Она вошла и вышла. Она сказала, что хорошая жизнь начинается там, где кончается плохая любовь. Я не знал, что такое хорошая жизнь, наверно потому, что не видел плохой. И любовь до сих пор измерялась не качеством, а количеством. Но она говорила красиво, и мне хотелось ей верить. Тем более всем было понятно, что она скоро уйдет, исчезнет, испарится. Было понятно даже таракану на потолке. Такому одинокому и заблудшему таракану, который, видимо, спасался у нас от соседей-киллеров.
Спаслась ли она? Не знаю. У нее была дурацкая привычка. Все время просила застегнуть ей лифчик. Конечно, не все время, в буквальном его смысле, а только когда одевалась. Ну, после того, как потрахались. Или утром, собираясь на работу. Хотя, по правде говоря, лифчик она могла и не носить. Высокая, замечательная грудь. Упругая. Тряслась только при ходьбе по лестнице. Ну и еще иногда. Или часто. Бывало по всякому. Бывало, она встанет у окна, голая и курит, а дым, как сквозь сито ползет к форточке и струйками растворяется на улице. А я смотрю и не вижу разницы между ней и висящей рядом занавеской. Обе прозрачные и обе светятся от солнца.
Она любила рассказывать, как ей делали аборт. Первый или второй. А может третий. Не помню. Какой-то из них был чем-то особенно примечателен. То ли причиной своего возникновения, то ли последствиями операции. Детали никогда не держались в моей голове. Только форма, сюжеты и интересные ходы. Паук, летящий на осенней паутинке, красивая девушка с элегантно расстегнутой ширинкой, настоящая китайская ваза, разбитая при последней попойке всего лишь куриной костью.
Детали не держались, но она, не обращая внимания на мое невнимание продолжала рассказывать про студентов, стоящих возле гинекологического кресла. Потом кровотечение, реанимация. Букет роз возле кровати. Уборщицы поставили его в обычное цинковое ведро. В банку букет просто не помещался, а она брала ножницы, отрезала розам головки и выбрасывала их в форточку. В форточку попадали далеко не все, и через час палата превратилась в маленькое цветочное кладбище. Я же лежал, смотрел на твой пупок и представлял тебя в фильме «Красота по-американски». На тебя падает много-много пурпурно-алых лепестков, и постепенно закрывают твое шикарное тело в не менее шикарной постели.
Она упивалась свои рассказом, заново переживая старые эмоции.
Дуреха, она думала, что это красиво, получить букет роз и потом посшибать еще живым цветам головы. Она думала это красиво – переспать с дюжиной мужиков, покрыться холодным потом, когда бумажная полоска теста на беременность изменит свой цвет, и пойти угробить парочку ни в чем не повинных будущих человеческих жизней. Чтобы дать возможность своей жизни вырвать, выцарапать в этом пыльном мире свою дозу удовольствий и наслаждений.
Был ли я только поводом для воспроизведения тех эмоций?
Не исключено, что она и наши приключения будет повторять в другой постели какому-нибудь усатому мужлану с вчерашним перегаром и трехдневной щетиной. Ах, нет, простите. Он будет нежным и ласковым банкиром из сериала «Нина. Расплата за любовь». Он покатает вечерком на персональном трамвае, угостит омарами в не менее персональном ресторане и после изысканных комплиментов по всем правилам кама сутры добьется наслаждения тебе, а потом себе. При удачном раскладе сразу обоим.
И звезды в лилово – фиолетов окне заплачут от нежности, а толстомордые охранники внизу почувствуют, что на землю спустилась благодать и пойдут раздавать нищим старушкам свою крохотную зарплату в пятьсот баксов за месяц.
Но тогда меня это не волновало, меня даже не волновало, сколько человек трахало ее до меня, и был ли я лучше или хуже. Я просто видел, что ее комета стремительно неслась навстречу моей. И чем больше мы встречались, тем тяжелее было расставание. Периоды разлук сокращались, как интервалы между запоями у алкоголиков. Она испугалась первая и не стала ожидать, пока крылья от столкновения отвалятся и мы превратимся в один, сначала пылающий, потом дымящийся факел.
Она сказала, что все плохо. И что хорошая жизнь начинается там, где кончается плохая любовь. Она хотела красиво бросить ключи на стол, но промахнулась. Раздался не очень приятный звук. Когда поезд проехал по Анне Карениной звучало нечто похожее. Стол был маленький, занимал всего полкомнаты, достался по наследству почти из 19-го века. В него было трудно попасть. Так что я был прав, не глаза, а руки – душа человека. Именно они предательски дрожали. Но я не понял только одно, зачем им дрожать, если вот-вот начнется хорошая жизнь, и на твоем пути нет больше ни одной безумной кометы...