Ты кто? - спросил он, оглядев полупустой зал ресторана Дома литераторов.
- Конь в пальто, привычно ответил я незнакомому нетрезвому человеку, бесцеремонно усевшемуся за столик и налившего водку из моего графина. Таких «стололазов» любом ведомственном кабаке – не сосчитать.
- Да, пальто свое, скорее всего - дубленку ты в гардеробе оставил, а вот, судя по пиджаку, вижу, не бедствуешь.
- А ты что, бедствуешь, поэтому хамишь?
- Да нет… Просто видел тебя на поминках в соседнем зале, вот и захотел узнать - каким ты боком к покойному?
- Тем самым, что остался голым, как разрез.
- А… Ну, и что, сильно болит?
- Сильно. А тебе-то что?
- Да тоже болит... Выпивали, знал его.
- Ну, тогда давай за Сашку...
- Давай, не чокаясь...
- Ты там, я слышал, говорил, что нам всем вот таким живым и благополучным должно 6ыть стыдно, что у нас есть все, более-менее нужное для жизни, но мы потеряли необходимое - такого вот человека, лучшего, чем все мы вместе взятые по таланту и умению владеть словом. Даже Довлатова цитировал, говорил, что люди, ладящие со словом, как правило — не в ладах с жизнью.
- Говорил. Ну, и что?
- Да вот, судя по твоему прикиду, по тому, что заказываешь в кабаке, сам ты с жизнью ладишь.
- Живу, по мере возможности, не грешу.
- Но живешь ведь не тем, что не спишь ночами и мучаешь бумагу?
- А с чего это ты так определил?
- Потому что сам пытаюсь жить этим, да не очень получается.
- Пойди тогда, побей стекла в «Мерседесах» на стоянке, может, полегчает.
- Ты вон - на «БМВ» приехал, я видел.
- Ну, приехал. Но я ж его не угнал, а заработал.
- Вот, вот, заработал...
- Да, заработал.
- Но не писаниной. Даже не ври. Это ж невозможно.
- А я и не утверждаю, что возможно. Но воровать - не ворую. Работаю. Делаю то, что дает возможность ездить на комфортной, надежной машине.
- А я вот, все больше на метро, да на трамвае.
- Твой выбор.
- А скажи, только честно - сколько раз ты прогнул позвоночник, чтоб сесть на этот «бумер»?
- По-твоему, на иномарках ездят только кривые?
- А ты считаешь по-другому?
- И в метро с трамваями кособоких хватает. Для того, чтобы что-то иметь, не обязательно беспрерывно гнуться. А демонстративная бедность – не показатель честности.
- А чего ж она показатель?
- Бывает – лени, или скудоумия.
- А ты, судя по всему, считаешь себя - очень умным и талантливым?
- Не мне судить. Это - дело окружающих.
- Окружающие - это наше, насквозь прогнившее общество?
- О-о… Другими словами - народ... Частью которого, кстати, и ты, и я являемся, для которого пишем, к кому обращаемся с написанным. И если ты будешь ходить по редакциям в рубище и вонючих лаптях, вряд ли это будет как-то влиять на то, что в твоих рукописях.
- Сам – то, небось, ваяешь все на ноутбуке, мысли по файлам распределяешь?
- Да, и по инету сбрасываю. Я не пойму, ты что - луддист? Технофобией маешься? Или просто - неудачник?
- Просто, тошно мне. Услышал, вот твои слова схватился, как за соломинку. Ты, хоть, по правде говорил, или просто - словом владеешь?
- А что?
- Да, зацепил…
- Ну, тогда налей. А выпьем, давай за то, чтобы тебя, наконец-то, не только зацепило, но и вытошнило, наконец. И чтобы ты бы умылся потом, постирался, погладился и начал с того, чтобы избавил окружающих, тот самый, столь любимый тобой народ, от необходимости заботиться о тебе.
- Да, ты не волнуйся, за графин найду, чем заплатить.
- Не сомневаюсь. Верю даже, что найдешь, на что купить еще. И что дальше?
- Видно, разговора не получится.
- Такого - нет. И не надейся.
- Ну, извини.
- Не передо мной извиняйся. Пойди в церковь, попробуй с Господом поговорить, если тебя еще что-то цепляет, как ты говоришь.
- Ты это серьезно?
- Вполне.
- А сам-то ходишь?
- Не каждый день, но хожу.
- И что он тебе говорит, этот твой Бог?
- А это касается только его и меня, и никого больше Церковь - не конференц-зал, а Господь не президент. Он только указует на прорехи в совести, прощает их и помогает, несмотря ни на что, оставаться человеком, вне зависимости от того, на чем ты передвигаешься.
- Да про машину я это так... А тебя, вижу, задело.
- Это тебя задело. И это уже неплохо. У тебя, видно, в голове уже давно не сочетается
существительное «машина» и глагол «заработал», работает только связка «машина» - «украл»... Их в Москве уже под три миллиона, из них больше половины — иномарки. Полгорода — воры, полгорода — обворованные. Так, по-твоему?
- Умеешь говорить. Как по писаному.
- Наверное, умею. Потому что - пишу. А перед тем как писать, много думаю. Чтобы время не воровать у тех, кто читает.
- А я ведь тоже пишу...
- Верю. Иначе - как бы ты здесь оказался?
- Да тут много всяких ошивается. Не имеющих отношения.
- А многие из тех, кого великими считаем, вообше, здесь не появляются.
- Сидят себе в Переделкине, или где-то в глубинке и скрипят перышком.
- Да. Астафьев вряд ли здесь свои сюжеты выискивал. Согласен.
Видишь, уже в чем-то сходимся.
- Давай за него.
- Светлая память. Таких больше не будет. Уходят, как мамонты.
- А вот скажи: почему одни - Астафьевы, Шукшины, другие – так, чмо -
бумагомараки. Шнырят везде, тусуются, морды светят в ящике бесконечно,
а литературы-то нету? Алфавит русский один на всех - тридцать три буквы,
как семь нот. Но у них, что ни слово — под кожу, другие затрахали своими
словоиспражнениями так, что - читать охоту отбили.
- Графомания, скорее, не грех, а крест. Ведь никто, садясь за письменный стол, изначально не задумывает написать каку. Вдохновение, как и половое возбуждение, свойственно каждому человеку. Но у одного адреналин выливается в примитивную похоть, у другого - в акт высочайшей любви. Поэтому на свете существует итальянская Верона с Ромео и Джульеттой и московская Тверская с Ленинградкой с ее обитательницами. Тоже реализуется природное влечение. И многое, если не почти все, в этом процессе, очень схоже. Практически - одинаково в физиологическом проявлении. Но как от великого - до смешного один шаг, так и здесь людскую помойку от храма отделяют считанные метры. Вот их то и устанавливает - всяк для себя сам. И если твои голова и сердце не ведают, куда тебя ведут твои ноги, пойди, спроси у Бога. Для того она и существует, дорога, ведущая к храму.
- Да… Прям, как с кафедры вещаешь…
- Не вещаю, говорю. Заметь, простым доступным языком. И не я, извини, к тебе подвалил с беседой, просто отвечаю на твои вопросы. С этим-то надеюсь, ты согласен?
- Да уж, одарил вниманием с барского плеча…
- Знаешь, изжога – это интимный процесс. Так что, давай преодолевай ее, родную, в личном порядке. А меня грузить больше не надо. Ты спросил, я ответил. И сопли здесь по столу с тобой напару размазывать не собираюсь.
- А че ты злой-то такой?
- Не злой – конкретный. Ты вот, взрослый здоровый мужик с ногами и руками сидишь тут передо мной раненого жизнью изображаешь. Слово – пахать, надеюсь, входит в твой словарный запас? Так вот, сядь и на досуге, подумай над его семантикой. Это все, что могу тебе посоветовать на прощанье.
- А мы что, прощаемся?
- Да, водка, видишь, кончилась.
- Ты думаешь – я из-за нее тут с тобой?
- В конечном итоге – наверное, да. Не налегал бы на стакан, сидел бы, может быть, что-то приличное писал сейчас, а не занимался стололазанием по кабакам.
- Как ты сказал? Стололазанием? Слушай! Классно-то как! Одна буква и жизнь-матрешка кверху жопой! Все – наоборот! А я ведь долго мучился, искал определение всему этому… Масла в башке не хватало. А ты, вот – одним словом, одной буквой, можно сказать… Спасибо тебе. Нет, я безо всяких там… Действительно, спасибо. За столами надо пахать, а не лазать по ним. Это - точно…
- Ну, вот и здорово.
- Слушай, давай я еще закажу, у меня есть.
- Верю. Еще раз скажешь, как в той притче – перестану. Не в этом дело. У меня – встречное предложение. Вот тебе мой телефон и давай через год встретимся здесь снова. Но только, если сможешь заказать из гонорара за свою новую вещь. Договорились? А так – даже не звони. Не люблю гонять порожняк, не хочу ходить по кругу. Времени жалко. Чай – не мальчики уже. Спешить надо.
- Ну, давай, пока…
- Счастливо.
- Так значит, через год?
- Как договорились.
Он не позвонил. Ни через год, ни потом.
Как мне сказал мой приятель-журналист, знавший моего знакомца, он умер в тот же год прямо за письменным столом. От инфаркта. В коммуналке, которая ему досталась после развода. Соседи позвонили в милицию на пятый день, учуяв запах. На каретке старой машинки нашли рассказ с таким же названием.
В тот момент я почувствовал себя убийцей…
Звали его Виктор Осинцев, от роду ему было 53 года. Никого из родных и друзей на похоронах не было. Кремировали за казенный счет. Урна с прахом хранилась, как невостребованная.
В один из промозглых вечеров поздней осени, увидев указатель, я свернул с кольцевой и доехал до ворот кладбища, за которыми сквозь сетку дождя темнело здание ритуального зала, чуть дальше – труба крематория. Никого, кроме охранника я не нашел. Попытался что-то узнать о хранилище урн с прахом, можно ли найти, если знаешь фамилию, чтоб похоронить?
Никого сейчас нет, а срок хранения, - сказал охранник, - ограничен.
Дождь усилился, мы, даже не докурив, разошлись. Он – к сторожке, я – к машине.
Она почему-то долго не заводилась, будто не хотела, чтобы я уезжал…