Акт 6
/ Келья. Монах читает только что написанное /:
В начале было слово…
Слово! Одно только слово!
Одно – никакого другого,
Одно – ничего другого,
Нет ничего кроме слова!
До слова нет ничего,
Могло быть до слова всё:
Могло быть всё, что угодно.
Ничего не было –
Но могло быть всё, что угодно,
Пока не свершилось слово.
Пустота беспредельна,
Пустота – возможность всего,
Она вмещает всё,
Она – всё!
Белый лист беспределен:
Он чист, он пуст,
Он готов вместить всё,
Он готов ко всему,
На нём ничего,
И нет ничего невместимого на нём.
И вот, появилось слово:
Одно речёное слово,
Одно, но целое слово;
Слово раскатистей грома,
Начало Сущего слово,
Тверже железобетона,
Гибель любого другого,
Любого другого слова.
Слово это страшно,
Его уже не исправить,
А если исправить,
Будет другое слово,
Но это и будет слово,
Одно – ничего другого:
Есть только ЭТО слово.
Но много еще большого
Бумага вместить готова,
Свобода снести готова,
Хоть в слове уже как в оковах,
Но много еще простора,
Пока есть одно только слово.
А дальше уже мишура:
Слова, слова, слова,
Как перистые облака,
Летит за строкой строка,
Не вымарал: в грязь ли, в века,
Строка, строка, строка,
Творца тяжела рука…
И что? Лишь то, что есть!
Только ЭТО и ничего кроме:
Это мог быть « Гамлет»
Неизмеримо лучше;
Это могла быть « Лунная соната»
Неизмеримо лучше;
Это могло…
Всё, что только могло,
А это только это,
Это то, что есть,
То, что получилось.
Могло? А стало?
Родилось – выродилось…
Слово? И ЭТО слово?
А ведь целого уже нет:
Нет всего! Целого всего;
Всего, всего, всего
И нет!
Гибель!
Утрата Целого!
Утрата беспредельного…
А взамен?
А хоть бы и не то, что есть?
Что бы ни было!
Все одно: другого не будет.
И, создав Экклезиаст,
Соломон уничтожил более мудрое;
И, украсив мир Парфеноном,
Фидий обокрал вселенную;
И, создав вселенную…
Тяжек, горек, страшен путь творца:
Каждое его слово,
Порождая что-то,
Губит всё!
Рождает? Убивает?
Рождая убивает?
Это мог быть Эдем,
А это…
Рождая – убивает!
Слово? Одно только слово?
Было вначале слово,
Слово было у Бога…
Гость / уже давно, не замеченный монахом, стоящий в дверях /: Было ли слово убого?
Монах / вздрогнув /: Что? Простите?
Гость: День добрый, святой отец. Я спросил, - Было ли слово у Бога?
Монах: Здравствуйте. Вы имеете в виду, а было ли слово вообще… или у Бога ли было слово?
Гость: На самом деле я имел в виду нечто третье, хотя и во втором варианте достаточно смысла. Но я не ждал ответа. Вопрос был чисто риторический.
Монах: А? Вы, наверное.… Есть ли какие-то новости о мальчике?
Гость: А был ли мальчик?
Монах: Простите?
Гость: Бога ради. Вы, верно, приняли меня за сотрудника органов? Нет.
Монах: Нет?/ Поднимается /: Тогда?..
Гость / улыбаясь /: Я всего-то просил бы не отказать в таинстве исповеди.
Монах: Я не исповедую. Простите.
Гость / улыбаясь /: Какие дела? Прощаю, конечно. Однако вынужден настаивать.
Монах: Да? Ну-ну. Я в сою очередь вынужден отказать.
Гость / улыбаясь /: А если подумать?
Монах: Всё обдумано задолго до вашего визита. Так что?..
Гость: Что?
Монах: У меня такое ощущение, что вы желаете прибегнуть к насилию? Нет?
Гость: Нет.
Монах: Ну и славно, а то уж я, было, подумал…. Ну, раз тема исчерпана, то…
Гость: То вы меня выгоняете?!
Монах / медленно и вдумчиво /: Неет… не выгоняю. Если вам нравится эта келья?.. Что ж? Располагайтесь. Мне же не мешает пройтись по свежему воздуху.
Гость: Как? Вы хотите меня покинуть?
Монах: Да, хочу. И если вы не передумали насчет насилия, то именно так и сделаю. / Направляется к выходу, загороженному гостем /: Вы позволите?
Гость, / улыбаясь и не двигаясь с места /: А как же исповедь?
Монах: По этому поводу всё уже сказано. Позвольте пройти.
Гость: Нет.
Монах: Ну-ну. Всё же насилие. И что дальше?
Гость: Никакого насилия. Моё «нет» относилось не к вашей просьбе, а к вашему утверждению.
Монах: Мне казалось, я высказался предельно точно?..
Гость: Нет.
Монах – Что ж? Должно быть, старческое? Исправляя свое упущение, довожу до вашего сведения, что окончательно удалился от таинства исповеди. Достаточно ясно? Надеюсь, больше вопросов не будет?
Гость / улыбаясь /: Достаточно! Будут!
Монах: Чего вы пытаетесь добиться этим неприкрытым издевательством?
Гость: Я? Издеваюсь? В мыслях не было.
Монах: Тогда позвольте мне выйти.
Гость: Как? Обвинив меня в издевательстве над старым, беззащитным монахом? Навесив ярлык и, не дав оправдаться? Это не очень-то по-христиански. Я не слишком разбираюсь во всяких теологических штучках, но подозреваю, что это даже и грешно с вашей-то стороны.
Монах: Вот как? Что ж, возможно, что и грешно? Однако же вы ведь не собираетесь исповедовать меня?
Гость: Почему же?
Монах: Послушайте! Вы, конечно, очень интересный субъект, но я не пойму…
Гость: Вот?
Монах: Вот, что?
Гость: Разве не ясно? Во-первых, если, конечно, верить вашим словам, то я вам интересен. Во-вторых, вы не можете меня понять. Ну, и наконец, в-третьих, я в ступоре.
Монах: Да?
Гость: Да! Я не могу писать дальше.
Монах: Это называется ступор?
Гость – Я невыносимо боюсь писать. Мне трудно, прямо-таки физически трудно, начинать. Я откладываю на день, другой, третий…. Бывает, я не пишу много лет. Знаете, это ощущение страха перед началом работы? Когда ты придумываешь себе срочные дела, хлопочешь якобы по необходимости, намеренно погружаешься в повседневную рутину…. Разве вы, вы сами, не скрылись в монастырь от этого страха?..
Монах: Не совсем так.
Гость: Так! Думаю так! Как это мучительно, когда какой-то внутренний голос твердит тебе без устали: пиши, пиши! А ты не можешь. Боишься. Боишься писать. Боишься повториться! Зачем? Зачем описывать описанное? Зачем подбирать давно подобранное? Кто-то уже описал! Кто- то подобрал уже! Нет! Не только сравнения с другими боишься ты! Сравнения с собой боишься не меньше! С тем, что вроде ты сам когда-то и написал, боишься сравненья. С тем, что сам ты и написал и считаешь хорошим. Да и не уверен ты наверняка: хорошее ли оно? Но вроде как и хорошее, а выйдет ли не хуже в этот-то раз. Или не украдешь ли у себя-то: деталь, черту, оборот какой-нибудь удачный? Да и вопрос ещё, твоя ли была та деталь? Твой ли оборот? Свои ли мысли ты отдавал листу? Или же жвачка это многажды пережеванная? Да и не графоман ли ты?.. Знакомо? И вот ты придумываешь себе дела неотложные, увлечения, привязанности, что угодно придумываешь ты, лишь бы…. Лишь бы подальше от стола. Разве нет?
Монах: У кого как. Кто-то и не знает этого страха…
Гость: Не верю!
Монах: Разные мы. Кто-то не знает этого страха. Кто-то преодолевает его. Многие пишут. Пишут каждый день….
Гость: Как я завидую этим многим! Разве же это не грех? А не грех разве трусость эта? Трусость перед призванием! А ежели как никто и не думал тебя призывать к чертовому этому столу? Ежели самая что ни на есть мания у тебя? Внушил ты себе призвание это! Меньший ли грех? Где уж меньший, коли загородился ты этим самовнушением треклятым, этой своей графоманией, от истинного призвания своего? А оно ведь есть. Что же не ищешь ты его? Разве не грех?.. Ну, естественно, и от внушенного, а, может, как раз и подлинного самого призвания, отказываешься. Боишься! Тянешь! Откладываешь на завтра…. Грех?
Монах: Грех!
Гость: То-то! А если начал, какую-никакую вещь, ну или вещицу (сам-то как оценишь?), вещичку, какую, может и триста раз никакую, а может, и ух ты какую…. Как вы там декламировали про то, чем это могло стать, пока не стало тем, чем стало? « Тяжек, страшен, горек путь творца!» - воистину так! Так вот, начал и по каким-то причинам, а уж они-то, непременно найдутся, остановился, не завершил работу…. Ну вроде накропал ты страниц десять; ночью перечитал (в угаре этом не то творческом, а скорее уж в графоманском) – здорово получилось. Тут уж не остановишься. Да вам ли объяснять: вы же той же шайки-лейки. Два ночи…. Вставать рано…. Все!.. Еще строчка и все! Точка!.. Покурил, перечитал написанное…. Ещё строчка, она ж ведь просто цепляется за предыдущую; одна другую не отпускает. Куда и делся страх-то твой неизбывный? Не остановишь…. Да сколько можно?! Спать пора – светает уже. Все!.. Курю, читаю и …. А прочитал, душа поёт: здорово получилось. Ну, разве что не пинками себя из-за стола…. Ляжешь – не заснешь! Где там?! Экстаз! А утром? Прочтешь: как-то небольно-то и здорово; вовсе даже не здорово; разве, что не полная дрянь; да пожалуй, и полная. Стыдно становится. Созданного тобой, а пуще того экстаза своего непомерного…. А если уж слишком-то пошло ночью накарябал или если слишком уж заметна разница между ночным твоим экстазом и утренним протрезвленьем, то и откладываешь порой работу. На денек.… Как там у кого, а у меня однажды денек этот затянулся лет этак на пять. А вещь-то не закончена…. А другую-то писать не можешь: перед незаконченной (хоть и ненавидишь ее временами), а все одно стыдно. Тянешь. Ну, а дальше чем, тем тяжелей начать…
Монах: Истинно так.
Гость: А голос-то, тот самый, внутренний, он-то не отстает: шепчет проклятый. Книгу читаешь, а он вкрадчиво: эту бы мысль развить не мешало…. В РЭУ нахамили – эк бы их на перо…. Пролетающая машина обдала тебя грязью? А номер-то – три семерки – счастливчик должно быть? Так на тебе: и следом мчащаяся, тоже 777?! Казус, однако! А если и очередная? Невероятно? А как назвать, если и три следующие с той же последовательностью цифр? Только невероятное и вероятно? Нет! Такое нельзя пропустить! Сегодня же за стол! Сегодня же! Вот только ночи дождаться….. И так каждый день: во что только не впивается взгляд твой, подстрекаемый коварным шёпотом; что только не выдумываешь, чтобы не поддаться ему. Что только не выдумываешь, лишь бы, не писать. Деньги зарабатывать для семьи, для детей. Марки можно собирать – очень увлекательно. Или пивные пробки... По заграницам можно ездить впечатления коллекционировать. Не, это, пожалуй, нельзя, где впечатления, там и голос…. Зато влюбляться - вот это действительно здорово! Желательно через день. Поднапутал, мне кажется Фрейд, назвав творчество сублимацией любовного влечения. Как бы ни наоборот все выходило. Как бы ни само влечения, а, пожалуй, и вся повседневная жизнь не были сублимацией творчества…
Монах: Несколько, мне кажется, радикальный вывод. Даже экстремистский.
Гость, / переводя дух /: А? Ну да. Может быть и так…. Вот и боюсь писать дальше.
Монах: О, чём же эта, столь мучительная для вас, вещь?
Гость: О чём? Ну, как вам сказать…. О чём? Да, кстати, это уже исповедь?
Монах, / возвращаясь к столу и присаживаясь /: А просто беседа вас не устроит?
Гость / улыбаясь /: Почему нет? Для меня в сущности нет разницы. Я, видите ли, неверующий.
Монах: Вот как? И что: гордитесь этим?
Гость: Ни мало. Впрочем, и не терзаюсь.
Монах: Не хочу вам что-то навязывать, но твердо уверен, что зря. Нет, ни то, что не веруете. Это уж кому как дадено. Это от Бога: кому-то досталось, а иного обошло. Обделило. Зря не терзаетесь.
Гость / приблизившись /: Согласен. Ну, уж коли нет терзаний, что тут поделаешь? Изображать их что ли?
Монах: Ни в коем разе! Тем более, что, насколько я понимаю, терзаний у вас хватает и без того. Я и не думал порицать вас. Скорее сочувствовал.
Гость: Да? То есть понимали, что страданий итак под завязку и сожалели, что ещё и эти не добавились? Уж наполнять чашу так с верхом, через край, что б хлестало?
Монах: Ну…. Кто его знает? Может, терзания по недостатку веры сгладили бы прочие ваши горести. А может, сколь это не тяжело, но привели бы к этой самой вере.
Гость: Вас привели?
Монах / после паузы /: Вам становится легче, когда вы унижаете других?
Гость: О, прошу прощения. Вопрос действительно довольно интимный. Бестактный этакий вопрос. Еще и в лоб. Да-с, оконфузился. И признаюсь, в этом весь я: вначале ляпну, а потом только подумаю. Но, прошу заметить, не по злобе, нет-с. Единственно по скудоумию.
Монах: Ну-ну, не наговаривайте на себя. И со злобой у вас все в порядке, и с продуманностью. Скудоумию же, сиречь простоте, не мешало бы и поучиться.
Гость: Сдаюсь! Mea culpa.
Монах: Что же до вопроса вашего, точнее намека: уж не слепец ли я, пытающийся вести незрячих, то не просто ответить на него. Первой-то реакцией моей было желание сходу сознаться в отсутствии веры. Но не совсем это было бы верно. Была бы в этом какая-то скрытая гордыня. Не безверием, конечно, бахвалился бы, а должно быть прямотой своей да требовательностью к себе. Сложный вопрос. Скрывать не буду: подлинной, безоговорочной веры я действительно не обрел. Но порою кажется, что вот-вот уже, ещё шажочек, ещё стяжочек, ещё пол дюйма, ещё…. Почти…. Но, как любят говорить дети, почти не считается.
Гость: Вот и я о том.
Монах: Да? Не заметил.
Гость: Вещь моя, вещь которую трушу продолжить, вещь, о которой вы спросили: о чем она? Вещь эта как раз о том. Именно о том. Вещь эта о старце – отшельнике, постоянно постящемся и угнетающем свою плоть. Его можно назвать праведником. Он не играет в жертву: аскеза для него легка. Он искренен в своем желании веры. Однако веры-то и не имеет. Вот же беда.
Монах: Да.
Гость: Да?
Монах: Я согласился. Это действительно беда.
Гость: И все?
Монах: А что ещё вы хотели услышать? Похоже, в последнее время, я слишком часто покидаю келью, очень уж много народу побывало здесь и заглянуло в мои заметки. Вы ведь не первый раз приходите? Конечно, нет. Только не пойму, зачем это вам? Зачем этот фальшивый разговор? Чего вы добиваетесь?
Гость: Я у вас впервые.
Монах: Неужели?
Гость: Ваша ирония не достойна вас. Я действительно впервые в этой келье. Поверьте, мне не составит труда доказать это.
Монах: Ну и…
Гость: Вот в этом, как мне кажется, и заключается ваша беда. Вам всегда нужны доказательства. Как же вы можете поверить в Бога, поверить Богу, если попросту без доказательств не верите ближнему своему? Да что там ближнему? Вы и себе не верите. Не верите каждому слову своему. Заметьте, даже утверждая что-то, вы все время ставите под сомнение собственные слова. Разве не так?
Монах: Наверное, действительно так. Но…
Гость: Вот-вот. Послушайте себя: «Наверное, действительно так…”
Монах: Положим так / Гость хихикает, монах морщится /: Вы достаточно проницательны. Но не настолько же, чтобы за полчаса общения сделать столь категоричные выводы?
Гость: А откуда у вас уверенность, что не настолько?
Монах: Ладно. Допустим, вы не были в моей келье, не читали мои записи, а история вашего героя, не обретшего истиной веры, исключительно случайно совпала с моими проблемами? Допустим. И что дальше?
Гость: Дальше? Дальше ступор. Я стремился написать вещь без сюжета, где интерес будет вызываться единственно столкновением воззрений героя с немногими окружающими.
Монах: А почему атеиста так заинтересовали вопросы веры?
Гость: Вера - это то, что важно для моего героя. Ну и для вас тоже. Меня собственно волновало другое.
Монах: Что же?
Гость: Единственное, что по-настоящему может волновать - смысл жизни. Мы ведь понимаем, что если человек действительно конечен, то смысла в его существовании никакого.
Монах: Зачем нам время, коль оно всего на время? Простите…
Гость: Ну да. Верно. Если нет Бога, нет вечности, то, сколько ни выискивай смыслов, все они окажутся бессмысленными. Всем нам тогда одна дорога: дорога Кириллова.
Монах: Этим вы как раз и доказываете бытие Бога.
Гость: Да? Я, должно быть, просмотрел эти доказательства.
Монах: Раз без Бога невозможно существование, значит Бог существует.
Гость: Боюсь накликать ваше недовольство и повторение избитого тезиса о копании в ваших дневниках, но всё же рискну предположить, что до пострига вы поигрывали в картишки. И весьма профессионально.
Монах: Опять проницательность?
Гость: На этот раз минимум ее. Шулер распознается по повадкам: больно уж, святой отец, вы мастерски передергиваете.
Монах: Я играл в карты весьма посредственно. Так что…
Гость: Шучу, отче. Не гневайтесь. Просто я не говорил, что Бог необходим для существования. Я лишь отметил, что без него оно утрачивает смысл.
Монах: Это одно и то же.
Гость: Ничуть. Есть Бог – есть смысл, пусть и скрытый от нас. Нет Бога – нет смысла. Но отчего ни быть бессмысленному существованию?
Монах: От того, что оно лишено смысла. На вопрос: зачем это всё, оно отвечает – не зачем.
Гость: Именно!
Монах: Но кто бы тогда?.. Кто бы ни предпочёл этой цепи совершенно реальных страданий, перемежающихся чисто эфемерными радостями, только лишь усугубляющими страдания; страданий, усиливающихся надеждами, которые разочаровывают своей несбыточностью столь же, сколь и осуществлением их… кто бы ни предпочел этой бесплодной, но мучительной круговерти, отказ от существования? Если всё это не зачем.
Гость: И, что: из этого должен вытекать смысл и Бог? Думаю, напротив.
Монах: Бога нет, потому что в нём единственно заключается смысл? Вы это хотите сказать?
Гость: Ну, посудите сами. Вы согласны, что самое горькое в нашей жизни это осознание её бессмысленности? Собственно, это вы только что и сказали. Но отсюда следует, что для преодоления этой невыразимой горечи нам бы очень хотелось этот смысл обрести. Обрести в Боге и вечности нашего бытия. Но скажите разве не глупо выводить Бога и наше бессмертие из того факта, что нам хотелось бы этого? Как раз странно было бы, если все происходило именно так, как нам бы хотелось. Нет?
Монах: Для не имеющих веры это действительно так. Для верующего жизнь наполнена смыслом.
Гость: Бесспорно. Так, где же ваша вера?
Монах / после паузы /: А ваш герой, ваш отшельник… что с ним?
Гость: Он споткнулся на восстании Люцифера, выведя из этого факта невозможность бытия Бога.
Монах: И вы не читали мои записи?
Гость: Клянусь вам, нет!
Монах: Прискорбно. Тогда, кроме как сумеречным состоянием собственного сознания, мне объяснить нашу беседу, нечем. Впрочем, со мной это не впервые.
Гость / смеясь /: Я продукт расстройства вашей психики? Нет же, святой отец, ей Богу, нет!
Монах: Вы писали о старце?
Гость: Да, но моя пьеса стала уклоняться в сюжетную линию. Пропала паломница, исчез юный монах, началось расследование. Вопреки моему желанию появился детективный уклон. Я противился, как мог…. И вот я в ступоре.
Монах: Стоп! Как я сразу не понял? Вы беседовали с работником сыскного агентства? Это его рассказ вдохновил вас?
Гость: Нет.
Монах: Нет? Я не прототип вашего героя? Вы пишите не обо мне?
Гость: Нет.
Монах: Не хочу упрекать вас во лжи…
Гость: Я пишу не о вас. Я пишу вас! Вас непосредственно. Вы не прототип моего героя. Вы и есть мой герой. Простите! Потому-то я и был столь безапелляционно уверен, что вы не сможете отказать мне в исповеди.
Монах /после паузы /: Любопытно.
Гость: Любопытная реакция.
Монах: Вы ждали иной?
Гость: Признаться…
Монах: С чего бы? Кому же знать реакцию персонажа, как ни его создателю?
Гость: Это к вопросу о всеведение Творца и свободе воли?
Монах: Хотелось бы обойтись без богохульств. Впрочем, такая претензия выглядит довольно смешной при обращении твари к личному богу. Нет?
Гость: Вы не верите?
Монах: Как может верить тот, кого обошли верой при сотворении?
Гость: Вам, как всегда, нужны доказательства?
Монах: Чего? Что я не существую? Что я плод вашей фантазии? Что страхи, горести, неуёмные страсти, метения в поисках истины, что вся жизнь моя, это результат нескольких ночных бдений и выкуренного табака? Что я искал Бога: Бога всеведающего, всемогущего, всемилостивого, что столь тяжело сочетается, а нашел вас?
Гость: По-вашему я не достоин своего героя? А почему автор должен быть выше создаваемого им образа? Разве Гомер хитрее Одиссея? Разве Дюма храбрее Д` Артаньяна? Разве Достоевский чище князя Мышкина? Разве евангелисты, наконец, выше Христа?
Монах: Бред!
Гость: Чёрт побери! Ну да, я зашёл в тупик. Я иссяк. Я понаставил вопросов - ответов, на которые не существует. Я хотел бросить писать, но герой не отпускал, и вот я явился к нему. Зачем?..
Монах / после долгого молчания /: А визиты беса, они согласно вашему сюжету действительно были или это результат болезни?
Гость: Что? Кто ж его знает?
Монах: Чудный подход. Никакой ответственности? Удобно.
Гость: Вы ж сами говорили: само творенье порождает свой финал?!
Монах: Я этого никогда не говорил. Это как раз пытался доказать бес. Не стану придираться, вполне допуская такую забывчивость. Главное, что устами беса вещали вы. А потому нахожу, что при нехватке аргументов, не слишком корректно ссылаться на авторитет самого себя, то есть того, у кого этих аргументов как раз и не достает.
Гость: Красиво.
Монах / после паузы /: Мимо вас, как создателя, не мог пройти, факт заказа продолженья пьесы со стороны Люцифера?
Гость: Чертовски красиво. Просто классическая мышеловка. Но будучи, как вы изволили выразиться, создателем, я естественно знаю о ней.
Монах: Вы знаете, что я сейчас скажу?
Гость: Дословно. Вы хотите сказать, что возможно это как раз вы сами, прямо сейчас продолжаете пьесу и вводите в качестве персонажа неизвестного, выдающего себя за вашего творца. Сразу, предотваряя ваш следующий шаг, уточняю, что вы только лишь хотели это сказать, но естественно не стали повторять за мной. Так же и каждая следующая ваша реплика, будучи высказана мной, не будет высказана вами.
Монах: Обычно это называют отсутствием доказательства.
Гость: Это только для какого-то стороннего зрителя (скажем читателя), но вам-то самому прекрасно известно, что я прав.
Монах: Извините, как фигуре не существующей, мне ничего не может быть известно. Я произношу лишь то, что вам угодно вложить в мои уста. При этом совершенно абсурдно выглядят титанические усилия, приложенные творцом, дабы заставлять персонаж упорно не соглашаться с ним.
Гость: Так согласитесь и покончим с этим.
Монах: Мановение пера и согласие у вас в кармане.
Гость: Странно, что удивляясь мне, вы не требуете тех же доказательств от Него? Что за двойные стандарты? Ну, же, обратитесь к Нему – мановение перста и нет войн, злодеяний и несправедливости.
Монах: Я уже просил вас уважать религиозные чувства собеседника.
Гость: Извините, хоть и не нахожу…
Монах: К тому же, я полагаю, мое согласие не должно бы сильно радовать вас. В самом деле состояние здоровья автора, столь рьяно доказывающего своему вымыслу, что он лишь вымысел, должно насторожить любого специалиста от психотерапевтии.
Гость: Ну, факт сумасшествия автора не делает более реальным его персонаж. Что же касается вас, то разве вам, отче, стоит игнорировать странные лагуны вашей памяти? Где исповедовавшаяся дама?
Монах / устало /: Не было дамы.
Гость: Однако сыщик утверждает, что дама была. Он, кажется, привел неопровержимые свидетельства. Так где дама?
Монах: Ну и где? Объявив себя создателем этого абсурда, сами и скажите, где она? Что по-вашему произошло? Может моим телом овладела преступная страсть, и я надругался над дочерью во Христе? Так что ли? А следом совесть вступила в непреодолимое противоречие с содеянным, и я впал в амнезию? Может затем, прячась от себя, я лишил ее жизни? Так вы замышляли?
Гость: Может и так…
Монах / вскакивая /: Может? Что может?
Гость: Поймите, это же совершенно не важно. Она лишь проходной персонаж.
Монах: Что?
Гость: У меня не было стремления создавать достоверный личностный тип с его неповторимым характером. Я сознательно отказался от этого. Я писал мысли. Характеры же со своей неповторимостью, возникающей исключительно из наслоения многообразных влияний, только лишь переводят идею в плоскость субъективного ощущения. Дама, исчезнувшая после исповеди или же никогда на ней не присутствовавшая, а бывшая всего-то созданием моего создания…. эта дама просто условный раздражитель, дававший толчок вашим мыслям…
Монах: Вашим, если верить вам.
Гость: Э, нет! Именно вашим!
Монах: И за что такая милость? Чем это я лучше дамы? Она условный раздражитель, я рефлекс на него. Я собака, изливающая сок. Пусть не сок, а ваши мысли по поводу.
Гость: Нет, не мои. Если бы именно эти мысли были у меня, когда брался писать, не написал бы и строчки. Это же потому и называется творчеством, что творится нечто новое, нечто чего не было нигде, даже в голове творца. Не вставляйте только эту вашу излюбленную – « хулу на Бога…» Именно так. Именно поэтому ни о каком всеведении не может быть и речи. Зря обвиняют Господа: как, мол, Он, зная о будущих страданиях рода человеческого, всё же сотворил его. Он творец, а не копиист, списывающий реальность из чего-то уже существующего. Пусть даже это существующее, существует лишь в его воображении.
Монах: Хватит, хватит, любезный! Меня просто захлестывает гордыня. Право же, чего мне стенать? Разве же я не герой с большой буквы? Истинно так! Кто бы ещё вышел из под пера автора, столь легко ровняющего себя с создателем князя Мышкина, а следом любезно соглашающегося разделить компанию с творцом всего сущего? Только что завидовать собственной участи и остается.
Гость: А чего мне скромничать? Пока я не создал то, что создал, я мог создать всё, что угодно.
Монах: Я и не отрицаю, что, не написав ни строчки, вы были потенциально выше Байрона. Ваше собственное перо уничтожило ваше величие. Вы, к сожалению, сели писать. Вы, мой друг, безжалостно погубили гения.
Гость: Да уж… « Земля была безвидна и пуста»… Возможность, действительно, выше действительности.
Монах: Довольно! Поймите, несмотря на то что выражение – мания величия состоит из двух слов, основное содержание его заключается всё же в первом. Мне было очень любопытно побеседовать с начинающим автором, но не думали же вы в самом деле, что я столь легковерно поддамся на вашу страстную, хотя и несколько болезненную (видимо, отсюда и страстность) манеру убеждать?
Гость: Значит, рано я праздновал триумф?
Монах: Рано.
Гость: А я ведь так и не решил: умрёте вы или нет…
Монах: Не изводите себя сомнениями. Всё и так решено: умру, но буду жить вечно!
Гость: Это же не вера в вас говорит. Это всего-то суетное желание досадить мне.
Монах: Вас что это радует? Не слишком же вы уважаете собственного героя.
Гость: Вы мне не верите. Но скажите, по возможности искренне, хотя бы доля сомнения появилась у вас?
Монах: Зачем вам это? Черкните ручкой и с истовой верой провозглашу иллюзорность собственного бытия.
Гость: Всё таже песня: ни слова на веру, ни точки без доказательств.
Монах: Видимо, если я провозглашу вас литературным персонажем, вы это примите как должное?
Гость: Я упомянул о возможности умерщвления собственного героя. Так вот, если оно состоится, то причина его будет вовсе не в достижении драматического эффекта. Причина значительно банальнее. Просто временами я начинаю ненавидеть его. Меня выворачивает от его, то есть, простите вашей, якобы прямоты и искренности, в которых, столь явственно, сквозит, жеманство… Мне ненавистны ваши поучительные разглагольствования с едва завуалированным намеком на знание конечной истины. Как часто, перечитывая ваши сентенции, я вымарывал их листами и главами. Я краснел за вас. Я пытался снизить ваш пафос. Но всякий раз, выдавив из себя две – три нормальные фразы, вы вырывались наружу со своей манерной и напыщенной речью.
Монах: Вы всерьёз считаете, что мои недостатки придадут вес вашим достоинствам?
Гость: Ага! Попались?! Выходит, помимо веры, я обделил вас и чувством юмора,
Монах: Послушайте, как это все не забавно, но пора… / Тяжело опирается о столешницу /
Гость, / качнувшийся в сторону монаха, но остановленный властным жестом /: Вам нехорошо? Простите, святой отец! С моей стороны это не слишком достойный прием.
Монах / осторожно опускается на стул /: Не стоит беспокоиться, мне уже лучше.
Гость: Простить себе не могу. Надо ж так распоясаться?! Но и вы, святой отец, тоже хороши.… Нет, это, конечно, не снимает моей вины…. но этот ваш скептицизм… это настойчивое требование доказательств.… Ну, кто б удержался?
Монах / устало /: Если вы взаправду считаете, что сердечные спазмы в моем возрасте происходят исключительно под влиянием извне, то желаю вам подольше оставаться в этом заблуждении. Что же до постоянно поминаемых именно вами доказательствах, то я в них не нуждаюсь, отчетливо понимая всю абсурдность ваших утверждений.
Гость: Так что же я по вашему псих, чтобы являться к совершенно не знакомому, далеко не молодому человеку с уверением, что он лишь порождение моей тяги к письму?
Монах: Нет, я не считаю вас сумасшедшим. Пожалуй, как я уже говорил, у меня гораздо больше оснований полагать таковым себя.
Гость: Ага?! Вы предлагаете поменяться местами? Почему бы и нет? Достаточно пикантно и столь же бессмысленно, как и что бы то ни было другое. В самом деле: коли уж ни кто не разберет, то ли абсолютно самодостаточный, а значит не нуждающийся ни в ком Творец, сотворил жалкую тварь, то ли эта самая тварь, сотворила себе Творца; то почему хоть кто-то должен разбираться в нас?
Монах: Спасибо, уже и на том, что не добавили, чем мы хуже?
Гость / смеясь /: Видите, как мы понимаем друг друга?! Так что почту за честь быть плодом фантазии моей фантазии.
Монах: Не очень-то большая честь для меня…
Гость: Да и выхода иного у нас нет: глава и так безбожно затянулась. Сколько ж можно препираться и загонять в угол самого себя?