себя:
- Господи, стало быть, не я в ответе  перед  тобой  буду, коли клятву сию нарушу, а от службы аглицкой сбегу. Ибо за  присягу  на  верность  его величества не Игнат Сомов, а Иван Коль на страшном суде ответит.
На другой же день началась  регулярная  солдатская  служба Игната в     гарнизоне   острова. Новобранцы  несли  службу  в  порту,  охраняли  кордегардию   и цейхгаузы,  надзирали  за  работой  цветных рабов на сахарных и кофейных плантациях.
Но,  чем  пристальнее  присматривался  комендант острова  к  новому  пополнению  своего  гарнизона,  тем  меньше доверия внушал ему рослый рязанец, когда  он,  с  ружьем  в руке, стоял в карауле по охране английских коммерческих интересов.
Развалясь  в  качалке  на  балконе  своего дома, комендант гарнизона, майор английских королевских войск, читал и перечитывал письмо от отца из далекой Англии.
Майор   задумался   так   глубоко,  что  отцовское  письмо соскользнуло на пол. Здешние дела - еще тревожнее.  Неподалеку от  острова,  вверенного  заботам майора, идут военные действия между войсками британского  короля  Георга  III  и  восставшими против его власти колониями.
Бунтовщики объявили себя, изволите ли  видеть, Соединенными Штатами. Тоже, подумаешь, штаты. Толпа голодранцев против   коронованного   монарха.   Каперы   этих американских   голодранцев,   а   также,  что  греха  таить,  и королевские, то и дело шныряют теперь  поблизости,  норовя  под шумок  отщипнуть  в  общей  свалке кусочек от датских богатств.
Долго ли до беды при таких событиях? Плантаторы на острове перестали спать спокойно, выставляют на ночь  охрану,  держат  ружья  и  пистолеты  в  изголовьях  и требуют,   чтобы   администрация   побольше   вербовала   белых солдат-наемников  для  островного  гарнизона:  скверные   вести пришли  с  побережья  Перу  и  Кито, а они, увы, поближе, чем Англия.
Там в Перу вспыхнула кровопролитная война коренных индейских племен против нынешних хозяев Южной Америки - испанских завоевателей.      В одном из глухих перуанских селений нашелся  смельчак,  вздумавший возродить былую государственную мощь народа инков. 
Он  приходился  сродни  последнему императору  инков Тупак Амару Первому, которого испанцы успешно обманули, схватили и назидательным образом казнили  лет  двести назад  на  площади  города  Куско.  И вот праправнук казненного народного героя принял его имя и поднял  восстание. 
Шестьдесят тысяч   индейцев   объединились   под  его  знаменем,  прогнали испанских помещиков и администраторов и одержали важные военные победы.  Однако  и  Тупак  Амару  Второй  имел   неосторожность поверить  некоторым  хитроумным обещаниям испанцев.
Слава богу, они схватили и этого бунтовщика! Испанские колониальные власти, разумеется, подвергли вождя инков такой же  мучительной  казни, как  и  его  предшественника, и даже на той же площади древнего Куско.
На глазах всей семьи осужденного палачи вырвали  у  него язык;  растерзали  на части тело и тут же предали останки огню. Затем были обезглавлены все члены его семьи - его юные сыновья, дочери, жена, чтобы  казненный  вождь  не  оставил на земле инков потомства. Как рассудительно.
Однако  же  дерзких  индейцев  не  устрашило  зрелище этой расправы. Силы повстанцев даже возросли. Они осадили  несколько городов.  Подумать  только,  какое  варварство.  Воевать против христианского народа из-за какого-то казненного  царька  с  его детенышами.
До   сих   пор   датчане  не  очень-то  ладили  со  своими соседями-испанцами, но общая опасность сближает!  Боже  мой, как  все  же  предусмотрительно  было  со  стороны первых белых колонизаторов Вест-Индии - добрых голландцев, гордых испанцев, изящных французов, точных англичан и  грубоватых  португальцев, не   говоря   уже  о  добропорядочных  датчанах,  -  поголовно истребить всю эту индейскую нечисть на Антильских островах. 
Ни на острове Святого Фомы, ни на Пуэрто-Рико нет больше ни одного живого  индейца  из  коренных  карибских племен. А ведь было их некогда более шестидесяти тысяч только  на  одном  Пуэрто-Рико.
Какая огромная благодарная работа - уничтожить такое множество цветных!    Истребляли    их   всеми   средствами,   доступными цивилизованному, христианскому миру: устраивали облавы и  охоты на индейцев, приманками ловили голодных ребятишек и, заразив их опасными болезнями, отпускали в горы, к племенам, укрывшимся от преследования  в  пещерах.  Разве  это не дальновидно?
Впрочем, истреблять всех туземцев не было надобности. Сильных  индейских мужчин,  которых удавалось схватить живьем, заставляли работать на рудниках. На  всех  островах  Вест-Индии  имелось  россыпное золото,  и  индейцев  использовали  на  промывке песка.
Солнце, голодный паек и бичи делали  свое  дело:  индейцы  очень  скоро подыхали.  Уже к концу XVII века на всех вест-индских островах, занятых  испанцами,  англичанами,  голландцами   и   датчанами, коренных жителей индейцев - не осталось. Тогда колонизаторы нашли  неиссякаемый, почти волшебный источник богатства: начали ввозить сюда для черной работы черных людей - негров.
Сотни тысяч черных рабов теперь не  покидают  ни  днем,  ни ночью  цветущих  плантаций.  После  дневного  труда  они спят в шалашиках,  прямо  на  возделываемой  ими  земле. 
Труд  негров превращает в явь мечты плантаторов о сказочном Эльдорадо: белые хозяева  плантаций  живут  в мраморных дворцах, едят на золоте, ездят в роскошных каретах, и сотни слуг предупреждают  малейший каприз  хозяина. 
Нигде  в  мире  власть  над черными рабами не приносила белым владельцам столько наслаждений,  как  здесь,  в Вест-Индии блаженного XVII века. Но,  увы - эта власть, считавшаяся незыблемой, в последнее время становится шаткой.
То, что представлялось невозможным  - сговор  негров  между собою, - повторяется то тут, то там, все чаще. Ведь, казалось бы, столковаться им немыслимо: привозят их из разных областей Африки, они не имеют  ни  общего  языка,  ни общих  обычаев,  ни  даже  общих  воспоминаний  о  родине. 
Они незнакомы со  здешними  условиями,  не  знают  ни  климата,  ни местности,  ни людей. Их немедленно, часто еще в пути, обращают в  христианство  и  учат  покорности.  Целая  армия   попов   и монахов-миссионеров  занята  этим  богоугодным  делом  на  всех плантациях. И все-таки...
В Новой Гранаде, прежнее название Колумбии, недавно  было восстание негров, индейцев и креолов. Лишь регулярные испанские части  смогли  вдосталь накормить голодных повстанцев свинцом, и навести порядок.

                Глава 17. Восстание.

Пожар восстания был залит негритянской кровью. Но разве в других местах не грозят такие  же  возмущения?  Вот, например,  соседний остров Гаити. Большая его часть принадлежит французам, остальная - испанцам. Белых на Гаити  -  ничтожная кучка,  а  черных - около полумиллиона.
Ежегодно туда привозят по 20-25 тысяч новых рабов. Обращение с ними самое суровое. Это тамошние плантаторы придумали  мудрое  правило:  лучше  уморить негра  работой  в  молодости, чем потом кормить его в старости.
Лет  девяносто  назад,  в 1718 году, рабы-негры на Гаити возмутились. С тех пор там усилены белые гарнизоны, французские и испанские, но положение снова становится опасным: в горах, по слухам,  скопились  тысячи беглых рабов, называемых маронами.
Это грозит  хозяевам  плантаций  новыми  трудностями.  Великая революция   негров   на  Гаити,  начатая  спустившимися  с  гор маронами, произошла  позднее,  в  1791  году.  В  полночь  22 августа  запылали  тогда по единому сигналу 1200 кофейных и 200 сахарных плантаций.
Руководил  повстанцами  легендарный  Туссен Лувертюр. И  эта угроза становится повсеместной. Поэтому и на острове Святого  Фомы  имеется  надежный  белый  гарнизон.  Гм. Надежный  гарнизон?  На  поверку  выходит,  что  надежным-то он является не весь.
Комендант   гарнизона   отвлекся   от   своих  невеселых размышлений,  ибо  мимо  балкона, где он лежал в своей качалке, промаршировал  взвод  солдат.  Вон,  во  второй   шеренге,   за правофланговым  шведом, шагает, опустив голову, этот силач рус, Иван Коль.
Владельцы плантаций  недовольны  им.  Негодяй совершенно   непригоден   для   решительных   мер!  Он  неумело обращается с оружием, когда требуется пустить его в ход  против непокорного, или невежливого  раба.  Позор  для солдата! Кроме того, соглядатаи доносят, что он питает тайные мысли о побеге и даже пронюхал о русском переводчике  Каржавине  на  французской Мартинике.   
Неблагонадежный  солдат  даже  пытался  писать  на Мартинику, но оттуда пришло известие, что дипломат и коммерсант Каржавин лишился всего  имущества  вследствие  землетрясения, а затем уехал в Америку на провиантском судне.
Даст бог, это  охладит русскому медведю Ивану Колю голову, набитую сумасбродными планами бегства! А что, если он  все-таки  выйдет из  повиновения  и  покажет  дурной  пример остальным? Придется расстрелять, а ведь это убыток для компании,  не  дай  бог!  Уж очень он эффектен в караулах и на смотрах!
Лучше всего обменять его  на парочку цветных, но только так, чтобы оправдать расходы по вербовке! Сбыть его повыгоднее - и лишняя забота с плеч долой.
-  Разрешите   доложить,   ваша   милость!   -   прервал размышления  коменданта  запыхавшийся  солдат. 
Он  вытянулся в струнку перед балконом и приложил потную  ладонь  к  засаленной треуголке. 
- Британское судно просил разрешения войти в порт. На корабле флаг бедствия. Начальник порта велел  спросить  вашу милость...
-   Передай   начальнику  портовой  стражи,  -  приказал комендант, - пусть он сам осмотрит судно. Если  на  борту  нет опасной  болезни  -  впустить в бухту. Иначе придется капитану поскорее убираться ко всем чертям от наших берегов: поднимается шторм, он разобьет судно о скалы. Ступай.
Солдат убежал,  а  майор  вооружился  подзорной  трубой  и перешел на другую, увитую плющом террасу, откуда открывался вид на  бухту  и  рейд. Английское судно уже приспустило паруса. На гафеле полоскался сигнал: “Терплю бедствие”. К  судну  уже  шла сторожевая шлюпка.
На горизонте виднелись паруса другого судна, тоже спешившего к порту Святого Фомы. Океан мрачнел, ветер гнул стволы  кокосовых  пальм, сбрасывал спелые орехи, трепал листья бананов. Прибой забушевал сильнее, и  под  густой  синей  тучей, отчетливо   забелели   гривы   разыгравшихся   волн. 
Комендант пристально вгляделся в очертания английского корабля.
- Ба, да ведь это же “Ветер” нашего  друга  мистера Уильяма.  Добрая  посудина. Самое быстроходное судно для живого товара.  Добро  пожаловать.  Но,  черт  побери,  что   же   там стряслось, на судне капитана Уильяма? А второй корабль, видимо, большая яхта. И, кажется, тоже знакомая - не губернаторская ли с  соседнего  Пуэрто-Рико? Так и есть, она самая! Видимо, хотят переждать шторм в наших водах. Что ж, придется  позаботиться  о хорошем  ужине. Эй! Слуги! Дворецкого и кастеляна - ко мне, да скажите жене, что вечером у нас будут важные  гости.  И  позвать сюда  из  казармы  капрала Оле. Пусть пришлет самых рослых солдат для почетного караула у крыльца и под окнами.
Игнат расхаживал в парадной форме,  с  ружьем на  плече,  под окнами комендантского дома. Ходить приказано до тех пор, пока гости улягутся спать.
Все  окна  в  доме  открыты  настежь  и  завешены   легким прозрачным  тюлем.  Комнаты празднично освещены, десятки свечей зажжены в каждой люстре. Деревья сада, пустую террасу и  фигуру самого   постового  озаряет  луна. 
Караульщик  может  свободно разглядывать сквозь тюль всех, кто  находится  в  столовой.  По английскому   обычаю   дамы   уже   покинули  комнату,  оставив джентльменов наедине с батареей  бутылок:  пришел  час  мужских напитков  и мужских разговоров.
Игнат прислушивался к громкой речи щеголеватого британского капитана, чье судно, неосвещенное и молчаливое, темнело на воде бухты рядом с  большой  испанской яхтой.
- Мое судно, - рассказывал капитан, - до сих пор всегда подтверждало  точность  поговорки:  “Успех  торговли - быстрая доставка”. Нынешний же рейс не оправдал надежд, хотя начался он неплохо. Исход его принес одни убытки.  Я  потерял  даже  часть команды.
-  А  груз? -  осведомился  важный  испанский  генерал, сидевший на самом почетном месте за столом. - У вас  на  борту были  чернокожие,  или чем там на этот раз вы набили трюмы “Ветра”?
- Нет, груз был обыкновенный - черное дерево, то  есть африканские  негры. Именно груз-то и пострадал! Если бы прошлые рейсы не были столь удачными, я остался  бы  теперь  без  денег вплоть до выплаты страховой премии.
- Где вы застраховали груз? - спросил хозяин дома.
- У Ллойда, как всегда, господин майор. Его представитель всегда  болтается  в  африканских  портах,  на  Берегу Слоновой Кости. Он осматривал мой груз перед рейсом и отослал  страховые бумаги в Лондон.
-  Что  же произошло в этом рейсе? - вмешался в разговор лютеранский пастор.
Он сидел рядом с хозяином и  переводил  ему на  немецкий  язык  те  слова,  которых  комендант  не  понимал по-английски. Пастор был худощав и бледен. Его бокал все  время оставался наполненным до краев.
Священнослужитель притрагивался к  нему  лишь  для  того,  чтобы чуть-чуть оросить губы розовой влагой. Католик-генерал, восседавший очень прямо и  неподвижно, изредка  неприязненно косился на мелькающие по соседству черные рукава рясы, или на белоснежные ленточки  галстука,  ниспадающие на  грудь  лютеранского пастора.
Грудь самого генерала украшало золотое шитье, и на этом  великолепном  фоне  сияли  орденские звезды и кресты, осыпанные драгоценными камнями.

                Глава 18. Участь рабов.

Сквозь  открытое  окно  Игнату была хорошо слышна вся эта беседа, и смысл того, о чем говорилось, делался все  яснее. Английский капитан,  встречая  явное  сочувствие  слушателей, рассказывал.
- В начале рейса у меня было более двух сотен  чернокожих с берегов Гвинеи. Впрочем, начну с самого начала! По прибытии в  Африку  мне  сперва  показалось,  что  я  вообще  на сей раз прогадал. В Дагомее, в одном лишь Порто-Ново, я  застал  восемь судов  -  французских,  голландских и наших. Чтобы не набивать цены на чернокожих при таком  обилии  покупателей,  я  пошел  к берегам  Того.  Здесь  я  застал пятерых купцов, а в Аккру - в стране Ашанти  -  прибыл  седьмым.  Все  же  я,  не  убоявшись конкуренции, выторговал себе у одного туземного царька отличных здоровенных негров, можно сказать, самый цвет всего племени.
-   Что   же   вам  помогло  одержать  такую  победу  над соперниками? - чуть насмешливо спросил генерал.
- Мне просто повело, ваше  превосходительство.  Те  имели только  цветные  одеяла,  ткани,  бусы, ножи и прочие предметы, пленительные для негритянских  вельмож,  а  у  меня  оставалась непроданной  тонна  вашего  сахара и десятка два бочонков рома. Получилось так, что ром и сахар смог предложить только я  один, и  это  решило исход моей борьбы с конкурентами. Я купил двести одиннадцать негров,  которые,  в  общем-то,  обошлись  недешево благодаря  неважной  конъюнктуре.  Два  месяца  назад я вышел с грузом из Гвинейского залива. Скоро на борту началась  какая-то болезнь. Сначала мы не могли взять в толк, отчего они хватаются за  животы  и  подыхают. Потом мой помощник первым понял, в чем дело: оказалось, что боцман недоглядел за погрузкой воды, и она протухла в немытых бочках. Только для команды имелось несколько бочонков свежей воды. Ну, думаем, что делать?
-  Какое  ужасное  положение,   -   воскликнул   пастор.
Игнат  узнал  его:  это  был  тот  самый  пастор, которому Иван Коль принес воинскую присягу.
- Да, господу было угодно строго покарать нас за грехи. Мы лишились нашего имущества. Я хотел спасти груз -  зайти  на Бермуды  и  взять  на  борт свежей воды, но за мной увязался американский капер. Судно у меня, как вы знаете,  исключительно быстроходно.  При  хорошем  ветре  я  делаю пятнадцать узлов. Конечно, при такой стройности бортов  трюмы  не  могут  быть особенно просторными, и болезни всегда уносят пятую, четвертую, иногда третью часть груза, зато даже от любого военного корабля я  ухожу  легко! На этот же раз стояла почти штилевая погода, и мы трое суток удирали от проклятого американца. Пришлось далеко отклониться  от  курса,  Бермуды  остались  в  стороне,  а   мы оказались  один на один с пустынным океаном! Пробовали кипятить тухлую воду -  в  камбузе  стояла  такая  вонь,  что  матросов тошнило. А хорошая   вода   подходила  к  концу.  Положение становилось безнадежным.  В  трюмах  еще  было  132  негра. Вы понимаете?  Даже  по одной кружке воды в сутки это составило бы литров шестьдесят-семьдесят, а у нас-то оставалось полтонны  на экипаж.  Я  вынужден  был отдать команду, и матросы выкинули груз в море.
- Как выкинули? Их,  что  же,  пришлось  насильственно умерщвлять? - удивился пастор.
-Да  нет,  просто  ночью их поодиночке выводили на палубу и сбрасывали в воду. Страшно обидно было, господа. Выбросить в море 132  здоровенных  гвинейских  негра,  из  которых  самый низкорослый  был  всего  на  полфута  ниже  того  великолепного гвардейца, что марширует там с ружьем под  нашими  окнами.  Да, погиб заработок целого рейса. Страховая премия его не окупит.
-  Так,  так,  -  задумчиво проговорил пастор. - А если представить себе страдания этих несчастных язычников! Сначала в тесноте темного трюма,  когда  их  товарищи  и  родные  умирали рядом,  потом  мучения  жажды  и наконец ужасная насильственная смерть ночью в морской пучине. Как это жестоко.
-  Новые  земли  требуют  новых  жертв.  Колониям   нужны выносливые руки. Негры неприхотливы, они лучше индейцев годятся для  работы  на плантациях, - проговорил комендант. - Все эти трудности и жертвы приходится переживать  и  приносить  во  имя цивилизации,  ради  будущего  новых поколений белых людей, ради наших детей и внуков, которые покорят  природу  и  окончательно подчинят себе низшие расы на земле.
-  Господа,  -  пастор  обвел присутствующих вопрошающим взглядом. - Но ведь если допустить, что люди этих  низших  рас тоже  обладают  теми же пятью чувствами, что и мы - люди белой расы.
- В этом я не сомневаюсь, - сказал капитан убежденно. - Они чувствуют подобно нам и даже  мыслят.  Но  ведь  и  бык,  и лошадь,  и собака чувствуют боль, страх, радость. Бойни Лондона тоже могут показаться жестоким учреждением. Но скот есть  скот, созданный  богом  на  потребу  человеку,  как  и  цветные  расы - предназначены  служить  белому  человеку.  Таково  божественное предначертание, порядок, нужный для благоденствия на земле. Но, господа, не довольно ли серьезных речей? Не соскучились ли наши дамы?
Игнат  отошел  в  тень,  подальше от окна. В столовой задвигали стульями. Собеседники стоя  докуривали  свои сигары и трубки.
-  Так  вы надеетесь получить от Ллойда страховую премию? - спросил генерал.
- В случае каких-либо уверток Ллойда  британский  суд  не может  отказать  мне  в  столь  справедливом  иске. Я - жертва стихий  и  войны.   
- Вот тебе на, - думал Игнат. - Чем судить злодея за убийство ста тридцати двух ни в чем не  повинных  душ -  ему  еще  награда обещана! Уж на что в нашей России-матушке злые помещики случаются, а такого душегуба не видывал:  полторы сотни  живьем в море рыбам спустил и себя за это жалеет! Помоги бог выбраться отсюда!
Открылась дверь на террасу. Игнат вытянулся  и  замер на месте, взяв ружье на караул. Увлеченные беседой господа не обратили  на него никакого внимания.
Огоньки их трубок, сигар и сигарет рассыпали в воздухе искры и при энергичной жестикуляции чертили огненные ленточки. Воздух наполнился  ароматом  табака, вываренного  в  меду,  крепленного  опием и другими снадобьями.
Английского капитана, кто-то спросил о выгодах последних рейсов, в  отличие  от  нынешнего,  неудачного.  Капитан  весело и с гордостью  перечислил свои недавние удачи, позволяющие спокойно ожидать премии за понесенную потерю.
-  Как  священнослужитель,  я  позволю себе спросить вас, мистер Уильям, - обратился к капитану пастор.  -  Наш  капрал сказал,  будто с вашего корабля высажено несколько закованных в цепи людей. Кажется, они не цветной расы.  Не  мятежники  ли они?  Заблудшие  души  нуждаются  в  слове божьем. Наверно, это преступники с континента?
- Увы, господин пастор, они из моей команды. Я и на  этом терплю   убыток.  Повторяю  вам:  этот  рейс  принес  мне  одни неприятности. Эти люди - завербованные шотландцы  и  ирландцы. Как  обычно,  я  согласился перевезти их бесплатно через океан, используя  в  пути,  как  низших  матросов.  Здесь  же   хозяева плантаций  берут вновь прибывших на работу, а расплачиваются со мною. У нас цена на это твердая: за доставку сто фунтов - ведь мы кормим этих бедняг в дальнем пути, а  плантатор  получает белую рабочую силу сроком на семь лет.
Игнат  прислушался  внимательно.  Он  знал, что такие сделки английских капитанов с английскими же бедняками обычны и что даже есть название для этих перевезенных через океан  белых рабов:  кабальные  слуги.  Обычно  ни один не выживает страшных семи договорных лет. Ведь с ними обращаются более жестоко, чем со скотом. Скот - пожизненная собственность хозяина.
-  Но  за  что  же  их  заковали  в  цепи?  -  продолжал расспрашивать капитана пастор.
- За то, что вели себя на борту,  как  сумасшедшие,  когда матросы  сталкивали  негров с корабля. Один, ирландский детина, здоровенный, как лошадь, призывал на мою голову такие проклятия, будто я действительно поступал бесчеловечно, а не  спасал  свою команду.  За  подстрекательство  негров  к  бунту, а матросов к неповиновению мне пришлось  повесить  ирландца  на  рее.  Ну  а остальным  мы  надели  прочные браслеты. Теперь они присмирели, поняли наши  порядки!  Завтра  вы  их  посмотрите.  А  если  не подойдут  -  я  с выгодой уступлю их джентльменам на Ямайке - там очень, очень не хватает рабочих рук.
- Нет, зачем же везти их на Ямайку! - поспешно  вмешался комендант. -- Завтра мы поглядим их, может быть, и сторгуемся с вами.   Хотя  лично  я,  капитан,  всегда  предпочитаю  негров. Чернокожие  прекрасно  переносят  здешний  климат  и   способны день-деньской  работать  под  нашим  солнышком.  Белый этого не вынесет не то что семь лет, а и семь месяцев!
Тут к джентльменам,  увлеченным  деловой  беседой,  явился дворецкий,  чтобы от имени прелестных и скучающих дам напомнить господам о вещах более привлекательны,  чем  служебные  тяготы, торговые убытки и мертвые рабы.
Мужчины спохватились, побросали свои сигары и трубки и шумно двинулись назад, в комнаты. Вскоре послышались  звуки  настраиваемых  инструментов. Потом приятный женский голос запел песню на  испанском  языке. 
Пела  красивая донья   Мария,   супруга   испанского   генерал-губернатора   и коррехидора большого соседнего острова Пуэрто-Рико. Игнат, тяжело потрясенный всем услышанным,  продолжал расхаживать  перед окнами опустевшей столовой.
Когда же, наконец, сменят? Завтра снова вставать с рассветом на  постылую  службу. Ну и порядки! Оказывается, чтобы обрабатывать земли, украденные у индейцев,  нужно в Африке воровать негров. А коли не удается обманом заполучить их на корабль, то сотни людей покупаются  за несколько бочонков рому?
Игнат  уселся на скамью под пальмой, сбросил треуголку и поставил ружье между коленями. Ночевать под открытым небом  ему здесь  еще не случалось, и он видел южное ночное небо только со двора казармы.
Тут,  в  прекрасном  саду  комендантского  дома, тропическая  ночь раскрывалась перед ним во всей своей красоте. В лунном свете серебрились гладкие пальмовые листья,  на  песке широких  дорожек  лежал  причудливый теневой узор; сквозь кроны пандановых деревьев мерцало теплое  звездное  золото,  а  самый воздух,  горячий,  недвижный  и  пряный,  словно был настоян на цветах и травах.
Но   красота   этой   природы   нынче  не успокаивала растревоженной души подневольного, утомленного человека. Он был простым  российским  мещанином,  не водил знакомства с учеными, образованными людьми, умел только читать и писать и сызмальства верил тому, что слышал в сладкогласных церковных проповедях.
Он всегда боялся греха, помнил про совесть и дружелюбно относился к людям с иным цветом кожи, чем его собственная. Теперь  он  понял,  во что может жадность превратить человека, какое зло человек может сотворить другому ради наживы, барыша, корысти.
Борясь  с  дремотой,  Игнат  думал  о  том, что и сам он недавно приплыл сюда на невольничьем  корабле,  где  тоже  была противная  тухлая вода, оставлявшая во рту ощущение слизи, а не влаги.
А если бы английский капитан просчитался в  Стамбуле  на парочку   бочонков,   и  его,  Игната Сомова,  вместе  с шестеркой товарищей  по  трюму  поволокли  бы  ночью  к  борту, столкнули  в  море,  и  он  сам  следил  бы  гаснущим взором за исчезающими  парусами,  за  кормовым  огоньком  из  капитанской каюты?  И  черная вода матово светилась бы под луной.
А потом рассек бы волну треугольный акулий плавник. Вдруг усталый часовой встрепенулся, мгновенно отрезвев  от дремы:  что-то  зашуршало  в  кустах  сада. В следующий миг две темные тени мелькнули почти  рядом  с  Игнатом,  проскользнули через   дорожку, по которой только  что  вышагивал  часовой.
Караульщик привскочил со скамьи. Кто это? Воры? Злоумышленники?  Что  ему  делать?  Стрелять? Вон, вон они, эти двое, еще  раз  промелькнули  в  отдалении  под  лунным  лучом. Игнат поднял ружье.
А  может  это, кто-нибудь из черных невольников пытается спастись бегством? Комендантский сад выходит одной  стороной  к морю,  вернее,  к  нависающим  над  морем скалам. Внизу полоска колючего кустарника, дикого кампешевого дерева, потом -  песок и  море. 
Если перебраться через ограду, спуститься со скалы. Слева есть бревенчатый причальный  пирс,  нынче  там  привязана большая  лодка  с  корабля  "Ветер". На такой лодке можно добраться  до  другого  острова. 
Может,  таков  именно  план беглецов?  Нет, не выстрелит по ним часовой Иван Коль. Он даже положил ружье на скамью. Несколько  секунд   Игнат   прислушивается,   задерживая дыхание. 
Из  далекого  конца  темной  садовой аллейки в чуткой тишине  залитого  луной  сада  еле  уловимо  доносится   слабый металлический  звон. Значит, беглецы в кандалах? Они перелезают через садовую ограду и звякают цепями. Может, это бежали узники с корабля “Ветер”?

                Глава 19. Новый хозяин.

Где-то  в  стороне  послышался  прерывистый  собачий  лай. Хриплый  задыхающийся  голос  выкрикнул  проклятие.  Наверху, у знакомого здания гауптвахты, бухнул выстрел: на берегу ему эхом ответил  второй.  Нет  сомнения:  бежал  кто-то  из  тех,  о ком говорили звуки набата: ударили в колокол на церковной колокольне.
В  ту  же  минуту  со  ступеней  террасы  сбежал   в   сад взволнованный  майор.  Он  держал  в  руке  пистолет.  По ногам коменданта била длинная шпага. За ним высунулись из дверей  еще чьи-то  испуганные  лица. 
В  доме  вскрикивали женщины. Важный испанский генерал,  сияя  расшитой  грудью,  вышел  на  террасу следом за хозяином. Кругом бежали, топали, кричали.
-  Где  часовой?  -  со  злобой орал комендант, потрясая пистолетом и всматриваясь во тьму. - Огня! Часовой! Коль!
Удерживая на сворках здоровенных датских догов, к террасе подбежали  вооруженные матросы. Один быстро доложил коменданту, что следы беглецов привели сюда, прямо в сад. И  тут,  в  свете фонарей,  майор  заметил  Игната,  с  ружьем  в  руках,  у скамейки.
- Где они пробежали по  саду?  Говори,  негодяй,  говори, русская собака: куда пробежали эти висельники?
Один  из  поводырей  собак  уже  склонялся над присыпанной песком дорожкой. Псы яростно зарычали, порываясь вперед.
- Вот следы! - крикнул поводырь. - Они пробежали здесь!
- Они пробежали здесь! - завопил комендант. - Здесь?  В полусотне  шагов  от  часового?  Негодяй!  Почему  не  стрелял, собака! Почему не поднял тревогу! Люди!  Взять  у  него  ружье, арестовать,  запереть  у  меня в каменном чулане! Когда схватим беглецов - я найду ему наказание. Вперед,  к  морю!  Иначе  те удерут на какой-нибудь лодке к испанцам, или французам. Вперед, вперед! Ловите их, держите!
Игната  обезоружили, связали и бросили в темный чулан под надежный замок. Лишь наутро  Игнат  узнал,  что  беглецам удалось  овладеть  лодкой и покинуть бухту, но добрались ли они до другого острова, или корабля,  спаслись,  или  погибли - то господи веси!
Во   всяком   случае,   на   острове   погоня   окончилась безрезультатно,  и,  когда  Игната   привели   на   допрос   к коменданту,  прямо  в  столовую,  настроение  майора было не из веселых. Здесь уже находились и английский  капитан,  и  важный испанский  генерал. 
Дамы,  умиравшие  от  любопытства, не были допущены в комнату, но  они  тихонько  наблюдали  всю  сцену  с террасы сквозь тюлевую завесу.      Комендант смотрел на Игната снизу вверх.
-  Что  ожидает  солдата,  который  нарушил  первый  долг часового? - грозно спросил комендант. - Ты не мог не видеть и не слышать беглецов. Значит, ты помог им?
 Игнат счел за благо притвориться непонятливым.
- Не разумею, ваше благородие. Беглых  - не видел. Не слышал. Далече они были. Темно.
Комендант поморщился.
- Он отпирается? Притворяется, что ничего не видел? Так?
-  Так точно, ваша милость! - подтвердил капрал, который привел Игната на допрос.
- Мне ясно, что он помог беглецам скрыться. Он не стрелял и дал возможность им удрать. Может быть, еще дорогу им показал? Во всяком случае, он  недостоин  звания  английского  солдата.  Он заслуживает каторги, не так ли, ваше превосходительство?
Испанский генерал еще выше поднял нос и надменно кивнул.
-  Капрал,  уведите  его  на гауптвахту и вы меня понимаете, гм, хорошенько там его. Вон!
Когда Игната увели на истязание, красивая  генеральша подошла к мужу.
-  Скажите  мне,  друг  мой,  какое  наказание ждет этого большого солдата? У него такие печальные глаза. Его повесят?
- Нет, наверное, не  повесят,  но  полсотни  розог  он испробует, а потом - каторга, моя дорогая. Его продадут, чтобы возместить  затраты  по  вербовке.  Может  быть,  на галеры, или рудники.
- Супруг мой, угодно ли вам исполнить одну просьбу  вашей жены?
- Разумеется, моя дорогая. Все, что в моих силах!
-  Купите этого солдата, сеньор! Мне, право, жаль его. Он так ревностно вышагивал целый вечер, все дамы  любовались  этим часовым.  Мы  устроим  ему  кухонную  каторгу  в нашем доме, сеньор! Купите его, этого большого руса!
- Но, моя  дорогая,  кухонная  каторга  в  вашем  доме боюсь, это не то наказание, которое желал бы для провинившегося наш любезный хозяин!
-  Если  моему  супругу  и  повелителю будет угодно, то и кухонная каторга, как всякая другая, не будет особенно сладкой, пока вина его не искупится.
- Но, говоря серьезно, дорогая Мария,  за  такого  силача этот английский комендант заломит такую цену.
- Сеньор! Не скупитесь! Просьба вашей супруги.
-  Молчи,  плутовка! Ты знаешь, что против такой улыбки я бессилен. Господин майор!  Извольте  назначить  цену  за  этого московита. Я решил купить его.
Обрадованный  майор  все же счел своим долгом предупредить соседа,  что  солдат  Коль  и  сам  склонен  к  побегу,  и ненадежен, как надзиратель.
-  Мне  нужен  кухонный  слуга  для тяжелых работ в доме. Насчет побега - не тревожьтесь, от нас не убегают! Благоволите назначить цену, сеньор комендант.
- Полагаю, ваше превосходительство, что он будет счастлив столь благоприятной судьбе  и  станет трудиться  за  двоих. Угодно  ли  вам, ваше превосходительство, уступить мне за этого великолепного московита парочку широкоплечих негров из ваших нынешних гребцов. Я любовался ими! Нам здесь нужны черные руки, ваше превосходительство, очень нужны. И, хотя цены на негров  в настоящее время, как будто падают, но все же. Ведь их стали теперь возить не  только  англичане,  но  и  американцы. Я бы готов, из желания угодить вашему превосходительству и в то  же  время  не упустить  из виду интересов нашей компании, счел бы такой обмен справедливым для обеих сторон, не так ли?
- Испанский дворянин не торгуется с соседом,  когда  речь идет  об  исполнении  прихоти  дамы,  сеньор!  -  важно сказал коррехидор Пуэрто-Рико,  обрадованный,  что  не  нужно  платить наличными  за нового слугу.
У его превосходительства спеси было больше, чем наличного золота в атласных карманах!

                Глава 20. Пуэрто-Рико.

Опять корабль, ветер в парусах,  шлепающие  удары волн  в корабельную грудь. С борта генеральской яхты Игнат наблюдал за выходом  в  море  “Ветра”.  Оба  корабля одновременно покидали бухту Святого Фомы.
Яхта пошла к  острову Пуэрто-Рико,   “Ветер”  некоторое  время  держалась  на параллельном курсе. Привычным, уже опытным матросским взглядом глядел  Игнат  на  ее стройные мачты, упруго несущие белую громаду парусов - грота, марселей,  брамселей,  триселей  и  кливеров.
Прикидывая в уме соотношение парусов и ширины судна, он дивился непривычной  быстроте хода английского корабля, будто летевшего по воле. “Ветер”  была  новейшей  постройки,  но  в  этом изящном,  стройном  судне угадывалось, что-то зловещее.
Чудилось даже, что ветром доносит с него запах человеческих  тел,  пота, мочи, пропитавшей самое дерево бортов. Отсалютовав  яхте, “Ветер” переменила курс, и вскоре белое пятнышко ее парусов исчезло за горизонтом.
Новый владелец Ивана Коля,  испанский  генерал  и губернатор  острова  Пуэрто-Рико,  торопился домой. Яхта шла на всех парусах. Генерал знал толк в мореходстве и видел, с  какой ловкостью управляется с парусами новый матрос.
-  В  море  он  был бы нужнее, чем на кухне у сеньоры, - подумал генерал и вспомнил о предостережении  английского  майора.
-  Чтобы  из  головы  этого  сильного московита изгнать всякую мысль о побегах, придется дону Хосе принять  меры  сразу  по приезде,  а  то  ищи  потом  ветра в поле. Рабов, черных, или белых,  равно,  как  и  рабочий  скот,  принято  клеймить.   Гм! Заклеймить такого молодца? Что ж, за него отдано два негра, а это  около  ста  британских  фунтов  стерлингов, и он нужен для хозяйства.
Путь, который другие корабли проделывали  за  трое  суток, легкая  генеральская  яхта  оставила  за собой в два дня и одну ночь. Перед наступлением второй  ночи  с  корабля  стали  видны вершины  высоких  гор  острова  Пуэрто-Рико. 
Ранним утром яхта бросила  якорь  в  бухте  города  Сан-Хуан  -   губернаторской резиденции. Прибытие генеральской   яхты   было  встречено  пушечным салютом.  Белый  катер  с  красной  полоской  по  ватерлинии  и двенадцатью  гребцами  птицей полетел к яхте, четко развернулся перед трапом,  быстро  пришвартовался,  и  на  палубу  поспешно взбежал  испанский  офицер  в  треуголке.
Он отсалютовал шпагой генералу и галантно раскланялся перед его супругой. Уже сходя по трапу на  катер,  генерал  вполголоса  сказал офицеру,  указывая  на нового матроса, который в тот миг крепил цепь на кнехтах:
- Дон  Хосе,  возьмите-ка  этого  молодца  на  ночь  в кордегардию,  пока  он без клейм. Ему надо отбить охоту к новым морским путешествиям, понимаете? Два дня назад,  у  англичан,  он помог  скрыться  каким-то беглецам. Позаботьтесь, сеньор, чтобы все было сделано быстрее. Потом  ему  найдется  работа  в  моем доме.
Катер  отвалил.  В  ожидании,  пока  решится  его  судьба, Игнат рассматривал с  палубы  город  и  порт.  Ему пояснили,  что Пуэрто-Рико по-испански значит богатый порт. И впрямь,  здесь  все  крупнее,  богаче,  разнообразнее,  чем  на английском острове.
Уже   не   уютный   городок Святого Фомы, а большой, существующий  почти  три  столетия   город - Сан-Хуан ди Пуэрто-Рико.  Не  маленький форт, а внушительная крепость царит здесь  над  берегом. 
Вместо  одной  лютеранской  кирки   здесь вздымаются   колокольни   нескольких  церквей  и  католического собора. Горы уходят вершинами в тучи.
Полоса  взморья,  обшитая кружевом пены, простирается на десятки верст. А за этой полосой тянутся  плоские  предгорья  с  огромными плантациями сахарного тростника, кофе, табака,  пряностей.  Здесь  тоже  ощущается  в воздухе  густой  и  терпкий запах диковинных растений.
Он манит путника  своей  новизной,  но  Игнату  он  уже  в тягость.  Ему милее дымок от березовых дровец, холодное дыхание зимней  Оки  поутру  и  теплый  дух  печеного   хлеба,   чуть слежавшегося  сенца. 
Россия!  Нет  ничего  дороже  и  милее. Никакие пальмы,  ничье  небо,  самое  голубое  и  ласковое,  не заменят тебя русскому сердцу. После ночи в камере гарнизонной кордегардии Игнат был выведен  доном  Хосе на утренний свет божий и зажмурился от яркого солнца.
Казалось, оно раскаляло  добела  все  вокруг  - площадь, изгороди, стены, крыши. Указывая дорогу московиту, дон Хосе  только  подбородок вскинул, не удостоивши Игната даже словом.
Идти  пришлось  недалеко,  в  губернаторскую   канцелярию, которая  занимала  красивое  здание  с  колоннами и закрытым, в испанском  вкусе,  -  перенятом,   впрочем,   у   мавров,   - двором-патио. 
Здесь,  в  здании  канцелярии,  их  уже поджидал писец, еще какое-то духовное лицо в монашеской  сутане  и  трое весьма  угрюмых  людей,  одетых в черное. Писец и монах держали под мышками по тяжелой книге.
В глубине закрытого двора, под особым навесом,  Игнат заметил  жаровню  с  потухшими  углями,  похожую  на  те горны, которыми в России пользуются кузнецы  на  ярмарках  и  базарах.
Небольшие кожаные мехи для раздувания угля свисали с полка. Под тем  же  навесом  лежали  на  полке  какие-то  обручи,  зажимы, печатки, железные дощечки, утыканные иглами. Одного взгляда  на эту  кузницу  было достаточно, чтобы понять ее назначение при губернаторской канцелярии.
- Пытать привели! А я-то, дурак, подумал было, что барыня гишпанская меня к добру из солдатчины выручили. Ан, вот оно как обращается.
Писец и монах разложили на столике  свои  книги.  Один  из черных  палачей  грубо  дернул Игната за рукав. Игнат, не поняв, чего от него хотели, рванулся и толкнул черного.  Щуплый дон  Хосе  втянул  голову в плечи и пронзительно заорал. Ему показалось, что пленник намерен бежать.
- Держите его, держите, - истошно визжал офицер.
Три палача и даже писец набросились на московита. Вмиг они оборвали  рукав  рубахи,  обнажив  мускулистую  руку,  покрытую загаром. Палач дернул руку к себе, Игнат споткнулся и упал на колени.
Вскочить ему уже не дали: в этой позе его и привязали к столбу, а левую притянули ремнем к поперечному брусу.
- Сначала клеймом пресвятой девы, - проговорил монах.
-  Вы  видите,  это  строптивый русский, он должен носить много клейм, таково желание его превосходительства.
Писец поискал  на  полке  нужную  печать.  Выбрав  ее,  он опустил   кончики игл, торчащих из дощечки, в банку с измельченным и   намоченным   порохом.   Один   из    палачей дополнительно  втер  тот  же  состав  в кожу Игната и приложил клеймо к плечу.

                Глава 21. Клеймение кухонного мужика.

Старший с силой ударил по клейму молотком. Иглы вонзились в тело все разом, несколько десятков, причиняя острую боль. Из-под  клейма  обильно  потекла  кровь,  но  палачи  все держали  иглы  в  ране,  чтобы красящий состав лучше прошел под кожу.
Игнату пришлось вытерпеть эту операцию девять раз. Девять клейм поставили ему на плече, предплечье и на кисти руки. Рука так опухла, что и разорванный рукав натянули на нее с трудом.
Писец переписал все клейма в свою  книгу,  монах  в свою.  Дон Хосе приказал писцу отвести заклейменного раба на двор к его превосходительству сеньору коррехидору.
Сам дон Хосе отправился туда же верхом доложить о неукоснительном исполнении   всех   вчерашних   генеральских распоряжений. Он уже сидел на пьяцце - открытой  террасе,  в обществе   красивой  супруги  коррехидора,  когда  канцелярский писарь привел  на  задний  двор  гасиенды  бледного,  покрытого испариной Игната.
Ему  было  очень худо. К измученному московиту приблизился повар, сутулый негр в фартуке. Быстро осмотрев руку, он покачал головой и отступил, прищелкивая языком.
Негру хотелось  оказать больному  помощь, и он умел это сделать, он знал, как успокоить боль и  предотвратить  тяжкое  воспаление.  Но  он  не  решился помочь,   ибо   новый   раб   был   белым   и  мог  оскорбиться прикосновением к нему черной руки целителя.
Игнат,  прочитав  сочувствие  во   взгляде   незнакомого черного  человека  в  фартуке,  со стоном шагнул к нему, оперся здоровой  рукой  на  подставленное  плечо  и  полуобнял  негра.
Сгибаясь  под  этой  тяжестью,  негр  повел больного в каморку. Уложив  его  на  связку  из  банановых  и  пальмовых   листьев, служившую   постелью,   черный   лекарь  смочил  раны  целебным бальзамом,   который   европейцы   называли   копайским.   
По старинному индейскому рецепту научились отлично изготовлять его из  сока  копаловых  деревьев,  растущих  на  всех вест-индских островах. Пожав руку целителя, Игнат впал в  тяжелый  сон,  с лихорадочным ознобом.
Так  началась  его  жизнь  повара  у знатного испанского   гасиендо   и   сановника,   губернатора   колонии гишпанской Порто-Рики.
Прошло   немало   времени,   пока  к  Игнату вернулась его несокрушимая жизнерадостность. В  его  смятенной, оскорбленной  душе  медленно,  как  выбившаяся из растоптанного семени травинка, вновь окрепла вера в  свои  силы,  надежда  на спасение.
Надев  легкую  рубашку  из  хлопковой  материи, полотняные штаны и широкополую соломенную шляпу, он на  рассвете  бежал  к морю   умываться:  хозяева  не  позволяли  слугам  пользоваться пресной водой для умывания.
Ее добывали из глубоких скважин, или собирали во время дождей. Многие пресные источники  высохли  на острове,  после  того  как  во  всех  долинах  и  низинах  были истреблены когда-то богатейшие леса.
Искупавшись в море, Игнат брал топор с длинной рукоятью, к которой  долго  не  мог  привыкнуть,  и   принимался   рубить подсушенные,  твердые, как кость, тела пальм. Их привозили сюда на мулах рабочие-негры из предгорий, за  много  миль  от  дома.
Покончив  с  дровами,  Игнат брался за чистку огромных медных чанов, котлов и кастрюль. Он доводил их до нестерпимого блеска, точно готовил посуду для корабельного камбуза.
Затем, взяв на плечо коромысло собственного  изготовления, Игнат  вешал  на концы его по трехведерной кожаной посудине и отправлялся к каменному бассейну за пресной водой для  кухни  и домашних  надобностей.
На удивление всему двору он наполнял все домашние водоемы за два часа;  другой  водонос  тратил  на  эту работу целый день. Заканчивался  трудовой  день  на  том  же  заднем дворе.
В холодке Игнат рубил и разделывал мясо, выжимал на прессе соки из разных фруктов для прохладительных напитков. Перед  тем,  как улечься  спать,  он выносил золу и закладывал в еще теплый очаг дрова на завтрашний день, чтобы за ночь они лучше просохли.
Меньше всего помышлял Игнат о господской  пользе.  Он  и дома  сызмальства  не любил сидеть сложа руки, а здесь не давал себе отдыха, чтобы в непрестанном труде  отвлечься  от  мрачных раздумий. 
- Работать  -  день  коротать, - про себя повторял Игнат.
Так  сочилась  по  капелькам-дням  жизнь  белого  раба.  К молчаливому  большому  русу  домашние  слуги быстро привыкли. Жестами, улыбками, похлопыванием по плечу они выражали ему свое сочувствие   и   расположение. 
Столь   открытое  проявление товарищеского   доброжелательства   помогло   Игнату  заживить душевную рану, перетерпеть жестокое унижение. Перестала саднить и больная рука, и даже к ее  уродливому  виду  начал  привыкать Игнат.   
Рассматривая  затейливые,  серо-голубые рисунки на своей коже, он печально и  насмешливо  улыбался  про себя:
-  Ишь,  разукрасили, господа гишпанцы. Бог попущает - и свинья  гуся  съедает.  Поглядела  бы  Аленушка  на  супруга  в неволюшке.
Вернулась  к  нему  и  природная  любознательность.  Через полгода жизни в генеральском доме нижегородец еще  раз  победил немоту - сносно  заговорил  по-испански. 
Язык  ему  очень нравился, больше немецкого или английского.      Нередко его посылали  на  плантации,  если  там  случались неотложные   работы,  требующие  особого  умения. 
На  кофейной плантации он видел, как собирают урожай  с  маленьких  кофейных деревьев.  Под  деревцами  расстилали  старые  чиненые  паруса, деревца трясли, и тяжелые маслянистые зерна падали на холст.
Их сушили прямо на солнце. Теплые ветры пассаты,  дувшие  здесь  в январе  -  марте,  помогали  провеивать зерна: из подбрасывали лопатами вверх, ветер легко уносил кожуру. Так в  России  веяли рожь.
Очень   забавляли   Игната   обезьянки,   в  изобилии водившиеся  на  острове.  Домашние  были  обучены  всевозможным забавным  фокусам,  а  дикие помогали сбору кокосовых орехов: негры дразнили зверьков, а те, в  отместку,  швыряли  с  высоты пальмы увесистые плоды.
На   сахарных   плантациях   Игнату   однажды  случилось исправить повреждение механического пресса, или жома.  С  тех пор   московиту  часто  поручали  чинить  различные  механизмы, неуклюжие, громоздкие и тяжелые, - мельничные жернова, насосы, деревянные прессы.
При этом  Игнат  присматривался  к  работе негров,  более  тяжелой,  чем  его  собственная.  Негры  резали тростник, а часто прямо вырывали его голыми руками,  вязали  в пучки  и  несли  эти пучки по прессы.
Здесь выжимали сахаристый сок в глиняные сосуды, варили, собирали его  в  медных  котлах, выпаривали на солнце и получали сахарный песок, а из оставшейся патоки, или мелассы, делали знаменитый вест-индский ром.
В  порту  Сан-Хауна Игнат видел корабли из многих стран: они приходили сюда за сахаром и  ромом.  Игнат  знал,  что владельцы сахарных плантаций считаются самыми богатыми людьми в мире.   
Эти   богатства   созданы   руками   рабов.  Здесь,  на Пуэрто-Рико,  Игнат   услышал   впервые   страшное   словечко асиенто.  Так  называлось  право англичан поставлять рабов во все  испанские  колонии. 
Это  право  недавно   потеряло   свою юридическую   силу,   но   традиция  осталась - работорговля преимущественно  считалась  английским  ремеслом. 

                Глава 22. Жизнь в раю.
 
Правда,   в последнее  время  с  англичанами  начали  успешно конкурировать американские купцы. Они скупают  у  плантаторов  ром  и  сахар, продают  их  в  Европе,  или  Африке, из Африки везут негров, и, таким  образом, сладкая   продукция не только  приносит неслыханный  барыш, но и творит чудо: негры превращаются в ром, а ром - снова  превращается  в  негров,  обогащая  и  купца  и плантаторов.
В  порт  Сан-Хуана  Игната  не  пускали  без надзора. Его предупредили, что при попытке к бегству он будет отправлен либо на свинцовый рудник, либо на соляные промыслы, где работали на износ наказанные рабы и прочие смертники.
Игнат знал понаслышке, что работали там  и  мийтосы -  южноамериканские  индейцы  племен  майя,  кечуа,  аймара  и других, - несшие для испанцев тяжкую  трудовую  повинность  - миту. 
Она  заключалась  в  том, что индейские племена должны были  выделять  большие  группы  сильных  молодых   людей   для испанских   рудников  и  плантаций,  на  постройку  зданий,  на прокладку дорог.
Мийтосы, как правило, погибали  от  лишений, вдали  от  родины, и почти никто из них не возвращался. Поэтому при отправке молодых людей на миту родные и близкие прощались с уезжающим, как на похоронах.
Именно против  миты  и  поднял восстание индейский вождь Тупак Амару Второй, но даже упомянуть вслух  это имя - значило подвергнуть себя участи мийтосов.
В доме  коррехидора  слуги  бледнели  при  одном   только   слове рудник. Игнат  дал зарок - больше не пить, чтобы никогда в жизни не дать вину власти над собой. И хотя дворецкий частенько  предлагал московиту пропустить чарочку - тот упорно отказывался.   
Нередко   случалось   ему   ловить   на    улице многообещающие взгляды хорошеньких жительниц предместья, но эти здешние  красавицы  казались  Игнату  такими   же   чужими   и ненастоящими, как местная экзотическая природа.
Так  протекли  целых  полтора  года.  Снова наступал сезон дождей,    когда    тяжелые    тучи    заволакивали     вершину горы  и  по  нескольку  раз в день принимался идти крупный южный дождь. С утомительным однообразием он  стучал  по крышам  строений  и  тугим  пальмовым  листьям в саду и надолго прогонял скучающих испанских дам  с  открытых  террас,  садовых лужаек и площадок для игр.
Но  в  самом  начале  дождливой  поры  выдалось однажды на редкость ясное погожее утро. Оно застало Игната в  предгорьях. С  топором на плече шагал он к дальней лесосеке у подножия гор: в доме, на  беду,  запас  дров  кончился,  и  дворецкий  послал Игната  на  помощь  неграм, рубившим деревья на склонах горных отрогов.
На этот раз и сама хозяйка, большая любительница  верховой езды  и  дальних  прогулок,  воспользовалась  хорошей погодой и лично отправилась верхом в предгорья, взяв с собой двух  конных провожатых.  На  лесосеке она врасплох застала негров-лесорубов спящими в шалаше.
Сеньора была не  злая  женщина:  она  обещала ничего не говорить генералу о таком проступке, если хороший воз сухих  пальмовых  дров  для  каминов  будет  к вечеру доставлен домой. 
Ведь  сеньор  коррехидор  уже  не  молод,  и  холодными вечерами ему необходимо погреться у жарко пылающего камелька. Негры  взялись  за топоры, а сеньора губернаторша, оставив провожатых присмотреть за  ленивыми  лесорубами,  одна  поехала назад. 
Она благополучно миновала все трудные спуски на отрогах гор и внизу пустила коня в галоп по  тропинке.  Путь  ее  лежал между густыми зарослями колючего кустарника.
Здесь   лошадь   сеньоры   испугалась  огромной  черепахи, выбравшейся  погреться  на  солнышко.  Лошадь   шарахнулась   в кустарник,  осела на задние ноги, и тысячи колючек вонзились ей в  круп  и  брюхо.  Животное  рванулось,  сбросило  всадницу  и понеслось по тропе.
Навстречу  ей  шагал Игнат. Он первым заметил знакомую лошадь под  дамским  седлом,  без  наездницы.  Игнат подставил плечо несущейся вдоль изгороди лошади, больно ушибся, но  поймал  поводья  и  остановил  коня,  дрожащего и покрытого пеной.
Держа лошадь в поводу,  он  пошел  по  следам  и  вскоре увидел  сеньору,  сидящую  на  земле. Он осторожно поднял ее на руки, испуганную, ошеломленную падением, в изорванной  амазонке и с ушибленной ногой. Сесть в седло она не могла.
До  дома  было  далеко,  кругом  - безлюдная местность, а погода успела испортиться. С гор сползла туча,  и  скоро  полил дождь,  превратившийся  в  тропический ливень с грозой.
Заметив невдалеке корраль для скота, а за его изгородью -  пастушескую хижину,  Игнат  внес  туда  неудачливую наездницу, устроил ее поудобнее на ложе из сухих трав и хотел вернуться к лошади,  но оглушительный  удар  грома  совсем  перепугал  сеньору. 
Лошадь сорвалась с привязи и ускакала, а женщина в страхе прижалась  к своему спутнику. Несколько  часов,  пока  не  утих  ливень,  провели  они в пастушьей хижине. 
Игнат  сумел  развести  огонь  и  подсушил мокрый  наряд  сеньоры.  Когда  стемнело,  тысячи летучих мышей закружились над одинокой хижиной. Сеньору пугал бесшумный полет этих ночных существ,  трепет  их  серых  крыльев,  мелькание  в отсвете костра маленьких ушастых головок.
Невольно ей пришли на память  страшные  легенды  о  здешних  летучих  мышах-вампирах, высасывающих кровь у мулов, коров и даже людей.
Слуги говорили, что мыши-вампиры проделывают  без  боли  очень  маленькую  ранку  и высасывают  столько  крови,  что  человек,  или  животное  может заболеть и даже погибнуть.
Разумеется, сеньора ни  за  что  не  соглашалась  остаться здесь   в  одиночестве,  пока  Игнат  сходит  за  людьми, или экипажем. Поэтому пришлось ему донести хозяйку до  города. 
Они вернулись,  когда  в  генеральской  вилле уже снаряжалась целая экспедиция для розысков  хозяйки  дома.  Через  несколько  дней после  этого  происшествия  пожилая  сеньора дуэнья и наперсница донны генеральши, поверенная всех ее секретов,  осторожно вручила  невольнику-московиту  ключик  от потайной двери одного укромного покоя в доме, уединенного и очаровательного.
Игнату пришлось с тех пор сопровождать хозяйку на долгих прогулках.  Все  чаще  повторялись  и  тайные  встречи  в доме. Человек не болтливый и скромный, 
Игнат  никому  не  выдал тайны,  но  дуэнья  сеньоры  решила,  что  ее  молчание госпожа оплачивает  недостаточно  щедро. Сеньора дуэнья  возмечтала превратить  чужой  секрет в источник столь большого дохода, что донна генеральша вскоре оказалась не в силах выполнить  стремительно растущих  требований.  И  тогда  осталось  одно - расставание!
Нужно было отправить московита из дому, отпустить его на волю, или продать. Сначала генерал и слышать не хотел о свободе для руса,  но сеньора  мягко  и  властно  добилась  своего: Игнат был продан на остров Тортугу.
      
                Глава 23. Остров Тортуга.
 
Остров Тортуга находится примерно в двух милях к  северу  от  великого  и славного острова Эспаньола. Название  свое  остров  получил  из-за сходства с гигантской черепахой. Тортуга по-испански черепаха. Весь  остров в скалах.
На нем везде большие деревья, которые растут прямо  среди  камней; земли там почти нет, и их корням деваться  некуда.  Северная  часть  острова необитаема и очень неприветлива, там нет ни гавани, ни  отмелей,  разве  что небольшие площадки между утесами.
Поэтому заселена лишь южная часть острова, где есть гавань и куда могут приставать корабли. Обитаемая  сторона  делится на четыре части: самая лучшая из них - низменная земля,  именно туда пристают корабли.
Там есть  селение  Кайон,  в  котором  живут  богатые плантаторы. Другая обжита  совсем  недавно  и  славится табаком. Самая западная часть  острова  называется  “Ля  Ринго”. 
В  четвертой части, а называется она “Ля Монтань”, находятся самые древние плантации  этого острова. Гавань хорошая, она защищена от рифов, и к ней ведут  два  прохода. На дне тонкий песок. В нее могут заходить и семидесятипушечные корабли.
Растительное же царство острова Тортуги необычайно  разнообразно.  Здесь растут бразильское  дерево,  красный,  белый  и  желтый  сандал.  Желтое сандаловое дерево здешние жители называют “Буа де шандель”-свечное  дерево, потому что горит оно ярко, словно свеча.
Когда ночью идут на  рыбную  ловлю, из него делают факелы. Растет на острове и лигнум санктум, в других  странах его  называют  покхаут,  а  также  деревья,  которые  постоянно  гноятся какой-то особой смолой, и китайский корень, однако он не так хорош,  как ост-индский.
Он мягкий и белый, и его  охотно  едят  дикие  свиньи,  которые вообще ничем не питаются,  кроме  него.  Встречаются  здесь  алоэ  и  другие лекарственные растения, а  также  деревья  различных  пород,  пригодные  для постройки кораблей и домов.
На острове есть все плоды, которые  можно  найти на Карибских островах: маниок, батат, иньям, арбузы, испанские дыни, пакиайи, карасоль, мамай, ананасы,  плоды  акажу  и  другие.
Сверх этого там множество различных пальм, из мякоти  которых  можно  приготовлять вино, а листьями покрывать дома. На острове много диких свиней, но охота с собаками на них запрещена,  ибо остров мал, а свиней надо беречь на случай, если  нападут  враги  и  жителям придется укрываться в лесах.
Охота там очень опасна из-за  утесов,  поросших мелким кустарником. По неосторожности можно с них легко свалиться.  Так  уже погибло множество людей. На дне между скалами немало скелетов,  и  никто  не может сказать, сколь долго они лежат.
В определенное время года на остров прилетает  много  голубей,  и  жители могут прокормиться ими, не ведая нужды в другом мясе. Но проходит  время,  и голуби становятся несъедобными, потому что они клюют очень  горькие  семена, худеют и мясо их становится горьким.
На берегу всегда много морских и речных крабов. Они огромны и вполне съедобны. Рабы и  слуги  едят  крабов  довольно охотно, у них  приятный  вкус,  но  для  здоровья  крабы  вредны,  ибо  если потреблять их часто в пищу, то начинаются такие головокружения, что все идет кругом, и порой люди на короткое время почти слепнут.
Французы, основав в свое время колонию на острове Сен-Кристофер и изрядно укрепив ее, снарядили несколько судов и послали их на запад в поисках  новых мест. Вначале они высадились на берегу острова Эспаньолы.
Выйдя на сушу, они убедились, что земли там очень плодородные и  изобилуют  одичавшими  быками, коровами, свиньями и лошадьми. Но, взяв в расчет, что никакой выгоды от этих диких стад не будет, пока не устроят загонов, а этого они не могли  сделать, потому что остров Эспаньола уже был заселен испанцами, французы решили, что лучше всего обосноваться на  острове  Тортуга. 
Без  каких-либо  потерь  они выгнали десять, или двенадцать испанцев, которые там жили, и примерно полгода им никто не мешал. Потом на своих каноэ они отправились домой и возвратились с новыми поселенцами, решив заложить  на  острове  плантации. 
Тем  временем испанцы, которые не могли спокойно спать из-за этих приготовлений, снарядили несколько судов и высадились на Тортуге, чтобы занять ее снова. 
Это  им  не удалось, потому что французы сразу же скрылись со своим скарбом в  лесах,  а на  следующее  утро  ушли  на  каноэ  в  море.  У  французов  было   большое преимущество: у них не было ни женщин, ни детей, каждый мог быстро скрыться, найти себе пропитание и легко известить соотечественников  о  случившемся  и тем самым помешать испанцам построить на острове укрепления.
Испанцы отправились за ними в погоню,  думая  рассеять  их  и  уморить  с голоду, как они это делали с  индейцами.  Однако  у  них  ничего  не  вышло, поскольку у французов было много пороха и ружей. 
Французы  выбрали  момент, когда почти  все  испанцы  перебрались  за  ними  на  большую  землю,  и возвратились на  Тортугу,  перебив  всех,  кто  там  еще  остался,  а  затем уничтожили и возвратившихся испанцев. Так они снова стали хозяевами острова.
Овладев  островом,  французы  сразу  же  послали   верного   человека   к губернатору  и  одновременно  военачальнику   острова   Сен-Кристофер.   Они попросили прислать им собственного губернатора, чтобы он  правил  народом  и помог засеять всю землю.
Губернатор внял этой просьбе и тотчас  же  приказал снарядить корабль, стоявший на рейде, отправив на нем в качестве губернатора мосье Ле Вассера.
Ле Вассер возглавил большой  отряд  и  взял  с  собой  все необходимое. Как только новый губернатор прибыл на остров,  он  приказал  на одной из скал  построить  форт,  который  защитил  бы  гавань  от  вражеских кораблей.
Этот форт был неприступен, потому что на тропе,  ведущей  к  нему, едва могли разойтись два человека.  На  склоне  горы  была  пещера,  которую использовали, как склад оружия, а на вершине  имелась  удобная  площадка  для батареи.
Губернатор приказал построить рядом с ней дом и установить там  две пушки, соорудив для подъема на форт переносную лестницу,  которую  в  случае нужды можно было убрать.
На территории форта был вырыт колодец, и воды в нем хватило бы на тысячу человек. Вода поступала из родника, и,  таким  образом, извне колодец был совершенно недоступен. Вокруг форта разбили плантации, где стали выращивать табак и фрукты.
Когда французы основали колонию  и  укрепились  на  острове,  они  начали ходить на большую землю на охоту, добывать шкуры; те же, кто не имел к этому склонности, повадились грабить испанские берега, что, впрочем, они делали  и раньше.
А у кого на руках были женщины, остались на  острове;  некоторые  из них занялись разведением табака, другие сбором  древесного  сока,  и  каждый добывал себе такими способами пропитание.
Между тем испанцы никак не могли успокоиться и  допустить,  что  французы выживут окончательно их с острова. Они  дождались  удобного  момента,  когда большинство французов ушло в море, а часть была на охоте, снарядили каноэ  и отправились на  Тортугу  вторично,  прихватив  с  собой  несколько  пленных.
Испанцев было восемьсот  человек,  французы  не  смогли  удержать  остров  и поэтому укрылись в  форте.  Губернатор  приказал  срубить  вокруг  него  все деревья, чтобы лучше видеть врагов.
Испанцы поняли, что без пушек  им  форта не взять, и принялись совещаться, как быть  дальше.  Поскольку  все  высокие деревья, окружавшие форт, были срублены,  открылась  возможность  обстрелять его с соседней горы.
Испанцы отплыли  от  берега  и  через  некоторое  время втащили пушки на эту гору. Гора была довольно высокая, и с ее вершины  виден был весь остров. Склоны горы были крутыми и обрывистыми,  взобраться  наверх было очень трудно. Как это удалось испанцам, я расскажу ниже.
Испанцы привезли много рабов и  слуг,  среди  которых  были  метисы,  или полукровки, и индейцы. Они-то и должны  были  проложить  путь  через  скалы, чтобы доставить пушки на вершину и  устроить  батарею,  которая  открыла  бы огонь по  форту  и  принудила  французов  сдаться. 
Но,  как  только  испанцы принялись за дело, французы нашли способ  отбить  пушки.  Ночью  на  Тортуге высадились охотники и пираты и тайком  взобрались  на  вершину  горы  по  ее северному склону.
К таким делам они были вполне привычны. Испанцы с  большим трудом все  же  втащили  пушки  на  гору,  рассчитывая  обстрелять  форт  на следующий день. Они не подозревали о вылазке французов.
Но утром, а  к  тому времени они привели пушки в порядок французы неожиданно  напали  на  них  с тыла и многих из них сбросили с горы. Ни один из  испанцев  не  уцелел,  все переломали себе шеи и ноги.
Остальных  французы  тоже  перебили  без  всякой пощады. Те испанцы, которые остались на берегу, поняли, что произошло  нечто ужасное, и тут же отплыли и больше уже не пытались захватить остров.
После этого  Тортуга  оказалась  в  полной  власти  губернатора,  который хозяйничал на ней вплоть до 1664 года, пока остров не  перешел  во  владение французской Вест-индской компании  и  губернатором  не  был  назначен  мосье Ожерон.
Компания наводнила колонию своими уполномоченными и  слугами,  решив заняться прибыльной торговлей с  испанцами,  как  это  делали  голландцы  на Кюрасао. Однако компании не повезло. Она надеялась вступить в  сделку  с враждебной нацией, а такого быть не могло.
Каждый, будь  то  пират,  охотник, или плантатор, вначале покупал все в долг, но, когда дело дошло  до  оплаты, никто платить не стал. Тогда компания была вынуждена отозвать своих  агентов и приказала им продать все, что у нее было, а торговлю свернуть. 
Все  слуги компании были проданы, кто за двадцать, кто  за  тридцать  реалов.  Генерал Игната также продал и тот, как назло, имел несчастье попасть к самой отменной шельме на всем острове. Это был помощник коменданта. 
Он  издевался  над ним,  как  мог,  морил  его голодом, бил, чтобы вынудить откупиться за триста  реалов,  и  ни  на  минуту  не оставлял в покое. В конце концов, из-за всех этих невзгод Игнат тяжко захворал, и его хозяин, опасаясь, что он умрет, продал его  за  семьдесят  реалов  одному хирургу.
Но по выздоровлению Игнат оказался совершенно  наг,  у  него  только  и осталось что рубашка да старые  штаны.  Его  новый  хозяин  был  несравненно лучше: он дал ему одежду и все, что было  необходимо.
После  того  как  Игнат отслужил у него год, тот предложил выкупиться за сто пятьдесят реалов, причем он готов был повременить с уплатой до тех пор, пока Игнат не накопит этих денег.
Обретя свободу, Игнат оказался гол, как  Адам.  У  него  не  было  ничего,  и поэтому он решил вновь наняться в пираты.

 
                Глава 24. Пираты.
 
Игнат уже упоминал выше, каким образом он попал к пиратам. Он  именовал  всех  этих людей пиратами, ибо сами они иначе себя не называют, не  прикрываются  иными прозваниями,  или  титулами  и  не  подчиняются  никому  на  свете. 
Об  этом свидетельствует такой случай. Однажды король  Испании,  отправляя  послов  к французскому и английскому дворам, потребовал от этих  монархов,  чтобы  они покарали тех своих подданных, которые, не зная угомона, то  и  дело  сгоняют испанцев с их насиженных мест и грабят города и поселения, хотя войн Испания ни с Англией, ни Францией давно не ведет.
Короли ответили испанским  послам, что люди эти им не подчиняются и его католическое Величество волен поступать с ними как ему заблагорассудится.
Король Франции указывал при этом,  что  на Эспаньоле у него нет ни единой крепости, и что он оттуда не извлекает никаких доходов. Король Англии заверил, что  он  никогда  не  давал  жителям  Ямайки приказаний  чинить  урон  подданным  его  католического  Величества.   
Желая остаться в  дружбе  с  испанским  двором,  английский  король  даже  отозвал губернатора Ямайки и назначил на его место другое лицо. Тем временем  пираты и не думали отказываться от своих набегов.
В  своих воспоминаниях Игнат кратко рассказал, как появились пираты на Тортуге, каковы были их важнейшие походы, а также поведал о  жизни  наиболее  прославленных  пиратов,  об  их взаимоотношениях и о снаряжении разбойничьих кораблей.
На Тортуге одним из первых пиратов был Пьер Большой родом  из  Дьеппа.  В 1730 году на маленьком барке с отрядом всего лишь двадцать восемь человек он захватил вице-адмирала испанского флота.
Это событие произошло  у  западного побережья острова Эспаньолы, близ мыса Тибурон. В те времена испанцы ходили Багамским каналом и мимо острова Кайкос.
Пьер Большой высадил  испанцев  на берег, а корабль отправил во Францию. Сей пират бороздил  воды  моря  уже  довольно  долго,  но  добычи никакой у него не было.
На корабле кончался провиант, обшивка была  довольно ветхая, и любое время  судно  могло  дать  течь.  И  вдруг  пираты  заметили корабль, отбившийся от большой флотилии.
Пьер сразу  же  приказал  поставить паруса и направился за ним следом, не выпуская его из виду. Он решил подойти к кораблю, отрезать все пути к берегу, врасплох совершить на него  нападение и взять его на абордаж.
Пираты обещали беспрекословно выполнять волю  своего вожака, ибо уяснили, что он даст им больше, чем удалось бы добыть им без его помощи, и поклялись друг другу в верности.
Командир отдал приказ  подойти  к кораблю, спрятав все оружие  на  дне  барки.  Когда  они  приблизились,  уже смеркалось,  и  их  никто  не  заметил. 
Вооруженные  только  пистолетами  и палашами, они взяли корабль на абордаж. Не  встретив  сопротивления,  пираты добрались до каюты, где капитан играл в  карты  со  своими  подчиненными,  и мигом приставили ему к груди пистолет.
Капитан был вынужден сдать корабль, а тем временем остальные  пираты  бросились  туда,  где  хранилось  оружие,  и моментально его расхватали.  Тех  испанцев,  которые  вздумали  обороняться, пристрелили.
Еще днем капитана предупреждали,  что  судно,  показавшееся  на горизонте, принадлежит пиратам, что встреча с ним сулит беду. Но капитан  не внял этим предостережениям и отдалился от других судов.
Ему не страшны  были даже такие крупные корабли, как его собственный, а тут дело шло  о  какой-то ничтожной барке. За подобную беспечность ему и пришлось жестоко поплатиться.
Барка подошла с подветренной стороны. Испанцы увидели на борту чужеземцев  и в ужасе решили, что те свалились прямо с неба, и  в  один  голос  вскричали:
- Иисус и дева Мария, да ведь это черти. 
Пираты  захватили все имущество матросов, командир присвоил себе корабль, высадил испанцев  на берег, а сам отправился во Францию. Там он, вероятно, и остался, во всяком случае, с тех пор он уже не выходил в море.
Узнав о необыкновенном приключении этого пирата,  плантаторы  и  охотники острова Тортуги забросили охоту и полевую страду и также предприняли попытку захватить корабль, чтобы разграбить затем испанские владения.
Они  снарядили каноэ и встретились у мыса Альваарс. Испанцы  перевозили  свои  товары  чаще всего на барках, нагружая их доверху кожами и табаком. Они выращивали  табак на продажу в Гавану, так как испанские корабли  не  ходили  дальше  Гаваны,  столицы острова Кубы.
Пиратам в конце концов удалось захватить  несколько  барок  с кожами и табаком. Они привели их на Тортугу и продали свою добычу  торговому судну, которое как раз стояло в гавани. 
На  вырученные  деньги  они  купили порох, свинец и прочий припас, необходимый для их нового ремесла. Вскоре они снова снарядили барку и на сей раз отправились в заливы Кампече,  к  берегам Новой Испании.
Там велась обширная торговля и  можно  было  встретить  много кораблей. Пиратам удалось собрать богатую жатву, и  спустя  два  месяца  они привели на Тортугу два судна, которые направлялись к Каракасу.
Корабли  были гружены золотом и серебром, и послали их для закупки  разных  товаров.  Возвратившись, пираты не стали задерживаться на берегу и снова вышли в море на  захваченных судах. 
Немного  времени спустя  они  настолько  разбогатели,  что  флотилия   стала насчитывать двадцать судов. На это ушло всего два года. Испанцы, видя, сколь усилились пираты, снарядили два фрегата для защиты своих кораблей и перебили разбойников.
 
                Глава 25. Нравы пиратов.
 
Пираты могли добыть себе корабли в море - это было не очень трудно. Каждый из пиратов, собираясь идти в море, делал то, что считали нужным его товарищи  по  плаванию.  Когда  все было готово, пираты собирались в условном месте и поднимались на корабль. 
У каждого был необходимый запас свинца, пороха и ружей. Отчалив от берега, они обычно начинали совещаться, где лучше запастись провиантом. 
При  этом  речь шла, прежде всего, о мясе. Пираты во время плавания в сущности питались  одной только говядиной. Правда, порой им достаются  разные  припасы,  которые  они отнимают у испанцев.
Иногда они бьют диких  свиней  и  ловят  черепах,  мясо которых солят впрок. Бывают  случаи,  когда  пираты  намеренно  нападают  на испанские коррали, за изгородями которых  пасутся  тысячи  диких  свиней. 
В таких случаях пираты подкрадываются, обычно по ночам, к  хижине,  где  живет сторож, порой вытаскивают его из постели и заставляют отдать столько свиней, сколько им надо, а сторож выполняет все, что  от  него  требуют,  зная,  что пираты в любой миг могут без зазрения совести  его  вздернуть. 
Если  пираты отправляются на охоту, они берут с собой егеря из соотечественников, который держит свору собак. За это ему перепадает часть добычи.
Затем часть  пиратов помогает  ему  засолить  и  прокоптить  мясо  -   остальные идут на корабль и  готовятся  к  плаванию.  Корабль кренгуют и смолят - словом, делают все, что необходимо в таких случаях.
Если пираты решили заготовить большой запас мяса, его  доставляют  на  корабль  и сбрасывают в трюм, как балласт. Из трюма мясо берут для насущных  надобностей дважды в день.
Когда мясо варят, жир, всплывающий на поверхность, собирают и сливают в маленькое корытце. В этот жир макают особые  колбаски.  Потом  жир используют, как приправу.
Нередко пиратские кушанья  бывают  намного  вкуснее изысканных блюд, которые Игнат подавал на господские столы. Капитан корабля обязан есть ту же пищу, что и вся  его  команда  до  юнги включительно.
Если команда желает уважить своего капитана,  то  ему  готовят какое-либо особое блюдо и подают его непосредственно капитану за общий стол.
Когда корабль полностью оказывается  подготовленным  к  отплытию  и  все ремонтные работы заканчиваются, пираты собираются и обсуждают, куда  держать путь и на кого нападать.
При этом они заключают особое  соглашение,  которое называется шасс-парти. В нем указывается,  какую  долю  получают  капитан  и команда корабля.
В таких соглашениях  обычно  отмечается,  что,  собрав  всю захваченную добычу, должно, прежде всего, выделить долю егерю, как  правило, двести  реалов.
Затем  вознаграждение  плотнику,  принимавшему  участие  в постройке и снаряжении корабля; плотнику  обычно  выплачивают  сто,  или  сто пятьдесят реалов, и суммы эти вручаются после возвращения из  похода. 
Затем следует доля лекаря, на больших кораблях ему выделяют на медикаменты  двести, или двести  пятьдесят  реалов. 
Из  оставшейся  суммы  выделяют  деньги  на возмещение ущерба раненым. По особым условиям обычно полагается: потерявшему какую-либо конечность - за правую руку - шестьсот реалов, или шесть рабов, за левую - пятьсот реалов, или пять рабов; за правую ногу - пятьсот  реалов,  или пять рабов, за левую - четыреста реалов, или четыре раба.
За глаз причитается сто реалов, или один раб, за палец - сто реалов, или раб. Парализованную  руку приравнивают к руке потерянной. За огнестрельную  рану  на  теле  полагается пятьсот реалов, или пять рабов.
Игнат, как повар, получал сто реалов за поход и в бою мог участвовать только по личной охоте. Все эти суммы сразу  же  изымаются  из  общей добычи.
Все оставшееся  делится  между  командой,  но  капитан  получает  от четырех до пяти  долей.  Остальные  же  делят  все  поровну.  Юнги  получают половинную долю.
Если среди пиратов есть такие,  которые  вышли  в  плавание вообще впервые, то им выделяется совсем небольшая часть, а  остаток  идет  в общую кассу.
Захватив корабль,  команда  решает,  передавать  ли  его  капитану.  Если захваченный корабль лучше их собственного, пираты переходят на него, а  свой сжигают.
После того, как корабль захвачен, никому  не  дается  право  грабить имущество, посягать на товары в его трюмах. Вся добыча  -  будь  то  золото, драгоценности, камни, или разные вещи - делится впоследствии  поровну. 
Чтобы никто не захватил больше другого и не было никакого обмана, каждый,  получая свою долю добычи, должен поклясться на  Библии,  что  не  взял  ни  на  грош больше, чем ему полагалось при дележке.
Это касается,  как  золота,  серебра, драгоценностей, так и шелка, льна, хлопка, одежды и свинца.  Того,  кто  дал ложную клятву, изгоняют с корабля и  впредь  никогда  не  принимают. 
Пираты очень дружны и во всем друг другу помогают. Тому, у кого ничего  нет,  сразу же выделяется какое-либо имущество, причем с уплатой ждут до тех пор, пока у неимущего не  заведутся  деньги. 
Пираты  придерживаются  своих  собственных законов и сами вершат  суд  над  теми,  кто  совершил  вероломное  убийство. Виновного в таких случаях привязывают к дереву,  и  он  должен  сам  выбрать человека, который его умертвит.
Если же окажется, что пират отправил  своего врага на тот свет вполне заслуженно, то есть дал  ему  возможность  зарядить ружье и не нападал на него сзади, товарищи  убийцу  прощают. 
Среди  пиратов дуэли завязываются довольно легко. Захватив корабль, пленных высаживают  при первой же возможности. Но двоих,  или  троих  оставляют,  чтобы  впоследствии продать, или заставить  делать  все,  что  не  хотят  исполнять  сами. 
После двух-трех лет добросовестной службы их иногда отпускают.    Нередко пираты ради отдыха высаживаются на том,  или  ином  острове.  Чаще всего они выбирают острова, лежащие к югу от Кубы.
Они  вытаскивают  корабли на отмель, и часть команды приступает к ремонту. Остальные могут делать все, что им вздумается. Чаще всего они садятся  в  каноэ  и  нападают  на  ловцов черепах байаме.
Эти ловцы - люди очень бедные, они ловят черепах на  продажу и на вырученные деньги кормят своих жен и детей. А  пираты  заставляют  весь улов отдавать им в течение  всего  времени,  пока  их  корабли  находятся  в местах, где водятся черепахи.
Более того, если пираты отправляются в  места, где водятся черепахи, они увозят рыбаков с собой и  отрывают  от  несчастных жен и детей года на четыре, или лет на  пять,  причем  дома  не  знают,  куда увезены пленники и какова их судьба.
Пираты стремятся заполучить опытных ловцов черепах и держат их в настоящем рабстве столько, сколько захочется. Любимое занятие пиратов - стрельба в цель и чистка оружия.
Оружие  у  них поистине великолепное - ружья и пистолеты. Ружья пиратов достигают  в  длину примерно четырех с половиной футов и из них стреляют пулями, которых на фунт идет шестнадцать штук.
Есть у пиратов и патронташи, и в них пуль и пороха на тридцать выстрелов. Пираты никогда не расстаются со своими  патронташами,  и поэтому их никому не удается застать врасплох.
Как только  они  прибывают  в какое-либо место  с  намерением  прожить  там  долго,  то  тут  же  начинают совещаться, куда бы лучше отправиться на поиски приключений.
Тот, кто  знает местные берега, обычно вызывается вести всех остальных. Существует ряд мест, куда пираты стремятся попасть в определенное  время  года. 
Пройти  в  такие места не всегда возможно из-за сильных течений и ветров, и  поэтому  так  уж повелось, что купцы появляются там в строго  определенные  месяцы. 
Корабли, следующие из Новой Испании и Кампече, чаще всего идут в Каракас, на  острова Тринидад  и  Маргариту  зимой,  дабы  не  повстречать  ветер  с  востока   и северо-востока.
Навигация в эту сторону прекращается  летом:  именно  в  эти месяцы здесь дуют встречные ветры. Летом все корабли отправляются  восвояси.

                Глава 26. Пираты Карибских морей.

Пираты уже хорошо  знают  все  пути,  по  которым  обычно  должны  следовать корабли, и  отлично  выбирают  места  для  засады. 
Если  пиратам  случается провести в открытом море довольно долгое время без  добычи,  то  они  готовы идти на любой риск и нередко добиваются успеха.
Один довольно известный пират, по кличке Пьер Француз, родом из Дюнкерка, довольно долго плавал в открытом море на барке с отрядом  в  двадцать  шесть человек.
Он держал путь к мысу де ля Вела, стремясь перехватить один корабль на пути из Маракайбо в Кампече. Но это судно он упустил и со  всей  командой решил отправиться прямо к берегам  Ранчерии,  чтобы  поохотиться  на  ловцов жемчуга.
Ранчерия расположена неподалеку от Рио-де-Аче, и там есть неплохая жемчужная отмель. Каждый год  туда  отправляется флотилия из десяти или двенадцати барок. Их сопровождает  специальное  судно из Картахены с двадцатью четырьмя пушками на борту.
На каждой  барке  бывает обычно по два негра, которые достают раковины на глубине от четырех до шести футов. Пираты напали на флотилию следующим  образом. 
Все  барки  стояли  на якоре у самой отмели. Сторожевой корабль находился примерно  в  полумиле  от этой флотилии. Погода была тихая, и разбойники смогли пройти вдоль  берегов, не поднимая парусов, так что казалось, будто это идут  какие-то  испанцы  из Маракайбо.
Когда пираты уже подошли к жемчужной отмели, то на самой  большой барке приметили они восемь пушек и примерно  шестьдесят  вооруженных  людей.
Пираты подошли к этой барке и потребовали, чтобы она им сдалась, но  испанцы открыли огонь из всех пушек. Пираты переждали залпы,  а  затем  выпалили  из своих пушек, да так метко, что испанцам пришлось довольно туго.
Пока испанцы готовились ко второму залпу, пираты взобрались на борт, и солдаты  запросили пощады в надежде, что вот-вот к ним на помощь придет сторожевой корабль. 
Но пираты решили перехитрить стражей. Они затопили свое судно, а на захваченной барке оставили испанский флаг, испанцев же загнали в трюмы; на этом  корабле они вышли в открытое  море. 
Сначала  на  сторожевом  корабле  обрадовались, полагая, что пиратов потопили, но когда там заметили, что барка отвернула  в море, то бросились за ней в погоню.
Преследовали они  пиратов  до  ночи,  но никак не могли догнать барку, хотя и поставили все паруса.  Ветер  окреп,  и разбойники, рискнув парусами, оторвались  от  сторожевого  корабля. 
Но  тут случилось несчастье - парусов подняли столько, что треснула  грот-мачта.  Но наш пират не растерялся: он связал пленных  испанцев  попарно  и  был  готов сражаться против неприятельского корабля с командой  всего  в  двадцать  два человека, хотя многие из пиратов были ранены и в бою не могли в нем  принять участие.
Одновременно он приказал срубить грот-мачту и поднять на  фок-мачте и бушприте все паруса, какими  только  можно  было  пользоваться  при  таком ветре.
Все же сторожевой корабль догнал пиратов и атаковал их так лихо,  что те вынуждены были сдаться. Однако пираты успели выторговать условие, что  ни их предводитель, ни они сами не будут в плену таскать камни, или известь. 
А надо сказать, когда пираты попадут в плен, то их заставляют три,  или  четыре года подряд таскать камни, или известь, словно рабов. А когда они становились непригодны для этой работы, их отправляли  в  Испанию  на  галионах. 
Кроме того, пиратам обещали при первой же возможности отослать их в  Испанию  всей командой. Больше всего наш пират жалел свое добро - у него на борту было  на сто тысяч реалов жемчуга, который он  награбил  на  барках. 
И  если  бы  не несчастье с грот-мачтой, выручка у пиратов была бы весьма изрядной. Некто Бартоломео  Португалец,  родом  из  Португалии,  отплыл  с  острова Ямайки. На его барке было четыре орудия и тридцать человек команды.
Дойдя до острова Куба, он  близ  залива  Коррьентес  повстречал  корабль,  шедший  из Маракайбо и Картахены в Испанию через Гавану. На этом корабле было  двадцать пушек  и  семьдесят  солдат,   а   также   пассажиры,   матросы   и   разные путешественники.
Пираты после недолгого совещания решили напасть на корабль. Они бросились в атаку очень смело, но испанцы выдержали  их  натиск.  Пираты повторили атаку и захватили корабль, потеряв всего человек десять убитыми  и четырех ранеными.
Весь корабль  попал  в  распоряжение  пятнадцати  пиратов, испанцев же живых и раненых осталось человек сорок. Ветер был не попутный для возвращения на Ямайку, и пираты, испытывая недостаток в воде, решили идти  к мысу Сан-Антонио, на западном берегу Кубы.
Не дойдя  до  мыса  Сан-Антонио, они неожиданно натолкнулись на три корабля, которые шли из Новой  Испании  в Гавану. Корабли изготовились к бою,  и  затем  испанцы  захватили  пиратское судно и взяли разбойников в плен.
Но пиратов больше всего сокрушало, что они потеряли богатую добычу: ведь на корабле  было  сто  двадцать  тысяч  фунтов какао и семь тысяч реалов в звонкой монете. Через два дня после всех событий разразился жестокий  шторм  и  всю  флотилию  разметало  в  разные  стороны.
Флагман, на котором находились пленные пираты, прибыл в Кампече. На  корабль тотчас же поднялись купцы, чтобы выразить благодарность капитану. Они узнали пирата, сеявшего ужас на всем побережье своими  убийствами  и  пожарами. 
На другой день на борт корабля поднялся судья и попросил  капитана  отдать  ему пирата. Капитан не отказался. Но ни у кого  не  хватило  смелости  отправить предводителя пиратов в город.
Испанцы боялись, что он убежит, как уже не раз случалось, и оставили его на борту, чтобы на следующий же день соорудить  на берегу виселицу и повесить его.
Пират хорошо понимал по-испански и  о  своей участи узнал, подслушав, что говорят матросы. И он решил, во  что  бы  то  ни стало спастись. Он взял два сосуда из-под вина и крепко заткнул их  пробкой.
Ночью же, когда все заснули, кроме часового, стоявшего рядом и следившего за каждым его движением,  он  попытался  проскользнуть  мимо,  но  это  ему  не удалось. Тогда он бросился на часового и перерезал ему горло, причем часовой даже не успел издать ни звука.
Пират бросился с кувшинами в воду и  выбрался на сушу. Затем он спрятался в лесу и провел там три дня. Уже на другой  день солдаты с утра высадились на берег, чтобы изловить пирата.
Но хитрец  следил за ними издали. Когда солдаты вернулись в город, он отправился вдоль берега в местечко Эль-Гольфо-де-Тристе расположенное примерно в тридцати милях  от города Кампече.
Добирался он туда целых четырнадцать дней.  Это  был  очень трудный путь, пират страдал от голода и жажды - ведь по  проторенной  дороге идти ему было нельзя,  там  его  могли  схватить  испанцы. 
Четыре  дня  ему пришлось отсиживаться на деревьях, не спускаясь на землю. Деревья эти весьма необычны: они растут на берегу и корни у них тянутся, словно ветки, так  что по ним можно перебежать с  дерева  на  дерево,  хотя  сделать  это  довольно трудно.
Все четыре дня у него не было ни крохи еды, правда  в  сосудах  была вода. Он обманывал голод, вылавливая мелких рыбок, которые на  вкус  подобны улиткам. По пути ему пришлось пересечь  большую  реку,  а  плавал  он  очень плохо.
Но, коли человек попадет в большую беду, то на ум ему приходит  такое, до чего никогда бы он не додумался в обычное время. Пират  нашел  на  берегу старую доску, прибитую волнами. В ней осталось несколько гвоздей. 
Он  выбил гвозди камнем и заточил их так, что они стали острыми и хорошо резали. С  их помощью он нарезал лыко, связал несколько древесных  стволов  и  сбил, таким образом, плот, на котором и переправился через реку. 
Так  он  добрался  до Тристе, где встретил  пиратский  корабль  с  Ямайки.  Поведав  команде  свои приключения, он попросил дать ему каноэ и  двадцать  человек,  дабы  вернуть свой корабль, который стоял в  Кампече. 
Пираты  исполнили  его  желание,  и восемь дней спустя темной ночью он подошел к городу и бесшумно взобрался  на борт. На палубе думали, что на этом каноэ кто-то решил доставить на  корабль разные припасы, и, разумеется, жестоко просчитались.
Пират захватил корабль, и его люди быстро снялись с якоря и подняли паруса. На борту  оказалось  еще много товаров, однако, деньги уже унесли.
Пират быстро позабыл о  всех  своих злоключениях. У него снова был отличный корабль, и он теперь  возомнил,  что фортуна и впредь будет сопутствовать ему. Но как раз тогда, когда он  решил, что все беды миновали, злая судьба  подстерегла  его  снова. 
Взяв  курс  на Ямайку, он недалеко от острова Пинос, лежащего к югу от Кубы, в пору,  когда подул южный ветер, налетел на рифы Хардинес. Проклиная все на свете, он  был вынужден вместе со всей командой покинуть корабль и вернуться на  Ямайку  на каноэ.
Там он оставался недолго и  вскоре  снова  собрался  за  добычей,  но счастье и на сей раз ему изменило. О страшной жестокости этого пирата  у  испанцев  знали  все.  Однако  его походы не принесли ему почти никакой выгоды.
Игнат видел, как он умирал в  такой нужде, какую редко встретишь на свете. Когда Бразилия снова стала португальской, некоторые семьи покинули насиженные места и переселились  кто  в  Голландию, кто на французские, или английские острова и даже в Виргинию. 

                Глава 27. Братство пиратов.

Бразилец Рок отправился на Ямайку и, не зная чем заняться и как добыть себе  пропитание,  подался  к пиратам. Вскоре он стал известен под кличкой Рока Бразильца.
Начинал Рок, как рядовой пират. Ему удалось  снискать  уважение  и  собрать  вокруг  себя людей, которые взбунтовались против своего капитана, захватили его корабль и провозгласили капитаном  Рока. 
Немного  времени спустя  они  добыли  себе  корабль, который с большой суммой денег шел из Новой Испании.  Захватив  его,  пираты отправились на Ямайку.
Эта удача создала Року среди пиратов большую славу, а сам он сильно возгордился. Перед ним стала  трепетать  вся  Ямайка.  Он  был груб, неотесан и вел себя словно бешеная фурия.
Когда он напивался,  то,  как безумный носился по городу и  немало  перекалечил  людей,  которым  довелось попасть ему под руку. Никто не осмеливался ему ни в чем перечить, только  за глаза говорили, что он дурной человек.
А у испанцев Рок  стал  известен,  как самый злой насильник и  тиран.  Однажды  он  посадил  несколько  человек  на деревянный кол, а остальных связал и бросил между  двумя  кострами.  Так  он сжег их живьем, как свиней.
А вина этих людей заключалась лишь  в  том,  что они пытались помешать его черному делу и спасти свой свинарник,  который  он намеревался разграбить.
Как-то Рок отправился  искать  счастья  на  побережье  Кампече.  По  пути разыгрался сильный шторм, корабль прибило к суше, и  всей  команде  пришлось покинуть судно и высадиться на берег, причем люди захватили с  собой  только ружья и небольшой запас пороха и пуль.
Место,  на  которое  они  высадились, находилось между Кампече и Тристе. Пираты отправились в сторону Тристе,  где обычно чинились разбойничьи корабли. 
Дня  через  три,  или  четыре,  мучимые голодом, жаждой и тяготами трудного пути,  пираты  так  истомились,  что  не смогли уже идти дальше. Тут, как  назло,  они  повстречали  сотню  испанских всадников. Капитан Рок ободрил товарищей.
Он сказал, что сдаваться ни в коем случае нельзя, лучше умереть, чем попасть в плен к испанцам. Пиратов было не более тридцати, все они были вооружены до зубов. Видя, что капитан их  полон отваги, они решили, что лучше умереть всем  вместе  в  бою,  но  в  плен  не сдаваться.
Между тем  испанцы  быстро  приближались.  Пираты  подпустили  их поближе, чтобы стрелять  наверняка,  и  залп  оказался  очень  удачным.  Бой продлился еще полчаса, и испанцы  обратились  в  бегство. 
Пираты  захватили несколько верховых лошадей, добили  раненых  испанцев  и  двинулись  дальше; потеряли они двух человек да двоих испанцы ранили.
Верхом они  добрались  до берега и приметили недалеко в море испанскую барку с лесом.  Пираты  выслали шесть человек, чтобы сперва захватить каноэ, которое буксировала барка.
Рано утром эти люди захватили каноэ, а затем  пиратам  удалось  овладеть  баркой. Провианта у них было  очень  мало,  поэтому  они  перебили  всех  лошадей  и засолили конину, разыскав на барке запасы соли. 
Они  рассчитывали  питаться кониной до тех пор, пока не найдут что-нибудь получше. Прошло немного времени, и пирату удалось захватить корабль,  который  шел из Новой Испании в Маракайбо за какао.
Он  был  гружен  мукой  и  вез  много денег. С этим-то грузом Рок и вернулся назад на Ямайку, где бесчинствовал со своей командой, пока у них не кончились все деньги.
Этот пират принадлежал к тому сорту людей, у которого деньги никогда не лежат без дела -  такие  люди пьют и развратничают до тех пор, пока не спустят все  до  последнего  гроша.
Некоторые из них умудряются за ночь прокутить две-три тысячи реалов, так что к утру у них не остается даже рубашки на  теле.  Игнат  знал  на  Ямайке  одного человека, который платил девке пятьсот реалов лишь за то, чтобы взглянуть на нее голую.
И такие люди совершают  много  всяческих  глупостей.  Его  бывший господин частенько покупал бочонок вина, выкатывал  его  на  улицу,  выбивал затычку и садился рядом. Все шедшие мимо должны были пить  вместе  с  ним  - попробуй не выпей, если тебя угощают под ружейным  дулом,  а  с  ружьем  его господин не расставался.
Порой он покупал  бочку  масла,  выкатывал  ее  на улицу и швырял масло в прохожих прямо на одежду, или в голову. Друг к другу пираты относились заботливо. 
Кто  ничего  не  имеет,  может рассчитывать  на  поддержку  товарищей.  У  пиратов  был  кредит   и   среди трактирщиков. Но на Ямайке кредиторам верить нельзя: ведь за долги они могут запросто тебя продать, и Игнат сам тому не раз был свидетелем. 
В  конце  концов продали даже того пирата, который так щедро расплачивался с девкой. Сперва у него было три тысячи реалов, а не прошло и  трех  месяцев,  как  его  самого продали за долги, и как раз тому, в чьем  доме  он  промотал  большую  часть своих денег.
За довольно короткий срок Рок промотал все деньги и был  вынужден  вместе со своими товарищами снова отправиться в море. На сей раз он попал к берегам Кампече, это было у пиратов самое излюбленное место.
Он добрался туда меньше  чем за четырнадцать дней и пересел на каноэ, чтобы  пройти  к  рейду  Кампече  в надежде встретить какой-либо корабль.
Но тут ему не  повезло  -  его  самого вместе с каноэ и командой захватили испанцы.  Он  тотчас  же  был  доставлен губернатору, который приказал посадить его в темную  камеру  на  хлеб  и  на воду.
Губернатор охотно повесил бы его  без  малейшего  промедления,  но  не решался, опасаясь, как бы этот пират, отличавшийся необыкновенной хитростью, не выкинул какую-нибудь штуку.
А Рок сделал  так,  что  губернатору  вручили письмо;  писал  он  его  сам,  но  все  было  сделано  так,  чтобы   убедить губернатора, будто написано оно товарищами узника. 
Губернатору  угрожали  и предупреждали его, что если он причинит  хоть  малейшее  зло  прославленному Року, то пираты не дадут пощады ни одному  испанцу. 
Получив  такое  письмо, губернатор, вероятно, сообразил, что вокруг его шеи затягивается петля: ведь разбойник был действительно очень известен. Это был самый  знаменитый  пират Ямайки, к тому же не раз он совершал набеги на Кампече. 
Поэтому  губернатор решил отправить его с первым же галионом в Испанию, взяв с него клятву,  что тот больше никогда не станет разбойничать.
На прощание губернатор пригрозил, что, если он попадется снова, его тут же повесят.  Пират  пробыл  в  Испании недолго. Все время он искал удобного случая вернуться на Ямайку.
Еще на пути в Испанию он раздобыл у рыбаков пятьдесят реалов, купил себе одежду и другие необходимые вещи и вернулся на Ямайку.
Прибыв туда, он прославился еще более жестокими грабежами и причинил испанцам множество бед - уж  на  это  он  был способен. Со временем испанцы убедились,  что  на  море  от  пиратов  нет  никакого спасения, и стали плавать значительно реже.
Но и  это  им  не  помогало.  Не встречая кораблей, пираты стали собираться компаниями и  грабить  прибрежные города и поселения. Первым таким пиратом, занявшимся сухопутным разбоем, был Люис Шотландец.
Он напал на Кампече, разграбил его и сжег дотла. После  него подобными набегами занялся Мансфельд, который двинулся в Новую  Гранаду, рассчитывая дойти вплоть до Южного моря.
Но продовольствия было мало,  и  он был вынужден вернуться. Тогда  он  захватил  остров  Санта-Каталина  и  взял несколько пленников, которые провели его в город Карттаго, находившийся  под властью Новой Гранады.
В тех же местах грабил  и  другой  пират  с  Ямайки,  некто  Джон  Девис. Довольно долго он крейсировал в заливе Покатауро, надеясь встретить корабль, который ходил из Картахены в Никарагуа.
Но это ему не удалось, и он решил со всей своей командой отправиться к реке Никарагуа, оставить судно около устья и подняться вверх по течению на каноэ.

                Глава 28. Цель - золото.

С наступлением ночи они  намеревались войти в город и разграбить дома самых богатых торговцев. На его корабле было девяносто человек и три каноэ. Пираты оставили на судне  человек  десять,  а все остальные сели в каноэ.
Дождавшись ночи, они действительно вошли в реку, а днем спрятались среди деревьев, точно так же они скрыли  и  свой  корабль, чтобы его не заметили индейцы, которые ловили рыбу в устье реки.
На  третьи сутки, где-то около полуночи, они добрались до города. Стража приняла их  за рыбаков,  промышляющих  в  лагуне:  ведь  часть  из  них   хорошо   говорила по-испански.
Кроме того, среди них был индеец как раз из тех  мест.  В  свое время он бежал, поскольку испанцы хотели  обратить  его  в  рабство.  Индеец выпрыгнул на берег и убил стражника. После этого пираты  пробрались  в  дома трех, или четырех именитых горожан и забрали  все  деньги,  которые  могли обнаружить.
Потом разграбили и церковь. Но тут  один  из  церковных  служек, вырвавшись из рук пиратов, поднял крик на весь  город.  Горожане  и  солдаты тотчас же пробудились, однако пиратам удалось скрыться, захватив с собой всю добычу, какую они смогли унести.
Кроме того, они успели  захватить  с  собой пленников, рассчитывая в  случае  погони  использовать  их  как  заложников. Вскоре они добрались до берега, поспешно сели на корабль и вышли в  открытое море.
Пленникам же велено было вместо выкупа добыть  пиратам  столько  мяса, сколько им было нужно, чтобы добраться до Ямайки. Когда пираты  еще  были  в устье реки, на берег высыпало человек пятьсот испанцев, вооруженных ружьями.
Пираты дали по ним залп из пушек. Таким образом,  испанцам  оставалось  лишь бессильно горевать, видя, как уплывает их добро, и проклинать тот миг, когда пираты высадились на берег.
Для них было совсем непостижимо, как  у  пиратов хватило смелости подойти к городу с гарнизоном в восемьсот  человек  да  еще лежащему от берега по меньшей мере в сорока милях.
Да к тому же еще  пиратам удалось разграбить город за такой короткий срок! Пираты захватили  чеканного золота, серебряной посуды и  ювелирных  изделий  на  сорок  тысяч  с  лишним реалов.
Вскоре разбойник высадился со  своей  добычей  на  Ямайке,  довольно быстро все прокутил и снова вынужден был отправиться на поиски  приключений.
Он собрал довольно много пиратов, а поскольку был  хорошим  командиром,  его провозгласили капитаном флотилии из восьми  кораблей. На  этот  раз  пираты решили отправиться к северным берегам Кубы в надежде подстеречь флот, идущий из Новой Испании; в случае удачи они могли захватить один из кораблей  этого флота, однако, им не повезло.
Чтобы не возвращаться  с  пустыми  руками,  пираты решили  пройти  вдоль  берегов  Флориды,  высадиться  и  захватить   городок Сан-Аугустин-де-ла-Флорида.
В этом городке  была  крепость  с  двумя  ротами солдат. Однако хоть там она и была, но пираты  успешно  разграбили  город  и захватили огромную добычу, не понеся почти никаких потерь. Здесь же Игнат выправил себе испанский паспорт, зашил накопленное золото в пояс и решил действовать самостоятельно.
И вот Игнат -  снова  вольный  человек,  в хорошей  одежде,  с  испанским  паспортом и испанским золотом в кармане и поясе. Впервые Игнат без  опаски  и  помех  спускается  в  порт Сан-Хуан. 
У  набережной  стоит  генуэзская  бригантина.  Через несколько суток она отваливает - так сказали Игнату матросы. Ура!  Капитан-генуэзец не прочь взять Игната матросом верхней команды. Вознаграждение скромное, но вместе  с  пиратским золотом  его хватит, чтобы добраться от Генуи хотя бы до границы российской на Днепре, или Двине либо до селений  казаков донских  в  южных  степях. 
А там, дома, как говорится, и стены помогают! Не пропадет на Руси купец рязанский. Наступил час отплытия. Игнат стоял  на  вахте  вместе  с молодым  венецианцем, матросом, с которым успел подружиться.
Звезды загорались над океаном, прибой бесновался и кипел у скалистых мысов  острова  Пуэрто-Рико,  обрушивая  свой гнев на каменные твердыни.
Вглядываясь  в  очертания  Сан-Хуана,  в  тысячи мерцающих огоньков города, Игнат, как ни старался, не  мог  найти  одно окошко,  откуда бы следили сейчас за ним злые глаза.
Взгляд его долго не отрывался от темнеющего,  нефритового  моря, пока  не  перестал различать между зеленоватыми звездами желтый светлячок топ-огня на мачте соседнего парусника.

                Глава 29. Опять плен.

Над генуэзским кораблем медленно отгорали  необыкновенные, шелками шитые морские зори, сгущались и расходились тучи; когда багровый  шар показывался из-за синих волн океана, судно бежало ему навстречу, и тени парусов закрывали корму.
Вечером огненное светило тонуло за кормой в  пылающем  океане  и  закатные  тени лежали  на  баке - носовой палубе. Все шло хорошо. Наступление нового года  экипаж  отпраздновал  уже  близ  африканских берегов, недалеко от Геркулесовых, или Мелькартовых, столпов, как  в  старину  моряки  называли каменные врата к Средиземному морю - Гибралтарский пролив.
И именно здесь, на пороге Европы, его поджидало новое несчастье.      Однажды на рассвете капитан заметил судно, которое  летело наперерез  курсу  итальянского корабля.
А подзорную трубу виден был облеченный рангоут и скошенные паруса.  Флага  нельзя  было различить,  но у капитана уже зародились недобрые предчувствия.
Он знал, что вест-индские товары в его трюме - самая  завидная добыча  для  пиратов:  сахар,  пряности, ром, табак, выделанные кожи. Знал  капитан  и  про  лихих  турецко-алжирских  пиратов, главарю  которых,  алжирскому  бею,  многие государства Европы, например Швеция и Дания, Королевство обеих  Сицилий,  некоторые вольные города Ганзейского союза, платили дань, за что получали от  бея  особый  паспорт. 
Он  служил  защитой  при  встрече  с турецко-алжирскими морскими разбойниками. Такого паспорта генуэзская бригантина не имела. Капитан ее надеялся, что ему просто удастся избежать встречи с  корсарами, наводящими  ужас  на все Средиземное море.
Захваченные пиратами суда и грузы шли на продажу, а экипажи и пассажиры безо всякого снисхождения продавались в рабство. За иных турки брали богатый выкуп, за остальных - выручали немалые деньги на  невольничьих рынках. 
Генуэзскому  капитану  случалось  видеть  эти  рынки в Стамбуле,  Смирне,  Алжире  и  во  многих  других  портовых   и приморских городах.      Чужое   судно  постепенно  приближалось. 
Уже  можно  было распознать в нем большую  турецкую  галеру,  шедшую  под  всеми парусами   при   убранных  веслах.  Капитан  бригантины,  чтобы уклониться от опасной встречи, положил  руля  на  четыре  румба вправо, под крутой бейдевинд.
Расстояние между кораблями начало расти. Будь ветер попутным - бригантина и с полными трюмами ушла бы от  пиратов,  но, видимо, турецкий моряк знал толк в здешней погоде. 
Отставая  все  больше  от  итальянцев,  турки   упорно продолжали  преследование,  видимо рассчитывая на благоприятную для них перемену  ветра.  И  действительно,  к  полудню,  когда далеко отставшая галера лишь чуть заметным пятнышком темнела на западе,  ветер  утих  совершенно.
Наступил полный штиль, паруса итальянской бригантины  беспомощно  повисли  на  реях,  словно крылья смертельно раненой птицы. Весь экипаж - капитан, боцман, матросы и корабельный кок, всего  восемнадцать  человек,  -  столпился  на  палубе. 
Чуть заметно зыбился океан. Длинные плавные валы этой  мертвой  зыби слегка покачивали корабль, равномерно и монотонно всплескивая и журча  за кормой, у руля. Казалось, будто судно все же движется и уходит от  грозной  опасности. 
Увы!  Стоило  взглянуть  на сникшие паруса - и надежда на спасение гасла. Между  тем  на  турецкой галере гребцы по команде опустили весла на воду. Вскоре удары многих пар этих тяжелых весел стали слышны людям на бригантине.
Донеслись выкрики на  чужом  языке. Вот  галера  уже  в  одном кабельтове от генуэзского парусника. Видны сизые дымки на борту. Это  курятся  фитили  у  турецких канониров.  Игнат  насчитал  у  противника три легкие пушки.
Вот поднялся из воды весь  ряд  весел  с  одной стороны.  Поворот!  На  носу,  на  корме,  на  палубе  толпятся бритоголовые усатые люди в фесках и чалмах. Сверкает  на  ясном послеполуденном  солнце  турецкое  оружие - клинки, пистолеты, ружейные стволы.
А на генуэзском корабле - все будто оцепенели.  На  борту бригантины   не   было   пушки,   команда   не  имела  никакого огнестрельного оружия. Ничего не предусмотрели хозяева судно - даже  священника,  или  хоть  завалящего монаха-капеллана не имелось, чтобы по всем правилам  помолиться  о  даровании попутного ветра при встрече с  опасным  врагом.
Молитву  перед едой  обычно читал в пути сам капитан, перемежая божественные слова  с  морскими  ругательствами,   чем   неизменно   вызывал оглушительный  хохот команды. А нынче и капитан забыл, видно, о небесных силах: с побелевшим лицом, держа в руке  ненужную  уже подзорную  трубу,  вглядывается  он  простым глазом в очертания неприятельской галеры и чувствует  себя  кроликом,  глядящим  в разинутую пасть удава.
Только младший матрос, Морино, не поддался тупому отчаянию.  В  черных  глазах  венецианца,  который  был еще так молод, что  в  прошлом  рейсе  шел  юнгой,  Игнат  заметил выражение  непримиримой ненависти.
Правую руку Морино прижимал к поясу. Глядя на юношу, и рязанец стряхнул с себя гнетущее оцепенение и встрепенулся.
- Что ж, неужели  так  и  помрем  под  ятаганами,  словно скотина   безответная?  -  пробормотал  Игнат  по-русски, обращаясь не то к товарищам, не то к самому  себе.
 Кое-кто  из матросов  обернулся  на  звук  его  голоса.  Игнат машинально опустил руку к правому колену.  Увы!  Нет  на  нем  добротных российских   сапог   с   яловыми  голенищами,  где  чуть  не  с мальчишеских лет покоился булатный тесачок,  а  носить  морской складной  ножик  за  пазухой  он  так  и  не  приучился.
Поздно спохватился теперь. В ту же минуту тень вражеских  парусов  заслонила  солнце. Раздался  глухой  треск.  Деревянные борты сшиблись, бригантину сильно  качнуло   и   замелькали   через   фальшборт   чужие ожесточенные  лица. 
Многие разбойники зажимали кривые клинки в зубах,  а  в  руках  держали  пистолеты.  Прогремело  несколько выстрелов. Все  кончилось  в  считанные  минуты.  Турки,  не встретив сопротивления, быстро овладели кораблем и заполнили всю палубу.
Даже запах сразу сделался другим,  непривычным:  тут  и  острая вонь разгоряченных тел, и чеснок, и кофе, и резкая струйка гари от пеньковых фитилей, и пороховой дым.
В глазах Игната так и мельтешили  чужие  коричневые  лица,  острые  бородки,  руки  с ятаганами, шаровары, сапожки с загнутыми вверх носками.  Вот  с металлическим  грохотом  полетели  на  палубу,  у самого борта, странные боевые топорики на длинных шестах.
Там, где у простого топора - обушок, у этих, у турецких, - острый крюк. Догадался Игнат,  что  это  специальное  оружие  морских   разбойников: топором  - вражеский борт рубить, крюком - галеру к его борту подтягивать при абордаже. 
Нынче  они  не  понадобились  -  их просто отшвырнули на палубу.      Игнат  видел,  как  два турка повели куда-то генуэзского капитана, видел, как с галеры на бригантину, звякнув,  полетели железные  цепи, кандалы и оковы, как на палубе одному за другим турки  вязали  руки  матросам-итальянцам. 
Пиратов  было  вдвое больше,  чем  пленников,  и  уже схватили сзади за локти самого Игната, как вдруг  один  из  врагов,  дико  взвыв, зажал  ладонью  раненый  бок.  Это  венецианец  Морино изловчился-таки пырнуть ножом самого рослого турка. 
В  тот же   миг   ударил  турецкий  пистолет,  и  молодого  венецианца поволокли к трюму. На палубном настиле остался багровый след - кровь  сочилась  из  простреленного  плеча   Морино,   но   он извивался,  пытаясь  вырваться,  и  выкрикивал  проклятия, суля туркам  гибель  от  венецианских  боевых  судов. 
В   тот   год венецианская  республика  успешно воевала на море с оттоманской Портой, хотя и ослабела былая мощь богатой республики.      Рвануться на помощь товарищу Игнат не успел:  сильный удар  по  голове  сбил рязанца с ног.

                Глава 30. Снова в плену у пиратов.

Двое турок уселись на нем верхом, и кузнец быстро заклепал на ногах тяжелые  железные кандалы. Потом и Игната сволокли в трюм. Больше  суток  пролежали в темном трюме турецкие пленники, без пищи, без воды.
Перед наступлением  следующей  ночи,  когда пленники  так обессилели, что еле-еле могли держаться на ногах, всех вывели на палубу. Осмотр произвел сам  пиратский  капитан, немолодой  полнотелый  турок  с  одутловатым  лицом  и крашеной бородкой  - Хусейн-ага.   
Его   белую   чалму   украшал необыкновенно   крупный   изумруд   редкостного   ярко-зеленого оттенка. За широким поясом золотого шитья торчали  пистолеты  и кинжал с такой дорогой рукоятью, что, вероятно, она одна стоила всего  остального  оружия  пиратской  шайки. 
Капитан определял участь пленника: кому быть гребцом  на  галере,  кому  идти  на продажу  в  турецкие,  или  иные  владения,  кому - в хозяйство самого Хусейна.
Не   торопясь,    соблюдая    важность    вельможи-османа, Хусейн-ага  прошелся  вдоль  шеренги  обессиленных  людей, связанных,  или  скованных,  не  успевших   еще   привыкнуть   к солнечному  свету  после  темноты  корабельного  трюма.
Капитан сразу обратил внимание на голубоглазого пленника,  который  был на  полголовы  выше  остальных  и пошире в плечах. Растрепанная русая  бородка,  которую   Игнат   отрастил   в плену,  резко выделяла его лицо среди безусых и безбородых итальянцев.
- Урус? - спросил  капитан,  обращаясь  к  пленному.
Получив  утвердительный  ответ,  довольный капитан ухмыльнулся, промурлыкал “якши” и двинулся дальше вдоль шеренги. Игнат с трудом  узнавал  бригантину.  Вместо  привычного порядка,  который  соблюдался на корабле в течение всего рейса, Игнат   видел   теперь   грязное   и   запущенное   судно, беспорядочно   разбросанные,  порванные  при  абордаже  снасти, запекшуюся кровь  на  палубном  настиле. 
Генуэзского  капитана среди пленников не было - видимо, турки уже решили его судьбу: только  богатый  выкуп  мог вызволить его из турецкой неволи. А остальные пленники?
К  Хусейну  подошел  его  помощник,  худой   жилистый человек.  В  руках  у него пленники сразу заметили ременную плеть на короткой  рукояти  из  козьей  ноги. Поигрывая этой плетью, он угрюмо уставился на пленников.
-  Спроси  гяуров,  - повернулся Хусейн к помощнику, как  переводчику,  -  спроси  их,   имеются   ли   среди   них здравомыслящие   и  разумные  люди,  готовые  без  принуждения, добровольно принять ислам?
По шеренге прошло движение. Все глаза уставились в  землю. Здравомыслящих явно не находилось!
-  Объясни  им,  -  недовольно продолжал Хусейн, - если свет истинного учения пророка озарит их сердца, то,  может быть,  милосердный  Аллах  простит  им  прежние  заблуждения  и позволит раскаявшимся вкусить блаженство небесного рая вместе с правоверными. Пусть они знают, что ко всем вновь обращенным  мы бываем  мягкосердечны  и милосердны, а упорствующим придется долго жалеть о своем упрямстве!
Помощник  перевел,  но  никто  из  пленников  не   поднял взгляда,  не вымолвил ни слова. Хусейн еще более насупился - и указал рукой на раненого венецианца. Тот еле  держался  на ногах.
-  Вот  этот  дерзкий  юноша  вчера насмерть ранил нашего любимого воина Рахима. Спроси  его,  желает  ли  он искупить  вину  вступлением в ряды правоверных воителей ислама? Он мужественно сражался вчера, трусость чужда его  сердцу.  Под знаменем  пророка  он  может  стать  достойным  воином.  Что он говорит в ответ на мои слова?
Двое стражников подхватили связанного пленника под руки, и помощник приблизился к нему. Но он  даже  не  успел  закончить перевода, как произошло нечто неожиданное.
Связанный венецианец изогнулся, рванулся из рук стражников и головой ударил переводчика в живот.
-  С  врагами отечества моего я не торгуюсь, я их убиваю, - крикнул он.
Падая у борта вместе с помощником, юноша пытался столкнуть переводчика к чугунным кнехтам, около которых  не  было  перил: смельчак  намеревался  броситься в море вместе с одним из своих врагов.
Но замысел был  непосилен  для  ослабевшего  юноши. Турки оттащили   помощника  в  сторону,  а  венецианца  притиснули  к палубному настилу.
Переводчик вскочил на  ноги и хлестнул юношу плетью, а  взбешенный  Хусейн только рукой махнул. Пираты беспощадно избили пленника, а затем швырнули  истерзанное  тело за  борт.  Несколько  секунд еще можно было различить под водою коричневато-белое  пятно. 
Игнату  почудилось,  что  там   еще пузырится розовая пена. Хусейн рассвирепел не на шутку.
-  Всех - гребцами на галеру! - кричал он. - Покажи им, Ибрагим, как твои надсмотрщики умеют обращаться  с бичами!  Ведите  их!  Нет,  стойте!  Большого  уруса и вот этих троих, что посильнее, оставьте на  бригантине.  Эй,  принести сюда  кол  да  заострить  его  получше!  Остальных - ведите на галеру! Вели приковать их к веслам, Ибрагим. Двенадцать наших старых гребцов, чьи места займут эти нечестивцы, пусть перейдут сюда, на бригантину, матросами.
Матросов-итальянцев   повели    на    галеру. Полуголые гребцы-галерщики   перешли   на  борт  бригантины  и  принялись разбирать снасти,  не  обращая  никакого  внимания  на  четырех невольников,  оставленных  Хусейном  на палубе бригантины.
Скованные, они стояли у стенки рубки,  глядя  вслед  товарищам. Тех уже усаживали в галерном трюме, к огромным веслам. Хусейн,   поигрывая   рукоятью  своего  великолепного кинжала, заканчивал распоряжения.
-  В  Хайфу  ты  поведешь  галеру,  Ибрагим,  а  я   - бригантину.  Ты пойдешь в кильватере, чтобы прикрыть бригантину с кормы. Когда с помощью Аллаха мы  достигнем  залива  Акки,  я разделю  добычу  и  новых  невольников между воинами. А вот эти четверо  будут  сейчас  же  преданы  казни  на   радость   моим доблестным  воителям,  если  они  тут  же,  на месте, не примут истинную веру. Позвать сюда с галеры имама.
Вскоре к Хусейну подошел бочком, семенящей старческой походкой турецкий мулла.  Его  остроконечная  бородка  отливала бронзой, лицо, покрытое морщинами, было хитрым и насмешливым.
-  Привет  тебе, имам, да продлит Аллах твои дни на земле! А ты,  мудрый  Ибрагим,  поясни  мои  слова  проклятым гяурам.  Если  они  через  пять  минут  не  приступят  к обряду посвящения - участь их будет пострашнее того, что  они  видели сейчас. А, вот и кол! Отличный, острый, смазанный жиром кол! Вы его видите, гяурские псы? Вам загонят его в тело, если я услышу дерзновенное  нет.  Начни с большого уруса, Ибрагим. Спроси его, желает ли он жить у меня в доме добрым  мусульманином,  или медленно издохнуть на этом великолепном колу?
-   Будь   ты  проклят,  ирод!  -  в  ужасе  пробормотал Игнат,  глядя  на  орудие  чудовищной  казни.  -  Господи Боже,  прости  раба  твоего,  зане  слаб  духом,  чтобы  в великомученики  записываться.  А  коли  жив  буду   -   замолю невольный грех!
  Хусейн от нетерпения даже ногой притопнул.
  - Ну, что, принимает он ислам, или нет?
В  смертельной  тоске  рязанец  обвел  взглядом  своих товарищей. Все три генуэзца  глазами  молили  Игната  покориться злой  неизбежности.  Один  из итальянцев прошептал, чуть шевеля бледными губами:
- Покорись, Иван. Не губи себя и нас. Скажи ему: да!
Выпрямившись  во  весь  свой  богатырский  рост,  Игнат хмуро  взглянул  на рыжебородого имама и проговорил внятно:
- Мало нас, чтобы силе вашей противиться. На ваши  головы -  и  грех.  Делайте,  что  задумали,  мы  насупротив пойти не можем.
-   Аллаху-акбар!   -   традиционный   этот    возглас магометанского  муэдзина  доносился  на  бригантину  с  галеры.
Марсовая бочка служила там и минаретом. Вечерний намаз в стороне от турецкой команды  совершали  и вновь  обращенные  мусульмане. Все четверо были наголо обриты и уже получили тюбетейки.  Они  стояли  на  коленках  по-турецки, подстелив под ноги небольшие коврики-дастарханы.
Сознание  греховности  всего,  что  он  дал  проделать над собою, наполняло Игната  жгучим  чувством  стыда, боли,   обиды.  Впрочем,  для  турок  он  был  уже  не  Иваном Колем. Теперь и он,  и  его  товарищи  итальянцы  получили новые,  магометанские имена.

                Глава 31. Принятие магометанства.

В память турецкого воина, раненого храбрым Морино и к ночи умершего от потери крови, Игнат  был наименован Акбаром. Рядом  с Акбаром стоял его новый духовный пастырь, мулла Али-имам. Он подсказывал неофиту слова мусульманской молитвы.
Игнат бормотал за ним:
- Ля иллях иль алла. Магомет пророк Аллаха. Ля  илляга.
Механически  повторяя  вслух  малопонятные  слова, Игнат с огромным трудом удерживался, чтобы не осенить себя крестным знамением, привычным с младенчества, и про себя думал:
- Родный батюшка, родная матушка, царствие вам  небесное, да будет вам пухом земля наша отеческая, российская. Братцы мои родные, жена моя честная, православная, верная! Гадал ли, думал ли  когда  ваш  покорный сын и честный муж турком содеялся? Держал ли в малом разуме своем грешную  мысль  от  православной веры  отступиться?  Дай,  господи,  силы от злодеев утечь, грех свой невольный искупить и к Руси воротиться!
Да, легко сказать, утечь, воротиться. Кругом  предвечернее море,  синее,  подобно драгоценному камню сапфиру. Безбрежное и огромное, как безоблачное небо. По-прежнему, будто ничего и  не изменилось   на  злополучном  корабле,  освещает  его  с  кормы закатное  солнце,  багрянит  корабельные  реи  и  паруса. 
Чуть поскрипывают  мачты,  чертя  верхушками синеву небесного шелка. Две голубые бесконечности, море и небо, непостижимо  отраженные одна  в  другой,  баюкают,  качают,  влекут к заповедной, вечно ускользающей черте горизонта генуэзскую  бригантину. 
А  на  ее палубе  пригорюнился  пленный  рязанец, нареченный Акбаром. Думает он свою невеселую думу. Рука у него  болит,  распухла  и саднит: 
Хусейн  для  верности  повелел немедля заклеймить Игната  изображением  солнца  на  правой  руке  - знаком  принадлежности  Акбара  к  домашнему  хозяйству  самого капитана. И  струятся  по  щекам  обритого,  опозоренного   человека горькие злые слезы обиды.
Зной.  Неумолчный крик цикад, сверчков древесных лягушек. Дорога покрытая светлой пылью и лишенная  тени,  опалена  южным солнцем,  не  знающим  пощады. 
Колючие кустарники у дороги так запылились, что стали из зеленых серыми.  И  по  этой  знойной, каменистой  дороге  бредет, озираясь, Игнат Сомов, белый раб   эффенди    реиса,    то    есть    морского    капитана Хусейна-аги.
Раб  в  побеге!  Не  выдержав   печали об отечестве своем российском, христианской вере, жене и малолетних детях,  незабвенно в сердце его живущих, он  отважился  на  плохо  подготовленный, необдуманный побег.
Просто почувствовал, что за ним уже не  так зорко  следят,  увидел открытые ворота пустого в тот миг двора, за воротами - пыльную дорогу  к  лесистым  предгорьям. 
Увидел странников, бредущих куда-то по этой опаленной зноем дороге.      Игнат  кинулся  в каморку, швырнул в дастархан несколько лепешек, запихал в  тот  же  узелок  свой  гишпанский  пашпорт, припрятанный в подкладке халата, прихватил пояс с вшитым золотом, заодно несколько серебряных монет  и  ложку. 
И  вот  он  -  за  воротами.  Обгоняя других путников,  он  миновал  древнюю  стену   города   Хайфы,   чуть задержался  на перекрестке, выбрал дорогу поглуше, направлением на северо-запад, и снова зашагал. Так брел он целый день и  всю ночь.
У него не было никакого плана, как действовать дальше, не было  и  ни малейшего представления о дороге домой. Он просто уходил от унижений, слепой тоски, от неволи в доме  богатого  и знатного  турка. 
Шел  поистине  туда, куда  глаза  глядят, в тайне надеясь на какой-нибудь счастливый случай, на указующий  перст божий.  Надеялся он и на то, что турецкий капитан, или реис, как говорят турки, не  станет  тратить  средств  и  времени  на розыски и поимку белого раба. Дескать, хватит с него и тех, что остались.
Ошибся  Игнат  в  своих  наивных расчетах на перст  божий.  Его  уже  разыскивали.   Капитан   Хусейн разослал  конных  и  пеших  гонцов, которые оповестили турецкую полицию, жителей окрестных селений, чайханщиков при дорогах.
И когда иссяк у Игната скудный продовольственный запас  и он  с  робостью  заглянул  в  первую  же  придорожную харчевню, ютившуюся рядом с грязным  караван-сараем,  оповещенные  ищейки опознали его сразу.
С  хитрой  улыбкой  хозяин  харчевни  приглашает  пройти в чуланчик за кухней. Здесь находятся  какие-то  люди  в  фесках. Перед Игнатом они  униженно  и  церемонно  кланяются, просят показать правую руку выше локтя. Ухмыляются при виде  клейма  с изображением солнца.
По  прошествии нескольких часов после опознания во двор эффенди Хусейна въезжают двое всадников. У одного зажата в руке нагайка, у другого приторочена к седлу веревка, а к ней за кисти скрещенных рук привязан  Игнат Сомов,  непокорный турецкий раб Акбар.
Ворота закрываются, Хусейн сам выходит на  крыльцо,  улыбается,  оглаживает  бороду.  Сбегаются верные слуги и домочадцы капитана: сейчас  начнется  потеха,  воротили беглеца уруса! Вот он, пропыленный и потный, истомленный долгим пешим путем, стоит перед хозяином, глядит в землю и молчит.
-  Почему  ты задумал бежать от меня, Акбар? - ласково и вкрадчиво спрашивает реис-эффенди. - Разве тебе не хватало пищи? Скажи мне, непокорный раб, почему ты бежал? Или для тебя новость, что побег влечет за собой смертную казнь раба?
- Заблудился я, а  не  бежал!  -  отвечает  пленник. 
Он отлично  знает  турецкие  законы.  За  мелкую кражу здесь рубят руку, за побег полагаются такие побои,  после  которых  человек уже не может ходить: бьют палками по босым пяткам, калеча кости стопы. 
При  повторном побеге - смерть! Ласковый голос хозяина не обманывает Игната. Если отпереться не удастся -  искалечат ноги!
-  Так  ты  не  бежал,  Акбар? О, я верю тебе, мой добрый слуга! Бежал от меня не ты, ибо ты благоразумен  и  трудолюбив, тебя  увели  от  меня  твои  глупые  непокорные  ноги.  Мы их и накажем, а не тебя, добрый  Акбар!  Эй,  дать  этим  непокорным ногам  сто палок из лучшего самшитового дерева, самого твердого дерева нашей благословенной страны! Сто палок ему, поняли?  Ну, что вы стоите, собаки? Он же связан, этот большой урус.
Прошло больше месяца со дня зверской экзекуции, которой Игнат  был  подвергнут  на  дворе Хусейна, в присутствии самого хозяина дома. И хотя работа домашних палачей была проделана с усердием, изувеченные  ноги  стали  подживать.
Целый  месяц  Игнат  передвигался только ползком, на коленях, словно  безногий.  При  каждом  движении  он  глухо  стонал  от невыносимой боли, и никто не смел помочь ему из опасения впасть в немилость у хозяина.
Наконец самая молоденькая жена из гарема Хусейна  полюбопытствовала  заглянуть  в окошечко каморки, разглядела страшные ступни пленника и, преисполнившись жалостью к Акбару, тайком принесла ему пучок целебной травы. 
По  совету этой женщины Игнат стал прикладывать мелко иссеченную, смоченную водой траву к больным подошвам, и боль как  будто  стихала.  Но еще  нечего  было  и  думать  о  том,  чтобы  встать  в  рост и удержаться на ногах.
Изредка в каморку к наказанному беглецу просовывал  голову и  сам  хозяин.  Он  являлся,  чтобы  развлечь  себя шуткой над незадачливым беглецом урусом.
- Как чувствуют себя твои ноги, Акбар? Они  поумнели,  не так   ли?   Теперь   они   не   скоро  осмелятся  покинуть  наш благословенный город Хайфу? Чем же ты лечишь их? О! Откуда  эта трава?
Игнат кое-как облекает ответ в слова чужого языка:
-  Эту  траву  милосердный  Аллах вырастил на глинобитном полу моей каморки и приказал мне прикладывать ее к ранам.
- О, мой урус Акбар умеет  шутить!  Лекарственную  траву, верно,  принес ему кто-нибудь из прислуги. Не таятся ли в ней любовные чары? Где же она у тебя тут растет?
- Аллах за одну ночь вырастил для меня пучок этой  травы, которая  таит  не чары, а силу. Изобильно родится она в России, прямо на полях, и русские перед боем любят поесть  этой  травы. Поэтому они и побеждают своих врагов на суше; и на море тоже, о мой повелитель!
- Гм, ты говоришь о наших поражениях, русская собака! Что ж, ешь  побольше этой травы, и я пересажу тебя на галеру, когда мы пойдем топить русские корабли.

                Глава 32. Из турецкой неволи.

Дом  Хусейна  красовался  среди  великолепного  сада, занимая  обширный  прибрежный участок. С террас этого турецкого дворца и из садовых беседок был хорошо виден порт  Хайфы.  Даже из оконца своей каморки Игнат мог иногда различить флаги  кораблей. 
Полулежа  на  грязной  соломенной  подстилке, поглядывая в оконце на рыжие скалы побережья и  далекие  горные леса,  на  пену прибоя и сутолоку мелких судов в порту, Игнат теперь ясно понимал всю безнадежность своего первого необдуманного побега.
- Без разума наутек пустился, попусту жизнью и  здоровьем рисковал,  -  говорил  себе Игнат. -  Только  ноги сгубил понапрасну. Но все равно - от этих иродов утеку!  Порт!  Море! Вот  моя надежда на спасение. По-сухопутному и пробовать отсюда не стоило, а море - спасет! Только не нужно,  чтобы  на  дворе догадались  насчет  выздоровления  моего:  ведь  ожили ноги-то, слава те господи!
Однажды Игнат  выполз   из   каморки и остановил мальчика-водовоза, доставлявшего на ослике воду для кухни.
- Эй, Али! Пожалей мои избитые ноги! Я хочу купить себе мягкие  туфли  и  не  имею  сил  добраться  до  базара. Если ты позволишь  доехать  туда  на  этом  ослике,  я  и  тебе куплю какую-нибудь обнову.
- Купи лучше себе туфли помягче, бедный Акбар! - отвечал маленький  турчонок. - Не нужно мне никакой обновки. Мне жаль тебя! Только  возвращайся  скорее  с  базара,  чтоб  меня   не наказали.
-  Я  подарю тебе целый пиастр, добрый Али, ты получишь его вместе с  осликом.  Да  благословит  тебя  Аллах,  если  ты поможешь  мне  забраться  на  это упрямое животное. Ох, мои бедные ноги!
И Игнат,  погоняя  осла  прутом,  выехал  за ворота. Вскоре он доехал до базара и смешался с пестрой говорливой разноплеменной  толпой. На этот раз он не остановился поглазеть на горы фруктов и орехов,  груды  тканей,  полки  с  затейливой посудой  и  утварью. 
Не  рассматривал  он  и красивых одежд на прилавках, ни вкусных  блюд  на  жаровнях.  Он  не  задержался, против  обыкновения, даже у того многолюдного уголка на базаре, где продавцы в чалмах и фесках   предлагали   покупателям женщин-невольниц. 
Игнат  всегда  сердечно  жалел этих бедных  пленниц,  похожих  на  птиц,  посаженных  на  прутья   решеток. Особенно  запомнилась  ему  одна  красавица-грузинка. До своего неудачного побега он не раз пробирался на  базар  Хайфы,  чтобы тайком   полюбоваться  на  бедняжку. 
Пожилой  турок,  владелец женщины, просил за ее баснословную  цену,  достаточную,  чтобы купить  здесь,  или  в любом другом портовом городе на побережье Палестины, или Сирии целый дом с виноградником и тенистым садом. Турок и слышать не хотел о скидке.
Пленница всегда сидела на  арбе,  возвышаясь  над  толпой, которая  бесцеремонно  глазела  на  красавицу. Изредка грузинка чуть приподнимала свое склоненное лицо, и Игнат мог видеть ее черные грустные очи.
Игнат заметил, что хозяин обращался с пленницей ласково и уговаривал ее не печалиться: либо  опасался за  ее  красоту,  либо,  может,  и  впрямь жалел красавицу, как крестьянин жалеет овечку, которую ведет на рынок.
С тех пор прошло уже больше месяца,  грузинской  пленницы, конечно,  уже  не могло быть на прежнем месте: знать, давно уже тешится ее нежной красой какой-нибудь турецкий богач с крашеной бородой.
Игнат, глядя на то место,  где  он  привык  видеть арбу   с   пленницей,   поторопился  поскорее  миновать  базар, поминутно окрикивая прохожих и понукая ленивого осла. 
Наконец, оставив  животное у какого-то арабского торговца пряностями, Игнат, хромая вышел к берегу и очутился в порту. Неспроста пустился он нынче в это путешествие: еще из окон своей каморки он вчера  приметил  не  совсем  обычный  флаг  на гафеле   входившей  в  бухту  шхуны. 
Формой  своей  этот  флаг напоминал церковную русскую хоругвь.   Радостное    предположение мелькнуло  у Игната: не русское ли судно? Любой ценой решил он проверить свою догадку. И вот он в порту Хайфы.
Когда Игнат ступил на береговую гальку,  от  незнакомого судна,  как  раз  отвалила  шлюпка. У Игната замерло сердце: на судовом флаге, как будто полоскался в небе православный крест!
Шлюпка  пришвартовалась  к  берегу  неподалеку,   из   нее выбрался  на  песок  черноволосый  человек  с  мясистым носом и веселым, очень красным лицом. Человек этот,  только  ступив  на твердую  почву,  сорвал с головы шляпу, обернулся к востоку, на лесистые горы земли Ханаанской, и троекратно перекрестился.
- Батюшки! Святым истинным православным крестом осенился! А я-то грешный сомневался, - горестно подумал Игнат.
Оглядевшись по сторонам и убедившись, что  поблизости  нет никого,  Игнат  умоляющим  жестом  поманил  чужестранца  к себе. Незнакомец оказался хозяином греческого корабля. Звали его Иосифом. 
Пришел  он  в  турецкую  Хайфу,  чтобы  погрузить кое-какие  товары:  сарацинское  пшено, так российские купцы именовали тогда рис,  мисирские  сабли,  табак  и  благовония.
Часть  груза  -  двадцать тонн риса - он уже принял на борт в порту Акке. Через трое суток шхуна уходила на юг, в Яффу. Игнат с огорчением убедился,  что  русского  языка  грек совсем  не  понимает.  Объяснялся  он с Иосифом по-турецки, помогая себе итальянским и испанским.
Но  собеседники  недаром были  людьми  купеческой профессии: они не только смогли быстро столковаться, понять друг друга, но успели в эти краткие минуты даже проникнуться взаимной симпатией. Свое  сбивчивое  повествование  Игнат  закончил   такими словами:
- Такова вся моя правда, друг Иосиф. Коли есть у тебя в груди сердце живое - помоги единоверцу бежать.
Грек, видно, любил пошутить. Он хитро подмигнул Игнату:
- Единоверцу, говоришь? Я ведь не мусульманин, друг!
Игнат  отшатнулся,  будто  его  плеткой огрели. Насмешка была зла! Но грек  Иосиф,  пошутивший  столь  жестоко,  был добрым  человеком.  Он  призадумался, как же помочь незнакомцу, как вызволить его из неволи.
Дело-то опасное! И времени нет  на долгие раздумья - порт кишит соглядатаями. Грек вздохнул.
- Что же делать с тобой, Игнат? Коли попадемся, не тебя одного,  а  и  меня  за  компанию  прирежут турки. Все корабли, выходящие из порта, они от трюма до клотиков осматривают.
- Помоги! - глухо повторил Игнат. - Век буду Бога  за тебя молить.
- Помоги! Ведь ты даже стоишь еще  нетвердо.  Как  же  ты сумеешь ночью до корабля добраться?
- Притворяюсь я. Ноги мои - не больнее твоих, Иосиф. Ночи нынче  темные.  К  берегу  подберусь незаметно, на корабль переплыву,  как  рыба.  А  там,  на  корабле,  да  нешто   мне корабельного  хозяина учить, как человека от досмотра спрятать? Нешто контрабанду не возишь? Не выдай, помоги!
- Ну, будь по-твоему, Игнат. Послезавтра, ровно к  двум часам  ночи,  приплывай  на  рейд,  к моему кораблю. Там вернее будет, нежели у причалов, здесь - все  на  виду.  Только  не ошибись в темноте, к другому судну не подплыви! Пожалуй, повешу я  сигнальный фонарик над самым трапом, справа. А поднимешься с другой стороны, левым трапом, смекаешь?
- Чем отблагодарить тебя, друг Иосиф?
- Погоди благодарить, дело-то еще не сделано. Ну  а  коли все сойдет благополучно, годок у меня матросом походишь, ладно? Иной платы не потребую.
-  Ну  что  ж,  уговор  дороже  денег.  По  рукам,  друг! Обрадовал ты мое сердце.
- Добро! Коли сумеешь  -  пачпорт  спрятанный  прихвати. Ступай с богом и помни: послезавтра, в два часа ночи!

                Глава 33. Побег.

Странно  шепчет  вода,  если  приложить ухо к корабельному днищу во мраке трюма. Там,  за  просмоленной  доской,  ходят  в черной   бездне   морские  дива  и  чуда. 
Вот,  может,  сейчас подобрался эдакий морской житель к судну, остановился и колышет плавниками совсем рядом, в двух вершках от затаившегося в трюме человека.
Плещется вода, булькает, ударяет  в  корабельный  борт  то глуше,  то  звонче.  Во  тьме  начинает  казаться, что не извне доносится этот плеск и  журчание,  а  просочилась  вода  сквозь обшивку и теперь медленно заполняет трюмные недра.
Нет,  судно  проконопачено на совесть! Каждый моряк знает, как обманчивы звуки во мгле корабельного трюма, если слушать их с устрашенным сердцем!
Знает это и Игнат, которого добрый грек Иосиф укрыл в крошечном тайнике,  где  человеку даже повернуться трудно, А уж темнота-то непроглядная, поистине мрак  египетский! 
Сколько  же  часов  прошло  с  тех  пор, как Иосиф заложил тайничок доской и присыпал  его  сарацинским пшеном, которое занимает почти все пространство трюма?
Игнату эти  часы  кажутся вечностью, но по звукам он догадывается, что судно еще не покинуло турецкий порт. Из дворца Хусейна Игнат  сбежал   удачно:   с наступлением   темноты   взобрался   на   каменную   стену   и, перекрестившись, спрыгнул вниз,  на  ту  сторону. 
Для  недавно подживших  ног этот прыжок с четырехаршинной высоты был тяжелым испытанием.  Кривыми  улочками  беглец  спустился   к   берегу, приладил  мешочек  с паспортом прямо на бритой голове, подтянул порты заветным кушаком, заправив в них рубаху,  и  вошел  в  воду. 
К судну он подплыл без брызг и плеска, обогнул корабль и тихонько поднялся левым трапом на палубу. Иосиф сразу свел его вниз.
- Вот  оно,  начинается! 
Сквозь  щелку  в  стене тайника появляются искорки света. Рядом зазвучали  негромкие  голоса. Они все слышнее. Шаги! Турецкие  таможенные  стражи  подошли почти, что вплотную к тайнику, что-то осматривают, переговариваются.
Игнат замер  в своей  норе. Только сердце в груди стучит так, что, кажется, по всему кораблю передается этот частый глухой стук. Вот и голос грека. Один из стражников  берет  в  руку горсть  рису,  Игнату  слышно,  как  сыплется струйка зерна.
Погрузив руку в зерно по локоть, стражник легко может  нащупать тайничок. Игнат  пытается вникнуть в то, о чем стражники толкуют с Иосифом:
- Твой корабль не так велик и прочен, как турецкие  суда, да  пошлет им Аллах попутного ветра, - но и на твою шхуну, Иосиф-ага, ты сумел погрузить немало прекрасных  товаров  и справедливо  можешь  ожидать  большие  выгоды. Пошлину великому повелителю  правоверных,  султану  Блистательной   Порты,   ты, правда,  уже  уплатил,  но  передо  мною,  начальником портовой таможенной  охраны,  ты  еще  в  долгу.  Если  ты   не   отдашь необходимой  дани  уважения мне, то я велю перерыть этот трюм и весь корабль так, что он  перевернется  вверх  килем.  Тогда  я обязательно обнаружу у тебя что-нибудь запретное, не оплаченное пошлиной,  и тебе придется предстать перед судом. Вникаешь ли ты в смысл моих слов, ага?
Игнат, съежившись в своем убежище, ждет ответа. И вот - голос грека:
- О мудрый и высокородный эффенди! Если ты вывернешь  это нищее судно даже наизнанку, стражники твои не найдут в трюме ни на  полпиастра  запретного.  Я  честный  грек  и блюду интересы своего народа, подчиненного власти султана. Даю тебе в этом мое честное слово! Но, чтобы начальник здешней таможни  убедился  в моем   к  нему  бескорыстном  уважении,  я  готов  сделать  ему приношение в  меру  моего  скромного  достатка.  Не  примет  ли эффенди вот эту золотую цепочку редкостной красоты?
-  Хм, цепочка отнюдь не тяжела, Иосиф-ага! Пойдем-ка поближе к трапу, к свету, я осмотрю эту вещицу. Да,  цепочка, хоть  и  не  тяжела, но она затейлива и будто сделана для одной лилейной шейки! Что ж, да пошлет тебе Аллах удачи,  ибо  осмотр закончен   и   судно   твое   может   покинуть   пределы  порта беспрепятственно. Алейкум-селям, Иосиф-ага!
Стихает в трюме топот ног. Где-то плеснули весла. Шлюпка отплывает. Эх, таможенники! До чего же, видать, все вы похожи друг на дружку, у всех - одно на уме - личный барыш, датские ли вы, испанские, английские, турецкие.
Игнат еще не решается постучать в стенку тайника. Но вот будто  громче заплескалась вода. Сильнее заколыхался корабль. В парусах, наверху, уже явственнее слышится шелест ветра,  самого лучшего ветра в мире, ветра свободы!

                Глава 34. Скитания.

Этот  ветер  свободы  помог достичь Яффы менее чем за двое суток. Игнат упросил своего нового хозяина прихватить  его  в Иерусалим,  ко  гробу  господню.  Иосиф  имел  в Иерусалиме торговые  дела  и  отправлялся  туда  вместе  с   христианскими паломниками из разных стран.
Игнату позволили примкнуть к этой группе верующих, которая  насчитывала два десятка человек. От Яффы до Иерусалима - верст сто восемьдесят, паломники проходят их обычно пешком.
Правда, ходить в одиночку нельзя - по дороге ко гробу господню странник может  обрести  гроб  и  для  самого себя: разбойники непременно ограбят и убьют одинокого путника.
В   Иерусалиме   Игната  ждало  разочарование:  ко  гробу Господню  его  не  допустили.  Слишком   высока   была   плата, установленная  турецким  султаном для входа в христианский храм Вознесения. 
Не  собрали  нужной  суммы  и  попутчики  Игната. Пришлось  им лишь снаружи посмотреть на древнюю твердыню веры и отправиться восвояси, проделавши попусту многие сотни и  тысячи морских и сухопутных миль.
 Игнат так сокрушался о своей неудаче, что грек повел его к знакомому   христианскому  священнику,  который  в  маленькой православной часовне исповедал рязанца и отпустил  ему  грех вероотступничества, а в знак  освобождения  Игната  от турецкой клятвы велел сторожу часовни  заклеймить  правую  руку Игната, повыше турецкого клейма, изображением креста господня.
Это  святое  клеймо  стало  уже  одиннадцатым  на  теле Игната, и, хотя сторож причинил  ему  снова  тяжкую  боль, лишив возможности шевелить рукой в течение трех суток, все-таки ему  радостно  было  сознавать,  что  на  сей  раз  боль угодна господу!
На прощание  греческий  священник  в  часовне  пояснил Игнату,  что  теперь  он  свободен  от вины перед христианским богом, но может навлечь  на  себя  немилость  правоверных  слуг Аллаха. 
Игнат  и  раньше  знал, что любой турок вправе убить вероотступника,  как  ядовитую  змею.   Даже   касаться рукой предмета, оскверненного     прикосновением  отступника, строго-настрого запрещено мусульманину.   
Аллах, как  и большинство богов, был жесток и мстителен!      Обратный путь от Иерусалима до Яффы паломники проделали за трое суток.  Измученные знойной дорогой, приплелись Иосиф с Игнатом на борт  своей  шхуны  и  в  тот  же  день  отплыли  в Европу.
Немало  разных  портовых городов перевидел Игнат, плавая на греческой шхуне  по  ласковым  водам  Средиземного  моря.  И однажды  перед восхищенным рязанцем предстала пленительная картина  венецианской  торговой  гавани. 
Здесь,  в  знаменитом городе  дворцов  и  каналов,  в  самом сердце аристократической Венецианской республики, враждовавшей с Портой не на  жизнь,  а на  смерть,  Игнат,  беглец  из  турецкой неволи, встретил сочувственное отношение к себе со стороны властей.
В  канцелярии  Большого  Совета,  куда  Игнат  сразу  по приезде  обратился  за помощью, его сперва подвергли строгому и подробному допросу. Безыскусный рассказ Игната о побеге из плена, измятый испанский паспорт, многочисленные клейма на теле и, наконец, страшные подробности  гибели  венецианского  моряка Морино -  все  это  расположило чиновников в пользу Ивана Коля.
Венецианские власти снабдили Игната небольшой денежной суммой, а главное, выдали ему официальный венецианский паспорт, чтобы облегчить ему дальнейшее странствие к родной стране. На паспорте был напечатан геральдический венецианский лев рядом с покровителем города дожей апостолом Марком.
С этим вторым паспортом  Игнату  было  легче наняться   в  венецианском  порту  на  любое  судно,  идущее  к российским границам. Но Игнат  посовестился  обмануть  своего благодетеля Иосифа: ведь он обещал проплавать с греком год, а  прошло  лишь  несколько  месяцев со дня его побега от турок.
Игнат воротился на шхуну, показал  товарищам  свой  роскошный паспорт, спрятал его поглубже и полез на рею ставить паруса. У   Иосифа-капитана   были   дела   во   всех   портах Средиземного моря, и в каждом порту Игнат справлялся, нет  ли здесь консула российской державы.
Наконец  в  Триесте  консул  сыскался,  выслушал Игната и посоветовал ему направиться в  Стамбул,  турецкую  Византию,  к российскому   императорскому  послу  в  звании  министра. Уж он-то, дескать, поможет!
И опять портовые  города,  чужая  речь,  смуглые  женщины, синие  волны  и  тяжелая матросская работа. В плавании хотелось поскорее добраться  до  ближайшего  порта,  и  невидимый  берег казался   желанным   и   манящим,   пока   кругам  расстилалась переменчивая водная пустыня, или две голубые бесконечности вновь и вновь  повторялись  друг  в  друге. 
А  когда  тяжелые  якоря ложились  на  дно  и  судно  замирало  на месте, когда матросы, потолкавшись на  берегу,  спали  в  своих  подвесных  койках  в кубрике  и с палубы виднелся портовый городок в огнях, - тогда властно начинал звучать в сердце Игната  голос  моря! 
Да,  он стал  настоящим  моряком,  вечно беспокойным человеком, который стремится с палубы на берег, а с берега - на палубу,  в  порту ждет  не дождется отплытия, а в море напряженно всматривается в даль, голубую,  или  черную,  не  виднеется  ли  огонек,  или  не показался ли знакомый мыс на горизонте!
Конец  службы  на  греческой  шхуне  был уже близок, когда корабль отдал якоря  в  порту  Смирны.  Сдавши  вахту,  Игнат отправился   в  город,  казавшийся  издали  особенно  красивым.
Рязанец неторопливо  шагал  по  нарядной  улице  к  нижнему городу.  Вдруг  он  увидел  знакомое  лицо. Молодая женщина в полувосточном, полуевропейском наряде  садилась  на  породистую верховую  лошадь. 
Игнат  сразу  узнал  ту  самую грузинскую красавицу, что запомнилась ему на базаре в Хайфе. Красивый молодой араб  помог  ей  сесть  в  седло,  и  оба ускакали   в  сторону  загородных  дач. 
Видно,  судьба  бывшей турецкой  пленницы   сложилась   счастливо,   и   Игнат так порадовался  за  молодую  женщину,  будто она была ему самым близким и знакомым человеком.  Эта  встреча  показалась  Игнату,  как  бы добрым  предзнаменованием  и  для его собственной судьбы.
Может быть, поэтому о днях  своего  пребывания  в  Смирне  Игнат сохранил какое-то теплое, благодарное и радостное воспоминание. Путь из Смирны лежал теперь в Царьград, и как раз здесь, в магометанской  Византии,  окончился  договорный  год  службы  у грека.
Друг Иосиф отпустил своего матроса с миром, сердечно с  ним  распростился,  но Игнат   сошел   со   шхуны   в константинопольском  порту, у Нового моста через Золотой Рог, с полным карманом.
С  сомнением  осмотрел  Василий  свои  холщовые   доспехи, шаровары  и  матросскую куртку. Но - делать нечего! Начистивши сапоги и водрузив на голову добытое у какого-то матроса подобие картуза,  зашагал Игнат  к  зданию   российского посольства  в  Стамбуле. 
Однако  еще в порту он услышал, что в городе свирепствует повальная моровая язва  и  все  иностранные дипломаты  и  важные  господа  покинули  зараженный  Стамбул  и переселились в свои загородные дачи и дворцы.
Со смешанным чувством  надежды,  страха  и  радости  шагал Игнат  по  пыльным и знойным улицам Византии, даже не замечая неповторимой красы этого древнего града греческих императоров и пышных турецких султанов.
Солнце жгло ему спину, когда, миновав карантин и Галатскую башню, он добрался  до  тенистой,  нарядной  улицы  в  Пере - квартале  посольских  особняков. 
Встречный  французский матрос объяснил ему, что здесь, на гран рю де Пера, кварталом дальше находится дом российского посла и министра.      Вот и сад российского посольства. Торжественное молчаливое здание. Магнолии в  цвету.  Мраморный  водоем.  Фонтан и. русские слова на медной доске!

                Глава 35. Русский пес.

Сквозь  решетку  садовой  калитки  на  Игната  поглядывал какой-то пожилой слуга, только что, видно, подметавший дорожки, аккуратно  присыпанные  песком.  Не  помня  себя  от  волнения, впервые  за  четыре  года,  заговорил  Игнат вслух по-русски.
Дворник покачал головой.
- Его превосходительство на мызе  пребывать  изволят,  на берегу. Бююк-Дере местечко называется, верст тридцать отсюда. В городе-то, вишь, поветрие моровое, чай, сам слыхал?
Вздохнув, Игнат пустился в далекий путь. Миновав Перу - посольский   квартал   города,  по  крутой,  но  удивительно красивой  дороге,  через  Бешикташ  и  Ортакей,  шагал   он   к посольской  мызе. 
Дорога  вела мимо летних султанских дворцов, мечетей,  увеселительных  киосков  и   бесчисленных   фонтанов, метавших в голубую высь серебряные копья своих струй.
Через  три  часа, измученный жарой и голодный, добрался он до берегов Босфора, увидел издали грозный замок  Румели-Гиссар, а   напротив,  по  ту  сторону  узкого  здесь  пролива,  другой замок-крепость  -  Анадоли-Гиссар. 
Сейчас  его   не   трогала чарующая  красота  босфорских  берегов,  их  отвесными скалами, стройными   кипарисами,   лаврами   и    вековыми    платанами, таинственными  развалинами старых башен, великолепными садами и дворцами турецкой знати.
Такой роскошной панорамы Игнат не видывал нигде за всю  свою  жизнь.  Но  в  эти  минуты  он  был равнодушен  к ней и размышлял только об одном: как бы добраться до посла.
Наконец  открывается  перед  ним  нарядная  мыза.  Игнат одергивает на себе потную рубаху, приглаживает мокрые волосы и, подергав   козырек   картуза,  стучит  бронзовым  молоточком  в начищенную бронзовую дощечку на двери.
Через   минуту   дверь   тихо   приоткрывается,   из   нее показывается  седая  голова,  обшлаг  ливреи  с  позументами. Батюшки-светы,  никак  сам генерал  в  дверях  стоит!  Игнат  так оробел,  что  не  смог  выговорить ни слова.
Он сорвал с головы картуз, в замешательстве прижал его к груди и молчал! Генерал в швейцарской ливрее  с  достоинством  подождал, затем   произнес   заученную   фразу  по-турецки,  повторил  ее по-французски  и,  наконец,  потеряв  терпение,  сделал   жест, который  по-российски мог быть выражен нехитрыми словами: пошел прочь!
Игнат  в  отчаянии  ухватился  за  дверь  и,  запинаясь, произнес, что имеет дело к послу российскому.
-  А  кто послал тебя к его превосходительству? Что ты за птица такая и откуда? - высокомерно спросил швейцар.
- Ваше благородие! - умоляющим голосом, чуть не плача от волнения и уже поняв, что перед ним стоит лицо не генеральского звания, заговорил Игнат. - Дозвольте доложить! Российский  я подданный, из города Рязани, второй гильдии купец.
-  Кто  там?  -  раздался  в  глубине  вестибюля высокий пронзительный голос. - С кем ты там препираешься, Осип? Впусти его в переднюю.
Швейцар Осип пошире приоткрыл дверь, и Игнат вошел  в  прихожую  посольской  мызы. Перед рослым рязанцем оказался тщедушный человечек в кафтане и камзоле,  с  аккуратно повязанным белым галстуком.
Лицо человечка, тщательно выбритое, было  напудрено  столь  же  густо, как и парик. Он посмотрел на Игната через лорнет и тотчас же небрежно уронил его на шнурок.
Игнат поклонился в  пояс  и  начал  торопливо  излагать  свое ходатайство.  Он  хотел  испросить  себе  российский  паспорт и получить совет, как поскорее добраться домой, но  выразить  все это   кратко  и  складно  рязанец  от  волнения  не  сумел.
Убоявшись, что важный старик может усомниться в правдивости его рассказа,  Игнат  стал  вдаваться  в   подробности.   Он   не перечислил  и  трети своих похождений, как старичок нахмурился, поморщился  и  начал  от  нетерпения  постукивать  пальцами  по мраморному  столику.  Так  и не дослушав рассказа, он досадливо перебил Игната:
- Так чего ж тебе, в конце концов, надобно? Зачем  явился к  его  превосходительству  беспокоить? Только заразу принесешь нам.
Василий, втайне ожидавший, что перед  ним  -  сам  посол, смутился еще больше.
-  Дозвольте  спросить  вашу милость, кем вы-то сами быть изволите?
- Тебе, дураку, сие  без  надобности!  Ну,  дворецкий  я, управитель  дома  его  превосходительства  посла российского, и некогда мне тут со всяким прощелыгой лясы точить. Нужды нет его превосходительству за вас вступаться, много вас таких ходит, и все вы сказываете, что нуждой   огорчать.   Убирайся-ка подобру-поздорову!
-  Ваша  милость,  не  велите   казнить!  -   взмолился Игнат. -  От  порога  российского  не  гоните,  зане  я государыне своей подданный такой же, как и  вы  сами.  Извольте доложить обо мне послу.
-  Ты еще учить меня вздумал, смерд! - зашипел старик, и в его крысиных глазках засверкала злоба.  -  В  последний  раз сказываю:  коли  не уберешься отселе немедля, али еще раз мне на глаза попадешься - велю в кандалы  забить  и  полиции  турецкой предам. Вон, тварь!
И  пошел  Игнат прочь от посольской мызы, как сам он говорил, обремененный нуждою, в  унынии  и  слезах. Закаялся  он  допроситься  милости  от государственных, царских чиновников, понял, что пес и в золотом ошейнике - все пес!
До порта добрался он уже в полной темноте и, когда  увидел отраженные  морем  звезды  и  дрожащие на воде отсветы портовых огней, почувствовал такую усталость, что бессильно свалился под какие-то тюки да так, чуть не на  голой  земле,  и  проспал  до рассвета.
Утром,  протеревши  глаза и ощутив сильнейший голод, решил поторопиться обратно на греческую  шхуну:  авось  его  место  в кубрике осталось еще никем не занятым.
Там   временем  из-за  крыш  выглянуло  солнце,  муэдзины, призывавшие  правоверных  на  молитву,  спустились   со   своих минаретов.  Игнат  дивился  сказочной  красе города и залива.
Первые солнечные лучи осветили Золотой Рог. Но,  вглядываясь  в даль,  туда, где за мысом Серай Босфорский пролив встречается с пенистой ширью Мраморного моря, Игнат увидел среди этой синей сверкающей зыби корму своей шхуны:  она  уходила  в  сторону Принцевых островов!
Грек Иосиф,  напуганный  слухами  о  моровой  язве  и карантинном режиме, поднял на рассвете якоря и  вышел  в  море. Голодный Игнат сорвал с головы картуз, швырнул под ноги и с остервенением втоптал его в дорожную пыль.
Два  месяца  он  проработал грузчиком в порту Стамбула, ночуя с оборванцами в ночлежке, в домишках портовой бедноты,  а то  и  прямо  у причалов. Лишь изредка случалось ему прожить по нескольку дней в домах состоятельных греков: он нанимался к ним на  поденные  работы,  а  потом  снова  возвращался   в   порт.
Зарабатывал он за сутки на круг по два герша, или пиастра, то есть  примерно  гривен  восемь серебром на русские деньги, но в России такой дневной заработок мог прокормить большую семью,  а здесь! 
Двух пиастров еле-еле хватало Игнату на харчи: и хлеб, и мясо, и даже  рыба  была  дорога  в  Стамбуле.  Всего  дороже обходилась  обувь.  Здешние  мягкие  кожаные  туфли-чувяки были непрочны, их никогда не хватало даже на  месяц,  а  стоили  они двух-, трехдневного заработка.
Присмотревшись к работе турецких сапожников,  Игнат  сам между делом стал учиться шить кожаную обувь на турецкий манер  и  приобрел  даже  кое-какие  сапожные инструменты.
Однажды услышал Игнат от греков, будто есть в Константинополе   и   российский  Гостиный  двор.  Игнат так обрадовался, что еле дождался  конца  трудового  дня  в  порту. Перетаскавши  на  спине  тонны  полторы мешков с мукой, Игнат чуть не бегом, весь запорошенный мукой, отправился к  землякам.

                Глава 36. Земляки.

На Гостином  дворе  увидел  он  не  менее  сотни лавок, где на скамьях и на стульях, а не на коврах  и  циновках,  как  турки, восседали    российские    купцы.   
Среди   них   было   немало некрасовцев, русских казаков, целыми семьями эмигрировавших в Турцию во главе с атаманом Некрасой  после  Булавинского  бунта при Петре I, давно покинувших Россию   и  молившихся по-старинному,  но  были  и  коренные  русаки,  лишь  на  время приехавшие   в  Стамбул  с  родины  и  поддерживавшие  связи  с российским посольством.
Торговали здесь железом, русским мылом, кожевенным товаром,  деревянными  резными  изделиями,  а  также коровьим маслом, хлебным зерном и медом.
К Игнату  в  рваной одежде, с огрубевшим на ветру голосом, загорелому, наподобие мавра, или арапа, купцы  на подворье  отнеслись недоверчиво. А как услыхали, что оборванец, выдающий  себя  за  рязанского  гильдейного  купца,  просит помочь возвратиться в Россию, и вовсе подозрительным он показался.
Рассказы Игната о  его  заморских злоключениях  купцы  слушали  с  ехидством   и насмешками,  а  в  жизни такого  еще  ни  с  кем, ни с одним живым купцом, не случалось. Горазд,  мол,  речистый  турусы  на  колесах  разводить. 
Иные, подобрее  да  попрямее  сердцем,  качали  головами  и  вздыхали сочувственно, стесняясь, однако, показать, что веру дают словам бродяги, чтобы не прослыть простаками, и денег  не  предлагали.
Не  сумел  Игнат  внушить  землякам  доверие,  может быть, именно потому, что говорил им  правду,  а  она,  как  известно, частенько бывает необычнее вымысла!
В  конце концов, рязанец сообразил, что не с того конца начал.  Чтобы  побороть  недоверие  земляков  и  убедить  их  в истинности  своего  рассказа,  надо  было показать им паспорт и клейма на руках. Но как показать здесь, в турецкой столице, правую руку?
Если откроется его отступничество от магометанства, не  сносить ему головы. Тем  не  менее,  он  попросил наиболее благосклонных к нему российских негоциантов собраться под вечер в  одной  из  лавок.
Купцы  пришли, уселись, словно на аукционе, и Игнат пустил по рукам свой венецианский, а затем и гишпанский паспорта. Гости с недоверием их осмотрели и, как Игнат того и ожидал,  выразили сомнение,  что  владелец  этих  паспортов Иван Коль и он, именующий себя Игнатом Сомовым, суть одно лицо.
- Да как же, господа, не одно лицо! Извольте взглянуть на мою левую руку.
Игнат обнажил  руку  до   плеча.   Повскакали   с   мест негоцианты,  позабыли  про купеческую степенность, и наперебой, ахая   да   охая,   стали   ощупывать разрисованные мускулы Игната. Клеймо с буквами  свидетельствовало, что его обладатель действительно носил такое имя.
Но самые недоверчивые продолжали упорствовать:
- А чем докажешь, что  не  сам  ты  сии  клейма  на  себе наколол,  чтобы  честной народ в обман вводить, рубли с него за показ  выспрашивать?  -   громогласно   воскликнул   бородатый хлеботорговец.
Игнат с усмешкой глянул на него.
-  Не  велишь  ли,  батюшка,  и  на  тебе  таких  печатей наставить? У меня их много припасено: обмана людей ради вожу их с собою с острова гишпанского.  Пожелаешь  -  мигом  изукрашу. Сможешь тогда и ты с честного народа за показ рубли спрашивать!
Шутка  понравилась,  кругом захохотали. Недоверчивый купец плюнул и отошел: чего с прощелыгой в спор вступать? Негоже оно, зазорно.      Между  тем,  кто-то  приметил  и  на  правой  руке  Игната печати.
-  Да ты, брат, уж не пугачевец ли клейменый? - раздался негромкий с  хрипотцой  голос. 
Все  обернулись.  Вопрос  задал мелочный  торговец,  по  прозвищу  Плотва,  державший  на  краю Гостиного двора маленькую лавчонку, очень  часто  закрытую. 
На Гостином  дворе  уже  давно подозревали в нем тайного турецкого шпиона. Сюда Плотва явился незваным.  Он  бочком  подобрался  к Игнату   и  резким  движением  задрал  правый  рукав,  обнажив турецкое клеймо Хусейна-аги - знак восходящего солнца.
-  Эге,  -  протянул  Плотва, -  так  ты,   видать, стреляная   птица!  Клеймо-то  магометанское.  Говори  теперь правду: кто тебя отуречил? Откудова сбежал?
-  Господа  купцы!  -  дрогнувшим   голосом   проговорил Игнат. -  Был  грех,  не скрою: неволею отурчал, а потом во святом граде Иерусалиме грех  замолил  и  прощение  обрел.  Али святого   креста   господня   не   усматриваете  повыше  клейма турчинского? Бог вам судья,  только  мне  теперь  здесь  нельзя оставаться!  Уйду,  куда очи смотрят. Об одном прошу, братцы: не выдавайте!
- Зачем же выдавать, - заговорили разные голоса. -  Иди откуда пришел. Ни ты нас не знаешь, ни мы тебя. Ступай себе с богом!
-  Куда ему идти, - с издевкой сказал Плотва. - Поймают - секим-башка ему сделают. Куды податься-то замыслил?
-  За  рубеж  турецкий.  Счастья попытать хочу, - тихо отвечал Игнат. - Думал, земляки помогут.
- Пустое! Не выберешься живым и на  колу  сгинешь.  Ладно уж, пособлю тебе в беде. Прощеньица просим, почтеннейшие! Ну, иди за мной, что ли, купец рязанский.
Плотва повел Игната через Гостиный двор к своей лавчонке, заглянул в нее, что-то сунул в кожаный мешок. Оно затарахтело в мешке железками и вышел на крутую узкую улицу.
-  Идем.  Не  отставай.  Не  то  -  пропадешь - выдадут таперича купцы беспременно!
Миновав величественную мечеть Джихангир, они двинулись  по направлению  к Галата-Серай, где находился полицейский участок. У Игната заныло сердце от дурного предчувствия. 
Невдалеке  от здания  полиции  Плотва  ввел Игната в небольшую кофейню, усадил его на  ковре  у  низенького  столика  и  велел  хозяину послать мальчика за Отаром-ата.
-  Отар-ата -  это  первый  мой  друг  и  благодетель, немаловажный человек в Стамбуле, его сам великий визирь  знает, -  пояснил Плотва Игнату. - Коли заслужишь его одобрение - значит, дело твое будет верное.
Игнат  догадывался,  что  становится  жертвой  какого-то вероломства  и  вот-вот угодит в новую беду. Он ясно видел, что здесь, в подозрительной турецкой кофейне, Плотва чувствует себя своим человеком.
С тоской Игнат оглядывался  по  сторонам,  а собеседник   будто   по   книге   читал  на  простодушном  лице рязанца все его мысли:
- Утечь - и не помышляй! Поймают немедля. Через  границу турецкую тебе не перейти: рубеж морской зорко стерегут, да и не добраться  тебе  туда  на  челне.  Визирь  велел крепко границу охранять, дабы врагам султана неповадно было  запретные  товары беспошлинно  в  Порту  провозить.  Такоже и на границах сухопутных кордоны стоят, а без дороги  попытаешься  пройти  - жители  выдадут.  Так  что  одно  твое  спасение - Отар! Коли насупротив его пойдешь - сгинешь, коли упрямиться  станешь  - не миновать тебе палача. Плотва  поперхнулся  и  умолк,  потому что в кофейню вошли двое - турецкий мулла и высокий  жилистый  человек  в  дорогой одежде  и  чалме. 
За поясом у него был заткнут пистоль, как у янычара. Игнату было нетрудно  угадать,  что  пришли  за  ним, потому что оба вошедших сразу подозвали Плотву, поздоровались с ним на восточный манер и при этом высокий бросил на Игната испытующий  взгляд. 
Втроем  -  мулла, высокий и Плотва - они посовещались между собой шепотом, будто бы о  чем-то  торгуясь. Очевидно,  высокий  с пистолетом и был немаловажным в Стамбуле человеком - Отар-ата.
Плотва отдал ему мешок, прихваченный из лавчонки, а Отар отвернул  полу  халата,  достал  увесистый кошелек,  неторопливо  отсчитал  двадцать  серебряных  монет  и вручил их Плотве.
Тот поглубже распихал монеты по  карманам,  чтобы не  звякали,  низко  поклонился  Отару и удалился, не удостоив Игната даже прощальным  взглядом.  Отар  показал Игнату  на выходную  дверь  и  чистейшим русским языком, выговаривая слова, приказал идти за собой.
- Поведу тебя пока не в  полицию,  а  к  себе  домой,  не бойся!  Там  у  меня  и  потолкуем  в  холодке.  А бежать - не советую.  Имам  Акрам-баба  вмиг   поднимет   на   ноги   всю стамбульскую  полицию.  Ступай  вперед  и  помни:  пистолет мой заряжен, рука - верна, а пуля - тяжела!

                Глава 37. Опять продали.

На улицах было  уже  совсем  темно.  Только  теплые  южные звезды  чуть  мерцали  и  казались украшениями на остроконечных стамбульских шпилях. Очертания зубчатых стен, тонкие минареты и башни Царьграда выступали из этой звездной, словно  пронизанной золотыми  нитями,  синевы  подобно  парчовому узору на шелковом аксамите.
У выхода из кофейни хозяин пошептался с Отаром, сбегал  в чулан  и  принес  зажженный фонарь со щитком. Фонарь он сунул в руку Игната, и  тот  зашагал,  освещая  плохо  мощеную  улицу.
Позади  него, оставаясь в тени, шли Отар и мулла Акрам-баба. Так миновали  они  несколько  узких  улиц  и  тесных  площадей, обогнули  монастырь  дервишей, прошли по темной улице и свернули с нее в извилистый переулок с бедными строениями.
Этот ночной путь с молчаливыми и загадочными компаньонами запомнился Игнату долгим, утомительным и зловещим, хотя, как впоследствии оказалось, они не отшагали  и версты. 
По  дороге  Игнат несколько   раз   пытался   заговорить   с   Отаром,   но  тот отмалчивался. Наконец Игнат решился спросить напрямик:
- Скажи мне хоть, кто ты. По речи твоей догадываюсь,  что ты из России.
-  Угадал,  брат.  Из  города Мурома. Когда-то сапожное дело там имел. Ну да что прошло - то ушло, и знать тебе про то - не к чему!
- И давно ты отуречился, земляк? Волею, или неволей?
Отар  сухо  рассмеялся   и   сзади   подтолкнул  Игната пистолем в спину.
- Ишь, чего захотел! Много будешь знать - скоро стариться. Нешто здесь про это спрашивают? Шагай быстрее, дома потолкуем!
Остановились   они  против  большого  дома  с  глинобитным забором-дувалом и  тенистым  садом.  Фонарь  осветил  маленькую резную  деревянную  дверь,  в  которую Отар тихо стукнул. Пока внутри ограды кто-то гремел засовами, десяток псов сбежались на свет фонаря и подняли в переулке оглушительный лай.
Комнат в доме было много, обстановка -  достаточная.  По восточным  тахтам  и оттоманкам валялись шали, подушки и книжка восточных стихов или каких-то изречений. За стеной,  в  женской половине  дома,  приглушенно  звучала лютня, слышались смешки и женская речь.
Отар строго прикрикнул на незримых гурий, минуту в доме  царила  тишина,  а  потом  звуки  возобновились.  Отар подмигнул Игнату: мол, женщины, ничего не поделаешь!
Хозяин  дома привел Игната в небольшую кальяновую комнату. Стены и потолок этой комнаты были завешены недорогими темными  коврами, пол  сплошь  устилали  старые потертые ткани и плотные циновки.
Посреди комнаты курился настоящий персидский кальян с чашей  из кокосового  ореха.  У  стены,  на особой подставке, красовалась целая коллекция трубок. В комнате сильно пахло табаком и  кофе.
Отар,   Акрам-баба  и  Игнат  расположились  на  циновках, потянули ароматный  дым  из  деревянных  чубуков,  и  голова  у Игната   сразу  закружилась. 
Около  себя  Отар  положил  тот мешочек, из которого в кофейне передал Плотве монеты. Накурившись и отдохнув с дороги, Отар хлопнул в ладоши. В тот же миг два рослых  молодых  человека,  судя  по  чертам  - сыновья  Отаровы,  шагнули  через  порог  и  стали навытяжку у дверей,  держа  в  руках  обнаженные  сабли.  Игнат  хоть и крепился, а побледнел: дело шло к развязке!
Отар,   насладившись   произведенным  эффектом,  медленно развернул мешочек. Из него со  звоном  выпали  ручные  кандалы. Хозяин  дома  небрежно  бросил  их  на  ковер рядом с Игнатом, хладнокровно  выпустил  изо  рта  колечко  дыма   и   заговорил внушительно:
- Я вижу, ты понял, что противиться нам бесполезно. Да мы тебе и  не враги. Говори: будешь ли ты отвечать нам всю правду? Или отправить тебя в полицию, которая лучше  нас  разберется  в твоих клеймах? Выкладывай-ка все без утайки.
Отпираться    было    напрасно,    и  Игнат   рассказал Акрам-мулле и хозяину дома обо всем,  что  произошло  с  ним после  пленения  генуэзской бригантины. Умолчал он лишь о своих документах. Слушатели покачали головами.
- Ты пропал  теперь,  если  ослушаешься  нас,  -  сказал Отар. -  Предлагаю тебе выбор: жить в таком же достатке, как я, или умереть  от  руки  капиджи-аги,  то  есть  стамбульского палача. Коли у тебя на плечах не пустая тыква, а добрая башка и коли  ты  хоть  немножко  дорожишь ею, то мы с Акрам-муллою можем спасти тебя.
- Что же я должен сделать для  этого?  Чего  вы  от  меня потребуете?
-  О,  сущую  безделицу. А дадим тебе - безбедную жизнь. Видишь ли, предать тебя полиции и полюбоваться на твою казнь - дело для нас бесприбыльное. Ты же можешь не только спастись  от меча  капиджи-аги,  но  и  пополнить кошельки и себе, и нам. От тебя потребуется одно: ходить со  мною  по  домам  стамбульских богачей  и  знати  -  и  деньги  сами  посыплются на тебя, как серебряный дождь. Ты  должен  будешь  выдавать  себя  за  вновь обращенного   мусульманина.  Для  этого  тебе  придется  больше молчать, пока я буду говорить, потом четко произнести  одну-две короткие  молитвы  Аллаху  и подставлять тюрбан, куда богачи набросают кучу монет.
 Игнат недоверчиво покачал головой. Смеются они над  ним, что ли?
-  За  какие  же  доблести  бояре  турецкие меня монетами осыпят?
- Не догадываешься? Тебя  будут  одаривать  деньгами,  как вновь обращенного мусульманина, понял?
- Слушай, Отар-ага, - со вздохом заговорил рязанец. - Жить  мне,  понятное  дело,  охота,  но  задумал ты того, неладное! Какие же дурни на слово поверят,  будто  я -  вновь обращенный? От веры турецкой я отошел давно и грех свой отмолил в  святом  граде  Иерусалиме.  Человек я православный, греха не повторю, невмоготу мне сие. Что ж, вели вязать меня! Хошь вяжи, хошь выдавай, хошь за полицией сразу посылай, а снова от веры отречься не в силах. Не стану я, Отар. Уж прости меня, брат!
- О, глупец! Хорошо, что мулла Акрам глуп и не  бельмеса не  смыслит  по-русски!  Он не понял безумия слов твоих! Да кто тебя просит отрекаться от твоей веры? Гляди на меня:  я  принял турецкую  веру только для вида, чтобы ловчее было мне обманывать дураков здешних. А не верю я ни в сон, ни в чох, ни в  русского бога,  ни в турецкого Аллаха. Верю в одно золото. И черт, уж не  знаю,  русский,  или  турецкий,  не  плохо  мне  помогает дурачить  простаков.  От  тебя  потребуется  только хитрости на пятак, а купцу ее не занимать у соседа!
- Богачи турчинские не так глупы,  чтобы  швырять  деньги первому встречному. Не поверят они твоей басне.
-  Уж  будто  и не поверят! Это тебе только со страху так кажется. Поверить-то трудно правде,  а  ложь  всегда  умеет  на правду  смахнуть. Наш почтенный друг Акрам-баба - смотри, он уже носом клюет - тоже любит серебро больше, чем Аллаха, и  не откажется   от  двух  десятков  пиастров!  За  эти  деньги,  - продолжал Отар уже по-турецки, - Акрам-баба обещал написать прекрасную бумагу,  которая  удостоверит,  что  ты  лишь  нынче принял  ислам.  Целую  неделю обращенный имеет право собирать пожертвования. Ну, как, Акбар, велишь ли  убрать  отсюда  эти кандалы и моих молодцов с саблями?
Игнат сокрушенно вздохнул.
- Поступай, как знаешь. Я в твоих руках.
- Ну, то-то! А теперь посмотри на одно завлекательное действо, сразу станешь умнее.
Отар пригласил Игната к решетке в полу и пальцем указал вниз.
- Смотри, русский, как мы наказываем беглянок из гарема. Такое может случиться и с тобой. Если девушка поцелует змею в морду и при этом уцелеет, то ее счастье, она будет жить. Если нет, то Аллах ей судья.
Двух девушек спустили в подземелье. Одна была русская, а другая турчанка. Повелительница змей сняла с них все одежды, украшения и объяснила правила, указав на спасительную решетку, куда девушки должны били убежать в случае счастливого исхода. Обучение закончилось быстро.
Обе девушки поняли все сразу. Старая индианка повелительница змей вызвала свое чудовище - это была огромная пятиметровая королевская кобра, и русская первая начала смертельно опасную игру.
Когда змей поднялся, склоняя вниз чешуйчатую морду, русская услышала шепот на непонятном языке, прижалась губами к голове чудовища и молниеносно отпрянула.
Но змея бросился на нее, брызгая ядом ей в глаза, девушка страшно закричала и забилась в конвульсиях на полу, а змея стала методично кусать ее за тело, хотя оно уже перестало вздрагивать. Индианка дала змею отведать молока, и вперед выступила турчанка.
Черная жрица не стала выжидать и, едва змея поднялась на хвосте, как та быстро проскочила мимо нее и чмокнула в морду, но в последний момент змея молниеносно изогнулась и вцепилась зубами ей в щиколотку. Раздался крик полный ужаса, и через полминуты все было кончено. Тело второй девушки распростерлось на полу.
Повелительница змей крякнула от неожиданности, и разъяренное чудовище кинулось на нее. Индианка уклонилась от укуса, плеснула в морду змеи из чашки молоко, которую держала в руках, выбежала за решетку и облегченно вздохнула.
Игнат дрожал всем телом. С него струями стекал холодный пот, от омерзения у него зуб на зуб не попадал.
- Не знал я, Отар, что ты до такой богомерзкой пакости дошел, а ведь ты русским родился. 
- Помни, урус. Слово скажешь и пойдешь вслед за девушками в подземелье к змеям.
Отар только бровью повел, и оба молодца, подхватив с пола железные кандалы и поблескивая клинками, исчезли за дверью.
-  А  теперь,  друзья,  в честь будущей удачи я угощу вас неким запретным напитком, и до утра  вы  оба  уснете  под  моим кровом,  чтобы  никто  не  упрекнул  вас  на  улице в нарушении законов шариата!
Так Игнат вновь попал в жадные сети ловцов человеческих душ, которые используют человеческие слабости и трудности для сбора личных благ на беде других людей.

                Глава 38. Русский янычар Акбар.

Документ, написанный Акрам-муллой, восхитил своим высокоторжественным  видом  не только  Игната, но даже самого Отара. Прекрасная арабская скоропись гласила, что вновь обращенный   мусульманин   Акбар  готов  к  неуклонному соблюдению заповедей ислама и уже выучил у Акрам-муллы  одну молитву Аллаху.
Лучше поменьше заучить, да потверже помнить! Ловкий  и  решительный  Отар  на  другое  утро отправился вместе с Игнатом не  к  второстепенным  особам,  не  к  средней турецкой  знати,  а  прямо  в  Баби-Али,  в  резиденцию  самого великого визиря Высокой Порты.
Попали они во двор обширной канцелярии  в  очень  выгодный момент.  Во  дворе  здания,  построенного  в итальянском стиле, кишмя кишели слуги, просители, посетители, турецкие  чиновники, судьи  и  полицейские. 
Отар  знал  здесь все входы и выходы и занял самую выгодную позицию.  Он  ухитрился  первым  предстать перед  очами  великого  визиря и сразу же вытолкнул перед собою рослого  и  ладного  Игната. 
Визирь  с  удовольствием  оглядел белокурого богатыря, мельком взглянул на бумагу Акрам-муллы, похвалил   миссионерское   рвение   Отара   и  повелел  выдать новообращенному  сто  пиастров.   
Затем,   указав   на   Акбара начальнику  янычар, визирь приказал определить неофита в состав янычарского войска при дворе  самого  султана,  его  величества Абдул  Гамида  Первого!
Наконец, великий визирь, благосклонно и милостиво кивнув Игнату,  заметил, что покамест ему не возбраняется продолжать сбор  пожертвований  в  свою  пользу. Только это и требовалось Отар-аге!
Правда, пожертвования других богачей и сановников  уже  не были  столь  щедрыми, но, тем не менее, по прошествии дозволенной для сборов недели в кошельке  Игната  набралось  более  четырех сотен  гершей,  что  на  русские  деньги равнялось примерно ста шестидесяти золотым рублям.
Кошелек  стало  опасно  носить  при себе, и, чтобы не утруждать Игната и не вводить его в излишние соблазны,  мудрый  Отар  освободил своего подопечного от столь обременительной тяжести.
Однако Отар истратил некоторую  часть  этих  денег  и  на покупку обмундирования и снаряжения новому султанскому янычару. С  этой  целью  Отар  отправился  вместе  с Игнатом сперва на Большой   базар   Стамбула.   
Великолепие    базара    удивило рязанского  купца.  Ни  на одной ярмарке он не видел такого оружейного ряда,  как  здесь.  Но,  несмотря  на  поразительное изобилие  всех видов оружия, стоило оно на Стамбульском Большом базаре не дешево.
Тут, в оружейном ряду, они с Отаром  выбрали для Игната пару пистолей, а за одеждой отправились на другой базар - ясыр-безестен, или базар невольников.
Игнат описал его так. Ясыр-безестен  определен для продажи разных невольников и невольниц,  из  коих  по  большей  части  видны  тут   уроженцы аравийские  и  грузинские.
Бедные невольники, а особливо бабы и девки, содержатся в лавках так, как птицы в  клетках,  и  могут быть  купцами,  сторговавшими  их,  осматриваемы  быть  нагие с головы до ног, нет ли каких на теле  их  пороков,  или  болезни.
Цена женщины определяется здесь по мере их красоты, так что от ста рублей платят за одну хорошую девку, а цена доходит и до двух и трех тысяч, а иногда и более. Наконец обмундированного и  вооруженного Игната доставил Отар к янычар-аге, начальнику янычарского войска. 
Тот  принял Акбара приветливо и тотчас же приказал поместить нового янычара в  казарме  для  холостых, находившейся в Эт-Майдане, верстах в трех от дворца, или Серая, где Игнату предстояло нести службу.
Неотступный Отар проводил Игната и до казармы.  Прощаясь с ним, он многозначительно шепнул на ухо воину Акбару:
-  Из  казармы  я  тебя  вызволю!  Негоже  быть  тебе  на жительстве среди прочих янычар. Я знаю: холостые янычары вместе ходят в бани, что находятся  в  Ени-Багче,  около  мечети  Эски Али-паши.   Если  ты  снимешь  одежду  и  обнажишь  руку,  тебя изобличат.
- Что ж поделаешь, - уныло  произнес Игнат. - Чего посеял, то сам и пожинаю. Не больно и мила мне сия жизнь.
-  О, дурень господень! - рассердился не на шутку Отар. - Носа не вешай, все идет так хорошо, как нельзя лучше.  А  ты ропщешь!  Погоди,  скоро  жизнь  станет  тебе  так  мила, что и вспоминать не будешь о прежней, как и я не вспоминаю. Потерпи с недельку, и я не только тебя из казармы вызволю, а еще и добрым мусульманином сделаю! Есть у меня одно средство для этого!
Хитрый Отар возлагал, видимо, какие-то особые надежды  на Игната,  потому  что он ежедневно приходил в казарму проведать Акбара и опасался оставить его без личного присмотра даже среди янычар. Тем временем  на  женской  половине  в  Отаровом  доме царило  необычайное волнение.
Жены без умолку тараторили с утра до вечера, звали соседок и знакомых; хозяину  приходилось  даже обедать  в  кофейне,  так  велик  был  беспорядок в доме: здесь велись  самый  спешные  приготовления  к  свадьбе.
По  зрелому размышлению, Отар затеял немедленно женить янычара Акбара. Это был  лучший  способ избавиться сразу ото всех напастей. Женатым янычарам, исправно несшим службу, разрешалось  жить  в  частных домах. 
На правах родственника Отар мог поместить Игната в дом жены и держать под присмотром, осуществляя неотступный контроль над  заработком  нового  родственника. 
Все  три  жены   Отара наперебой предлагали кандидаток в супруги большому Акбару, но Отар  отвергал  невест одну за другой: жена Акбара должна быть доверенным лицом самого Отара.
Наконец выбор его пал  на  юную сестру    самой    младшей   из   собственных   жен.   В   этой восемнадцатилетней хорошенькой и злой девке  сидел,  как  потом говаривал  Игнат,  сам дьявол! Звали ее Айшой.
Впоследствии Игнат не любил вспоминать о ней. В  конце  недели,  проведенной  Игнатом  в  казарме   для холостых  янычар,  всем им предстояло отправиться в баню.
Узнав об этом, Отар сделал небольшой подарок военачальнику Акбара  и упросил его отпустить молодого янычара домой по случаю свадьбы, показав  составленный  по  всем правилам и скрепленный подписью судьи-кади брачный  контракт. 
Начальник  отпустил  Акбара и позволил  ему  на  будущее  переселиться  в  дом  тестя.  Отцом Айши был  пожилой,  довольно  состоятельный  турок  Усман, трепетавший  перед  Отаром,  потому  что  ловкий Отар успел с головой втянуть простоватого Усмана в свои коммерческие  дела, и  с  некоторых пор Усман оказался неоплатным должником своего покровителя.
Перед свадьбой невесту показали  Игнату  только  в  чадре: Отар не был склонен считаться с его мнением и вкусом. Игнат не должен был проявлять никакой самостоятельности.
Он заметил лишь,  что невеста стройна, нарядна одета и, по обычаю турецких женщин, ярко красит ногти в темно-красный цвет.
- Будто целый день мясо ногтями рвала! -  с  содроганием подумал  Игнат.  Усман,  будущий тесть, по лицу жениха сразу распознавший, что тот совсем не рад  стать  супругом  Айши, теперь   потребовал  от  Отара  включить  в  брачный  контракт условие: если Акбар вздумает отказаться от жены, то он  повинен уплатить полсотни пиастров отступных.
Дом  Усмана,  отца  Айши,  находился  неподалеку  от стенных ворот Ун Капан близ Старого моста  через  Золотой  Рог. Сюда,  к  тестю,  и  переехал  Игнат  после подписания брачного договора в домике кади, жившего во дворе мечети Ени Султан.
На другой же день после свадебного  пира  в  доме  Усмана Игнат ушел на свою янычарскую службу, а по возвращении застал Айшу  в обществе муллы Акрама. Оказалось, что жена Игната давала мулле подробнейший отчет о каждом шаге  своего  супруга и сразу его предупредила.
- На случай насилия над нами мы носим в сандалии коготь справедливости, - Айша подняла правую ногу.
На подошве, впереди межпальцевого ремня, выступал продольный валик кожи. Передвинув большой палец в сторону, Айша стукнула носком по полу, и выскочило скрытое в коже, подобно когтю леопарда, отточенное, как бритва, острие.
Взмах страшного когтя мог нанести огромную рану. Выпущенные кишки Игнат наглядно себе представил.
Теперь  Отар мог реже наведываться к Игнату - присмотр за ним осуществлял и мулла, и тесть Усман, и сама  Айша,  и  даже домашняя   прислуга.   Под   этим   неусыпным  бдением  Игнат должен был строжайшим образом соблюдать весь  ритуал намазов,  омовений  и  молитв. 
Он  чувствовал  себя в незримых цепях, которые давили, душили его.      Бежать? Нелегко при таком надзоре!  Игнат  не  мог  шагу ступить  свободно.  Побег морем, снова на каком-нибудь корабле, теперь был еще труднее, чем в Хайфе.
Порт кишел  шпионами,  при малейшем  подозрении  Отар  предал  бы  его  турецким властям. Оставалось лишь выжидать  счастливого  случая  и  тем  временем стараться  усыпить  бдительность своих надзирателей. Нужно было также исподволь откладывать себе  денег  на  дорогу. 
Это  тоже требовало времени, тем более, что ничтожное янычарское жалованье выдавалось  нерегулярно,  очень  редко, обычно перед каким-либо важным событием, или праздникам.

                Глава 39. Янычарская служба.

Сама янычарская служба Игната была  отнюдь  не  тяжела  и мало  обременительна.  Такая  служба  могла с годами превратить человека в законченного лентяя и бездельника.
За девять месяцев пребывания в янычарском войске Игнату приходилось  лишь  нести караульные  обязанности  во  дворце.  Ни разу не брал он в руки ружья, не выстрелил из пистолета, не обнажал кинжала; никто  не обучал  его  военному  делу  и  не  спрашивал с него каких-либо военных знаний.
Только неотступный  мулла  требовал  от Игната  твердого  знания  турецких  молитв,  говоря,  что  это сослужит ему большую службу и прибавит немало звонких пиастров. Как потом оказалось, мулла был прав!
Скука терзала Игната  во  время  бесконечного  стояния  в дворцовом  карауле, тоска преследовала его дома. Злую, жадную и хитрую Айшу он возненавидел, она платила ему тем же.
Не раз она доносила на него мулле, и тот  все  более  косо  глядел  на вновь   обращенного.   И   лишь   дворцовые   события   изредка разнообразили унылую и тоскливую жизнь на чужбине. Они  были  и забавными, и страшными.
Так   однажды  пост  Игната  оказался  рядом  со  столбом дворцовой  ограды,  на  которой  была  еще  с   вечера   вздета отрубленная  голова  анатолийского  паши, казненного по приказу султана. Рядом с головой висела на дворцовой  решетке  доска  с приговором.
Целый  день  эта  отрубленная  голова  глядела  на Игната незрячими  глазами,  глумясь  насмешкой  смерти  над  смущенным янычаром.   Прилетали  вороны  клевать  мертвечину,  Игнат  с отвращением гнал их.
Множество зевак толпилось у решетки,  тыча пальцами в сторону окровавленной, исклеванной, страшной головы, их которой уже начали вываливаться толстые жирные черви.
Игнат  не  чаял, как избавиться от этого поста, и даже  задумывался  о  немедленном  побеге,  который,  вероятно, кончился бы его гибелью. Случалось  ему видеть и торжественные дворцовые церемонии, вроде парадного выхода султана  со  свитой  на  богослужение  в мечеть Айа-София.
От дворца до мечети было не более полутораста сажен,  но  шествие  длилось  свыше часа. По роскошной ковровой дороге, выстланной  до  самого  храма,  султан,  сопровождаемый свитой,  шел  босыми  ногами  к  мечети. 
Сто  двадцать  высших сановников свиты с макушки до пят были осыпаны  драгоценностями и  золотом.  Видимо,  приближенные  султана  забыли  изречение:
- Роскошь - это беда! Османское  государство  саблей  добыто  и  лишь саблей   может   быть   удержано,   - так он   обращался  к  высшим руководителям Оттоманской Порты  с  предостерегающими  словами.
Роскошь султанского двора поражала даже французов. Так, по  сведениям  автора  старинного трактата,  при  султане Мураде   III  в 1574-1595 годы  состав  дворцовых  слуг,  получающих жалованье, включая янычаров охраны, равнялся 37153 человекам, в том числе кухонной прислуги - 489, конюхов -  4357,  гайдуков -  200, отведывальщиков пищи - 40, дворников - 356 по числу дворцовых дверей. В позднейшие времена количество дворцовой прислуги еще более возросло.
Дома,  а  часто  и на службе, в свободные от караула часы, Игнат, чтобы занять праздные руки и  отогнать  черные  мысли, пристрастился  к  сапожному  ремеслу.
Он научился кроить и шить турецкую обувь лучше, чем турецкие мастера.  За  этим  занятием никто  не  беспокоил  его,  он часами оставался один, обдумывая планы побега.
Побег морем снова отдалил бы его  от  России,  а посуху  пуститься -  без  подмоги пропадешь. И дорогу надобно загодя выспросить,  а  у  кого?  Об  этом  и  думал  Игнат, раскраивая цветной сафьян.
Впрочем, собственных денег у него не прибавилось: плату за туфли получал либо Усман, либо Айша. Они  вначале  удивились  пристрастию  янычара  Акбара  к  столь мирному и низменному труду, но зато быстро  привыкли  к  новому источнику дохода.
Только  раз  за  время  дворцовой службы Игнат воспрянул духом в надежде, что подвернулся случай для побега. Однажды  великому  визирю  тайно   пожаловались   портовые власти:  иностранные  суда перестали нанимать турецких лоцманов для  проводки  кораблей  через  пролив  Дарданеллы. 
Знаменитый пролив  был  глубок  и  удобен, лоция его давно известна, чужие штурманы легко  проводили  большие  суда  без  помощи  турецких лоцманов. В проливе явно не хватало мелей и препятствий.
Когда  великому  визирю  доложили жалобу турецких моряков, было  решено  затопить  в  проливе  несколько   старых   судов. Начальник  янычаров  почтительно  напомнил  визирю,  что  среди дворцовых стражников есть бывший моряк Акбар, который в  данную минуту стоит на караульном посту у входа в Баби-Али, резиденцию великого визиря.
Высокий сановник велел позвать янычара-моряка. Представ  перед  высшим  чиновником  Блистательной  Порты, Игнат собрал все  свое  мужество,  чтобы  достойно  встретить суровый  приговор,  ибо не сомневался, что стал жертвой доноса.
Великий визирь узнал в вошедшем того новообращенного,  которого недавно наградил и определил янычаром.
-  Правда  ли,  что  ты  сведущ  в морском деле, воин? - благожелательно  спросил  визирь.  -  Знаком  ли  тебе  пролив Дарданеллы?
Игнат  приободрился.  Какое-то дело, очевидно тайное, в Дарданеллах? Против кого оно?  Уж  не  против  ли земляков? Игнат  знал,  что на побережье Черного моря, в Анапе и других пунктах, турки срочно возводят против русских  новые  крепости, причем  строят  эти крепости французские инженеры.
Неужто и его хотят  послать  на  подобное  дело?   Исход   поручения   легко предсказать! Либо он попадет к своим, либо на кол!
-  Мы решили доверить тебе одно поручение государственной важности,  воин  Акбар, -  говорит  великий  визирь,  любуясь волнением  красавца-янычара  и приписывая его тому впечатлению, которое сам производит на этого воина. - Я велел позвать  сюда и  Ибрагим-бека, самого старого из морских лоцманов Стамбула. Он покажет  тебе,  Акбар,  наиболее  узкое  место  в  Дарданеллах, которое ты должен будешь сделать еще уже и менее удобным для судоходства.  Ты утопишь там два старых корабля, чтобы никто, кроме Ибрагим-бека, не знал, как обойти эти препятствия.  Ступай с  миром  и  доложи  мне,  что  корабли  гяуров не могут пройти Дарданеллами без услуг Ибрагим-бека.
На следующий день две  гребные  галеры  под  командованием воина  Акбара  вывели  из  военной  гавани  Стамбула два старых фрегата, некогда захваченных у генуэзцев. Корабли еле держались на воде. На счастье обеих гребных галерных  команд,  ветер  был попутным, иначе  тридцативесельным  галерам  было  бы  нелегко буксировать громоздкие старинные  суда. 
Экспедиция  только  на третьи  сутки добралась до мыса Чанаккале. Здесь старые фрегаты были поставлены на якоря: Игнат побоялся начать погружение фрегатов в свободном плавании, так как  течение  в  этом  узком месте  пролива  оказалось  сильным  и  корабли  могло  снести к берегу.
Вместе с Ибрагим-беком и капитанами обеих галер  Игнат  в последний  раз  обошел  внутренние помещения обреченных морских ветераном. Оба капитана искали какую-нибудь поживы, Игнат же просто  хотел подольше оттянуть возвращение в Стамбул.
Турецкие моряки с подобострастием относились к уполномоченному  великого визиря! Однако  ветер  мог  перемениться  и  помешать  операции, и Игнат, покинув фрегаты, дал команду приступить к  погружению.
Матросы   выбили  щиты  из  заранее  подготовленных  в  корпусе отверстий, и первый фрегат медленно погрузился в море. Уже уйдя в воду ниже ватерлинии, корабль лениво повернулся набок и  чуть не  накрыл сеткой своего ветхого рангоута одну из галер.
Второй фрегат  утопили  безо  всяких  происшествий.   Во   всем   этом предприятии было что-то грустное, гадкое и постыдное. На всякий случай  Игнат  хорошо запомнил место погружения по очертаниям береговых скал.
Теперь он  сам  сгодился  бы  в  дарданелльские лоцманы и втайне надеялся, что это знание пригодится землякам. По  возвращении  из  этого  морского  похода храбрый воин Акбар  был  награжден  пятьюдесятью  старинными  мишлыками  по шестьдесят  пар. Несколько более 30 рублей на русские деньги.
Дворцовый казначей  вручил  их Акбару прямо в руки, и награжденный   понадеялся   утаить  эти  деньги  от супруги и родственников. Но, увы. Давая  сдержанные  ответы  на  расспросы  домашних,  и упирая  на  секретный  характер  исполненного поручения, янычар Игнат убедился, что  дома  все  известно. 

                Глава 40. Новый побег.

Усман,  Айша и явившийся  в  гости  Отар,  перебивая  друг друга, пересказали Игнату все подробности плавания, место погружения обоих судов и даже точную  сумму  полученного  им  вознаграждения  сверх жалованья.
Игнат все же решил не сдаваться.
-  Полученные  деньги  я оставлю у себя, - проговорил он независимым тоном, - дабы супруга моя  Айша  не  утруждала себя  покупкой  продуктов на базаре.
- Я сам намерен заботиться о покупках, и поэтому деньги,   полученные   в   награду   за государственные  труды, я внесу в дом моего тестя виде изобилия яств и питий для моей благословенной семьи и нашего благодетеля Отара.
Переполох  поднялся  страшный!  Айша   завизжала   так пронзительно, будто в комнате завертелось сто несмазанных колес арбы.  Тесть  горестно  качал  крашенной бородой и, сквозь визг Айшы, что-то говорил о скупом и невоспитанном  зяте. 
Отар держался   за  голову  и  громко  охал  по  поводу  неслыханной неблагодарности своего питомца и  подопечного  Акбара. Игнат терпел  этот  содом  молча,  но  более  пяти минут не выдержал.
Развязав кошелек, он отдал  тестю  пятьдесят  мишлыков.  Усман тотчас  же  вынужден  был  уступить  львиную долю Отару, и шум затих.
Игнат удалился к себе в каморку и  принялся  строчить швы  у  заготовленных  туфель.  Больше он не пытался заводить в этом доме разговоры на тему хозяйственной экономии.  Деньги  на побег следовало искать иным способом.
Вдруг  неожиданное  происшествие  чуть не погубило Игната. Ему вновь довелось изведать, как тогда говорили,  непостоянство колеса Фортуны.
Случай,  едва не погубивший Игната, произошел незадолго до праздника байрама в  конце  рамазана,  который  на этот раз, по европейскому календарю, пришелся на июнь.
 Во дворце султана,  где  нес  свою  службу  Игнат, тщательно готовились к праздничным  торжествам.  Повсюду  обновлялись,  или   чистились драпировки,  украшения,  ковры, чинились и красились обветшалые части дворцовых зданий.
Игнат опасался этих работ, потому что прятал в укромном тайничке оба свои  паспорта и кушак -  единственный предмет,  о  котором  он  ничего  не сказал Отару и не показал никому в Стамбуле.
Когда  мешочек  с  паспортом  стало  слишком опасно держать во дворце, Василий решил перенести его домой. Со всевозможными предосторожностями спрятал он мешочек под порогом своей каморки, а кушак подальше, где занимался шитьем обуви, и где никто за ним не прибирал.
Подсмотрела ли Айша подозрительные манипуляции супруга у порога,  почуяла  ли  какую-то  перемену в настроении Игната после морской  экспедиции,  окрылившей  его  новыми  надеждами, только  одним несчастным утром, воротясь домой со службы, Игнат увидел оба свои паспорта в  руках  Айшедуды.  Когда  он  вошел, женщина метнулась к выходу.
-  Стой!  Куда? - закричал Игнат и схватил ее за руку.
- Отдай мне эти бумаги.
Вид у  супруга  был  такой,  что  Айша  в  первый  раз испугалась его. Но она постаралась не показать испуга и принять обычный  надменный  тон.  Это, на сей раз, было нелегко: Игнат ухватил ее за руку и, видимо, не торопился отпустить!
- Отец, -  запищала  она  жалким  голосом.  -  Беги  на помощь. Акбар бьет меня. На помощь!
Тогда  Игнату  пришлось применить силу, и документы упали на пол. Он подхватил их и  запихал  в  карман.  Тут  в  комнату вбежал Усман и замер в изумлении при виде непривычной картины: на  коврике  ревет  Айша,  а  над  ней  грозно  возвышается великанская фигура Акбара во всем янычарском облачении.
Тесть, увидев лицо зятя, струсил не на  шутку  и  даже  не попытался удерживать витязя, когда тот ступил за порог с тайной мыслью бежать тотчас же, пока документы не изъяты.
- Усман-ата! - завопила Айша. - Не выпускай Акбара из дому. Я видела у него крупные иностранные деньги!
Счастливая  догадка  озарила  Игната. Он спасен! Турчанка приняла найденные бумаги за иностранные денежные купюры.
- Откуда у тебя эти деньги?  -  недоверчиво  осведомился Усман. - Сколько же их у тебя и что ты намерен с ними делать?
-  Я  сберег свое матросское жалованье, потому что не пью вина и не мотаю деньги по ветру, - отвечал янычар. - А достал я  их  из-под  пола,  чтобы  выменять  на  турецкие  деньги   у иностранных  курьеров,  которые  приходят в Баби-Али, к визирю. Получу я за них не меньше двух сотен пиастров. И я хочу  купить себе  на  них  к  байраму  новое обмундирование и оружие. У нас будет смотр янычарам на празднике. Сам  великий  визирь  примет наш парад. Я не желаю выглядеть на параде нищим. И не советую никому вмешиваться в мои дела!
-  Слова твои мудры и вески, это речь зрелого мужа, и мне она отрадна, - забормотал  Усман. -  Встань,  Айша,  не серди  супруга  столь  громкими  рыданиями. Когда же ты намерен обменять иностранные деньги на турецкие?
- При первой встрече с курьерами, во дворце, или на  улице в  Пере, где живут чужеземные послы. А теперь - не мешайте мне раздеться и отдохнуть после службы!
Айша, выйдя из комнатки, уже накинула было шаль, чтобы сбегать к Отару, но отец удержал ее на пороге.
- Не торопись, Айша, - сказал он. - Отар все равно отберет у нас все деньги Селима в уплату долга. Пусть твой  муж, сперва  принесет  деньги  домой  и отдаст их мне, а я отдам ему свое старинное оружие  из  сундука.  Такого  нет  ни  у  одного янычара  во  дворце,  но  ведь  лежит  оно уже много лет, может заржаветь и испортиться, деньги же всегда остаются свежими. Если он отдаст мне все, что выручит за свои иностранные деньги, то есть двести пиастров, мы не останемся с тобой внакладе, хотя некогда оружие мне стоило дороже.
Через  несколько  дней  после этого происшествия Игнат был послан своим начальником на тот берег Золотого Рога, в  Галату, где  невдалеке от Отарова жилища помещались оружейные мастерские и воинские казармы. И на этот раз  счастье улыбнулось Игнату.
Не  успел  он  выйти  на  просторную,  застроенную виллами дипломатов Большую улицу Перы, столь памятную  ему  по  первому дню  пребывания  в  Стамбуле,  как  из-за угла показался легкий возок,  сопровождаемый  двумя  верховыми. 
Один   из   верховых придержал коня и о чем-то спросил прохожего разносчика фруктов. Янычар  Акбар  только-только вознамерился узнать у конника, где тут проезжают иноземные курьеры, как  вдруг  услышал  из  возка русские слова:
- Ну, что ж ты, братец, под самый конец вдруг замешкался? Или дорогу забыл?
-  Хотел  грушами  вас  попотчевать,  ваше благородие, - весело отвечал конник. - У нас в Херсоне я еще таких не видывал.
 Перед  изумленным,  обрадованным   Игнатом   оказались земляки!  Дипломатический  русский  курьер  с охраной! Не помня себя от волнения, бросился  Игнат  к  запыленному возку:
-  Ваше  благородие, господин честной. Батюшка! Дозвольте слово молвить.
Молодое  безусое  лицо,  почти   мальчишеское,   выбритое, напудренное,  но  даже  под слоем пудры веснушчатое, влажное от пота, обрамленное буклями седого парика,  пухлые  губы  и вздернутый   нос.   Господи,   молодой  российский  барин.  С удивлением глядит на Акбара. Еще  бы  не  удивляться:  турецкий янычар, с каким-то ходатайством.
Запинаясь и путая   слова,   Игнат  умоляющим  тоном попросил разъяснить ему дорогу к российской границе: мол, через какие города турецкие,  молдаванские  и  прочие  ездят  господа курьеры в Петербург, либо в Москву-матушку.
-  Да  на  что  тебе сие, братец? - в недоумении спросил молодой курьер.
Игнат стоял уже под окошечком возка и мог говорить тихо.
- Извольте-с объяснить мне дорогу домой, сударь,  ибо  за мною, возможно, наблюдают, и времени на разговор в обрез у меня и  у  вашего  благородия. Заставьте бога православного за вас молить, ежели живым домой  доберусь!  Коли  будет  на  то  ваша милость. Сирот ради, что дома обретаются в нищете, пока отец их здесь в плену погибает.

                Глава 41. Русские люди.

Из глаз Игната брызнули слезы.  Оба  верховых  казака приблизились  и слышали последние слова. Их тронуло горе чужого человека в янычарской одежде.
- Ваше благородие, -  проговорил  старший  из  них. - Дозвольте мне по-простому, по-мужицки ему растолковать. Видать, человек-то российских кровей. Дозвольте поясню?
-  Да  нет,  Иваныч,  как  же  ты ему растолкуешь, бог с тобой! Он и не упомнит всего, да и ты  наврать  можешь.  Нет, нет, от сего пользы не будет, надо по-другому.
Молодой  человек,  видимо,  понял  ситуацию  правильно. Он говорил торопливо, нервно покусывая губу и решая мысленно,  как же вернее помочь голубоглазому янычару уйти на матушку-Русь.
-  Ты  грамоте  разумеешь?  -  спросил  он,  наконец, у Игната.
-  Обучен  читать  и  писать,  ваше  благородие.   Будьте милостивы, сударь.
-  Вот! - произнес курьер не без стеснения. - Возьми и спрячь эту бумагу. Я на ней для  своих  надобностей  весь  свой путь  нарисовал,  от  самой границы, ибо следую сейчас их Харькова. Как зовут тебя, братец?
- Игнат Сомов,  век  буду за ваше здравие бога молить!
-  Помоги  тебе  бог,  братец,  - растроганно проговорил курьер. - А тут вот,  на,  возьми  немного  денег  российских, полтина  серебром  наберется.  Издержался  в  дороге,  более не могу. Да ты, почему ж к послу российскому  не  обратишься?
- Эх, ваше благородие! Жалует царь, да не жалует псарь! С порога посольского дворецкий прогнал, даже слушать не стал,  не то, что ваша милость!
-  Что  ж, земляк, счастливого тебе пути! Коли задуманное исполнить намерен по размышлении зрелом,  даю  тебе  совет:  не больно  мешкай!  Тучу  видишь  вон, над морем? Коли видишь тучу грозную, сам разумей, что дождя-грому не миновать! Не  пришлось бы   навещать   тебе   посла  в  Семибашенном замке. Смекаешь?
- Вроде бы соображаю, ваше  благородие!  Спаси  вас  бог, сударь!
Дома Игнат  не  рискнул  сразу  вынуть  и  рассмотреть драгоценную бумажку с маршрутом, потому что застал здесь Отара и  муллу в  оживленной  беседе  с  Усманом   и Айшой.    
Громкие    восклицания    понеслись    навстречу возвратившемуся домой янычару.
- Привет тебе,  воитель  Акбар,  да  хранит  тебя  Аллах! Посмотри-ка  что  приготовил  тебе  тесть  к  параду  янычар на байраме. Ты будешь блистать, как солнце!
И Игнат был тут же опоясан отличным  поясом,  сверкающим подобно  хвосту  жар-птицы.  К  этому  богатому поясу прицепили дамасской стали кинжал, оправленный жемчугом и яхонтами,  а  за пояс  заткнули  пару  длинных пистолей с колесцовыми замками, золотой насечкой  и  перламутровыми  инкрустациями. 
В  зеркале Игнат  увидел  свое собственное изображение и вспомнил книжку сказок о старинных богатырях. Мулла заставил своего подопечного прочитать  вслух  четыре мусульманские молитвы и подивился четкому чтению.
-  Это  тоже  пригодится тебе на параде, сын мой, и будет высоко зачтено тебе! - предсказал он  веско. - Твои  успехи удивительны  и быстры, ты уже замечен и отличен среди дворцовых янычар нашего султана, и начальники хвалят твое усердие.  Но  в душе  моей  нет  полного покоя за твое благополучие, потому что пророк велел правоверным не  пренебрегать  его  благодетельными дарами  и вкушать радости жизни после трудов и подвигов во славу Аллаха. Скажи мне, сын мой, почему ты равнодушен  к  священному праву мусульманина на высшие домашние радости? Почему ты до сих пор  имеешь  одну  жену  Айшу?  Ей  скучно в твоем доме без добрых подружек! На радость себе и ей ты  должен  будешь  взять после рамазана еще одну жену в дом. Этим ты рассеешь сомнения в том, что ты еще не вполне тверд в законах шариата.
Игнат спокойно отвечал мулле:
-  После  того,  как  великий  визирь,  мой  покровитель, сделает смотр янычарам и окончится  парад,  мне  будет  вручено жалованье  за девять месяцев службы. Тогда я расплачусь с моими благодетелями Отаром-ага и Усманом, и они, возможно,  помогут мне, как добрые родственники,  сыскать  столь же добрую, как Айшу, вторую супругу!
- А видел ты нынче иностранного курьера, - начала было Айша, но ее отец, Усман, сердито дернул дочь за  рукав,  и она  прикусила  язык. 
Отар  взглянул на нее подозрительно, но ничего не спросил. Игнат же снял свои новые доспехи и ушел  к себе,  будто  бы дошивать очередную пару желтых турецких сапог.
Время от времени он озирался на все стенные  щели  и  осторожно разбирал  рисунок  на  помятой  бумаге, врученной ему несколько часов назад российским курьером.
Янычарский парад прошел для Игната удачно. Великий  визирь остался  доволен  всеми янычарами дворцовой стражи, но особенно восхитил его бравый и великолепный вид  воина  Акбара,  заметно выделявшегося  среди  всей  шеренги.
Вызвав бравого воина перед строем, он приказал ему прочитать молитву и одобрил быстроту, с которой Игнат вертел языком, отмолачивая текст  угодной  Аллаху молитвы. 
В присутствии великого визиря и янычара-аги, старшего начальника над всем янычарским войском, казначей вручил  Игнату полную   сумму  его  девятимесячного  жалованья  -  шестьдесят гершей, или пиастров по сорок пар -  двадцать  четыре  русcких полновесных рубля.
Отправляясь   на   парад,   разодетый  Игнат прихватил с собою и оба паспорта, сказавши своим подозрительным домочадцам, что на торжестве ему, возможно, представится самый удобный случай сговориться, с  кем-либо  из  иностранцев  насчет обмена иностранных денег на турецкие.
Айша вознесла молитву Аллаху,  чтобы  мужу  удалось поскорее сговориться и получить деньги - ей не терпелось прибавить кое-что к своим собственным сбережениям.
Ведь раньше, чем этот покорный дурень заведет себе новую жену, ей, Айше, нужно побольше припрятать для себя! С этими разумными мыслями почтенная турчанка ожидала прихода мужа с парада.
А что же супруг? Если бы Айша с  Усманом  и Отаром  с муллою смогли бы увидеть сейчас султанского янычара! Ни одному из четырех попечителей Игната и в голову прийти не могло,  что  их  подопечный  отважится  на рискованный побег прямо с военного праздника!
На этом  Игнат  и  построил  свой расчет. Покинув  дворец во всем своем роскошном одеянии, то и дело оправляя длинный кинжал на поясе и тяжелые пистоли, бренча  в кармане тяжелым поясом с золотом и мошной с монетами, Игнат плыл на лодке в скутари.
Перевозчик,  пожилой  худой  турецкий  рыбак, старался изо всех сил угодить важному пассажиру. Чтобы развлечь  его,  рыбак рассказывал  забавный  анекдот,  который  любит  повторять  все стамбульские лодочники, про упрямого купца,  возвращавшегося  с царьградского  базара. 
Вот за  тяжеловатой  башней  Леандра  уже  ясно  виднеются минареты мечетей Скутари, или Ускюдура, как зовут его турки. На пристани  Саладжак  Скелези  янычар  Игнат расплатился со своим разговорчивым  перевозчиком  и  вручил  ему  две   пары монет.
Мимо монастыря  дервишей  и  мечети  Ихзание он дошел до знаменитого мусульманского кладбища, где находятся  склепы  многих  жителей Стамбула,  пожелавших  найти вечный покой не в европейской, а в азиатской  земле!  Ибо так подобает поступать настоящему  правоверному мусульманину!
Обойдя   огромное  кладбище  с  его  тенистыми  деревьями, Игнат  углубился  в  тесный  лабиринт  армянских,  греческих, болгарских   домиков  холмистого  предместья.  Кривой  переулок приводит  к  неприметному  домику. 
С  его  хозяином  Игнат никогда  не встречался.  Хозяин корабля Иосиф велел звать его братом Спиридоном и попусту не  приходить,  если  это  святому делу  без  пользы.  В  чем  заключалось святое дело, Игнат смекал, но с кем-либо болтать  о  том  зарекся. 
Ему  еще  грек Иосиф  сказывал:  обо всем, что касается общего дела для всех греков,  живущих  под  игом  султана,  он, Игнат,  ни  в  трезвом,  ни  в пьяном виде, ни на исповеди, ни на дыбе не должен словца проронить, иначе, мол,  и себе беду наживет еще горшую, и других добрых христиан на плаху приведет  целой  толпой!

                Глава 42. Брат Афоня.

И вот к таинственному брату Спиридону, причастному к святому делу греков, и спешил сейчас Игнат. Брат Спиридон оказался дома. Увидев еще из оконца, что  во дворик  вошел  дворцовый янычар в парадной форме, хозяин домика поудобнее улегся на топчане и, когда Игнат шагнул в комнату, спросил спокойным,  строгим  голосом,  за  какою надобностью явился столь неожиданный гость.
Игнат уже по дороге  обдумывал  слова,  которые  должны  были успокоить  подозрительность  грека  и  расположить его в пользу посетителя, но, взглянув ему в лицо грека, оторопел.
- Помоги, брат Спиридон,  единоверцу.  Прибегаю  к  твоей помощи, зане для вашего святого дела хоть малую пользу принести готов. Постой, да ты же бондарь Афоня?
У  грека  сурово  сдвинулись брови, лицо приняло выражение гнева и удивления.
- Кто ты таков и зачем ко мне явился? - спросил он грубо и резко. - Дела мне нет до вас и никакой пользы мне от тебя не надобно. Если обознался, так ступай подобру-поздорову дальше! Дай помереть спокойно, не видишь, отхожу я.
- Не гневайся, брат Афоня! Не  изволишь  ли  вспомнить меня,   купца Сомова, а потом матроса  и пирата, Крым вспомни, где вместе трудились?
-  Да,  как  будто  узнаю  теперь.  Почему на тебе одежда янычарская? Небось, мусульманином стал?
- Не гневись, брат, затем и пришел. Помоги,  родной! Дозволь  у  тебя  переодеться, найди мне, брат, какую-нибудь нехитрую справу, а себе - вот это все и оставь!
- Да ты что, ума лишился? Тут одних камней драгоценных  и золотого шитья сотни на две будет. Я помираю, все пропадет, растащат. Тащи домой все, да я еще прибавлю.
 - Достань мне сапоги простые, черные, да одежду греческую. Сколь сил моих хватит - столько я нынче верст должен между Стамбулом и собою оставить.
- Неужто решился, презрев  опасность,  в  отечество  воротиться?
-  Истинно  так,  брат.  Не  только мучения презрев, но и самое смерть, если случится, что пойман буду!
- Ну, если так,  да  будет  мир  тебе  под  самым  убогим кровом.  Все в сарае, под полом найдешь. Там бумаги для тебя хранил и шкатулку ценную с алмазами бесценными. Хочу грех свой перед тобой искупить, из бумаг узнаешь. Ночи темной у меня дождись, перед рассветом и выйдешь. А теперь сотвори надо мной русскую молитву, отхожу я. Прощай, друг!
Игнат сотворил, что велено было Афоней. Затем закрыл глаза покойнику и вышел. Целый  час Игнат не возвращался. Снимая с себя богатую турецкую одежду, красные сапоги, пояс  и  чалму, Игнат  сознавал  ясно, что делает это в последний раз: носить ему теперь либо  платье  христианское,  либо надеть  рубаху смертника перед казнью!
Ясное  безоблачное  утро  Петрова дня застало Игната уже  не  в  костюме  янычара,  а  в скромной  одежде  греческого  уличного торговца с большим мешком за плечами. Вместо широких бархатных шальвар и красных сапог - на ногах простые  холщовые штаны,  заправленные  в  черные  сапоги  яловой кожи.
На плечах тонкий суконный кафтан. Бритую голову скрывал греческий колпак. Даже рост Игната  словно  бы  уменьшился  в  этом  неприметном наряде.  Крепко  поцеловав брата Афоню, Игнат перед рассветом вышел на улицу и встретил  наступающее  утро  уже  на берегу Босфора.
Перед  ним  красовался  Стамбул. Величавый купол Айи-Софии четко обозначался на фоне легкого  утреннего  облака.  Курились окрестные  холмы  и  долины  по  берегам  Босфора.
Сильная роса блестела на каждой травинке, на каждой веточке - день  обещал быть  жарким.  Прозрачный  пар  поднимался от воды Босфора, она казалась сейчас бесцветно, будто вылинявшей на  летнем  солнце.
На  пристани  Ихзании Скелези Игнат нанял лодку до Семибашенного замка, того самого, куда  сажают  государственных преступников и где султан держит в заключении послов тех стран, с  которыми Турция вступает в войну.
От пристани до замка - не близко, семь верст. И лодка нужна большая и крепкая, потому что высится Семибашенный замок не над Босфором, а уже  над  берегом Пропонтиды, как зовут греки Мраморное море.
Удивительная стояла тишина! Холодное серебро раннего утра медленно озаряло небосвод над  Стамбулом.  Из  утренней дымки все явственнее вставали над зеленью садов очертания древних стен,  шпили  сотен  минаретов, купола  мечетей.  Все они рдели в пламени разгорающейся зари.
Так  прощался  с  Царьградом  Игнат  под   мерные всплески весел турецкого лодочника. Откуда-то сзади донесся меланхолический крик муэдзина:
  - Аллаху-акбар!
Лодочник  тотчас  же бросил весла, разостлал на носу лодки свой дастархан и совершил  намаз.  Глядя  на  него,  человек  в греческой  одежде, небрежно развалясь на лодочной корме, не без злорадства думал, что теперь призывы муэдзина можно  пропустить мимо ушей. Призывы эти больше его не касаются!
Когда  первый  солнечный  луч  лег  на водную ширь, справа медленно проплыл в синем небе купол Малой Айи-Софии. Еще  через полчаса  миновали  древнюю башню Велизария, окруженную вековыми дубами, платанами и буками.
Эта седая башня помнит еще  времена византийского императора   Юстиниана,  чьим  полководцем  был Велизарий. И вот, наконец, предместье Едикуле с Семибашенным  замком!
Игнат, совершивший лишь вчера переправу из Европы в Азию, нынче вновь выступил из лодки на  европейскую  землю  в Царьграде. Улица  Псаматия  приводит  его к воротам Едикуле в древней зубчатой стене, опоясывающей весь  город. 
В  открытых  воротах навстречу   Игнату  попались  два  янычара.  Голоса  их  гулко прозвучали под каменным сводом привратной башни. Разминувшись с ними, Василий вышел из ворот и, не оглядываясь на второй Рим, размеренно зашагал по знойной дороге.

                Глава 43. Домой.

Оставив за собой царьградские ворота, Игнат, переодетый в греческое платье, сам подивился, что не испытывает особой  боязни  в  столь  опасных  обстоятельствах. Им овладело чувство спокойной  уверенности  в  себе. 
Снова  он  становился хозяином  своей  трудной  судьбы,  а  не  щепкой  в  водовороте событий. Исчезло у  Игната  томящее  сознание  одиночества  на чужбине  -  теперь  ему,  как  бы незримо сопутствовали друзья.
Игнат про себя твердил имена и адреса, сообщенные  ему  на прощание  братом  Афоней.  Первый  адрес  гласил:  портовый поселок Рокос, что на берегу Пропонтиды, дом  старосты.  Напутствуя  беглеца,  брат не велел записывать имена тех, у кого Игнат мог искать приюта и помощи в дороге.
Новые   греческие   друзья   помогли  Игнату выбраться  с  побережья  Мраморного  моря  на   адрианопольскую дорогу.  Горными  тропами  они  проводили  Игната до переправы через речку Эргене и  вывели  в  долину  Марицы. 
Здесь  беглец простился  со  своими спутниками: те переплыли Марицу на челне, чтобы углубиться в Родопские горы, а Игнат,  едва опомнившись  от  пережитых треволнений, остался один на большой дороге,  в  тридцати  верстах  от   города   Адрианополя,   или по-турецки  Эдирне.
Беглец отнюдь не чувствовал себя покинутым: он теперь отлично знал, кого и где разыскивать в древнем граде, второй столице Османской империи.      И даже идти пешком по солнцепеку пришлось  недолго! 
Когда Игнат догнал пару длиннорогих, мохнатых буйволов, впряженных в небольшую  турецкую  арбу,  старик-возница  жестом  пригласил путника  занять  место в повозке рядом с собою.
Не останавливая буйволов, старик подгреб к задку арбы сенца, бросил поверх него кошму верблюжьей шерсти  и  даже  пособил  Игнату  перебраться через  высокую  деревянную  спинку.
Возница оказался чифчией - турецким крестьянином-земледельцем из Чорлы.
- Сидеть лучше, чем  идти,  хотя  хуже,  чем  лежать! - сказал он доброжелательно. - Откуда бредешь, путник? Наверное, грек с Фанара?
Беглец  добросовестно  повторил  все,  что  ему подсказали греки.  Дескать,  он  грек,  по  имени  - Иова,  афонский  монастырский  послушник, торгует крестиками, иконками и ладанками, собирает доброхотные  даяния  с  мирян  в пользу обители.
При этом Игнат указал собеседнику на свою холщовую сумку с некоторым   количеством   богоугодного   товара.   Поп  Варавва предусмотрительно  снабдил  Игната   этой   сумкой   со   всем содержимым,  оставив,  правда,  у  себя  кошелек  с янычарскими пиастрами. Карманы у Игната почти опустели.
Старый турецкий крестьянин покосился на амулеты и  сразу поинтересовался,  не  обладают ли они и лечебными свойствами - жена мучается зубной болью.
- А много ли  у  тебя  всех  жен-то?  -  поинтересовался Игнат.
- Одна.
- Что ж так мало? Скучно тебе небось с одной?
-  Шутишь ты, путник Иова! Разве бывает у бедняка много жен? Это только у богатых,  а  бедный  не  знает,  как  одну-то прокормить. Одеть надо, лечить вот тоже надо. Ребятишек кормить надо.
- Твои-то ребятишки, наверное, уже выросли давно.
- Выросли! Было два сына - обоих русские убили на войне, десять лет назад. Ферма совсем  плохой  стал.  Буйволы  худые, старые, не тянут. Субаши-помещичий приказчик у  нас  -  настоящий  шайтан, хуже   последнего   гяура.  Требует  с  нас,  чифчиев,  харач  - подушный  налог  даже  за  маленьких детей.  Не  сделал  я  ему  подарка,  проклятому субаши, так он солдата привел ко мне на постой. Самим нам  со  старухой  житья нет,  говорит  -  корми  еще и солдата. А чем кормить солдата, если каждый день четыре  часа  нужно  отработать  вотчину. А тут еще старуха заболела.  Ты  дай  мне,  Иова, амулет от зубной боли для нее. Дашь, а?
Игнат  порылся  в  суме, выбрал ладанку с чудотворными мощами, десять пиастров и протянул старику.
- Рахмат, а это поможет? - с надеждой спросил тот.
- Поможет, - уверенно отвечал чудотворец.
- Рахмат, кунак!
Старик  поглубже  спрятал  пиастры и амулет,  и  на  радостях  даже подстегнул  буйволов  ременным бичом. Это не произвело на быков ни  малейшего  впечатления. 
Однообразное  поскрипывание  плохо смазанных  осей  клонило  Игната в сон. А турецкий возница все бормотал рядом о своих  заботах,  о  шайтане-субаши,  о  жадном владельце  тимара - тимарли,  богатом  помещике,  живущем  в Стамбуле.
Десять лет назад  этот  хозяин  тимара  снарядил  для султанской  армии  двадцать  боевых  всадников,  все из сыновей бедняков, самый цвет села. И ни один из двадцати не пришел назад к своей семье,  все  полегли  за  Дунаем,  от  русских  пуль  и штыков.
Когда Игнат проснулся, арба оказалась распряженной на речном  берегу,  буйволы недвижно стояли в воде, хозяин повозки сидел на  камне  и  сосредоточенно,  со  всех  сторон,  натирал чесноком  сухую  корку. 
А  над  собственной головой Игнат увидел нечто вроде  полога,  сооруженного  с  помощью  палки  и тряпья для защиты спящего от солнца.
-  Сладко  ты  спишь, - сказал старик. - Значит, имеешь спокойную совесть и живешь без заботы.  Подкрепись  лепешкой  с чесноком, больше у меня ничего нет.
Игнат  огляделся. В просторной долине раскинулся большой восточный город, напоминающий своими строениями Стамбул. Арба остановилась  у  самого  слияния  двух  рек - Марицы и Тунджи.
Лесистые горы казались очень близкими, солнце уже  клонилось  к их  вершинам.  Там, где оно собиралось сесть, зеленела еще одна красивая  долина  -  ложе  реки  Арды.  Справа,  над   крышами городских  домов,  высились  колокольни  христианских церквей и минареты многих мечетей.
Сразу бросился в глаза огромный  купол мечети,  похожей  на константинопольскую Айю-Софию. Но здешняя, адрианопольская мечеть была еще  сажени  на  три  выше стамбульского  каменного  чуда,  а  минареты  Селимье вонзались прямо в облака.
Расставшись с добрым турецким возницей, Игнат вступил в город. Дома, по большей части деревянные, как  и  в  столице, были  очень  красиво  выкрашены какими-то особенно блестящими и яркими  масляными  красками. 
Дворы  и  улицы  затеняли  старые платаны, тополя, раскидистые буки и вечнозеленые кипарисы.      Миновав  мечеть  Селимье  с  ее  минаретами  и порфировыми колоннами, подпирающими величественный  купол,  Игнат  прошел мимо крытого рынка, построенного из тесаного камня и вмещавшего до сотни лавок под своими сводами.
Город понравился Игнату. Он казался   гостеприимным  благодаря  обилию  кофеен,  домов  для приезжих, общественных колодцев и  красивых  фонтанов.  Наконец близ  набережной  Тунджи  путник  отыскал заранее известную ему церковь Вознесения.
День был субботний. Игнат вошел в скромный храм вместе с прихожанами - греками и болгарами. В левом приделе  церкви  он увидел  картину: крылатый архистратиг летел в луче, прорезавшем тучу, над гибнущими в море  кораблями. 
Греки  говорили Игнату,   что   греческий   живописец   изобразил   под  видом библейского сюжета Чесменский  бой.  Справа  от  картины  стоял канделябр перед темным ликом византийской иконы.
Игнат зажег свечу, купленную при входе, и неторопливо укрепил ее в одном из подсвечников канделябра. Свечка не успела даже оплыть, как   Игната  тихонько  тронули  за  рукав. 
Он размеренно перекрестился не три, а четыре раза.  Тотчас  же  он различил шепот на понятном ему болгарском языке.
-  Выходи  из  церкви  и ступай за мной. Я приведу тебя к нашим.

                Глава 44. Братушки.

Около Игната оказался  мальчик-болгарин  лет  тринадцати. Выждав   несколько   минут,  Игнат  отправился  следом  за мальчиком по стихающим улицам Адрианополя.
Перешли  мост  через Тунджу,  добрались  до  предместья.  Мальчик стукнул в закрытый ставень.  Дверь  небольшого  домика  приоткрылась  и   впустила пришельцев. Из темных сеней Игнат шагнул в горницу, озаренную каганцом, и попятился.
     За столом сидели двое вооруженных турецких солдат! Испуг  был  велик!  В  одно  мгновение  промелькнули в уме Игната события  последних  лет,  недель,  часов.  Поимка означала жестокую, беспощадную казнь.
Но вот один из турецких воинов встает, протягивает беглецу руку и говорит на болгарском языке:
- Здравствую, Большой Иван! Не бойся нас - мы болгарские юнаки.  После того, как ты был у монаха Афонии в Стамбуле, мы слышали про твой побег и думали, как тебе помочь. Одежда наша - чужая, мы в нее лишь для отвода глаз вырядились: недавно наши парни  в горах   изловили  на  дороге  и  взяли  в  плен  двух  турецких стражников с шипкинского кордона. Сардар-офицер отпустил их  на неделю  в  Харманли, это шестьдесят верст отсюда, по ту сторону Марицы. Мы взяли у них коней, оружие и бумагу, но срок отпуска, указанный в бумаге, кончается сегодня. Мы ждали только  тебя  и за  ночь  должны  быть  в  Харманли. Поверх своей одежды надень турецкий халат, а голову  повяжи  чалмой.  Если  нас  задержат, скажем,  что  ты  -  мой  брат и тоже едешь с нами на перевал, чтобы служить на кордоне вместе со мною. Теперь садись ужинать, Большой Иван!
Через час хозяин дома привел во двор еще  одну  оседланную лошадь,  и  три  всадника,  не мешкая, покинули адрианопольское предместье. При луне проскакали верст тридцать  по  тракту.  Слева  от дороги, навстречу всадникам, катила свои волны красивая Марица.
Перед  арочным  каменным мостом всадников остановили караульные турецкие солдаты. Начальник  караула  долго  разбирал   фирман   шипкинского кордона,    выданный   двум   солдатам-отпускникам.   Даже   не поинтересовавшись, почему солдат стало три и один из них одет в простой халат, начальник велел пропустить конников на мост.
На восходе солнца всадники были  в  Харманли,  а Игнат, непривычный  к  долгой верховой езде, с трудом передвигал ноги, ведя свою лошадь под чей-то гостеприимный навес.
Однако отдых в Харманли был краток. День выдался  нежаркий,  да  и  от  Марицы веяло прохладой. Уже через три часа спутники разбудили Игната.
Коней поили под мостом, в быстрой Харманлийке. Пока охолонувшие на  стоянке  лошади,  отфыркиваясь  и вздрагивая, пили холодную прозрачную воду, Игнат глаз не мог отвести от игры форелей на быстрине.      Потом все три всадника резво вымахнули на откос, и  скачка продолжалась.
Игнат   не   успевал  восхищаться  красотами  древней болгарской земли, так быстро одна живописная картина  сменялась другой.  Вот  дорога  снова  перешагнула  через  Марицу,  чтобы, наконец, расстаться с ее цветущей долиной.
Постепенно  становясь круче, дорога углублялась в отроги Балканских гор. Запомнилась Игнату   короткая   остановка   в   деревне, где привал устроили  на  краю  тенистого  старинного кладбища, очень большого и красивого.
Уже  в  наступающей  темноте,  чуть  не  падая  с седла от утомления, Игнат  увидел  большой  поселок,  красивые  темные деревья и журчащий фонтан с каменным бассейном.
-  Эски-Саара,  по-нашему  - Стара-Загора! - услышал он слова спутников. - Здесь будем ночевать.
Утром, на рассвете, когда стали седлать коней,  Игнат чуть  не  ахнул  от  изумления, оглядевшись кругом. Прямо перед ним, заслоняя с севера весь горизонт, взметнулась к тучам громада Балканского хребта, похожая на исполинскую  гриву каменного  дракона. 
Оттененные  полосками  лесных  зарослей  и кустарников каменистые склоны поражали яркостью своих утренних красок:  в лучах зари скалы   казались   фиолетовыми, огненно-рыжими,  голубыми,   серыми.
Облака   над   горами, казалось,  еще  сохранили  очертания  тех  извилистых  ущелий и долин, откуда утренний туман поднялся в небо. А тут, у подножия этих  гор,  торопливо  седлали  турецких коней болгарские юнаки, спутники российского странника.
-  Теперь до Казанлыка, - сказали они Игнату.- Дальше тропами пойдем; в пещере, у наших юнаков,  отдохнешь,  и выведем  тебя по ту сторону гор. Там леса большие, почти до самого Дуная тянутся. По Дунаю  твои  собратья  живут,  русские рыбаки,  некрасовцы-липоване и руснаки. Они помогут тебе на тот берег перебраться. А вон,  видишь,  на  востоке,  где  солнышко встало, там есть город Сливен - туда крымский хан переселился, которого вы из Бахчисарая попросили.
Тридцать  верст  до  Казанлыка лошади одолели к полудню - дорога шла в гору. Село Казанлык лежит в Долине  роз  у  самого подножья  Старой Планины, как болгары называют Балканские горы.
В село  путники  не  вошли  -  там  в  нескольких  домах  были расквартированы  стражники  турецкого кордона и на дороге часто останавливали прохожих. Оставили коней на хуторе перед селом  и тайными  горными  тропами  углубились  в  самое  сердце Старой Планины.
Удивительны и памятны были  дни,  проведенный  Игнатом  в партизанской пещере на лесистом северном склоне хребта.  Тишина  кругом,  только глухо шумит горный ручей в ущелье.
Большая  пещера,  образовавшаяся  среди  могучих  глыб  древних выветренных   пород,  слабо  освещена  жировым  светильником  и тлеющими углями костра.
Вход сюда тесный и низкий, незаметный в тени темных елок, а в самой пещере просторно  и  свежо.  Сквозь расселины  уходит дымок от сухих дров и притекает свежий горный воздух.
Дно пещеры устлано хвойными ветками, поверх них  набросаны домотканые   ковры.   На  красных  углях  костра  поджаривается свежина. Человек  двадцать  болгарских  гайдуков  лежат  вокруг костра  в  ожидании трапезы.
Пламя озаряет смуглые лица, черные усы, барашковый шапки, пистолетные рукоятки, сабельные  клинки. Кто  бруском  натачивает лезвие кинжала, кто разбирает ружейный замок.
Несколько дней прожил Игнат у болгар-гайдуков, хаживал с ними на охоту,  хозяйствовать  помогал,  песни  слушал  и  свои собственные  приключения рассказывал.
Когда разведчики доложили своему предводителю, что путь в  горах  свободен  и  безопасен, предводитель  юнаков  велел Игнату вновь наголо обрить голову, обрядиться в турецкую одежду и запомнить свое новое имя. 
Потом теми самыми троянскими горами, что воспеты во всех песнях,   дружинники   проводили  путника  в  городок Тырново,  обойдя  тропами  все  опасные  перевалы  и   турецкие заставы.
Долиной  реки Янтры беглец спустился с гор и после долгого пешего  марша  увидел  перед  собою  огромный  водный  простор, спокойный и голубой, как разостланная на земле шелковая ткань. Российский  странник  вышел  на берег Дуная.
На счастье Игната, опознали его не  турки,  а бывшие    россияне,   из   прежних   казаков-некрасовцев, или булавинцев, кои живут по правому  берегу  Дуная,  невдалеке  от впадения  в  Черное  море,  своими  домами, а число их великое.
Султан турецкий берет  с  них  десятину  рыбой. Оказалось,  что  эти  некрасовцы нередко посещали Стамбул, доставляя туда морским путем вяленую рыбу, мед, зерно и кожи на базар.
Там, на российском Гостином дворе, они приметили Игната и теперь опознали  его  в  турецком  обличии.  Однако  ни  один некрасовец  не  выдал русского странника турецким властям, хотя Игнат признался бывшим россиянам, что бежал  из  Стамбула  с превеликими опасностями.
Рыбаки  гостеприимно  встретили  беглеца,  укрыли  в селе, обещали  помочь  переправиться  через  Дунай,  но   уговаривали Игната  отказался  от  дальнейшего  пути, поселиться здесь, на приволье, и оставить мысли о России, чтобы не нажить  там  себе новых бед и тягот.
Вечерами,   сидя  у  казачьего  камелька,  слушал  Игнат рассказы этих людей. Деды и отцы их ушли в Турцию под предводительством атамана Игнатия Некрасы после подавления булавинского восстания донских казаков.
Были они раскольниками-поповцами и поселились на Дунае отдельными  деревнями.  Села  эти  быстро  пополнялись   новыми жителями:  с  Украины, а также из Великороссии, бежали сюда все новые и новые крестьяне-раскольники, спасавшиеся от религиозных гонений и свирепой солдатской рекрутчины.
Но бежали сюда не одни раскольники. Ниже по течению  Дуная поселились  в  этих  же  краях  запорожские казаки, недовольные роспуском Новой Сечи. Молдаване и валахи  называли  некрасовцев липованцами, а запорожцев руснаками.
Между   обеими   группами  переселенцев  вспыхнула  лютая, непримиримая вражда, доходившая до жестокого кровопролития,  об этом с горечью рассказывали Игнату старики некрасовцы.
Игнат  пытался  убедить  приютивших  его  некрасовцев воротиться на родину: дескать, всемилостивейшая государыня всем прощает старые вины и в Херсоне дает на поселение дом,  лошадь, корову,  овцу  и  несколько  денег.
А старики деды, которые еще малыми детьми пришли сюда в 1709 году, только печально головами качали, слушая Игнатовы уговоры.
- Нет, - говорили они, вздыхая, - хоть и тянет в родные края, да не забыты нами старые  обиды,  неохота  шею  совать  в крепостное ярмо, а спину под плеть подставлять.
Один  из  этих  дедов,  девяностолетний старец Сидор, еще помнил страшный для казачества 1708  год.  В  тот  год  воевода Долгорукий   расправился   с  непокорными  казаками-булавинцами станицы  Решетовой,  так  расправился,  что  до  старости   лет сохранил  дедушка Сидор в памяти ряды виселиц, пламя пожаров и грохот ружейных залпов: это солдаты расстреливали пленных.
- И ты, когда  пойдешь,  добра  не  найдешь!  -  говорил старик  Игнату. - Оставайся с нами, женим тебя, хозяйство завести поможем, без царицыных милостей.
- Спасибо на  добром  слове,  дедушка!  Только  лучше  уж пособите  мне  через Дунай перешагнуть. На родной стороне и бог помилует, а на чужой-то и собака тоскует. Три сыночка в  Рязани  остались,  и  живы ли - не ведаю. Решил домой, не обессудьте. Есть ли у вас здесь досмотр турецкий на берегу? Или нет на переправу запрета?
- Бывает, осматривают. Да велик батюшка  Дунай  Иванович, не  больно-то и надобно туркам за каждой лодкой смотреть. Ежели стоишь на своем - собирайся  друже завтра  в  дорожку:  поутру  наши рыбаки пойдут, на тот берег. С ними и переплывешь.

                Глава 45. Клад.

На  другой день переправили рыбаки-некрасовцы своего гостя на левый берег. Без всяких приключений дошел он до города Бухареста, пересчитал здесь  остатки  монет  в  мошне  и решил  поискать клад Афони в Крыму, благо его бумаги были с Игнатом.
Эта шкатулка с крупными алмазами, как и многие другие исторические алмазы, вероятно, был привезены в старину из Индии, а в Европе эти камни, покрытые грубой естественной коркой, огранили.
Голландский дворянин Луи де Беркен, открывший способ огранки, шлифовки и полировки драгоценных камней, в 1475 году огранил эти алмазы, который по величине своей считались первым в Европе.
Многие короли Европы мечтали завоевать всю Европу и верили в магическую силу драгоценных камней. По арабскому поверью из двух воюющих сторон побеждает та, которая владеет более тяжелым алмазом, и короли повелевают добывать их, как можно больше.
В битве с войсками швейцарцев Карл Смелый вступил в поединок с самым храбрым воином противника. На своем боевом скакуне он проскакал вдоль вражеского войска, развернулся на всем скаку и неожиданно для всех встал напротив солнца.
Все так и ахнули от этой элементарной тактической ошибки. Однако во время поединка Карл начал мотать своей головой из стороны в сторону, солнечными зайчиками от бриллиантов ослепил противника, а потом проткнул его шпагой.
Но в дальнейшем его войско было разбито, а сам он, спасаясь бегством, потерял бриллианты из своего шлема и в этот же день был убит. Валявшийся на обледенелом поле бриллианты подобрал один швейцарский солдат. Но он не знал цену драгоценным камням и стал пользоваться бриллиантами, как кремнем: высекал ими огонь для своей курительной трубки.
Вскоре красивые камни отобрал у солдата его командир и продал их, как безделицу, одному католическому священнику за пять гульденов. Тот уже втридорога перепродал бриллианты испанскому негоцианту - за десять гульденов.
Испанец продал драгоценные камни португальскому королю Альфонсу Африканскому, который не один раз закладывал алмазы ростовщикам, а потом продал их за сто тысяч франков французскому маркизу.
Маркиз дружил с королем Франции Генрихом III - последним отпрыском династии Валуа, которому не раз помогал в финансовых затруднениях, закладывая банкирам свои алмазы.
Однажды по повелению короля маркиз отправился в Швейцарию для набора солдат во вспомогательное войско. Генрих III нуждался в деньгах и попросил у маркиза временно уступить ему алмазы, чтобы под их залог достать нужную сумму денег.
Маркиз, находясь в это время в швейцарском городе, послал во Францию алмазы с одним из преданных слуг и напомнил ему, чтобы тот остерегался разбойников.
На это верный слуга отвечал, что если он и погибнет, то алмаз разбойникам не достанется. На дороге в Юрских горах слуга заметил шайку разбойников и, желая скрыть от них алмазы, проглотил их. Грабители обыскали его и, в негодовании на свое обманутое ожидание, убили доброго и верного слугу.
Маркиз тщетно ожидал возвращения слуги и очень беспокоился, что от него нет никаких известий. Когда тревога его достигла предела, он употребил все средства, чтобы отыскать слугу. Наконец маркиз узнал, что слуга убит, а тело его погребено на крестьянском кладбище.
 Маркиз, приехав в указанное место, приказал выкопать тело своего слуги и найти алмазы в его желудке. Радуясь возвращению драгоценных камней, маркиз вместе с тем искренне горевал о невозвратной потере верного и преданного ему слуги.
После смерти Генриха III маркиз по просьбе следующего французского короля несколько раз пытался продать бриллианты, но цена камней была столь высокой, что покупателей на них не находилось. В конце концов, они были похищены.
Эту шкатулку с алмазами, кольцом княгини Елены с бриллиантом более лесного ореха, да свыше пяти тысяч золотых монет и нашел Игнат в кладе Афони и его друзей татар в скалах на берегу Черного моря в Крыму.
А  погода подгоняла. Кончились теплые ночи, позволявшие ночевать хоть  под  открытым небом;  дожди  и  дорожная  грязь  сменились  морозцами;  ветер свистел в облетевших ветвях, и лишь в  погожие  деньки  бабьего лета,  когда  летающая  паутина  садилась  на  лицо,  удавалось путнику  делать  большие  переходы. 

                Глава 46. Горе Украины.

Так  дошел  Игнат до уманских владений графа Потоцкого. Под вечер спросил у встречного украинца, что за село впереди, получил ответ:
- Поместье Листвянка.
Начинало  смеркаться,  моросил  холодный  дождик.  Игнат присматривался к хатам, нет ли где дымка из трубы.  Опыт  давно научил  Игната не искать пристанища у богатых.
Поэтому и здесь постучался он в окошко, затянутое бычьим пузырем вместо стекла. Пожилая крестьянка впустила его в дом, где Игнат поздоровался еще с двумя женщинами, видимо матерью и сестрою хозяйки.      Мать была очень стара, обеим сестрам перевалило  давно  за пятьдесят.
Седые волосы женщины выбились из-под  платка,  глаза  дико сверкали,  она  была страшно и жалка в своих отрепьях, босая, с костлявыми жилистыми руками, напевая старую гайдамацкую песню.
Приплясывая, она все  ковыляла  на глинобитном  полу  и  вдруг, споткнувшись о домотканый половик, упала с жалобным криком. Дочери подхватили старую,  поднесли  к печи,  приподняли  на  высокую  лежанку. 
Кое-как  утихомирив безумную, они  укрыли  ее  ветошью,  и  старуха,  всхлипывая  и кашляя,  уже не порывалась больше вставать. Наконец она и вовсе затихла.
Старшая  дочь,  Фекла,  поправила  фитилек   у   лампадки, добавила в нее гарного масла и собрала ужинать. За едой Игнат спросил тихо:
- Кого она так ждет? За чьего сына меня посчитала?
Сестры  переглянулись,  вздохнули. Младшая вышла проведать скотину. Встала Фекла.
- Потеряла она четырех сыновей своих, вот и горюет.
Голос женщины осекся. Она принялась убирать со стола посуду и ложки, не глядя на своего гостя. Игнат тоже отошел от стола,  перекрестился  на  икону  и поклонился хозяйке. Он  уже  понял,  что  судьба  привела  его  в семью, тяжко потрясенную  огромной,  непоправимой  бедой. 
Из рассказа Мотри он понял, что лет  за  семнадцать  до  его  прихода  в  село  стояли  на Правобережье русские войска.  По  просьбе  польского  короля  и сейма   царица  Екатерина  прислала  войска  в  Польшу,  против фанатиков-конфедератов, захвативших  город  Бар  близ  турецкой границы. 
Поэтому  и  конфедерация  стала  называться  Барской. Участвовали в ней  крупнейшие  польские  феодалы-магнаты  и  их приверженцы.  Они  объявили  войну  сейму  и  королю,  России и диссидентам, то есть инакомыслящим, всем не католикам,  жившим в Польше.
Наиболее рьяно они стали преследовать православных, а православным было все украинской крестьянство в Польше. Конечно,  смысл  этих религиозных преследований заключался не том, чтобы просто заменить  церкви  костелами,  а  попов  - ксендзами. 
Паны-конфедераты  хотели  обратить закабаленных ими крестьян  в  католичество,  чтобы  подчинить  своему  духовному влиянию,  сделать  покорными,  отвлечь  от братской России, где православие было государственной религией.
Украинские крестьяне надеялись на воссоединение с Россией и упорно  отказывались  от католичества.   Конфедераты  стали  карать  сопротивляющихся  с небывалой жестокостью - убийствами, грабежами, пытками, вплоть до сожжения людей заживо.
Эти бесчинства панов и шляхты вызвали взрыв  народного  негодования.   Сотнями   стекались   в   леса крестьяне-беженцы,  жители  сожженых  конфедератами сел, беглые казаки,  украинцы - солдаты  польских   войск   и   милиции, дезертировавшие  от  своих начальников.
Прослышав о готовящемся восстании, прихлынули в Польшу отряды  казаков  из  Запорожской Сечи.  Тем  временем  сейм  и  король обратились к Екатерине за помощью против конфедератов и повстанцев.
Собирал силы восставших бывалый запорожский  казак  Максим Зализняк   в  Мотронинском  лесу.  Отряды  крестьянско-казачьих партизан  получили  название  гайдамаков. 
Переполнилась   чаша народного  гнева!  В троицын день, освятив ножи в Лебединском монастыре, гайдамаки выступили в поход против панов!
И  тут,  после  первых  побед  восставших,  в  дело  тайно вмешались  польские  иезуиты  и  подлили  масла в огонь с целью натравить крестьян на тех, кто  мог  бы  стать  их  союзниками.
Иезуиты  изготовили  фальшивую  царскую  грамоту,  в которой Екатерина будто бы призывала украинский народ истребить на всем Правобережье поляков и евреев.
И когда украинская  крестьянская война - гайдамацкая разгорелась, когда угнетенный народ  ответил  кольями  на  жестокости шляхтичей-конфедератов, подложный манифест  ослепил  обездоленных:  пожар  крестьянской войны  охватил  не  одни панские поместья.
Запылали беззащитные неукрепленные  местечки  и   городки   Правобережной   Украины, полилась   и   невинная  кровь  польских  горожан  и  крестьян, местечковых еврейских жителей, ремесленников, мелких торговцев.
Хитроумная иезуитская провокация - распространение  подложного манифеста  -  отводила  удар  от  виновников  панов  на головы польско-еврейского трудового люда, то есть на тех, кто мог быть заодно с восставшими.
Так иезуиты сеяли рознь между  населением Речи  Посполитой,  старались  породить  у  поляков  ужас  перед Россией и вызвать ненависть к ней. Не  скоро  поняли  люди  эту подлую иезуитскую хитрость, поверили в грамоту от царицы.
     Главный  отряд Зализняка вышел из лесу весной, прошел с боями много городков и деревень. В июне отряд подступил к  Умани.  Город  бы  сильно  укреплен  и  оборонялся  казацкой воинской  частью  -  надворной  милицией,  созданной  воеводой Салезием   Потоцким.   
Обороной   города  руководил  губернатор Младанович. Старшим сотником в этой конной части служил любимец воеводы, красавец и силач Иван Гонта, крестьянский сын из  села Россошки   в   уманском   имении  Потоцких. 
Молодые  шляхтичи, заискивавшие  перед  воеводой,  завидовали  успехам   Гонты   и недоверяли ему, а Салезий, восхищенный удалью Ивана, осыпал его милостями. Когда  гайдамаки Зализняка приблизились к Умани, навстречу им губернатор  выслал  из  города-крепости  отряд  милиции  под командованием  Гонты. 
И  увидел  Иван  Гонта перед собою толпу земляков и единоверцев, босых, вооруженных кольями,  оборванных и  полуголодных.  По  ним  нужно  было  стрелять, их нужно было рубить саблями во имя  защиты  польских  панов  и  шляхты. 
Тут встретился   с   командиром  надворных  казаков  и  сам  Максим Зализняк. Он показал Гонте грамоту и спросил:
- Против кого  идешь,  Иван,  и  кого  защищаешь?  Гляди, казак,  бумагу  -  видишь,  нас  сама царица российская против панов послала? Русские  войска  недалеко,  они  придут  нам  на помощь. Одумайся, Гонта, прежде чем родную кровь прольешь!
И  не  поднял  Гонта  меча против крестьян и гайдамаков, а занес его над головами шляхтичей. Он повернул свой отряд и  сам вместе с Зализняком двинулся против укрепленной Умани.
Три  дня  кипел  непрерывный  бой.  Из  города  били пушки картечью,  ружейные  стволы  слали  пулю  за   пулей   в   ряды наступающих. Но яростный порыв восставших был сильнее смерти, и пали  укрепленные  пригороды  Умани.
Город  остался  без воды. Дравшиеся на бастионах утоляли жажду  не  водой,  а  вином,  и, пьяные,  падали  в  рукопашном бою. Губернатор Младанович после перехода казаков  на  сторону  атакующих  растерялся  и  считал сопротивление   безнадежным. 
Обороной  командовал  талантливый инженер Шафранский, сумевший вооружить мужчин-евреев, беженцев, искавших  спасения  в  городе.  Они  мужественно  сражались   и погибали  с  оружием в руках. Тем временем покинула город и еще одна группа защитников - немецкие  кавалеристы. 
Из  Пруссии прибыли  в  Умань  для  ремонта, то есть для покупки лошадей, немецкие офицеры и солдаты.  Расквартированные  в  городе,  они отказались  защищать  жителей и тайком улизнули сквозь пролом в стене, не обращая внимания на  просьбы  губернатора  поддержать оборону города.
На  третьи  сутки  осады  окончились  у  горожан  пушечные заряды. И атакующие ворвались в город, вместивший всех беженцев с огромной территории Волыни и Подолии, началась  расправа. К победителям   со   всех  сторон  продолжали  стекаться крестьяне-повстанцы.
Теперь и  Гонта  показывал  им  “папир  от царыци”. Максим Зализняк был провозглашен гетманом. Он надеялся отвоевать у панов всю Правобережную Украину и воссоединить ее с Россией.  Ивана Гонту он назначил полковником уманской казачьей части.
С тревогой наблюдала за событиями на правом берегу  Днепра российская  императрица  Екатерина. Напуганные паны слали к ней гонцов и курьеров. Страшась крестьянской  войны  по  соседству, царица  вняла  мольбам  шляхты  о помощи против гайдамаков: она объявила, что не призывала народ к восстанию, и приказала своим войскам в Польше подавить его.
Генерал Кречетников  отправил  в Умань   полк   донских  казаков  под  командованием  полковника Гурьева. Крестьяне и вожди восстания  были  уверены,  что  полк явился  на  помощь народу против панов, на защиту правого дела.
Вышло иначе: Кречетников и Гурьев заманили вождей гайдамаков  в ловушку   и   схватили  их.  Максима  Зализняка,  как  русского подданного, равно  как  и  других  запорожцев,  судили  русским судом,  били  батогами,  клеймили  и  сослали в Сибирь.
А Ивана Гонту с  товарищами,  всего  около  девятисот  человек,  выдали польским панам. Два года заседали комиссии и суды во главе с региментарием паном   Стемпковским. 
Народное  возмущение  они  залили  морем народной крови. Казнь Гонты по жестокости  превзошла  все,  что знала  история палачества. Он же и с эшафота проклинал народных мучителей и встретил смерть, как  истинный  герой. 

                Глава 47. Дома.

Много  песен сложил  о  нем  украинский  народ,  и долго еще ходила в народе легенда, будто остался у Гонты сын, и должен он прийти в  Белую Церковь и снова собрать народ против панов.
-  И  твой муж, и батька, и братья - все были с ними? - спросил Игнат у Феклы.
- А як же, - отвечала та  с  гордостью. 
На другой  день  Фекла  проводила Игната  в дальнейший  путь. На столе хаты оставил Игнат десять золотых монет. Минуя Умань, Игнат видел следы разрушений, хотя городские бастионы были давно восстановлены. С  некоторыми жителями    города он разговаривал. 
 Опасливо озираясь, рассказывали ему горожане  о  пережитых  треволнениях.  Приметы недавних событий узнавал теперь Игнат на каждом шагу.
В  Белой  Церкви на речке Рось он тоже встретил радушный и дружеский прием. Ему пришлось задержаться там - починить обувь и одежду перед морозами, у добрых людей в баньке попариться,  а за это по хозяйству помочь своим благодетелям.
Прошел  листопад,  зима была уже на пороге. И вот в начале ноября, после долгого  пешего  пути,  увидел  усталый странник  придорожный  шлагбаум  и казенную избу на форпосте границы государства российского.
Комендант  пограничного  форпоста  в   старинном   городке Василькове,  основанном  на  реке Стугне еще князем Владимиром, секунд-майор  Ломов заметил из окошка  своей  крошечной  канцелярии  чужого человека,   одетого  очень  странно. 
Одежда  его  состояла  из удивительной смеси греческих, молдаванских и русских вещей. Вел себя  этот  чудак  тоже  не  обычно:  отбежав   от   дороги   с разъезженными колеями и подмерзшей лужей, он бросился ничком на бурую, посеребренную инеем траву, вытянул руки и прижался лицом к холодной земле, словно обнимая ее.
Ломов  долго  ждал,  пока пришелец поднимется. Но тот не скоро воротился на дорогу; приподнявшись с земли, он минут пять молился,  стоя  на  коленях,   часто   осеняя   себя   крестом. Секунд-майор  приказал  солдату-писарю,  находившемуся в другой комнате:
- Савельич! Ну-ка сходи, приведи ко мне этого  богомольца. И  крестится,  и  поклонами  только, что лба не расшибает, а сам больно на турчина смахивает. Черный, словно голенище, и  башка, видать, недавно брита была. Давай-ка его сюда!
Странник  назвался  второй  гильдии  рязанским  купцом Игнатом Сомовым, а пачпорт  предъявил  на  имя  Ивана Коля,  да  и  не  один пачпорт, а два пашпорта, на языках гишпанском и венецианском.
Все  это  лишь  усилило  подозрение   секунд-майора. Оба паспорта он отобрал, коротко допросил Игната, покачал  головой и велел писарю перебелить протокол, потому что от обилия в нем иностранных слов, наименований стран, городов и морей у секунд-майора в глазах зарябило.
Затем он  распорядился кликнуть двух солдат. Придирчиво осмотрев  их  выправку, треуголки, косицы, мундиры, сапоги и скомандовав “на  караул!”, прочитал  им приказ - доставить задержанного в Киев, в военную канцелярию наместника, генерал-поручика Афанасьева.
Отправив конвой, секунд-майор пошел к себе на  квартиру  в городок, велел подать обед, доставленный из трактира. Однако  через  два  дня,  когда   конвоиры   вернулись в Васильков,  секунд-майор  понял  из  их  устного  доклада,  что правитель  киевского  наместничества   генерал-поручик   Афанасьев отнесся   к  Сомову  именно  так,  как  предвидел  денщик.
Наместник выслушал Игната с большим  интересом  и  оценил  его возвращение   на   родину,   как   патриотический  поступок.  Он собственноручно подписал ему российский  паспорт  и  на  дорогу пять  рублей  золотом  пожаловал. 
Оба же заграничных паспорта, отобранных у купца, и протокол допроса, снятого  секунд-майором Ломовым  на  Васильковском  форпосте,  генерал Афанасьев велел отправить почтой правителю рязанского наместничества.
Васильковский комендант выслушал конвойных  во  дворе.  Во время доклада он сосредоточенно жевал сухую травинку.
- Стало быть, его превосходительство отпустил рязанца домой?
-  Так  точно,  ваше благородие, и чертеж маршруту выдать приказал ему. Напоследок сказывал  нам  рязанец-купец,  что домой пойдет через Нежин и Глухов - до Орла, а там - до Москвы. А уж от матушки, от  белокаменной,  до  Рязани, оттуда ему недалече.
-  Гм,  -  сказал комендант. - Сколько ж ему туда пешим добираться от нас?
- Шагать он горазд, за ним не угонишься, ваше благородие, да одна беда; денег у него маловато. Где заработает,  а  где  и попросит. Домой-то без гроша в кармане прийти тоже несподручно. Потому, месяца три ему шагать.
-  Да ну! - задумчиво протянул комендант и вдруг строго посмотрел на одного из солдат. - Вот штык у тебя,  Пиня, ржавый  и кокарда давно не чищена. Непорядок. Так, говорите, дойдет рязанец за три месяца домой?
- Беспременно дойдет, ваше благородие! -  в  один  голос отвечали оба служивых.

                Глава 48. Долги наши тяжкие.

Воротясь домой, Игнат застал в разворованной горнице почти всех своих кредиторов. Алена так и ахнула от долгожданной радости, будто самого Господа Бога узрела. Поняла - закончились напасти.
Самый  богатый и наглый из кредиторов купец мукомол Алексей Сытин, по хозяйски лениво прохаживался по кухне заткнув пампушки рук за кушак на округлом животище,  присматривался  к доброте рубленых стен Игнатовой избы.
Рыботорговец Фока, тщедушный, бельмоватый на оба глаза, рябой и вечно пьяный мужичонка, муж суседки Ульяны Уздеевой, притулился  на  лавке, умильно рассматривая молитвенную картинку о муках грешников на том свете. 
Картинка его растрогала до слез, а вот воротившийся с того  света  прощелыга Игнат и  его нищие  отпрыски,  напротив,  раздражали  и  на  грех  наводили.
Отсутствовала  только  достопочтенная  купчиха   Прасолова,   занятая похоронами  усопшего драгоценного супруга. Дородный Сытин, расхаживая по горнице, прикидывал, что домик стоит не меньше,  как  две  сотни рублей,  а по своей нужде Игнат отдаст его сейчас за полцены, коли он,  Сытин,  не  проворонит.
Самая  ранняя  по  сроку закладная  -  у  него.  Стало  быть,  с ним с первым и расчет вести. Как-никак соседнее владение, можно сад  свой  расширить,  да  и домик,  коли  починить да покрасить, славный - вон, даже Оку видать из окошка. Коли сына женить - можно будет этот домик  в приданое  выделить, для начала - под боком родительским парень будет.
Hа пиру в доме Игната было шумно и весело. Вокруг Игната собралось много народа - послушать рассказы о дальних краях.  Все это были молодые парни да девушки, а старики охали, пуская скупую слезу. 
Старые товарищи Игната оказались уже  бородатыми мужами, обзавелись семьями, они предпочли занять  места  рядом  с  хозяином пира. Сытин глыбой сидел на другом конце горницы, о чем-то шептался с богачами, у которых брал Игнат в долг. 
Игнат с удовольствием  рассказывал,  заглядывая  в блестящие глаза слушателей, но в душе почему-то остался горький осадок от того, что прежние друзья почти равнодушно встретили его.  Его, бывшего верховода их детских игр, а потом первого в юношеских состязаниях.
Ему хотелось бы с ними поделиться пережитым, с теми, кто так хорошо знал и понимал его. Вместо этого они отнеслись к нему, как к  чужому.  Он и правда стал для них чужим. У них была другая жизнь, с другими радостями и заботами.
Парни и девушки, рассевшиеся вокруг него,  потеснились,  и  Игнат увидел невысокую смуглую и темноволосую девушку.  Она  показалась  ему очень странной.  Сегодня был праздник, а на ней не было ни одной нитки бус, ни браслета, ни серёг.
Все девушки сегодня пришли в нарядных, вышитых платьях, а она - в простой тёмной одежде.  Всё бы ничего, но это была мужская одежда. Hа ней была льняная рубаха, кожаные штаны  и  сапожки.
Игнат продолжал рассказ, но не упускал девушку из виду, а про себя подумал:
- Бедна видно очень. Ну, да это ничего!
Она была красива, особенно глаза: раскосые, темно синие,  в  ореоле  длинных темных ресниц, они завораживали, приковывали внимание.      Скоро Игнат заметил, что эта  девушка  слушает  его  внимательнее всех, старается не пропустить ничего, ловит каждое слово, но не сводит  влюбленных глаз с его старшего сына.
Он не переставал думать, кто она. Уж больно отличается от всех собравшихся. Игнат закончил рассказ, над его  ухом  принялся  тараторить  купец Сытин, пытаясь доказать, что и он  знает  не  меньше,  чем Игнат. Игнат не слушал его. Он наблюдал за смуглянкой.
Вот одна из нарядных девушек сказала ей что-то на ухо, та кивнула, соглашаясь, встала и направилась к выходу.
- А! Всё ясно, - подумал Игнат. - Домой засобиралась.
- Это моя рабыня? - громогласно, гордо и нагло обратился Сытин к  смуглянке.
Та почему-то закрыла рот рукой, посмотрела на сына Игната округлившимися заплаканными глазами и оглянулась на Сытина.  Игнат тоже посмотрел на  темноволосую  девушку.
Она стояла, застыв посреди горницы. Игнат вдруг обнаружил, что все молчат. За дальним концом стола стоял гордый и самодовольный, пузатый Сытин. Смуглянка, опустив глаза, молча плакала. Тяжелой поступью Игнат подошел к Сытину и твердо произнёс, властно разделяя слова:
- В моём доме нет рабов, тварь. 
Сытин замолчал от такой наглости, вылупил глаза, открыл рот. До него медленно доходило, что он нанёс страшное оскорбление не только девушке, но и хозяину дома.
- Прости, Игнат, - еле выдавил Сытин.
У него от страха пересохло в горле.
- Проси прощения у неё. А я тебя не прощаю. Да и не купец ты боле, я скупил все твои векселя по всей губернии, теперь ты нищий. Да и ты Фока тож.
И потряс пудовым кулачищем, в котором зажаты были все векселя местных толстосумов, а затем, обращаясь к сыну, сказал:
- Женись на ней, сын, добрая будет тебе жена. А вы, пиявки кровавые, прощевайте, съезжаю я от вас, навовсе. Вступил я в русско-американскую компанию по освоению Чукотки и Аляски. Так-то вот, господа, живоглоты.