Материал про пингвинов я писал по заказу Н.Н.Дроздова для закадровой озвучки фильма о природе, рассчитанного на детскую аудиторию. Однако текста Николай Николаевич так и не увидел: его администратор заявила, что тема раскрыта однобоко, и моя работа не была оплачена. Тем не менее, читать лучше, представляя дроздовские интонации.
Там, где живут пингвины, достаточно холодно, а иногда и просто очень морозно. Чтобы не замерзнуть, пингвинам приходится добывать много пищи – не мудрено, что им так часто хочется какать. Но если бы пингвины какали обычным птичьим способом, то есть под себя, как например курица, они бы сразу примерзали к льдинам и, скорее всего, умирали бы.
Поэтому пингвины делают это особенным образом, совсем не так, как другие птицы. Пингвины терпят до последнего, а потом резко наклоняются вперед под углом в 45 градусов – тогда они со своими прижатыми к бокам крылышками очень напоминают прыгающих с трамплина лыжников – и выстреливают из себя жидкую какашку на два, а то и на три метра.
После этого пингвин разгибается в вертикальное положение и гордо идет дальше по своим делам.
Большинство посетителей зоопарков не орнитологи, и не понимают, почему пингвины так доверчиво подходят вплотную к самым решеткам, огораживающим их территорию, сквозь которые люди протягивают им баранки и булочки, а потом, не взяв угощение, надменно поворачиваются спиной. Люди не знают пингвиньих повадок и не отпрыгивают в сторону даже когда пингвины резко наклоняются.
Потом, конечно, сильно матерятся и долго пытаются оттереть свою выходную одежду – разумеется, совершенно безуспешно.
Им ведь и невдомек, что пингвины – морские птицы и привыкли есть рыбу, а на вас и ваши булочки им буквально насрать.
А вообще наблюдения за жизнью злоопарков я начал еще в институте.
В Калининградском зоопарке – Кенигсбергском, конечно: он старый, чуть ли еще не гагенбековский – каких-то животные отделяли от людей только неширокие рвы, а многих так и просто можно было потрогать через прутья.
Ну, мы их по-разному… трогали.
Чтобы погладить козла, надо было дать ему пару сигарет: он выклянчивал их у всех, бил рогами по решетке, а когда получал, то сосредоточенно жевал, пуская струйку желтоватой слюны и опустив веки – он был наркоманом со стажем, этот козел. Вот тогда-то, пока порция никотина полоскала его мозги, и можно было трепануть его по загривку, и тут же отдернуть руку. Какой-то прижимистый дилетант потянулся как-то при мне к козлиной морде, не угостив никотиновой жвачкой – и козлина коротким неуловимым движением сломал ему пальцы.
Гораздо страшнее был зубр, такая гора мышц под свалявшейся, вечно полуоборванной курчавой шерстью – впечатление было, что у парня случились какие-то гормональные нарушения, и он линял весь год – тот просто кидался на решетку, как только видел людей в метре-полутора. Это и решеткой-то было довольно условной: так, сварная конструкция из параллельных рельсов, прихваченных для жесткости поперечными. Бизон бил в эти рельсы лбом в прыжке с двух-трех метров – зрелище жуткое, но совершенно безопасное, так как он тут же уходил в состояние грогги: глаза у него закатывались, и он приваливался к решетке тяжело ходящим боком. Тут быка можно было бы и гладить, и даже отдирать от него куски руна, да только уж больно все это воняло.
Этот номер с ударом башкой в металлопрокат и полуотключкой парень готов был повторять через каждые две минуты.
Думаю, что у него было хроническое сотрясение мозга. Скорее всего, он даже мог подсесть на такое развлечение. Вот, например, я лично знаком с людьми, которые точно знают, что не становятся умнее от водки, однако готовы раз за разом вливать в себя по несколько стаканов до полной отключки.
Самым же загадочным млекопитающим в зоопарке был кабан. Один мой однокурсник все пытался закрепить у животного условные рефлексы. Раз в неделю по субботам, прежде чем пойти в пивной бар, а потом догнаться водкой в общежитии, будущий ихтиолог ходил к кабаньей загородке, вынимал из кармана картофелину, подносил ее к прутьям, давал кабану понюхать, а потом, когда животное начинало захлебываться слюной, клал клубень на железную поперечину. Несчастный свин пытался ухватить угощение, просовывал рыло сквозь прутья – и тут пытливый студент с размаху бил жертву ботинком в пятак. Подопытный взвывал от боли и прятал ушибленное лицо в собственный прохладный навоз, провожая полными слез глазами исчезавшую в кармане мучителя картофелину. Не так, понятное дело, богат наш студент, чтобы едой разбрасываться.
А кабан все так же радовался раз в неделе гостинцу, и все так же получал раз в неделю ногой по морде. За счет этого кабана однокурсник даже стал пользоваться успехом у девушек: приглашал их в зоопарк подивиться на свинью, которая ничему не учится. Говорят, Есенин так же снимал барышень сходить посмотреть на расстрелы: «сегодня Блюмкин опять будет самолично расстреливать, не угодно ли отправиться посмотреть?»
Ну, погладить того кабанчика – хотя бы для того, чтобы донести до него сочувствие – никому и в голову не приходило.
Зато я видел, как мальчик погладил бегемота.
Бегемот терся о прутья своего летнего помещения. Прутья – это, конечно, тоже неправильно. Это были такие десятисантиметровые стальные брусья, хотя, может быть, и трубы. Бегемот чесал бок и бедро, жмурился, и было видно, как ему все это по кайфу. Мне тоже было по кайфу, хотя и по другую сторону решетки и по другому поводу. Во внутреннем кармане пальто у меня была бутылка крепленой молдавской Лидии (из тех, что пронзительно пахнет свежераздавленной земляникой, и если поехать с такими в дипломате на море готовиться к экзаменам и открыть на пляже, то волна аромата идет по пляжу такая, что уже через несколько минут на расстеленное одеяло перебираются от соседних кустов девушки из Калининградского универа, у которых тоже сессия, и на этом учеба заканчивается), я слегка из нее прихлебывал, и писал какой-то стих.
И тут к нам с бегемотом подошла какая-то мама с ребенком. Мама была такая типичная жена моряка загранплавания – кримплен и сигарета More (а не какой-нибудь там Bereg для сухопутных), а мальчика лет так примерно девяти разодели в офигительную белоснежную матросочку с голубым гюйсом и кое-где блестевшим золотом.
– Мама! А можно я поглажу бегемотика? – спросил нарядный мальчик.
– Погладь, – ответила мама, – только осторожно, чтобы он тебе ручку об решетку не прищемил.
Дурища не понимала, что об такого гиппопотама такие ручки не прищемляются, а просто отрываются нафиг.
Мальчик подошел и стал восторженно колупать огромное заскорузлое бедро.
И тут бегемотик очень быстро завращал хвостом. Я уже знал, что из этого получится, но предупредить их не успел – да ведь они меня, смакующее перекатывавшего за щекой Лидию, все равно бы не поняли.
Бегемот выбросил из себя струю густого поноса, она била в бешено вращавшийся хвост, и все это с огромной скоростью разбрызгивалось в плоскости, перпендикулярной гиппопотамовой заднице. Это они так метят территорию – хотя, казалось бы, ему-то в давно обжитой вольере зачем.
Мальчик даже не всхрюкнул. Он только молча повернулся ко мне – видимо, как к способному помочь мужчине, да только чем я мог ему помочь. Весь он сверху вниз – ото лба и до сандаликов – был густо загрунтован неширокой, сантиметров в 30, темно-коричневой полосой, а плечи и рукава матросочки оставались парадно-белоснежными. Там, где было лицо, наметилось движение, и из коричневой маски проморгались глазки. Тогда мальчик повернулся ко мне белой спиной и белыми брючками, а фасадом к маме.
– Ой, ****ь, – выдохнула мама.
Я осторожно повернулся, и пошел, чтобы не обоссаться.