(Анекдотические зарисовки)
При словах «космос» или «космонавт» прапорщик Омельченко иногда невольно вздрагивал. А вот почему, необходимо пояснить.
И пояснение это не то чтобы уместно, а прямо-таки напрашивается, как добрая чарка к куску сала с луком в тяжелых полевых условиях.
Лет семь тому назад прапорщик Петр Омельченко, а было это в Монголии, крепко закладывал, что называется, «за воротник».
До случая, о котором идет речь, прапорщика еще уважительно величали «Петро Григорьевич».
В Монголии закладывали все - на то она и Монголия! Курица - не птица, Монголия - не заграница. Крылатую эту поговорку знали, пожалуй, все военные люди. Гарнизонная гауптвахта находилась за добрую сотню километров, при штабе армии.
Поэтому тех, кто напивался до такой степени, что уже не мог сходить за спиртом, просто отводили домой к женам. Домашний арест -до «разбора полетов».
И вот однажды 12 апреля часть отмечала День космонавтики и День ПВО. После торжественного построения и вручения грамот все очень крепко напились в своих подразделениях.
При тостах не забывали войска ПВО и Юру Гагарина, потом бывшего командира (ведь бывший-то - всегда лучше настоящего!), потом хохмили, потом чудили, потом по неистребимой русской традиции «уважали» друг - друга, пока в Омельченко не вцепился Михалыч - усатый старшина ремонтной роты, которому в состоянии подпития показалось, что Петро его оскорбил.
Омельченко в это время пьяно наставлял чему-то молодого прапорщика, только прибывшего из учебки, приговаривая: "Сынок ты ещё, пацан".
«Щенок ты ещё», - послышалось оппоненту Петра. Более того, стареющий грузный прапорщик из ремонтной роты спьяну отнес это на свой счет.
– Что? – взревел он, нащупывая хмельным взглядом сказавшего, – сам ты ещё - щенок, салабон долбанный, я т-те подвалю (было конкретизировано, чего именно), да и Ганке твоей - тоже, сучке этой визгливой.
Пока он оглушал прокуренное пространство ядреным армейским сленгом и тряс Омельченко за грудки, поясним, что прапорщик Михалыч, как его величали товарищи, с Петром были соседями по лестничной площадке на последнем этаже девятиэтажки, где они проживали с семьями. Дом был длинный, на 14 подъездов, выстроенный военными строителями и - почему-то - зигзагами. Единственный дом на весь гарнизон, имел он даже своё, вполне уместное, прозвище – «Китайская стена». Слово «Великая», по понятным причинам, скромно опускалось.
Ганна, жена Петра, как водится иногда между добрыми соседями, люто враждовала с женой Михалыча - по всякому поводу. Та всегда отвечала Ганнусе звонкой монетой. Почему они так не любили друг–дружку, никто не помнил.
Если повода долго не было, то это само по себе было уже достаточным поводом к «разборкам».
– Притихли! Явно что-то замышляют эти пацюки! - нарочито гремя посудой, не выдержав отсутствия образа «врага», шумела Ганна.
Сам Петро был нрава кроткого и сентиментального и жены своей боялся как огня. Впрочем, в частых соседских ссорах он всегда предусмотрительно держал ее сторону, особо не вдаваясь в причины. У Омельченко это был выстраданный принцип. Раньше Петро Григорьевич не злоупотреблял спиртным, во многом благодаря Ганнусе. Она на дух не переносила пьяных.
Пить Петро начал от «монгольской тоски», от солидарности с товарищами, от злости на жену, беспросветности на службе, где не происходило каких-либо примечательных событий, а разговоры вертелись в основном вокруг предстоящей замены или очередного отпуска.
Кстати, не за горами была уже замена Омельченко. И все чаще командир многообещающе (после очередной попойки Петра), как оракул громко вещал, расхаживая перед строем:
- Ох, как близка твоя замена, прапорщик !
Казалось бы, этому обстоятельству Омельченко надо только радоваться. Но Петро (а за ним и весь строй прапорщиков) с тоской смотрел не на суровое испитое лицо старого полковника. Взирали все на вытянутый указательный палец командира, который точнее гирокомпаса показывал вовсе не на запад, где были большие города и «ридна Украйна», а на северо-восток, где совсем недалеко, в Забайкалье, среди бледных и мшистых сопок на советской земле располагался «Манчестер Юнайтед». Да-да! Этот гарнизон, остряки прозвали по названию поселка - Медвежий Уют («M.U.» !): Богом и Министром обороны забытое место на просторах нашей Родины.
– ЗабВО! Расшифровываю для забывчивых - «забудь вернуться обратно», прапорщик! - говорил полковник, и все понимали, что это относится к каждому, кто находился в строю.
- Я всё "пробил" насчёт тебя в штабе армии. «Манчестер» уже плачет по тебе, Омельченко. А вы чего таращитесь?! В этой команде всем места хватит (даже мне как «тренеру» - грустно подумалось полковнику). Вы ничуть не лучше его! Прапорщик Грушак, выйти из строя! Посмотрите на этого прапорюгу! Он пропитался спиртным! Прикоснись шилом к его носу - вино брызнет на пять метров, хоть стаканы подставляй!
У прапорщика Ивана Грушака от природы был большой красный нос, схожий с огромной спелой клубникой сорта «Супервиктория». Прозвище не заставило себя долго ждать – «Шнобель»! Так сказал Михалыч – как гвоздь вбил. Это когда впервые Грушак перешагнул КПП части, прибыв, кстати, из незабвенного «футбольного клуба».
К слову сказать, прапорщик Грушак крепче шампанского ничего старался не употреблять. Однако не упускал случая, подпоить товарищей. Да так, чтобы у них развязались языки - послушать последние сплетни, выяснить настроения, да и вообще…
- Кто владэит информацией, тот владэит миром! - так на занятиях с прапорщиками любил повторять начальник политотдела подполковник Григорянц, низкорослый армянин с кривыми ногами. Он неуверенно имел в виду, что прапорщики должны постоянно повышать уровень своих знаний. Со знаниями было весьма проблематично, но «уровень» регулярно повышался - по самую ватерлинию…
- Да я, товарищ полковник…, - хотел оправдаться Грушак, но хриплый голос грубо одёрнул, -молчать! Знаю, прапорщик, пьете мало. Зато всем наливаете, а ?! Лучше бы пили, товарищ Шноб... (тут полковник вовремя осекся) …Грушак. Как все нормальные люди… Встать в строй!
Эти характерные разносы служили сигналом для похода прапорщиков в ближайшую каптерку, где все солидарно напивались, гудя встревоженным пчелиным роем.
На этот раз Петро «сломался» рано - после восьмой. Сказывалось вчерашнее и еще позавчерашнее. Их с Михалычем кто-то настойчиво растащил по углам. Потом они долго мирились; незло надавали увесистых подзатыльников икающему молодому прапорщику (пить надо уметь…, твою мать!), тоже с непривычки обалдевшему от выпитого. Опять пили и, уже затемно, побрели в обнимку домой - через большой пролом в заборе. Поминали недобрым словом командиров, Монголию, Китай, проигравших чемпионат мира хоккеистов, вороватых тыловиков из армии и своих же жен. Прокуренную каптерку они, шатаясь, покинули в последнюю очередь. Михалыч в приливе дружеских чувств зачем-то сунул в карманы Омельченко несколько сигнальных ракет… и фляжку со спиртом…
Когда, преодолевая тяжкий дурман, Петро приоткрыл глаза, он долго не мог сообразить, где находится. Но сказались свежий ветерок и прохлада, тонко резавшая со стороны степи. Омельченко лежал на крыше девятиэтажки, на спине, как убитый в бою – широко раскинув руки-ноги. Над головой ярко мерцал Млечный путь. Как живые, перемигиваясь, кололи черноту космоса звезды. Вспомнился почему-то полет Юрия Гагарина, его триумф и всеобщее ликование народа, кортежи длинно сигналящих автомобилей, снегопад листовок. Тошнило и трясло от холода. Ему отказывали память и чувство реальности. Петро с большим трудом сообразил, где находится, но как сюда попал – не мог вспомнить.
Вдруг ему стало очень жаль себя. Захотелось, чтобы все о нем узнали и заговорили, и сожалели о том, как могли не знать они, что рядом с ними находился всегда такой замечательный человек, скромный, но всегда готовый к подвигу ради них людей – прапорщик Петр Омельченко. Захотелось умереть, но как-то по–геройски. И умереть не совсем уж, а так, чтобы видеть: как сожалеют о его гибели, как горько рыдает его Ганнуся, скорбящая и отчаянно красивая в траурном одеянии, как скупо роняет слезу седой командир, горестно свесив голову на грудь.
- Старый козел, алкаш… , - бормотал Омельченко.
Да чтобы - почетный караул, чтобы - три хлестких залпа… Товарищи Петра, потупившие головы перед его красавицей Ганнусей.
Да.., посмотреть бы на все на это со стороны! Ему уже бесконечно стало жаль себя, никчемно пропадающего среди этой степи без почестей и наград.
- Не цените меня, суки…, совсем не знаете, - в носу защипало, из глаз заструились пьяные слезы.
Остро пахло кошачьей мочой и рубероидом. Что-то больно упиралось в бок. Петро сунул руку в карман и с трудом вытащил содержимое. Это были сигнальные ракеты. Потом в руки попала фляжка, он тут же с отвращением хлебнул из нее, закашлялся. Затем повторил. В голове опять помутнело. Омельченко, пошатываясь, встал на четвереньки. Вдруг он поднял голову и закричал:
- А-ах вы, ссу-у- у-ки ! - Омельченко завозился с ракетой, звонко шарахнул выстрел!
- Вот вам!!
Но ракета полетела не вверх, т.к. прапорщик не контролировал себя, а в чье-то окно в изгибе «Китайской стены». Яркий огонь, звучное шипение, рикошет от чьей-то рамы и горизонтальный, с дымящимся следом, полет ракеты над военным городком…
Внизу послышались невнятные голоса, шум. Дом ожил. Задрав головы, бегали люди, выскочившие из подъездов, заголосили женщины.
- В честь Дня космонавтики, - заорал вдруг Петро не своим голосом, - уррр-а !
Он запустил вторую ракету - прямо вниз. К счастью, никому не причинив вреда, ракета врезалась в асфальт у ног выбежавшего в одних трусах командира части и срикошетила в подвал, где сразу что-то начало гореть.
- Кто? Что..? Кто на крыше?! Убрать…! Я тебе покажу «космонавтику» – шумел полковник (он тоже еще не отошел после изрядно выпитого с заместителями), и нелепо топтался в одном шлепанце перед своим подъездом, пытаясь разглядеть происходящее.
- Это - Петруха…, Омельченко, - раздался рядом чей-то пьяный и сонный голос.
Приглядевшись в темноте, узнали Михалыча. Он до этого мирно дремал, лежа на скамейке у командирского подъезда. Головной убор валялся рядом.
- Скотина пьяная ! – верещала какая-то женщина…
- Он сказал, что жить с вами в этом дерьме больше не желает, а все вы – безмозглые ослы, человека ценить не умеете! - громко с места, где лежал, забасил Михалыч. Он был не в силах открыть глаза. – Всех вас бл… - в Манчестер Юнайтед! Кстати, скотина пьяной не бывает! - не забыл он строго ответить в темноту, назидательно подняв вверх указательный палец…
- Пожарную команду вызвать ! Посажу, уволю! Достали эти прапора! Снять мудака с крыши! – орал не своим голосом полковник. В голове у него металась только одна мысль – лишь бы этот придурок остался жив!
Он помнил сценарий последнего военного совета в армии, весь построенный на его командира моральном облике, где ему подробно рассказали, где находится кузькина мать, Манчестер Юнайтед и как туда добраться быстрее, чем за 24 часа. Это произошло после того, как едва не отравились солдаты антифризом в дивизионе у Ерёмина - в аккурат, когда полковник, по заведенному порядку, докладывал командующему утром в понедельник, что в части у него - все в порядке.
Омельченко же нетвердо бегал по крыше с фляжкой в руке, то удаляясь в сторону 14 подъезда, то приближаясь к первому. Об этом можно было догадываться по его удалявшимся и приближавшимся крикам. Иногда по хаотичным траекториям с пугающим близостью свистом летели ракеты.
Кто-то уже поднялся на крышу и начал его ловить. Но, как это получается иногда у пьяных, Омельченко делал такие выкрутасы среди леса торчавших телевизионных антенн и между проволочных растяжек, что поймать его не могли, а спотыкаясь о провода, падали и матерились догонявшие, тоже не вполне трезвые, сослуживцы.
Наконец, у Омельченко рассудок, видимо, окончательно помутился, т.к. он не выпускал из рук фляжку, постоянно отхлебывая содержимое, и, заикаясь от выпитого, жутко закричал:
- Сволочи! Куда от вас деваться?! В космос , что ли …
И тут Петро с истошными «космическими» проклятиями в адрес всех и вся свалился с крыши вниз… А может быть споткнулся и упал. Было темно. Никто не видел, что происходит.
Взвился панический женский крик, послышался изумленный мужской мат, указующие крики командира. Взбаламученный народ бестолково метался перед домом; Михалыч, лежа на скамейке, орал, чтобы вызвали санитарную машину. Его жена в сутолоке не могла понять, откуда он подает голос.
Тут, громко сигналя, во двор ворвалась пожарная машина и, завизжав тормозами, резко затормозила прямо возле командира. Расчет, состоявший из солдат казахской и узбекской национальностей, слаженно начал разматывать шланги. Вдруг ударила тугая струя воды и угодила прямо в командира, сорвав с него цветастые семейные трусы…. Из подвала вырвалось пламя, повалил густой дым. Истошно завыли опаленные дворовые коты, доселе безмятежно занимавшиеся продолжением монголо-кошачьего рода.
- И-ди-о-ты…, мать вашу, чурки! Тушить, пожар тушить! Где Шнобель?! (прапорщик Грушак был приказом назначен начальником нештатной пожарной команды), - буйствовал полковник, безуспешно натягивая на себя мокрые трусы,- где Шнобель?
- Ищет труп, - негромко, но убедительно сказал подоспевший из соседнего подъезда начальник штаба.
Подполковник педантично был одет по полной форме, с противогазом, полевой сумкой и тревожным чемоданом в руках. Тяжелый взгляд человека, близкого к тихому безумству, невольно вызывал оторопь.
После выпивки ему снился очень беспокойный сон, как китайцы развязали войну, они почему-то величаво катились по степи подобно цунами и почему-то вперемешку с гигантской саранчой, а в штабе вдруг не оказалось ни окон, ни дверей – бетонный монолит. Войти и вынести Знамя, секретную часть - было никак невозможно!
Иван Фомич (так звали НШ) сдавленно вскрикнул и проснулся в холодном поту от страшного треска ракеты, врезавшейся в раму. Подумал:
- Началось!
Остро захотелось окопаться, даже померещился запах выкапываемой земли. Схватить бы в руки автомат, нет автоматом не обойтись… Но, взяв себя в руки, Иван Фомич сноровисто собрался, судорожно поцеловал ничего не понимающую жену и упавшим голосом сказал:
- Наверное, китайцы, мать; собирай детей, бери только все необходимое! - и побежал к выходу.
В лестничном пролете он неожиданно столкнулся с начальником политотдела, который в спортивном трико совершенно спокойно курил, пуская кольца дыма, и с восточной грустью смотрел в распахнутое окно на суету бренного мира. Он, щурясь от дымка сигареты, неторопливо ввел подполковника в детали происходящего, задумчиво глядя на чемодан в руках товарища.
Армянин всегда был в курсе всего, что творилось в недрах части. НШ несколько успокоился, вытер шапкой пот со лба. Он знал теперь, что и как организовать. Посыпались распоряжения; Михалыча грубо спихнули со скамейки и установили здесь же телефон, уже начали разворачивать радиостанцию. Началось прочесывание двора и поиски трупа прапорщика. Все нервно курили и очень надеялись, что Омельченко остался жив. Он никогда и никому не сделал ничего худого. Вот только жена его Ганна была отменной язвой – это знали все! Над двором туманом стелился дым из подвала, почему-то пахло копченой рыбой.
- Да лучше б эта ведьма сама свалилась с крыши, переломала все кости и откусила свой поганый язык! - орала на весь двор жена Михалыча, бегая в одном халате, который плохо застегивался на ее плотной фигуре.
-Товарищ полковник! Разрешите доложить - нашли, нашли! – вдруг подбежал запыхавшийся посыльный - молодой солдат.
- Где он? – Полковник похолодел от дурного предчувствия, поправляя шинель, кем-то заботливо наброшенную на его голые плечи. Шинель была явно не его размера, об этом свидетельствовал торчавший наружу круглый волосатый живот.
- Спит, товарищ полковник !
- ?!
- Ты что несешь, сынок? Не пьян, случайно? – полковник боком подался было навстречу солдату, но вспомнил о своем одном шлепанце, да и у самого дыхание не вполне свежее.
- Так точно, товарищ полковник! Пьян! Виноват, не я пьян, а товарищ прапорщик Омельченко!
?!
- Да вы что, мать вашу,издеваетесь?! - командир непроизвольно озирался в поисках второго шлепанца…
Подошли НШ с начпо (начальником политотдела бригады – авт.), своей формой одежды являя полный диссонанс. Начпо подал командиру шлепанец, который он нашел на лестнице:
-Товарищ полковник, тут вот в чем дело. Оказиваэтся, Омельченко - ну вэзет же пьяным! - бросился с криши…
- Ну?!!
- Но не упал на зэмлю…
- В космос ! Улетел что-ли, мать вашу ?! – съязвил командир, - вы что, совсем разучились докладывать после этого гребанного Дня космонавтики?! – ворочайте же, наконец, языком! – взорвался он.
Инициативный посыльный, не выдержал нервной паузы в докладе старших и встрял, нарушая субординацию:
- …. А прямо на свой балкон, товарищ полковник ! Поэтому долго найти не могли. Жена обнаружила…вместе с прапорщиком Шнобелем, товарищ полковник.
- Не Шнобелем, а Грушаком, солдат!
- Так точно!
- Как на свой балкон ?!
Всезнающий начпо с акцентом завершил доклад, заслонив собой, как в бою, солдата:
- Да вот так ! Он жэ живет на дэвятом этажэ! Открытый балкон, там еще сохло белье и висэла сушеная тарашка…Рухнул прямехонько туда, порвал вэревки, белье - свэрху… Вэроятность, я вам скажу, товарищ полковник…! -14 подъездов, бэгал по всэй крышэ…
- И что?!
- Там сразу и заснул, космонавт, - сказал подполковник Григорянц.
-И сейчас … спит?
-Спит, спит, товарищ полковник. Живой. Только вродэ что-то сломал: то ли ногу, то ли свой велосипед; или шею свихнул…
Командир перевел дух.
– Так! Сворачивайте тут все, мать вашу!
- Ашот Рубенович, - обратился он к начпо, - завтра суббота, ПХД (парково-хозяйственный день-авт.). Ты там распорядись насчет досуга личного состава и все прочее…А сейчас - все ко мне домой. Объяснять будете! Надо стресс снять. – Иван Фомич! Да рассупонься, ты, в конце-то концов!- в сердцах бросил начальнику штаба командир, - на войну собрался!
Можно долго живописать происходившие события. И как командир у себя на кухне в этот вечер производил «разбор полетов» и снимал стресс с заместителями; как долго сокрушался возвратившийся из отпуска молодой, но оборотистый заместитель командира по тылу майор Толстиков над пепелищем. Оказывается, в подвале сгорели сотни метров его знаменитых рыбацких сетей (сети эти ему презентовала монгольская рыбоохрана в обмен на свиную тушенку из дивизиона майора Еремина; тушенку списали на опившихся антифризом бойцов). Как жена тащила пьянущего, плохо соображающего Михалыча домой - на девятый этаж, сопровождая процесс ощутимыми тумаками. Сам же Михалыч, спотыкаясь обо все ступени подряд, пытался ощупывать то жену, то свои карманы, стараясь сообразить – куда запропастилась злосчастная фляжка. Стоило бы увидеть и совсем уже нестандартную ситуацию: как непьющая Ганнуся напилась в этот вечер со Шнобелем на кухне у последнего (она, всхлипывая, в десятый раз взволнованно пересказывала его жене, как нашли живого, но мертвецки пьяного Омельченко).
Потом втроем пели песни. Получалось завораживающе красиво: - парней так много хо-ло-о - стых, а я люблю жена-та-го!
У Шнобеля был прекрасный баритон, а жена его имела успех в самодеятельности части и тоже была довольно голосистой женщиной. Дружное трио разносилось окрест в распахнутое окно. Очень популярные в отдаленных гарнизонах две-три песни они пели до тех пор, пока Ганнуся, залпом хлопнув рюмку сладкого портвейна, не обратилась вдруг к Шнобелю со словами:
- Ванюша, Ванечка! Какой же ты гарный мужик! Не пьешь, не куришь, не то, что мой алконавт – космонавт! Возьми меня, Ванечка, замуж, да брось ты свою лахудру, - не смущаясь присутствия его опешившей от такой наглости жены, запричитала Ганна. Посмотри ж ты на меня, разуй свои глаза! Один только у тебя недостаток, Ванюша – твой бисов нос! То ж хобот, нет…, гарбузище! И как только тебя терпит твоя жинка с таким шнобелем? Ванюшка, ты не обижайся, наливай, слоник ты мой!
Можно только отдаленно представить себе последовавший далее скандал: разлившийся как кровь по столу портвейн, остывшая лапша с тушенкой - на голове у Ганнуси, она сама, прорывающаяся к выходу и больно наступившая босой ногой на упавший кактус, перевернутый на спину вместе со стулом Грушак с картофелиной, застрявшей во рту…
Да, друзья! Но, опустив множество интересных подробностей, а также приличный период службы из жизни самого Омельченко и гарнизона в целом, скажем только, что после этого случая, иначе как «космонавтом» его никто здесь не называл - до самой замены…
А замена пришла неожиданно - как зима для коммунальщиков. И лихо пронесло везучего прапорщика мимо «команды мастеров», т.к. командир, несмотря на свой грозный вид, слава богу, был довольно отходчивым человеком. А, возможно, просто хорошо усвоил, что «полет» мог и повториться. Только с другими последствиями: как для «космонавта», так и для его карьеры…