Русы в Византии

Заякин Борис Николаевич
Заякин Б. Н.

                Историческая повесть.

                “Русы в Византии”.

                1

Страшные знаки небесной силы были явлены Второму Риму - Византии перед ее падением. Однажды черной майской ночью усталый город проснулся от ослепительного света.
Пламя исходило из верхних окон святой Софии. Огонь объял церковную выю, купол. А затем, не опалив его, устремился вверх. Небеса раскрылись, и пылающий столб скрылся из виду. И тогда многие сочли это знамением, что Дух Святой оставил Константинополь.
Около полутора лет до случившегося, благочестивые горожане не посещали главный храм империи. После сговора с Римом здесь служили униаты. Не помощи Божией, а помощи человеческой, латинской, ждали они против агарян. И вот наступал час расплаты.
Бухта Золотой Рог. Стены Константинополя здесь пострадали более всего. Однако даже в их руинах окаменела былая имперская мощь. К ним, словно прося защиты от времени и стихий, прилепились похожие на времянки жилища стамбульской бедноты.
В начале века, когда Османская империя уже агонизировала, город потрясли несколько землетрясений и пожаров. На месте деревянных домишек вскрылись фундаменты грандиозных базилик Византии.
Во времена ее расцвета в Константинополе насчитывалось до полутысячи храмов и монастырей; в XX веке - в разной степени разрушенности - их осталось около тридцати.
Археологам бедствия задали работу. А верующим напомнили: для Бога нет не только мертвых людей, но и мертвых городов, если их строили православные.
Да, тысячи Ангелов, приставленные к алтарям древних храмов, и поныне незримо несут свой дозор в Царьграде.
В те страшные дни император Константин XI покинул свою резиденцию Буколион и переехал во Влахернский дворец. Он находился неподалеку от Адрианопольского тракта - главного направления вражеского удара.
Руины дворца - в пяти минутах ходьбы от пролома в стене Константинополя, куда устремились орды завоевателей. Здесь погиб один из четырех тысяч византийцев-защитников своей столицы - последний император Византии.
Руины Второго Рима стали ему надгробьем. Потом турки ворвутся под своды святой Софии. Ворвутся во время литургии. И помолившись, чтобы не были осквернены Святые Дары, священник войдет с ними в стену. Говорят, по сей день из нее слышны звуки богослужения. Голос кающейся Византии.
Тот страшный пролом в константинопольской стене - почти напротив старинной, сохранившейся и поныне церкви. Она освящена во имя Георгия Победоносца!
Поражение произошло здесь, прямо у стоп небесного воителя! Еще один знак оставленности города небесными силами.
Недалеко - знаменитый Влахернский храм. Именно здесь святой Андрей Юродивый, выходец из Новгорода, узрел Матерь Божью с покровом в руках. Было это в IX веке.
Позже Пренепорочная явилась и другому святому Андрею - Боголюбскому. Праздник Покрова Пресвятой Богородицы стали отмечать и в Византии, и на Руси.
Перед падением Второго Рима во время крестного хода - к ужасу верующих - с носилок упала Влахернская икона Божией Матери. Тут же разразилась свирепая гроза с градом и ливень, остановившая ход.
Наутро весь Константинополь окутал невиданный туман. Словно Сама Царица Небесная покрыла посвященный Ей Константином град белым платом.
Но только для того, чтобы жители не видели Ее ухода.
Сейчас территория Влахернского храма окружена высоким забором. Храм стоит без купола и креста.
Храм патриаршей резиденции на Фанаре - словно в плену окружающих его минаретов. Ровно в пять вечера, когда мы стояли перед царскими вратами, включились громкоговорители. Они направлены прямо во двор патриархии - и началось завывание муэдзинов.
Единственное по-православному теплое место в Константинополе, - подворье русского Пантелеймонова монастыря на Афоне. Винтовая мраморная белая лестница, старинные медные перила. Православное подворье с небольшим храмом - на самом верху.
Один из Принцевых островов - Теревинтос. Здесь - действующий храм Георгия Победоносца. Служат в нем также афонские монахи.
Афонский монастырь Костамонит. Увешанная дарами икона Георгия Победоносца поражающего змея.
В храме - мощи великих святых, в том числе - великомученика Пантелеймона. В углу несколько костылей, которые оставили здесь исцеленные больные. Ветки кустов вдоль дороги на подходе к храму - в белых тряпочках.
Верующие толпами съезжаются на многочисленные амфитеатры, остовы античных капищ, охотно посещающие развалины Трои, чаще всего обходят христианские святыни стороной.
Вот Памукале - сейчас туристическая мекка Турции. Белоснежная известковая гора посреди равнины, с ее вершины истекают теплые целебные источники. Здесь же - развалины города, называвшегося Иераполис - город Геры.
В амфитеатре - ее статуя. Перед мраморным истуканом с отколотым лбом сменяются люди.
А немного выше в гору - развалины огромной христианской базилики. Совершенно пустые. Средь мраморных колонн - маки, как капли крови. Здесь проповедовал апостол Филипп.
Здесь же он был распят. Вскоре после казни страшное землетрясение разрушило город до основания. Руины тянутся вдоль всей дороги, ведущей к теплым источникам и бассейну.
Состязание между православными храмами и античными капищами, которое в ранней Византии закончилось полным поражением язычества.
Вот Эфес (турки называют это место Сельджук). Почти пуст залитый солнцем храм на вершине холма. Немногие подходят к находящейся в его центре беломраморной могиле Иоанна Богослова.
Зато неподалеку - людно. Здесь было одно из семи "чудес света" - капище Артемиды. Возвышался колосс многогрудой богини.
Теперь святилище превратилось в болото с торчащими из него колоннами и камнями. На бывшем Артемисионе лишь квакают лягушки.
Рядом с могилой Апостола любви - небольшое крытое помещение, где хранится несколько византийских икон.
Где мы, в Эфесе, или Сельджуке? Пустынные мостовые Иерополиса, Эфеса и других городов, ведущие ко второму Риму? Царьград и его запертые пока Золотые ворота. В них, согласно древним пророчествам, войдут победоносные русские войска. 

                2

Еврейское правительство Хазарии, свергшее тюркскую военную знать, пользовалось услугами войск из Гургана. Гурганцы были воинственны и очень храбры.
Кроме того, они сражались в интересах купцов Хазарии за очень высокую плату. Отслужив, а точнее, провоевав положенный срок, оставшиеся в живых возвращались домой богатыми.
Хазарские правители были истыми купцами: они покупали победы, и только победы. Если воины терпели поражение, что иногда случалось, их казнили.
Бесстрашные гурганцы одержали для хазарских евреев победы над гузами на реке Яик, над булгарами на Каме, над буртасами на реке Сакмаре, над савирами (сабирами) на Донце.
Но эти победоносные гурганцы отказались воевать против единоверцев - мусульман-дейлемитов. И тогда хазарские евреи, народ находчивый, пригласили для войны с мусульманами древних русов.
Русов наняли на тех же условиях, что и гурганцев: высокая плата и обязательные победы. Русы освоили корабельное дело и мореплавание еще на Балтике.
Наемное войско русов шло по Волге, строило корабли на Каспии и затем совершало морские набеги на территорию Персии. В первом походе они совершенно разграбили остров Абескун.
С дейлемитами русы столкнулись во время второго похода в 913 году. Дейлемиты отбили атаку, и русы, чтобы не возвращаться с пустыми руками, напали на мусульманский город Гянджу в южном Азербайджане.
Тогда хазарский правитель разрешил своей гвардии - гурганцам - отомстить за единоверцев. Несколько дней сопротивлялось усталое войско русов, но было разбито мусульманами. Немногие спасшиеся бегством были истреблены на Волге кочевниками-буртасами. Так - гибелью - закончился для русской дружины поход 913 года.
Два последующих десятилетия истории Хазарии были наполнены мелкими конфликтами со славянами и уже возникшим Киевским княжеством. Опорой хазар на западе была построенная еще в 834 году на берегу Волги крепость Саркел.
В 939 году произошло событие чрезвычайной важности. Русский вождь - князь Игорь - захватил принадлежавший Хазарии город Самкерц (ныне Тамань), расположенный на берегу Керченского пролива.
Хазарский правитель ответил на удар ударом: на русов двинулась мусульманская гвардия под командованием еврея, достопочтенного Песаха.
Песах освободил Самкерц, переправился через Керченский пролив и прошел маршем по южному берегу Крыма (940), истребляя христианское население.
Спаслись лишь укрывшиеся в неприступном Херсонесе. Перейдя Перекоп, Песах дошел до Киева и обложил русское княжество данью. Тогда же русы выдали хазарам свои мечи, о чем и рассказывается в "Повести временных лет".
Сказание о хазарской дани подчеркивает разницу в вооружении русов, славян и азиатских народов. Тяжелый меч - привычное оружие скандинавских и славянских богатырей. Азиаты издавна предпочитали легкую саблю. С шестилетнего возраста они учились рубить с оттяжкой на себя, и в руках взрослого сабля оказывалась страшнее меча.
В 943 году хазары вновь послали войско русов - уже своих данников - на Каспии, для войны с дейлемитами. Русы захватили в низовьях Куры крепость Бердаа. Страшнее сабель и стрел дейлемитов оказалась вспыхнувшая в лагере русов дизентерия. Они пробились к своим ладьям и отплыли. Но, видимо, на Русь не вернулся никто, так как в русских летописях нет ни слова об этом походе.
Итак, благодаря обширной торговле рабами, мехами и шелком Хазарский каганат, население которого состояло из аборигенов и пришлых евреев, в IX-Х веках превратился в одну из самых богатых стран Евразии того времени.
               
Образовавшееся русско-славянское государство с центром в Киеве быстро усилилось и сразу же начало расширяться к берегам Черного моря. В этом движении славяно-русы столкнулись с таким грозным противником, каким была в конце IX - начале Х веков Византия.

                3

Говоря об отношениях Киева и Византии в Х веке, необходимо сразу отметить следующие обстоятельства. Во-первых, в Х веке весьма изменились ландшафтно-климатические условия жизни народов Евразии и, в частности, обитателей Северного Причерноморья.
Наступила очередная вековая засуха, вследствие которой часть печенегов откочевала из Средней Азии в низовья Днепра. Печенеги в поисках союзников вступили в контакт с Византией и стали для нее надежными друзьями, а враги печенегов и Византии - мадьяры - выступили союзниками славян и русов, и, как могли, поддерживали их.
Во-вторых, события войн славяно-русов с Византией переданы в византийских хрониках и русских летописях с очень сильными искажениями.
Вместо правдивого изложения событий мы имеем легенды, которые сочинялись летописцами в угоду начальству, в зависимости от политической ситуации.
Особенно характерна историческая мифология для русского летописания - знаменитой "Повести временных лет" Нестора. Инок Нестор жил и трудился в Киево-Печерской лавре - культурном центре Киева, где в XI-XII веках были сильны антигреческие настроения.
Отражением этих настроений служит, например, факт переноса Нестором даты похода русов под руководством Аскольда на Царьград на 47 лет (с 860 года на 907 год) и вообще приписание похода Олегу.
Так подвиги древнего руса в войне с Византией оказались совершенными варяжским конунгом. Более того, если внимательно прочесть повествование Нестора, можно заметить, что с 882 по 885 годы Олег одерживает победы над всеми славянскими племенами, в том числе и над платившими дань хазарам.
Однако ни о реакции хазар на победы Олега, ни о самих хазарах Нестор не пишет ни слова, причем летописная пауза в рассказе о хазарских делах занимает ни много, ни мало 80 лет. Очевидно, летописец вполне сознательно умалчивает о каких-то событиях, но о каких именно - мы можем только догадываться.
Попробуем для начала исходить из твердо установленных фактов. А знаем мы следующее. Византия вынуждена была бороться с коалицией мадьяр и славяно-русов.
Первыми, кто воспользовался скованностью сил греков, были арабские пираты. Больше всего острота ситуации сказалась на владениях Византии в Восточном Средиземноморье.
Арабо-берберские пираты из Испании захватили остров Крит и вырезали там все христианское население. Сирийские и египетские арабы захватили острова Эгейского моря: Лемнос, Родос, Наксос и другие.
Наконец, в 904 году великий арабский корсар Лев Триполитанский сумел напасть на Фесалоники и разграбил окрестности второго по величине города империи.
Этот пират покушался даже на Константинополь, но, не имея достаточных сил, обратился за помощью к не меньшим разбойникам - русам-дромитам.
Прозвище дромиты (от греческого дромос - бег) свидетельствовало о стремительности набегов этой днепровской вольницы. Первый набег русов на Константинополь состоялся еще в 860 году.
Тогда греки встретили врага иконой Богоматери Одигитрии; стены города оказались неприступными. Русы отошли от столицы и предпочли заключить выгодный для них мир. Так было положено начало войнам славяно-русов с Византией, длившимся до конца Х века.
И вот по зову Льва Триполитанского с низовьев Днепра, Днестра и Южного Буга вновь потянулись ладьи дромитов. Их флот собрался у берегов Босфора, где русов встретила греческая эскадра наварха Иоанна Радина.
Большая часть русских кораблей была сожжена греческим огнем. Мы и сейчас не знаем химического состава этого страшного оружия византийцев. Можно только догадываться, что его основу составляла нефть.
Спасся лишь один отряд, уведенный его вождем Хельги и скрывшийся в устье Днепра. После такого успеха греки легко отразили атаку арабов Льва Триполитанского.
Попробуем представить, что можно было сделать на месте русов-дромитов. Поход на Константинополь окончился жутким разгромом, большая часть соратников погибла в пламени греческого огня.
Высадившиеся на берег попали в плен и были превращены в невольников, ни о какой добыче не было и речи. Острая вражда между русами и Византией усугубилась. Было очевидно, что воевать с мощным противником без поддержки нельзя, и русы стали искать союзников. Ими оказались хазары.
Иудейское правительство Хазарии было враждебно христианской Византии. Хазары, как мы уже знаем, использовали русские войска в каспийских походах и, конечно, в войнах против греков. Большой поход против ромеев был совершен в 941 году.
И снова византийский флот сжег греческим огнем ладьи славян и русов. Но хазарское правительство устраивал и такой исход: ведь силы Византии на Черном море были скованы этой борьбой. А поскольку в Малой Азии грекам приходилось бороться с мусульманами, то Хазарский каганат оказался гегемоном в Восточной Европе.
Хазария смогла обложить данью славян, мордву, мерю и камских булгар. Эти последние рассчитывали на помощь мусульман, и часть булгар приняла ислам (922). Но распадавшийся халифат - оплот магометан - не мог помочь даже себе, а тем более далеким единоверцам.

               
                4

Неудачно сопротивлялся Хазарии в начале Х века и Киев. Мы помним, что попытка русов захватить Самкерц и утвердиться на берегах Азовского моря вызвала ответный поход полководца Песаха и поставила Киев в положение данника итильских купцов.
При сборе дани для хазар в Древлянской земле был убит Игорь, князь киевский и муж Ольги (944). Сопротивление хазарам, а не война с Византией становилось главной проблемой для Киева.
И потому княгиня киевская Ольга, правившая при малолетнем сыне Святославе, постаралась приобрести в лице греков сильного союзника: она отправилась в Константинополь, где приняла крещение, избрав своим крестным отцом императора Константина Багрянородного.
Здесь мы вновь сталкиваемся с явной хронологической путаницей Нестора и других летописцев. Согласно Новгородской I летописи, Ольга родилась в 893 году, в Константинополе побывала в 955-м.
Ей должно было быть в то время уже 62 года, а Нестор уверяет нас, что Константин был столь очарован Ольгой, что хотел на ней жениться. По нашему мнению, поездка Ольги в Византию и крещение ее состоялись примерно на 10 лет раньше - в 946 году.
Молодой князь Святослав, оказавшийся энергичным полководцем, начал поход против хазар летом 964 года. Святослав не решился идти от Киева к Волге напрямую через степи. Это было очень опасно, ибо племя северян, обитавшее на этом пути между Черниговом и Курском, было сторонником хазар.
Русы поднялись по Днепру до его верховьев и перетащили ладьи в Оку. По Оке и Волге Святослав и дошел до столицы Хазарии - Итиля.
Союзниками Святослава в походе 964-965 годов выступили печенеги и гузы. Печенеги, сторонники Византии и естественные враги хазар, пришли на помощь Святославу с запада.
Их путь, скорее всего, пролег у нынешней станицы Калачинской, где Дон близко подходит к Волге. Гузы пришли от реки Яик, пересекши покрытые барханами просторы Прикаспия. Союзники благополучно встретились у Итиля.
Столица Хазарии располагалась на огромном острове (19 км в ширину), который образовывали две волжские протоки: собственно Волга (с запада) и Ахтуба (с востока). Ахтуба в те времена была такой же полноводной рекой, как и сама Волга. В городе стояли каменная синагога и дворец царя, богатые деревянные дома рахдонитов. Была и каменная мечеть, ведь с мусульманами там обращались вежливо.
Воины Святослава отрезали все пути из Итиля. Но его жители наверняка знали о приближении русских, и большая часть хазар-аборигенов убежала в дельту Волги. Волжская дельта была естественной крепостью: в лабиринте протоков мог разобраться только местный житель.
Летом невероятные тучи комаров, появлявшихся с закатом солнца, победили бы любое войско. Зимой же Волгу сковывал лед, и дельта становилась недоступной лодьям. Острова дельты были покрыты бэровскими буграми - огромными холмами высотой с четырехэтажный дом. Эти бугры и дали убежище настоящим хазарам.
В ином положении оказалось еврейское население. Изучать волжские протоки еврейским купцам и их родственникам смысла не было: они для того и создавали свою монополию внешней торговли и ростовщичества, чтобы жить в комфорте искусственного ландшафта - города.
Евреи были чужды коренному населению - хазарам, которых они эксплуатировали. Естественно, что хазары своих правителей, мягко говоря, недолюбливали и спасать их не собирались.
В осажденном городе евреям бежать было некуда, потому они вышли сражаться со Святославом, и были разбиты наголову. Уцелевшие бежали черными землями к Тереку и спрятались в Дагестане. Черными земли к северу от Терека назывались потому, что из-за малоснежной зимы в этом районе сильные ветры легко поднимали со снегом пыль, и возникали черные вьюги.
Святослав пришел и на Терек. Там стоял второй большой город хазарских евреев - Семендер. В городе и окрестностях было четыре тысячи виноградников.
Семендер имел четырехугольную цитадель, но она не спасла город. Святослав разгромил Семендер и, забрав у населения лошадей, волов, телеги, двинулся через Дон на Русь.
Уже по дороге домой он взял еще одну хазарскую крепость - Саркел, находившуюся около нынешней станицы Цимлянской. Саркел был построен византийцами в период их короткой дружбы с Хазарией, и создал его грек - архитектор Петрона.
В Саркеле Святослав встретил гарнизон, состоявший из наемных кочевников. Князь одержал победу, разрушил крепость, а город переименовал в Белую Вежу. Там в дальнейшем поселились выходцы из Черниговской земли. Взятием Саркела завершился победоносный поход Святослава на Хазарию.
В результате похода 964-965 годов Святослав исключил из сферы влияния еврейской общины Волгу, среднее течение Терека и часть Среднего Дона.
Но не все военно-политические задачи были решены. На Кубани, в северном Крыму, в Тьмутаракани еврейское население под именем хазар по-прежнему удерживало свои главенствующие позиции и сохраняло финансовое влияние.
Однако основным достижением похода, бесспорно, явилось то, что Киевская Русь вернула себе независимость.



                5

Пока дружины Святослава шли на Киев, пока разгоняли от русских границ кочевничьи шайки, пока делил великий князь престолы-наместничества своей огромной державы между сыновьями и хоронил мать, в Болгарии люди цесаря Никифора Фоки не теряли времени даром.
Очень скоро - быть может, Святослав еще не покинул страны - болгарское посольство стояло в Константинополе перед престолом того самого цесаря, который столь недипломатично обошелся с их предшественниками. Болгарские бояре с воздетыми руками умоляли императора защитить их от злого язычника.
Кого могло представлять болгарское посольство? Болгарское государство? Но царем болгарам, в то время считался Святослав, на основаниях не менее и не более законных, чем те, на которых сам Фока занимал престол царя городов.
Проще говоря - по праву сильнейшего. Он княжил над болгарами, чеканил монеты и облагал данью пограничные греческие города. Западной Болгарией, выделившейся в отдельное царство, правили Комитопулы - четверо братьев, сыновей комита покойного царя Петра, Николы - Давид, Самуил, Моисей и Аарон.
Братья, с их ветхозаветными именами, были христианами. Их земли частично соседствовали, частично включали в себя земли сербов и хорватов, уже три века к тому времени принявших христианство. Но при этом, на протяжении всей истории Западно-Болгарского царства, оно будет непримиримым врагом Восточного Рима.
Болгарский народ? Но многие болгары до конца, до освободительной резни Цимисхия и страшных дней Доростольского сидения, будут биться бок о бок с русами против освободителей из Второго Рима.
Так кого же представляли люди, что, воздев руки, стояли той весною перед императором? Надо полагать, то был, так сказать, актив христианской партии Болгарии, верные сторонники Константинополя, из тех, что окружал беспомощного Петра Сурсувула.
Вовсе не обязательно все они были родственниками несчастных заложниц - невест малолетних царевичей. Разве болгарские христиане, за сто лет до того открывавшие ворота родных городов полчищам Михаила III, делали это из-за каких-то родственниц-заложниц?
И в посольстве, явившемся к Никифору тоже были болгарские предатели. Конечно, император принял это посольство, куда ласковей прежнего. Куда подевались нищее, грязное, и во всех прочих отношениях низкое племя, его одетые в шкуры вожди, грызущие сырые кожи?
Император внезапно вспомнил, что болгары - братья ромеев по вере, и проникся величайшим сочувствием к бедствиям соседа. С послами обошлись в высшей степени любезно, но никакой реальной помощи не обещали.
Войска империи увязли на арабских фронтах. Все лучшие силы направлены туда. Вы, как христиане, должны понять. Еще чего не хватало - проливать лишний раз ромейскую кровь, или губить наемников, за которых дорого плачено из имперской казны и кармана подданных Второго Рима!
Ради этого, что ли, Никифор Фока терял любовь своего народа, облагал его зверскими налогами, выгадывал каждую копеечку? Нет уж, пока только это возможно - пусть варвары бьют варваров!
Вместо этого император отпустил с посольством на родину Бориса и Романа Петровичей, сыновей покойного царя болгар. Пусть у мятежников будет знамя, а у врага - соперники в праве на болгарский престол.
Трудно сказать, что чувствовали в это время молодые сыновья Петра. Они, конечно, были христианами, выросли в сугубо христианской семье и полжизни провели в столице православия, Константинополе.
Но вряд ли они были большими сторонниками Византии. О, он не подразумевал, что братья-заложники были полными подобиями своего Великого деда.
Но узник редко любит тюрьму, даже отделанную золотом и пурпуром, и подавно никогда не любит тюремщиков. В роскошных дворцах города царей царевичи чувствовали себя пленниками, да ими и были.
О Святославе они могли слышать очень немногое. Скорее всего, они считали и его, и Никифора в равной степени врагами своей несчастной страны. Отделаться от византийцев пока невозможно, что ж, попробуем отбить хоть одного врага.
Заговор, между тем, был сработан на совесть. Спецслужбы императора Фоки смело можно было поздравить. Никто не успел предупредить воеводу Волка о готовящемся мятеже, никто из других городов не пришел на помощь.
Можно предположить, что кое-где гарнизоны русов и их сторонники были захвачены врасплох и попросту вырезаны. Да и население пребывало в некоторой растерянности - Петр мертв, новый царь болгар ушел куда-то на север, и неведомо, вернется ли еще, а воевода Свен явно не царь и не болгарин.
Зато на стороне мятежников - царевичи, дети Петра, Борис и Роман. Вскорости Свен со своим войском и младшим воеводой Ратом был осажден в Переяславце.
Пищи не хватало - никто не готовился к осаде, а в городе, кроме жителей, пребывало многочисленное русское войско. Приступ за приступом отбивало воинство воеводы Свена, но припасы таяли. Кроме того, некий доброжелатель известил воеводу, что в городе зреет заговор с целью открыть ворота войску базилевса.

                6

Переславль представлял собой довольно грозную крепость. Высота внешней стены составляла три с половиной метра. По гребню стены шла платформа с частоколом.
С южной и западной стороны стена огибала холм, с восточной шла по берегу реки Тичи, с северной представляла собой прямую линию, общая площадь города составляла три с половиной километра.
Толщина стен Вышнего города колебалась до двух с половиной метров. Ворота были расположены с северной и южной стороны. Ширина южных ворот, через которые византийцы проникли в город, была четыре метра.
Утро было тихим и прохладным. Над полями и виноградниками медленно поднималось солнце. Недалёкие горы дышали влажным холодом. Из ущелий клубами белёсого дыма выползал на равнину туман.
Рассветная тишина неожиданно взорвалась рёвом боевых труб, оглушительным медным звоном литавр и кимвалов. Из тумана выходили колонны византийского войска, с марша разворачиваясь в боевой порядок на равнине, зеленевшей первыми весенними всходами.
Косые лучи солнца праздничным блеском отразились в железе доспехов. Гордо развевалось бело-голубое знамя бессмертных, выдавая присутствие в войсках самого императора. Так начиналась новая война за Болгарию.
Почему же нападение греков было так неожиданно? Почему Святослав не приказал выставить дозоры в горах и перекрыть горные тропы? Куда смотрела разведка, так хорошо зарекомендовавшая себя в предыдущих случаях?
На рассвете Цимисхий поднял войско, выстроил его в глубокие фаланги и, приказав беспрестанно трубить военный клич, стучать в кимваллы и бить в тимпаны, выступил на Переславу.
Поднялся невообразимый шум: эхом отдавался в соседних горах гул тимпанов, звенело оружие, ржали кони и громко кричали люди, подбадривая друг друга, как всегда бывает перед битвой.
Данные о подошедшем к Переславе передовой части войска Цимисхия даже у византийских авторов сильно различаются. 
Впереди Цимисхия двигалась фаланга воинов, сплошь закрытых панцирями и называвшихся бессмертными, а сзади - около пятнадцати тысяч отборнейших гоплитов и тринадцать тысяч всадников.
Заботу об остальном войске император поручил проедру Василию; оно медленно двигалось позади вместе с обозом, везя осадные и другие машины.
По свидетельству историков сам базилевс выступил имея около пяти тысяч пехотинцев облегчённого вооружения и четыре тысячи всадников.
Всему остальному множеству воинов было приказано медленно следовать за ним во главе с паракимоменом Василием. 
Исходя из того что, по предположению современных историков вся византийская армия под Доростолом составляла 37-40 тысяч человек, то цифры приводимые Львом Диаконом могут соответствовать реальности.
Вызывает большое сомнение, что силами девятитысячного войска, большая часть которого к тому же составляли пехотинцы облегченного вооружения можно было разгромить в поле восьмитысячную русско-болгарскую дружину.
Следует признать реальным наличие у Цимисхия 9000 тысячи пехоты, 4000 тысяч конницы и 2000-го отряда бессмертных. Но в данном случае численность византийской армии не так важна нам (в любом случае она превосходила численностью гарнизон Переславы), как интересен сам факт неожиданности появления, далеко не маленького войска, под стенами Болгарской столицы.
Неожиданно для русов было появление ромеев под стенами города. Дружинник на башне затрубил в рог. По-разному откликнулись люди в Переславе на этот тревожный призыв. Забегали мужчины, засуетились женщины.
Зажиточные горожане бросились зарывать в землю монеты, прятать в тайники товары и дорогую утварь. Воевода Свен снял со стены меч в простых кожаных ножнах, который брал с собой только в большие битвы.
Малый воевода Рат птицей взлетел на смотровую площадку Дворцовой башни. Попутно высказывая все, что он думал о старшом в дозорной сотне.
Объект же его словесных излияний выкатился из корчмы, отчаянно стараясь вытрясти из головы вчерашний хмель. Русские и болгарские дружинники, составляющие гарнизон Переславы, вооружались и торопились занять своё место на стенах города.
Всюду слышались удивленные возгласы и ругань. Царь Борис по потайному ходу поспешно покинул свой дворец и укрылся в небольшом доме среди садов, решив подождать, чем закончится сражение.
Он надеялся, что царский титул защитит его при любом исходе. Обычные горожане в мгновение ока ставшие ополченцами расхватывали оружие и бежали на центральную площадь, где испокон веков находилось место сбора.
Царь Борис мог нравиться, или не нравиться, к предводителю русов Свену можно было относиться дружественно, или подозрительно, но оборонять свои дома были готовы все. От византийцев жители Переслава не ждали ничего хорошего.
Воевода Свен, на ходу поправляя перевязь с мечом, быстрым шагом вошёл в горницу. Всё помещение уже было забито народом. Здесь собралось большинство старшин, тысячских и даже некоторые сотники.
Все в доспехах и при оружии. По середине свободного пространства, понурив голову, стоял старшой дозорной сотни.
- Глаголь! - рявкнул воевода и его тон не предвещал ничего хорошего оплошавшему сотнику.
- Ромеи, много, - промямлил дозорный. - Тысяч сорок. Сам Император пожаловал.
- Выживешь, на кол посажу! - посулил воевода.
- Не сумлевайся, батько! - расцвёл сотник.
Свен тем временем окинул взглядом собравшихся.
- Первым делом отправить гонца к князю надобно, - предложил кто-то.
- Раньше чем через две-три семидицы князь не подойдёт, - негромко произнёс один из тысячских. - Пока дружину соберёт, пока дойдёт.
                7

- Город к осаде не готов, припасов хватит на семидицу, не больше, да и то если растягивать, - торопливо перебил его болгарский болярин.
Горница зашумела. Воевода поднял руку, и все стихли.
- Выхода у нас нет, братья. Не готовы мы к обороне. Обхитрили нас ромеи, обхитрили. А мы их обхитрим! Не к лицу русам отсиживаться в крепости, князь говорил, что за стенами прячутся только трусы, а сильные и мужественные сами выходят в поле, навстречу опасности. Так поступим так, как поступил бы наш князь! Дадим бой! Любо ли вам, решенье моё?
- Любо!
- Любо!
Примерно так мог проходить совет командиров в Переславле в те напряжённые минуты. Единственное что мы знаем точно, так это то, что дружина русов вышла из Переслава и приняла бой.
Разобравшись по десяткам и сотням, войны пошли к городским воротам. Русы и болгары шли на битву в одном строю, и трудно было различить, кто пришёл с великой реки русов Днепра, а кто влился в войско здесь, в Болгарии.
С роковой минуты, когда рог дружинника возвестил о беде, прошло совсем немного времени, медлительное императорское войско ещё не успело приблизиться к стенам Переслава.
Когда император Цимисхий увидел русов, выходящих из ворот, он был удивлён и озадачен. Согласно всем правилам войны неприятель, оказавшийся в численном меньшинстве и к тому же застигнутый врасплох, должен отсиживаться за крепостными стенами пока не подойдёт подкрепление.
Замешательство императора длилось недолго, но русы успели построиться для сражения. Перед византийцами стоял сомкнутый строй тяжеловооружённой пехоты, силу такого строя ромеи знали по прежним сражениям. Однако русов было не очень много, и император был уверен в победе.
Пока всё это происходило, пребывавшие внутри города скифы узнали о непредвиденном появлении ромеев и об их столкновении со своими соратниками. Хватая оружие, какое кому случайно подвернулось под руку, они устремились на выручку своим.
Свен выстроил русов в обычный боевой порядок - стену. Конного отряда, судя по летописям у русов не было. Известно, что в 970 году русы привлекали на помощь, венгерскую и печенежскую конницу, но к 971 году они остались без этих союзников.
И хотя всадники Святослава и уступали византийцам, они не были столь беспомощными в седле, как это трижды в разных местах подчёркивает византийский летописец Лев Диакон.
Очевидно, видя численное превосходство византийской кавалерии над собственной, Свен приказал всем спешиться. Личная старшая дружина воеводы имела тысячу человек, при общем войске в 8000  тысяч.
Тысячу всадников можно принять в расчет, если только в их состав входили не только старшие дружинники Свена, но и дружины болгарских боляр, отряд охраны царя Бориса и дозорные сотни. К примеру, численность византийской конницы составляла по разным данным от 4000 до 13 000 всадников.
С другой же стороны византийские авторы правы, и в армии Святослава конница никогда не имела такого значения, как в армиях Византии.
У Святослава конница всегда была на втором месте. Его главным оружием и надеждой являлась стена пехоты. Лев Диакон называет строй русов грозным и мощным.
И действительно длинный строй из плотно сомкнутых щитов, достигавших ног и леса копий над ним, очень хорошо напоминал стену. Лев Диакон так и говорит, описывая ход битвы под Доростолом: “Тавроскифы плотно сомкнули щиты и копья, придав своим рядам вид стены, построились в мощную фалангу и выставили вперёд копья”.
Тогда государь приказывает бессмертным стремительно напасть на левое крыло скифов. Бессмертные, выставив вперёд копья и сильно пришпорив коней, бросились на врагов.
Восемь тысяч славян (включая дружины русов, болгар и местное ополчение) вышло в поле против 15 тысяч ромеев. И без особых проблем удерживали византийцев. И лишь мощный удар во фланг с возможностью последующего окружения, заставил славян отойти в крепость.
Свен построил русов обычным образом: в центре мощная пешая стена, на флангах конные дружины. На левом фланге стояли болгарские всадники из числа болярских дружин, под командованием воеводы Петра.
На правом фланге встал сам Свен с конной дружиной. Общее командование пехотой было возложено на тысячского Никиту, ибо родом он был из Новгорода.
А вот младшему воеводе Рату впервые довелось наблюдать за сражением, как бы со стороны. Воевода Свен строго-настрого запретил ему выходить в поле. Дело Рата и его людей - отстоять ворота, не дать византийцам ворваться в город на плечах отступающих русских воинов, если сражение в поле обернётся не в их пользу. Рат понимал важность этого дела и отобрал две сотни лучших из своих воинов.
Русское войско медленно приближалось. И вот когда до противника оставалось шагов десять, спокойный до того строй русов взорвался криками и бросился на врага.
Ромеи были ошеломлены, таким неожиданным началом боя. Фаланга стратиотов прогнулась, но задние ряды продолжали напирать, по этому вскоре фронт выровнялся.
Началась сеча грудь в грудь. В таком бою побеждает сильнейший, тот, кто лучше подготовлен и тот, кто больше умеет. В византийской армии служили лучшие войны со всего света, греческая пехота унаследовала славу римских легионов.
                8

Но она ничего не могла сделать с русским строем. Тогда, по сигналу своих начальников пешие стратиоты отошли и расступились, пропуская вперёд конницу.
По рядам русов пронеслась волна перестроений. И вот перед ромеями снова плотный строй щитов и копий. По сигналу Никиты первые два ряда опустились на одно колено и упёрли черенки копий в землю.
Следующие ряды также опустили копья, готовясь принять на них всю тяжесть греческой конницы. Русский строй стал напоминать ощетинившегося иглами ежа.
Ратник Велш стоял во втором ряду и смотрел на Путшу. Сотником тот был не плохим, может Перун и оставит его в том же звании. Тяжёлый конский топот стал слышен громче. Всё ощутимее подрагивала земля. Велш поднял голову.
Конская морда со слетающими клочьями белой пены была совсем близко. Он вздохнул и покрепче сжал копьё. Стальное жало было направлено точно в грудь лошади. Послышался чей-то крик, и понеслось.
Волны византийских всадников накатывались на русский строй и отступали. Русы стояли непоколебимо. Велш очнулся от сильной тряски. В голове гудело, пелена тумана мешала смотреть.
Но он все же разглядел склонившегося над ним человека. Путша ещё раз потряс воина за плечо и удовлетворённо констатировал: "Жив, кмет". С помощью пяти человек удалось вытащить Велша из-под мертвого коня и поставить на ноги.
- Сколько? - спросил он, опираясь на плечи дружинников.
- Восьмеро уже у Перуна пируют. Ещё семнадцать ранены, но не сильно. Всех перевязывают.
- Добро, - хмуро ответил Велш, в голове у него начало проясняться.
Тут его взгляд выхватил из кучи тел вокруг знакомые сапоги из красной кожи. Шуша лежал на спине, ноги подогнуты. Велш вспомнил, что кмет стоял слева от него в первом ряду. Шуше пробили голову копытом.
Налобная пластина шлема была сильно вмята внутрь. Велш грустно покачал головой: "Нелепая смерть". Прозвучала команда сотника строиться.
Император Цимисхий вновь двинул свою пехоту. Две фаланги византийская и русская вновь сошлись врукопашную. На этот раз под страшным напором русский строй качнулся назад, но тут же выпрямился, отбросив поредевшие ряды стратиотов. Атака не удалась.
И снова на равнину, усеянную телами павших, вынеслась византийская конница. И снова она отступила ни с чем. Русы стояли непоколебимо. Заканчивался второй час битвы.
- Сколько может длиться кровопролитие? - раздражённо думал Цимисхий. - Не для того я преодолевал опасные Гемеи, чтобы положить половину войска в первом же сражении!
И император двинул вперёд своих бессмертных. Две тысячи отборных всадников, закованных в броню, гордые доверием императора и жаждавших отличиться, смяли левое крыло русов.
Одновременно лёгкая конница, привыкшая к стремительным рейдам в тыл неприятеля, отрезали русам путь к отступлению. Император ждал замешательства и беспорядочного бегства, обычных для окружённого войска, когда пехотинцы, преследуемые конницей, обречены на полное уничтожение.
Однако русы не позволили расстроить свои ряды. Обученные отходить, не нарушая строя, воодушевляемые бранью воеводы, русы, перестроились и пошли на прорыв. Ожидаемого бегства не получилось.
Катафракты скорее провожали руссов, как почетная стража, чем преследовали их. Цепи легковооружённых всадников, пытавшихся отрезать русов от города, были разорваны мгновенно. Русы втянулись в Переславу и крепко заперли за собой ворота.
Рат облегчённо вздохнул, когда с лязгом закрылись воротные засовы. Его воины не понадобилась: отходящая последней сотня Путши, в последний момент перешла в наступление и, отбросив греков от ворот, быстро втянулась в город. Немногих смельчаков, подскочивших к стене, отогнали лучники.
Рат хлопнул сотника по плечу и побежал искать Свена. Путш криво улыбнулся в ответ. В этом наступлении полегла добрая половина его сотни.
Войны быстро разбегались по стенам. К Путшу, прихрамывая, подошёл Велш:
- Мы потеряли сорок человек. Из десятских - Урмана и Дяку. Тяжело ранен Рея. Остальные терпимо.
- Плохо. Мы должны быть у восточной стены, наша часть между башнями Михаила и Глеба. Поднимай людей.
- Понял, - кивнул головой Велш.
- Сам то как? - запоздало поинтересовался сотник.
- Ногу зацепило, а так - слава богам!
- Ну, смотри у меня.
- Смотрю.
Из города уже тащили чаны для смолы, брёвна, камни и разный мусор. Похоже, никто не воспринял отступление, как поражение. Потери оказались тяжёлыми, но боевой дух защитников Переслава не был подорван.
Слышались громкие возгласы, весёлые шутки и даже смех. И это было главное. Итак, битву в поле русы проиграли. Но и византийцы не добились своей цели - Переяслав по-прежнему находился в руках славян.
То есть ни одна из сторон не добилась своих целей. Ромеям предстояло штурмовать город. Ни в одной из летописей точно, не сказано предпринимали ли византийцы штурм стен. Мы можем только гадать и строить гипотезы опираться на известные случаи.
Византийцы подошли утром, битва длилась не более двух-трёх часов, ещё какое-то время ромеи хоронили павших и строили лестницы. Так что времени, чтобы отдохнуть, да к вечеру пару раз сходить на приступ у них было. Но в любом случае взять город в тот же день ромеям не удалось.

                9

На следующий день император предложил славянам сдаться, чем спастись от совершенного истребления. Он понимал, что следующие штурмы будут ещё более тяжёлыми и кровавыми по одной простой причине - русам некуда отступать. А загнанный зверь вдвое опаснее.
 Ромеи пошли на приступ только к вечеру. На встречу полетели стрелы и дротики. На головы приступивших врагов падали со стен камни и брёвна.
Многие стратиоты нашли смерть у подножия стен, а забравшихся наверх храбрецов встречали копья и мечи дружинников. Приступ был отбит.
Снова летели стрелы и свистели сулицы. Свежие турмы добегали до стен, карабкались по штурмовым лестницам и откатывались устрашённые потерями. Так продолжалось до темноты. Переслава держалась.
Ночью произошло ещё одно событие, заслуживающее внимание. Патрикий Калокир, тот самый, который подбивал Святослава на поход в Болгарию и войну с Византией, бежал из города.
Нет, конечно, были в истории случаи, когда посреди белого дня герои-одиночки пробирались через лагерь врага и выполняли задачу. За примерами далеко ходить не надо.
Год назад, когда печенеги осадили Киев, один мальчик днём вышел из города и, пробравшись через лагерь кочевников, привёл помощь. Но у Калокира так бы не получилось. Более вероятно то, что он действительно бежал ночью.
Но вот наступило утро следующего дня, называемого великим четвергом, потому что в этот день, готовясь идти на муки, Спаситель наш после тайной вечери давал ученикам своим спасительные наставления.
Как раз в это время прибыло остальное войско с осадными машинами, и император Иоанн свернул лагерь, расставил фаланги в несокрушимый боевой порядок и с пением победного гимна устремился на стены, намереваясь первым же приступом взять город.
Росы же подбадриваемые своим военачальником Свеном, который был у скифов третьим по достоинству после Святослава, их верховного архонта, оборонялись за зубцами стен и изо всех сил отражали натиск ромеев, бросая сверху дротики, стрелы и камни.
Ромеи же стреляли снизу вверх из каменных орудий, забрасывали осаждённых тучами камней, стрелами и дротиками, отражали их удары, теснили, не давали им возможности выглянуть из-за зубчатых стен без вреда для себя.
На рассвете прибыл проедр Василий с множеством войска, двигавшегося позади. Прибытие его явилось большой радостью для императора, который поднялся на какой-то холм, чтобы скифы его видели, и соединившиеся войска стали окружать город.
Император обратился к варварам, уговаривая их отказаться от противодействия и спастись от совершенного истребления, но они не соглашались сойти со стены.
Справедливый гнев наполнил ромеев, и они приступили к осаде, отгоняя находящихся наверху стрелами и приставляя к стенам лестницы. Теперь численность армии ромеев, по мнению современных историков, составила 37-40 тысяч человек. И что немаловажно теперь они имели хорошую осадную технику.
Ромеям удалось согнать славян со стен. Византийцам удалось создать такую плотность заградительного огня, что он не давал русам возможности выглянуть из-за зубчатых стен без вреда для себя. И не последнюю роль в этом сыграли метательные машины.
Наконец, император громким голосом отдал приказание приставить к стенам лестницы и возглас его прибавил сил осаждавшим. Все, на кого падал взгляд государя, сражались храбро, надеясь получить достойную награду за свои подвиги.
Вскоре уже многие ромеи взобрались в разных местах на стены и изо всех сил теснили врагов. Тогда скифы покинули укрепления и  сгруппировались в окружённом прочной оградой царском дворце, где хранилось сокровища мисян, а один из входов оставили открытым.
Так в средних веках происходил любой штурм. Эту схему можно назвать классической. Под заградительным огнём лёгкой пехоты, происходило выдвижение штурмовых отрядов к стене. Затем массированная стрельба либо прекращалась, либо навесом переносилась за стены.
Ей на смену приходили одиночная стрельба на меткость. Тем временем штурмовые отряды приставляли лестницы к стенам и лезли наверх. Защитники стен в это время появлялись между зубцов и всячески препятствовали штурмовым отрядам. А дальше всё зависело от людей.
Иногда штурмующим удавалось с первого раза ворваться на стены и, прорвавшись к воротам открыть их, а иногда, тоже не редко, они откатывались на исходные позиции, устрашённые потерями, и всё начиналось сначала.
А ведь действительно очень не легко первым взойти на стену. Это подвиг. И как все подвиги требующий большого мужества, самопожертвования и везения.
В Древнем Риме, наследницей которого являлась Византийская империя, человека первым взошедшего на стену награждали специальной короной, или медальоном, эту награду герой мог носить, как в мирное время, так и в военное. В Византийской империи тоже была подобная традиция.
По равнине, прикрываясь щитами, двигались ровные прямоугольники византийских скутатов. Свистевшие над заборолом камни и стрелы сшибали появлявшихся над ними славянских лучников, позволяя стратиотам без особых помех приставить к стенам осадные лестницы.


                10

И тотчас по ним быстро устремились вверх цепочки ромеев. Но едва их головы возникали над стенами и обстрел с земли прекращался из-за опасения поразить своих, из-за заборола появились русичи и болгары.
Велш сидел, прислонившись спиной к каменному зубцу, в руках он держал лук с наложенной стрелой. В проёмы между зубцов то и дело влетали стрелы - ромеи били на упреждение, вдруг кто-то да высунется.
Под соседним зубцом сидел кмет тоже с луком на изготовку и весело скалился. Вдруг стрельба снизу прекратилась. Выждав пару ударов сердца, а вдруг ловушка? - Велш рванулся из-за спасительного укрытия, с разворота натягивая лук.
Стрела с ходу не поразила его и на сердце отлегло. Нет не ловушка. Бородатый ромей уже до плеч показавшийся из-за стены, только и успел вскинуть голову да взглянуть на невесть откуда взявшегося русича.
Бронебойная стрела с чмоканьем вошла в левый глаз по самое оперенье, а гранёный наконечник, пробив кость, выскочил из затылка. Мёртвое тело ещё только стало медленно опрокидываться назад, а Велш уже кинув на тетиву новую стрелу, перегнулся через парапет и сразу нашел новую цель.
Несколько минут ожесточённой схватки, и первые ромеи вступившие на стену были сброшены на землю, а на тех, что сгрудились снизу и продолжали карабкаться по лестницам, сверху валились камни, лилась расплавленная смола.
Трещали и ломались лестницы, в византийцев, пытавшихся установить новые, летели сулицы и стрелы, обрушивались заранее припасённые стволы деревьев. Но греки всё лезли и лезли. Так было почти по всей стене. Почти.
Ромей лез по лестнице первым. Круглый щит он держал левой рукой над головой, а в правой сжимал меч. Он лез быстро и достигнул гребня стены раньше, чем закончился обстрел с земли. Возможно это и спасло его.
Когда словно из неоткуда перед ним вырос русич с занесённым для удара копьем, ромей уже по пояс показался над стеной. Русич обрушил удар сверху прямо на щит.
От сильного удара ромея чуть не сбросило вниз, но он рванулся вперёд и достал руса. Будь у того щит он может и сумел бы защититься, но рус сжимал копьё обеими руками. Длинный меч рассёк ему шею, не защищённую бармицей, и душа воина легко покинула тело.
Русич упал на парапет стены, и голова его вместе со шлемом полетела на землю за стеной. Снизу раздались восторженные крики, но ромей их не слышал, он уже спрыгнул на стену и повернулся к набегающему противнику.
Дальше по свидетельству летописцев ромеи прорвались к воротам и открыли их. Тем временем многие ромеи, находившиеся по ту сторону стен, сорвали петли на воротах, сбили засовы и проникли внутрь города, перебив много скифов.
Как известно самое уязвимое место в крепости - ворота. Именно по этому их из покон веков старались всячески укреплять: возводили над ними высокие надвратные башни, ставили кованые решётки, располагали сами ворота так, чтобы не только пространство перед ними простреливалось с трёх сторон, но и так, чтобы прорвавшийся через них враг сразу же попадал под перекрёстный огнь желательно опять же с трёх сторон.
И хотя Переяславская крепость не была таким шедевром оборонных сооружений, как более поздние крепости Европы, но и она представляла собой довольно грозное укрепление.
И в любом случае караул на воротах, особенно во время штурма не мог не заметить, как некоторые из ромеев, беспрепятственно достигнув ворот, открыли их и впустили своё войско.
Мне кажется, что, пользуясь всеобщей неразберихой, группа ромеев действительно могла незаметно проскочить к воротам и, перебив стражу открыть их. Но это им стоило жизни. По крайней мере, в нескольких аналогичных ситуациях, такие смельчаки в своём большинстве погибали.
Сотник ромеев сумел собрать не больше двух десятков стратиотов оказавшихся по близости. Они были совсем не далеко от южных ворот и у молодого оптициона созрел дерзкий план.
- Откроем ворота и крепость наша - возбуждённо повторял он. - Главное быстро добежать до ворот. В схватки не вступать. Приготовились. Пошли!
Отряд выскочил из башенки и побежал не вдоль стены, а вниз по широким каменным ступенькам. По дороге сшибли оторопевшего от неожиданности руса и понеслись дальше.
Лестница, лепившаяся к крепостной стене вывела их совсем не далеко от ворот. И тут их заметили. Русов охраняющих ворота было не более десятка, но они успели выстроиться для схватки. Сотник с разбегу налетел на защитников, остальные последовали за ним. В короткой, но кровавой схватке русы были перебиты и стратиоты бросились сбивать с ворот громадные запоры.
Сразу шестеро побросав оружие, схватились за тяжёлый брус. Вдруг один из них охнул и сполз на землю, цепляясь руками за стальные полосы ворот. Рядом с головой сотника со свистом пронеслась стрела и воткнулась между лопаток другому.
- Прикрыть щитами! - крикнул он, даже не обернувшись, и бросился сбивать запоры.
Ещё две стрелы воткнулись в ворота возле его головы. Крики и лязганье мечей приблизилось вплотную. Значит, гибли последние из его людей.
Отчаянным усилием он сбил последний засов и навалился на ворота. Тяжёлые створки медленно, словно нехотя, распахнулись. Заметив это, стратиоты до толи идущие ровными рядами к стенам, бросились к открывшимся воротам.

                11

В воротах завязался кровавый бой. Русы старались выбить ромеев за ворота и закрыть створки, а те в свою очередь отчаянно цеплялись за каждую пядь земли.
Все знали, что если отступят, - все жертвы будут напрасными.
Сотник в очередной раз оглянулся.
- Где же конница? - подумал он с волнением.
Всадников пока видно не было. Со смешанными чувствами молодой оптицион развернулся назад, и чья-то сабля, сверкнув в воздухе, ударила его по лицу, в одно мгновение, отобрав жизнь у потомка древнегреческих героев.
Болгарский воевода Пётр, герой битвы под Адрианополем и ходивший на Царьград ещё с царём Симеоном, с группой верных дружинников первыми подоспели к воротам.
Его огромная сабля, предназначенная для конного боя, заставила ромеев отступить к самым створкам. Но вдруг, кто-то всадил меч в спину могучему воеводе.
Налетевший сзади ещё один отряд ромеев порубил остальных его воинов. Но в тот момент, когда последний засов упал на землю сотня русичей, увидев свалку в воротах, бросилась к ним и подняла ромеев на копья. Вои встали грудью у ворот, силясь не пустить стратиотов внутрь.
Закрываясь щитом, рубился среди верных дружинников возле наполовину разрушенного и сгоревшего заборола воевода Свен. Он только что сбросил вниз соскочившего с лестницы на крепостную стену скутата, как рядом с ним вырос запыхавшийся молодой гридень.
- Беда, воевода! Ромеи открыли южные ворота. Воевода Пётр убит. Рат ещё держится, но долго ему не простоять. Скоро недруги будут в Переславе.
- Всем со стен, отходить к Вышнему граду! - приказал Свен.
Над краем заборола возникла каска и щит скутата. Ударом меча воевода смахнул их вниз, однако слева уже выскочили на стену сразу двое византийцев.
Отбиваясь от наседавших врагов, Свен медленно отступал к ведущей со стены во двор лестнице. Очутившись у её верхней ступеньки, и прежде чем начать спускаться, он последний раз огляделся вокруг с высоты стен.
У слышав о приказе отходить в Вышний город Рат понял, что битва за Переславль проиграна. Столкнув какого-то ретивого грека, он скомандовал отход.
Старые кмети стали медленно пятиться, внимательно следя за перелезающими стену стратиотами, а вот кое-кто из молодых обманулся. За что и поплатились. Одного просто столкнули со стены.
А другому пробили спину сулицей. Ещё одного от подобной участи спас, кто-то из стариков успевший подставить свой щит. Сотник только головой покачал. Сколько раз учил их отходить лицом к врагу, спину никогда не показывать! А, видишь ли!
Греков на парапете становилось всё больше. Вдруг Путш, кряжистый русич знавший Рата более двух десятков лет, заревел и бросился на врага.
- Прощайте, братья! - с этими словами русич широко раскинув руки, прыгнул на ромеев. Ему удалось то, что он задумал. Вместе с собой он увлёк вниз пятерых греков.
Груда тел прочно перекрывала ворота. Рука с трудом удерживала скользкую от крови саблю. Неожиданно стратиоты расступились. Рат тыльной стороной ладони вытер пот со лба. И увидел летящих во весь опор катафрактов.
- Все, конец, - пронеслось в голове молодого воеводы.
- Копья, - не своим голосом заорал он, хватая обломок копья.
В следующий момент в них врезалась тяжёлая византийская конница.
Стены Переславы уже были пусты. Со всех сторон, по всем улицам и переулкам города отступали группы русов и болгарских воинов. Отбиваясь от преследовавших их византийцев, они спешили к расположенному посреди Преславы вышнему граду, дворцу болгарских царей. Построенный на высоком холме, обнесённый толстой стеной, он представлял самостоятельную маленькую крепость.
Очутившись в крепостном дворе Свен взял на себя командование несколькими десятками русских и болгарских дружинников, которым удалось спуститься с захваченных скутатами стен. Построившись в боевой порядок, пополняясь за счёт примыкавших к ним групп славянских воинов, отряду Свена удалось пробиться к Вышнему граду.
Велш отступал вместе со всеми. Костяшки его пальцев побелели, с такой силой он сжимал кожаный ремень щита и короткий византийский меч.
Отступать спиной было не удобно, да ещё приходилось постоянно отбиваться от ромеев. Правда, те особо на рожон не лезли, предпочитая метать камни и сулицы, да ещё постреливать из лука.
В рукопашную они бросались только дважды. После первого раза у Велша появился щит, и пришлось занять место в первом ряду. Как он пережил вторую схватку, он сам не понимал.
И хотя на его счету уже были две вражеские жизни, парень понимал, что до настоящего война ему далеко. Первого ромея он убил, скинув на него камень, когда тот ждал своей очереди лезть на стену, во время вчерашнего вечернего штурма. И очень гордился этим.
Даже Лера, первая красавица улицы, в которую он был тайно влюблен, поцеловала его за этот подвиг. Второго он отправил в ад сегодня. Раненый в живот ромей пытался подняться, когда Велш своим ножом перерезал ему глотку. Так у него появился меч.
Момента удара Велш не почувствовал. Камень из пращи угодил ему в голову. Но на смерть не убил. Просто Велш потерял сознание и выпал из строя.
Парнишка был без шлема и, естественно, ни у кого не возникло сомнений в его смерти. Строй сомкнулся и продолжил пятиться, прикрываясь от камней и стрел.
                12

Велш очнулся почти сразу и сразу понял, что лежит на земле. Кровь заливала лицо, но он разглядел бородатое лицо стратиота, склонившегося над ним. И тут же увидел занесённый меч.
В последний миг он успел вспомнить красавицу Леру и прикосновение её нежных губ. А потом всё погрузилось во тьму. Стратиот деловито добил раненого и двинулся дальше.
Русы отступали вверх по улицы. Антоний сразу понял, что это опытные войны. Фактически перед ним была стена, такая же, как и в поле, день назад, только меньше.
Но в отличие от поля, где русов можно было обойти с флангов, здесь, на узких улочках приходилось атаковать в лоб. А это приводило к серьёзным потерям. А кентуриону было не наплевать на своих людей.
Поэтому в серьёзную драку он не лез. Так они и шли: русы медленно пятясь, а греки также медленно наступая. Время от времени стрелы с обеих сторон выбивали одного-двух бойцов. И вновь возникало затишье.
Но вот улица сделала поворот, и из-за высоких заборов неожиданно полетели стрелы, камни. Одна ударила Анатолия по шлему, чуть ниже - выбила бы глаз.
- Что будем делать? - крикнул подбежавший оптицион.
- Первый и второй десяток по домам, вдоль улицы, четвёртый в центр прикрыть стрелков! - прикрываясь щитом, заорал кентурион, перекрывая грохот камней по щиту.
Осатаневшие от долгого безделья стратиоты бросились ломать ворота и заборы, врывались во дворы, в дома, рубили всех кого встречали. Наступление приостановилось. Идущие впереди стратиоты, спрятавшись под щиты, тихо ругались - вместо того чтобы тут умирать сейчас могли бы грабить пустые дома, как это делали нумерии, ворвавшиеся в город позже них.
Даже из окон домов летели стрелы. Из-за заборов метали дротики. Падал то один, то другой, поражённые уже вроде бы из зачищенного дома.
Подбежал оптицион, на ходу утирая кровь с разбитой брови. С меча срывались капли крови. Затребовал помощь. Антоний подумал, что если русы перейдут в атаку то оставшимся будет туго, но все-таки выделил ещё один десяток.
- Жечь дома! Чтобы ни один не смог укрыться! Убивать всех, чтоб и на племя не осталось! - закричал он в спину удаляющемуся оптициону.
Ближе к центру, из окон полетели горшки с цветами и нечистотами, бросали камни, мебель. Один из воинов рухнул под ноги коня Антония.
Ручка кувшинчика, сброшенного из окна, рассекла голову словно топором. Рядом воин вскинул лук, но заколебался. В окне виднелась девушка с золотой косой, красивая и разгневанная. Она что-то подтаскивала тяжёлое.
- Что застыл! - рявкнул Антоний. - Стреляй!
Воин вздрогнул, оттянул тетиву. Звонко щёлкнуло, по воздуху чиркнула стрела. Девушка в окне вскинула руки, как будто хотела обнять кого-то.
Антоний, придержал коня, оглянулся. Она лежала лицом на подоконнике, тугая коса свешивалась вниз, ветер уже растрепал золотые пряди.
- Красивая была, - услышал он сожалеющий голос.
- Повезло её, другие так легко не отделаются! - зло засмеялся другой.
- Да, - с неожиданной горечью подумал кентурион, - и в правду повезло.
Стратиоты колоннами вливались в улицы, сметая немногочисленные заставы русов и болгар. Воинов не нужно было больше подгонять, все рвались вперёд, ибо знали - львиная доля добычи достанется тому, кто войдёт первым. Кое-где уже разгоралось зарево пожаров. Всюду шёл грабёж и убийства.
Но сражение за Переславль ещё не закончилось. Свен с немногочисленными уцелевшими дружинниками укрылся в царском дворце, обнесённом невысокой, но достаточно крепкой каменной стеной.
Сотни полторы стратиотов сгоряча ворвались через ворота на дворцовый двор, но были мгновенно перебиты. Та же участь постигла и катафрактов, осмелившихся въехать в ворота в конном строю.
Когда город был таким образом взят, скифов, вынужденных отступать по узким проходам, стали настигать и убивать, а женщин и детей захватывать в плен.
Тогда, говорят, были схвачен и приведен к государю вместе с женой и двумя малолетними детьми царь болгар Борис, украшенный знаками царской власти, у которого едва лишь пробивалась рыжая бородка.
Приняв его, император воздал ему почести, назвал владыкой болгар и заверил, что он явился отомстить за болгар, претерпевших ужасные бедствия от скифов. Повелел отпустить всех пленных болгар, предоставив им свободно идти, куда, кто захочет; он говорил, что прибыл не для того чтобы повергнуть болгар в рабство, но чтобы их освободить, и утверждал, что одних только росов он считает врагами и относится к ним по-вражески.
Но у царя Бориса выбора не было. Либо он оставался царём Болгар, под присмотром Византийского императора. Либо должен был умереть. Характера у безвольного царя, как отмечают летописи, не было. Он выбрал первый вариант.
Между тем восемь тысяч храбрейших скифов заняли хорошо укреплённую часть царского дворца, который находился посреди города, укрылись там на некоторое время и перебили многих воинов, попавших туда ради любопытства, или тайно пробравшихся с целью грабежа.
Узнав об этом, император повелел против них послать равносильный отряд, но отправленные действовали вяло и не отважились осадить их - не потому, что они боялись росов, но потому, что укрепления казалось им прочным и непреодолимым.
                13

Ромеи все разом ворвались в город и рассыпались по узким улицам, убивали врагов и грабили их добро. Так они достигли царского дворца, в котором сгрудилась лучшая часть войска росов.
Но скифы, находившиеся во дворце, яростно сопротивлялись проникшим через ворота ромеям и убили около полутораста храбрейших воинов.
Узнав об этой неудачи, император прискакал во весь опор ко дворцу и приказал своей гвардии всеми силами наступать на врага, но увидев, что из этого не выйдет ничего хорошего, ведь тавроскифы легко поражали множество воинов встречая их в узком проходе, он остановил безрассудное устремление ромеев и распорядился со всех сторон бросать во дворец через стены огонь.
Когда разгорелось сильное пламя, сжигавшее всё на своём пути, росы, числом свыше семи тысяч, вышли из помещения, выстроились на открытом месте у дворца и приготовились отразить наступление ромеев.
Император послал против них магистра Варду Склира с надёжным отрядом. Окружив скифов фалангой храбрейших воинов, Склир вступил в бой.
В этой битве погибло также множество болгар, сражавшихся на стороне врагов против ромеев, виновников нападения на них скифов. Свену с немногими удалось спастись бегством.
Итак, мы видим, что русам удалось централизовано отступить в Вышний град. Причём? как отмечают оба летописца это были “восемь тысяч храбрейших скифов, лучшая часть войска россов”.
В основной своей массе только опытные воины сумели грамотно спуститься со стен и, не показывая врагу спины пройти через весь город. И естественно им не составило особого труда перебить многих ромеев, попавших туда ради любопытства, или тайно пробравшихся с целью грабежа.
Говоря же о численности русов, все историки ставят под сомнение цифру в семь-восемь тысяч. Скорее всего, это была общая численность русского гарнизона сумевшего после вчерашней битвы укрыться в городе.
Исходя же из того, что численность дружины русов в Переславле была в 5-7 тысяч, то к моменту отхода в Вышний град их должно было остаться не более полутора тысяч, а скорее и того меньше.
То, что в обороне города участвовало и погибло множество болгар, можно не ставить под сомнение. Любой будет защищать свой город и свою семью.
О жестокости захватчиков мы можем собрать представление из аналогичных ситуаций. Но да же сами византийские авторы упоминали о  зверствах ромеев.
“Ромеи все разом ворвались в город и рассыпались по узким улицам, убивали врагов и грабили их добро, а женщин и детей захватывать в плен”.
Видя, что воины не особо стремятся лезть на русские копья и стрелы,  ещё бы они хотели умирать, когда вокруг все наслаждаются грабежом, разбоем и вседозволенностью, император легко разрешил это затруднение.
Вооружившись, он сам устремился пешим впереди прочих воинов, которые при виде этого тотчас же схватили оружие и бросились за ним, каждый спешил опередить государя, и с военным кличем и шумом они кинулись на последние укрепления.
Но вскоре император увидел, что из этого не выйдет ничего хорошего, ведь тавроскифы легко поражали множество ромеев, встречая их в узком проходе.
Тогда опытный Цимисхий мгновенно оценил губительность боя в тесных лабиринтах дворца и приказал выкурить русов огнём. Через стены на дворец полетели пылающие факела, комки смрадно дымившего войлока, подожженного сена, зажегшие во многих местах огонь.
Когда разгорелось сильное пламя, сжигавшее всё на своём пути, русы, вышли из помещения, выстроились на открытом месте у дворца и приготовились принять последний бой.
Сзади у них бушевало пламя пожара, а спереди щетинились копья стратиотов. Видимо император оставил добивать русов Варду Склира, а сам удалился по более важным делам.
Окружив скифов фалангой храбрейших воинов, Склир вступил в бой. Завязалось сражение, и росы отчаянно сопротивлялись, не показывая врагам спины. Воеводе Свену с немногими удалось спастись бегством.
Это один из самых интересных моментов обороны Переславы. Что бы спастись бегством Свену и ещё какому-то количеству русов, нужно было не только проявить героизм, но и огромное везение.
Прорваться через строй хороших воинов, превышающих тебя численностью, пройти через весь город, буквально кишащий солдатами врага, прорваться через ворота, а потом ещё и уйти от погони!
Да, конечно, ряд факторов сопутствовал успеху русов. Стратиоты Варды Склира не особенно хотели драться и тем более умирать, а русы наоборот, зажатые в угол пытались продать свои жизни подороже.
Весь город, хоть и был заполонён ромеями, но они в основной своей массе занимались мародёрством и действовали небольшими разрозненными группами по пять-шесть человек.
И смять тех из них, кто рискнул заслонить дорогу, особой проблемой не являлось. Ворота тоже хоть и, несомненно, охранялись, но, скорее всего, были открыты. От погони же видимо спасли сады и виноградники, которыми изобиловали окрестности болгарской столицы.
Пламя охватило дворцовые постройки. Стратиоты за воротами уже подняли копья, чтобы во всеоружии встретить спасающихся от огня руссов.
- Надо идти на прорыв, - угрюмо бросил Рат. - Может, кто и выживет, да расскажет князю.
- Сам знаю! - огрызнулся Свен.

                14

- Главное до ворот добежать. За ними садов да виноградников много, нужно через них уходить, - произнёс Рат.
- Вот повезло мне на младших воевод, все норовят старшего воеводу учить! - сокрушённо покачал головой Свен.
Рат развернулся и отошёл к своим людям. Их осталось всего пятьдесят семь человек. А ведь ещё вчера было более сотни. Но зато это были отборные кмети, прошедшие десятки боёв и сражений. Молодых не было вообще.
Большинство молодых полегло в поле день назад. Тогда только старые, матёрые воины не растерялись и сумели, удержав строй прорваться из окружения.
Каждого из стариков Рат знал по имени, про каждого мог сказать много хорошего. И он знал, что они не подведут. Везде докуда доставал взгляд, не натыкавшейся на клубы чёрного дыма, люди готовились к последней битве.
Несколько человек сбросили доспехи, стаскивали с себя рубахи. Рядом двое десятников, друзья на всю жизнь, обменялись топориками Перуна. Неизвестный Рату сотник, наспех чинил щит.
Почувствовав тычок в спину, он обернулся и увидел старого, вислоусого русина, держащего на ладони булатный нож, с затейливыми разводами на лезвии.
Не колеблясь, сотник сорвал с шеи золотую гривну, полученную за Хазарский поход от самого князя Святослава. В другой стороне кто-то наспех братался. Воевода Свен притянул к себе Рата и прошептал:
- Если боги помогут тебе спастись, расскажи князю Святославу: бились мы крепко!
- И ты расскажи, - только и нашел что сказать молодой воевода.
Из подворотни, щурясь от едкого дыма, Рат пустил последнюю чёрную стрелу в какого-то начальника стратиотов и отбросил бесполезный лук.
- Последняя? - спросил Свен.
Рат молча кивнул. Они обнялись, долго хлопали друг друга по спинам.
- Встретимся в Вирии, побратим.
- Сегодня же!
Тем временем Свен лихорадочно метался, пытаясь построить людей. Дружинников было человек семьсот. И хотя многие были ранены, шансы на прорыв были. Наконец, все были построены.
- Вперёд! Слава! - заорал Свен, первым выскакивая из ворот.
Их встретили лесом копий. А щитов почти ни у кого не осталось. Только в сотне Рата все были со щитами. Те ударили дружно, плотной стеной щитов и практически без потерь прорубились через ромейские копья.
Но на флангах всё было хуже. В большинстве своем, не имея щитов, русы несли большие потери. Пятеро сразу прыгнули на копья, ухватились широко раскинутыми руками за острия, пригнули к земле, в их тела вонзилось сразу пять-шесть острых жал, только один вскрикнул, остальные гибли молча.
Но из задних рядов выдвинулись ещё. Что-то страшно закричал воин, мощным прыжком перемахнул через первый ряд ромеев и принялся крушить их.
Ромеи падали под его мечом, как тонкий подлесок под топором лесоруба. Ещё двое, или трое последовали за ним, но ромеи спохватились и приняли их на копья.
Однако тела, пробитые тремя-четырьмя копьями, немилосердно потянули их к земле. Рат рубился, как одержимый. Задние ряды смешались.
Ободрённые этим успехом русы бросились не ромеев, как озверелая стая голодных волков на стадо жирных и ленивых баранов.
Воздух наполнился криками, лязгом, хрипами. Над головами взлетали обрубленные руки, обломки мечей и срубленные наконечники копий.
Вдруг, словно налетев на скалу, остановился Рат. И в тот же миг десяток мечей обрушилось на славного воеводу. Рат рухнул, не издав ни звука.
- Руби! - вырвался нечеловеческий крик из сотни глоток.
Рата любили, и отдавать его тело на поругание ромеям ни собирался никто. Мощным натиском русы отбросили ромеев шагов на десять, затем ещё на пять и ещё.
- Вперёд! Последний напуск! - надрывался Свен, смахивая со лба кровь вперемежку с потом.
Никита отшвырнул жалкие остатки щита. Левой рукой выхватил меч, в правой был зажат топор, залитый кровью по самую рукоять.
- За Русь!
Пронёсся над головами его боевой клич. Кто-то точным ударом сбил с него шлем. Кровь полилась на лицо, седой чуб быстро превращался в багровый.
Он взревел ещё что-то и прыгнул вперёд. Верные дружинники бросились следом, силясь прикрыть его остатками своих щитов. Никита рубился спокойно, на мгновение, раскрываясь, делая смертельный выпад и тут же снова уходя в глухую защиту.
Он видел, как пал Рат и собирался исполнить обещание, но позже. Вдруг Никита споткнулся, потерял равновесие и тут же ромейский топор обрушился на его шлем. Молодой тысячский рухнул. Ободрённые этим успехом ромеи бросились вперёд.
Им удалось оттеснить русов шагов на шесть. Но вдруг за их спинами поднялся воин. Он был залит кровью с ног до головы, лицо представляло собой страшную маску. Но он был жив. И в руках был меч.
Никита завертелся, словно вихрь. Он стремился достать, как можно больше, понимая, что это его последний бой. Он знал, что его отец и дед смотрят на него из прошлого.
Никита видел и своего побратима, Рата, стоящего на пороге небесных чертог. Рат улыбался и ждал. Никита убивал всех до кого мог дотянутся. Это не могло продлиться долго, но этого хватило, чтобы русичи остановились и стали сами теснить ромеев.
Дружинники были уже в двух шагах от Никиты, когда сразу три меча ударили новгородцу в спину. Молодой воин выпрямился, хотел что-то сказать, но не смог. Смог только улыбнуться и упал на руки набежавшим русам.
В чертоги Перуна побратимы вошли вместе. Ромеев порубили тут же.
Шаг, ещё шаг. Так шаг за шагом вгрызались русы в ромейский строй. И вдруг впереди мелькнул просвет, фаланга ромеев кончилась.
Они совершили невозможное: горстка смельчаков прорвалась через железное кольцо, вырвалась из города и ушла в горы. Они сами не верили, что удалось пробиться через такую силу.
Их осталось менее двух сотен, но они прорвались. Стратиоты преследовали их, но не сумели настигнуть. Сады и виноградники, которыми изобиловали окрестности болгарской столицы, укрыли их.

                15

Никифор Фока мог потирать руки. Наконец-то все идет по его планам! Радостные вести шли и с восточного фронта. Там, в Сирии, войсками Второго Рима командовал патриций Петр, придворный евнух.
Современники отмечали, что человек этот, невзирая на телесную ущербность, проявлял и мужество бойца, и мудрость полководца. Можно добавить - и безжалостную свирепость завоевателя.
Когда отряд Михаила Вурцы влез на стены Антиохии, и, перерезав стражу, открыл ворота византийскому войску, победители подожгли город с четырех сторон, обратили в рабство всех жителей, а уцелевшее имущество Петр поделил между солдатами, лучшую долю, естественно, присвоив себе.
Надо, впрочем, сказать, что, по византийским меркам, Петр вел себя еще довольно человечно. За четыре столетия до него другой решительный и умный полководец императора Юстиниана, Нарзес, тоже придворный евнух и армянин по происхождению, воюя в Италии, захватил шесть тысяч пленных.
Поскольку у Нарзеса не было провианта на такое количество рабов, а охрана огромного полона парализовала бы его войско, евнух, не мудрствуя лукаво, приказал наемникам попросту перерезать пленных. Шесть тысяч безоружных людей, европейцев и христиан.
Кроме успехов в Сирии, Никифора Фоку радовали и другие события. Удалось выкупить у египетских арабов взятого в плен в Сицилии византийского командира, патриция Никиту.
Любопытно, что выкупом послужил меч. Один-единственный меч, захваченный Фокой в одном из боев в Палестине. Но современники отнюдь не сочли выкуп малым, напротив, живший тогда в качестве посла кайзера Оттона при дворе Фоки лангобардский епископ Лиутпранд ехидно заметил, что Никиту выкупили за сумму, много большую, чем он того стоил.
О том, как воспринял этот выкуп правитель Египта, стоит рассказать особо. Меч принадлежал Мухаммеду. Тому самому пророку Мухаммеду, основателю ислама.
Скажем еще раз - Никифор Фока был хорошим командиром. Он действительно заботился о своих солдатах и офицерах. Потрясенный эмир Аль-Муиз, в чьих руках оказался клинок посланца Аллаха, повелел освободить из египетских зинданов не только Никиту, но и всех, взятых в плен вместе с ним.
И более того - всех пленных ромеев, сколько их ни было в его государстве. Никакие деньги, никакие сокровища казны Восточного Рима не помогли бы добиться такого; никакие сокровища не стоили бы в глазах эмира этой полосы отточенного железа.
Весть разлетелась по всему мусульманскому миру, и толпы паломников устремились в Египет, надеясь увидеть если не саму святыню, то хотя бы дворец, ставший ее вместилищем.
А навстречу им по  дорогам Египта брели, цепляясь друг за друга, щуря отвыкшие от дневного света глаза, брели десятки и сотни живых скелетов, еле прикрытых лохмотьями, со следами кандалов на руках и ногах.
Начинали свой долгий, трудный и опасный путь на родину освобожденные щедростью своего государя и благочестием эмира византийцы.
Когда первые корабли с возвращавшимися домой пленниками показались в гавани царя городов, по всем церквям Константинополя зазвонили колокола.
Император устроил праздник в честь освобождения из сарацинского плена своих подданных. И на сей раз ликование подданных было вполне искренним и не омрачилось безобразными инцидентами, вроде кошмарного происшествия на ипподроме.
Кроме того,  завершались мероприятия по подготовке к обороне Константинополя, теперь уже казавшиеся, наверно, самому Фоке излишней перестраховкой. Хотя Никифор всегда был очень осторожным человеком и полагал, что от северных язычников можно ожидать всего.
Наконец, подходила к концу постройка крепостных стен вокруг императорского дворца. В день празднования взятия патрицием Петром Антиохии - был праздник с жутковатым на наш слух названием  «День сонма бесплотных сил» - к Никифору Фоке подошел некий неизвестный монах, сунул в руки императора записку и скрылся.
В записке было сказано: «Провидение открыло мне, червю, что ты, государь, переселишься из этой жизни на третий месяц по прошествии сентября».
Сама формулировка может показаться странной, но надо помнить, что православная церковь празднует Новый Год в сентябре. В сентябре, кстати, празднуют свой Новый Год, Рош - Хашана, и иудеи.
Так что в письме, собственно, говорилось, что произойдет сие прискорбное событие на третий месяц византийского года. Поскольку День сонма бесплотных сил отмечался 8 ноября, предупреждение сильно запоздало.

                16

Монаха, естественно, искали, и искали очень тщательно. Однако его и след простыл; не помогли даже хорошо развитые в Византии навыки сыска.
Поэтому можно предполагать, что предупредивший императора монах не был святым провидцем. Такой возможности, разумеется, нельзя вовсе отрицать, но предсказатели такого рода все же редко ограничиваются единичным анонимным пророчеством, чтобы потом бесследно раствориться в толпе.
В чудеса правители не верят, поэтому можно смело предположить, что человек, предупредивший Никифора, не был  святым провидцем, да и вообще не был монахом.
Какая бы еще одежда подошла лучше монашеской сутаны для того, чтобы беспрепятственно подойти вплотную к благочестивому государю, оставаясь неузнанным?
Затем несколько шагов в праздничную толпу, пара мгновений на развязывание пояса, на стаскивание сутаны - и император, оторвавший изумленные глаза от пергамента, может сколько угодно звать стражу, приказывать немедленно отыскать этого монаха, и тщетно шарить глазами вокруг.
Его взгляд и не задержится на прекрасно знакомом лице передавшего записку. Оттого загадочный монах и выполнил свое дело в полнейшем молчании, потому что боялся - император узнает его голос.
А сейчас стража вернется к свите, встретился глазами с встревоженным, требовательным взглядом владыки, поклонится, разводя руками, скажет что-нибудь вроде: “Никаких следов, государь”.
Больше он ничего сделать не мог, кто бы он ни был - заговорщик ли, решивший подстраховаться на случай провала; или заговорщик же, внезапно почувствовавший угрызения совести; или, наконец, просто случайно узнавший о заговоре человек, скорее всего, небольших чинов.
Впрочем, в заговоре были задействованы лица, становиться поперек дороги которым было небезопасно и высшим чинам. Даже императорам. К несчастью Фоки, рядом с ним не оказалось здравомыслящего священника.
И император, постник, аскет и мистик, полностью уверовал в сверхъестественную природу предупреждения. Он еще сильнее ударился в изнуряющий мистический аскетизм, спал, по одной версии, на камнях, по другим - на земле, постоянно и истово молился, особенно богородице, к которой этот человек испытывал личные чувства.
В таком, кстати, случае, война с мусульманами, безусловно отрицающими святость матери Христа и непорочное зачатие, могла для него быть особенно святым делом, но мы увы.
Чувства Фоки приобрели еще более мрачное направление после смерти его отца, патриция Варды Фоки, которого венценосный сын очень любил и чтил; недаром в свое время евнух Иосиф Вринга, узнав о войске Никифора, идущем на столицу, пытался захватить Варду, чтобы использовать его в качестве заложника.
Смерть престарелого патриция никак нельзя было назвать безвременной. Старик прожил долгую и небесславную жизнь, участвовал во многих войнах, и упокоился в семейном склепе.
Тем не менее, императора, по отзывам современников, жестоко подкосила кончина отца. Впечатление было таково, что она, обрушившаяся вслед за мрачным предупреждением в тот момент, когда измотанный треволнениями и заботами император имел неосторожность поверить в то, что все, наконец, идет на лад.
Так поступают бывалые палачи. Дают измученному узнику тень надежды, смягчают условия заключения, быть может, даже позволяют гулять во дворе тюрьмы, или видеться с близкими. И после этого вновь швыряют в пыточную.
Говорят, так ломаются самые стойкие. Может быть, недаром эллины поместили надежду среди бедствий и болезней в ящик Пандоры, а норманнские язычники называли надеждой струю ядовитой слюны, истекающей из пасти адского пса Гарма, прикованного у входа в преисподнюю.
Крепко строил свой замок Никифор Фока, полководец и император. В один из дней, которые император проводил в скорби об умершем отце, к нему явилась его супруга, императрица Феофано.
Одна, без придворных дам, общество которых, можно предположить, тяготило воспитанницу портовых закоулков.  Феофано воспользовалась прострацией мужа, и накинулась на него с пламенной речью.
Она требовала, умоляла, заклинала вернуть из ссылки Иоанна Цимисхия. Лев Диакон полностью привел ее речь, действительно достойную называться образцом красноречия, но, скорее всего, целиком вымышленную им самим.
Кто мог быть его источником, кто передал речи, с которыми императрица наедине обращалась к своему венценосному супругу? В одном нет сомнения - она была красноречива, страстна и убедительна.
Среди уличных женщин, особенно южных, это не такая уж редкость. А уж Анастасо, сумевшая женить на себе Романа II, наверняка умела убеждать.
Удалось ей это и на сей раз. Никифор внял уговорам прекрасной супруги, и Иоанн был вызван из провинции, где пребывал в изгнании, в столицу. 
В должности доместика Востока он восстановлен не был, но получил право ежедневно являться при дворе. Иоанн этим правом воспользовался в полной мере, особенно он зачастил на женскую половину.
Там он обнаружил вполне созревший заговор против Никифора, который его пригласили возглавить. Поскольку на сей раз предложение исходило не от искусственной женщины Иосифа Вринги, а от вполне настоящей, нестарой и привлекательной женщины, Иоанн охотно согласился.

                17

Кроме него, в заговор вошли Михаил Вурца - тот самый, что первым поднялся на стены Антиохии, тысячник Лев Авалант, другой Лев, из старой придворной фамилии Педиасимов, и даже неведомо, как затесавшийся в эту компанию крещеный негр Феодор Аципофеодор.
Во всяком случае, византийские источники именуют его темнокожим. Что это может означать, если типичного византийца Фоку наш знакомый, посол Лиутпранд, называл черным эфиопом.
Но, конечно, душой заговора была судьба императоров, прекрасная Феофано. Она обеспечивала связь между заговорщиками, принимая курьеров в темной каморке в глубине своего будуара. И можно не сомневаться, что именно она вовлекла в заговор львиную долю его участников.
Цимисхий, этот армянский Бонапарт, рвался к власти, да и к мести Никифору за нанесенную обиду. Кстати, его прозвище, на родном языке полководца произносившееся, как Чмушк, значило то же самое, что и другое, латинское, под которым вошел в историю один из государей древнего, первого Рима. Гай Юлий Цезарь Калигула - Гай Юлий Цезарь Сапожок.
Михаил Вурца злился на Никифора за то, что тот не оценил его доблесть при взятии Антиохии, не наградил, да еще и отчитал последними словами.
Не иначе, осторожного Фоку взбесил лихой авантюризм Вурцы. Возможны и иные причины, которых уже не узнать, как не узнать мотивов иных заговорщиков. Мы можем только предполагать, что Авалант примкнул к заговору из личной преданности Цимисхию, а утонченного потомственного придворного Педиасима могли увлекать презрение и ненависть к солдафону Фоке.
Что до загадочного Аципофеодора, то его уж наверняка вовлекли в интригу прелести падкой на экзотику Феофано. А вот что двигало самой императрицей? Просто женская тяга к новому, модному, не успевшему надоесть? Или многострастную императрицу вывел из себя аскетизм венценосного муженька?
Или просто то, что Фока не стал покорной игрушкой ее прихотей, ее, собственноручно отравившей прежнего мужа, расчищая ему дорогу на трон?
То, что он осмелился иметь, какие-то дела, какие-то интересы кроме нее, единственной? Меня использовали! - вечный вопль разъяренной женщины, не сумевшей использовать мужчину.
Что ж, она имела все основания полагать, что новый государь будет обязан ей много большим. Она извлекла его из ссылки, она нашла людей для заговора, она обеспечивала связь и проникновение во дворец. Фока был обязан престолом ей и армии, его преемник будет обязан ей, только ей!
Но сам-то Фока, откуда такое безоглядное доверие к женщине, которой приписывали смерть свекра и уверенно обвиняли в смерти первого мужа?
Возможно, Никифор и впрямь любил великолепную Феофано. Возможно также, что дело тут в столь же вечном мужском убеждении, что женщина, предавшая другого ради тебя, делает это из-за его пороков, или твоих достоинств.
Что она вообще предала ради тебя? Глубочайшая и очень опасная ошибка. Женщина либо не способна изменить, что случается крайне редко, либо способна, и это значит, что завтра она изменит тебе. А изменяет женщина исключительно ради себя любимой.
Вот Цимисхий, как показали дальнейшие события, это отлично понимал. Но не будем опережать их, эти события.
Итак, настал день «Ч» для заговорщиков, точнее, ночь - штормовая зимняя ночь 10 декабря. Вечером накануне на молебне в дворцовой церкви один из служек сунул императору в руку новую анонимную записку с сообщением о готовящемся убийстве и советом осмотреть женские покои дворца.
Никифор отдал приказ об обыске, поручив его придворному евнуху Михаилу, брату патриция Никиты, того самого, которого Никифор выкупил у египтян за меч Мухаммеда.
Увы, Михаил был преступно невнимателен в обыске. То ли евнух боялся Феофано, то ли сам был посвящен в заговор, и император напрасно доверился брату спасенного им человека. Впрочем, глава заговорщиков, Цимисхий, приходился двоюродным братом самому Фоке.
Получив доклад, Никифор несколько успокоился и уединился в своих покоях, на войлоке, укрывшись вместо одеяла рясой своего покойного дяди, известного благочестием и святостью монаха по имени Михаил.
Через некоторое время к нему пришла супруга, завела разговор о болгарских девочках-заложницах - тех самых невестах. Забеспокоилась: “бедняжки, наверно, боятся - даже здесь слышно, как ревет море. Я схожу, проведаю их, а потом вернусь, так что не закрывай дверь, любимый”.
И, взглянув в последний раз в глаза обреченному мужу, Феофано покинула его. А Фока снова принялся молиться, но потом усталость и напряжение последних дней взяли свое - базилевс уснул.
По жутковатой иронии судьбы, именно в этот день ему доложили об окончании строительства укреплений вокруг дворца. Убийцы уже были во дворце. На набережной дворцового парка они дожидались главы заговора.
Вскоре показалась движущаяся по волнам пролива лодка с гребцами. Свистал северный пронизывающий ветер, мокрый снег хлестал по лицам убийц. С площадки набережной скинули веревку с корзиной, и по одному втащили в ней всех прибывших. Цимисхий, словно капитан, покидающий корабль, шел последним.
На миниатюре византийской летописи, повествующей об этой сцене, изображена сама Феофано, помогающая соучастникам втащить корзину с Цимисхием наверх.
                18

Рядом - выведенный рукой писца комментарий: “Какое же блаженство ты испытала во время убийства? Себя пожалей, несчастная - из-за своего злодеяния печальную долю ты нашла в поцелуях”.
Современник убийства рассказывает о проникновении убийц во дворец по иному. Он утверждает, что Цимисхий со товарищи проникли во дворец в женской одежде, под видом родственниц императрицы.
Конечно, чего не бывает на свете, но только очень сомнительно, чтобы у Анастасо-Феофано были принятые во дворце родственницы. Вообще, она, скорее всего, постаралась забыть о своей родне сразу же по восшествии на престол.
Я не уверен, что старания эти простерлись до окончательного решения проблемы нежелательных родственников, хотя женщина, хладнокровно отравившая престарелого свекра и первого мужа и открывшая двери опочивальни второго супруга убийцам, могла пойти на многое.
Обнажив мечи, убийцы прокрались в оставленную незапертой доверчивым самодержцем дверь опочивальни. Тут их ждало немалое потрясение - кровать оказалась пустой.
Заговорщиков охватила паника: предупрежден, ушел, ловушка, все погибло! Однако Цимисхий сумел обуздать охваченных ужасом соумышленников, а Педиасим напомнил об аскетических пристрастиях императора. Стали искать, и нашли на полу соседней комнаты, у камина.
Император Фока, наверное, впервые в жизни проснулся от совершенно нового для него ощущения - его пинали несколько ног в тяжелых зимних сапогах.
Он поднял голову - Лев Авалант ударил его по лицу мечом в окованных ножнах, рассек бровь и лоб. На лицо императора, заливая глаза, хлынула кровь. Отчаянный вопль Фоки, понявшего, что окружен убийцами:  “Богородица, помоги мне”, заглушил властный голос из соседней спальни:  “Тащите его сюда”.
Ноги отказывались служить обессиленному раной и страхом Никифору, и его действительно приволокли к ногам восседавшего на царской кровати Иоанна Цимисхия.
Схватив за бороду дрожащего императора, армянин рычал ему в лицо: “Или ты забыл, кто возвел тебя на престол, кто провозгласил императором? Да как ты осмелился меня, которому ты был обязан троном, отстранить от командования войсками, сослать в деревню к грязным мужикам? Меня, превосходившего тебя, труса, мужеством, внушавшего ужас врагам, твою единственную опору? Кто теперь защитит тебя от меня? Ну, говори, оправдывайся, если можешь”.
Никифор, которого только что несколько раз жестоко ударили по щекам рукоятями мечей, только сплевывал в крови выбитые зубы и размозженными губами взывал к царице небесной. Если он и надеялся в этот миг на чью-то помощь, то разве, что на помощь небес.
Чуда не произошло. Цимисхий с силой пнул Никифора в грудь, и крикнул сообщникам: - “Бейте”.
И стали бить. Мечом еще раз, уже без ножен, рубанули по голове, расколов череп, арабским клевцом-акуфием ударили по спине, пронзив насквозь, и долго еще рубили и топтали уже безжизненное тело.
В дверь личных покоев императора стали ломиться - это запоздало сбежалась на предсмертные вопли Фоки дворцовая гвардия. Цимисхий, раньше других потерявший интерес к телу своего врага, лихорадочно уже натягивал оставленные тем у кровати пурпурные сапоги - один из символов  императорской власти.
Позднее один мятежник про такое скажет: - “Надев пурпурные сапоги,  их уже не снимают”. Действительно, их не снимали, разве что вместе с головой.
Услышав грохот в дверь множества увесистых кулаков, Цимисхий отдал приказ чернокожему Аципофеодору. Негр  сноровисто отделил от тела изуродованную голову жертвы, и, подойдя к выходившему в коридор зарешеченному окну, показал жуткий трофей гвардейцам.
Мгновенно воцарилась тишина, лишь несколько мечей из ослабевших рук звонко брякнулись на пол. Окованные железом двери личных покоев распахнулись, и в тишине перед гвардейцами предстал Иоанн Цимисхий. С мечом в руке и в красных сапогах.
Через секунду тишь под пурпурными сводами древнего дворца расколол отчаянный вопль наиболее догадливого гвардейца: “Иоанн цесарь! Слава самодержцу Иоанну Цимисхию!”. “Слава!” - подхватили остальные, падая ниц, к обутым в пурпур ногам узурпатора-братоубийцы.
Что ж, это на далеком севере дикие язычники почитали своим долгом умереть вместе с вождем. Здесь же была просвещенная, христианская Византия. Не сказано ли в Писании: “Живой пес лучше мертвого льва”.
Довольный Цимисхий прошелся вдоль согбенных спин, отыскал одну, в ливрее придворного слуги. Ткнул пурпурным сапогом, и, встретившись с исполненным преданности и обожания взглядом, мотнул черной бородой на черневшую разрытой могилой дверь опочивальни: “Прибрать”.
 Труп убитого самодержца выбросили на улицу, в снег, где он и провалялся больше суток, прежде чем Иоанн вспомнил о нем и отдал приказ пристойно похоронить убитого им предшественника. А так же государя, друга, боевого соратника, командира и двоюродного брата.
Поневоле вспомнишь, что тела убитых им Оскольда и Дира Вещий Олег похоронил под огромными курганами, по почетному обряду. Но это же дикий язычник.
Все эти дни по улицам Царя городов разъезжали  воины, провозглашая Иоанна, вкупе с маленькими царевичами, самодержцами ромеев. За ними следовал с юношами-слугами глава придворных евнухов Василий Ноф, сын Романа Лакапина от славянской рабыни.


                19

Этот прожженный интриган служил еще при дворе Рожденного в Пурпуре, после его смерти был отстранен и сменен на посту своим недругом Врингой.
Он принял деятельнейшее участие в возведении на престол Фоки, и был награжден высоким чином проедра, изобретенным специально для него.
Отблагодарил он самодержца не менее активным участием в заговоре против него. Лев Диакон дипломатично определяет характер этого типа: “отличался предприимчивостью, изобретательностью и умением применяться к обстоятельствам”.
Проще говоря, Василий Ноф был законченный подлец. Незадолго до покушения осторожный и хитрый евнух тяжко заболел и слег в постель, однако весть о победе заговорщиков немедленно исцелила его, и теперь он, с отрядом юношей-слуг следовал поодаль за воинами и возглашал славы и здравицы новому цесарю.
Отметившись, таким образом, он поспешил во дворец, где они, вкупе с Иоанном приступили к государственным делам. Первым из таковых оказался указ, воспрещавший ограбления под страхом смертной казни.
В просвещенном и богоспасаемом граде почиталось хорошим тоном выражать народное одобрение смене правителя, грабя дома сторонников его предшественника.
Узурпатор с евнухом безжалостно лишили горожан столицы этого любимейшего развлечения. Вторым государственным делом было, но не будем спешить.
Вскоре Цимисхий двинулся со свитой соучастников и Феофано к собору святой Софии, чтобы быть там помазанным на царство по всем правилам.
Но тут дорогу им заступил патриарх Полиевкт. Об этом человеке следует сказать особо. Не только в византийской церкви, но и во всей многовековой истории православия Полиевкт составлял редчайшее, почти исключительное явление.
В то время, как для остальных иереев главной заповедью были, судя по всему, не Христова “Любите друг друга”. В то время, как верхи церкви из века в век кланялись не только перед православными императорами, но и перед ханами-язычниками Золотой Орды, магометанскими султанами, такие редкие люди, как Полиевкт, решительно отказываются властям предержащим повиноваться со страхом.
Полиевкт был головной болью еще для рожденного в пурпуре, и это именно по поводу его устранения с поста главы церкви ездил император советоваться в олимпийский монастырь.
С его сыном Романом он ссорился, настойчиво требуя удалить от двора монаха-расстригу Иосифа, изгнанного из монастыря за множество всяческих мерзостей.
Знакомство с Фокой духовный глава православных начал с требования отбыть епитимью за вступление во второй брак, а из-за вмешательства Никифора в церковные дела совсем с ним рассорился.
Но это не значило, что убийство императора вызвало у строгого священнослужителя теплые чувства. Напротив, он громогласно обвинил нового государя в цареубийстве, в сожительстве с чужой женой, распутницей и мужеубийцей. В общем, патриарх наотрез отказался впускать в храм новоиспеченного самодержца.
Иоанн ответствовал, не моргнув глазом, что не убивал государя, даже рукой к нему не прикоснулся, что правда, то правда. Прикасался он к Фоке только ногой. “А убивали моего несчастного родственника и государя вот они”, продолжал хитроумный армянин, указуя на своих сообщников. “Эй, стража, взять негодяев!”. Оторопелых убийц тут же радостно скрутили и поволокли в темницу.
Возможно, Феофано молчаливо одобрила расправу своего нового возлюбленного со сделавшими свое дело маврами. Может, даже польщенно приняла за проявление ревности - ведь наверняка догадывался Иоанн, как императрица убеждала их примкнуть к заговору!
Она еще не догадывалась, какой сюрприз умница-армянин приготовил ей. В отличие от Фоки, он не испытывал к прелестной интриганке ни малейших нежных чувств, и уж подавно - не доверял ей.
Оставлять в своем дворце, в своей постели убийцу трех императоров? Увольте и помилуйте, Иоанн Цимисхий не был самоубийцей! Судьба императоров отыгралась в дворцовые игры. Она возвела его на трон, а никакой другой роли в своей жизни для кабацкой императрицы Цимисхий не отводил.
“Соблазнила же меня и их на участие в этом богопротивном деле вот эта нечестивая женщина, про которую ты, владыко, столь справедливо говорил сейчас. Увы, мне - и я пал, как Адам, соблазненный женою! Но более не могу терпеть рядом со мной соблазнительницу и мужеубийцу. Взять ее!” - не веря своим ушам, услышала Феофано.
После минутного замешательства дюжие евнухи, которым мигнул Василий Ноф - ох, не об одних грабежах беседовал с ним Иоанн! - схватили визжащую и вырывающуюся императрицу, быстро припомнившую язык своей кабацкой юности, и впихнули в неприметную, но крепко сбитую повозку без окон, тихо следовавшую за кортежем к собору.
Приятно удивленный столь немедленным и деятельным раскаянием грешника, патриарх потребовал немедленного изгнания из государства ромеев всех цареубийц.
Иоанн покорно склонил голову. Воодушевленный Полиевкт стал требовать ссылки для императрицы - Цимисхий и тут не возражал. Не для того он прилюдно обвинил в мужеубийстве эту обольстительную змею, чтобы оставаться с ней в одном городе.
Порешили заточить Феофано в отдаленный монастырь в Армении. Больше у главы церкви не было никаких претензий к главе империи, и патриарх впустил братоубийцу в главный храм православных. Вскоре под его куполами загудел торжественный канон помазания на царство.

                20

Феофано удалось вымолить перед ссылкой единственное свидание со старшим сыном. Мать на прощание отхлестала будущего Болгаробойцу по щекам - то ли чтобы запомнил и не забывал этот день, то ли безо всяких осмысленных причин, просто в приступе слепой ярости.
Для коронованной потаскухи в этот момент монастырь казался хуже смерти. Вот уж поистине - печальная доля в поцелуях. Про дальнейшую судьбу Феофано сохранилось два предания. Одно, что она вернулась из ссылки через семь лет, после того, как Василий Ноф вкупе с юным наследником отравили самого Цимисхия, а потом достойный сын Феофано отправил на тот свет своего искушенного в интригах сообщника.
Но мне, читатель, почему-то хочется верить в другую, пусть менее достоверную версию - версию средневековой славянской «Повести об убиении Никифора Фоки», называвшегося также «Повестью о злой жене».
По этой версии, разъяренные убийством Фоки горожане перехватили повозку Феофано по дороге в порт, вытащили прекрасную злодейку наружу и прикончили.
“И уличные псы -  передает древний автор, - долго трепали кишки из ее распоротого чрева”. В самом деле, должна же была хоть тогда существовать на земле справедливость! Очень не хочется думать, что это существо так и не получило по заслугам.
А право, жаль, что авторы современных романов столь безграмотны! Какая героиня могла получиться из Феофано! Как вздыхали бы чувствительные читательницы над ее нежной, искренней страстью к каждому новому возлюбленному!
Как любовались бы феминистки ее сильным характером, независимостью, яркой индивидуальностью. Право, жаль. Ведь это ее законное место.
Иоанн же вскоре сочетался браком с юной девушкой из знатного рода по имени Феодора. Она не обладала ни ослепительной красотой Феофано, ни ее искусством обольщения, ни ее изощренностью в постели.
Это была тихая, скромная и послушная, а главное - верная простушка. Иоанн был счастлив с нею все те семь лет, что отвела им судьба. На этом, читатель, я покидаю дворцы Константинополя. В сам город царей мы ненадолго вернемся еще, но не во дворец, хвала Богам!
Как невыразимо приятно покинуть его пурпурные своды, под которыми свивались в змеиные клубки властолюбие, ненависть, гордыня, зависть, ложь и предательство и череда бесконечных непрестанных измен! Как приятно покидать царственные чертоги столицы родины православия! Вдохнуть свежего, чистого воздуха!
Напоследок сообщу, читатель, одну подробность. Официальным обращением к православным самодержцам богоспасаемой Византии было -   святой государь!
Их при жизни изображали с нимбами вокруг голов, и рисовали всегда анфас, как Христа и святых на иконах. Всех - и грязного Михаила III, и Василия Македонянина, шагнувшего на трон через труп своего благодетеля и государя.
И беспутного Романа II, соучастника отцеубийства, и Никифора Фоку, и его убийцу. И обоих сыновей Феофано - кровожадного Василия и гулящего Константина - будут изображать, величать точно так же. Да оберегут Боги нас от подобной святости, а с нечистью помельче мы, как-нибудь, управимся и сами.

                21

В 955 году Ольга отправилась в Константинополь и крестилась там при императорах Константине Багрянородном и Романе и патриархе Полиевке.
При крещении Ольга была наречена именем Елена. Есть версия, что Ольга еще в Киеве была расположена к христианству.
В нем она видела добродетельную жизнь исповедников этой религии, даже вошла с ними в тесную связь и хотела креститься в Киеве, но не исполнила своего намерения, боясь язычников.
По возвращении из Константинополя 0льга начала уговаривать сына Святослава к принятию христианства, но он и слышать об этом не хотел.
Борьба началась: принятое славянское язычество могло противопоставить христианству положительного и поэтому должно было скоро преклониться перед ним.
Христианство само по себе без отношения к славянскому язычеству встретило сильное сопротивление в характере Святослава, который не мог принять христианство по своим наклонностям, а не по привязанности к древней религии.
После смерти матери Святослав совершил несколько походов на Восток и Юго-Восток, против ослабевшего Хазарского каганата, на Юг и Юго-Запад.
Святослав был с походом на Волге, а на обратном пути с Востока он, как говорит летопись, победил вятичей и наложил на них дань. Он пытался создать державу силой оружия на землях придунайских славян-болгар и основал там свою военную столицу - Переяславец.
Территорию, которая со времен Олега была подвластна русским князьям, Святослав позднее передал своим малолетним сыновьям: Ярополку  достался киевский престол, а Олег стал древлянским князем.
В дальний Новгород Святослав отправил еще одного сына, Владимира, бывшего в глазах современников не совсем ровней Ярополку и Олегу, очевидно, что мать Владимира была не варяжского, а славянского рода, и занимала невысокое положение ключницы и считалась не женой, а скорее наложницей князя, так как многоженство тогда имело место.
Владимира, еще ребенка, сопровождал его дядя и наставник Добрыня. После смерти Святослава в 972 году между сыновьями вспыхнула междоусобица.
Киевский воевода, по существу стал инициатором похода на древлян. Поход закончился победой киевлян, а юный Олег погиб в суматохе, образовавшейся после отступления его войска.
Князь и дружина. Вот чем держится Русь! Сын князя Игоря, Святослав прославился, как отважный и доблестный витязь, деливший со своими дружинниками все трудности и лишения. Он не возил с собой шатра, постели, посуды и котлов, не любил дорогой одежды, а вместе с воинами спал под открытым небом, на земле, положив под голову седло, ел полусырое мясо, испечённое на углях.
Под стать образу жизни была и внешность князя - могучего богатыря, закалённого в лишениях и грозного на вид. Святослав был смелым и талантливым полководцем - враги боялись его. "Иду на Вы!", то есть иду на вас, - так обычно предупреждал он противника перед началом войны.
Родился будущий князь приблизительно в 920 году и почти всю свою жизнь Святослав провёл в войнах с соседними государствами. В 964 году он двинулся в земли вятичей, плативших дань хазарам.
Это был первый удар по могуществу Хазарского каганата. Гордые лесные жители - вятичи жили в междуречье Оки и Волги, этот глухой край отделяли от остальной Руси дремучие, труднопроходимые леса, и поход туда стал первым подвигом Святослава.
Вятичи были язычниками, и вполне возможно, совершали человеческие жертвоприношения. Вечером ладьи Святослава причалили к берегу. Вот от толпы отделились воины с длинными копьями, растянулись цепью вокруг стана, будто оградив его живым частоколом.
Взметнулись стяги на длинных шестах. Задымились, запылали костры. Однако, как ни старались вятичи угадать, где остановился сам князь, им это не удавалось.
В воинском стане не было нарядных шатров, в которых обычно ночевали все знатные люди. Все воины без различия укладывались спать на звериные шкуры, или попоны, а под головы подкладывали сёдла.
Даже по одежде невозможно было разобрать, кто из них князь, кто воевода, а кто простой ратник. Под кольчугами у всех оказались длинные белые рубахи, на ногах - кожаные сапоги.
И оружие было одинаковое: боевые топоры-секиры, копья с железными наконечниками, луки из упругих турьих рогов. Бесполезно было искать князя среди одинаково одетых и одинаково вооруженных воинов.
Любой из них мог оказаться князем! В этой подчеркнутой одинаковости войска было что-то необычное и грозное. Будто некое сказочное боевое братство, о котором слагали былины старики.

                22

И вятичи сообщали своим старейшинам, что воинов в войске Святослава больше, чем деревьев в лесу, что все воины одеты в железные рубахи, но князя не различишь между ними, а потому не в кого пустить заветную чёрную стрелу, предназначенную для самого опасного врага.
Святослав договорился с вятичами, и они стали платить дань ему, а не хазарам, а русы обещали в обмен на это защищать их от хазарских набегов.
В 965 году Святослав разгромил Хазарский каганат, со столицей в городе Итиле в дельте Волги. Хазары, сидевшие на Нижней Волге и отделённые от Руси широкой полосой печенежских степей, вели себя заносчиво, довольствовались десятиной с торговых караванов да невеликой вятической данью.
Он взял важную хазарскую крепость, защищавшую Хазарию с Дона, - Белую Вежу-Саркел. Саркел был простроен для хазар еще византийцами еще в конце 830 года.
Теперь вся Волга оказалась под контролем Руси, и это не могло не беспокоить византийцев. С богатыми дарами в Киеве появился посланец Константинополя сановник Калокир, который предложил Святославу направить свой удар на Дунайскую Болгарию.
В то время она вышла из-под контроля Византии и перестала соблюдать условия мирного договора, ранее заключенного между двумя странами.
Святослав, преследовавший свои цели, согласился. Князю показалась заманчивой мысль овладеть Нижним Дунаем. Ведь это был богатый в хозяйственном и торговом отношении край. Если бы он вошел в состав Руси, то ее границы расширились бы и вплотную подошли к рубежам самой Византийской империи.
В 967 году Святослав начал войну с болгарами. Удача сопутствовала ему. По сообщению летописей, русы взяли 80 городов по Дунаю, а Святослав обосновался в дунайском городе Переяславец.
Сюда византийцы присылали ему всевозможные дары, в том числе золото и серебро. В 968 году Святославу пришлось отлучиться, чтобы спасти Киев от нашествия печенегов, но потом он вернулся на Дунай.
“Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае - ибо там середина земли моей, туда стекаются все блага: из греческой земли - золото, паволоки, вина, различные плоды, из Чехии и из Венгрии серебро и кони, из Руси же меха и воск, мёд и рабы”.
Такая позиция усилила пропасть между Святославом и киевской верхушкой. Здесь нужно отметить, что Киев давно уже жил своей жизнью: в нём заправляла княгиня Ольга, жена князя Игоря, мать Святослава.
Так получилось, что люди, отчаявшись дождаться князя Игоря, а потом и Святослава, стали искать суда и помощи в своих делах у княгини Ольги.
Она постоянно жила в Вышгороде, городке на правом высоком берегу Днепра, выше Киева на половину дня пути. Люди привыкли называть его просто именем княгини - Ольгиным городком.
У нее был свой собственный двор, отдельный от киевского двора князя Игоря, свои бояре и мужи-дружинники, о которых будут говорить: “Ольгины бояре” и “Ольгины мужи”. В отсутствие князя не в стольный Киев, а в Ольгин городок приезжали послы.
И после гибели князя Игоря, Ольга стала безраздельно владеть Русской землёй. Со своими ближними боярами, княжими мужами и дружинниками Ольга объезжала свои земли, устанавливала смердам уроки и оброки, определяла погосты-поселения.
По Днепру, Десне, Мсте, Луге и другим рекам протянулись княжеские сёла, ловища, перевесища, рыбные ловли, бобровые гоны, бортные угодья пасеки, и ими отныне управляли тиуны-ставленники Ольги, а не местные родовые старейшины.
Все это было странно боярам и княжим мужьям, привыкшим от похода до похода жить в праздности, поедая добычу и собранную князем дань. Они видели свое предназначение лишь в войне. Работа Ольги по собиранию богатств и территорий Руси была им непонятна.
В таких условиях Святослав рос освобожденным от обременительной и серой повседневности стараниями матери-княгини. Сыну было не очень интересно, чем занимается мать: ни битв, ни походов, ни славной добычи.
И недаром Святослав запомнился современникам и потомкам всплеском древней отваги и диковатой самобытности, отходившей уже в десятом столетии в прошлое. Но, направляемая твёрдой рукой княгини Ольги, эта отвага решала не узкоплеменные, а государственные задачи.
Наверное, если бы мы больше знали о жизни князя, о Руси того времени вообще, то Святослав был бы для нас народным героем. Можно сказать, что он был первым русским правителем, который начал расширять и укреплять Русь. Он стал первым героем летописей, создававших образ Древней Руси - образ отваги, храбрости и силы.
И все-таки война с Византией была неизбежна. И этот поход для Святослава станет последним. Императором Византии в то время был  Цимисхий.
Обменявшись дерзкими и надменными речами, русы и византийцы стали готовиться к войне. Войско Святослава продвигалось к Константинополю.
Но Цимисхию удалось мобилизовать свои силы, и Святослав отступил. Война шла несколько лет с переменным успехом. В кровопролитных битвах решалась судьба Балкан. И вот, наконец, настало время последней схватки.
Святослав оставил столицу Болгарии - Преслав Великий и укрепился в крепости на Дунае Доростоле (ныне Силистра). И здесь в 971 году десятитысячное войско князя было окружено стотысячной армией императора византийцев.

                23

Воеводы Святослава считали дальнейшую борьбу бессмысленной и предложили князю сдаться. Но он решительно отказался и обратился к своим немногочисленным воинам со словами: "Не посрамим землю русскую, но ляжем костьми. Мёртвые срама не имут. Станем крепко, а я впереди вас пойду!"
Византийский историк Лев Диакон рассказывает: “Оба войска сражались с непревзойдённой храбростью; росы, которыми руководило их врожденное зверство и бешенство, в яростном порыве устремлялись, ревя, как одержимые, на ромеев, а ромеи наступали, используя свой опыт и военное искусство. Много воинов пало с обеих сторон, бой шел с переменным успехом, и до самого вечера нельзя было определить, на чью сторону склоняется победа. Но вот император бросил на скифов конницу во весь опор. Скифы обратились в бегство”.
Но, несмотря на победные гимны, Цимисхий понял, что Святослав стоит насмерть. Видя, что ему не удастся сломить сопротивление русских, византийский император пошел на мир.
Тот же Лев Диакон описывает встречу Святослава с византийским императором:
- Показался и Сфендослав, приплывший по реке на скифской ладье; он сидел на вёслах и грёб вместе с его приближёнными, ничем не отличаясь от них. Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой.
- Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос - признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета серьга; она была украшена карбункулом (рубином), обрамлённым двумя жемчужинами.
- Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой. Сидя в ладье для гребцов, он поговорил с государем об условиях мира и уехал. Так закончилась война ромеев (византийцев) со скифами.
Договор, который был заключен между Русью и Византией прямо на поле брани, гласил, что русы обязуются больше не нападать на Болгарию и византийские земли, а греки обещали беспрепятственно пропустить войско Святослава домой, снабдив его небольшим запасом продовольствия. Восстанавливались и торговые отношения между державами.
Возвращаясь на родину, русское воинство разделилось. Одна его часть, во главе с воеводой Сваном-Свенельдом (правой рукой Святослава), направилась по суше, а Святослав с дружиной поплыл по Дунаю в Чёрное море. Затем вошли в Днепр и двинулись на север.
Но весной 972 года на днепровских порогах, где суда приходилось перетаскивать волоком, на русскую дружину напали печенеги, подосланные и купленные византийцами.
- Где твоя голова ляжет, там и мы свои головы сложим, - говорила дружина князю. Святослав погиб в неравном бою вместе со своими верными дружинниками, оправдывая слова князя о своей дружине:
- Князь без дружины, как без рук, но и дружина без князя, как пес без хозяина: княжескими милостями жива, княжескими данями кормится, княжеским именем прикрывается от врагов. Потому едины они: князь и дружина, дружина и князь.
А печенежский князь Куря сделал из черепа князя чашу, оковав его золотом. Из этой чаши он пил вино, надеясь, что к нему перейдут ум и мужество славного полководца.
Правил князь Святослав Игоревич 15 лет и навсегда остался в русской истории, как отважный воин и великий полководец, первый покрывший славой русское оружие и укрепивший международный престиж молодой Руси.
Территорию, которая со времен Олега была подвластна русским князьям, Святослав передал своим малолетним сыновьям: еще при жизни он сделал старшего сына Ярополка своим наследником в Киеве, второго сына Олега - князем древлянским, а младшего Владимира, родившегося от наложницы Малуши, по требованию самих новгородцев, князем Новгорода.
Но Владимир в глазах современников был не совсем ровней Ярополку и Олегу. Мать Владимира была не варяжского, а славянского рода, и занимала невысокое положение ключницы и считалась не женой, а скорее наложницей князя, так как многоженство тогда имело место. Владимира, еще ребенка, сопровождал его дядя и наставник Добрыня.
Владимир и будет назван крестителем Руси, но еще много времени должно произойти до этого события.

                24

Непролазная чаща деревьев, венчавшая Лесную гору, давила узкий разрыв в скалах, откуда срывался водопад.
Шорох и шелест, шипение и бульканье - в самые сухие дни не
прекращалось громкое падение воды в каменную чашу под отвесной
кручей.
Во время зимних ливней и летних гроз небо падало на землю морем,
прорвавшим плотины берегов. Тогда водопад ревел дурными голосами дьяволов.
Но и в солнечные дни в водяной пыли шевелилось многорукое, многоногое тело. Оно хотело высунуться и пряталось опять в страхе перед знамением креста.
Вот, вот, гляди - плечо, грудь, прозрачные, соблазнительные.
Прочь! Не смотри! Неблагочестиво искушать себя излишним вниманием нагой плоти.
Сатана умеет пользоваться взорами людей, чтобы облечься плотью.
Сам сатана и его воинство суть падшие ангелы. Здесь, в водопаде,
нашли себе убежище и древние боги эллинов.
Их природа иная. Они были созданы самим сатаной в его стремлении подражать богу. Может быть, кроме них, прячутся тут и древние боги Фракии и Руси, которых изгнали эллинские боги. Но все они, сплотившись в борьбе против Христа, больше не враждуют одни с другими.
Бог един в трех лицах, дьяволы - неисчислимы. Они нападают на
церковь, порождая схизмы-трещины в теле ее. Божественный Юстиниан жжет еретиков.
Подданные-фракийцы утверждали, что каменный котел под водопадом не имел дна. Кто измерял его глубину? Кто-то. Никто. Людям здесь нечего делать. Проезжая, или проходя по имперской дороге мимо Лесной горы, люди показывали друг другу на дно ущелья.
Внутри ущелья, под самой горой, находится нечистое место с дырой, которая сообщается с адом через пещеры, тянущиеся под землей на тысячи  стадий.
- Может ли быть? - спрашивал новичок, чувствуя холод по
спине и мурашки по всему телу.
- Конечно. Разве ты не знаешь, где ад? Под
землей. Не провались в вечный огонь.
Этих мест боялись. Но не все. Устроившись на ветках корявого дубка,
над водопадом висел длиннобородый и длинноволосый человек. Вначале его
сковало любопытство.
Потом сознание небывалой удачи дало силы не шевелиться долго, судя по солнцу, более четверти дня. Шершень сел на волосатую руку с кожей фиолетового оттенка.
Злое насекомое прилаживалось, вонзить, или не вонзить жало. Рука зудела от непрерывной щекотки лапок, вооруженных острыми коготками.
Преследуя лошадей, стая оводов вторглась в ущелье. Из его прохладных теней серые мухи-палачи взвились к солнцу. Одна из них, походя и небрежно, просекла щеку человека.
Капли крови застыли в бороде. Человек не дрогнул. Он стойко вынес бы и настоящую боль. По птичьему полету от него до пещер было шагов шестьсот. Из них по крайней мере четыреста приходилось на высоту.
Никакой лучник не добросил бы стрелу, ни один ползун по скалам не одолел бы этот подъем. Ираклий, блеснувший в Византии короткой известностью под кличкой Лучника, боялся спугнуть варваров.
Он опасался знакомого всем коварства судьбы, которая любит сразу и дать и отнять, как случилось в дни восстания Леры, как было в другие дни, как произойдет во многие дни, которые родятся из Вечности.
Давным-давно улетел шершень. Кровь на щеке запеклась. Уходит
последний скиф, бережно ведя по камням верховую лошадь, освобожденную от вьюка.
Тонкая струя водопада шипела на скале. Хватая крепкими пальцами
босых ног корни деревьев и выступы камней, Ираклий карабкался на гору, уверенный в себе, как лесной зверь.

                25

Вершина хребта поднималась на полторы тысячи локтей. Издали Родопы действительно были похожи на острую спину громадного животного.
Годами люди находили себе место на позвонках, между остриями остистых отростков. Вершина Лесной горы была длинной и почти плоской поляной, плотно, без малейшего просвета окаймленной лесом.
Крепость. С севера гора отрезана недоступным обрывом. С юга - такие же, если не еще более дикие кручи, которыми граниты
и гнейсы, построившие хребет, обрываются в долину реки Арды.
На западе, всего стадиях в шестидесяти от края поляны, хребет рассекла трещина-схизма, такая же глубокая, как между Христом и Сатаной.
По дну ее люди пробили дорожку от долины Гебра к долине Арды. Только к востоку и только для того, кто знал, можно было спуститься отсюда к нижнему течению Арды, которая впадает в Гебр недалеко от Константинополя.
Олени в поисках сладких трав, кабаны, которые осенью и зимой ищут
опавшие желуди, волки, преследующие оленей и кабанов, кое-как одолевали
Лесную гору с востока.
Старики не лгут: им кажется. Старики верят невероятному - не следует
оскорблять старость возражениями. У старика Гаса в молодости был лук,
посылавший стрелу на семь стадий. Гас убил медведя ножом, и туша зверя
раздавила бы удальца, не стащи ее собака.
Гас быками вытянул на берег сома длиной в тридцать шагов, пойманного в Гебре, и священник приказал похоронить добычу, в брюхе которой нашлись скелеты людей.
Летописей не было, не было и грамотных. Люди давно обосновались
здесь. Яблони и груши успели одряхлеть. Орех разросся в три охвата на
высоте человеческой груди.
Местные жители не считали себя какими-либо особыми людьми. Для
империи же беглые подданные, не платящие налогов, именовались
скифами-разбойниками.
Старый Гас рассказывал, что это он первым забрался сюда со своим луком и с женой, имя которой он забыл; Гас втащил на веревках осла и ослицу, бычка и телку. Как Ной в ковчег.
И, как Адам, Гас, раскорчевал на поляне первое место для пашни и посеял первую пшеницу. Одинокому тисовому дереву явно исполнилось не меньше ста лет, орехи же казались и еще старше.
Не на одной Лесной горе свивались убежища скифов, и не только на
ней скифы сидели столетиями.
Убежища в горах были, как и все остальное, видимое и невидимое, созданы богом, конечно, который сотворил дьяволов и человека, палача и жертву для него, гадюку, корову, маслину, цикуту, пшеницу, префекта и скифа.
И все прочее, что только может прийти на ум и произнести язык, было вылеплено богом в его щедрости, которую священники называют непостижимой и неизреченной.
А вот находить пищу, одежду, кров человек обязан сам. Скифы Лесной
горы, умея трудиться в поте лица, как указано богом, не могли вырастить
все им нужное.
Например, железо. В отличие хотя бы от волка, от крота, от
птицы бог создал человека голым, с мягкими ногтями и тупыми, короткими
зубами.
Это несправедливо. Из-за этого один человек, вооружившись, может
угнетать сто других. У волков так не бывает.
Труднее всего для скифа было достать оружие. Строгость империи,
разоружившей подданных, оборачивалась против подданных, но вредила и
скифам.
Закон не видел случая, когда даже кожаный доспех был бы нужен
подданному. Тем более - меч. Нож с клинком длиннее семи пальцев и
заточенный с обеих сторон, как кинжал, свидетельствовал об умысле на
безопасность империи.
Короткий клинок, обладание которым было разрешено
подданным, не доставал до сердца свиньи, или быка, поэтому подданные
империи привыкли забивать скотину с жестокостью, непонятной варварам.
Подданные были беззащитны не только против варваров, но и против
разбойников-скифов. Богатые землевладельцы из страха перед людокрадами
переселялись в города.
Зато самодельное оружие скифов не позволяло устоять против войска.
Десять против одного - даже такое соотношение сил не обеспечивало скифам
успеха.
Мягкие мечи гнулись, и копья тупились от первого удара по доспеху,
или щиту легионера. Зимой, когда горная почва размокала, или покрывалась ледяной коркой, на Лесную гору даже скиф мог забраться только с опасностью для жизни.
Так же бывало и в дни летних дождей. Сколько лет он прожил здесь - пятнадцать, двадцать? Ираклию не к чему было считать годы, да и кто их считал.
Законы империи не распространялись на Лесную гору. Червячок страха все еще просыпался в ясные дни. Вероятно, так было и со всеми. Никто не отказывался от скучной обязанности сторожа.
Вчера мальчик, выросший на горе, рассказал о конниках, замеченных внизу, у водопада. Маленький дикарь знал мало слов, но имел хорошую память.
По его описанию, люди с лошадьми не были похожи на имперских солдат. Ираклий захотел сам осмотреть оставленные ими следы. Случай поднес ему подарок.

                26

Ираклий был счастлив удачей. Слабым естественно остается жаться друг к другу. Так и построились скифы около своего поля, разросшегося из первого югера, вспаханного старым Гасом, или еще кем-то.
Первый сложил четыре стены из обломков камня. Следующему пришлось воздвигнуть только три, так как он встал спина спиной со старожилом.
Улей, в котором первый дом сделался первой ячейкой.
Появились женщины, разрасталось хозяйство. Первый загон для скота,
первый хлев. Скифы развели кур. Свиньи жили в лесу на участке, за
палисадом, опиравшимся на деревья, как на столбы.
Ямы, заросшие ежевикой, напоминали Ираклию начало его жизни скифа. Он вздумал вырыть ров и окружить поселок стеной. В его душе было слишком много страха.
Под тонкой почвой лежала скала, непосильно было ломать
камень. Тогда Ираклий и его товарищ Луб были несчастны.
Ираклий, согнувшись, вошел в длинную хижину. Толстые стены, на
которые пошел выломанный камень из ненужного рва, несли крышу из хвороста, надежно смазанную глиной.
Здесь прохладно. Десятка полтора мужчин и женщин сидели и лежали, как придется, на скамьях, сколоченных из расколотых клиньями бревен.
Раздражающе пахло свининой, сваренной на горьких и пряных травах.
Вчера были загнаны два кабана, неразумно соблазнившиеся спеющим полем. Журчал и журчал голос рассказчика. Тихо подобравшись к котлу, Ираклий длинной вилкой, похожей на рыбачью острогу, вытащил кусок кабанины, еще теплой, сбросил на деревянное блюдо и пустил в дело длинный нож.
Лезвие затупилось, хорошо бы подточить его на камне. Но рассказ был интересен, и Ираклий не решился мешать. После торжественного провозглашения Цимисхия базилевсом Византии Ираклий не
захотел пойти вместе с народом на ипподром.
- Ты хочешь ликовать? - спросил он Луба. - Ты хочешь кричать
"Осанна!", пока более достойные будут лизать руки нового базилевса и
отпихивать один другого? Оставь! Каждому свое, как говорил центурион,
наказывая солдата.
- Я найду нам обоим лучшее занятие.
Ираклий увлек товарища и еще человек двадцать мятежников разумным предложением: попользоваться, чем придется в брошенном старым базилевсом Палатии, пока новый базилевс не установит новый порядок.
Первым человеку никогда не удается быть, поэтому надо постараться быть хотя бы не последним!
В саду Палатия Ираклий заметил охрану, и в его сердце закралось
сомнение. Правда, здесь стояла палатийская прислуга, разношерстное,
случайное войско.
Внезапное нападение - главное, больше крика – разгонит поваров, подметал, конюхов, наряженных солдатами. Не то ангел-хранитель, не то здравый смысл бывалого солдата подсказал Ираклию забраться на крышу сената.
Оттуда, как с горы, бывший центурион и сегодняшний бунтарь Лучник увидел порт Буколеон, полный кораблей, заметил блестящие солнцем шлемы спафариев. Видел он, как ипасписты Велизария плотной, будто сыр, массой вдавливались в восточные ворота ипподрома.
По страшным воплям, которые помнились Ираклию много лет, по
начавшемуся было и прерванному бегству через Главные Ворота он сообразил, что там не обходится и без готов с герулами.
Торопиться грабить брошенный Палатий, как видно, не приходилось.
Ираклий без обиняков объяснил своим, что нужно разойтись и спрятаться куда, кто сумеет.
Сам он с Лубом отправился в гостеприимную таверну. Хозяин снабдил
их овечьими плащами и сапогами из конской кожи. Слишком яркую примету
носил Ираклий, чтобы думать спрятаться в городе, хотя нет лучше больших
городов для людей, превратившихся в крыс.
Луб же просто стремился подальше уйти от хозяина - инстинкт оленя, который бежит, пока хватит дыхания.
Весть об избиении охлоса на ипподроме поднялась, как девятый вал в
море. К счастью для беглецов, волна перекатилась через их головы у ворот
Харисия. Самочинная охрана, которая ловила беглых прихвостней бывшего базилевса, разбегалась, открыв всем, кто мог и хотел, простор полей.
Не великое счастье ждало и за стеной. Передвигающиеся по дорогам
империи были обязаны иметь свидетельства от префектов городов и мандаторов провинций. Из страха перед разбойниками составлялись караваны.
Рабы могли ступить на дорогу, только сопровождая хозяина. Свободные, имея надобность отправиться куда-либо, старались пристать к купцам, или к именитым людям, ожидая случая в городах, или на выходах из селений.
Но и караваны, следуя закону, не брали случайных спутников без рекомендации известных людей, и каждый был обязан иметь при себе справку от нотария, цехового старосты, и какую-либо еще.
Будь иначе - слишком легко бежали бы колоны с земли, приписные и сервы - с пашен, недоимщики - от сборщиков, рабы - от хозяев.
Такими оставались дорожки зверей через горы, ущелья, лесные дебри. И судьба зверя, так как подданный, уклонявшийся от обязанностей перед
империей, переставал быть человеком. Враг империи.
Каждый имел право взять жизнь отверженного. Дороги были перекрыты заставами. Зимний лес плохо прячет. Ираклию и Лубу пришлось забраться на самый хребет Истанджу, который идет вдоль
Понта Эвксинского и вдоль полуострова.
Желто-зеленые листья на дубах гремели железом. Желуди сильно
родились, стада диких свиней паслись в дубравах. У беглецов не было копий
и луков для охоты.
Они собирали желуди, жарили на кострах и ели горячими.
Пока хватало вяленого мяса и хлеба, данного тавернщиком, они не голодали.
К счастью, не было мороза. Холод, который оденет горы ледяной корой, убьет беглецов так же верно, как имперский палач.
На запад, на запад! Ненастной ночью им удалось проскользнуть мимо
какого-то города. Ираклий забыл название, а Луб тогда мало что знал.
Украв челнок, они переправились через Гебр. Арда дико вздулась от зимних дождей, и самодельный плотик едва не погубил их. После Арды, терзаемые жестоким голодом - здесь не нашлось и желудей, - они влезли на хребет и попали в руки скифов.
Горные разбойники возвращались после налета на какую-то виллу под Константинополем. Тридцать пять мужчин. Двадцать две женщины. Десятка полтора детей и подростков.
Они жили нигде. Однако у них было кладбище. Был и священник, совершавший таинства претворения вина и хлеба в кровь и плоть Христовы. Родившиеся нигде не понимали силы религии, но и они боялись ада.
Тихий молчальник Евстафий никогда не говорил о себе. По его случайному слову Ираклий понял, что священник бежал от костра.
За что, и где? Кому, какое дело? Вероятно, Евстафий был еретиком. Скифы не разбирались в догматах. Необходимо иметь кого-то, облаченного благодатью для очищения от грехов.
Варвары не могли понять власть ромейского страха перед вечностью
адских мучений. В своей горной берлоге скифы хотели оставаться вольными людьми.
Бывший центурион сделался вожаком на время вылазок, когда необходимость общих действий заставляет всех слушаться одного. Сейчас Ираклий не спешил поделиться с другим своим открытием.
Клад оружия требует осторожного прикосновения. Таких скифов Ираклий не видал. Неизвестное страшит. Оружия же было столько, что можно вооружить по крайней мере целый легион. Следовательно, варвары нанесли поражение провинциальным войскам Фракии.

                27

Третий день комес Акбад, командующий имперскими всадниками, не
уставал преследовать скифов - славян, варваров, пришедших издалека.
Третий день пошел, как русичи уходили от ромеев.
Молодым воином, впервые вкусив начальствование над несколькими
другими, Баян состязался с хазарами в увертках на просторах степной
дороги.
В то же лето стоял он против степняков, будучи княжьим подручным.
В другие лета приходилось Баяну сражаться и самому, начальствуя войском
в коротких походах.
То все было у себя, близко и служило на защиту земли.
Теперь Баян впервые водил войско далеко от Руси. Сюда и ворон
днепровский костей не заносил. Все - чужое.
Нет простора для взгляда, куда ни посмотришь - везде горы, как стены. Ромеи защищают свое, русичи же, подобно хазарам, пришли за добычей.
Ромеи обороняются плохо, они неумелы, беспечны, не могут стоять
лагерем, оградив себя от нападения. Пешие ромеи слабы, хотя искони
славились силой пехоты.
Каковы же они в конном деле? Два дня они гнались за русичами
тяжелым, неутомимым скоком. Конные полки состязаются не как отдельные
всадники быстротой скачки, но умным расчетом движения.
Ромейские воеводы вели стройные ряды всадников на тяжелых лошадях без спешки, чтобы сохранить свежесть конской прыти к часу схватки.
По Фракийской низменности, к северу от реки Гебры, земля кажется
ровной человеку, привыкшему к горам. Всхолмления гладки, закруглены.
Стерты курганы, которыми засыпаны костяные пальцы гор, протянутые
пластинами к Гебру.
Пряно, крепко пахнет войско лошадиным потом, войлоком, сыромятью, дубленой кожей, горячим телом всадника. На виду одни у других ходят русичи и ромеи, конницей пропахла Фракийская равнина, и нет на ней ничего, кроме конницы.
Разделенные пятью-шестью русскими верстами, оба войска
останавливались на отдых для сбереженья коней и видели огни костерков и
вместе наутро поднимались в седло.
Ромеи у себя. Зная равнину, они умели прикрыть свой привал речкой,
болотом. Так хозяева и будут ходить настойчиво, умно, пока не подгонят чужих к удобному для себя месту.
Тогда, пользуясь силой числа, сдавят - и русским
некуда будет податься. Однако же старая дорога, одна лишь известная русичам, была будто бы еще свободна. Еще можно отступить по знакомому пути.
На третий день утро открыло широкие поля, удобные для скачки. Не будь далеких гор, которые заслоняли землю на севере, юге и западе, оставляя
свободным только восток, русичи сказали бы - здесь степи.
Речка в твердых берегах несла чистую воду. За ней, выпоив коней, в полдень остановились русичи. Верстах в четырех ромеи копились темным стадом.
Чего же они ждут? Гляди, князь, глядите, сотники, глядите, воины!
Подобно птице, лениво вытягивающей одно крыло, ромеи выталкивали
часть своих, остро удлиняясь вправо. И уже не по-птичьему крыло оторвалось и потекло многими сотнями конских ног.
А влево, в точности повторяя движение первого крыла, тоже пошла конница после перестроений, которые остались невидимыми по дальности. Ромеи разбились на три отряда.
И стало возможным точнее, чем ранее, счесть ромейских всадников. Логофет Варн не солгал, не обманул и патрикий Кирилл. Пять с лишним тысяч всадников, вся сила ромейской конницы из крепости Адрианополя охотилась за русичами с главной заботой: чтобы варвары не ушли безнаказанно.
Центр ромеев приближался едва заметно. Крылья же перемещались быстро и наискось, чтобы, как двумя руками, охватить русичей.
Из темных ромейские ряды сделались светлыми. На солнце засверкали
начищенные до сияния солнца железо и медь. Ромеи сняли со шлемов и лат чехлы из просмоленной холстины и сбросили с наконечников копий кожаные ножны.
Бог, стоящий над вселенной, сотворил все своей волей, своим
произволом, создав судьбу всего живущего. Исполняй волю творца, который
заранее все решил без тебя, - так верили ромеи.
Своей волей жил русич, а на небе находил твердую опору для новой
жизни после неизбежности смерти.
Пора, пора! Играть, так играть! Нам ли не устоять против ромеев на широкой равнине империи, на теплых морях, скакать против ветра, тягаясь в силе, в воинском умении с ними, в прочных латах усевшихся на тяжелую лошадь.
Одинаково быстрыми отлетят полные и пустые годы. Не заметишь, как грузная старость растворит силу, окаменит суставы. Забудутся лица,
рассыплются имена, потухнет страсть, но то, боевое, не изгладится.
И кто это испытал - никогда не забудет силы всадника, спешащего к боевой схватке. Покинув заводных коней, русичи пустились навстречу левому полку ромеев, который шел для охвата уже полным махом растянувшихся в скачке коней.
Наблюдая за движениями противника, комес Акбад, который оставался в центре главных сил, ликуя от ожидаемого успеха, послал двух своих
ипаспистов на быстрых аравийских жеребцах к правому полку с приказом,
чтобы тот еще более отклонился, зашел бы в глубокий тыл скифов ловить тех, кто будет спасаться на запад.
Левый же полк так спешил, что уже расстраивал ряды. Это не порок в
конном ударе, а неизбежность. Заражаясь стремлением пылких коней и горячих всадников, разгорячаются холодные и, соревнуясь, участвуют в скачке всем духом и телом.
Потому-то начальники с древнейших времен и до самых недавних пор искали себе сильнейших и смелейших коней. И прытко и зло скакал навстречу скифам комес левого полка ромеев Торий усвоил, будучи, как в прошлом и сам Акбад, ипаспист самого Никифора Божественного.

                28

В золоченом железе, с лицом под забралом, он спешил далеко впереди своих, но чувствовал даром вождя, как тянет он своим порывом всех за собой, будто к каждому всаднику из полутора тысяч прицеплена нить от плеча полководца.
Нить укорачивается, укорачивается - свои поспешают, стремятся догнать, ни один не оставит вождя одиноким, все верны! Торий, ощущая, как трясется земля от насилия массы конных, поднял руку с длинным мечом:
- Ника! Ника! Бей, побеждай!
Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре! Стадии отлетали
каплями ливня. Торий оглянулся. Полторы тысячи всадников лучшей конницы империи мчались за ним решительно, сильно. В нем, в вожде, вся их мощь!
А скифы? Что? Они, как будто медлят? Их строй разделился, вытянулся в глубину! А, трусы затягивают повод, чтобы подставить под удар смелых!
Навстречу Торию в мгновенья, когда мысль перестает воплощаться в
медленные слова, летел скиф. Слагались два стремленья - воли и мускулов,
превращая ощущения в полет. Коричневый варвар раздувался, разрастался, как исполин.
Прошло время, когда подобное еще вызывало в Тории невольную дрожь сомнения в себе. Зрелый воин умел не помнить страха перед миражем схватки.
Он всем телом знал, что и сам он в молниях доспеха и оружия, тяжелый, но легкий в движениях, на высоком коне, - и сам он кажется врагу еще более быстрым, еще более страшным.
Прямо, прямо! Только бы этот не сумел увернуться! Изготовив кривой меч для удара навстречу и снизу вверх, Торий легким нажимом ноги послал коня чуть-чуть влево, на один волос, на тонкий волосок, чтобы, съезжаясь с варваром правым плечом, дать больше шири размаху.
А! Скиф испугался! Как тот гот под римской стеной. Он взял влево,
но опоздал, затянулся, ему не уйти! Торий умел рубить и налево.
Опершись на левое стремя, комес выгнулся с расчетом не разума, а
послушного тела: так! Последняя четверть клинка захватит левую щеку
варвара. Описывая полукруг снизу вверх, клинок просечет челюсть, скулу и,
чтобы уйти через расколотый лоб, высоко взбросит сорванный шлем.
- Ника! Ника! Побеждай, убивай! - И Торий выдохнул, как ему
показалось, прямо в лицо скифу воинский крик-оскорбленье победителя
побежденному:
- Труп, труп!
Небо пошло вниз, земля сделалась небом, по которому спешили-спешили в частом переборе конские ноги с нависшими с конских животов длинными ступнями людей.
Лопнул перерубленный ремень подпруги на лошадином брюхе. И катились, кренясь и кренясь, лошади, копыта, колеса и лица с прядями длинных усов. Гремел гром, тысячи свечей блистали, как крестный ход вокруг Софии, и свечи трещали так, что раздирались кости, и молния ударила в череп. Тишина, покой.
Отбив одной рукой руку ромея, другой Баян скосил блестящего, как
жар-птица, смелого всадника и, еще крепче обжав ногами гнедого, послал его
левее, уходя с дороги стремительно навалившегося строя ромейской
конницы.
Добрые воины, скачут хорошо, строй умеют держать! Баян не ощущал к ромеям ни гнева, ни злобы. Для него они были чужие, он пришел воевать, и
ему, обоерукому воину, хотелось бы сгоряча врезаться в ромеев, как коса в
сочную траву, посечь живые колосья, смешать, разогнать.
Так сокол, ударивший в стаю гусей, сбивает их, возгордившихся прочностью живого клина. Бремя власти заставило походного воеводу отказаться от бранной забавы.
Сегодня не будет схваток грудь с грудью. Баян вынесся на холм и
будто забыл ромейский полк, который катился уже сзади него плотный, как
обвал, взъерошенный копьями и мечами.
- Где другие?
Второе крыло ромейского войска в своем движении на запад приближалось к завершению цели. За свою удачу ромеи заплатили длинным пробегом.
Взяв от лошадей буйной вначале скачкой свежесть сил, сейчас обходный полк шел шагом, растягиваясь с очевидным намерением перехвата бегущих русичей, когда их разбросает левое крыло и отбросят главные силы.
Ядро ромеев ожидало, но не праздно. В конной массе появились
просветы. Живая стена строила себя в готовности стянуться и еще
расшириться.
Главная сила ромеев давала русичам время дышать, как не спешат на
бойне обрушить удар молота на череп быка, за которым замкнули ворота.
Баян оглянулся на своих. Сегодня строго велено было никому не
увлекаться игрою меча, палицы, чекана и сабли. А хорош был арсенал оружия древней Руси. На диво прочным и удобным в битве.
Вооружение делилось на длинноклинковое оружие - мечи, сабли, короткоклинковое оружие - ножи, а позднее кинжалы, и ударное, которое в свою очередь подразделялось на оружие переменной длины - кистени и постоянной длины - булавы, шестоперы, а также древковое  оружие - копья, и короткие метательные копья-сулицы.
Кроме того, использовали лук и стрелы. А для защиты тела применялись длинные червленые щиты, выполненные в виде капли росы.
Копье - являлось самым распространенным вооружением княжеских дружин и состояло из древка - ратовища и булатного наконечника-леза.
Длинные граненые копья получают распространение на России в связи с усилением кольчуги на груди и спине сплошными металлическими пластинами - зерцалами, а также юшманами и бехтерцами, требующими для поражения более сильного удара.

                29

В XVI веке от острия копья начинают оковываться длинными стальными полосами, или пожилинами, усиливающие древки копий от перерубания мечом, или саблей в верхней части. Эти полосы особенно увеличиваются в XVII столетии, когда копье поступает на вооружение копейных рот полков нового строя и чаще называется пикой.
Рогатина представляет собой разновидность копья с более широким и массивным наконечником. Рогатина служила и для войны и для охоты.
Ею главным образом вооружались пешие рати и воины, охраняющие обоз. Однако, по документам Разрядного приказа в XVII столетии рогатины выдавались и гарнизонным стрельцам и коннице - детям боярским.
Наконечник рогатины обычно назывался «рожон», откуда и пошло  выражение «лезть на рожон». Происхождение рогатины, как и копья, восходит к глубокой древности.
К началу XVIII столетия рогатина исчезает с вооружения войск и служит только для охоты на медведя. Характерной чертой охотничьих рогатин является крестовина у основания пера. У князей и знатных лиц рогатины украшались гравировкой - серебряной и золотой насечкой.
Позднее появились бердыши по форме представляющие собой топор с искривленным наподобие полумесяца железом, насаженный на длинное древко-ратовище.
Для стрельцов в раннюю пору бердыши служили не только дополнительным холодным оружием, но и подставкой - подсошком при стрельбе из тяжелых фитильных ружей.
Особенно богато орнаментировались бердыши так называемые посольские, которые держали перед собой воткнутыми в землю стрельцы при встрече иностранных послов.
Алебарды, протазаны и эспонтоны являлись в России только почетным, или командным оружием и никакого боевого значения не имели. Алебарда представляет собой соединение копья с топором; последний располагается между тульей и пером наконечника и часто бывает двухсторонний.
Протазан также упоминается в России в начале XVII века и относится, как и алебарда, к почетному оружию. В XVII веке ими были вооружены царские телохранители.
Эспонтоны представляют некоторую разновидность протазанов, имеют широкое копье, но не имеют в основании полумесяца, присущего протазанам.
С древнейших времен и до конца XIV столетия холодное оружие было основным вооружением русского войска, как княжеских дружин, так и народного ополчения.    
Кроме мечей, копий и сабель, в древней Руси были в большом употреблении различного вида топоры, а также ударное оружие: палицы, клевцы, или чеканы, шестоперы, перначи, булавы, кистени.
Применялись также кончары, засапожные и подсаадашные ножи с очень острыми тонкими концами, проникающими сквозь кольца кольчуги. Позднее на смену кончарам пришли шпаги, а засапожным ножам - кинжалы.
Со второй четверти XIX века в кавалерию начала внедряться шашка, заменив вследствие своей наиболее удобной формы палаши и сабли. Холодное оружие было и на вооружении русской пехоты с самого ее возникновения.
Древние народные ополчения вооружались топорами, рогатинами-копьями с широкими наконечниками и бердышами. Меч, бывший на вооружении княжеских дружин, в связи с развитием легкой конницы к XV веку сходит с вооружения русских войск и заменяется саблей. Он снова возрождается в виде палаша с введением тяжелой кавалерии в XVIII-первой половине XIX века.
Более долговечна сабля. Начав внедряться в русскую конницу в X-XII веках, она занимает первое место на ее вооружении и видоизменилась для боевых действий в шашку.
Холодное оружие делится на три основные группы:
1) белое оружие: мечи, палаши, кончары, шпаги, рапиры, сабли, полусабли, шашки, тесаки, кортики, ножи, кинжалы;
2) оружие древковое: копья, пики, сулицы, рогатины, бердыши, алебарды, протазаны, эспонтоны;
3) ударное оружие: палицы, ослопы, топоры, клевцы, шестоперы, перначи, булавы, кистени.
Как правило, воин носил с собой несколько видов вооружения с учетом особенностей ведения боя. Для изготовления клинков на Руси издревле применялся булат (от персидского «пулад» - сталь): которая давала возможность клинку гнуться в кольцо, обладая при этом высокой прочностью, и издавая при ударе характерный звон.
Единственное, чего боялась эта сталь, так это морозов. Различали булат по окраске. Наиболее качественными считались золотистый и бурый цвет, наименее -  черный и серый, так что напрасно многие авторы художественных произведений влагают в руку героя черен меч булатен, так как данный сорт стали шел только на наконечники для стрел и сулиц.
         Военное искусство и вооружение на Руси всегда было самобытным и разнообразным. Походный воевода постиг замысел ромейского воеводы. Крыло, пробив русичей, построит за ними, на юге, вдоль течения Гебра, еще одну конную стену.
Оставленные в середине поля с закрытыми из него выходами, русичи
сделаются, как зайцы в тенетах. Русские сотни дали себя пробить. Как будто бы! Расступившись перед ромеями, русичи взялись за луки.
Все одинаково обученные, русские лучники били без промедления, но с прицелом и не спеша. Имперская конница не умела стрелять, как не умели стрелять и готские конники, которых в Италии побивали стрелами варвары.

                30

Не для чего было русичам цепляться грудь в грудь, ломать строем
строй. Они пришли в империю погулять, а не класть свои головы.
Имперская конница могла бы уподобиться всаднику, с размаху
вломившемуся в камышовую заросль.
Тростники хлещут, кровавя лицо и руки, а лошадиные копыта уходят во влажную топь. И вот уже вместо скачки лошадь останавливается, бьется на месте, забрызганная грязью, задыхаясь, высоко
поднимая сразу подтянувшиеся бока.
Всадник понимает, как бы и ему не пришлось оставить кости в гибельной топи. Ромеев хлестал не тростник, а стрелы с жестким железом, с пером дикого гуся на расщепе.
Не топь была под лошадиными копытами, а галечная почва Фракии. Однако же кони запинались, падали десятками, сотнями, будто
под ними расступалась земля.
Фракийская низменность легла от Понта до верховьев реки Тунджи и
далее к западу вдоль среднего течения реки Гебра. Ее протяжение с востока
на запад составляет верст триста.
С севера низменность прикрыта хребтом Планин, с юга - Родопами. Сближаясь между собой на западе, оба хребта
замыкают там низменность.
Вторгаясь в империю, варвары не могли миновать фракийскую
низменность, их конные отряды, преодолев Планины, тут обретали
подвижность. Необходимость заставляла империю содержать конницу именно здесь.
Всячески сокращая армию, настойчиво и последовательно заменяя живую силу крепостями, базилевсы Юстиниан и Никифор, но сочли возможным уничтожить базу конницы в Адрианополе.
Расчетливо используя пленных-рабов, империя заботилась удалять их
подальше от родины. Пленные персы, армяне, сарацины, мавры назначались на запад, в Италию, в Испанию, на север.
Пленные италийцы, франки, галлы, германцы, готы посылались на восток. Конник живее пехотинца, в его руках больше возможностей увернуться от бдительности начальника, ему легче бежать или, по крайней мере, побег его легче соблазняет.
Империя формировала из пленных пехоту. Перевод в конницу знаменовал повышение, которого следовало добиться. Фракийская конница по праву пользовалась в империи славой отличных всадников, и не их была вина, что они не учились с юности тянуть тетиву, определять на глаз расстояние, принимать во внимание ветер, собственное движение и перемещение цели.
Ромейский полк прошел по телу своего комеса Тория, не ломая рядов,
чтобы тараном разбить скифов.
Одними из первых, кто пал от русских стрел, стали начальники,
находившиеся на флангах конной колонны, где им и полагается быть, чтобы
управлять боем.
Стрелы сбивали всадников, поражали лошадей. Солдаты, вольно, или невольно, брали либо правый, либо левый повод, чтобы, уйдя в глубь строя, укрыться за товарищами. В тесноте лошади, не видя, спотыкались об убитых коней и падали, калеча всадников и ломая себе ноги.
Первые сотни русичей, пропустив ромеев, повернули, пошли с ними
рядом, щедро тратя стрелы. Задние же две сотни, подпустив уцелевших еще
всадников, встретили их таким плотным частоколом стрел, что порыв
последних ромеев захлебнулся на валу бьющихся на земле лошадей.
Еще расстреливали разрозненных ромеев, еще гонялись за убегающими. Кто-то, как бывает всегда, все же прорвался мимо стрелков и, избивая лошадь, уносился, куда глаза глядят, чтобы, опомнившись, благословить свою судьбу.

                31

Осуществив с большим искусством почти круговой охват варваров, ни сам комес Акбад, ни начальник второго крыла не могли видеть
подробностей происшедшего с левым крылом. Мешали дальность расстояния и складки равнины.
Столкновение произошло, Торию удалось ударить на
скифов. Но как сложился, как разрешился быстротекущий бой конных? Об этом судило не слабое зрение, а желание и уверенность в своей силе.
Уцелевшие всадники полка Тория, как шары, ударившиеся о
препятствие, уносились на юг и на юго-восток, а не обратно к своим войскам.
Прорвавшиеся не могли повернуть, а если и поворачивали, то опять
подставляли себя под стрелы. Вобрав головы в плечи, завесив спину круглым
щитом конника, беглецы скакали к Гебру, мелькая на вершинах холмов.
Коноводы заводных лошадей русичей издали казались станом. Повинуясь приказам сотников, русичи устремились к коноводам, чтобы сменить утомленных лошадей на свежих.
Ловля коней и переседловка происходили в неизбежном беспорядке. Акбаду представилось, что мелькающие вдали отдельные всадники и есть
скифы, бежавшие поодиночке от разгрома.
Торий же занят добиванием варваров в их лагере и захватом добычи. Большое расстояние, солнце задернулось облаками; сейчас светлые латы имперских солдат нельзя было отличить от темных доспехов варваров.
Русичи были бедны, хотя бедности своей не знали, считая себя ничуть
не хуже других. Изготовляя для себя все, или почти все своими руками, они
были привязаны к своему, любили свое, и сейчас многие с болью в сердце, а
иные и с гневом вспоминали разбросанные по полю стрелы, такие дорогие
воину, прямые, уравновешенные, с пером, привязанным тонкой жилкой, с
твердым наконечником из твердого железа.
Эх, горе, горе! Некогда собрать, не дают времени ни мига. Русичи пополняли колчаны из запаса, возимого на вьюках, и, покидая
попечению коноводов утомленных лошадей, разбирались по сотням.
Коноводы скакали, отхлопывая плетями и сбивая в табун взволнованных лошадей. Акбад же уверился в победе! Уверились и его солдаты, которые начали выражать понятное недовольство.
Торий захватил всю добычу! Много ли везут с собой скифы? Разбить их - не город взять. Полк Тория подберет лучшее, остальным достанутся объедки. Солдаты кричали своему комесу:
- Общий дележ!
- Мы не хуже их!
- Почему ты оставил нас на месте?
- На жеребья, на жеребья!
Из-под низких козырей касок глядели расширенные злостью глаза, рты
хищно скалились.
- Проклятая служба! Никакой добычи!
- Мы сгнили на корню, как дерево в болоте!
Обреченные гоняться за варварами, получая больше ран, чем наград,
фракийские конники изнывали от зависти при слухах и победах в Италии,
ненавидели палатийские войска за роскошь жизни, троекратно преувеличенную воображением.
Уж им-то, настоящим воинам, не суждено злой судьбой пожить в
великолепной Византии. Что им давала империя? Кормежку пусть досыта, но грубую, однообразную.
Жалованье, которого едва хватало на несколько посещений
лупанария по дешевой цене, когда надсмотрщик тут же стучит в дверь с
криком, что песок истекает.
Нищее население, из которого едва выбьешь несколько оболов, если начальники соизволят закрыть глаза. Вино? И того не напьешься вволю, приходится наливаться белым пивом, мутным от муки, как свиное пойло.
Кто-то показал Акбаду кулак. Несколько ловкачей в задних рядах встали на седлах. Балансируя руками, эти завистливые забияки призывали к
нападению на удачливых товарищей, чтобы собственной рукой исправить
несправедливость распутной девки Фортуны.
Общее возбуждение не было исключительным. Пришел час победы, когда начальникам не следует становиться между солдатами и плодами битвы.
В задних рядах начали бить рукоятками мечей в щиты. Глухие удары о дерево с подзвоном железной оковки и блях, - этот голос солдатского недовольства был подхвачен всеми.

                32

Две тысячи всадников долбили щиты, создавая трескучий
грохот, от которого волосы становились дыбом. Победители возвращались, и обиженные еще более ярились. Распалившаяся жадность, жгучая досада - они тоже не поделились бы - ослепили солдат.
Комес Акбад и его помощники жестами и выкриками пытались усмирить солдат, опасаясь схватки между своими же.
Однако полк Тория подходил не тесными колоннами, разделенными
правильными промежутками, как было принято в имперской коннице, а стайками всадников, будто собиравшихся охватить товарищей.
Осталось несколько стадий, когда пелена упала сглаз Акбада. Это не
его люди! Облака перестали заслонять солнце, и его лучи позволили
поразиться необычным видом всадников и узнать в них варваров.
С быстротой конника, умеющего решать не обдумывая, Акбад приказал трубачам:
- Сбор! Играть сбор! Играть тревогу!
Акбад выбросил коня из толпы, в которую превратились его солдаты,
показал длинным мечом на скифов и поскакал со своими ипаспистами вдоль
строя, чтобы выровнять ряды.
Солдаты поняли с опозданием на несколько мгновений, что подарило
русичам еще одну стадию. Легаты и центурионы в ярости на бунтовщиков
командовали:
- К мечу, к мечу, ублюдки! Сомкни строй, уличные девки!
- Сомкнись, сомкнись, свиные выродки, псы, шакалий помет!
Солдаты дергали поводья, осаживая лошадей, или толкали их, выравнивая ряды, усмиренные опасностью, немые под жалящим дождем неистовой ругани испуганных начальников.
Нужно время, нужно свободное пространство, чтобы бросить конницу.
Опоздали! Акбад с язвительной горечью ощущал потерю удара с размаху,
необходимого для успеха конного боя, удара тяжестью коня и всадника,
подобного удару молота.
Не старый человек, но старый конник, комес знал,
что настоящая конница встречает нападение только нападением.
Акбад понимал, что его строй будет прорван варварами не в одном
месте. Но это еще не поражение, нет.
Застигнутый вблизи левого края войска, Акбад успел построить четыре
десятка своих ипаспистов острием к варварам. Здесь он сумеет не поддаться,
сюда он соберет свой расстроенный полк после прорыва варваров.
Строй, только строй! Рим всегда побеждал, противопоставляя слепой ярости варвара жало хладнокровной Паллады. Далекое было то лето, когда воевода малого племени русичей с князем старшиной Волотом провожал будто в змеиную пасть дальний дозор слобожан.
Горсточку посылал Святослав в пустую, чужую и страшную степь,
откуда всегда валило на Русь горе-злосчастье. В родах никто не знал о затее воеводы. На юг уходило семь конников, семь!
Меньше, чем пальцев на руках человека, меньше, чем когтей на звериных лапах. Истинную цель дозора Святослав на ухо доверил одному
Баяну.
В начале же этого лета в подсохшую степь тысячи русичей, ни от кого
не таясь, провожали своих, посланных от большого войска, чтобы впервые
пощупать империю, чудесную силой, славой, богатством.
Привычка почитать старших гнула перед ними шеи и спины воинов, а те, приглашая своих слушаться во всем воевод, как добрый пес - хозяина, не
сочли нужным, щадя свою гордость и достоинство младших, хоть полусловом напоминать им о воинской чести.
Три дня сам князь Святослав провожал войско. Три дня старые слобожане, прославленные в боях за Русь, ревниво присматривались, каковы молодые в походе.
Из молодых же каждый трепетал всей душой: ну, как скажут, что
тяжело он ведет коня и конь под ним устает до времени, что не так он
бросает стрелу на скаку. Заметят, прикажут вернуться на Русь. Иных
отсылали, давая замену.
По сравнению с ромеями русичи были, как ключевая вода рядом с
дунайской. Между собой русские воины общались с бесхитростной простотой.
Боевая хватка, воспитанная тяжелой наукой воина, укреплялась
старательностью простой души, отдающейся делу с бескорыстным увлечением.
В дунайской крепости ромеи сидели, как мыши, трусливо наблюдая за
переправой. Тогда не было русича, который, примеряя к себе, не нашел на
правом крутом берегу место, откуда он ударил бы, будь он ромеем.
Русичи понимали хазар: эти умели, и биться, и отбиваться, и жизнь
покидать по-воински, не теряя лица. Их хан Танке вел себя не как ромейский
базилевс Никифор. Хан умер вместе со своими воинами, и никто не
просил пощады.
О большой войне с хазарами русичи хранили предания, песни пели и в
песнях доброе место отвели хану Тунке и храбрым хазарам, ибо слава победителей возрастает от правдивого рассказа о доблести побежденных.
Закрывшись щитами, наставив копья и мечи, опершись на стремя, ромеи ждали удара варваров. Сзади легаты и центурионы еще орали, наводя порядок.
Неожиданно и странно варвары запнулись, оставив между собой и строем полка Акбада стадии две или меньше.
Но Акбад не получил передышки. Не раскрывая ртов для боевого клича, онемевшие варвары все сразу выбросили тучу стрел. Вокруг Акбада закричали раненые, особенно хорошо слышные из-за молчания скифов.

                33

Сам Акбад получил тяжелый удар по шлему, от которого железный колпак дернулся на голове, рванув нижнюю челюсть чешуйчатым ремнем.
Аравийская кобыла Рея, которая стоила комесу пятьдесят статеров, согнула ноги в запястьях и ткнулась ноздрями в землю. Акбад отскочил, повинуясь инстинкту бывалого наездника.
Несчастная Рея легла на бок. Комес упал: его сбил с ног судорожный удар копытом другой умирающей лошади. Прочность хорошо откованных лат спасла Акбада от увечья.
Поднявшись, комес увидел себя среди бьющихся лошадей, сброшенных наземь всадников. Запомнился ипаспист, державший руками в блестящих наручнях стрелу, а конец стрелы скрывался в щеке.
Завеса отдернулась: скифы казались особенно большими, высокими.
Взмахи рук лучников. Конский храп. Стоны людей. Безобразное щелканье.
Гнетя воздух, стрелы затмевали дневной свет. Акбад подобрал щит, свой или чужой - кому нужно знать? Стрела промчалась над щитом, рванув левое ухо.
Отвратительное ощущение глухоты и боль под черепом. Акбад упал на колени, прячась за горячим трупом Реи. Под рукой оказалась не земля, а шелк священного знамени адрианопольской конницы, брошенного знаменосцем.
Раздались выкрики варваров - к комесу вернулся слух. Зная сотню
славянских слов, он понял: начальники скифов отзывают своих назад.
Внезапно голоса варваров подавил свой воинский клик:
- Ника! Ника! Бей, убивай, побеждай!
Спасение! Акбада подбросило, как ожогом плети. Сервадий, начальник
правого крыла, успел вернуться, чтобы поразить варваров с бока. Да. Все
кончилось. Железный ливень скифских стрел прекратился.
Выпрямившись, Акбад видел стремление конницы Сервадия. Плотная
колонна всадников, сверкающая желтой медью и серебром начищенного железа!
Они, спасители. Какая сила! Испуганные варвары разлетелись, как стая
голубей, застигнутая охотниками на просяном поле.
Солдаты на взмыленных конях скакали в двух сотнях шагов, сметая
варваров. Комес видел пену на удилах, распяленные рты всадников. Во имя
Пантократора! Акбад воздел хоругвь, которая распустилась над ним, как
порфира базилевса.
- Коня!
Комес прыгнул к лошади, оставшейся без хозяина, схватил
поводья. Концы их вплелись в пальцы человека, лежавшего под копытами.
Акбад узнал старшего своих ипаспистов. Стрела торчала из его груди. Акбад дернул поводья раз, другой. И ногой помог себе вырвать ремень из упрямой руки.
К Акбаду вернулось потерянное самообладание. Он поднял хоругвь и,
увлекая за собой уцелевших и удержавшихся от бегства, поскакал вслед за
полком Сервадия.
Широка, вольна для скачки фракийская равнина. Горячий воздух гулял из груди в грудь. Пот, кровь. Кровь, пот. Сплетались невидимые струи острых запахов тел ромея и русича.
Солнце ли светило, или вновь его спрятали облака? Дул ли ветер, или был неподвижен зной лета? Кажется, заблудившаяся тучка успела пролить несколько сразу высохших капель.
Сервадию не было дано прикоснуться к варварам. Не смог и он заставить скифов принять бой, чтобы сломить их копьями и мечами. Акбад видел: будто, бежав от Сервадия, варвары в действительности не собирались покидать поле, такое удобное для конницы, так старательно выбранное Акбадом.
Отступив перед напором Сервадия - лучше сказать отскочив, - варвары
разделились на несколько отрядов, предложив состязание в ловкости. Как бы
играя в увертки, скифы уклонялись и стреляли, стреляли. Акбад видел, как
варвары, управляя лошадью только ногами, спускали тетивы на полном скаку, одинаково метко и сильно посылая стрелы перед собой, влево и назад.
Лошади под уцелевшими всадниками Акбада были еще способны к скачке за Сервадием, торопясь соединиться со своими.
Тот шел полным махом больше сорока стадий и теперь расплачивался за усилие. Лошади против воли всадников переходили на шаг.
Шагом ли, полным ли махом, конница таяла под стрелами
варваров вопреки своему мужеству. Солнце еще высоко стояло над Родопами, когда уцелевшие Акбад и Сервадий поняли тщетность попыток заставить скифов сражаться по-ромейски, принудив их к правильному бою.
Хотя бы лес, где можно укрыться от стрел! И лес, и горы застыли в
недосягаемой дали. Из всей адрианопольской конницы осталось пять, или шесть сотен всадников.
Был избран невысокий холм, чтобы на нем продержаться до
темноты, когда угомонятся сатанинские луки скифов. Солдаты спешились,
чтобы укрыться за лошадьми.
С холма Акбад увидел, что разгром его конницы происходил на небольшом пространстве. Варвары кружили, водя за собой ромеев. Повсюду густо набросаны трупы лошадей и людей.
- А был ли убит хоть один скиф?
Акбад не знал. Тени удлинялись. Солдаты громко молились, призывая всевышнего обещаниями богатых жертв, суля богу за спасение золото и серебро. Были и богохульствующие, кто просил помочь Сатану, раз Бог от них отвернулся.
Откуда у этих скифов столько стрел и уменье стрелять! Они били с
такого удаления и так метко, как ни одни союзники-федераты империи: гунны, бессы, герулы, мавры, нумидийцы.
Страшная чума свалилась на империю из неизвестной земли. Акбад понял, что напрасно его увлек холм, как спасительное место.
Следовало бы остаться на ровном месте, укрываясь за трупами лошадей. Но уже перебиты все кони, многие всадники убиты и почти все ранены.
Отчаявшись, Акбад не захотел совершить грех самоубийства, как Сервадий, который закололся, страдая от раны в лицо.
Акбад один побежал на скифов. Кто-то выскочил ему навстречу. Быть
может, этот примет единоборство? Акбад остановился, облизывая сухим языком запекшиеся губы. Весь день без воды! Комес почувствовал смрад собственного дыханья.
Варвар налетал косокрылым коршуном. Акбад приготовился размахнуться мечом. Варвар издали махнул рукой. Петля упала Акбаду на плечи.
Комес уцепился за жесткую веревку, и непреодолимая сила потащила его тело, как мешок, в темноту, в ночь. Остыв, солнце свалилось за Родопы.
В сумраке раненые кричали, как всегда кричат раненые на полях битв, от боли, отчаяния и безысходности.

                34

Поздно, трудно выкатившись над берегом окровавленной Фракии, луна
повисла багровым плодом за черными листьями тростников. В них
побежденные ползли к Гебру, чтобы утолить неистовую жажду, чтобы сделать попытку добраться до родопских лесов, где - дал бы бог переплыть реку! - можно спрятаться от скифов, от славян, от варваров - обладателей
невероятного искусства боя.
Для берегов теплых морей с древнейших лет судьба была повелительницей людей и богов. Всеобъемлемость власти судьбы определена была в отточенных рассуждениях ученых и в поговорках простого люда.
Наиболее хитрые из правителей умно внушали людям, что не их, правителей, несовершенный ум, но покровительство рока дает земным владыкам успех, внушали не из скромности, а чтобы укрепить свою власть.
Сделавшись христианскими, берега теплых морей не смогли расстаться с судьбой, осталось и понятие, и само слово, как выражение непреодолимой воли Бога.
Казуисты-богословы говорили о свободе человеческой воли, пытаясь в словах разрешить невозможное: совместное существование воли ничтожного человека и воли всемогущего.
Темные, опасные размышления, попытка пройти над пропастью ересей по лезвию ножа. Вера в судьбу плотной завесой закрывала действительность.
Полководец делал свое дело, зная, что успех решает судьба. После боя,
облекшись в зримые формы, воля судьбы становилась понятной.
Побежденный видел, что его противник оказывался многочисленнее, чем казалось. Или же к победителю в последний час прибывали подкрепления, а надежды побежденного на дополнительные силы оказывались обманутыми.
Обнаруживались засады, счастливо для противника сохранившие запасную силу внезапного удара. После боя и солдату была видна воля судьбы.
Для недобитых и спешенных всадников сегодня судьба явила нечто совсем новое. Они встретились с летучим воинством самого сатаны.
Поймать таких, все равно что ловить рыбу голой рукой. Эти варвары обладали особенным оружием. Их стрелы протыкали панцири,
пробивали щиты. Найдя запястье под наручнем, стрела пришивала руку к
груди.
Не всем раненым удалось вырвать стрелу. Торчали куски дерева,
сломанного в горячке. Наконечник засел глубоко, будь проклято все и да
смилуется Иисус, сын божий, который обрек на гибель христианское войско.
- Пресвятая Дева Мария, не дай погибнуть! Кто надел однажды шлем
солдата, тот и умрет в ней. Солдат ничего не умеет, кроме своего ремесла,
смилуйся, бог, над убийцей, насильником, грабителем, вором, я делал то,
что другие.
- Будь мне свидетелем сам сатана, если бог пронесет меня живым,
отныне я буду сражаться против скифов только из-за стен крепости. Ведь я
останусь солдатом, ибо, куда мне деваться?
Взять суму нищего, чтобы меня схватил префект, или сделал рабом первый же владелец, изловивший на своей земле бродягу?
Солнце мертвых - луна осветила беглецам дорогу к спасению. Они
пытались ловить лошадей, тоже привлеченных рекой. Кто-то, напав на своего, как на врага, кинжалом сбрасывал с седла удачника.
От страха дрались между собой. Другие искали товарищей, сжившись с ними в казарме и в строю. Находились смельчаки, возвращавшиеся в поле. Они звали, оплакивали друга, с кем умели делить чашу вина, кусок хлеба, женщину.
Отчаянный призыв будил тишину в трех стадиях от костров скифов. А в двадцати стадиях в камышах перешептывались трусы и плыли через Гебр, стараясь не плеснуть водой.
Плакали покинутые раненые. Не слышно было начальствующих. Все ли они перебиты, или выжившие прячутся - солдатам не было дела.
Скромником сидел Малек в кругу старших, хоть и сам был старший, вел в дальний поход сотню такую же, как у старого слобожанина Вея. Не
притворялся Малек.
Он и на самом деле был молчальником, каких русичи
уважали, считая праздное слово пороком. Сотник. Подумать надо: сто воинов, сто мечей, сто копий. Сто луков - сто трупов сразу лягут.
Было время, сам князь Святослав в русской слободе владел одной сотней.
- Недавно, думаешь? - спрашивал себя Малек. Ан, давно, ибо годы считают делами, а не опавшими листьями.

                35

Через ненужные, обветшалые засеки, годные ныне одному зверю на норы, повсюду горные дороги. Что они знали, былые люди! Дальше своего кона глаза не глядели. Понаслышке - и то не видали широкого мира.
Малек сказал свое слово: роздых дать назавтра, а там - дальше идти.
Что еще говорить нужно! Роздых - стрелы собрать, коней уходить, себя
осмотреть, тело вымыть в сладкой воде.
Все в своей руке, все в своей воле. Хорошо, пленных нет. Свободно. Мальку не нужны пленники. Крепко запомнился Мальку разоренный хазарами погост и поруганное тело злобного нравом, но любимого пращура Брячислава.
Старик зол был не душой, а страхом перед степью.
- Нет, теперь мы на Руси иначе живем. Сверху Брячиславу видать, как тряхнули империю, будто щенка!
Молодым слобожанином Малек самовольно ушел одвуконь на юг по степной дороге. После двух лун вернулся; кроме сбереженных коней, пригнал пару чужих. На вьюках - добыча.
Крепка власть старших. Четыре луны Малек в наказание полол траву на погосте. Молчал и будто бы усмехался - ему щеку посекли, и рубец подтянул верхнюю губу в первом пуху.
Он, переправившись через Ингул, шарил по правому берегу Днепра. В низовьях поймал трех всадников. Какого племени?
Кто знает.
Еще через четыре лета Малек исчез уже не один, а с тремя товарищами.
Труднее стало выбираться с Поросья. Прежде - шагнул через Рось, миновал
Турье урочище - и стерегись только чужих.
Теперь же пахали поляны на три, на четыре дня южнее Роси, в верховьях Ингула и Ингульца садились жадные до чернозема припятичи. У Орлиной горы стояли русские дозоры. Не пройдешь.
Ужом проскользнули молодые слобожане: не по нужде, но чтобы похвастаться ловкостью. Знакомыми путями Малек провел товарищей ниже Хортицы.
Через Днепр переправлялись по-хазарски, подвязав козьи мехи. Пошли на восток, переправились через беловодный Танаис-Дон и уткнулись в Итиль-реку, ранее никем из русичей не виданную. Там молодые разведали хазарские гнезда, сумев себя не обнаружить лихостью.
Вернулись на Русь зимой, тоже с добычей, даже с горсточкой редкостных на Руси золотых монет. На обратном пути у левого берега Днепра встретились наездникам какие-то люди, возвращавшиеся с осеннего торга на Хортице.
Не удержались русичи, хотя лазали в хазарскую глотку за другой добычей. На тонкой коже, выделанной по ромейскому образцу, Малек привез рисунки, черченные свинцовой палочкой. Ручьи, реки, курганы, луга, леса-рощи, мертвые пески, сладкие озера - все нужное, если случится идти бить
хазаров.
Труден это путь. На этот раз Мальку был почет от русичей. Он
уходил глядеть хазаров по княжескому приказу. Лошади паслись в ленивой дреме, чтобы свежими очнуться под утро.
Русичи спали, положив головы на седла. Стан открыт всем ветрам. Тихи и теплы ромейские ночи, хороша здесь земля. Сладка ночь, спокойна. Отлетели стаи душ убитых ромеев.
Ночной зверь, каких нет на Руси, жалко и гадко воет вдали. В поле луна бросила длинные тени раненых лошадей. Лошади умирают молча и стоя. Где-то зовет человек.
То ромей жалуется на свою долю. Волчьи стаи подходят и отступают. Чуя запах человека, щетинят на хребтах шерсть. Сторожевые, оцепив стан, не спеша разъезжают взад-вперед, молча встречаются, овеянные прозрачной дремой, которая не мешает им ни слышать, ни видеть.
Руки и ноги Акбада скованы цепями. Цепи взяты из вьюков ромеев. Такая снасть есть в каждом вьюке. Солдаты из Тузлука захватили припас, готовясь захватить и варваров.
Пальцы Акбада замерли на шариках четок. Палатийская привычка. Старея, Никифор Божественный сделался еще благочестивее. Пленный комес получил кусок хлеба, испеченного в золе, кусок
лошадиного мяса, обугленного в костре, и воду.
Он будет жить, дав за себя выкуп. Выкуп особый - словами. Акбад знает все о силах империи. Египтяне оставили в Италии свою армию.
Иначе поднимутся новые рексы италийцев, новые военачальники. Иначе вторгнутся франки. Иначе вторгнутся лангобарды. На востоке, на Кавказе граница империи постоянно кровоточит.
Патрикий Кирилл ведет против вторгнувшихся варваров два легиона. Это все, что осталось во Фракии. Охваченный ужасом, с волей, сломленной долгими часами безысходности, Акбад, не думая, не понимая, выдал скифам на допросе и патрикия Кирилла; Асбад не знал, что префект уже побежден.
Сейчас Акбад утешал себя. С адрианопольской конницей пала одна из стен империи. Но империя непобедима.
Варвары появляются, варвары исчезают, а империя плывет и плывет, как непотопляемый корабль. Стены воздвигаются вновь, варвары утомляются ломать их. Империя вечна. Нужно уметь сохранить себя.
Будет еще и власть, будут и радости жизни. Акбад не может спать. Вспоминая день боя, он вновь видит одну смерть. Сколько раз она касалась тела. Тогда ему не было страшно.
Теперь он содрогается от воспоминаний, трет лоб, чтобы отогнать призрак, и цепь звенит, ударяет по лицу. Страшно. Но его хранит судьба.
Судьба за него. Этим поистине можно гордиться.

                36

Лошадь, боясь каменной осыпи, осторожно переступала, испытывая чутким копытом надежность опоры. Тревожил запах других лошадей.
Хотелось движения. Чуя волю всадника, гнедой успокоился: ждать, нужно ждать. Гладкое море поднималось сине-алой стеной, вровень с горами, чудесно обманывая глаз.
Исполнилась мечта, исполнились сны, легко уносившие Баяна из
темноты зимних ночей, из слободской избы на берега теплых морей. И вот он
здесь не в легком полете души, но в яви телесного образа.
Пропуская войско, походный воевода глядел не на море, а на лица
русичей. Равняясь с Баяном, всадники умолкали. Каждый думал - а как
прилажен колчан, ладно ли лежит седло, плотен ли вьюк и ровны ли
переметные сумы. Строг походный воевода, все видит.
Сотни стекали правым берегом Гебра, по имперской дороге, к морю.
Баян не искал неисправностей в оружии, или седловке, он хотел найти
себя в молодых. Его же время ушло, не тот он, его не влечет больше мечта о
чудесном. Он ведет собой войско.
Его мир больше мечты, с которой некогда поплыл в империю случайный друг Вольф, прусс со студеного моря.
Лазоревая степь понижалась. Под копытами русских коней уже
перекатывается обточенная волнами галька. Уже легло под ними послушное
море, оно глаже, чем самая гладкая степь.
Ходить бы по спине таких вод, будь вправду у человека такая сила, о какой некогда лгал на Торжке-острове черный ромей. Вот и море. Оно край земной тверди.
Не чудеса теплых вод увлекают Баяна. И он думает не об этом малом войске, с которым ныне пришел на берег дальнего теплого моря. Его забота - большое войско, большой простор.
На полуночь от Руси густы леса, узки реки-дороги. С Днепра есть две
речные тропы: на Ильмень и Двиной на Волчье холодное море. В лесных
дебрях, в глубоких снегах и в топях болот тонет стылая безлюдная полуночь.
На полудень же конному русичу свободно идти. Степи открыты, горы
доступны. Полудень близок, в нем нет беспредельности полуночной тверди.
Нужна сила войска.
Думалось Баяну и о том, что имперская Византия стоит далеко от
границы, а любимый Святославом Киев на краю русской земли. Хорош
город Киев, как крепость против степи. Так и ставился он, после победы.
Сила войска - от силы земли. Сидеть бы поглубже русскому князю там, где лучше слышен голос земли. Дальний край моря, потемнев, отрезался от небосвода. Ветер бежит, нарушая безлюдный покой чужой соленой воды.
Баян слышит ропот голосов, слышит конскую поступь. Послушно и стройно идет молодое войско. Прожитыми годами походный воевода вдвое старше почти каждого воина. Но его тело сильнее, чем в лето первой схватки, когда у Тьмутакани били залетных хазар.
Чудесно шевельнулось забытое, и воевода не стал себя обманывать:
смуглая женщина, которая его ждет в Тьмутаракани, это она - Лада.
Как ветер пыль, так слух о русской силе уносил ромеев с дороги, будто
бог до срока брал их к себе на небо. Были пусты селенья из камня за каменными же стенками. Однако поля, вползавшие на откосы предгорий, желтели созревающим хлебом.
Сады были полны обилием плодов. Повсюду ограды, или завалы устроены из колючего терновника - кустарника, который ромеи называют  держи-деревом.
Русичи научились отличать только что покинутое жилье от давно
заброшенного, где через обвалившиеся крыши проросли деревья, стены
закрылись мхами.
Из Константинополя навстречу войскам выезжал патрикий Кирилл,
неудачливый полководец. Он прибыл как друг, с дарами сладкой пищи, вина,
украшений. От имени базилевса-автократора, повелителя империи, префект
Фракии предложил Баяну союз.
Будет навечно забыта обида, причиненная славянами великой империи. Пусть славяне останутся во Фракии. Фракия славится плодородием земли и радостями жизни. Славяне получат уже возделанные земли, дома, обзаведение.
Им привезут красивых женщин. За все славяне обяжутся службой в войске. Они, как союзники, будут воевать за базилевса, и добыча, которую они возьмут, станет их собственностью.
Старая имперская практика: смягчить варваров, осадить их на землю,
задарить. Сначала - союзники, потом и подданные. Предшественники Кирилла иной раз преуспевали в подобных делах. Знал о таком и Малек.
Поэтому он, переводя ответ Баяна, своей волей перевернул язык и оставил патрикию надежду:
- Воевода будет думать и здраво обсудит твое предложение.
На лугах, на брошенных полях в избытке хватало корма для лошадей.
Всадники для себя ловили скотину, забытую ромеями в бегстве. Здесь было
не хуже, чем в степи, где походя брали облавами туров, тарпанов, косуль.
Волки опережали русичей и резали беззащитных коров, быков, коз, овец. Ромейские яблоки, груши, сливы были крупнее русских. Хлеба же -
заметно тоще, короче колосом, мельче зерном.
Поэтому ромейские купцы так старались на торгу брать русский хлеб, думали русичи. Река защищала город с трех сторон. Крутые берега, еще
более поднятые крепостной стеной, не давали подойти к городу от реки.
С севера город укрывала стена в шесть человеческих ростов, усиленная рвом. Спешенные русские сотни осаждали город, втянувшийся в стены,
закрывший ворота, изготовившийся защищаться до последней капли крови,
капли воды и куска хлеба.
Мимо этого города пролегла имперская дорога, соединявшая Византию с Македонией, Эпиром, Элладой. Государственная почта, гонцы которой
пользовались подставами и одолевали путь от столицы до окраинного города Византии за три дня, давно известила префекта о вторжении русских варваров.

                37

Более двадцати дней тому назад пришло сообщение о разрушении
варварами пограничной крепости.
В течение жизни трех, или четырех поколений никакие варвары не
появлялись вблизи города, поэтому здесь никого не волновало обычное
вторжение во Фракию.
Страх за себя возник после разгрома легиона,
обнажившего дорогу на Константинополь. Положились на адрианопольскую конницу. Погибла и она. Надеялись, что варвары пойдут к Византии.
Почта перестала работать, городок ничего не знал до появления первых беглецов: варвары уже приближались к устью Гебра.
На серой, пыльной стене было многолюдно. Под котлами, большими,
глубокими, но еще холодными, были разложены костры. Заготовили и камни.
Иногда вниз валились полено или обломок камня весом в два десятка фунтов, сброшенные в давке.
Такая сила против кучки варваров. А может быть, снизу грозят и не
варвары, но обнаглевшие скифы?
Городок Адрианополь жаловался на осаду голосами тысяч и тысяч животных. Ржали лошади, блеяли овцы. Гневный рев быка не мог заглушить горестное мычание коров. Как сговорившись, все сразу, задыхаясь и спеша, вопили ослы.
Не город - загон для скота. Не только для скота, загон и для людей, как каждый город империи, подданные которой привыкли сбиваться за стены. Страх перед варварами загнал в город тех, кто не смог, или побоялся уйти в горы и в глубь страны.
А город всего в двух днях пути от столицы Константинополя. В городе можно было найти и фракийца с устья Гебра, и македонца, прибежавшего навстречу варварам из-за древней границы между Македонией и Фракией.
Беглецы стояли лагерем на всех улицах, всех площадях. Домовладельцы сдавали в прибыльную аренду каждый локоть двора и сада, брали за право черпать воду из колодца, разводить огонь, пользоваться нечистыми местами - латринами.
Сколько подданных сейчас в городе? В первый день префект Рет
велел страже у ворот считать прибывающих. Легионеры сбились, префект не
настаивал. Безоружность подданных делала их легкой жертвой скифов-людокрадов, похищавших сколько-нибудь состоятельных для выкупа.
Уже  давно города-крепости вобрали окружных землевладельцев. В селениях распоряжались наемные управители, доходы падали: хозяина не заменишь.
Спасая себя, управители бежали в город. Отвечая по договорам найма,
составленным нотариями, своим телом и его свободой за доверенное их
распоряжению хозяйское имущество, управители старались спасти запасы,
пригнали скот, рабов.
В город вдавливались груженые телеги, шумные стада и молчаливые толпы двуногих животных, без которых земельная собственность не
имела цены. Явились рабы империи - колоны со своими рабами, сбегались даже сервы и приписные к земле: варвары не разбираются между подданными.
Еще никто не видел вторгнувшихся скифов. Утверждали, что они обладают исполинским ростом, зубами людоедов и бесчисленны, как зимние волки.
Ворота закрылись. Опоздавшие умоляли впустить их. Стража пользовалась случаем, приоткрывая створки за деньги.
Наконец явились и варвары. Издали, с высоты стен и башен, они
казались обыкновенными людьми, даже мельче. Их сосчитали. Их оказалось
немного.
Не мириады, как передавали раньше, но сотен двенадцать, или
меньше. Пробыв под городом не более половины дня, скифы ушли. Префект не решился сразу открыть ворота: появились пешие варвары. Остерегаясь
известного коварства славянских скифов, Рет решил выждать.
Шел четвертый день осады. Кучка пеших варваров на немом языке жестов выражала осажденным свое презрение.
Несколько городских куртизанок, исправных налогоплательщиц, с общего одобрения издевались над скифами, показывая им со стены части тела, обычно скрываемые от глаз.
Несомненно, оскорбление достигло цели, и дикие варвары
были жестоко унижены. Затем префект приказал водрузить на стене виселицу. За неимением в городе пленных из числа ныне вторгнувшихся варваров вздернули пятерых преступников из числа заключенных в городской тюрьме злостных неплательщиков налогов.
Логофет города Тордий, человек образованный, произнес двустишие из Гомера: “Петлей шею стянули, и смерть их быстро постигла;
немного подергав ногами, все разом утихли”.
Варвары же были испуганы, они метались, размахивали оружием и нечто кричали, постигая силу империи.
Затем городские коластесы-палачи на виду у варваров принялись рубить ноги, руки и головы у других, обреченных быть казнимыми для общей пользы.
Обрубки сбрасывались вниз. Стену залило кровью.
Казни вызвали у осажденных необычайный подъем духа, а варвары были
охвачены ужасом.
Они, жалкая кучка пеших разбойников, отставшая от своих по варварской глупости, отступали и отступали по широкой дороге, которая, уходя от города на северо-восток, вела вдоль предгорий Родопов, к устью Гебра.

                38

По ней они пришли, по ней думали исчезнуть безнаказанно.
Малек первым заметил, что на стене не оставалось более солдат-латников,
к виду доспехов которых русичи успели привыкнуть.
Спешенные сотни Волоха и Малька ускорили шаг. Они были уже в версте от города, но ликующие крики ромеев еще были слышны.
Полторы, или две сотни всадников выскочили из темной арки городских ворот, а вслед за ними - пешие солдаты. Город, которому надоела осада, вытолкнул их, как стаю гончих собак.
Конные были добровольцы из подданных; каждый получил доспехи и оружие из тощего арсенала префектуры взамен письменного обязательства вернуть имперское имущество в целости, возместив возможную порчу.
Рет не хотел больше ждать. В переполненном городе не хватало
воды. Летом уровень воды в колодцах понижался. Чтобы удовлетворить кое-как дополнительную потребность, префект поставил стражу у колодцев, которая выдавала воду.
Не хватало дров и угля для приготовления пищи. Даже
свободные и не из малоимущих питались зерном, мучной болтушкой и сырым мясом, натертым солью.
Цены на хлеб поднялись в пять раз, на дрова - в десять. Овощи
продавались втайне. Единственно самым дешевым было мясо - скот издыхал от дурного содержания.
В город согнали двадцать тысяч, может быть, больше, сельских рабов,
диких, как обезьяны, которых изредка привозили из-за Нила
для потехи на византийском ипподроме.
Многие из рабов были навечно закованы. Городские эргастулы - тюрьмы для рабов - были так набиты, что несчастные погибали от недостатка воздуха. Потери приводили владельцев в ярость.
Четвероногую и двуногую падаль зарывали, где придется, во дворах, в
садах. Навоз и нечистоты некуда было вывозить. Завалы навоза породили
мириады сине-зеленых мух.
Город смердел, как нечищеный свинарник. Некоторые уже умерли от острых болей в животе. Боялись язвы-чумы, которая, как известно, зарождается от тесноты и нечистот.
Гарнизон города, вобравшего пятнадцать застав с имперской дороги,
достигал двух когорт полного состава, по триста шестьдесят мечей в каждой.
Семнадцать дней город был осажден страхом, один день - конными
варварами и четыре - шайкой пеших. Город истекал не кровью, а гноем. Пора
кончать.
Добровольные конники храбро выскочили из ворот, мужественно одолели две парные стадии, смело - две следующие. На пятой они начали подбирать поводья, а на шестой остановились, чтобы подождать пехоту.
Неразумная лихость ведет к поражению даже бывалых солдат. Солдаты поспешали широким шагом. Легат, командовавший обеими
когортами, знал округу города, как собственный щит.
После нескольких извилин между холмами дорога подходила к горам и в сорока стадиях от города охватывала петлей берега щели. Через щель была
тропа, доступная пешим.
Путь сокращался в несколько раз. Легат не надеялся догнать варваров, а к добровольной коннице он относился с презрением человека, прожившего в строю двадцать лет.
Он решил отрезать варварам путь к отступлению, воспользовавшись
тропой через ущелье. Тогда и соломенная конница окажется силой.
Загаженный город отравлял не одних рабов в гнойниках эргастулов.
Ядовитые испарения, как мухи, проникали всюду. В последние дни гнусная
зараза вторглась в казармы.
Обе когорты уже потеряли одними умершими сорок мечей. Пора очистить округу. Преследуемых и преследователей разделяли три стадии. Расстояние не сокращалось и не уменьшалось, будто врагов связывала веревка.
Город исчез за лесистыми холмами. Здесь начало петли. Легат видел -
варвары миновали тропу. Исполнившись надежды на успех, легат послал свою вторую когорту, ослабленную, вслед коннице. А сам во главе первой свалился вниз, в обход.
Быстрей! Хватаясь за грабы, дубы, орешник, ольху, которыми
густо зарос влажный овраг, солдаты сбегали с кручи.
Торопись! Взбираться было труднее. Шлемы, панцирь, поножи, поручень. Щит - солдатское спасение и солдатское проклятье вместе. Меч, кинжал, дротик.
Иные священники, давая солдату отпущение, говорили, что грех пьянства, сквернословия и обжорства бог прощает защитникам христианства и без покаяния за тяжесть доспехов, и оружия.
Увлекая своим примером, легат первым выбрался на дорогу, неровную, но широкую, вымытую дождями, перепадавшими в дни осады. На ней не было свежих следов.
Легат опередил варваров. Вот и они. Легат отступил за стену деревьев. Хорошее место для засады. С одной стороны бок горы, с другой - щель. Варвары в клещах, они погибли.

                39

Легат видел - славяне почему-то остановились, не дойдя двух стадий до
засады. Изгиб дороги и деревья, подступившие вплотную к ней, закрывали
городскую конницу и вторую когорту. Что-то происходит? Нет, они опять
двинулись.
Со всех сторон раздалось воронье карканье. Со всех сторон скифы,
гунны, анты, славяне - кто же по-настоящему различал варваров! -
набросились на легионеров.
Русич учился красться, не шевеля травинку. Умел волком ползти, а волку, чтобы укрыться, довольно травы вполколена человека. Русич мог будто утонуть за камнем в земле, как в воде, и прятался в кустарнике, где заяц едва найдет место.
После коротенькой схватки легионеры были сброшены в щель и там
добиты. Несколько особенно прытких солдат успели, выскочив на дорогу,
бросить шлемы, оружие и забраться на гору, в лес.
Малек и Волох, которым здесь нечего было делать, повернули против своих преследователей. Добровольцы-конники, спасаясь, смяли легионеров второй когорты в надежде прорваться к городу.
Но дорога в тылу была перехвачена. Как и впереди, где неудачливый легат устроил засаду в пасти русской западни, и здесь столкновение рассыпалось на состязания в силе и ловкости.
Легионеры старого Рима, для своего времени владевшие несравненным
искусством боя в строю, несли чрезмерные потери, когда их застигали в
движении, или в неудобных для единства битвы местах, в лесах, в болотах.
Византийский солдат был слабее римского и в строю. Пехота базилевса в одиночной схватке была беспомощна. Но не победой телесной силы русича
совершилось быстрое уничтожение гарнизона города, а превосходством
воинского умения взять врага, как чайка-буревестник берет рыбу из
разбушевавшегося моря.
Ни один конник, ни один легионер не вернулся в город. Русичи впервые были зрителями публичной казни и без сговора между собой сегодня не брали пленных.
Рет почувствовал, что недавние дни и часы, тревожные, мучительные
даже, были лучшими в жизни, невозвратно прекрасными. Только что, казалось, когорты ушли бить варваров. Рет едва успел пообедать, едва успел
вернуться на стену. К городу опять подступали варвары.
У Рета осталось десятка два легионеров личной охраны: вся армия города. Префект опомнился. Чтобы полакомиться устрицей, нужно вытащить мясо из раковины. С трех сторон город неприступен, с четвертой - стена
поднялась на восемнадцать локтей, к которым сухой ров дополняет еще шесть.
Ворота недавно обновлены. Никому не разжать створки ворот города.
Пусть родится чума, пусть начнется голод, скифам не вторгнуться в
город!
Рядом, стадиях в двух от рва, варвары отесывали тонкие бревна и с
удивительной быстротой - префект видел каждое движение - врезали ступени.
Лестницы рождались на глазах осажденных. Вот готова одна, вторая.
Они хотят забраться на стену крепости, как кровельщик на крышу дома,
тупые варвары, пришедшие неизвестно откуда.
Масло щедро кропило дрова и угли, загорелись костры. Огонь раздували кузнечными мехами. Смола плавилась. К грудам камней были приставлены сильные мужчины. Свободные.
Молодые землевладельцы, с мускулами, развитыми упражнениями. Ремесленники. Рабам здесь не место. Имеющий раба имеет врага.
Стена широка, как дорога. Было так многолюдно, так шумно, что варвары казались немыми, а их топоры - беззвучно вонзающимися в дерево.
Варвары подняли готовые лестницы. Приближаются. Горожане выкрикивали оскорбления, соревнуясь, кто крепче обругает скифов.
Священники благословляли защитников. Святая вода дождем слетала с
кропил, сделанных из лошадиных хвостов. Запах ладана заглушался чадом дров под котлами.
Помолимся, помолимся! Слава богу! Слава! Слава! Сейчас
варвары скорчатся под стеной, опаленные кипящей смолой, с выжженными
глазами, с переломленным хребтом. Осанна, осанна!
Движение лестниц замедлилось. Остановка. Варвары испугались. Теперь им придется подумать. От них до стены осталось шагов двести.
Теснота на стене мешала тому, кто умел метнуть камень из пращи. Десять лестниц, или одиннадцать? Рет никак не мог сосчитать и
упрекнул себя: "Ты волнуешься, как женщина".
Когда гарнизон вышел из города, префект обещал дочери пленника-скифа. Выродки. Тускло-коричневые доспехи, темные, грязные лица, усы, как куньи хвосты. Дикие люди, не познавшие прелести красоты.
Гарнизонный город был самым значительным и самым богатым городом на фракийском побережье. За свое назначение префект Рет возблагодарил империю взносом в священную казну Палатия тысячей статеров. И четыреста статеров платил каждый год.
Префекту нужны деньги сверх обычных налогов. Узнав о вторжении славян, префект через глашатаев и объявлениями на
листах ситовника известил подданных, дабы они не ждали ничего хорошего.
- Эти варвары, - объявили глашатаи, - убивают христиан не обычными
способами, как-то: мечом, ножом, или копьем, но мучительно, по-язычески.
Вкапывая в землю заостренные колья, варвары насаживают на них подданных, как следует поступать лишь с преступниками.
Или же, растянув на земле, варвары убивают христиан палками, камнями, что приличествует делать только с собаками, змеями, или дикими зверями в наказание за причиненный ими ущерб садам и полям.
Все постоянные жители города и все получившие в нем временное убежище обязывались немедленно внести особый налог для защиты города.
Утомленные собственными злодействами, варвары запирают христиан в домах вместе со скотом и поджигают с дьявольским умыслом, чтобы люди
сгорали, изувеченные копытами обезумевших от пожара животных.
Известия о зверском характере скифов встречались с доверием.
Привыкнув к зрелищам еще более изощренных пыток и мучительнейших казней, подданные воспринимали такие же действия варваров, как естественные и сами собой разумеющиеся. Особый налог на оборону города внесли все и без спора - строптивым обещали немедленное выселение за стены.

                40

Безоружные горожане сумеют отстоять город смолой, камнями, дубинами, кирками. Подданных душил угар от углей и дым от дров, разило смолой.
От чрезмерного усердия неопытных рук в двух, или трех котлах загорелось адское варево. Развевались толстые струи багрового пламени с чадными хвостами жирного дыма.
Подпалило хоругвь, принесенную на стену причтом соборного храма
святой Феодоры, ангела-хранительницы базилиссы. Железные лапы тагана под ближайшим к префекту котлом, разогревшись докрасна, прогнулись.
Котел накренился, и горящая смола полилась по стене.
Защитники, обожженные брызгами, отпрянули, забыв, где находятся. Несколько человек сорвалось вниз.
Кто-то повис, зацепившись руками, призывая на помощь. "Туда и дорога", - подумал Рет. Он отвлекся. Да и что он мог еще сделать. Варвары будут отбиты!
Ощутив удар по руке, префект гневно вскинулся: кто осмелился?
Наваждение! Толстая стрела прошла через ладонь до самого оперения.
Ощущалось оскорбление, а не боль.
Внизу славяне держали на весу лестницы, задрав вверх усатые лица. А
дальше, шагах в четырехстах от стены, варвары, раскинувшись веером, били
из луков прямо в префекта.
Одежды сановников подобны облакам, шапки - венцам. Из-за жаркого
времени Рет облачился в легкий хитон и увенчал голову златошитой
повязкой.
Охрана префекта, поняв опасность раньше других, сдвинула щиты.
Солдат закричал:
- На колени, светлейший!
На колени? Дерзость! Солдаты согнулись за щитами, Рет присел.
Кто-то схватил его руку, сломал стрелу, рванул древко. Кровь брызнула, как
из стенки фонтана. Префект ослабел, его затошнило.
Варвары били в каждого, кто только был на стене: так ответили бы все,
будь у кого время задавать вопросы. Стрелы стелились по стене с плотностью ливня, подхваченного бурей.
На каждые двести шагов стены приходился один спуск внутрь города со ступенями, длиной в десять шагов. Защитники города бросились к лестницам, толкая один другого со стены, падая в костры.
Кто выжил, тот не сбегал, а катился по крутым ступеням. Десять, или одиннадцать лестниц славяне приставят к стене? Рет,
которому стянули руку его же головной повязкой, пытался понять, что еще
может сделать префект города и области.
Задыхаясь, все сразу закричали тысячи ослов, собранных в городе,
полдень - их час. Разбойно мучил слух набат городских храмов.
Пылающая смола из опрокинутых котлов, разлившись по стене, отрезала путь спасения от варваров всем, кроме сатаны.
Варвары уже на стене. Они овладели и внутренними лестницами в город, славную столицу фракийского побережья, за выгодное
управление которой Рет внес священной казне донатиум в тысячу
статеров.
Легионеры, вместе с Ретом застрявшие на стене, спрятали префекта
внутри черепахи из прямоугольных щитов. Высунув голову, как гусь над
забором, Рет увидел рослого варвара.
Вскочив на стену снаружи, варвар хотел броситься в город, но заметил щиты. Ручей горячей смолы не позволил ему напасть на сжавшихся легионеров. Выгибаясь, как титан в старой битве с
богами эллинов, варвар обеими руками поднял восьмидесятифунтовый камень, размахнулся, метнул.
Ты же сам, Рет, прозорливо извещал всех, что скифы побивают христиан камнями, как диких зверей.
Мальку все мнилось навязчиво и тревожно, что он уже побывал когда-то в этом доме богатого человека, красиво поставленном над морем. Когда же? В годы скитаний? Нет, нет! Быть может, душа, блуждая во снах,
пролетала здесь.
- Ты, русич, почти, как ромей, как христианин, и можешь им стать, - говорил Мальку Акбад. - Почему же ты не захотел удержать этих дальних славян от вторжения в империю? Увы, ты, как русич, захотел мстить, наверное.
В первый день плена Акбад, цепляясь за жизнь, как кошка, повисшая на карнизе, не скрываясь, рассказал Мальку все нужное об империи. В обмен
комес получил жизнь и обещание быть отпущенным из неволи еще на имперской земле. Свыкнувшись с временным пленом, Акбад забыл первые страхи.
- Нас никто не приводил, нас никто не мог удержать, - возразил Малек.
- Нападая на всех, империя щедро рассеяла зерна ненависти к ней. Посев взошел. Все ходят к вам за добычей. Мы пришли, как охотники, а не
завоеватели.
- Но почему ты отождествляешь себя с варварами? - спросил Акбад.
- По праву усыновления ими. Ты, считающий себя ромеем, кто ты сам по крови? Ты этого не знаешь, - ответил Малек.
- Нет ни эллина, ни иудея, - сказал старческий голос, принадлежавший
пресвитеру города.
Соборный храм города только на вид поражал богатством внутреннего
убранства. Провинции не имели денег. Русичи по невежеству прельстились
обманным блеском камней.
 
                41

На самом деле алмазы, изумруды, рубины, сапфиры были изготовлены из прозрачного и цветного стекла, подложенного для искристой игры тонко плющенным серебром, медью, пластинками перламутра.
Подложные драгоценности. Пресвитера Малек нашел в алтаре и соблазнился благообразным лицом городского святителя. Малек хотел беседы. Не нашлось ритора - пригодится священник. Малек привел пресвитера в дом над морем.
- А кто ты по племени? - спросил Малек пресвитера.
- Никто, - ответил священник, изощренный в диалектике. - Христианин
не различается по цвету кожи. Церковь едина, как империя. Напрасно ты
уподобляешь империю добыче охотника. Варвары появляются, исчезают, а империя живет. Варваров осияет истина в день, назначенный богом. Я молюсь и о тебе, отступник.
- Молись, - разрешил Малек с иронией. - Молитва вредна лишь верующим. Вы называете нас дикими. Но угнетение людей - у вас. Наглое войско, которое грабит своих и не умеет защитить их, - у вас. У нас же один не попирает другого и все дела - общие, ибо мы живем в народоправстве. Наши воеводы едят общую пищу, носят общую одежду. Мы их слушаемся как более сведущих.
- Не верю, - возразил Акбад. - Ты говоришь о золотом веке. Так было.
Так не может быть более. И я не хочу такой жизни. Бессмысленно уравнивать патриция и плебея, комеса и солдата, землепашца и владетеля.
- Подожди! - резко и сильно перебил Акбада пресвитер. И, обращаясь к
Мальку, сказал: - В твоих словах есть правда: земной мир обманывает нас
видимостями совершенства. Сатана расставляет сети, он великий ловец.
Остерегись, победитель. Истина только в Христе. Бойся бога и ада в
вечности мучений.
- У нас, русичей, нет ада, - ответил Малек. - Наши боги скромны.
Пусть они носят разные имена - они одинаковы. А у тебя два разных бога.
Слушай же! Твой Христос учил милости и любви, общался с людьми, не
возносясь над ними. Второй бог, которого вы называете Отцом, злобен и
капризен, как пресыщенный базилевс. Твоему Христу нужно было отбросить
старого бога. Он не смог. В этом его ошибка.
- Кощунство, схизма! - воскликнул Акбад.
- Бог да простит тебя, - сказал пресвитер, издали благословив Малька.
- Живя с варварами, ты, погружаясь в мирское, забыл главное. Земная жизнь коротка. Для своей пользы человек обязан думать лишь о спасении души. Жизнь подобна сновидению. Смерть тела - вот истинное пробуждение.
- Неправда!
Малек, пытаясь заглянуть в себя, удивлялся собственному спокойствию. Сейчас он нарочно повысил голос, чтобы раздражить собеседников.
- Неправда, ты лжешь, жрец! Душа человека пробуждается с рождением тела. Но рассудим о другом. Вы оба хотите навечно попасть в рай. Мудрецы говорили: цена всего существующего познается по сравнению.
- Пока вы будете петь хвалы небесному базилевсу, другие жарятся в вечном огне. Смрад паленого мяса претворится в аромат райских роз. Что за цена раю, коль там все люди! Пока же, на земле, вы запугиваете адом других, дабы превратить их в данников.
- Ты оскорбляешь пленников! - воскликнул Акбад.
И опять пресвитер остановил неразумного комеса. Городской святитель
хотел поселить колючку сомненья в душе Малька.
- Да, многие, именуя себя христианами, поступают хуже язычников, -
сказал пресвитер. - Но не принимай частное за целое. Раскаяние даже в
последний миг спасет твою душу.
- Мне не в чем каяться, - возразил Малек. - Я не лгу, не развратничаю,
не краду. А вот этот комес, как все полководцы империи, ложно увеличивал
число своих всадников, чтобы попользоваться жалованьем мертвых.
- Только посмей отрицать это, Акбад! Совершая переходы по империи, ты грабил твоих братьев-христиан и позволял солдатам совершать то же самое. Ты терзал, ты подвергал мучительной казни твоих рабов за малейшее упущение, по подозрению. Ты покупал для разврата женщин. Ты разбрасывал детей, не думая о последствиях блуда. Нужно ли еще уличать тебя?
Акбад не ответил. Малек обратился к пресвитеру:
- Нужно ли, чтобы я вывернул и твою душу, как старый мешок? Так,
чтобы тебе захотелось отказаться от сана?
- Как хочешь, как хочешь, - смиренно согласился тот. - Я заблуждаюсь,
как человек, каюсь, оплакивая грехи. Никто не свят. В стаде же ничего не
меняется, грешен ли пастырь или нет, - защищал свой сан святитель.
-  В истинном вероисповедании есть крепость церкви. Спасает вера, а грехи святителей не лишают их права отпускать грехи других христиан.
Участник многих прений о догматах церкви пресвитер продолжал,
убежденный в своей правоте:
- Не прав ты в мыслях о равенстве в жизни земной. Люди равны в
бессмертии душ, равны в праве на спасение. Ибо раб может быть принят в
обители блаженных, сановник же - отвергнут. На земле бог, в своих
непонятных для человека целях, дает одному богатство, другому - нищету.
- Горе нарушающему порядок. Мед земли есть худший из ядов. У меня нет зла к тебе, будущий христианин. Теперь же отпусти меня.
- Не торопись, - сказал Малек. - Не за тобой последнее слово. Акбад
еще не ответил мне.
Чувствуя опору в пресвитере, комес вспомнил рассуждения палатийских богословов:
- Душе нужно смирение, а не воля. Все совершается по воле бога.
Греша, я каюсь. Истинная Церковь прощает меня, допускает к причастию. И я обновляюсь. Человек подвержен соблазнам.

                42

- Говорить с ними - метать стрелы в камень, - сказал Малек с усталой
насмешкой. - Действительно, этот комес мог бы надеть твою рясу, святитель. Я не противник милосердия: да будет прощен искренне кающийся. Но не
способствует ли ваше каждодневно-легкое отпущение любых грехов их
неустанному повторению?
Пресвитер молчал. Малек продолжил:
- У нас не прячутся за спину богов. Поэтому мы отличаем доброе от
злого. Мы побеждаем вас не одной нашей силой, но и вашей слабостью.
- Меня вы победили стрелами, - возразил Акбад.
- Не оружие придает силу воину, а воин - оружию, - Малек
воспользовался мыслью, какого-то древнего писателя, имя которого давно
забылось. - До победы над тобой мы взяли еще одну крепость.
Акбад, зная о падении крепости, неосторожно возразил:
- Комес крепости был ханжа, никчемный полководец. Он учился в Сирии на безоружных еретиках.
- И ты тоже ханжа, - согласился Малек. - А два легиона префекта
Кирилла?
По незнанию речи славян Акбад был узником в одиночном заключении. Как бывает с неудачниками, для своего поражения он успел найти достаточно оправданий. Услышав о поражении и Кирилла, Акбад схватил за руку святителя:
- Это правда?
- Увы, - ответил пресвитер и вторично попросил Малька: - Позволь мне
покинуть тебя.
Малек вглядывался в пресвитера. Что-то вспоминалось. А! Ведь этот
ворон встречался ему. Но где, когда?
- Подожди! - приказал Малек пресвитеру. - Мне кажется, будто бы я
видел тебя? Назови свое имя!
Исидор давно узнал Малька. Уверяясь, что бог отводит глаза беглому
еретику, пресвитер спорил с ним из чувства внутреннего долга.
Лет десять тому назад Исидор, оставив неблагодарную Русь,
ожидал в Византии места нового служения. Ему довелось присутствовать при кончине его святейшества Артемия.
Второй в церковной иерархии, первый во власти владыка церкви уходил из земной жизни тропой последнего грешника.
Артемий каялся: невольно, но он обманул весь святой клир. Ложь есть смерть. Солгавший епископ лишается дара невидимой благодати и обязан снять сан.
Жалкий Артемий, оставшись патриархом, слабодушно пытался обмануть бога, и дверь освобождения от плоти разверзлась перед святотатцем пастью ада.
Уверившись в вечности мучений за гробом, Артемий требовал магов, продляющих жизнь напитком из мандрагоры, надеялся на помощь различных волхвов.
Чудовищно страшной была смерть поздней жертвы мятежа Понтия.
Вместе с двумя монахами, славившимися, как и он, святостью, Исидор
не отлучался из кельи патриарха, никого не допуская, дабы разглашение
позора не пошло во вред церкви.
Все трое поклялись отвечать на вопросы о кончине Артемия кратко и одинаково: его душа в руках бога. В этом не было лжи, ибо ад есть такое же творение бога, как рай. Отрекаясь от имени, полученного при святом крещении, Исидор лишался рая.
- Меня зовут Исидор, - сказал пресвитер и, видя, что узнан,
продолжал: - Я был пресвитером на Руси! - Теперь ему ничто не было
страшно. Увлекаясь жаждой мученичества, Исидор бросил вызов: - Будь
победа за нами, ты был бы в руках палача, еретик!
- Когда-то, давно, я хотел встречи с тобой. Ныне ты мне, как волку -
сухая кость, - ответил Малек. - Прочь! Мне нет до тебя дела, я русич.

                43

Пресвитер ушел не оглядываясь. Десять шагов по плитам
атриума. Черная фигура вписалась между двумя высокими урнами для цветов, обрамлявшими вход. Что будет с Исидором? Мальку было безразлично: это ненужная вещь.
Солнце катилось за Родопы. Малек развязал торбу с едой и поделился с
Акбадом. Из причудливой головы тритона струя свежей воды падала в каменную чашу. Знакомый звук.
Опять Мальку мнилось, что он когда-то бывал здесь. Он заснул, положив голову на торбу. Дневной бриз затих. Густой запах роз тек в атриум.
Русские лошади паслись в саду на свободе - они не уйдут. Издали
донесся волчий вой. Конь Малька вошел в атриум. Осторожно перешагнув через спящего хозяина, конь опустил голову в чашу фонтана.
Напившись, постоял, будто дремля, и, недоверчиво ступая по скользким плитам, исчез, как виденье, не будь легкого стука копыт.
Акбаду вспомнился другой розарий. Базилевсы Юстиниан и Никифор предпочитали нежность белых роз. Желтоватые допускались за тонкость запаха. Но красные были изгнаны, как недостойные святости Палатия своей окраской, низменно-грубой, как кровь.
Единственнейший осчастливил Акбада разрешением сопутствовать ему в прогулке по палатийским садам.
- Взгляни, Акбад, бог, защищая нежность мечами шипов, сотворил розы для чистого наслаждения чистой красотой.
Величайшая милость была оказана Акбаду по назначении его в Адрианополь. Базилевс шествовал, опираясь на плечо нового начальника фракийской конницы. Всадники империи - как шипы розы.
Восторг сжал Акбаду горло. Его ожидало светлое, великое, может быть, будущее. Его не ссылали, как Пердикку. Базилевс доверялся ему. Похвалив усердие префекта Фракии Кирилла, Никифор заметил:
- Более всего ценя в военачальниках преданность мне, среди них более
других отмечаю любящих меня. Велика есть тайная сила любви, добродетели
христиан. Вызывая лучшие чувства, Любовь пробуждает дремлющие способности, рождает новые способности для совершения службы. Ты же, Акбад, наблюдай за самомнением Кирилла. Патрикий склонен ослепляться своей добродетелью.
В сорок лет, в полной силе Акбад увидел гибель надежды. Но побежден не он один. Поражение других спасет его. Божья воля привела в империю непреодолимую силу славян. Варварам попустительствовала измена.
На берегу моря, в трех стадиях от дома, лежат две лодки. Акбаду
хватит одной. Он видел себя перед Никифором, он шептал, как молитву:
- Единственнейший, непогрешимый, еретик-изменник привел этих далеких от границы империи славян, изменники указали им дорогу, изменник Кирилл разделил силы империи, подставив под удары варваров раздельно легионы и конницу.
Базилевс поймет. Измена объясняет всегда и все. Только измены
остерегается божественный. Кирилл же был подозреваем самим базилевсом!
Акбад схватился за спасительное воспоминание. "Бог наш на небесах, да святится имя твое", - молился Акбад. За него заступится Паладий, еще более влиятельный после падения главы церкви.
- Да будет воля твоя! - Акбад сообщал Паладию о словах, даже о
мыслях, читаемых на лицах людей, за которыми незримо крался великий
базилевс.
- Да настанет царство твое! - шептал Акбад, Бог поможет ему бежать.
Шла первая четверть ночи. До Византии двенадцать дней пути пешехода. Сушу захватили варвары. Ущербная луна поднимется не скоро. Темными ночами корабли отстаиваются на якорях. На рассвете Акбада подберут в море, и через три дня он появится в Палатии.
- Дай бог, дай! - Акбад обещал пожертвовать дарохранительницу из
серебра, кедровое паникадило, отделанное бронзой, и двадцать фунтов свечей отбеленного воска.
- Я даю, даю, бог мой, ты мне дай, - Акбад ненавидел русича
Малька, осквернявшего его душу кощунствами и сомнениями. - Он твой враг, бог, твой враг. Бог мой, взгляни на меня и отвратись от него. Он сын
сатаны, он сам дьявол, отец лжи и неверия. Он - змей.
Сатана, воплотившись в змея, соблазнил Еву. Нужно сломать змеиный
хребет. Мужество пресвитера Исидора вдохновляло Акбада.
Малек спал. Двое его спутников дышали ровно, редко. Акбад успел
приглядеться к привычкам славян. Они умели спать спокойнее и глубже других людей.

                44

Одно из колец на ручных цепях, которые мешали движениям Акбада, легко разгибалось. По воле бога сами варвары дали Акбаду короткий нож, чтобы пленник помогал себе при еде.
Персы говорили, что ножичек длиной в палец может совершить дело, с
которым не справятся десять тысяч латников.
Город погибал. Из улиц, заваленных навозом, русичи выгоняли скот.
Они запрятали животных во все повозки, которыми был загроможден город.
Годилось каждое колесо, каждая лошадь, каждый бык, корова, осел. Кого нельзя запрячь, тот понесет свое мясо, пока оно не понадобится.
Русичи не имели опыта и ловкости солдат империи, изощрившихся в
грабеже городов, не обладали их проницательным взглядом и стремительной
хваткой. Русичи спешили взять побольше, чтобы привезти домой общую
добычу.
На людей они почти не обращали внимания. Нравились ткани, бронзовая, медная, серебряная посуда. В городе нашлось много железа.
Русичи сбрасывали с телег амфоры с вином и маслом,
тюки сушеных фруктов, красивые скамьи и кровати, чтобы найти место для
дорогого металла, без которого не проживешь.
Купцы на Торжке-острове клялись, что железо становится редким, как серебро, а в городе его нашлось на пять сотен телег.
Из городских ворот русичи пользовались главными, северными.
Остальные Баян приказал забить снаружи, чтобы ромеи не выгоняли скотину
и не увозили свое имущество.
Кто-то догадался бежать налегке, спускаясь со стен на веревках. Таким
не препятствовали, таких и не замечали, так как не было сил и цели, чтобы
оцепить город.
Обыскивая дома, подвалы, подземелья, русичи во многих местах
наткнулись на эргастулы для содержания рабов. Особенно обширные эргастулы были обнаружены в толще городских стен.
Не понимая, кого это ромеи держат взаперти под замками, под железными засовами, русичи выпускали затворников из отравленных нор.
Справедливо видя в них не ромеев, иные из русичей, забыв свое дело, помогали освобожденным сбивать цепи.
Сейчас же среди истощенных, опаршивевших, смердящих рабов нашлись военнопленные из уголичей, тиверцев и других племен славянского языка. Озлобленные, но и охмелевшие от счастья, они спешили добавить свою долю к растущей в русичах недоброжелательности к ромеям.
Загаженный, обезумевший город внушал отвращение. Горы добычи
подавляли воображение. Все казалось нужным, ни от чего не хотелось
отказаться.
Баян приказал торопиться. Сотники подгоняли. Нужны пастухи для тысячных стад, которые пойдут с войском. Нужны тысячи погонщиков для телег. Русичи выбирали мужчин, казавшихся посильнее, помоложе, не успевая и не умея разобраться, ромей ли это, или раб.
Им повиновались - по общей привычке повиноваться силе.
На имперской дороге вытягивался обоз. И уже тронулась головная сотня
русичей, уже поднялась пыль.
Мычали быки, ржали лошади, кричали люди.
Прогреми гром - никто не услышал бы раската телеги Перуна.
Поход окончен. Вернуться домой, не растерявши добычи, казалось куда
более трудным, чем налегке бить ромеев.
Сколько живого полона русичи выхватили из Византии? Четыре, пять тысяч голов. Их никто не считал. Сколько бы их ни было, число уведенных было невелико по сравнению с оставшимися.
Город насчитывал в обычное время тридцать тысяч обитателей. И не
меньше тридцати тысяч беглецов из округа набилось за городские стены.
Половина - рабы. Имущество, которое, прежде всего, спасли при вести о появлении варваров, превращалось в страшную угрозу.
Эти люди, считавшиеся говорящими животными, умели отвиливать от
работы и трудились только из страха перед мучительным наказанием. На
каждый десяток приходилось содержать надсмотрщика, а более рачительные
хозяева держали одного погонялу на пять рабов.
Веками, так же естественно, как реки текут в море, слагались
отношения между хозяином, рабом, работой. Под раз навсегда застывшей маской тупоумного безразличия раб портил самые грубые и крепкие лопаты, мотыги, плуги, бороны.
Во время прививки плодовых деревьев раб так подсекал кору, что ветка
засыхала, при окапывании - подрубал корни. Рабочий скот калечили. Гадили на сухие фрукты, гноили овощи. Во время посева зерно разбрасывали неровно. Особо строптивый раб ухитрялся перетирать семена в руках, чтобы испортить.
Так было у всех, к такому на берегах теплых морей привыкли все. Раба
насиловали - раб вредил. Беспощадное давление сверху вниз, тягучее, немое,
слепое сопротивление снизу вверх определяли стоимость вещей и качество их.
Высокую стоимость. Низкое качество. Дальний днепровский хлеб, на котором наживались купцы, обходился дешевле имперского.
Большинство надсмотрщиков за десятками были рабами, вознесенными над своими. Способность выбирать самых беспощадных считалась более ценным даром сельского хозяина, чем уменье своевременно назначить день сева.
Опасные по нраву и сильные телом рабы носили цепи всю жизнь. Для них было свое название: аллигаты - закованные. Аллигаты расковались, эргастулы опустели, а в городе не было ни власти, ни гарнизона.
Оружия не было. Но не только для убийства, даже для битвы достаточно камня, палки, кулака и пальцев, которые хотят вцепиться в горло.

                45

Рабы обладали преимуществом грубой силы, а терять им было нечего.
Испуганные рабовладельцы метнулись к воротам. Русичи погнали их
прочь. Ромеи мешали телегам.
И лишь когда имущество жителей города покинуло стены, нескольким
сотням свободных подданных удалось прорваться через ворота. За городом их ожидало зрелище.
Большой костер горел прозрачным в лучах солнца пламенем. На земле
лежал связанный человек. Несколько конных варваров наблюдали, а главный
коластес-палач города обратился к подданным с коротенькой речью:
- Я вынужден казнить смертью благородного комеса Акбада, бывшего
начальником фракийской конницы. Я действую под угрозой убийства от
варваров. Будучи пленен ими, комес пытался зарезать кого-то. Что было,
конечно, неразумно.
Пустой, несущественной казалась жителям города быстрая казнь комеса в сравнении с уже постигшим их бедствием, в сравнении с тем, что их ожидало от злой воли судьбы.
Имперские армии, захватывая города, умели высасывать сочный плод.
Рабы меняли хозяев. Хозяева тоже попадали в рабы. Кого-то убивали,
насиловали. Во всем, однако же, сохранялся некий порядок.
Появлялся новый начальник города, осуществлялась власть. Славяне же, взяв попавшееся под руку, бросили город на произвол рабов.
И вот они ушли, анты, гунны, скифы, славяне, или еще кто-то, посланные в империю богом в наказание за грехи плохих христиан.
Всадники, телеги, стада. И опять всадники. Это Левиафан. Это зверь из
Апокалипсиса, без начала, без конца, с телом неизмеримой длины. Он уходит, поднимая пыль до неба.
Найдя спасение на верху самой высокой башни города, в
северо-восточном углу стены, солдат, единственный, случайно уцелевший,
глядел вдаль.
Родопский горец, обладатель от роду острого зрения, он как
будто различал голову в далекой петле дороги, на повороте к востоку. Хвост
обоза еще лежал под городом. Чудовище ползло медленно, медленно.
Пеший без труда опережает упряжных быков. Некому было размышлять о варварах. Пятнадцать, или двадцать тысяч, или тридцать тысяч рабов напали на двадцать, двадцать пять или тридцать
тысяч свободных, на их жен, детей, на надсмотрщиков, на всех, не
отмеченных цепью, бритой головой, или ошейником и поэтому ненавистных.
Пока варвары еще распоряжались в городе, рабы нападали исподтишка,
без шума, будто случайно, с трусливой оглядкой. Кто же знает, как поступят
победители, заметив буйство раба. Рабство - везде. Против раба ополчается
вселенная. Раб. Жизнь - существование без цели. Темнота мысли, отмирание чувств.

                46

Получить, или не получить пищу, лишний кусок, лишний глоток. Быть
битым сегодня, или завтра. Почему? Каждый день, всегда, всегда тащить ноги на работу, на ненужную работу. Зачем?
Ничего своего: ни миски, ни ложки. Ни женщины, ни детей, ни
котенка, которого можно приласкать, или хотя бы замучить.
Особое племя, особый вид живых существ, лишенных всего, что имеет
человек, и всего, чем пользуется зверь.
Раздавленные, отупелые, ничтожные. Будь иначе - рабы давно взорвали
бы империю. Были среди рабов и особенно опасные, из недавних пленных, из недавних проданных за недоимки.
Они-то, не добитые, еще мыслящие и чувствующие,
сделались в городе зачинщиками, показав другим пример.
Утверждая в подданных стремление к защите города - для облегчения
сбора осадного налога, - префект Рет заранее обвинил варваров в
мучительском истреблении подданных империи. Светлейший не выдумывал - он перечислил казни, которым подвергались рабы.
В разоренном городе рабы вернули хозяевам все - месть слепа
за получаемое ранее. Применили и нечто другое, о чем следует умолчать. Не
приходится ожидать иного от людей, в которых искалечен образ человека.
Оставив город тлению, рабы покинули город.
Славяне пустились вдогонку за русичами, людьми своего языка. К ним
пристали персы, армяне, сарацины, мавры, иберийцы, кельты, готы, франки,
германцы - те из них, в ком сохранилось еще нечто человеческое, в ком еще
не совсем погасла живая душа.
Эти многого не попросят у победителей. Они хотят одного, кое-как, в тени свободных славян, выбраться из империи. Надежда, во имя которой надо выжать все из тела, истощенного рабством.
Большая часть рабов просто разбрелась. Ушли куда-то, шагая, пока
можно. Люди с вытравленной волей, они не знали даже, где находятся.
Инстинкт тянул их в леса, где можно затаиться от расправы.
Иные умерли от истощения, другие были убиты ромеями, возвращавшимися с гор, как беглые собаки.
Многие, изголодавшись, скоро вернулись в город в поисках пищи. На них опять надели цепь. Пусть будет прошедшее - прошлым. Аминь!

                47

Стоял месяц июль лета 6479 года от Сотворения мира. Длительная кампания в борьбе за обладание Болгарией между Византией, представленной императором Цимисхием, и Русью в лице князя Святослава, впоследствии названного историками Александром Македонским скифов, пришла к логическому завершению.
Цимисхий, осознав бесполезность дальнейшего кровопролития, предложил Святославу значительный выкуп и условия, от которых невозможно было отказаться, учитывая то, что русская армия сильно поредела в боях.
Князь же, молвив своим воинам, “когда же будем недовольны греками, то, собрав войско многочисленное, снова найдем путь к Царьграду!”, подписал следующий договор:
- Хочу иметь до конца века мир и любовь совершенную к Цимисхию, великому царю греческому, с Василием и Константином.
- Обещаюсь: именем всех сущих подо мной россиян, бояр и прочих, никогда не помышлять на вас, не собирать моего войска и не приводить чужеземного на Грецию, область Херсонскую и Болгарию.
- Каждые иные враги, кто помыслят на Грецию, да буду их врагом и да борюся с ними! Ежели я не сохраню сих условий - да именуем клятву от Бога, в коего верим: Перуна и Волоса, бога скотов! - да будем желты, как золото, и собственным нашим оружием иссечены.
Утвердив мир, император снабдил россиян съестными припасами. Святослав пожелал личного знакомства с Цимисхием, что и произошло на берегу Дуная.
Русские ладьи стояли в укромной заводи, груженные золотом, провиантом, готовые отправиться по Дунаю через Черное море по Днепру к Киеву.
Святослав, наученный горьким опытом своих деда и отца, чьи струги были уничтожены греческим огнем, - с тех пор всячески укрывал флот от глаз неприятеля.
К берегу подъехал Цимисхий, окруженный златоносными всадниками из легиона бессмертных. Рядом с ним встал командир легиона - Анимас, правая рука императора:
- Не понимаю, зачем выпускать этих россов? Неужели вы верите клятвам этого варвара? Они ведь принесут в жертву своему Перуну несколько десятков жизней, притом не своих людей, а печенегов, или, что еще хуже, пленных греков, а скотскому Волосу сожгут стадо коров, вот и куплена полная и окончательная свобода ото всех обязательств. Их надо уничтожить сегодня, сейчас - обессиленными!
- Ты не знаешь россов, - молвил в ответ император Цимисхий, - ведь по их верованиям, чем больше он положит врагов перед гибелью, тем больше получит рабов в следующей жизни. Вот почему чующий гибель скиф - втрое опаснее! Они непременно проиграли бы, но и мне - полвойска извели! А потом, был бы от них прок в рабстве. Так ведь эти гнусные варвары в плен не сдаются и даже убить себя не позволяют - вспарывают живот собственным же мечом!
- Вот этого я своим умом вообще не могу постичь, - подивился Анимас.
- Разгадка в их варварском обычае: если росс будет убит, он очнется в следующей жизни рабом того, от чьей руки принял смерть, заколовшись - останется свободным.
- Да, - изумленно протянул Анимас, - с таким народом лучше боя не иметь. Но еще одно для меня покрыто мраком. По ночам россы собирают своих убитых и сжигают - это обычай. Но зачем же они вместе с павшими умерщвляют и предают огню сотни пленников, мужчин и женщин, которые могли быть хорошими рабами? И кровь стынет от другого их деяния: ты же сам видел, как младенцев убитых рабынь они без пощады топили в Дунае.
Цимисхий усмехнулся:
- Обрядом этим скифы, по их мнению, восстанавливают справедливость и дают погибшим рабов и женщин для счастливой загробной жизни. Ну, а утопленные младенцы - гарантия того, что некому будет отомстить за мать, ведь в рай попадают только сожженные.
От борта русского струга отчалила лодчонка. Святослав, стоя в ней, сам правил веслом. Простая белая одежда, ничем не украшенная и не выделяющая его среди прочих россов, развевалась на ветру.
Цимисхий напряг зрение, разглядывая приближающегося героя варваров. Согласно описанию летописца Нестора, “Святослав был среднего роста, довольно строен, но мрачен и дик видом. Имел грудь широкую, шею толстую, голубые глаза, брови густые, нос плоский, длинные усы, бороду редкую и на голове - один клок волос, в знак его благородства. В ухе висела золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами и рубином”.
Цимисхий спешился, Святослав вышел из лодки, они переговорили и расстались друзьями. Когда император Византии вернулся, Анимас в недоумении спросил:
- Зачем ты отпустил его? Зверь сам пришел к нам - и безоружным! Он же соберет новые орды варваров и уничтожит нас.
Император на мгновение отвел взгляд, в котором читалась толика раздражения. Но ему, именованному Светилом Вселенной, по сану не полагалось лишать своих слуг легкой благосклонной улыбки - одного из наиболее знаменитых исторических признаков благородных эллинов. Потому Цимисхий скоро овладел собой:
- Видно, стерлись в твоей памяти песнопения великого Гомера. Вспомни, как побеждал своих врагов царь Одиссей, по которому и ныне всех греков именуют хитроумными. Конечно, я не могу на глазах всего мира попрать собственную клятву, да еще именем православия, но я Святослава не отпускал, - взмахом руки предупредил нетерпеливые вопросы.

                48

- Посольство наше, верно уж, достигло печенежского стана в степях и, быть может, как раз сейчас говорит с их князем - Курей: “Мы должны заключить с вами союз и требовать, чтобы вы не ходили за Дунай, не опустошали Болгарию и свободно пропустили россиян через свои земли”.
- Я уверен, что печенеги примут все условия - кроме последнего! Святослав для них - что рыбья кость поперек горла! Взять его в стругах, полных золота, худо охраняемых малочисленной дружиной, для Кури высший дар богов. От своего лица я повелел добавить, когда ладьи святославовы выйдут из Доромысла, и что сия легкая добыча утверждает наш мирный договор с печенегами.
Мятежные бояре-христиане, сторонники уже помазанного на болгарское царство Бориса II, стояли под стенами Переяславля с огромным войском, в городе зрел заговор против русов, подходили к концу припасы еды.
К воеводе Волку можно отнестись очень по разному. Привычные к позднейшей, московской форме русского патриотизма, несомненно, осудят его.
Они вспомнят, как отбивались защитники Смоленска, без надежды на помощь, без видимого смысла - в Москве в тылу уже сидело польско-литовское войско. Но мы напомним иное - “С потерей Москвы еще не потеряна Россия”.
Была, была у нас и иная традиция - жертвовать землями ради сохранения жизни людей. Отдавать Москву, сохраняя армию, способную, отдохнув и окрепнув, эту Москву отбить.
Воевода Волк, несомненно, полагал себя не воеводой крепости Переяславец, но воеводой русского войска. И это войско, а не крепость - он хотел сохранить.
Поэтому он прибег к тактической хитрости. На городской площади прилюдно объявил о решимости отстаивать Переяславец до последнего, Волк повелел забивать коней, солить и вялить мясо.
Само по себе решение вполне оправданное, да и символический жест, по силе не уступающий пресловутому сжиганию мостов, или кораблей. Вот только в оборот этот образ не вошел, потому, как оказался военной хитростью.
Той же ночью воевода собрал войско, подпалил город в нескольких местах, и, пока болгары за стенами гадали, чтобы это могло означать, вырвался из города к реке, захватил ладьи сторонников царя Бориса, и в них ушел вниз по Дунаю.
У самых пределов Руси, в устье Днепра, ладьи воеводы Волка повстречались с войском Святослава и новой силой - союзными печенегами.
Не сохранилось сведений, как великий князь отнесся к весьма неоднозначному поступку Волка. Однако, судя по тому, что рассказ о переяславском сидении воеводы до нас все же дошел, причем без единой нотки осуждения, можно предположить, что сравнительно благосклонно.
В смысле, никого не казнил. Свой гнев Святослав берег не для выполнившего, как мог и умел, свой долг воеводы. Кому не стоило ждать для себя ничего хорошего, так это - болгарским мятежникам.
Вспомним, как русы относились к нарушившим клятву. Вспомним окрестности Царьграда, залитые кровью воинами Аскольда и Дира.  Вспомним, наконец, записку топарха, и города, что “под предлогом нарушенной клятвы сделались добычей меча”. Ведь Святослав в Переяславце княжил. Чеканил монету. Следовательно, ему присягали. А теперь присяга эта оказалась нарушена.
Святослав мог быть снисходителен к поверженному врагу. Примером тому был недавний мир с печенегами, да и сами болгары. Но он, как и все русы, был совершенно беспощаден к предателям.
Дружины Святослава, Волка и печенежская конница ворвались в Болгарию. С другой стороны в Болгарию вторглась мадьярская орда. Кстати, в этом походе Святослав по-настоящему показал свой авторитет - воины двух разделенных кровной враждою племен, мадьяр и печенегов, не смели и думать рядом с ним о сведении старых счетов.
Устюжский летописец говорит, что переяславцы пытались обороняться от Святослава и даже решились на вылазку. Силы у сторонников царя-христианина были немалые, и какое-то время даже казалось, что они побеждают, но князь переломил ход сражения мощным ударом и на плечах бегущего неприятеля ворвался в город.
Он вновь провозгласил Переяславец своей столицей - “Се град мой” - и начал возобновленное правление Болгарией с расправы над изменниками. В число таковых могли входить, как жители города, по сообщению Волка, сговаривавшиеся с воеводами Бориса, так и сами попавшие в плен бояре, особенно те, кто присягал царю болгар.
Болгария всколыхнулась. Ревнители старой веры, ненавистники греков воспряли. Весь север Болгарии оказался ненадежной опорой для сторонников Бориса, и им пришлось отступать на юг - на близкие к Царьграду земли, к большим городам, в которых правили тесно повязанные с греками торговцы.
Центром мятежа стал Филлипополь, будущий Пловдив, основанный и нареченный в свою честь еще отцом Александра Македонского Филиппом.
Ни в наших летописях, ни у византийцев не сохранилось и намека на хотя бы попытку болгар отстоять столицу царства - Преславу. Видимо, его население мятежники сочли неблагонадежным.  И правда - уже много позже Преславацы будут бок о бок с воинами Святослава отбиваться от греческого войска.

                49

А Святослав шел по Болгарии за отступающим противником, страшный, как гнев его золотоусого Бога. Замки-грады мятежного боярства, на века превратившиеся в руины, отмечали его путь.
Святослав взял Филлипополь едва ли не с налета. Победу он ознаменовал деянием, которого Балканы не видели со времен нашествия славян в VI веке, и не видели потом много лет, вплоть до Влада Цепеша.
По сообщениям византийцев, он приказал посадить на колья под стенами города двадцать тысяч пленных. Пусть даже византиец увеличил число казненных в десять раз - картина все равно жуткая.
Не один год, надо полагать, окрестности Филлипополя считались потом у болгар дурным местом. Это ж только представить себе - лес кольев, тяжкий дух мертвечины, стоны тех, кто по природной ли живучести, по толщине ли кола еще не отмучился, сытое карканье воронья.
Но, если вдуматься, это не хуже множества подобных расправ православных правителей Византии. И вполне в духе ненависти русов к клятвопреступникам.
Ведь и первые казни Цепеша, когда эта страшная расправа еще не стала у него откровенной манией, валашский воевода объяснял, что с теми, кто ведет себя по-женски - неверен, не держит клятвы - и поступать следует, как с женщинами.
Показательно два обстоятельства этой жуткой истории. Во-первых, сами болгары вполне поняли князя и долго еще сражались на его стороне.
Во-вторых, в Филлипополе ли, или раньше, в Преславе, Святослав захватил в плен Бориса и его брата. Казалось бы, именно их следовало бы казнить, но, как выяснилось впоследствии, сыновья Петра Сурсувула не были не только казнены, но даже не были лишены свободы передвижения и царских регалий.
Мнимый парадокс объясняется просто - братья никогда не приносили Святославу присяги на верность.  А, следовательно, и расценивал их Святослав не как предателей, а как военнопленных, как побежденных врагов.
А к ним, как мы уже не раз видели, и отношение было совершенно иное. И в летописи, и в былинах русский князь, или богатырь может сидеть с побежденным врагом за одним столом, или попросту отпустить его восвояси, но предательницу-жену, или побежденного и прощенного, но пытающегося коварно, в ночи, взять реванш супостата убивает безжалостно и жестоко.
Возможно, Святослав просто хорошо знал - от Баяна, или Калокира, неважно - о сложившейся в Болгарии за десятилетия царствования византийского холуя Сурсувула целой плеяды таких же, как они, агентов влияния Восточно-римской империи.
Конечно, молодые царевичи, выросшие в почетном заточении в царе городов, попав на родину, не могли не оказаться в их тесных объятиях. И мятеж, и попытки сопротивления Святославу - не столько дело рук молодого царя и его брата, сколько работа их советников из близких к покойному Петру людей.
Святослав не стал лишать Бориса и Романа знаков царской власти. Он уже не был “царем болгарам”. Он был правителем исполинской державы от Волги до Родопских гор, от Ладоги до злополучного Филлипополя.
И пусть в новой вассальной столице правит пощаженный, то есть - вспомните “Ряд людской”, как бы усыновленный им Борис. Князьком “под рукою” великого князя Переяславского и всея Руси Святослава больше, князьком меньше.
Борис явно сумел оценить отличия пребывания под властью князя-язычника от золотой клетки “братского” Константинополя. Это показывает то, что он и не пытался использовать предоставленную ему свободу, чтобы бежать к ромеям, или как-то связаться с ними, просить о помощи, о вызволении.
Более того, он решил, если уж не удалось избавиться от русов с помощью ромеев, расправиться с помощью русов с Византией. Он подробно объяснил Святославу, что весь мятеж был провокацией Царьграда.
Князя Святослава, в общем-то, и не надо было настраивать против Второго Рима. Еще осенью 969 года - доживал последние месяцы злополучный Фока - дружины русов вторглись на земли империи.
Что, кстати, само по себе разрушает предположения некоторых исследователей, что до убийства Фоки наш герой был-де лояльным союзником этого последнего.
А весной Иоанн Цимисхий выслал посольство, и в ультимативной форме потребовал, чтобы варвар, сделав то, за что получил плату от Фоки, ушел в свои земли, или к Босфору Киммерийскому (Тьмутаракани), а Болгарию оставил ромеям, ибо та-де является законной частью византийской провинции Македония.
Это было обычное для греков, мягко говоря, вольное обращение с исторической правдой. На самом деле за полвека до того, при Симеоне Великом, именно Македония стала на время частью Болгарии.
И тон для общения со Святославом, и тему Цимисхий выбрал самые неподходящие. Святослав презирал наемников, и мало чем можно было заслужить большую ярость князя, нежели обращением с ним, как с наемником.
Просто трогательно читать рядом с этим образчиком имперского дипломатического хамства слова Диакона, что-де Святослав “проникся варварской наглостью и спесью”. Боги благие, ну чья бы корова мычала.
Святослав - в  изложении Диакона - ответил на имперскую наглость и спесь армянина вполне соответственно. Он издевательски потребовал приплатить-выдать выкуп за каждый город и каждого болгарина.
В противном же случае пусть азиаты-византийцы покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, если хотят сохранить мир.

                50

В этом заявлении видят воспоминание о тех временах, когда славяне владели Балканами безраздельно - мы говорили, что и в Византии их помнили.
Рожденный в Пурпуре писал про ту эпоху: “Ославянилась и оварварилась целая страна”. Мы же склонны видеть здесь, во-первых, проявление ясно различимого в былинах расового чутья русов.
Былины четко делят мир на европейцев, с которыми не зазорно заключать браки, а войны с ними следует, словно семейные ссоры, предавать забвению, и азиатов, войны с которыми составляют главное содержание эпоса.
Брак же и вообще сожительство с ними столь постыдно, что мужчина может пойти на них лишь под чарами колдуньи-азиатки, женщина же должна избегать их любым путем - вплоть до самоубийства, или убийства.
Обязательно надо заметить, что это не расизм рожденного в пурпуре, когда всех, кроме самих себя, считают за песок, холопов, или особей. Это именно здоровое расовое чутье, деление мира на своих и чужих.
Притом, как мы уже говорили в этой главе, самого отъявленного чужака могли пощадить, но своему предателю пощады не было. Во-вторых же, здесь получило явное продолжение киевское заявление Святослава. Помните – “Середина земли моей”?
Святослав явно собирался присоединить к своим владениям всю европейскую часть Византии. Что означает, самое малое, захват и разрушение Константинополя.
Иоанн ответил посланием столь же наглым, как и первое. Он требовал по-хорошему убраться из Болгарии, грозя в противном случае изгнать русов из нее.
Более того, он язвительно напомнил Святославу о гибели флота его отца под струями византийских огнеметов. Он даже приплел здесь и последующую печальную участь сына сокола.
Именно из письма Цимисхия стали известны историкам подробности про два дерева, меж которых его разорвали, и про участие в его гибели загадочных для большинства историков-германцев.
И вряд ли эти подробности появились здесь случайно. Версия об  убийстве в Древлянской земле, полностью оправдывает упоминание об участи Игоря в послании Иоанна.
Цимисхий недвусмысленно намекает на участие пособников Византии в его убийстве и угрожает Святославу, подразумевая, что очередные германцы могут оказаться и рядом с ним.
Увы, как показали последующие события - император не совсем блефовал.  “Если ты вынудишь ромейскую силу выступить против тебя, - грозил  император, - ты найдешь погибель здесь со всем твоим войском, и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей вас страшной участи”.
Скифия здесь, конечно, Русь. Факелоносцами же в древней Спарте называли полковых жрецов, сопровождавших войска спартанцев в походы, и почитавшихся неприкосновенными.
Гибель факелоносца была метафорой, символом гибели всей армии до единого человека. Намекает ли здесь Цимисхий на эту метафору, что было бы странно в письме кавказского человека вождю русов, или подразумевает, что и в русском войске были подобные жрецы?
Трудно сказать. И снова хамство Цимисхия получило достойный ответ. В своем послании Святослав вежливо советует цесарю не утруждать себя путешествием в далекую горную страну варваров.
Скоро он, Святослав, намерен сам  разбить свои шатры под стенами царя городов. Если же сам Цимисхий осмелится встретить русов в чистом поле, то он на деле узнает, что “русы - не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к пропитанию трудами рук своих, а мужи крови, оружием побеждающие врага”.
“Твои же угрозы способны напугать разве что очень уж изнеженную бабу или грудного младенца”, презрительно завершает послание Святослав. Он подтверждает свое намерение захватить Константинополь.
Русская летопись передает речи князя более лаконично, но смысл остается тот же. «Хочу на вы идти и взяти ваш град, аки сей», сообщал Святослав, согласно ей, в Царьград из Переяславца.
Прозвучало русское грозное “Иду на вы”. И вслед за спешащими с ответом князя в Константинополь гонцами двинулось войско Святослава. Разумеется, подготовка Цимисхия к войне не исчерпывалась написанием злобных и хамских ультиматумов.
Прежде всего, император позаботился о своей личной безопасности в готовящейся войне. Он окружил себя живым доспехом - гвардией отборных воинов, получивших название “Бессмертных”, как и телохранители древних владык Персии.
Командовал отрядом с персидским названием сын критского эмира Абд эль Азиса Анемас, урожденный Аль Ну Мин. Владыка-армянин, окруженный отрядом телохранителей с персидским названием, возглавляемым арабом - можно ли удивляться, что Святослав называл византийцев азиатами, и считал, что им не место в Европе?
Затем Цимисхий, прекратив столь близкие сердцу его предшественника войны против арабов, вызвал с восточного фронта двух уже становившихся легендами полководцев - Варду Склира и знакомого нам храброго скопца, патриция Петра.
Про этого последнего Диакон рассказывает, что он отражал набег скифов-русов на провинцию Македония. Там, якобы, во время сражения некий вождь русов богатырского телосложения, надежно защищенный панцирем, вызывал ромейских смельчаков на поединок.
Петр вызов принял и варвара одолел. И все бы хорошо, вот только Диакон проговаривается, внезапно раскрывая обстоятельства поединка: “Тогда Петр мощно развернулся и с такой силой направил обеими руками копье в грудь скифа”.

                51

Развернулся, ромеи в это время бежали, и их вождь, внезапным ударом сумевший свалить увлекшегося преследованием руса, исключением не был.
Вызов руса, вероятно, был простыми насмешками над удирающим неприятелем. А участие в битве Петра, покорителя Антиохии, яснее ясного раскрывает подлинное значение стычки, отражения набега.
Полководцев масштаба Петра бросают только на серьезные сражения. И они, как, например, Петр, эти сражения иногда проигрывают. Ибо, закончись бой победой византийцев, в труде Диакона он, конечно, стал бы не стычкой, а генеральным сражением.
Впрочем, о Диаконе, его братьях по перу и о войне Византии с Русью мы расскажем чуть позднее. Пока же закончим рассказ о приготовлении к войне противника нашего героя.
Итак, Варда Склир и Петр должны были расположиться со своими войсками в пограничных областях и зимовать там, готовя воинов к боям в новых для них краях, при совершенно ином климате, и оберегать границу от русов. Как мы только что увидели, получалось последнее не всегда.
Третьим мероприятием Цимисхия была подготовка корпуса шпионов для “засылания их в тыл врага”. Для этой работы были необходимы люди, владевшие языками и болгар, и русов. Их снабжали скифской, то есть русской одеждой, едва ли не снимавшейся с павших в боях русских воинов.
Не хочу думать, что среди шпионов Цимисхия были крещеные русы из армии Византии. Все-таки русы и воины! Все эти меры рисуют нам лицо Цимисхия - полководца и человека - с поразительной ясностью.
Это уже не православный крестоносец Фока. Это умный, хитрый, расчетливый и циничный человек. Никаких нравственных ограничений у него нет. Ему нужна победа, победа любой ценой.
Он охотно заплатит за нее своей честью и чужими жизнями. В общем, перед нами очередное подтверждение того портрета, что можно было нарисовать еще по дням заговора против Никифора.
Амбициозный и беспринципный хищник, не ведающий запретных путей к единственному своему идеалу - победе. Не победе Византии, или православия, не победе Христа и богородицы - победе Иоанна Цимисхия!
Противником может оказаться старый враг, или вчерашний друг, христианин, мусульманин, язычник, вождь варваров, или свой собственный государь - Цимисхию все равно.
Задолго до Борджиа, Сфорца, Макиавелли православная Византия породила этот человеческий тип. В Никифоре Фоке могло найтись нечто, достойное уважения.
Цимисхия, воплощавшего все наиболее мерзкие для руса черты Византии, Святослав мог лишь ненавидеть. Словно сама судьба, почитавшаяся язычниками, как сила, правившая и людьми, и богами, поставила против нашего героя человека, во всем ему противоположного.   
Вернемся к войне, что вели два настолько разных человека, настолько разных народа, настолько разных державы и религии. Очень показательно сказание, которым начинает рассказ об этой войне летопись.
Она говорит, будто греки, якобы испугавшись войны со Святославом, прислали посольство с согласием на уплату дани. Послы также смиренно просили сообщить им число русских воинов, для установления размера этой дани.
Святослав, чтобы дань была больше, вдвое завысил число своих воинов. Но хитрые ромеи интересовались численностью русских полков вовсе не для уплаты дани.
Выведав путем этой несложной уловки количество бойцов Святослава, они выдвинули вдвое большее войско. Князь оказался лицом к лицу с четырехкратно превосходящим его воинство полчищем византийцев. “Ибо лживы греки и до сего дня”, добавляет летописец.
Очевидно, в этом простодушном предании отразились впечатления русов от столкновения с  методами агентурной работы той самой шпионской сети Цимисхия.
Хотя странно представление здесь русского князя этаким мелочным корыстолюбцем, занимающимся самыми настоящими приписками. Это противоречит всем данным той же летописи и прочих источников.
Но для нас сейчас любопытен не сам рассказ чернеца-летописца. Обратим внимание на последние его слова. Это не единичный навет обиженного за предков славянина.
Точно так же о характере подданных Второго Рима - двуличных, коварных, изворотливых лгунов - отзываются европейцы. Хитрость, как их основную черту, подчеркивает Исидор Севильский (VI-VII века), а папа Иоанн VIII упрекает их в лукавстве.
Анастасий Библиотекарь уточняет: греки исполнены “лукавства, точнее, коварства”. А вот как знакомый нам злоязыкий лангобард Лиутпранд отзывается о Фоке: “Речь у него - бесстыжая. По уму он - лисица, по вероломству и лживости подобен Уллису”.
Фока, как мы помним, на фоне своих соплеменников выглядел довольно бесхитростным человеком. И даже азиат Дизавул, каган тюрок, разгневанный лицемерием и изворотливостью византийских послов, заметил им: “У вас, ромеев, десять языков, у меня - всего один”.
Про славян источники ничего подобного не сообщают. Напротив, все, даже недоброжелательные к язычникам немецкие монахи, подчеркивают правдивость и честность славян.
У их соседей скандинавов ни один скальд не посмел бы приписать своему вождю деяний, которых тот не совершал. Это считалось не хвалой, а оскорблением и насмешкой.


                52

У очень многих историков складывается странноватая привычка судить об отношениях Византии с русами исключительно по византийским источникам.
Не упоминают ромеи о победах русов - значит, не было их, это все русы выдумали. Мы уже встречались с этой разновидностью критики источников, когда говорили о Вещем Олеге.
Но то же самое пишут и про Игоря. Византийцы молчат об его победоносном походе в 944 году, о взятой на греках дани - стало быть, ничего этого не было, все выдумка русского летописца, из патриотических соображений приписавшего князю победу, которой он не совершал.
Было только поражение 941, которое и хронисты Второго Рима, и русские летописи описывают примерно одинаково. И в походе Святослава не было никаких побед над греками, ведь Скилица, Зонара, Диакон ничего об этом не пишут!
Нет, не пишут. Если судить о Балканской кампании Цимисхия по  источникам Второго Рима, то была это сплошная цепь побед и одолений. То тут, то там очередной византийский удалец поражает безымянного варварского вождя, после чего россы исправно обращаются в бегство.
Вот так они и бежали до Адрианополя, который отделяло от столицы империи всего дня два пути. Впечатление складывается такое, будто непобедимое воинство Византии гнало врага на собственную столицу!
А чего стоят несусветные множества русов, от шестидесяти тысяч у Диакона, до 308 тысяч у Скилицы. Или доблестные победы имперской армии над этими ордами, в которых византийцы теряли, скажем, пятьдесят пять воинов, а их противники - более двадцати тысяч.
Именно по освещению авторами Восточно-Римской империи войны с русами можно судить об их правдивости. Она, правдивость эта, полностью укладывается в общее мнение современников-соседей о греках.
“Ибо лживы греки и до сего дня”. Пропаганда, обычная военная пропаганда, по меркам ХХ века иногда наивная и безыскусная, но для раннего Средневековья - оголтелая, безоглядная брехня.
Зерна правды из нее приходится добывать, как жемчужное зерно из той кучи. На наше счастье, историки Второго Рима жили все же не в ХХ веке, и часто проговариваются, как это вышло с поединком патриция Петра.
Как же рассказать о Балканском походе нашего героя? По русским летописям? Но их писали через много лет после похода, а большинство его участников погибло.
Придется использовать крупицы сведений и оттуда, и отсюда. Кое-что можно почерпнуть из независимых источников, вроде армян, или арабов, кое-что - восстанавливать по косвенным данным.
И еще - сильно помогают сведения о воцарившейся в Константинополе в это время самой настоящей панике. Мы уже говорили о барельефе-пророчестве, изображавшем разрушение царя городов русами.
Вообще, славяне и русы были давним кошмаром Константинополя. Мало кто знает, что Акафист богородице, сложенный не то Романом Сладкопевцем, не то патриархом Сергием, создан во время нападения на Константинополь русов в VII веке.
Акафист этот перешел и в русскую церковь, и тысячу лет русские князья, цари и императоры просили победы и воодушевлялись на брань строками, прославлявшими разгром и гибель их предков.  Такая вот исконно русская религия, но это - к слову.
Об ужасе, охватившем Константинополь при известии о приближении Святослава, в самом прямом смысле вопиют камни. Сохранилась эпитафия, начертанная на саркофаге Никифора Фоки новым патриархом, Иоанном Милитинским.
Старый, Полиевкт, к тому времени преставился - не то взяли, наконец, свое немалые годы желчного старика, не то армянин-император счел, что дешевле будет разориться на дозу известного снадобья, чем и дальше ссориться на виду у державы с вздорным первосвященником.
Вот строки из этой эпитафии: “Ныне встань, владыка, построй фаланги и полки своего войска: на нас устремилось русское всеоружие. Скифские племена рвутся к убийствам. Все те народы, которые раньше трепетали от одного твоего образа, грабят твой город. Если же не сделаешь этого - дай нам приют в твоей могиле”.
Свидетельство, что и говорить, красноречивое. Особенно, если помнить, что его выгравировал посреди столицы на гробнице убитого глава имперской церкви, а на престоле в это время сидел убийца. Ужас перед Святославом сделал то, что не всегда удавалось страху божьему - пересилил страх пред государством!
Поверив летописцам Второго Рима, мы не поймем их современников. Но все становится ясным, если предположить, что старательно расписанные Скилицей и Диаконом уже после гибели нашего героя победы их земляков - и впрямь победы в поединках с безымянными русами. Поединках, происходивших на фоне проигранных имперскими войсками сражений.
Под Адрианополем против русского войска вновь выставили патриция Петра. Это сражение сохранилась память в летописи, как про битву, где Святославу противостояло вчетверо превосходящее его численно войско.
Именно там, по мнению историка, Святослав произнес свои ставшие бессмертными слова: “Некуда нам деться, надо биться – волею, или неволей. Не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвые сраму не имут. Если же побежим - будет нам срам. Так не побежим же, но встанем крепко. Я буду впереди вас. Если паду я - сами о себе позаботьтесь”.
И дружина ответила, как и надлежало мужам крови: “Где твоя голова ляжет, там и свои головы сложим”. Впрочем, другие относят эти слова к Аркадиопольской битве, или даже к страшному Доростольскому сидению.
Важно другое. После этой битвы храбрый скопец со своим войском исчезает из византийских летописей. Перенесемся, читатель, в последний раз в город царей. Перенесемся в те дни, когда вольнодумец-поэт вспомнил о небесах, а патриарх молил мертвеца об убежище в его гробу - для себя и всех православных. Пройдем по его улицам, вдохнем пропахший едкой, словно дым пожарищ, паникой воздух.

                53

Вон толпа уличных босяков встревожено окружила инока, почтительно внимая строкам пророчества о князе Рос. И кто-то испуганно спрашивает: “Отец, а имя его, Сфентослава этого самого - оно как будет по-нашему?”.
Инок хмурится. Трудный вопрос, хотя многие жители царя городов понимают с пятого на десятое язык варваров, торгующих с ними, служащих в императорском войске.
“Сфентослав, это будет, это по-нашему, по-нашему - Люциф…” и осекается, испуганно захлопнув сморщенной ладошкой рот. Поздно. Услышали. Поняли. Да и чего уж тут не понять.
Вон, что ни день - идут с запада подводы с беженцами. После того, как пал перед варваром Адрианополь - только на столичные стены и надежда, да на святыни града Константинова.
Иные - чуть не из самой Болгарии бредут. И каждый рассказывает о знаменах цвета адского пламени, о вышитых на них поганских знаках - птице хищной, что на вилы бесовские похожа, и кресте с богохульно переломанными концами.
И про стального вепря бронированной пехоты варваров. И про черные стаи диких всадников, гуннов-мадьяр и печенегов, кружащие вдоль его пути. Помните, у Иоанна Геометра: “Горят поля, деревни гибнут в пламени”.
Воет над Константинополем сорвавшийся с цепи северный ветер. Словно до срока, до конца земного мира, вырвался из оков тот, кого когда-то приковали к нему архангелы. А может - срок?
Мы уже говорили, что в те годы христиане и на Востоке, и на Западе ожидали конца мира. В труде того же Диакона это ожидание сквозит очень явственно. И кого должны были видеть христиане города царей в непобедимом язычнике, идущем на их город от северных ворот зла, очень хорошо можно представить.
И впрямь - впору политического убежища в гробу искать. К царю городов подходили авары и арабы, болгары и венгры. Но никогда враг, стоявший у стен города, не вызывал такого страха.
Священники и патриархи привычно молились Христу, поэты столь же привычно прославляли оружие императора - вполне здравствующего - если вообще замечали, творческие натуры, со своих мнимых коней, какую-то суету грязных варваров и грубой солдатни у древних стен Византия.
Лишь один раз патриарх воззвал к мертвецу, прося спрятать его в могиле, лишь один раз поэт возопил к богу, и вспомнил о грехе и покаянии.
Остановить русов войска Второго Рима смогли лишь под городом Аркадиополем. Ныне это Люле-Бургаз в Турции. Читатель может взять атлас, или карту этой страны с указанием масштаба и проверить по линейке - от Константинополя, ныне Стамбула, поле битвы отделяли 120 километров.
Два дня пути по хорошей дороге, а дороги в этой части империи сохранились еще с римских времен. Два дня пути отделяло Святослава от воплощения его мечты, от пира на руинах Константинополя. “За малым не дошел Царьграда” - отмечает летопись.
Впрочем, о самой этой битве потом. Рассказ о ней полон недомолвок и загадочен, а ведь именно эта битва решила судьбу войны. Он заслуживает особой главки.
Именно эта битва явилась одной из тех самых развилок истории, о которых сейчас так любят рассуждать и историки, и писатели-фантасты. На нее, однако, не обращают внимания, начиная рассказ о вероятностях в истории Руси с ее крещения.
А что, мол, если бы Русь приняла ислам, или западный вариант христианства? Хоть где-нибудь прочитать бы, а что могло произойти, продержись Русь в язычестве еще век-другой, как Литва, или вообще сохрани она древнюю веру до наших дней, как Индия, или Япония?
Но нет - и в христианах, и в атеистах крепко засело, что язычество - это первобытность и племена, как будто не бывало в истории языческих империй и до, и после Святослава.
Между тем православные авторы, при всем своем несочувствии язычеству, подчеркивает, что на те рубежи международных отношений, на которых стояла Русь Х века, христианская Россия выйдет лишь к XVIII столетию.
А отдельные историки писали, что возможности языческого общества на Руси Х века далеко еще не были исчерпаны. Даже если бы Святослав не взял Константинополя, а только осадил его, как Симеон, или, точнее, как Крум, история могла бы измениться серьезнейшим образом.
Недавно еще за незыблемую истину почиталась - естественно, на словах - невероятная глупость: история-де не терпит сослагательного наклонения.
Естественно, это правило то и дело нарушали. Ведь как оценить то, или иное событие, не прикинув хоть на глазок, а что было бы, если б все обернулось по-другому? Вот вам и сослагательное наклонение готово.
Поэтому, читатель, не обращайте внимания на попугаев, затвердивших эту нелепую фразу. История, возможно, его и не знает, а вот историкам без сослагательного наклонения шагу не шагнуть.
В те времена Второй Рим раздирала распря между столичной бюрократией и местной военной знатью. Помните топарха и его советников? Вот так было по всей империи. И если бы столицу взяли штурмом варвары, местная военная знать растащила бы империю на княжества.
Ведь, кроме бюрократии, в империи не было иных сильных централизованных структур. На Западе полному распаду препятствовала церковь с папой во главе, а на Востоке церковь была элементом бюрократической машины.
                54

От потери столицы Византия бы уже не оправилась, и превратилась бы в федерацию полунезависимых феодальных державок, масштаба Грузии.
А Средневековье без Византии - это совсем иное Средневековье. И не только в смысле сильной и независимой Грузии, которой не пришлось бы воевать на два фронта - с мусульманами и хищными братьями по вере.
И даже не в смысле на век-другой отложенного, а то и вовсе не случившегося  крещения Руси.
Это и совсем иная Европа. Василий II никогда не переселит в Болгарию павликиан из Малой Азии. И эта ересь так и останется одним из пятен в ярком и пестром ковре Востока.
В крайнем случае, станет государственной религией в одном из остатков Византии, как ересь монофизитов в Армении. Но не будет богомилов, не будет и катаров, и альбигойцев. А значит, не возникнет созданная в нашем мире для борьбы с этими ересями инквизиция.
Это раз. Не возникнут также трубадуры и труверы с миннезингерами - вся эта полувосточная-полухристианская певческая братия, пропитанная идеями альбигойцев.
А это направит по другому пути всю культуру и искусство Запада. Скажу одно - это принципиально иное отношение к любви и к женщине. Это два. Аристотелева революция Фомы Аквинского тоже пройдет, как-то совсем иначе.
Потому что не будет ни угрозы манихеев из катарского Лангедока, ни притока греческой философской литературы с ее вопросами и ее ответами на основные вопросы бытия. Это три.
Иная церковь. Иная культура. Иная философия. Даже архитектура не переживет того византийского влияния, что в XII-XIII веках смыло тяжеловесность романского стиля. Будет что-то другое, совсем другое.
Вот какое влияние на мир окажет только уничтожение Царьграда. А оно технически было вполне возможно. За плечами Святослава стояла огромная северная держава - не кочевые становья полудиких мадьяр, не небольшие государства болгар или аваров.
Крестоносцы Константинополь взяли. Вооружены они в 1204 году были немногим лучше воинов Святослава, а организованы, не имея единого вождя, говоря на разных языках, и вовсе хуже.
Но ведь изменения не ограничатся исчезновением Второго Рима.  Будет та самая северная Держава, от Волги до Адриатики, от Ладоги до Пелопоннеса, то есть, в этом варианте, конечно, Мореи.
Со столицей в Переяславце, то есть, конечно, Переяславле Дунайском, в устье главной реки Европы. И не важно, что она вряд ли переживет своего основателя. Пусть его сыновья или даже внуки поделят ее.
Нужно только, чтобы Святослав прожил еще лет двадцать пять-тридцать. Чтоб выросла поколение, привыкшее к существованию в едином культовом, культурном и геополитическом пространстве.
Привыкшее смотреть на достижения культуры Средиземноморья не как на откровения неба, а как на добычу отцов. Чтобы были свои каменные здания, а не подражания чужеземным.
И чем рок не шутит, чтобы успела появиться действительно своя, русская, а не переводы с апокрифами, литература, на пять-шесть веков раньше, чем в нашей реальности.
Чтобы славяне покрепче уцепились корнями за плодороднейшие черноземы Дона и Кубани. Одно поколение - и никаким половцам не выжить их оттуда. И не будет набегов каждые три года.
И Волга, и Поморье, и Посулье, и Сурож, и Корсунь, и Тмутаракань никогда не станут для русов землей незнаемой, становьем степных хищников.
И Орда три века спустя упрется в густозаселенную богатую и сильную страну вольнолюбивых, привычных к оружию подданных потомков правителя Тьмутараканского.
Как в нашей истории она уперлась в языческую Литву.  Уже одно это - Русь без Орды и ига, несожженый Киев, даже если эта страна и примет христианство - это уже совсем иная Русь.
На западе эта держава станет за спиной варяжских княжеств по Лабе и Балтике. Даже если и не включит их в себя - они больше не будут загнанными, обреченными бойцами против всего христианства Европы.
Христианская Польша князя Мешко не осмелится бить им в спины, опасаясь, в свой черед, поворачиваться спиной к русам - родичам и единоверцам варягов.
А когда в Польше заполыхает восстание язычника Маслава, кто-нибудь из Святославичей может и воспользоваться моментом. На самой Балтике авторитет исполинской языческой империи Рюриковичей  станет гарантом торговли вендских городов со странами Востока.
С оглядкой на восточного великана погодят креститься многие вожди в Скандинавии, а это не одно лишнее десятилетие эпохи викингов. Славянские колонии в норманнских землях не заглохнут, а сохранятся.
В целом для язычников и христиан Средней Европы русы станут противовесом германцам и в мирной жизни, и в военных делах. Вот на северо-востоке дела будут похуже. Гнет азиатской религии, а с XV века - и полуазиатского государства не будет выжимать варягов-новгородцев в безлюдные пустыни севера. Такими темпами Русь нескоро дойдет до Тихого океана - если вообще дойдет.
А зачем, собственно? Ведь Русь Святослава осуществит мечту геополитиков ХХ века - осуществит “непрерывную пространственную связь между  Северным морем и Персидским заливом”, захватив “европейскую геополитическую диагональ”. Так на кой шут русам  захватывать дикие земли и дичать там самим рядом с их дикими племенами?
В этом варианте истории нет никакой “Евразийской державы”. Русь - это четкость границы, рубеж между азиатами и Европой. Ничего смутного, “вечно бабьего”, никакой безответственности, бесформенности, бестолочи, безалаберности, безобразности.

                55

Гораздо меньше  грязи, скотства и рабства, столь любезных нашим “евразийцам”-азиопцам, пытающимся выдать их за некую исконно русскую особость.
Сталь волн Варяжского моря. Сталь глаз соколят из Рюрикова гнезда. Ясность. Четкость. Ответственность. Прямые полосы тяжелых клинков, беспощадных и справедливых, несущих честное имя кузнеца-руса на своих стальных телах.
Четкость строя стены кольчужников-русов и четкость каст-родов. Вот она - несбывшаяся Русь. Уже в XII-XIII веках это необратимо иная страна в необратимо ином мире.
Несбывшаяся. Под городом Аркадиополем в провинции Фракия колесо на прялке судьбы повернуло в другую сторону. Что ж, пора поведать об этой битве, воистину изменившей мир.
Кажется, что ничего нельзя придумать однозначнее битвы. Вот павший побежденный, вот торжествующий победитель. Так может подумать, кто угодно, но только не историк.
И дело не только в неполноте, или неточности источников, хотя и она вносит немало путаницы. Это, пожалуй, еще мягко сказано - источник способен вообще перевернуть факты с ног на голову.
Вот пара таких примеров. Расшифровав египетские иероглифы, ученые, помимо прочего, узнали, как фараон Рамсес II в страшной битве при Кадеше одолел малоазиатское племя хеттов, северного соседа страны пирамид.
Перечислялись побежденные полководцы царя хеттов, хвастливо описывалась добыча и гордо - названия воинских частей египтян-победителей. Все историки так и записали - при Кадеше Рамсес разгромил хеттов.
Эта битва вошла во все учебники военного дела. На немногочисленных историков, умудрившихся заметить, что после этой эпохальной победы граница между хеттами и египтянами сильно сдвинулась к югу, смотрели, как солдат на вошь.
То есть, как на чудака, неведомо зачем наводящего тень на ясный день. Да и как могли хетты одолеть Рамзеса? Ведь про хеттов историки почти ничего не знали, и, следовательно, они были дикари и варвары. А египтян историки знали очень хорошо, знали, что у них было государство, пирамиды, храмы.
Не понятно ли, кто тут одержал победу, а кто - просто не мог ее одержать? Так что не лезьте со своими глупыми границами и прочими  фактами.
Уверяю вас, читатель, я далек от шуток. Образцы такой же точно логики наполняют сегодня ученые книги об отношениях Руси и Второго Рима.
Так продолжалось до тех пор, пока в начале ХХ века чешский археолог Бедржих Грозный не расшифровал письмена хеттов. И тогда ученые прочли надпись хеттского царя в честь славной победы при Кадеше, где доблестные хетты наголову разгромили  подлого Рамзеса и его нечестивцев-египтян.
Тут уж пришлось вспомнить чудаков с их границами. И конечно, выяснилось, что множество маститых, видных ученых просто не так поняли, что они всегда сочувствовали этим чудакам, а смеялись над ними в своих статьях так, для виду.
Впрочем, в учебниках и популярных книжках для детей по сию пору расписывается великая победа могучего Рамсеса над хеттами в битве при Кадеше.
Я бы не вспомнил об этой истории, но в нашей истории тоже существует такая битва при Кадеше. Это война хазарина Пейсаха против неизвестного руса из так называемого Кембриджского документа.
Его анонимный автор рассказывает, как Пейсах победил неизвестного, напавшего по наущению злодея Романа на хазар, и заставил его воевать против самого Романа. Там неизвестный был побежден огнем, бежал оттуда в Персию, где и погиб.
И вот на основании этого документа Гумилев и Кожинов рассказывают ужасные истории о победе хазар не то над Игорем, не то над самими Вещим Олегом, осаде Киева, про которую в документе ни слова и тому подобное. 
И совершенно не обращают внимания, что ни один современник Олега и Игоря почему-то не знает об их зависимости от хазар. Что Лев Диакон называет  русским Босфор Киммерийский, а Масуди называет русской рекой Дон, что никак не сочетается с зависимостью.
Сколько на сей раз ждать, пока историки обратят внимание на такую мелочь, как государственные границы? Кембриджский документ - это просто очередная битва при Кадеше, попытка задним числом превратить поражение в победу.
Странно, почему столь строгие к данным летописца историки так доверчиво уверовали в этот клочок пергамента. Хотя они и летописные байки глотают, словно голодные птенцы, не задумываясь, лишь бы там говорилось о проигрышах русов (вспомним историю Игоревой смерти).
Нет, странные все-таки люди. Но битва при Аркадиополе не из этого числа. У нас есть несколько описаний этого сражения - особенно, если считать, что описанная в летописи битва Святослава с греками - это и есть аркадиопольское сражение.
Но все равно невозможно понять, кто победил в этой битве. То же, что с битвой на Каталаунских полях, что с битвой при Бородино. Историю этих битв писала победившая в войне сторона - и они превращались в ее победы.


                56

Но когда всматриваешься в источники повнимательней, однозначность исчезает. Так и с битвой при Аркадиополе. Мы достоверно знаем, что после нее в войне русов с империей наступила передышка. Но кто победил?
Поверить византийским летописцам очень трудно. И не только из-за подробностей, достойных Мюнхгаузена. Да-да, та самая битва, где ромеи, по Диакону, потеряли-де пятьдесят пять бойцов, а россы - свыше двадцати тысяч.
На одного византийца - пятьсот русов? Воля ваша, читатель, но таких соотношений потерь не было, наверно, даже в колониальных войнах другой, Британской империи, где бравые английские солдаты садили из автоматических винтовок по полуголым зулусам и масаям, прикрытым лишь щитами из зебровых шкур.
Но Скилица собрата по перу переплюнул. У него из трехсот восьми тысяч русов,  вкупе с порабощенными» болгарами, печенегами и турками-мадьярами, только совсем немногие спаслись, а византийское войско потеряло 25 человек.
Да кто после такой победы вообще сопротивлялся ромеям? На кого на следующий год пошел в поход Цимисхий? И еще - в таком случае русского летописца снова придется заподозрить во вранье из патриотических соображений.
Он ведь пишет, что поход Святослава на Царьград закончился выплатой греками контрибуции-дани русскому князю и его войску. Опять-таки, воля ваша, но тут в патриотическом вранье легче заподозрить, кое-кого другого.
По крайности, наш летописец не жонглирует такими фантастическими цифрами. Более того, один раз в описании Балканского похода он явно грешит против истины, причем отнюдь не патриотично.
Он пишет, что окончательный мирный договор этой войны был заключен русскими послами, пришедшими к Иоанну Цимисхию в Доростол.
То есть император вроде бы взял этот город, чего не утверждают даже греческие писаки - Диакон со Скилицей. Доростол как раз и был последней твердыней русов на Балканах.
Договор с Цимисхием был заключен под ним, что летописец, очевидно, и понял неправильно. Так что летописца в чем, в чем, а в чрезмерном патриотизме не обвинишь. Так же, как его коллег из Второго Рима - в чрезмерной преданности фактам.
Тогда получается - победили русы? И опять-таки не выходит. Главнокомандующего имперской армией под Аркадиополем, одного из талантливейших полководцев Восточного Рима, Варду Склира после этой битвы отсылают на восток.
Не против арабов, а на подавление мятежа в восточных провинциях империи. Его поднял Варда Фока, родственник убитого императора, а шла за ним местная знать, воины и землевладельцы, опирающиеся на крестьянские общины, предпочитавшие служить близкому господину, а не кормить налогами и податями бездонное брюхо чиновничьего Константинополя.
Помните, читатель, мы с вами говорили о раздоре между столичной и местной знатью? Вот это он и есть, так сказать, в действии. Но если бы над столицей висели войска победоносных варваров, кто бы отправил лучшего полководца на подавление какого-то мятежа в дальней провинции?
Кто спасает ногу ценой головы?  Да и как, в таком случае, Царьграду удалось бы избежать если не уничтожения, то хотя бы осады? Единственный вывод, позволяющий согласовать и объяснить все имеющиеся у нас данные - в чудовищной сече с армией Варды Склира не получила преимущества ни одна из сторон.
Даже Диакон, при всех его вольностях, сообщает, что “успех битвы склонялся то в пользу одного, то в пользу другого войска и непостоянство счастья переходило бесперечь с одной стороны на другую”.
Не было победителей. Войско Святослава не смогли разбить лучшие воины империи. Его удалось только остановить. Только убедить пойти на переговоры.
Попробуем реконструировать ход битвы, исходя из того, что византийские авторы не погрешили против истины в описаниях деталей хода сражения, а наш летописец - в общей оценке его итогов.
Итак, при приближении варварского войска Варда Склир с войском заперся за стенами Аркадиополя. К битве он приступил, выйдя ночью, тайком, из города, и расположив на местности засадные полки.
В разведку навстречу неприятелю он выслал отряд патриция Алакаса, крещеного печенега. М-да, арабы, сирийцы, армяне у нас уже были, даже один негр - только печенега в высоком сане патриция нам и не хватало!
 Патриции, настоящие патриции настоящего, первого Рима, наверняка перевернулись в своих мраморных склепах, когда этим саном наградили дикаря, родившегося в кибитке и не стыдившегося поедать своих вшей!
Крещеный печенег столкнулся с конницей своих сородичей и отрядами мадьяр. Притворным бегством он заманил степняков в расположение византийских войск.
Те, привыкнув, очевидно, к зрелищу удирающей от них византийской кавалерии, ничего не заподозрили и на полном скаку влетели в засаду. Очень возможно, что конникам враждующих племен помутило разум и соперничество, стремление первыми настигнуть улепетывающих ромеев, захватить добычу. Склир наверняка нарядил своих живцов, как на парад, и отличиться пред Святославом.
Пропели трубы условный сигнал, и за спиной кочевников повалила из укрытия, торопливо смыкая строй, пехота из засадного полка. А навстречу им на неторопливо - покуда неторопливо - ступающих исполинских жеребцах выехали закованные в латы клибанофоры-броненосцы.
Когда-то печенеги мгновенно бросились бы наутек, и возможно, многие бы успели спастись. Помните: “отступление их тяжело и легко в одно и то же время, тяжело от множества добычи, легко от стремительности бегства”?

                57

Но эти печенеги слишком долго воевали рядом с русами. Слишком долго шли под стягами Святослава. Может быть, они отвыкли бежать, привыкнув быть частью непобедимой силы? Или дикари усвоили русское убеждение в постыдности бегства?
Как бы то ни было, печенеги не побежали. Они атаковали окруживших их ромеев. И погибли все. Любопытно, Алакас испытал хоть что-нибудь, глядя на истребление заманенных им в ловушку сородичей? Или настолько уж проникся христианской заповедью “Кто не отречется от брата своего ради меня, тот не достоин меня”?
В это время Варда Склир с главными силами ударил на войска русов. Битва длилась долго. У обоих византийцев ее описание наполнено типовыми лубочными образами поединков византийских удальцов с огромными и страшными русами, в которых, конечно, неизменно побеждают христиане.
Однако один такой поединок неизменно привлекает внимание. Некий скиф, гордившийся размерами тела и неустрашимостью души, в блестящих доспехах, возбуждал мужество в своих воинах.
Варда напал на него. Рус ударил мечом византийского полководца. Однако шлем Варды выдержал удар, а сам магистр - страшным ответным ударом развалил противника надвое. Этот поединок переломил, согласно византийским авторам, ход сражения.
Без прикрытия с флангов, которое осуществляли печенеги, боевые построения основной силы Святослава, тяжелой пехоты, были очень уязвимы для атак византийской кавалерии - тяжелых клибанофоров и легких акритов.
Поэтому не удивительно, что воины Святослава не вышли победителями в этой битве. А вот в их бегство с поля сражения я верю не больше, чем в цифры потерь у Скилицы.
Скорее всего, Варда отошел назад в крепость, а понесшее тяжкие потери войско русов отступило в свой лагерь. Следует также отметить, что приемы войны, использованные Вардой Склиром против Святослава - заманивание врага ложным бегством в ловушку, засадные полки, по сигналу бьющие в спину неприятелю - все до одного были азиатскими.
Столь же азиатскими, как, скажем, кривые сабли. На Руси их впервые применили в Куликовской битве, причем, как справедливо отмечал писатель Бородин в романе «Дмитрий Донской», происходили эти приемы прямиком из заветов азиата Чингиза.
В Европе подобного не было до самого конца Средневековья. Империя лишний раз обернулась к Европе варваров  своею азиатской рожей.
В этот момент к Аркадиополю и подошло высланное Иоанном Цимисхием посольство. Послы пришли в лагерь Святослава, просить о мире. И опять принесли золото.
Святослав, не глядя на него, мотнул своим седым чубом:
- Уберите.
Послы, говорит летопись, возвратились к императору и доложили о провале своей миссии. Один из приближенных цесаря посоветовал попробовать еще раз, но в качестве даров послать варвару меч и прочее оружие.
Святослав новый дар принял, и просил поблагодарить цесаря. “Лют будет муж сей, - доложили послы императору - богатством пренебрегает, а оружие любит”.
Дошло, слава те господи, с третьей попытки подкупа дошло. Советники предложили Цимисхию уплатить дань, чтобы отвести опасность от столицы.
Святослав дань принял, брал и на живых воинов, и на погибших - для их осиротевшей родни. Он согласился на мир. Слишком много русов полегло под Аркадиополем.
Требовалось подкрепление, требовался отдых для войска. А для этого нужна была передышка и мир. После Аркадиополя Царьград мог оказаться русскому войску не по силам. Этот мир стоил князю союза с печенегами.
Во всяком случае, под Аркадиополем печенеги шли в его войске, а в конце войны Святослав говорит: “печенеги с нами ратны”.
Скилица прямо утверждает, что печенеги были раздражены тем, что он заключил с ромеями договор. Возможно, печенеги не простили Святославу мира с теми, кто убил, коварно заманив в засаду, их детей и братьев.
Дикарям из степного племени были чужды абстракции вроде государственных нужд, или соображений стратегии. Ничто не могло оправдать отказ от мести за побратимов!
И еще - Святослав пошел на мир с врагом. Он поступил не как Бог, а как человек, он, бывший для степняков богом войны! Впервые он удовлетворился чем-то меньшим, чем полная покорность побежденных.
Впервые согласился всего лишь на дань. Страшное это чувство - разочарование в кумире. Печенеги, возможно, простили бы князю гибель сородичей, и мир с их убийцами. Но того, что он, их бог, вдруг оказался всего лишь человеком, они простить не смогли.
Но, что же случилось с князем? Почему он все же пошел на этот мир, он, сам до тех пор рассуждавший исключительно категориями воинской чести, бывший идеальным вождем для русов, богом для их диких союзников. Что с ним случилось? Отчего он вдруг почувствовал себя всего лишь человеком?
После этой битвы Святослав производит страшное впечатление сломавшегося человека. Человека, разуверившегося в своей судьбе. Что случилось, что могло произойти? Не могло же так подействовать на воина и вождя банальнейшее поражение в битве! Тем паче, что и поражения-то, как такового, скорее всего, не было.
Здесь я снова вступаю на тропку предположений. Мне кажется, ответ на этот вопрос скрывают два других  вопроса. Почему Святослав так благодарил цесаря за подарок?
                58

Мечи у византийцев вовсе не отличались таким уж отличным качеством скорее, наоборот. Арабы, столь восторженно оценивавшие русские клинки, о мечах ромеев отзывались более чем сдержано.
Да и сами воины Второго Рима в эту войну не стыдились обшаривать поля сражений, собирая мечи убитых русов. Тем самым они без слов, но очень красноречиво высказались о качестве своих и русских мечей.
Престижность подарка? Но Святослав вовсе не трепетал перед престижем цесарей Византии, лично же к Цимисхию он, как покажут дальнейшие события, питал лишь заслуженное презрение.
Так, может быть, правильней будет поставить вопрос по-иному: чей меч принесли Святославу византийские послы? Чье оружие? Второй вопрос: кого убил под Аркадиополем Варда Склир?
В описание этого поединка многое вызывает, скажем, так, сомнения. Как я только что сказал, клинки византийцев не блистали качеством. Не были они и тяжелыми рыцарскими мечами.
Вспомним малоприятные подробности смерти Никифора Фоки. Помните, как несчастному императору били по щекам рукоятями мечей, вышибая зубы, а он бормотал молитвы к богородице?
Если бы злополучного Фоку ударили бы рукоятью русского харалужного, каролингского клинка, ему, как минимум, напрочь разнесли бы кость челюсти, если не убили бы попросту на месте.
Меч византийцев той эпохи - это легкая кавалерийская спата, подобие позднейшей шашки. Зарубить ей, конечно, можно. Но разрубить пополам защищенное доспехами тело? Не верю.
Да и Варда Склир отнюдь не был богатырем. Во всяком случае, нигде не говорится про его сверхъестественную силищу. В общем же все описания русов и славян византийцами и людьми схожего с ними телосложения - арабами, сирийцами - начиная с VI века, с Феофилакта Симмокаты и Захарии Ритора наперебой твердят, что это люди с огромным телом, император удивлялся величине их тел, они высоки и стройны, как будто пальмовые деревья.
Так как же ромейский клинок мог развалить надвое руса в доспехах? По-моему, это могло случиться лишь в одном случае. Если рус этот не был взрослым мужчиной.
Романтически настроенный читатель может предположить, что вместе со Святославом в поход отправилась одна из жен, настолько любившая молодого государя, нашему герою 28 лет, и так сильно любимая им, что у них не было сил перенести разлуку.
Вообще-то это вполне вероятно. Позднее византийские мародеры будут находить на полях битв женщин в русских доспехах, так же, как после разгрома под Константинополем в VII веке, того самого, про который сложен Акафист богородице.
Небесную царицу благодарили и за гибель русских женщин и этими самыми словами их правнуки будут славить ее же за защиту православной Руси.
Но мне самому представляется более вероятным иной вариант. Возможно ли, чтобы Святослав всех своих сыновей оставил в Киеве, на попечение и воспитание не очень любимой матери?
Ему самому было два года, когда от его лица говорил посол Вуефаст на переговорах с Византией, четыре, когда пришлось ехать впереди войска на бой с древлянами. 
Он был сиротой, но не был сиротой Владимир Мономах, в 13 лет с отцовской дружиной отправляясь в опасный путь по земле вятичей. И младший сын Игоря Святославича, Олег, в десять лет отправившийся с отцом на половцев, тоже сиротой не был.
Где место сыну князя? С обряда постригов, что совершали над трех, пяти, семилетним мальцом, его место с мужчинами, с воинами. С отцом.
Мы ведь уже знаем, что летопись называет не всех сыновей Святослава Храброго. Так что он вполне мог быть, этот действительно отличавшийся размерами тела от прочих воинов вождь русов. Мы даже не знаем его имени. Просто княжич.
У молодости острые глаза. И княжич - так уж случилось - первым заметил, что воевода болгарских язычников-скамаров заваливается в седле, пробитый стрелой. Что его молодцы, увидев это, начинают придерживать коней. А то и вовсе поворачивать.
- Они сейчас побегут!
Княжич помнил, что рассказывал ему на привале старый скамар. Они никогда не сходились с латниками ромеев, или царской дружины в открытом бою. Для них это - смерть. Поход вместе с братушками господаря Светослава - первый, в котором не они бегут от латников, а те убегают от них.
И еще княжич помнил: “Велик зверь, а головы нет - так и полки без князя”. А отец не успеет. Они с дядей Глебом - там, в переднем полку. И если сомнут болгар - ромеи пройдут в тыл и ударят им в спину/
У него был хороший печенежский конь. Отец старался, чтоб у него было только лучшее. И старый дядька-боярин только отчаянно крикнул вслед, да пришлось пригнуться к гриве и пришпорить коня, уходя от пятерни гридня-телохранителя.

                59

Они уже бегут! Княжич, пришпоривая коня  Печенега, несется туда, где разворачивают коней черноусые скамары. Сзади - топот коней телохранителей. Пусть, уже неважно, главное - другое, главное - успеть.
- Стойте! Стойте! Перун! Перун с нами, братья!
Услышали ли? Неизвестно. Откуда-то сбоку - гремящая железной чешуей скала - ромейский конник. В черной кудлатой бороде - белый оскал.
- Перун!
Меч, направленный нетвердой рукой подростка, соскальзывает с чужого шлема. В ответ взблескивает перечеркнувшая небо спата. И разрубленное пополам небо плещет кровью в лицо.
- Перу…
Спафарий-оруженосец магистра Фоки спрыгнул с коня. Ну и мечи у этих нехристей! Да и ножны с перевязью в золотых бляхах тоже хороши. Просто грех будет оставлять ее на зарубленном господином варварском детеныше.
Тело княжича лежало на погребальном костре. Тела дядьки и гридней - на другом. Только этим мог гневный князь-отец наказать их - отпустивших его первенца на верную гибель, хуже того - допустившим, чтоб с его тела содрали перевязь с ножнами, а из коченеющих пальцев вырвали меч.
Тот самый меч, которым он, Святослав, некогда благословил сына. Тот, с которым в руках он принял смерть. Как он предстанет теперь перед Перуном метателем молний? Что скажет ему Золотоусый? Да, можно положить на костер и иной клинок, но это будет все равно, что обвенчаться с сенной девкой вместо оговоренной невесты-княжны.
Даже себе Святослав не сознавался, что мыслями о мече отгоняет чудовищную боль. Сын. Любимый сын, первенец. Именно его он видел на престоле огромной державы посреди Переяславля Дунайского.
- Боги, боги мои, за что?
Когда ему доложили о появлении греческих послов, погасшие было глаза князя, страшно вспыхнули.
- Вот, кто ляжет на костер сына.
Он приказал позвать послов. Сел, наслаждаясь ожиданием. Какие у них будут лица, когда поймут, зачем их позвали сюда. Но он вскоре забыл обо всем этом. Забыл, когда воин в доспехах с золотой насечкой, с пышными белыми перьями на шлеме шагнул вперед, держа на протянутых руках меч.
Князь вскочил, почти не слыша голоса толмача: “Божественный Иоанн Цимисхий выражает соболезнование катархонту россов и посылает тот самый меч”.
Тот самый. Узор рукояти с переплетенными в поединке чудовищами. Имя кузнеца на голомени. Красная кожа ножен и бляшка в виде cокола, знак Рюриков.
Его сын не один уйдет сегодня за небо. Не один. Слезы, которых он тщетно ждал весь этот страшный вечер, хлынули на скулы. Он сморгнул.
-  Передайте, - голос сорвался, - Передайте мою благодарность базилевсу.
Возможно, вот так все и было. Я не могу ничего доказать. Я вижу, а  это гораздо важнее.
                60

Ладьи Святослава прошли Дунай, Черное море и вышли в устье Днепра - в район Белобережья. Князь остановился у борта головной, чтобы выслушать речь воеводы Свана:
- Княже, разве доверяешь ты грекам, разве мыслишь, что печенеги послушают их и пустят нас до Киева?
- Ведаю: узнав о примирении нашем с греками, Куря взбесится, припомнит и воевод, и родню убиенную - он же мой кровник. С добычею столь богатой, - кивнул на ладьи, - нам его не миновать. Ведаю и то, где выйдет он на сечу - у днепровских порогов. Там, где нам придется струги волоком тащить.
Поразмыслив, Сван промолвил:
- Лишь единый выход мыслю: бросить ладьи и двинуться посуху.
- Лодьи потерять - поруха наибольшая! По весне я хочу вернуться к Царьграду, для того - струги нужны. Станем перед порогами да дождемся подмоги из Киева.
Если верить многочисленным свидетельствам историков, лагерь россов представлял из себя участок леса, где не ставилось ни шатров, ни землянок, ни шалашей.
Вот как описывает древний летописец Нестор походный быт князя Святослава: “Суровой жизнью укрепил он себя для трудов воинских. Не имел ни станов, ни обозов. Питался кониною, мясом диких зверей и сам жарил его на углях; презирал хлад и ненастье северного климата, не знал шатров и спал под сводом неба: войлок подседельный служил ему вместо мягкого ложа, седло - изголовьем”.
Дружина россов причаливала струги к берегу. С головного на руки князю передали красавицу-полонянку, вошедшую в историю под именем греческая монахиня.
Ее захватили во время вылазки из осажденного Доростола (Силистрии). Воспользовавшись бурей и сильным дождем, Святослав вышел из города на лодках с двумя тысячами воинов.
Ближайшей целью его было - добыть еды для истощенных голодом дружинников. Вылазка прошла на редкость успешно. Отряду удалось обойти греческий флот и собрать в деревнях запас пшена и хлеба.
По возвращении они увидели на берегу небольшой лагерь греков. Россияне причалили и напали на них. Вот здесь и пленил юную гречанку князь Святослав, перед этим сам плененный ее красотой.
Теперь, наблюдая, как принимает князь свою пленницу, ни у кого из воинов не оставалось ни на йоту сомнения, особенно при взгляде на сияющие лица обоих, что Святослав добыл несравненно больше, чем желтое золото Цимисхия, а гречанка ничуть не тяготится неволей.
Святослав бережно поставил девушку на землю, воздел к небу мощную десницу, сжатую в кулак, и зычно крикнул: “Пир”. Далеко по лесу раскатилось эхо, подхватываемое ратниками.
Тут же стали валить сушняк и разбивать громадные кострища. Со стругов скатывали бочки сладкого болгарского вина и душистого русского сидра - хмельного напитка, получаемого сбраживанием яблок с медом, бочонки поменьше хранили крепкую медовуху, которая враз валила с ног любого, сбрасывали бараньи и говяжьи туши, взятые из Доростола.
Пламя взметнулось до небес. Сухие стволы и сучья скоро прогорели, оставив россыпи тлеющих углей. Россы снимали со стругов огромные медные щиты, служившие прикрытием гребцам от стрел неприятеля, и укладывали их прямо на раскаленные угли.
Однако мало кто знает, что, приготовляя шашлык, просто обжаривая наструганное мясо, или запекая рыбу на жаровне, они пользуются рецептом древнерусского князя - самого Святослава Великого, сына премудрой княгини Ольги, которая первой приняла христианство, а также еще более древними рецептами легендарного полубога Ахиллеса, одного из самых симпатичных героев гомеровской «Илиады».
Святослав подошел к туше, отрезал от нее достаточно крупный кусок мяса с жиром и тут же на щите настрогал его на полупрозрачные тонкие кусочки. Бросив эти кусочки на разогревшийся щит, он выждал несколько мгновений и ловко перевернул каждый на сырую сторону.
- Святогор! - окликнул князь одного из воинов, который бросил на щит слишком большой шмат мяса. - Я же предупреждал, что ломти должны быть как можно тоньше!
А то вы мне после весь бор загадите, или того хуже, от Кури не с кем будет отбиваться!
Молодой воин, насупившись, стал молча нарезать мясо.
- Вдоль волокон потребно! - добавил Святослав и, подойдя к Святогору, почти прозрачными ломтиками искусно и быстро нарезал мясо.
Скоро перед греческой красавицей лежало на протянутом широком клинке аппетитно шипящее хорошо прожаренное мясо.
Воины привычно следовали примеру своего вождя, разве что далеко не каждый имел возможность разделить сытный ужин со столь прелестным созданием.
Дотянувшись до своей котомки, греческая монахиня извлекла небольшой алебастровый прямоугольник. Князь переложил кусочки мяса на протянутый неведомый для него предмет и спросил с удивлением:
- Что это?
- У нас это называется салфетка, - кротко ответила гречанка.
- Сколько ж их у тебя в суме? - недоумевал Святослав.
- Только пара. Такую салфетку очищают огнем и она опять, как новая! Хочешь? - и девушка предложила ему вторую.
- Вещь забавная, но бесполезная, - пожал плечами Святослав и впился зубами в тонкий кусок мяса, поддетый со щита длинным лезвием.
Гречанка, отщипнув от аппетитного кусочка, смотрела на Святослава с нескрываемым восхищением. Ни один мужчина, с которым ее сводила судьба, не вел себя так естественно. Никто до этого не относился к ней с таким простодушным обожанием. Ее не оставляло ощущение благодарного покоя.
Соседи рядом, выгребя немного углей, нанизывали кусочки мяса, замаринованные в перестоявшем болгарском вине, на свои длинные ножи или на предварительно обструганные свежие ветки, которые устанавливались меж двух рогаток.

                61

- Не забывайте вином поливать, дабы не иссушить, и следите, чтоб огонь не играл! - зычно крикнул Святослав.
Он подошел к ратникам, выбрал несколько румяных кусочков и, положив их на салфетку, преподнес гречанке.
Когда середину большого щита наполнил расплавленный жир и сок животных, россы использовали его в качестве общего котла: бросали туда остатки мяса и жира, прокаливали это, дождавшись сухого потрескивания, после насыпали туда сырой крупы и ароматных порошочков болгарских, поверх, не смешивая, налили небольшую толику воды. Святослав уловил взгляд гречанки:
- Мудрость эту я перенял, когда козар воевал. Я ведь ко всему еще и царь Тьмутараканский.
- А почему ты сам для себя пищу готовишь? - спросила гречанка. – Боишься - отравят?
- Это глупо, - засмеялся князь, - поскольку не стану рабом ему в жизни вечной! Злодею проще заколоть меня со спины в сече либо во сне. Но я всенощно жду сего.
- В истории Эллады также был полубог-герой именем Ахиллес, который готовил себе пищу сам. По описанию, он очень похож на вас: светлокудрый и синеглазый.
- Ахилл? - переспросил Святослав. - Как же, ведаю! Он же из скифов. Родом из Мирмикиона, что на озере Миотис. Сородичи его за необузданный нрав, жестокость и гордость изгнали. Говорят, пришлось ему переселиться в Фессалию.
- “Ты любишь всегда распрю, ссоры и драки” - нараспев произнесла  монахиня строку из “Илиады”, - так упрекал его царь Агамемнон.
- За князя, его славу и благость в жизни нынешней и вечной! - прогремела здравица и эхом прокатилась по буковой роще.
Святослав встал и молвил:
- Негоже здравицу мою пить из шеломов! Аль мы не заслужили? Несите сюда кубки и чаши греческие!
Из злата-серебра, данного Цимисхием в откуп, дружинники выбрали все, во что можно было влить мед. После нескольких здравиц воины захмелели и стали со смехом вспоминать былые сечи и случаи затейные.
Прозвучал сказ и про ту потеху, когда византийский магистр Иоанн, нализавшись браги, вырядился императором и, хмельной, пал с коня, - русичи же, приняв непотребника сего за Цимисхия, отрубили ему голову и на пике казали грекам, почитая битву выигранной.
Пображив еще немного, Святослав склонился к уху красавицы, опаляя дыханием, что-то нежно прошептал, и они удалились в тень векового дуба, где ожидало привычное князю войлочное ложе.
Сладострастные стоны гречанки, достигающие ушей бражников, вызывали дружное одобрительное мычание, тихие завистливые смешки и смачное покрякивание.
В наступившей через некоторое время тишине гречанка спросила:
- А мог бы ты, князь, взять меня в жены? Ведь властитель россов может иметь их, сколько пожелает.
- Возьму, - ответил Святослав, - но прежде ты должна принять нашу веру и обычаи наши блюсти. По смерти моей мечу и огню предается все, без чего я не смогу жить в мире ином: ладья, скот, рабы. Возлюбленная жена моя сама избирает участь свою: если прилепилась ты сердцем ко мне, то пожелаешь уйти со мною и жить вечно в мире лучшем.
- Но прежде, пока станут шить мне новую одежду, десять дней ты будешь прощаться с миром этим, в непрерывном веселии проводя время: надев лучшие одежды и увесившись серьгами, бусами, обручами ножными и ручными, ты будешь пить сладкие меды и вина, петь и плясать. Две рабыни неотлучно будут при тебе, чтобы омывать твое тело и расчесывать волосы.
- У христиан принято рыдать по умершему, не веселиться, - заметила гречанка. - И одежды носить - траурные. Но ради тебя могу исполнить ваш обычай.
- Почто слезами сердце источать, ежели я в лучший мир уйду? - удивился Святослав. - А тебя и в нашем за те десять дней многие радости ждут. Так, в последний, напоит тебя медом допьяна старуха, кою именуем ангелом смерти, и тогда придет и возляжет к тебе друг или родственник мой, сказавши: “Если б ты не сделала сего, кто бы посетил тебя?” После, заглядывая в колодец трижды, увидишь сначала отца и мать своих, после - остальных тебе милых, кто живет уже в мире ином, а на третий раз - меня. Тогда призову тебя!
Не раз и не два желала прервать его речь красавица, недоумение с негодованием поочередно вспыхивали на лице ее, тускло освещаемом отблесками погасавших углей и далеким холодным светом луны:
- Быть с другом твоим, с другим - это ли не кощунство? - воскликнула, наконец, девушка. - Когда дух твой еще витает здесь, на земле. Сам подумай! Прости, княже, но иные из верований ваших полны заблуждений, противных самой природе человеческой.
Святослав приподнялся на локте, изумленный не менее ее, даже голос его с ласкового шепота сорвался на грозный рык:
- Другие жены мои до конца дней своих не прикоснутся к мужчине и к меду, не смогут петь и плясать!
- Верно: для любящего сердца и солнце без возлюбленного черно будет!


                62

Святослав хмыкнул.
- Не понимаешь, - печально протянула гречанка, впервые на собственном опыте познавая вечную пропасть между эллином и варваром - пропасть, перед которой смешно и жалко выглядит даже это нежное прикосновение теплой ладони и надежная твердь плеча под ее щекой.
- Да кто ж, скажи на милость, согласится приять столь жестокую кончину, не будучи во хмелю и в сладострастии? - продолжал Святослав. - Так у жены остаются хотя б эти последние радостные дни.
- Значит, ты тоже не веришь, что там жизнь, - вдруг осенило ее.
- Есть ли иная жизнь? Нет? Я страшусь помышлять о сем, - едва слышно уронил князь.
И тогда юная просвещенная красавица поняла, что роднит ее душу с необузданной и дикой душою варвара: сомнение, вечный вызов небесам, свойственный лишь натурам одухотворенным.
Только русский князь выражает свое сомнение в бесчисленных и порою бессмысленных завоеваниях, а она, робкая дева, - в долгих ночных бдениях и раздумьях над книгами, средоточием мудрости земной и небесной.
- Меня сожгут вместе с тобой живою?
Тогда Святослав рассказал ей притчу.
- Старуха велела ей скорее выпить меду и войти в комнату, где лежал господин ее. Девка переменилась в лице и не хотела идти туда, засунув голову между комнатою и ладьею. Старуха схватила ее за голову, втащила в комнату и сама вошла с нею.
- Тут мужчины начали бить палицами в щиты, чтобы другие девки не слыхали ее крика и устрашились бы также умереть некогда вместе с их господами. Наконец положили девку подле умершего господина, двое взяли ее за ноги, двое за руки, а старуха, ангел смерти, надела ей петлю на шею и подала веревку двум остальным мужчинам, чтобы тянули за оную.
- Затем взяла широкий нож и, вонзив его в бока между ребрами, извлекла оный; а мужчины тянули за веревку, пока девка испустила дух. Вот так.
Тянулись дни и недели, а подмога из Киева все не приходила. Хотя Святослав неоднократно слал гонцов - и водою и пешими. Возможно ли, что посланцы на воде попадали в руки печенегов и скончали дни свои от их стрел, или в рабстве, а пешие составляли в лесах добычу диких зверей?
Святослав, раздав своим сыновьям уделы (Ярополку - Киев, Олегу - земли древлян, а Владимиру - Новгород), себе оставив лишь Болгарию и теперь потеряв ее, оказался не только никому не нужен, но даже опасен.
Родственные же чувства у Рюриковичей, учитывая последующее братоубийство, были сродни волчьим. Наконец, на совете воинском было принято решение дождаться половодья Днепра, когда пороги станут проходимы для стругов и сильный ветер подует со стороны моря.
Оба эти фактора плюс неожиданность маневра теоретически давали шанс настолько быстро проскочить печенегов, что ратное дело ограничивалось несколькими убитыми и ранеными гребцами, которых кочевники смогли бы подстрелить с берега.
А тем временем припасы подходили к концу. Князь приказал брать останки былого роскошества - свиные, телячьи, конские головы, а также гольё, и варить до тех пор, пока мясо не отойдет от кости.
Воины, которые прошли со Святославом не один поход, смачно покрякивая, бормотали молодым ратникам, с опаской поглядывающим на мутное варево - студень мясной древнерусский: “Не чурайся! Как мясо от костей отрянет, в остудень загустеет, да сдобрить хренком - тебя за уши от сей лакомости не оттянешь, а оторвутся - тоже в холодец пойдут”.
В холодное время и для простуженных очень полезен восточный вариант студня, называемый хаш: это - мелко порезанное мясо, залитое бульоном, но в горячем виде. 
Не дождавшись подмоги, князь решился воспользоваться попутным ветром и начавшимся половодьем, чтобы пробиться через засаду Кури своими силами.
Часть дружины он отправил по берегу, чтобы не дать печенегам возможности обстреливать струги. Ладьи выстроил цепочкой и головной правил сам. Замыкающей шла ладья воеводы Свана, которому князь доверил греческую монахиню.
У порогов напали печенеги. Описания этой сечи нет ни у одного летописца. Известно лишь, что Куря, умертвив всех, флот пожег. А из черепа Святослава сделал себе чашу для питья и украсил ее надписью по-гречески: “Пойдешь за чужим - свое утратишь”.
Древний летописец Нестор подвергает сей факт заслуженному сомнению, утверждая, что все печенеги во главе с Курей были неграмотны.
По логическому же разумению, надпись, скорее всего, была: ведь Куря делал ее не для кочевников, а дабы устрашать послов иноземных и славу себе присвоить победителя “Александра Скифского”. Кроме того, печенеги не менее, а, может быть, и более россов общались с византийцами, нередко брали в плен искусных мастеров и даже монахов.
Таким образом, получается, что и великий князь печенежский теоретически мог ведать азы грамоты греческой, а если даже и не пожелал себя утруждать учением, то под рукой всегда имелись люди, способные воплотить его замысел.
До Киева пробилась лишь малая часть дружины воеводы Свана вместе с греческой монахиней. О том, прибыли они в ладье, или пешими, умалчивается. Но после мы находим факт, который, похоже, объясняет все.
Одни считали его первым Великим князем Киевским, а он был последним князем языческой Руси. За ним стояла не страна - мир. Уходящий в небытие мир языческого севера. Святослав был последний представитель быта владетельного рода русов - поколения людей древней веры.

                63

А его страна, его народ постепенно погружались все глубже в воды кромешного мира-прогресса. Но не только друзья его помнили - его помнили и враги.
На пирах печенежский князь поднимал кубок вина из черепа полубога:
- Пусть дети наши будут такими, как он!
Сын Святослава Олег, пока Сван воевал с великим князем Болгарию, почел нужным умертвить единственного сына отважного воеводы. По традициям язычников, кровник обязан извести весь род супротивника, но непременно - начиная с прямого убийцы.
До осуществления мести кровнику подобает беречь живот свой, дабы не унести позор свой в другую жизнь. Вот почему Сван не стал биться за жизнь Святославову, а, скорее всего, либо отстал и пешим, скрываясь в лесах, обошел печенегов, либо переждал сечу и, когда кочевники, разделив добычу, ушли в степь, спокойно миновал пороги на ладье.
Далее, следуя инстинкту кровной мести, Сван вошел в доверие к Ярополку, старшему сыну Святослава, князю Киевскому, предоставив ему, как бы дар от отца, монахиню греческую.
Вскоре новоявленный друг подговорил Ярополка пойти войной на брата своего правителя древлян, Олега. А умертвив оного, и на другого, незаконнорожденного Владимира, княжащего в Новгороде.
Итогом братоубийственной междоусобицы стало воцарение сына ключницы Владимира над Всею Русью. Осознав, что языческая Русь никогда не простит братоубийства незаконнорожденному наследнику, новый великий князь “огнем и мечом крестил Русь”, чтобы заповедями укротить и смирить дикий и непреклонный скифский норов, за что мы и доныне искренне ему благодарны и называем нежно “Владимир Красно Солнышко”. А его мотивы обсуждаются ныне лишь в узкой сфере профессиональных историков.
Убив всех своих братьев и крестя киевлян, Владимир, во искупление грехов, приказал доставить на берег Днепра огромную статую бога Перуна с серебряной головой и позолоченными усами, после чего провел среди запуганных граждан так называемую децимацию, но, в отличие от римлян, которые выстраивали людей в шеренгу и убивали каждого десятого, в жертву Перуну отправлялись лишь те из россов, на кого якобы указал жребий.
Понятно, что это были, прежде всего, люди, не угодившие светлым княжеским очам. Анализируя нашу историю, сей факт может быть назван первой чисткой первого ярко выраженного российского диктатора.
Владимиру некого было бояться, жестокие и, прямо скажем, подлые действия его потрясли народ, вызвав столь привычное русскому мировоззрению отношение “ничего не знаю - моя хата с краю”, а креститься великий князь задумал лишь для удовлетворения обостренного честолюбия - среди нескольких десятков жен и сотен наложниц ему не хватало лишь византийской принцессы Анны.
Ее-то и выменял он на Крещение Всея Руси, на русское войско в качестве подпорки к шатающемуся трону византийского императора Константина и мятежный Херсонес.
Интересно, что после принудительного Крещения россияне без специального к тому побуждения свергли Перуна, изрядно всыпав ни в чем не повинному болвану плетьми, привязали его к хвостам коней и, дотащив до Днепра, спустили на воду, толкая копьями вниз по течению.
Вкупе с давно уже ставшим притчею во языцех общероссийским долготерпением по отношению к различным тиранам, на протяжении всей нашей истории неоднократно проводившим геноцид собственного народа, разве этот поступок россов не находит множество себе аналогов, как в далеком, так и в совсем недавнем прошлом.
Интересно, что, в отличие от Святослава, который на роздыхе не жалел для своей дружины и для гостей не ратных крепких медов и сладких вин, Владимир после крещения угощал народ всего лишь квасом.
Но вернемся к тем временам, когда россияне сознавали себя еще дикими и вольными язычниками, когда рабство на земле нашей было невозможно в принципе, хотя бы по причине печально известного обычая кровной мести.
Как видим, воевода Сван почти довел до логического завершения безумную идею своей мести, оставив жить лишь незаконнорожденного сына Ольгиной ключницы - Владимира.
Отношения великого князя с воеводой покрыты мраком веков, однако напрашивается мнение, что не Сван пощадил незаконнорожденного, а тот не дал возможности себя убить. Тем более, что с воцарением на Российском престоле Владимира следы Свана в истории теряются.
Чтобы не заканчивать на столь мрачной ноте, приведем еще один забавный факт тех далеких времен: просвещенные и прекрасные гречанки, оказывается, ценились у варваров настолько высоко, что Владимир, имевший около восьми сот наложниц в разных городах, все же удосужился разглядеть меж ними греческую монахиню, беременную жену убиенного им брата.
Он забрал ее себе, а рожденного впоследствии мальчика по имени Святополк усыновил и даже удостоил княжеского удела - города Турова, находящегося в Минской губернии и названного так по имени варяга Тура.
Князь Владимир Святославич, Креститель Руси, Владимир Красно Солнышко был сыном Святослава Игоревича и Малуши, по поводу которой историки спорят до сих пор, была ли она ключницей Ольги, или княжной Древлянской, рабыней, или женой Святослава.
В ранней юности Владимир стал князем Новгородским. Уходя в поход, отец Владимира, знаменитый князь Святослав Игоревич, посадил своих сыновей Ярополка и Олега князьями в крупных землях своего государства - Киеве и Древлянской земле.
Летопись рассказывает, как к князю пришли новгородцы и заявили, что если Святослав не подыщет им князя, то они его сами найдут.

                64

Великий князь им ответил.
- Да кто ж к вам пойдёт?
И действительно оба старших сына Святослава  отказались отправляться на Север. Тогда новгородцы попросили у Святослава младшего сына, Владимира. Владимир согласился и вместе со своим дядей по матери Добрыней отправился в Новгород.
После гибели Святослава в 972 году между его сыновьями разгорелась острейшая борьба за власть. Великим князем стал Ярополк, разгромивший в 977 году войска своего брата Олега. Олег погиб. Владимир, опасаясь, что и его постигнет участь быть убитым братом, бежал из Новгорода в Скандинавию. Тогда Ярополк посадил в Новгород своих посадников.
В 980 году Владимир вернулся в Новгород с наёмной варяжской дружиной, изгнал ярополковых посадников, а сам с войсками пошел в Киев и осадил там дружину Ярополка. Ярополк был изменнически убит своими же боярами, а Владимир стал великим Киевским князем.
Новгород остался без князя. В 989 году, вслед за Киевом, произошло крещение Новгорода. В отличие от киевлян, новгородцы сопротивлялись страшно. Город крестили “Путята огнем, а Добрыня - мечом”.
Христианская религия с её единобожием усилила княжескую власть в Киевской Руси. Церковь стала мощным инструментом русской государственности. В этот же год в Новгород был прислан византийский священник Иоаким Корсунянин.
Владимир, став киевским князем, прислал в Новгород своего сына Вышеслава, а после его смерти Ярослава (будущего Мудрого). Именно с именем Ярослава была связана первая попытка отделить Новгород от киевской зависимости. Так, под 1014 годом, в летописи сообщается об отказе Ярослава платить дань Киеву.
Узнав, что сын не собирается платить дань, Владимир стал собирать дружину, но в разгар подготовки неожиданно скончался. А Ярослав Новгородский, после жестокой борьбы с братьями, стал в 1019 году Ярославом Киевским.
Исключительное значение Новгорода для княжеской династии было подтверждено. Снова новгородцы посадили своего князя в Киеве.