Повесть Всех вас помню и люблю

Всех вас помню и люблю.

/повесть/














Памяти  капитана – дальневосточника
Александра Ивановича Панкратова
Его  2-й механик Гусаров.



Выгрузка в этом сахалинском порту вторые сутки шла удручающе медленно, и у капитана Нила Ильича Старовойтова с каждым днём угасала надежда, что экипажу парохода «Владимир Неверовский» удастся, наконец, уложиться во время, указанное в рейсовом  задании  и, как следствие этого, получить весомую добавку к месячной заработной плате.
Нил Ильич Старовойтов, высокий поджарый старик с резкими чертами сухого безбрового лица, иссечённого вдоль и поперек глубокими морщинами, и маленькими, когда-то искристыми, а ныне выцветшими глазами, смотревшими на мир с выражением усталой мудрости, вернувшись с берега, раздражённо ходил по своей отделанной под морёный дуб каюте, хмыкая в длинные а-ля Фабрициус усы. Нил Ильич почитал этого военачальника времён гражданской войны и ещё в двадцать девятом году, будучи совсем молодым моряком, отрастил именно такие, чтобы иметь хоть какое-то внешнее сходство с Яном Фрицевичем. Портрет Фабрициуса, на котором комкор  изображён в гимнастёрке со всеми четырьмя орденами Боевого Красного Знамени, с тех пор кочевал с Нилом Ильичём  по всем судам, на которых Старовойтову, вначале третьему помощнику, затем второму и старшему, а потом уже и капитану приходилось работать,  занимая в его каюте почётное место на переборке напротив входной двери.
Июль подходил к концу. Даже здесь, на Сахалине, острове дождей и туманов, третий день светило солнце и асфальт на немногих асфальтированных улицах мягко поддавался усилию ноги. Нил Ильич  ощутил это сам – немало исходили они с первым помощником капитана Воронцовым по разным инстанциям, добиваясь ускорения выгрузки, но всюду их ожидал один ответ: постараемся принять меры, но сами понимаете, людей нехватка, сельскохозяйственная страда, летние отпуска…
И занятые своими проблемами люди с улыбкой разводили руками. Они – улыбались! Оказывается, можно привыкнуть и к этому: порт лихорадит, суда на простое, но «пусть Петенька подождёт, пока Машенька пообедает…».
Да, Нил Ильич понимал, без привезённого в трюмах «Владимира Неверовского» угля, которого на Сахалине (пусть и не столь качественного) своего в достатке, остров проживёт и не охнет. Но не выполни «Неверовский» рейсового задания – и опять морякам оставаться без премии, получать голый оклад. А они старались, надсаживаясь у раскалённых котлов, буквально силою кочегарских рук толкали вперёд судно, ухаживали за уставшей за долгие годы работы  паровой машиной; штурманский  состав не делал ошибок в условиях обложного тумана, интенсивного движения встречных судов и восьмибального норда. Старались по мере сил. Нет, не по мере сил, а больше, потому что по мере сил работают  на новых, недавно вошедших в эксплуатацию судах, а на «Неверовском» по мере сил работать невозможно.
Несмотря на часовую задержку  в рейсе из-за неполадки в паровой машине, «Неверовский», починившись в открытом море, на два часа  раньше запланированного времени вошёл в сахалинский  порт. Швартовка к причалу отняла у Нила Ильича остатки сил (опять подвела паровая машина), он с трудом добрался до своей каюты и  долго лежал на диване в кабинете, прикрыв  глаза,  лишь  слабым движением   руки отослал  прибежавшего извиняться старшего механика Никиту Семёновича Коростылёва. Конечно, Никита прибегал не только извиняться, потому как знал о его сердце… «Всё на этом судне  изношено: и корпус, и котлы, и машина, и капитан…»  Невесёлая усмешка трогает губы Нила Ильича. «Видать, отплавались мы  с тобою, два старика. От силы год-два – и пойдёшь ты, трудяга «Неверовский»,  после сорока  лет служения отечеству – на металлолом, а я пойду на пенсию. А может, и я…. на металлолом?..»
В каюте жарко. Нил Ильич отвернул барашки бортового иллюминатора и, встав коленом на диван, выглянул на причал. Краны стояли. Ещё один день пропал. Может, всё-таки начнут выгрузку ночью? А если не начнут? Опять предстоит ходьба по кабинетам! Опять пойдут с первым помощником.
Сколько продержится хорошая погода? Прогноз благоприятный, над Сахалином зона антициклона. А вышедший от Филиппин тайфун, наделав шума на Тайване и Окинаве, от тридцатой  параллели поворачивает на ост и, вероятно, через несколько дней распадётся в Тихом  океане.
А если тайфун не поддастся расчетам и уговорам  синоптиков и, пройдя Японию, обрушится на Сахалин? Что тогда? Укажите на Сахалине хоть одну гавань, закрытую от всех ветров! Не такую, как Золотой Рог во Владивостоке, но хотя бы что-нибудь подобное. Нет такой, к великому сожалению. Остаётся одно: уходить из порта и – носом  на волну, штормовать. Сутки – двое, пока шторм не кончится. А в трюмах в это время  три тысячи тонн сыпучего груза, который может сместиться на борт; а заклёпочные швы корпуса «Неверовского» нет-нет да и заслезятся даже при небольшой болтанке; а паровая машина…  «Хватит нюнить,» – одёрнул себя Старовойтов.
Этим летом весь новый флот услали в Арктику – сорок восемь судов. Даже из «стариков», которые покрепче, тоже направили  туда. Потому и бродят в ближних водах, до Магадана и Петропавловска Камчатского «Неверовский», «Невастрой», «Кузбасс» и ещё десятка полтора таких же «рысаков». 
Начальник грузового района порта Чеботарёв, тридцатидвухлетний полнеющий брюнет среднего роста, с овальным, оплывшим книзу лицом и жёлтыми прокуренными зубами не избегал встреч с капитаном, а наоборот, всегда первым протягивал руку. Но называл не по имени-отчеству и не по фамилии, а "капитан" и говорил ему «ты».
- Капитан, ну что ты суетишься? – Он улыбался, и Нил Ильич отводил глаза, чтобы не смотреть на его зубы. – Зачем столько нервов? Уголь, уголь! Смотри, его сколько! – Он поводил рукой в сторону, движения его были плавны и расчётливы. – На пять лет хватит. А не хватит – ещё нароют и привезут. Коров-то мы выгрузили! Скоропортящийся груз.
Он засмеялся своей шутке. Когда он смеялся, то, казалось Нилу Ильичу, первым начинал смеяться живот, затем грудь, а уж потом лицо.
Коров они действительно выгрузили в первый день, но ни грузчики, ни сопровождающие не стали убирать после них трюм. Боцман Мулдагалиев, «сосланный» на «Неверовский» за драку с милицией в порту  Находка, и на этот раз едва не пустил в ход кулаки, пошёл буром на сопровождающих, а когда старпом одёрнул его, в ярости бросил на палубу берет, бухнул по нему сапогом и заявил, что  пусть его лучше переводят в уборщики или выгоняют вон, но он не прикоснётся к коровьему «добру».
- Короче, - продолжал Чеботарёв, - скажу тебе откровенно, капитан, сам знаешь, «полярка»… арктический завоз, - уточнил он, будто Нилу Ильичу было неизвестно, что такое «полярка», - грузчиков четыре бригады сняли и отправили на север: Тикси, Певек, Анадырь, Беринговский. Оставшиеся здесь – на разрыв. Но скажу тебе откровенно, капитан: будь в трюмах твоего «лайнера», скажем, апельсины или хотя бы японские транзисторы, твой корвет прошёл бы уже половину пути  от порта Н. на Сахалине до порта П. на Камчатке.
Значит, японские транзисторы они бы выгрузили…
Старовойтов за годы плаваний немало повидал на своём веку. Но за последние годы «Чеботаревых» развелось слишком много, и они всё активнее пробираются к руководству флотом. Не на высоких пока должностях, но очень нахраписты. Когда Старовойтов появлялся в управлении пароходства с отчётом о рейсе, он видел там сотни таких вот деловых «Чеботаревых». Когда он только начинал плавать в должности капитана, ему для отчёта о проделанном рейсе, включая коммерческую деятельность, хватало судового журнала. Это был определяющий документ, каждая запись в котором не могла быть подвергнута сомнению. Теперь он шёл отчитываться о рейсе с объёмистой, пухлой папкой всевозможных документов. Чеботарёвы хотели есть хлеб с толстым слоем масла, поэтому капитаны вынужденно занялись «бумаготворчеством».
Только в море  Старовойтов чувствовал себя уверенно, здесь он знал себе цену. Хотя в портах ему не хватало бойцовских качеств известного на флоте капитана Сахарова, появление которого во Владивостоке или Находке  на лесовозе «Березиналес» приводило в трепет всех, начиная от стивидора и кончая начальника порта. К его приходу готовились заранее, и как только «Сахарлес» /грузчики и моряки переиначили название судна по-своему/ с раскрытыми во всю ширь трюмами пришвартовывался к причалу, первые стропа груза уже опускались в чрево лесовоза. И не приведи бог, если капитан Сахаров заметит, что первой в трюм пошла не тяжёлая лиственница, а, скажем, более  лёгкая берёза. Не один стивидор получил по шапке, а начальники портов не единожды стояли навытяжку в кабинете начальника пароходства Бянкина или мямлили что-нибудь в своё оправдание секретарю парткома Каракозову.
У Старовойтова, к сожалению, нет сахаровской глотки. Сахаров бы сейчас не терзался, а поднял бы на ноги всё городское начальство, включая секретаря горкома партии, а  Старовойтов ходит по  каюте и брюзжит! Он, видите ли, деликатный, воспитанный человек, надоедать людям ему неудобно.
Ну да ничего, ничего, вот завтра…Снизу, от второго трюма, как раз напротив каюты капитана послышался разноголосый шум, взвился чей – то крик.
Неужели  начинается буза?
Нил Ильич выглянул в лобовой иллюминатор.
У трюма скопилось больше десятка людей. О чём шёл спор, понять было трудно. Старовойтов успокоился, разглядев среди них Воронцова и старшего помощника Фиртича. Всё-таки интересно, о чём они. Публика колоритная и одета весьма живописно. Вышедшие из машинного отделения кочегары Вадим Карцев и Виктор Комета раздеты до пояса, у Карцева, как всегда,  на  голом животе флотский ремень, на голове красная косынка. Пират, иначе не  скажешь. Этот густобровый коренастый красавец двадцати семи лет от роду, лицом вылитый цыган, всегда выходил «шевелить»* перепоясанный ремнём. А сейчас для чего нацепил? Не иначе, для форсу.
А Комета… Фамилия-таки астрономическая. Кометой и залетел на «Неверовский» после того, как жена написала жалобу инспектору ОК, что «пьёт» и «бьёт». «Да я с нею не сплю, оттого и бесится», - рычал в ответ кочегар.
Комета выглядит посолидней. Редкая для кочегаров неповоротливость и полнота, бугрится мускулатура. Широкое лицо делают ещё шире пышные, вьющиеся чёрные бакенбарды, против которых, как утверждает их обладатель, не устоит ни одна красавица в портах побережья от Владивостока до Тикси. Голос у него – густой бас. «Какой артист пропадает,» – Нил Ильич улыбается.
Эти двое, старшины кочегарских вахт, да ещё третий, которого все почтительно называют Батя – основная опора стармеха Коростылёва у котлов. Не считая, конечно, Афанасьевича, третьего механика, который, наверное, и родился у котельно-питательного насоса.
Ещё двое. Это машинисты Владимир Закопайко и Алексей Еремеев. Машинная аристократия, выполняют только тонкие работы. Нет, не перевелись ещё на флоте спецы!» Этих не пошлёшь вычищать грязь из-под плит машинного отделения или замывать переборки. Перебрать насос, пародинамо, установить парораспределение, провести ревизию подшипников – их дело, тут они мастера. И то, что  машина «Неверовского» вращается в нужном направлении, во многом их заслуга, потому что старшему механику за всем не поспеть, а  второй  механик – мямля, от «Неверовского» в ужасе и ждёт только повода, чтобы, как выражаются на флоте, «слинять». Пожалуй, давно бы «слинял», но он хочет «по-хорошему». Найдёт себе болезнь  или   

* - стоять вахту у котлов на угольном топливе
принесёт справку о том, что тёща на сносях. А Еремеев и Закопайко останутся: допуск к загранплаванию им не светит. «За грехи молодости», - с ухмылкой говорит тридцатилетний Закопайко. Еремеев выражается проще:»А в гробу я видел эту заграницу.» Но тут Еремеев, конечно, загибает: посмотреть «заграницу» он бы, конечно, хотел, однако, ему это долго не удастся: была у него судимость.
Люди они непростые. Старовойтов совсем недавно с удивлением узнал, что Закопайко три года проучился в Киевской консерватории по классу скрипки, потом внезапно ушёл из консерватории, уехал на Дальний Восток.  Вот уже несколько лет он  машинист на судах Дальневосточного пароходства. Скрипки у него никто не видел. Внешность Закопайки примечательная: высокий, с узкой талией, плечи развёрнуты, аристократически вытянутое лицо, крупный породистый нос, тонкие злые губы; блондин, волосы негустые, но аккуратно зачёсанные назад, слегка прикрывают уши; взгляд серых, как пасмурное небо, глаз презрительно - надменен.
От Закопайки без ума некрасивая тридцатипятилетняя дневальная Лидуля, он презирает её за собачью преданность, но пользуется её добротой, потому что  у неё в рундуке для него всегда «стоит».
И здесь, в сахалинском порту, когда даже у Нила Ильича в кармане бренчит одна мелочь, Закопайко, по - видимому, не огорчён задержкой выгрузки. Вчера вечером, переодевшись в «выгребное», он сошёл на берег, вернулся утром в половине восьмого, весь день  прекрасно работает и, похоже, на ночь снова собирается уходить – просил у Кометы сингапурскую «селёдку» /галстук/ с пальмами и обезьяной. А Лидуля ходит по судну, как неприкаянная, и прячет мокрые от слёз глаза.
Еремеев – один из немногих на «Неверовском» счастливо женатых людей. Женат не первый  год, а до сих пор, похоже, не пришёл в себя от восторга. Смотреть удивительно, как этот здоровяк и грубиян со скуластым лицом в крупных порах мельтешит перед своей жёнушкой, когда та к нему приезжает, скажем, в Находку или приходит встречать из рейса во Владивостоке. Интересно, надолго ли у него хватит пороху? Правда, и жена у него – не ему чета: и собой хороша, и лет на семь его моложе. Еремеев и слышать не хочет о том, что жена может когда-нибудь изменить ему. Лучше бы он об этом помалкивал. Потому что теперь самому хуже. Стоит Еремееву появиться в столовой команды, как кто-нибудь /разумеется, из самых отважных, потому что Еремеев может и пришибить/ начинает анекдот про неверную жену. Машинист, сцепив зубы, молча слушает.
- Не журись, - говорит ему в таких случаях  убеждённый холостяк Батя под одобрительные кивки присутствующих, - не журись и не бери в голову. - Тут он подмигивает слушателям, похлопывает Еремеева про плечу и добавляет со вздохом. - Ты всё равно верь, слышь… что бы там ни было. Конечно, может, и говорит в данный момент твоей жинке этакий чернявенький  парнишка: «А ну-ка, подай мне тапочки твоего дуралея…»      
Алексей Еремеев вскакивает, вырывается из цепких Батиных рук и, виртуозно ругаясь, под хохот присутствующих убегает. Такой вот человек. С виду посмотреть – непробиваемый,  ничем  его  не  удивишь, не взволнуешь. А вот поди ж ты! Во время работы тоже горяч, но кто во время работы за своей речью шибко следит? Не встречал таких на флоте  Нил Ильич.
А это кто там крутится? Опанасенко? Ну конечно, без этого бузотёра ни одна свалка,   ни одна пьянка… И всего-то кочегар второго класса: уголь из бункера тачкой возит  да поддувала котлов чистит.
Нил Ильич завёл себе «шпигатную книгу», а по сути – папку, в которую складывает этакие примечательные бумаги, которые на досуге для отдохновения души  можно почитать. Лежит в той «шпигатной книге» и объяснительная записка Опанасенко, написана подчёркнуто небрежно и косноязычно: «Я не имел никакой возможности выйти на вахту по нескольким причинам: в субботу я поехал покупать себе костюм. Костюм я купил себе в военторге и тут же надел на себя. А так как мне в этот день не нужно было ехать на вахту, то я решил навестить своих знакомых. Но до знакомых мне не пришлось дойти сразу. В Диомиде ко мне привязалась пьяная команда незнакомых. В итоге я оказался в одной рубашке, поколоченный, на холодной земле, со старыми зубными болями, больным  горлом и больной спиной. О работе нечего было и думать. Надо было как-то прийти в себя, отлежаться, искать знакомых ребят и попросить старый пиджак – сходить по поликлиникам. Ходил к зубному врачу в городе, взял освобождение. А потом был уже на 19-м километре, и там зашёл ещё в одну больницу, хотя было уже поздно и приёма не было, то я просил дать мне капли или хотя бы таблеток, или сделать укол. Таблетки я тут же съел и кое-как добрался до судна. На судне  немного отдохнул и отстоял вахту. Сейчас моё здоровье наладилось, и мне можно работать. Поэтому прошу мне не отказать. Писал Опанасенко.»
Злой, умный парень. Составил какую-то «таблицу степени напиваемости», вывел в ней «мировую постоянную». До Нила Ильича таблица пока не дошла, но – дойдёт. Говорят, весьма остроумно…
Но, в общем, Коростылёву в машине есть на кого опереться. На палубе – дела похуже, настоящих матросов нет, так, приходят, уходят, толком ничего делать не умеют. Боцман с плотником да старпом  только подучат маленько – глядишь, уже новый «кадр» по трапу поднимается с чемоданом в руке. Честное слово, не пароход, а проходной двор.
… Так о чём они там всё же спорят? Старпом с боцманом осматривают грузовые стрелы, шкентеля.*
А первый помощник в кольце заинтересованных слушателей оживлённо жестикулирует. Нил Ильич крякнул, дёрнул себя за ус. Непорядок! Что-то произошло на судне, а капитан не в курсе.               



* - стальные канаты для крепления грузовых стрел.
Глава II

Воронцов увидел капитана в проёме иллюминатора и помахал рукою:
- Я к вам сейчас зайду, Нил Ильич!
Первый помощник на судах – фигура немалая. Чем он должен заниматься, за что нести  ответственность, об этом кратко записано в «Уставе службы на судах морского флота». В одну страницу. Перечисление обязанностей капитана занимает четыре листа, старшего помощника – три, стармеху уделено две с половиной страницы. Значимость каждого командира в экипаже вполне соответствует числу отведённых ему «Уставом» страниц.         
Но если возникает необходимость одёрнуть, поставить на место зарвавшегося единоначальника – капитана, сделать это может лишь один человек – первый помощник.
Моряки – не любители писать жалобы. Когда на судне по вине капитана создаётся гнетущая, тягостная обстановка, моряк с трудом дорабатывает до отпуска и больше не возвращается на судно – этим он выражает свой протест.
В том и состоит тягостная, неблагодарная задача первого помощника, чтобы, когда возникает необходимость, твёрдо шагнуть туда, куда остальным вход запрещён.
Нил Ильич полтора года проплавал на «Неверовском», принял его от старого товарища, ушедшего «на пенсион», Воронцов появился три месяца назад. С Нилом Ильичём на людях и с глазу на глаз весьма корректен. Вероятно, знал о нём. Да и как не знать – много ли  осталось  на флоте действующих капитанов, вставших на  командирский мостик ещё до войны?
Нил Ильич горд тем, что к нему, капитану Старовойтову, пока он не получил «Неверовский», моряки шли с желанием и под всякими предлогами не уходили. Конфликтов с первыми помощниками он почти не имел, но предшественника Воронцова с судна всё-таки убрал. Нажил тем самым себе врагов, и числиться бы ему где-нибудь в последних рядах или гулять с палочкой и собачкой  по  набережной Владивостока «на пенсионе», да очень вовремя заступил на пост секретаря парткома Каракозов, в недавнем прошлом старший механик флота.
И потекли с флота прибывшие учить моряков уму-разуму и товарищеской спайке работники райпотреб-союзов, несостоявшиеся юристы, бывшие начальники исправительных–трудовых лагерей и люди других специальностей, прослышавшие, что с должностью первого помощника справиться нетрудно, а деньги можно получать неплохие.
Бывший первый помощник Никитин, наверное, вернулся на круги своя и по-прежнему руководит мастерской по окраске автомобилей. Когда капитан Старовойтов вспоминает о нём, прямые усы его поднимаются кверху, а вставные цвета моржовой кости зубы обнажаются в хищной улыбке. «Конституция, как и всякая другая область народного хозяйства…» Бог с ним, косноязычием, Старовойтов мог избегать бесед с первым помощником Никитиным. Но зимой пошли на Камчатку. Путь известный – через Сангарский пролив, с обеих сторон – берега Японии. Первый помощник додумался: из днищ спасательных ботов вывернул спускные пробки. Чтобы, если кто вздумает на этих ботах в Японию сбегать, далеко не уплыл. По сути, Никитин вывел из строя судовые спасательные средства. Пробки назад он ввернуть забыл, обнаружилось это через месяц при очередной учебной шлюпочной тревоге. Не убрать Никитина было нельзя. Пусть он красит автомобили. Хотя – мелькнул как-то поблизости от парткома…               


Глава III

- Прошу  «добро»! – услышал Нил Ильич звонкий голос чем-то возбуждённого Воронцова и повернулся от иллюминатора.
- Заходи, заходи, Петрович, - произнёс капитан с улыбкой, от которой усы его приподнялись и затем снова заняли горизонтальное положение.- Присаживайся.
Невысокий, узкоплечий, подвижный Воронцов быстрым шагом прошёл по кабинету капитанской каюты, шумно сел на продавленный за долгие годы службы диван.
- Уф-ф, весь язык измочалил, - сказал он и засмеялся тонко. – С народом говорить, Нил Ильич, - он завертел ушастой головой на тонкой шее.
- Что-то у тебя, Петрович, настроение воздушное, - сказал Старовойтов, сам невольно улыбаясь.
- А у вас, Нил Ильич?
- Да что «как»? Сидим и медленно злимся, - в тон помощнику ответил капитан, продолжая улыбаться. – Старики любопытны и всегда узнают новости первыми. Но сегодня я подкачал…
Он вопросительно посмотрел на первого помощника.
- Ваши кони тихо ходят, товарищ капитан, - вновь засмеялся Воронцов.- Есть, есть хорошие новости.
- Неужели начнут выгружать?
- И не думают, Нил Ильич.
- Ты меня и в самом деле обрадовал. Спасибо тебе.
Капитан подошёл  к столу, сел в кресло, угрюмо уставился на фотокарточку на столе – дочь и внук улыбались ему.
- Так чему ты радуешься?
Воронцов встал, подошёл к распахнутому бортовому иллюминатору каюты.
- Вон там, на соседнем пирсе тоже место для угля. Сейчас его там нет – вывезли.
- Ну и что?
- Там находится передвижной транспортёр. Исправный. Чеботарёв даёт транспортёр и два бульдозера.
- Передай Чеботарёву мою благодарность за доброту.
- Это не всё, Нил Ильич. Чеботарёв… кстати, неплохой оказался мужик…
- Я и говорю, поблагодари его.
- Я не о том, Нил Ильич. Чеботарёв обещает сегодня  после двадцати часов добыть для нас три двухсоттонных  плашкоута с катером и грейферы.
Теперь Старовойтов понял, о чём речь: самовыгрузка. Стукнуть бы этому Чеботарёву хорошенько по его белой командирской каске. Выгружать кранами или надрываться на плашкоутах – есть разница? Можно подумать, транспортёр подвели, и он сам уголь выгружать станет. А лопатами на него кидать не надо.
- А краны он не даёт? Есть у нас, кто работал крановщиком?
- Крановщиков нет. Есть шоферы, бульдозеристы, лебёдчики. А Опанасенко, оказывается, знает транспортёр: работал немного.
- Надо же, транспортёр знает, -  усмехнулся  капитан, -  талантливый парень, освоил сложнейший механизм: лента и целых два колеса.
Он сидел, насупившись. Надо как-то спасать рейс. Выгружать уголь судовыми лебёдками на плашкоуты – не проблема, для того и лебёдки. Но всё равно придётся кидать лопатами, а это не тридцать и даже не триста тонн.
- Люди, - коротко бросил он.
- Проведена соответствующая разъяснительная работа, - заулыбался Воронцов. -  Они согласны. Опанасенко готов стать бригадиром. – Воронцов расхохотался.
- Наврёт Чеботарёв, не даст плашкоутов.
- Клятвенно заверил, подгонит в срок и не заберёт, пока не закончим выгрузку. Грейферы, сказал, хоть сейчас доставят.
- Втравишь ты меня в авантюру, Петрович, - вздохнул капитан.
- Надо вам самому посмотреть на месте, Нил Ильич. Что до экипажа, он готов. Агитаторы в массах.
Когда он смеялся, плечи его тряслись, а кончик носа краснел.
«Совсем мальчишка,»- подумал Нил Ильич, невольно завидуя молодости Воронцова.
- Что ж, дай бог, - сказал Нил Ильич. – Идём смотреть на месте.
Взяли с собою старпома с боцманом и ушли.
               

Глава IV

Матрос Паша Анисимов, двадцати шести лет отроду, среднего роста, с небольшим округлым животиком и рыхлыми плечами, широким, пышущим здоровьем лицом, на котором сохранялось привычно невозмутимое, несколько придурковатое выражение, отнюдь не считал себя, вопреки общему мнению, человеком со странностями, а попросту говоря, недотёпой. Быстрый и хитрый взгляд карих глаз, который он временами бросал  из –под выгнутых дугами густых чёрных бровей, говорил внимательному наблюдателю о том, что уж кто-кто, а Паша Анисимов себе на уме.
Этот взгляд впервые заметил и правильно оценил боцман Мулдагалиев, непосредственный Пашин начальник, и с тех пор не выпускал матроса из виду.
- Ты, шкет, под дурачка не работай, - говорил он, нависая над Пашей каменной глыбой.- Я таких как ты, за пятнадцать лет на флоте перевидал. Не нравится на флоте – валяй на берег, одевай валенки, метлу в руки – и трамвайные пути расчищать.
Почему «валенки» и при чём здесь «метла», Мулдагалиев и сам не знал, но именно в таком виде представлял себе осточертевшего за несколько месяцев матроса.
- Я тебе говорил: подкрасить шлюпбалки, - продолжал боцман.- А ты что сделал?
- Подкрасил.
- Чилим! – взрывался потерявший терпение боцман. – Перед тем, как красить, что надо сделать?
- Не имею знать! – отвечал Паша, вытягиваясь по-военному, а кисти обеих рук дурашливо выгибал назад. Ел глазами начальство.
- Т-т-ы-ы! – задыхался от возмущения боцман.
Однажды рванул Пашу, притиснул к переборке, коротко надавил на живот. Анисимов ойкнул, побледнел.
- Я тебе покажу! – зашипел Мулдагалиев. – Я тебя, салага, научу, как надо работать. По- своему учить стану!
Паша понял: скажи он ещё хоть слово, трёпки не миновать. Горячий нрав Мулдагалиева знали не только на флоте, но и в портах от Владивостока до Петропавловска- Камчатского, Питера, как коротко называли этот далёкий город моряки. Паша посмотрел в сузившиеся, с холодным волчьим блеском глаза боцмана. «Ну зверюга! – мелькнуло в голове. – В зад плюнет – голова отскочит».
Пошёл на хитрость, заныл жалобно:
- Джаныс Кадымович, да что я такого сделал?
Боцман тут же остыл, отпустил Анисимова, вздохнул глубоко.
- Кто ж  так красит! – со скорбью в голосе заговорил он. - Сначала надо старую краску зачистить, места эти засуричить, дать просохнуть, а потом уж кистью махать. Ты посмотри!
Он ударил шкрябкой в нескольких местах, с хрустом лопнули выпучены старой краски, под ними показались пятна ржавчины.
- Упустил из виду, Кадымович.
- Котелок краски псу под хвост! А знаешь, как её в «снабжении» получать?
- Молча. Пойти и получить.
- Опять! – обозлился боцман. – Пашка! Клянусь, я тебя или прибью, или воспитаю!
- Всё сделаю, как ты сказал, Кадымович, - заторопился Паша. – Отшкрябаю, засуричу, подкрашу.
- Да на это ж опять целый день уйдёт!... Ладно, ступай.
Испуг  Паши  улетучивался,  как  только боцманские шаги затихали. Им вновь овладевало безмятежное спокойствие, на лице появлялась улыбка. К работе приступать он не спешил. Для покрасочных работ на палубе всегда выбираются ясные солнечные дни, и грех большой, считал Паша, убивать это золотое время на неинтересное занятие. «Ай да боцман! – посмеивался про себя Паша. – Воспитывать меня решил!»
Да и было бы ради чего стараться! На старой калоше образца девятнадцатого года! Всё ползает, никак не спишут на гвозди. А ведь собирались в прошлом году. И, говорят, в позапрошлом. Но Пашу тогда это мало интересовало, он на такие суда, как «Неверовский», в то время через губу сплёвывал: на «пассажирах» работал. Как на флот пришёл, сразу на «пассажир». А там – музыка, салоны, рестораны, вечера танцев… пассажирки. Ему тогда это во как нужно было – после объятий… и зубов Клавки, жены законной… И подумать не мог, что придётся на «Неверовском» оказаться.
А как получилось? В марте, отгуляв отпуск, пришёл Паша в отдел кадров. До сих пор, вспоминая разговор с инспектором, он наполняется злостью. Интриги кругом! Имей Паша «волосатую лапу»…
- На «Неверовский», - коротко сказал инспектор.
- Я к себе на «пассажир», на старое место работы, - возразил Анисимов. Приказ начальника пароходства о закреплении кадров плавсостава на судах он знал.
- На старом месте в ваших услугах не нуждаются.
- Это как понять? – возмутился Паша. – Мне старпом обещал…
- Переменил своё решение, - ответил инспектор. - Работать надо, Анисимов, старательно, не отлынивать. На флоте нянек нет, да и ты взрослый человек. Почти три года в пароходстве – и до сих пор матрос второго класса. Знаний не хватает? Десятилетка, армию отслужил. Какое у тебя воинское звание было?
- Рядовой.
Инспектор хмыкнул недобро:
- И там, значит… На чужой метле в рай не въедешь, Анисимов. Ручками, ручками надо своими и головой…А тебе за твою работу в рекомендации на допуск к загранплаванию отказали. Не здесь, заметь, в «кадрах», а на твоём же судне, твой экипаж. Впрочем, ты это знаешь.
- Интриги, - сказал Паша.
- Ну ты такими словами здесь не кидайся! - рассердился инспектор. – Там люди… не первый год их знаем! А ты на флоте без году неделя… В общем, на «Неверовский». Принесёшь хорошую характеристику – видно будет.
- Да «Неверовский» же списывают! – сделал Паша последнюю отчаянную попытку отвертеться от назначения. – Какой смысл?..
- Товарищ Анисимов! – пожилой инспектор, бывший моряк торгового флота, с сорок третьего года носивший в правом боку и печени осколки от немецкой авиабомбы, построжал лицом, звучно вставил карандаш в пластмассовый стакан на столе. – Вопрос о том, когда списывать «Неверовский» и прочих «стариков», решается не нами, а в министерстве. В Москве. Но вы  должны правильно понять, - он перешёл на «вы», - почему в составе флота до сих пор действуют такие старые пароходы. Не от хорошей жизни, уверяю вас. Только наше пароходство потеряло в войну несколько десятков судов! А на других бассейнах?  Можно это сразу восполнить?  На какие шиши, позвольте узнать, если всюду нужны деньги?! Потому и плавают «старички» вроде твоего «Неверовского», - он подчеркнул слово  «твоего», - плавают и, худо-бедно, выполняют поставленную задачу. Починят их, подлатают – снова в рейс. Грузы возить надо?
- Значит, из-за грузов жизнями людей рисковать? – вставил Паша.
- Ну, товарищ Анисимов! – уже улыбался инспектор /каждый кадровик дипломат/, - так уж и рисковать. «Неверовскому Регистр и прочие контролирующие власти «добро» на выход в море дают. Значит, не всё на них  плохо.
- А Регистр – это в другом государстве? – съехидничал Анисимов. – Под другими знамёнами на демонстрацию ходит?
  Разговор затягивался. У стола инспектора стояли в ожидании несколько человек, с неодобрением посматривая на Пашу: чего юлит? Не хотел на «Неверовский», незачем было на глаза кадровику показываться, пока эта лайба в порту. А если отвертится, значит, кому-то из них подвалит счастье.
Паша и сам понимал, что свалял дурака, явился не вовремя. Но ведь он и представить не мог, что его не пошлют на «пассажир»!
- Бери направление, - твёрдо сказал инспектор и протянул «квиток»
И Паша взял.
- Двинули тебя, кореш, по зубам граблями, - посочувствовал ему один из парней, стоявших около инспектора.
Видно было, доволен: миновала его чаша сия.
«Неверовский» произвёл на Анисимова тягостное впечатление. Всё на нём было сработано грубо, словно те, кто проектировал и строил судно, специально задались целью исключить из элементов корпуса, надстройки и внутреннего убранства  всё, что могло  напоминать об изяществе и красоте. «Неверовский» должен был уметь одно: работать, а не поражать воображение красотою своих обводов. Потому  он и держался на плаву сорок лет, что проектанты и строители заложили в него немалый запас прочности.
Здесь не было ни салонов, ни ресторанов, ни танцевального зала – здесь была лишь столовая команды с протёртым линолеумом на палубе, пропахший табачным дымом крошечный красный уголок где резались в «козла», листали газеты, спорили и травили анекдоты. И эти же столовая и красный уголок при необходимости превращались в клуб и место проведения  собраний команды. В коридорах  жилой надстройки над головою тянулись какие-то трубы. Они были то холодны, то горячи, иногда через них сочились вода или пар. Проходя под ними, Паша невольно втягивал голову в плечи: вдруг прорвёт! Но шут с ними, с трубами! Четырёхместная  каюта Паши с двумя ярусами коек повергла его в глубочайшее уныние. В ней всегда стоял полумрак: единственный круглый иллюминатор пропускал мало света. К тому же его почти всё время держали закрытым – каюта  располагалась немногим выше ватерлинии, и при малейшей качке могла быть залита из-за борта.
Паша был брезглив от природы, поэтому обилие тараканов на «Неверовском» повергло его в ужас. Судовой медик принимал энергичные меры по уничтожению насекомых, старпом вызывал медиков из санэпидэмстанции. Люди оттуда приходили, прыскали по углам вонючим раствором, но самые опытные в житейских делах  «стасики» забивались в щели и там спокойно пережидали грозу. Понеся значительные потери в живой силе, они, благодаря исключительной плодовитости, вскоре восполняли и даже преумножали свои ряды. На старом пароходе было столько темных и тёплых углов и щелей, что помочь делу могла лишь полная фумигация судна. Но для этого надо было выводить его из эксплуатации, ставить к отдельному причалу и на несколько дней снимать экипаж. Не один раз санэпидэмстанция грозилась не выпускать «Неверовский» в рейс. И тогда старпом Фиртич, расчесав свои рыжие патлы и придав лицу выражение угодливости и одновременно бесшабашной весёлости, загнав под каблук профессиональную гордость, мелким бесом вертелся вокруг строгих женщин – врачей из санэпидэмстанции, повторяя, что он непременно, сегодня же, как только судно выйдет в рейс, объявит санитарный день, и экипаж всё, как есть, вычистит, вымоет, продезинфицирует… Очень кстати в каюте старпома оказывается шоколад («Дочка с женой не едят, и я не ем, не люблю.»), банки сгущённого молока и дорогие конфеты «Мишка на севере»…
- Будто для себя стараюсь, - ворчал старпом, проводив работников санэпидэмстанции, бережно двумя пальцами придерживая листок с разрешением на выход в рейс.               
С инспекторами пожарной охраны было сложнее. Никогда ещё под флагом ни одного государства не плавало и не будет плавать судно, на котором пожарный инспектор не найдёт, к чему придраться. Но тут уж половину ответственности за противопожарное состояние судна Фиртич перекладывал на плечи старшего механика Коростылёва. И опять старшие командиры судна кивали и почтительно удивлялись тому, как много поверяющее лицо знает. И опять: «Да-да, конечно, мы всё понимаем, мы непременно учтём… буквально сегодня – завтра…»
Поверяющее лицо, как правило, уходить не спешило…
Приходили из механико-судовой службы, службы мореплавания, рыбнадзора, баскомфлота, парткома, портнадзора и даже из гидрометеослужбы. У всех были строгие, неприступные лица, и каждый  считал, что с его приходом капитан, старпом, помполит и стармех должны кинуть все предотходные дела и заняться лишь тем, с чем пришли они, ответственные поверяющие лица.
   «Как же так… Вы должны были это, товарищ капитан выполнить в первую очередь… Непорядок, товарищ старший помощник, мы вынуждены… Вам, как первому помощнику капитана, особенно… И это говорит руководитель машинной  службы!»
А в это время старый пароход грустно стоял у причала, подымливал трубою и ждал, когда же вся эта суета кончится и вновь, как  это и положено, им станет управлять капитан, а не наскочившие толпою посторонние дяди и тёти.
Паша Анисимов не знал и не хотел знать, сколько усилий тратят командиры «Владимира Неверовского», чтобы подготовить судно к рейсу, сам он копался потихоньку там, куда его посылали, и  равнодушно посматривал, как носятся по судну встревоженные чем-то старпом и боцман, волнуется стармех, бегут куда-то, ухватив папки с документами, младшие помощники капитана. Ему это было неинтересно. Паша Анисимов носил в себе непроходящую обиду. «Интриганы,» – мысленно повторял он, обращаясь  неизвестно к кому, вспоминал свой пассажирский теплоход «Русь» и тосковал.
Наконец, покончив с текущими ремонтными работами и получив необходимые для отхода документы, «Неверовский» снимался в рейс. Судовая жизнь входила в нормальную колею.
Месяца через полтора Паша почувствовал, однако, что на «Неверовском» ему стало даже нравиться. Здесь не было столь резко бившей в глаза на «пассажире» разграниченности  на командиров и рядовой состав, не соблюдались строгие правила субординации, матросы со штурманами /кроме старпома Фиртича/ были на «ты», штурманы не выходили на швартовку в белых перчатках, а если появлялась необходимость, сами вместе с матросами тянули швартовые концы.
Вечером в красном уголке за партией в «козла» Паша мог оказаться в паре со старшим механиком Коростылёвым, а против них с азартом и ехидными подначками выступали подчинённые Коростылёва – кочегары Опанасенко и Вадим Карцев. На «пассажире» Анисимов видел стармеха лишь издали и представить не мог, как бы это он вступил с ним в беседу. А здесь Коростылёв /всех стармехов на флоте издавна зовут дедами/ травит матросам и кочегарам морские байки, терпеливо и смущённо выслушивает упрёки Паши Анисимова, почему он не выставил «пусто – два», спорит с Опанасенко, на кого сколько записано, и вообще ведёт себя как равный, хотя не только по должности, но и по возрасту каждому из игроков годится в отцы.
В тесноте судового «кинозала», когда Паша протискивался в поисках свободного места, его мог потянуть за рукав и, потеснившись, усадить рядом  пожилой, всеми уважаемый кочегар Батя.
Паша мог вести разговор «за жизнь» со вторым помощником капитана, а в ресторане за одним столиком пить дружескую стопку с начальником радиостанции. И никого это не удивляло, не шокировало, служба оставалась службою, а отдых отдыхом.
Первый помощник капитана Воронцов после знакомства к Паше  то ли охладел, то ли присматривался, а капитана Старовойтова матрос старался обегать окольной дорогой, потому что сурового вида старый  морской  волк своими  цепкими глазами мог разглядеть подноготную Паши Анисимова, проникнуть под его черепную коробку и там прочесть мысли, которые  таил  в себе Паша.
Анисимов знал, что Старовойтов – один из старых, известных капитанов пароходства и потому очень удивился, увидев его на «Неверовском».  «Не иначе – подзалетел.»  – Иного Паше в голову не приходило.
Анисимов и мог бы, наконец, смириться  со своим назначением на «Неверовский», но уж так Паша был  устроен – обида не  проходила. 
Во время стоянок в портах побережья, когда матросы, машинисты и кочегары сходили на берег, затихали местные «ушкуйнички» и блатари. Моряки с «Неверовского» могли быть жестокими.
В одну из стоянок во Владивостоке кочегар второго класса Опанасенко заполночь явился с подбитым глазом, рассечённой кастетом губой и без наручных часов. Вадим Карцев был когда-то своим человеком среди хулиганов Первой Речки и хотя давно отошёл от «дел», многих  «рыцарей тёмных подъездов» знал и быстро сориентировался, что к чему.
На другой день он и боцман Мулдагалиев, прихватив для  верности  кочегара   Виктора   Комету   и   машиниста
Еремеева, в сопровождении пострадавшего ушли в город. В течение вечера им удалось разметать три группы «ушкуйничков», отыскать и «вырубить» их  «королей». Ещё через день оправившийся  от трёпки «король номер три» сам принёс Опанасенко на судно часы и выставил четыре  бутылки  «Московской» в знак примирения.
Не обходилось без неприятностей с милицией. Тогда виновных вызывал к себе капитан Старовойтов. Они приходили покорные и тихие. Он был для этих парней не просто капитан: требовательным, жёстким взглядом на них смотрела история торгового флота страны. Ни перед кем больше не произносили молодые моряки таких покаянных слов…
Паша Анисимов в этом шумном и разношерстом лагере /за полгода экипаж сменился на половину/ мог бы жить по-прежнему легко и беспечно, как жил до этого на «пассажире», но существование  на судне ему отравляли боцман Мулдагалиев и старпом Фиртич. Видимо, они задались целью превратить старую посудину «коломбину»  «Владимир Неверовский» в белокрылую птицу. Паша цыкал на палубу, растирал плевок ботинком.
Яростные наскоки боцмана на ленивого матроса учащались. Как великое облегчение воспринимал Паша, если во время стоянок в портах его ставили на вахту к трапу. Теперь боцман ему не указ,  у Паши начальник – вахтенный помощник капитана. Но когда судно выходило в море, Паша вновь попадал в рабочую бригаду под боцманский надзор: матросу второго класса  не положено стоять  на руле. Но имей он даже первый класс, вряд ли старпом Фиртич решится поставить его к рулю. И всё же Паша впервые задумался – а не пора ли ему повысить квалификацию. Всё-таки – первый класс…  Звучит…А экзамен он сдаст! При его-то уме и способностях!..
Сколько помнил себя Паша, за него всегда думали и принимали решение другие. В детстве это  делала мать /отец погиб на фронте/, но мать рано померла. Потом была тётка, властная, жёсткая женщина, в её семье Паша жил до призыва в армию. В армии /он служил в батальоне обеспечения перевозки грузов/ за него думали и решали старшина и лейтенант. Постепенно  ему всё это стало нравиться. Он твёрдо знал, что о нём думают, не дадут пропасть.
Потом всё решала Клавка. Он, демобилизованный недавно из армии, ошарашенный свалившейся на него свободой, и не заметил, как очутился в постели  этой пожившей, но ещё привлекательной женщины старше его на десять лет.
Клавка командовала рьяно. Паша работал на судо-ремонтном заводе трубопроводчиком, а она говорила, что он после работы плохо отмывается, от него несёт соляркой и мазутом, что бельё  его  не отстираешь, а денег он зарабатывает мало. Клавке всегда денег было мало. Хотя и то правда: в бригаде он не перетруждался, работал по низкому разряду. Когда он приходил домой под хмелём, Клавка срывалась на визг и уходила спать на диван, а когда он всё же пытался забраться к ней, пускала в ход зубы.
Его решимости хватило на то, чтобы, не доводя дело до развода, сбежать от Клавки на флот. Разводиться он не хотел: одиноким допуск к загранплаванию не открывают.
Но, пожалуй, теперь ему незачем бояться развода… «Интриганы!» – с обидой повторял Паша, обращаясь неизвестно к кому: то ли к инспектору отдела кадров, то ли к команде своего бывшего «пассажира», отказавшей ему в характеристике - рекомендации.
С приходом на Сахалин боцман вновь приходил к старпому жаловаться на Пашу.
- Мне он тоже надоел, - сказал Фиртич, - но хорошего матроса на «Неверовский» не заманишь. Мне кадровик жаловался: когда в порт приходит, скажем, «Оренбург», от матросов отбоя нет, а когда  «Крондштадт» или «Неверовский» на подходе, в кадрах – хоть шаром покати, все занедужили… На время стоянки поставим этого оболтуса на вахту к трапу – хоть какой-то прок. Но ты мне, Джаныс, смотри, руки шибко не распускай, не те времена…
Мулдагалиев задохнулся от обиды:
- Стараешься, вкалываешь, судно в порядок приводишь, а какая-то тля тебе палки в колёса суёт! И ты прихлопнуть её не смей!
- Ну, дракон! – хмыкнул старпом, - Не зря раньше боцманов на флоте драконами звали. Только, - он нахмурился, - повторяю: рукам воли не давай. Мне ещё одной проверки на судне не хватало!
Широкое скуластое лицо боцмана налилось чернотой.
- Иди, Джаныс Кадымович, - отпустил  боцмана старпом, - успокойся, выпей воды…
- Вода - не водка, много не выпьешь! - взорвался Мулдагалиев и выскочил из каюты.
На вторые сутки после  швартовки на Сахалине Паша вновь отличился. Хоть и не сознавал того, но он был странный человек. После вахты стоило ему раздеться и, как все нормальные люди, лечь в койку, чтобы поспать, сон  тотчас  отлетал  прочь,  самые  разнообразные  мысли посещали Пашину голову, и он долго ворочался с боку на бок, не мог заснуть. Но стоило лишь ему заступить  на вахту к трапу, будь то день или глубокая ночь, благодатная сладкая дрёма смыкала его вежды; как сонная муха, бродил Паша по палубе вблизи трапа, цепляясь за поручни, кнехты, и всё норовил  забиться в какой-нибудь угол и хоть немного, самую чуточку  поспать. И Паша находил эти укромные уголки, а если была ночь,  то засыпал, стоя у трапа. Самым удивительным было то, что Пашу невозможно было застать врасплох. Чуткий, натренированный слух матроса мгновенно улавливал и отличал от всех шумов крадущиеся шаги вахтенного штурмана, он тут же просыпался, и штурман видел перед собою трудолюбивого, сосредоточенного Пашу, скребущего шкрябкой палубу или заплетающего по заданию боцмана  строп.
- Анисимов, вы спите? – спрашивал всё-таки штурман, хотя видел, что Паша не спит.
- Что вы! – восклицал Паша и поднимал на штурмана ясные, чистые глаза.
Так было на «пассажире», так было до прошлой ночи на «Неверовском».
Прошлой ночью Паша попался, за что никак не мог себе простить.
Он заснул на вахте, заступив с ноля часов до восьми утра. Ночная прохлада охватила его, Паша сбегал в раздевалку, принёс просторную телогрейку, набросил на плечи. Он крепился, насколько хватало сил, но около часа ночи неодолимая тяжесть согнула ему спину, ослабила шею. Паша присел на корточки, прислонился к переборке, взял в руку боцманское «задание» – расплетённый для сращивания конец  –  и заснул настороженным  сном  обитателя глухих таёжных распадков.
А в час с небольшим к трапу подошли Нил Ильич и его первый помощник Воронцов. Свет электрической люстры, приспущенной над трапом, и зажжённые фонари на палубе освещали часть надстройки и согбенную фигуру спящего матроса.
- Осторожно! – шепнул первый помощник капитану, поднеся  палец к губам, и они, едва касаясь балясин трапа, поднялись.
Паша спал. Рот его был открыт, конец выпал из рук, правая рука с растопыренными пальцами просительно вытянулась и обратилась к первому помощнику и капитану беспомощно и трогательно. Нил Ильич вынул изо рта папиросу и, подмигнув Воронцову, вложил её в Пашины пальцы. Матрос не пошевелился.
- Спите, Анисимов? – произнёс капитан.         
- Что вы! Только сейчас закурил, - не меняя позы, отозвался Паша и показал капитану дымящуюся папиросу.
Этого ни капитан, ни первый помощник не ожидали. Они ожидали другого: что Паша растерянно вскочит и начнёт оправдываться. Но Паша встал с корточек, спокойно затянулся папиросой капитана, выбросил её за борт и остановился перед высоким начальством в выжидательной позе. «Вот он я, Паша, - говорила его поза, - не желаете ли дать каких-нибудь указаний?» Капитан захохотал. Засмеялся и Паша.
- Конечно, нарушение дисциплины грубое, - делился капитан с первым помощником наутро. – Но какой находчивый! «Только сейчас закурил!» – Вновь хохотнул он. – Зачем морякам  театр? Они сами актёры!.. Давай с ним так поступим: выговор – само собой. С предупреждением. Премии, если таковая будет за рейс, лишим. Поговори с ним,  повоспитуй… Конечно, таких актёров гнать взашей надо с флота. Но Владивосток далеко… В общем, ты построже с ним. Давай, - он махнул рукой, отпуская помощника.
Что до Паши, то, обеспокоенный ни на шутку своим «проколом», он до утра больше не сомкнул глаз и лишь когда подошла смена вахты, немного успокоился. После вахты он, как ни странно, быстро заснул. Затем пообедал и снова поспал. За два часа до ужина проснулся, потянулся всем телом, почувствовал, что выспался хорошо. Ночное происшествие как-то отодвинулось, не волновало.
«Чему быть, того не миновать.». Чем бы заняться вечером?.. Ой, да ему с ноля на вахту!
«Прорвёмся!» – решил Паша, подумав о предстоящем «разборе полётов». Но как он опростоволосился! Бдительность потерял Паша, ой, потерял! Впервые с ним такое.
Он встал с койки, вышел из каюты, прошёл по коридору к умывальнику, ополоснулся до пояса: жарко, весь взмок, пока спал. Вытерся насухо, накинул, не застёгивая пуговиц, цветастую рубашку с коротким рукавом, вышел на палубу.
На пирсе, к которому было ошвартовано судно, стояла непривычная для порта тишина.
 
Чеботарёв не подвёл. В шесть вечера к борту судна подвезли два грейфера с мощными стальными челюстями для захвата угля из трюмов, а без четверти восемь под бортом «Владимира Неверовского завыла сирена РБТ, маленького портового буксира, и выглянувший из двери  рубки пожилой шкипер прокричал сердитым голосом:
- Принимай концы!
Буксир подтолкнул носом плашкоут к борту судна, подождал, пока матросы  разнесут швартовые, вспенил  за низко сидящей в воде кормою бурун и ушёл. Уходя, шкипер вновь высунулся из двери рубки:
- Через полчаса  ждите со вторым!
К этому времени на «Неверовском» уже закончилось шумное общесудовое собрание.
Осмотр места не порадовал капитана Старовойтова: пирс высок, нагруженные плашкоуты будут внизу, транспортёр тяжёл, передвигать его трудно; заходящая в ковш вода будет подбивать плашкоут и мешать работе. Но выгружать всё же можно.
- Ну как? – неопределённо сказал он и обратил взгляд глубоко запрятанных под на надбровьями маленьких глаз на боцмана и старпома Старпом, рыжий, словно ему посыпали голову кирпичной пылью, тридцатичетырёхлетний, худощавый, с крупным носом и вывернутыми губами, ещё раз окинул место предстоящей работы внимательным взглядом и произнёс только:
- Шут с ним. Кто не рискует, тот не пьёт шампанское.
- Выгрузим, - сказал боцман. – В «полярке» и на камчатском диком западе не в таких условиях приходилось. А тут бульдозеры, транспортёр. Пусть только платят, мы эти три тысячи тонн мешками вынесем.
Чеботарёв прибыл на судно в сопровождении стивидора и инженера по технике безопасности.  Он говорил коротко, резко, по деловому. С его слов выходило, что за двойную перевалку угля с применением ручного труда порт заплатит неплохие деньги. Но для порта это выгоднее, чем простой судна.
- Выгрузке конец – деньги на бочку, - сказал Чеботарёв.
Остальные формальности вместе с инструктажем по технике безопасности не заняли много времени, экипаж расписался, каждый напротив своей фамилии, и представители порта ушли. Наступило основное: составление бригад и вахт. В машинном отделении, как всегда во время стоянки, планировалось немало предотходных работ, их надлежало выполнить несмотря на самовыгрузку. Старовойтов встал из-за стола:
- По штурманам: на вахте остаюсь я и ревизор* - ему оформлять грузовые документы. Вахты сутки через сутки. Остальные в трюм, на плашкоуты и на пирс. Радист, доктор – туда же. Механики… Ну, это «дед» скажет. Старпому обеспечить вахту у трапа. Думаю, с учётом вахт на три бригады  людей у нас не хватит, поэтому предлагаю составить списки двух бригад.

* - второй помощник капитана
Он сел.
- Работать двенадцать часов через двенадцать, - сказал Мулдагалиев, - Я в одной бригаде, плотник в другой. За двенадцать часов можно отдохнуть – во! – Он провёл по горлу ребром ладони.
В столовой становилось шумно, и стармех Коростылёв поднял руку, прося тишины. Экипаж приумолк.
- В «машине», - сказал «дед», - работы не в проворот, и лично мне эта самовыгрузка, что серпом… гм… по ноге.
Заулыбалась, захихикала матросская и кочегарская вольница.
- Но поскольку дело решённое,- продолжал, не улыбнувшись, стармех, -  в «машине» на вахте остаюсь я  с четвёртым механиком – у него в заведовании грузовые лебёдки. Остаются два кочегара поопытней, чтобы смотрели и за котлами, и за остальным…А также Закопайко и Еремеев–они знают, что им делать… Надо бы, конечно, ещё одного, но…
Коростылёв вздохнул и сел.
- Бери меня, Никита Семёнович, - сказал Воронцов.
- Зачем ты мне нужен, дизелист, - буркнул тот.
- Не отказывайся, пожалеешь, - улыбнулся  Владимир Петрович.
- Верно, пускай идёт, - выкрикнул Еремеев. - Посмотрим, на что первый помощник в «машине» годится!
- Ладно, - нехотя согласился Коростылёв, - только смотри, это тебе не «Оренбург»…
- Мы так  много говорим об этой самовыгрузке, - недовольно сказал Вадим Карцев, - будто нам надо горы свернуть. Это, может, некоторым, - он повёл головою в сторону Воронцова, - в новинку, а я за свою жизнь столько этого угля перекидал – не один такой «Неверовский» загрузить можно. И Комета тоже. А Батя – так вообще! Три тысячи тонн. Да это от силы семнадцать плашкоутов! А нас сколько здесь сидит? Если будут плашкоуты без задержки, мы этот уголь выкинем -  делать нечего! И выход в море не задержим. Так я говорю, Закопайко?
- Обратился он к сидевшему рядом машинисту.
- Ему с Сахалина уходить неохота, - ввернул кто-то, и мужчины коротко гоготнули.
Закопайко, всё собрание сидевший молча, окинул ухмыляющиеся физиономии холодным взглядом и приоткрыл рот:
- Я себе бабу везде найду, - в полной тишине сказал он.
Так уж получалось: когда Владимир Закопайко говорил, все замолкали. А Лидуля покраснела, как маковый цвет, надвинула на лоб косынку и прикрыла ладонью глаза.
- Эх, Закопайко,- крякнул Коростылёв и покачал головой.
- Давайте о деле, - сказал Еремеев.
Капитан  повернул голову в сторону боцмана и молча смотрел на него. И Мулдагалиев понял.
- Сделаем, Нил Ильич, честное слово! Третий трюм будет чистым, сам лопату возьму, честное слово! Только, - он растерянно развёл руками, - куда всё это?.. Там ведь много…
- Говорил я тебе или нет, что придётся чистить? – напомнил боцману старпом.
- Так это ж совсем другое дело, когда такое дело! – запутался в словах башкир.
Поднялся старпом Фиртич.    
- На вахту к трапу поставим женщин, - сказал он.
- Пашку Анисимова тоже! – громко сказал Вадим Карцев. – Всё равно от него толку нет.
Кровь бросилась в лицо Паше. Со всех сторон на него смотрели ухмыляющиеся лица матросов, кочегаров, машинистов. Старпом Фиртич в усмешке скривил  губы, а Мулдагалиев помрачнел, опустил голову и крепко стиснул ладонями колени. Паша видел его широкий и  мощный затылок, обросший жёсткими волосами, напружиненную литую шею, уловил мгновенный высверк брошенного в его сторону  недоброго взгляда.
Часто и мелко застучали в Пашиной голове звонкие молоточки, отяжелел затылок.
- Нет! – неожиданно для себя выкрикнул Паша звонким голосом, вскочил на ноги, взмахнул короткими руками. – Нет! Я – на выгрузку! Я – на выгрузку! – В растерянности и отчаянии повторил он, видя, что народ продолжает ухмыляться. У Паши от предательской тяжести   набрякли глаза.
Он сел на привинченный к палубе стул, отвернулся. И встретил спокойный, понимающий взгляд старого кочегара. Батя протянул руку, ухватил лапищей Пашино плечо, встряхнул. Большой палец кочегара больно поддел Пашину ключицу. «Не дрейфь, парень, держи марку,» – говорил взгляд Бати. Паша попытался улыбнуться, но губы его дрожали, и улыбки не получилось.
- Что ж, - сказал Фиртич, не гася усмешки, - отвага мёд  пьёт и кандалы рвёт. Пускай Анисимов идёт в бригаду.

Собрание заканчивалось. К трапу было решено поставить двух женщин, на оставшихся троих ложилась уборка по всему судну и приготовление еды. Платить им всем было решено наравне с грузчиками. Кто-то пытался возразить, но рыкнул на него своим басом Виктор Комета – всех женщин, кроме своей жены, он любил и был готов за них постоять.
Никита Семёнович Коростылёв лишь теперь заметил в дверном проёме столовой фигуру вахтенного кочегара.
- Ну конечно, - возмутился он, - без тебя, Опанасенко, здесь ну никак не обойтись! Где ты должен сейчас находиться?
- Когда я на вахте, страна может спать спокойно, - не растерялся кочегар и не спеша удалился.
Под занавес собрания высунулся с камбуза через раздаточное окно повар Гриша и решительно заявил, что он тоже идёт на выгрузку.
- У меня от этих бачков мандраж, - сказал он, и для пущей убедительности поколотил мискою по одному и другому бачку. – Пускай Любка - пекариха готовит, а я на уголёк. Я на лебёдках стоять могу!
Решение Гриши путало карты, Любу уже определили к трапу, и к раздаточному окну решительно шагнул Виктор Комета:
- Поговорим, как разведчик с разведчиком, - строго сказал он. – Твоё дело, Пудинг, готовить нам харч! Да не солянку по-татарски и не «пюре с гарниром», как ты вчера назвал, а чего-нибудь понаваристей. Ну, что ты смотришь на меня, как сова из дупла? Понял, говорю, нет?
- И хлеб мне тоже печь? – сердито спросил Гриша.
- А кому же ещё! – в сердцах воскликнул старпом. – Батю, что ли, заставим?
Наверное, многие представили Батю, медведем ворочающимся на камбузе среди бачков и кастрюль, потому что с удовольствием посмеялись. Батя отсмеялся со всеми, а потом произнёс:
- Ну, туз бубновый нецелованный, сын – красавец  не балованный, наговорились, как мёду напились. Не в Одессе живём – на Дальнем Востоке. Хватит болтать – пора  за  дело.
Бригады получились внушительные – по шестнадцать человек.
  - Ну, что я говорил? – возбуждённо говорил Карцев, натягивая робу и туго перепоясываясь флотским ремнём. – Три тысячи тонн – ха!

Со своей бригадой он первым приступил к выгрузке. Вторую бригаду возглавил старпом  Фиртич. Гриша – Пудинг в это время сердито двигал на камбузе бачками, чистил картошку на завтра, потом бросил нож, стал готовить опару. К своему прозвищу Гриша привык и с готовностью на него откликался. А Пудингом его стали называть с полгода назад, когда он, будучи  «под штофом», начисто испоганил  это нехитрое блюдо. превратив его в нечто среднее между клейстером и  цементным раствором. Сейчас от стал флотской знаменитостью, всюду его знали как Пудинга. /«Куда ходили?» «На Питер.»  «Мастер кто?» «Старовойтов» «Дед прежний?» «Всё тот же. Бегает, суетится.» «Повар хороший?» «Пудинг.» «А-а, Пудинг! Знаем, наслышаны.» И засмеются нечаянно встретившиеся моряки. «Пудинг… Пудинг… Пудинга видел!»/ Так создаются легенды.


Глава V

Направленный  луч настольной лампы отражался от стекла, из-за которого улыбались капитану Старовойтову дочь и внук. Фотографий жены Марии Павловны он в каюте не хранил.  Мария Павловна, увянув с годами, не любила сниматься.
Нил Ильич взглянул на часы. Половина четвертого утра. Он только что сделал обход по всему судну. Выгрузка продвигалась неплохо.
Бригада Вадима Карцева взяла хороший темп. Грейферы летали из трюма на плашкоут и обратно, а с пирса, где находился сам Карцев, доносился рокот бульдозеров, отгребавших уголь.
Люба, накинув на плечи модное пальто, с повязкой вахтенного матроса стояла у трапа и доложила капитану, что никто из посторонних на судно не проходил. Капитан выслушал её, похвалил и даже в свете неяркого электрического фонаря заметил, как вспыхнула от удовольствия эта недавняя выпускница находкинского профессионально – технического училища.
Проходя по нижнему коридору жилой надстройки, через распахнутую дверь машинного отделения он слышал стук инструмента и громкие голоса. Стармех Никита Семёнович, Еремеев, Воронцов и  Закопайко продолжали работать.
Когда в ноль часов бригада Карцева собралась в столовой поесть и выпить чаю, рембригада машинного отделения присоединилась к ней. Нил Ильич тоже зашёл туда, присел к столу, наполнил стакан и, помешивая ложечкой, спросил, как продвигается ремонт. Лица всех четверых осунулись, глаза ввалились. Владимир Закопайко нехотя, с трудом жевал поданные рыбные консервы и пил чай один стакан за другим.
- Жарко, - сказал он. Помедлил и добавил: - Пока кувалда из рук не упадёт, из машины не выйдем.
Остальные молчали. Было видно – решение общее.
А работ в машинном отделении набралось много. Во время швартовки на Сахалине Нил Ильич едва не развалил причал. На «малом переднем» ходу машина вдруг угрожающе замедлила обороты, в районе цилиндра  послышался холодящий душу скрип, и золотниковая тяга – тяжёлая и длинная оглобля -  согнулась коромыслом.
К счастью, не растерявшийся на баке боцман Мулдагалиев, видя как надвигается на судно причал, успел отдать оба якоря. Упав на грунт и вцепившись в него лапами, они замедлили движение судна.
Портовые буксиры, напрягшись, отвели нос судна от причала.
Прошедшие сутки сам Никита Семёнович не доверяя второму механику, вместе с Еремеевым и Закопайко разбирал и вытаскивал  тяжёлый   и плоский чугунный золотник, шабрил и подгонял его «на краску» к зеркалу цилиндра. Сейчас, когда шабровка была завершена, оставалось поставить золотник на место, а потом ещё выправить золотниковую тягу. Воронцову поручили  перебрать уплотняющий сальник другого цилиндра, через который на переходе  засвистел пар. Можно было ещё  перечислять работы, которые хотелось бы выполнить до отхода в рейс.
Нужды и беды  машины своего судна Нил Ильич знал – Коростылёв регулярно докладывал. Но при этом не упускал случая заявить: «Прорвёмся, Ильич!» Старовойтов стармеху верил.
Нил Ильич прошёлся по каюте, включил бра, потуже закрутил барашки иллюминаторов. В каюте душно, но открывать иллюминаторы нельзя: всепроникающая угольная пыль и без того тонким слоем залегла всюду. Он протёр стекло на столе белой ветошью и увидел, что на ней появились тёмные  пятна. Откуда-то вылетели и закружились, постукивая о плафон, несколько ночных бабочек.
Неприятно и нудно запел над ухом Нила Ильича комар. «Не хватало мне только комаров.»
Он выключил бра, прошёл в ванную, снял с крючка полотенце и, прикрыв дверь спальни, стал охотиться  за бабочками и комарами.
А сквозь плотно задраенные иллюминаторы слышался грохот работающих на высоких скоростях паровых лебёдок. Рокот возрастал по мере того, как лебёдчики до упора опускали рычаги подачи пара в цилиндры лебёдок. Гудели, рвались со своих мест грузовые стрелы, мощные стальные тросы одерживали их. На таких скоростях нередко рвутся тросы – оттяжки, и тогда – полундра! стрела идёт на широком размахе, остановить её невозможно. Берегись, матрос, пока цел! Фиртич и боцман перед началом выгрузки проверили оснастку, Мулдагалиев с матросами заменил одну оттяжку, остальные в удовлетворительном состоянии.
- Выдержат, - сказал боцман.
Покрикивают лебёдчики и сигнальщики на «вирамайна»
- Не разевай варежку! – Доносится голос одного из лебёдчиков, видимо, недовольного своим напарником, который управляет второй лебёдкой. – Вирай быстрее!
Моряков теперь не остановить – вошли в азарт.
Надо бы узнать, как идут дела на пирсе. Старпом перед сменой отдыхает, надо самому. Нил Ильич ходил два часа назад, смотрел. Карцев большую часть людей оставил на пирсе. Там труднее: на транспортёр уголь набрасывают лопатами. Боцман с другой  частью бригады на судне и плашкоутах под бортом. А на пирсе Карцев задал бригаде темп – смотреть приятно.
- Шевелись, парни, сгоняй жирок! Мужчина с животом на имеет морального  права на женщину!
- Не шелести зубами, - отвечает ему Комета, принявший замечание бригадира на свой счёт.
- А тебе, Витька, я деньги за выгрузку буду сам по рублю выдавать, - не унимается Карцев, -  иначе ждут тебя большие неприятности… через стеклянную посуду.
Хохочут измазанные углем моряки, белеют зубами. И Анисимов с ними, не отстаёт. Может, оказывается, работать, притвора. Мелькают лопаты, потоком идёт по транспортёру уголь, освобождаются от груза плашкоуты, двое парней «из молодых», недавние стройбатовцы, за рычагами бульдозеров. На ходу придумывается что-то для облегчения выгрузки, какая–то «керосиновая» механизация.
- Хитра на выдумку голь перекатная! -  Это Опанасенко. И тут же: -  Куда прёшь, как торпеда?!
- А ты не видишь?
- Крикнуть бы мог!
- Испугать тебя боялся! – густой бас Кометы.
Снова смех. Но сейчас, к концу смены, пожалуй, не смеются. Один плашкоут выгрузить – и то двести тонн. Не ожидал Старовойтов от экипажа такого напора. Но успеют ли за двое суток?
В «полярке», от Дежнева до Тикси, на всём протяжении побережий Берингова, Охотского и Японского морей, где нет в достатке оборудованных портов, из года в год трудятся на выгрузке своих судов моряки. Они грузчики и мотористы катеров, лебёдчики и шкиперы барж, бульдозеристы и  водители  вездеходов, хотя по судовому расписанию они матросы, кочегары, штурманы или механики, каждый из которых имеет строго определённый круг обязанностей на судне. От этих обязанностей никто не освобождает моряка. И кочегар по-прежнему обязан «шевелить» у котлов, а третий штурман – вести корректуру навигационных карт; старший помощник капитана, даже находясь на барже, по-прежнему отвечает за общий порядок на судне и должное несение судовой вахты. Никто не поймёт механиков, если они заявят, что ремонт пародинамо не проведён , а такой-то механизм  отказал в работе из-за недосмотра, потому  что они, механики, участвовали в самовыгрузке. Сколько раз случалось и случается, что, отработав смену в трюме, «навоевавшись» с ящиками и бочками, механик, сбросив лишь телогрейку и шапку, но не  выбираясь из робы, спускается в машинное отделение и там ещё несколько часов колдует над заупрямившимся насосом.
Никто не похвалит его. Насос должен работать – и баста. Лишь спросит коротко стармех:
Сделал?
И когда механик ответит «да», стармех буркнет  вроде бы недовольно:
- Ну-ну, добро.
И пойдёт по своим делам. А то и отругает механика за то, что тот «допустил» и «не обеспечил».
А механик плетётся к себе в каюту и бухается на диван, не раздеваясь, потому  что  скоро  его  опять  поднимут  на выгрузку. Выгрузка – бог с ней! Обычное, рядовое дело. Его беспокоит, чтобы стармех или капитан  позже не покатили на него «бочку» за «разгильдяйство». Ну разве он виноват! С вала насоса сорвалась шпонка, центробежное колесо перестало вращаться, и пока механик всё это устранял с вахтенным машинистом, по судну, конечно же, не было воды в санитарной системе. Могли бы ведёрком  пресной воды из крана набрать и смыть!
А на палубе и в трюмах пришедшего в порт-пункт /посёлок, на рыбокомбинат/ судна продолжается работа. К борту швартуются буксирчики, катера, плашкоуты, плоскодонные самоходные баржи - «северянки». «Северянки» судно привозит с собой, погрузив их между трюмами или на трюм; здесь, в месте выгрузки, вооружив стрелы – тяжеловесы  /крупнее и толще, чем обычные грузовые/, их сбрасывают на воду, и они снуют между судном и берегом, нагруженные ящиками, бочками, мешками, пиломатериалом.
Посёлки и рыбокомбинаты на Камчатке располагаются в устьях небольших речек, куда летом идёт нереститься красная рыба; из-за малых глубин лишь с приливом, когда уровень воды в речке повышается, «северянки» могут войти в реку. И если выгрузить её  до начала отлива не успеют, она остаётся в реке, усевшись на грунт, за несколько часов обсохнув бортами, нелепая и беспомощная среди валунов, россыпей гальки и высокой прибрежной травы. С новым приливом «северянка» снимается и  торопится к судну. В том же порядке идёт обратный процесс – погрузка судна рыбопродукцией с  комбината.
Рейсы за рыбопродукцией по комбинатам – самые нудные. Лучше два рейса в «полярку», чем один по комбинатам. Погрузка ведётся с барж и плашкоутов в нескольких милях от берега, судовая машина в постоянной готовности, и механики ходят злые, потому что постоянная готовность вяжет их по рукам, не даёт вести профилактику трубопроводов и механизмов в  машинном отделении; дожди и туманы, негде укрыться от частых штормов /в «полярке» ткнулся в лёд и отстоялся! А здесь судно валят с борта на борт, качка изматывает экипаж./ Время не стоит на месте, приближается штормовая осень, а судно всё ползает вдоль побережья, груз поступает небольшими партиями, команде уже всё надоело, обо всём переговорено, кинофильмы смотрят не как обычно, а с конца, перекрутив ленту задом наперёд; не спится, читать не хочется, кажется, что на всём белом свете ты самый разнесчастный человек и последний дурак, потому что умные люди  в  такие рейсы не ходят.
С приходом во Владивосток у каботажников нет слушателей. Да и сами они не хотят ворошить в памяти пережитое. Хвастать нечем: «Гнилой рейс!» Поэтому люди береговые имеют смутное представление о том, чем занимаются у берегов Камчатки, в районе Чукотки эти Гриши и Паши, которых они привыкли видеть на Ленинской во Владивостоке в отглаженных костюмах, шелковых нарядных сорочках и расписных галстуках. Потом «гриши» и «паши» исчезают: тяготы «гнилого» рейса забыты, и они  снова ушли в те же края.
Море вошло в жизнь Старовойтова не случайно. Село Вольно-Надеждинское, в нескольких десятках километров от Владивостока, издавна поставляло на флот мужчин. Четыре года гражданской войны прервали этот исход. Вестовой партизанского командира Нил Старовойтов метался верхом с поручениями между отрядами, проникал между белогвардейскими и японскими кордонами, едва не попал в лапы людей атамана Бочкарёва, спаливших в паровозной топке Луцкого, Сибирцева и Лазо, вместе со своим отрядом вступил  в октябре двадцать второго года во  Владивосток. Но все эти годы он знал, что непременно уйдёт в море. После освобождения Владивостока он  только на несколько дней заглянул в Вольно-Надеждинское, а потом, не мешкая, устроился матросом на один из немногих оставшихся во Владивостоке пароходов. И никогда не жалел о своём решении.
Он полюбил пасмурный, уставший от войны Владивосток с его просторной, изогнутой рогом бухтой, высоким, изрезанным заливами Русским островом и маленьким, будто оранжевая коврижка, островом Скрыплёва, за которым бросался в глаза, заполнял и распирал грудь необъятный голубой простор. Проходя по заливу Петра Великого, он любовался лесистым островом Аскольд на полпути между Владивостоком и Находкой.
Из плаваний первым его встречал маяк острова Скрыплёва, чей дружелюбный свет и заботливый грустный голос заставлял учащённо биться сердце Нила Ильича в предчувствии желанных встреч с близкими людьми. Теперь с каждым годом их остаётся всё меньше, оставшихся в живых… А какие они были когда-то!
Нил Ильич почувствовал тяжесть в левой стороне груди. В его годы ночные бдения не проходят даром…
«Не расклеиться бы, - подумал Нил Ильич и вздохнул. – Всё уходит и приходит, а здоровье только уходит… Надо бы бросить курить.»
Сердце… Раз в три месяца вызывали Старовойтова на медицинскую комиссию, выслушивали, выстукивали, снимали электрокардиограмму и наконец делали заключение: «Годен  к плаванию в умеренных широтах.» Это означало – ни тропиков, ни заполярья.
И Нил Ильич снова отправлялся по побережью до Магадана, ходил на Курилы и Камчатку, иногда в Анадырь и  Эгвекинот. Конечно, можно было постараться и, напомнив о своих заслугах, долгом капитанском стаже, устроиться на судно, ходившее в Японию- тоже умеренные широты. Но капитан Старовойтов стеснялся  напоминать о себе начальству, кроме того, на многих старых судах, ходивших в Японию, прочно сидели  его друзья, а новые суда, которых с каждым годом всё больше становилось в пароходстве, в любую минуту могли отправить в южные моря или Арктику, и Нилу Ильичу пришлось бы всякий раз собирать чемодан. Поэтому, хотя «Неверовский» и был «тяжёл» и часто ломался, Нил Ильич не хотел с него уходить. Подумывал он и о пенсии и решал не однажды, что уйдёт на отдых, как только «Неверовский» спишут из состава действующего  флота.
За полтора года он незаметно привязался к этому судну. Они были два старика, много повидавшие и поработавшие на своём веку, с застарелыми недугами, скрипучим корпусом и изношенным сердцем. Иногда во сне, когда трудно было дышать, и Нил Ильич, сбросив одеяло и простыню, беспокойно ворочался с боку на  бок, ему виделось, будто  он  разговаривает со своим «Неверовским»
- Что, брат, плохо? – спрашивал «Неверовский», помигивая якорным  клюзом.
- Плохо, брат, совсем плохо, - отвечал ему Нил Ильич.
- Я тебе помогу, - говорил «Неверовский», - хочешь, я тебе помогу?
- Помоги, - просил Нил Ильич.
Он просыпался и, ещё не придя в себя ото сна, опускал ноги с койки, тянулся к иллюминатору и на несколько оборотов откручивал барашки. Свежий ветер врывался в каюту и охлаждал потное лицо Нила Ильича.
- Помогу-у-у! – раздавался  сверху гудок парохода.
- Приснится же такое,- бормотал потихоньку Нил Ильич. - В тумане, что ли, идём?
Дул в закреплённую над изголовьем койки переговорную трубу. В рулевой рубке раздавался свисток.
- Старпом слушает, - тут же слышался в трубке голос  вахтенного штурмана.
- Почему гудим? – спрашивал капитан.
- Видимость ограничена, Нил Ильич, туман навалился. Хотел вам звонить.
- Ход сбавил?
- До среднего.
- Локатор включён?
- Включён, Нил Ильич. Всё в порядке, ведём наблюдение.
- Ну-ну, - говорил успокоено капитан. – Если на экране что обнаружится, ставь меня в известность.- И вставлял в раструб свисток.
На вахте старшего помощника он разрешал себе лишний раз не подниматься на мостик.
Радиолокатор, эхолот, прочие приборы… Штурманам на мостике теперь не в пример вольготнее. Уверенней себя чувствуют. Ночь-полночь, при нулевой видимости – идут суда без опаски. А Нил Ильич помнит иные времена. Компас, секстан, циркуль да линейка – вот и все приборы. При подходе  к  берегу – лотовых на бак. Лотлинь  с  грузом  за  борт  –  и  лотовый  докладывает: «Глубина – столько-то футов». Где маяки есть, где их нет… Крадётся судно.
   В должности старпома Старовойтову довелось плавать с капитаном Герасименко, старым, опытным зубром, из «бывших». Капитан поражал Нила Ильича своим чутьём. Ночью, приблизившись к берегу, выходил на крыло мостика, приказывал:
- Свистни.
Нил Ильич натягивал тросик – рыкал на трубе гудок. Герасименко прислушивался. Звук, отразившись от берега, возвращался раскатистым эхом.
- Ще свистни.
Снова гудел пароход, а Герасименко слушал. Затем удовлетворённо кивал:
- Добре, бильше не треба. Це – Тетюхе.
Кто сейчас помнит капитана Герасименко? Такие, как он, не совершали рекордных героических рейсов, о них не писали в газетах. Они прожили долгую, трудную жизнь на море – и безвестными ушли в небытие. Есть в этом какая-то большая несправедливость.

Слева в груди, где была тяжесть, появилась тонкая, тянущая боль.
«Нехорошо это,» – подумалось Нилу Ильичу.
Дома во Владивостоке он бодрился, но жену Марию Павловну провести бывало нелегко. И она, женщина всегда резкая, немало попортившая ему крови, а за последнее время ставшая особенно сварливой, неустанно твердила, что пора ему, старому дураку, уйти на отдых и пожить, «как все добрые люди».
- Надоела ты  мне со своими советами, - раздельно говорил он. – Раньше меня надо было с моря снимать, теперь поздно, да и смысла нет… хе-хе… силёнка не та.
Он подмигивал  многозначительно. Мария Павловна сердилась. А он спускался с третьего этажа много-квартирного дома на Посьетской, садился на скамью и наблюдал береговую жизнь. Летом на скамейке бывало хорошо. Двор просторный, обсажен деревьями и кустарником. Липы, ясени,  ильм, маньчжурский дуб и акация уже разрослись и давали тень, посреди двора разбиты  цветочные клумбы, чуть в стороне стояла аккуратная беседка, обвитая диким виноградом. Под  деревьями несколько скамеек.
И вот на этих скамейках с утра до позднего вечера сидели те самые «добрые люди». Это были старики  его, Нила Ильича возраста, может быть, чуточку постарше. Они сидели по одному, по два, группами в несколько человек и говорили о «делах давно минувших дней» или обсуждали проблемы текущей политики и рыночные новости. Вероятно, были среди них дворовые Литвиновы, маршалы Жуковы, Уинстоны Черчилли и даже Александры Македонские. Но на Нила Ильича весь их вид производил гнетущее впечатление. Ему становилось жаль этих стариков, которым не оставалось уже ничего, кроме воспоминаний.
Светило солнце, вокруг цветов, большинство названий которых  моряку Нилу Ильичу было неизвестно, танцевали жёлтые и белые бабочки, зудели мухи; Старовойтова одолевала неодолимая скука. С ним здоровались, приглашали принять участие в общей беседе, он, стараясь не обидеть отказом, уклонялся. Зачем терять время попусту? У него достаточно дел и забот, он просто  отдыхает после очередного  рейса. Со стороны беседки слышались  восторженные  крики   играющих   в   домино, хлёсткие удары костяшками по столу, чьи-то жалобы. Нил Ильич морщился: «Пустая игра.» Сам он проводил свободное время  на судне за чтением и шахматами. В шахматах темпераментным и агрессивным противником ему выступал старший механик Коростылёв.
Выходили посидеть на скамейках молодые мамы, толкая перед собою коляски с детьми. Нил Ильич смотрел  на них с интересом. У него ведь тоже есть внук. Дочь с мужем живут в Уссурийске. Был у Нила Ильича и сын. Да, был. В сорок четвёртом году при освобождении одной из деревушек Белоруссии в скоротечном рукопашном бою смертью храбрых пал командир взвода пехоты  младший лейтенант Алексей Старовойтов. Да, война… К тому времени Нилу Ильичу шёл сорок второй год, и он уже девять лет плавал в должности капитана.
Из Сан-Франциско, загрузившись военной техникой, его судно прошло Панамским  каналом и  взяло курс на Англию. Переход давался нелёгким, но он благополучно довёл свой «Днепрогэс» до Портсмута. Там формировался караван.
Три года ходил Нил Ильич из Англии на Мурманск и обратно, побывал во многих переделках, дважды был легко ранен. В один из рейсов «волчья стая» германских подводных лодок, несмотря на противодействие кораблей охранения, распушила почти весь караван. Затем появились пикировщики. «Днепрогэс» с наполовину затопленным вторым трюмом, отяжелевший и неповоротливый, был подожжён. Но кормовое орудие и «Эрликоны» на крыльях мостика продолжали стрелять, в машинном отделении на полную мощность работали откачивающие насосы, а экипаж боролся с огнём. Несколько человек было обожжено, ранено, убито.
Фрегат союзников подошёл к борту, чтобы снять команду. Коротко посоветовавшись со старшим механиком и помполитом, Нил Ильич принял решение не оставлять судно. Фрегат отошёл, приняв на борт раненых. Остатки каравана, не останавливаясь, продолжали следовать своим курсом. Субмарины и пикировщики тоже оставили подожженные и тонущие суда – слишком  очевидным казалось их положение.
Вскоре на бескрайнем водном пространстве  на плаву остался один «Днепрогэс». С высокоподнятой кормою он продолжал гореть и едва двигался. Но машинное отделение оказалось неповреждённым, несколько небольших пробоин  удалось заделать. Наконец, упорство команды взяло верх – огонь погасили. Тогда вплотную занялись заводкой пластыря на пробоину второго трюма. Занимался уже следующий день, когда на обожжённом, изувеченном судне могли сказать: половина дела сделана, потому что предстояло ещё без охраны, в одиночку, минуя разбойные стаи подводных лодок и торпедоносцев, дойти до Мурманска. А до него оставалось ещё очень далеко. Капитан  Старовойтов уклонился к северу и, прижимаясь к Шпицбергену, рискуя напороться на льды, окружным путём повёл свой «Днепрогэс» в  порт назначения. От Колгуева, где всегда караулили германские подводные лодки  и  далее до Мурманска судну благоприятствовали туманы. В тумане одиночкам было легче проскочить.
В Мурманске его уже не ждали. За спасение судна, экипажа и груза Старовойтов был награждён боевым орденом Красной Звезды.
Так продолжалась война, которой, казалось, не будет конца. Но она всё-таки кончилась. В сорок пятом Старовойтов  вернулся  на  Дальний  Восток,  и   для   него началась обычная мирная жизнь, если вообще можно назвать обычной жизнь на море.
«Нужно ещё раз обойти судно».
Нил Ильич выходит на палубу. Над  головою огромный тёмно – серый купол, густо усеянный яркими точками.
«Урожайная нынче на звёзды ночь – с невольной грустью произнёс про себя капитан. – Жаль будет со всем этим расставаться.»
Давно погасли огни потерявшего очертания ночного города, только на центральных улицах светили редкие электрические фонари да на окрестных сопках с равными промежутками времени вспыхивали маяки, указывая проходы в порт. Суда стояли, устало прислонившись к причалам. Они отдыхали перед дальней дорогой. Но трюмы были открыты, и выгрузка не прекращалась. Порт работал.
«Да, будет жаль…» – повторил про себя капитан, окидывая взглядом сопки и порт.
В  этот предрассветный час нового утра он с особой остротой почувствовал красоту земли. Затем перед ним чередой прошли лица навсегда ушедших дорогих людей. Среди них были лихие конники партизанской разведки, непреклонный в решениях командир - пожилой  сучанский  шахтёр;  его первые друзья – моряки  боцман Спивак и совсем юный матрос Павел, в двадцать пятом году утонувший на Камчатке; сын Алексей, каким он видел его в последний раз в мае сорок первого года; капитаны его поколения, не вернувшиеся из огненных рейсов через Атлантику; уже пожилые, убелённые сединами люди, оставшиеся живыми после войны и один за другим начавшие умирать в мирное время. Сегодня ему так не хватало их всех!
Пройдя войну, пережив послевоенную разруху, наблюдая, как вновь усилилась и окрепла страна, Старовойтов укрепился в своём неприятии того оголтелого критиканства, вот уже пять лет сотрясающего  общество. "Русского медведя извне не победить, его надо изнутри одолеть,"  – так или почти так выразил намерения заокеанской державы её госсекретарь. Целеустремлённые, знающие люди, хорошо работают. На самом высоком уровне находят соратников. Долговременная, талантливо  сработанная программа.
Из высокого начальства только Каракозову, бывшему стармеху, ныне секретарю парткома пароходства в приватном разговоре он сказал, что кровопролитную Отечественную войну Советский Союз выиграл благодаря тому, что возглавлял его в то время истинно русский человек грузин Джугашвили – Сталин. И о том, что стоящий ныне у руля малограмотный велеречивый Никита Хрущ, пропивший Крым, раздаривающий русские земли, кончит плохо и будет «прославлен» в веках как Гришка Отрепьев. Каракозов опустил голову:
- Я этого не слышал… Моё уважение к тебе не уменьшилось…

Угольная пыль кружила над судном, но свежее дыхание утра пробивалось сквозь неё, и тонкая, тянущая боль в груди постепенно оставила Нила Ильича, он вздохнул легко и свободно.
«Свистни… Це – Тетюхе » – с улыбкой вспомнил Нил Ильич.
Что ж, он уйдёт в небытие, как капитан Герасименко, но пока есть ещё силы, он станет оттягивать эту неизбежность до конца  и  уж  никак  не  ускорит  её,   прописавшись по совету обожаемой Марии Павловны среди «добрых людей».
Ранняя, чем-то напуганная чайка вынырнула из-за кормы судна, уселась на леера перед спасательной шлюпкой и, сердито косясь на  Старовойтова жёлтым глазом, принялась очищать встопорщенные  перья.
- Ну и дура, - сказал ей Нил Ильич, - кто же умывается среди такой пылищи?
Чайка в ответ щёлкнула клювом и продолжала своё занятие.
На четвёртом трюме смолкли лебёдки, раздались сердитые голоса.
- Мотылёвый! Я говорю – мотылёвый подшипник стучит! – донёсся до капитана сердитый голос машиниста Закопайки. – Смазывать надо, балда,  слушать и следить!
Он отчитывал матроса – лебёдчика. Закопайко вместе с остальными из ремонтной бригады лишь недавно выбрался из машинного отделения, но несмотря на усталость, спать не мог, вышел на корму и сразу определил, что с лебёдкой  непорядок.
Нил Ильич подмигнул сердитой чайке и бодрым шагом направился к четвёртому трюму.
Подшипник в самом деле ослаб. Закопайко уже орудовал гаечными ключами, готовился вынуть лишнюю прокладку и продолжал отчитывать лебёдчика.
- Во-время в рейс хотим уйти! А лебёдку угробим – потом чем выгружать? Тебе быкам хвосты крутить, а не с техникой управляться!
Матрос угрюмо молчал – виноват. Потом – с Закопайко  спорить  себе дороже.
- Надолго это? – спросил Нил Ильич.
- Минут на двадцать. А могло быть на сутки или того  больше. А то и на всю оставшуюся жизнь «Неверовского».
- Что ж это вы? – обернулся капитан к лебёдчику.
- Да Нил Ильич, - начал тот, - ну крутится и крутится… Не заметил.
- Техника в руках дикаря – кусок железа, - сказал Закопайко.
- А четвёртый механик где? Его лебёдки…
- Спит, поди, ещё. С восьми на суточную вахту заступает.
- Поднять! Поднять немедленно!
- Уже заканчиваю, - буркнул Закопайко. – Вовремя ухватили. Четвёртый наработается  ещё.
- Отойди–ка, - он  отстранил матроса, встал за лебёдку. - Эй, красавцы, чего насупились? Вперёд!
Прибежал, не успев расчесаться, четвёртый механик, в «аварийной» сумке побрякивал инструмент Капитан усмехнулся, наблюдая, как заполошно осматривает лебёдку механик. Осмотрев, тот остановился около Закопайки:
- Спасибо, Владимир.
- «Спасибо»  не  булькает, - хмыкнул тот.
Молодой механик подхватил сумку с инструментом, побежал на  другие трюма осматривать своё хозяйство. А Закопайко до самого  завтрака простоял за лебёдкой, после завтрака три часа поспал, потом его разбудил  Никита Семёнович, и Владимир снова спустился в машинное отделение.


Глава VI

Выгрузку угля моряки «Владимира Неверовского» выполнили за сорок часов. Последние плашкоуты достались особенно нелегко, просторные трюмы следовало зачистить под лопату, выбрав уголь в шпациях*, со стрингеров и по углам.
Но когда стало ясно, что выгрузка судно в порту не задержит, Никита Семёнович Коростылёв вызвал из бригад для работы в машинном отделении  второго и третьего механиков.
Третий механик Афанасьич непременно хотел к отходу замерить жаровые трубы правого котла, а на двух остальных сменить выгоревшие колосники. Кроме того, он хотел перебрать барахливший последнее время крамптон – механизм для подъёма шлака из котельного отделения. Третий механик привык всё делать сам, ему хватало в помощь вахтенного кочегара или машиниста. Афанасьич попросил Батю. Но Коростылёв  прислал  ещё  двоих.
Афанасьича уважали за простоту  в обращении и трудолюбие. В одежде неприхотливый, он и в машинном отделении появлялся в старых брюках и залатанной рабочей куртке. На голову он, однако, даже будучи на вахте, надевал дорогую пушистую кепку.

* - расстояние между шпангоутами корпуса судна
Восхождение Афанасьича к командирской должности было долгим и трудным. Он  и не «восходил», его заставляли  «восходить». Придя на флот в тридцать восьмом году, он всю войну и пять послевоенных лет отплавал на судах  пароходства в должности кочегара и машиниста. За это время два раза женился, два раза разводился, а теперь, войдя в зрелые годы, без оформления брака жил между рейсами в доме сорокапятилетней одышливой вдовы, аккуратно перечислял ей зарплату /за вычетом алиментов/, ходил на рыбалку с её младшим сыном /двое старших женились и жили отдельно от матери/ и считал, что жизнь его вполне устроена. Старых пароходов до конца его службы на флоте должно было хватить, потому что Афанасьевичу уже исполнилось пятьдесят, а значит до пенсии оставалось ещё пять лет.
В пятидесятом году машиниста первого класса Серафима  Афанасьевича Петрова, тридцати  девяти лет отроду, вызвал в механико-судовую службу пароходства механик – наставник Поверов и, не слушая возражений,  вручил ему направление в учебно–курсовой комбинат.
- На флоте нехватка механиков, -сказал он, строго поблёскивая стёклами очков. – Ты что, об этом впервые слышишь?  Не дури, Серафим  Афанасьевич, иди учиться. Через  восемь месяцев ты – механик  третьего разряда. Характеристики у тебя положительные, так что не прибедняйся… Что? Как так образования нет?  Семь классов!  Вполне достаточно!  Иди, и чтоб через восемь месяцев мне  диплом на стол!
Знать бы Серафиму Афанасьевичу, сколько неприятностей доставят ему и учёба, и диплом его, и командирская должность! Нет, не в командирской ответственности и уж, конечно, не в работе дело! В последний год войны Афанасьич и без диплома несколько месяцев плавал на  судне четвертым механиком и очень даже неплохо справлялся. Так что дело не в ответственности и не в работе. А в том, что уже через пять лет Поверов говорил совсем по-другому:
- Механик третьего разряда с дипломом УККа?  Это плохо! Очень мало и очень плохо! Флоту нужны специалисты со средним, а лучше – с высшим специальным образованием! Что-о?! До сих пор семь классов?! И тебе не стыдно? Иди – и  чтобы через год ты был на втором курсе среднего мореходного училища, пока туда ещё с семилеткой принимают!
Многие из курсовиков к этому времени уже поступили в морские вузы или, готовясь к поступлению, сидели за учебниками и вспоминали «Плач Ярославны», бином Ньютона и закон Джоуля – Ленца. Но Серафим Афанасьевич Петров так и не осмелился  встать под их знамёна.
Прошло совсем мало времени, и на долю механика Петрова и таких, как он, упрямцев остались старые, доживающие век пароходы.  И Афанасьич плавал на них, не имея в своём активе ничего, кроме умения хорошо работать и диплома механика – паровика третьего разряда, выданного УККа.
Когда Серафим Афанасьевич для очередной ли переаттестации или по другим неотложным делам, осторожно переступая ногами, входил в здание механико-судовой службы  и останавливался перед  дверью со страшной надписью «Механики  -  наставники», во рту  его  делалось сухо, а сердце замирало. Щёки Серафима Афанасьевича, потерявшие под напором прожитых лет упругость, тряслись, дыхание учащалось, и было ему легче перебрать всё  кривошипно-шатунное  движение  паровой машины, чем выдержать недолгий разговор с непреклонным начальством.
- Ну  как, учиться  поступил? – начинал  «пытать»  его уже  старший  механик – наставник Поверов, прицельно щурясь на Серафима Афанасьевича  сквозь очки. – Не поступил, значит? Отчего же так? Опять из-за радикулита? Имей в виду, в этом году на учёбу не поступишь – в машинисты переведу, потому что с таким, как твой, дипломом теперь только банщиком  работать! Давай, что там у тебя?
И наставник принимал из рук Серафима Афанасьевича принесённые бумаги.
…Призёмистый, широкоплечий Афанасьич  сосредоточенно колдовал над  крамптоном и у котлов, а в машинном отделении  до позднего вечера продолжалась работа. У Воронцова, Закопайко, Еремеева и второго механика  что–то  застопорилось. Золотник  после ремонта давно уже установлен на место, но тяжёлый  сальник /массивный пакет из чугунных полуколец/ никак не могут завести и закрепить. Никита Семёнович волнуется: ему нужно ещё выпрямлять золотниковую тягу, а тут сальник!  Стармех  делает брови «домиком» и берёт руководство в свои руки. Со значительным видом подаёт советы, ругает за нерасторопность, постепенно раздражаясь: корпус сальника не надевается на шпильки. Второй механик и Закопайко злятся. Наверху под самым цилиндром машины оказывается Владимир Закопайко. Проверили, подравняли тали.
- Есть! – крикнул Закопайко.
- Молодец! – остановился в беге «дед». – Наконец – то! Видали?! – Сурово посмотрел на остальных. – Заводи гайки! А вы – на талях!
- Идёт! – отвечал , возясь, Закопайко. – Ещё  на нитку!
- Ещ-щё на нитку! – подхватил, воодушевляясь, «дед». – Ещ-щё!
И – бух! – сальник оборвался.
- Ух, якорь тебе в нос! – взревел Никита Семёнович, погрозив кулаком  в небо. - Закопайко, бог твою мать любил!!
Тот спустился, отдуваясь, вытер ветошью  потное лицо и руки, устало вздохнул, покрутил головою.
- Пойду курну.
Сальник завели Еремеев и сам стармех. Отдышавшись, Никита Семёнович вышел из машинного отделения на палубу, стрельнул у проходившего мимо матроса сигарету, закурил и тут же, словно обжегшись, выкинул: курить–то он бросил! Держись, старый! Сверху его поманил Старовойтов. «Дед» не по возрасту легко  /всё-таки пятьдесят три года да и комплекция…/ взбежал на шлюпочную палубу.
- Выгрузка к концу – как в  «машине»? – задал вопрос Старовойтов. – Задержки не произойдёт?
Никита Семёнович ответил, что  почти  всё  готово к отходу.
- За исключением мелких брызг…
К ночи погода стала портиться. Похолодало. Сырой мрак накрыл землю и море. Заморосило. Выгрузка продолжалась.

Похоже, циклон не повернёт. Капитан ещё раз изучил факсимильную карту акватории океана, принесённую третьим помощником из радиоцентра порта. По карте от Австралии до Аляски протянулись извилистые линии изобар, кружками помечены районы  областей низкого и высокого атмосферного давления, развившиеся тайфуны, стрелками указано направление их движения, цифрами – скорость в узлах; особыми значками, похожими на нотные знаки – сила ветра внутри самого тайфуна.  Слабыми  контурами обозначены острова, часть территории Китая и Российской Федерации от Чукотки до Байкала.
Нет, тайфун, приближения которого опасался капитан, ещё  далеко. И, пожалуй, в самом деле отвернёт на ост. Сравним утреннюю и вечернюю карты. Непонятно, почему тайфун остановился. А вот - область высокого  атмосферного давления мешает. Пожалуй, и впрямь отвернёт. А этот неглубокий циклончик из Сибири докатился, вот он и работает сейчас над Сахалином. Однако, это мелочь, всего тысяча миллибар, да и ветер… ну-ка… от пяти до пятнадцати метров в секунду, значит, от трёх до семи баллов. Это хорошо, судно у причала почти не колышет. Капитан успокоился.
В первом часу ночи в машинное отделение спустились  стармех  и Еремеев. Машинист нёс с собой несколько тяжёлых ключей и кувалду. С заговорщицким видом приложив палец к губам, «дед» приказал  стоявшему на вахте у котлов Бате молчать. Батя недоумённо выпятил губу, пожал плечами и скрылся в кочегарке. А стармех и Еремеев приступили к работе.
Золотниковая тяга  цилиндра паровой машины лежала на плитах настила. Никита Семёнович осмотрел длинную металлическую оглоблю, поморщился:
- Ещё немного согнуть – и в самый раз вместо коромысла использовать. Тяжеловата только… Говорил много раз второму механику: поизносились золотники, давай побольше масла в цилиндры… Всё упрямится… смазку экономит. Говорил, говорил…
Еремеев ухмыльнулся, подумав про себя: «Было бы сказано – забыть недолго.» Взялся руками за конец тяги. Общими усилиями её затолкали под мотыль коленчатого вала паровой машины.
- Открывай, - выдохнул Коростылёв. Еремеев приоткрыл пар.
Машина скрипнула, коленчатый вал повернулся, и мотыль сильно ударил по тяге. Коростылев подпрыгнул, еле удержал  стальную оглоблю, снова приказал сдавленно:
- Давай!
Еремеев, не теряя бдительности, «давал», открывая и прикрывая пар. Машина ворочалась, удар следовал за ударом, «дед» подпрыгивал и быстро прикидывал глазом, выпрямилась ли тяга, шёпотом ругаясь:
- Говорил второму… молодёжь…  пацаны… Давай!
Еремеев был опытный машинист, но впервые участвовал в таком «ремонте», считал, что «дед» дурит. Но – тягу выпрямили. Стармех оглядел её критически:
- Для выставки не годится, но для нас сойдёт.
- Всё равно она пропеллером, сказал Еремеев.
- Где?
Стармех повернул тягу, отступил на несколько шагов, прищурил глаз, второй устремил на тягу.
- Глаз у тебя пропеллером, Алексей, - сказал он. – Говорю, сойдёт. Давай ставить на место.
К четырём утра тягу установили на цилиндр машины, закрепили из-под кувалды, пошевелили машину паром вперёд – назад.
С «мелкими брызгами» на этом в машинном отделении было покончено. Еремеев смотрел на «деда» уважительно.

Утром усталые, но довольные грузчики  из  бригады Фиртича прибыли на борт, заглянули в трюм, присвистнули:
- Да тут работы осталось часа на три от силы. Вот это мы!
- А мы? -  спросил Опанасенко и показал на себя, Карцева и остальных, готовившихся на смену.
- И вы тоже, - благосклонно сказал Фиртич.- Благодарю за помощь, как бы она ни была мала. – он  подмигнул и ухмыльнулся. – Наша бригада работала не в пример лучше, верно, бригадир? – Обратился он за поддержкой  к  Вадиму Карцеву.
-  Ещё бы, - сказал Карцев, - у вас лопаты шире.
Посмеялись.
- Закурим, что ли? – спросил Мулдагалиев.
- Что у тебя? – Опанасенко с готовностью потянулся к его пачке.
- Я только заграничные курю, «Иван Моррис».
Боцман с важным видом достал и сунул в рот сигарету.
- «Памир»! – Опанасенко отдёрнул руку. – От них у меня кашель и головокружение. Я лучше свои.
И он вынул из кармана… тоже пачку «Памира». Удивляться не приходилось, на судне, кроме «Памира», курить было нечего, хотя артельный и божился, что уж сигарет порядочных он в этом порту достанет.
- Кровь с носу, - говорил он, - достану.
Но пока что курили «Памир».
- По дороге покурите, отправляйтесь! – Подогнал усевшихся было грузчиков Карцев. Сам он оставался на судне в трюме.
При  самовыгрузке   слово бригадира – закон.  Даже если бригадир из кочегаров, а в бригаде есть старше его по должности на судне. Поэтому, подчиняясь, встали боцман, начальник радиостанции, доктор и остальные. Под трёп Опанасенко боцман повёл их на соседний пирс.
Первый помощник капитана Воронцов провёл сегодня плохую ночь. Он дурно спал. Поздно выйдя из машинного отделения и приняв душ, вначале он крепко уснул, но часа через два был разбужен настойчивым телефонным звонком. Звонила Люба, она просила его спуститься в нижний коридор жилой надстройки.
- Зачем это? – хриплым от сна голосом спросил Владимир Петрович, кинув взглядом в угол каюты, где висела снятая после работы в «машине» роба.
Что-то опять стряслось, что-то опять надо ремонтировать. Да, но почему в таком случае звонит Люба? Владимир Петрович окончательно проснулся.
- Так в чём дело? – окрепшим голосом произнёс он, всё ещё нежась под простынёй.
Люба не ответила, повесила трубку. «Чертовщина какая-то», - подумал Владимир Петрович, - и взглянул на часы: половина второго ночи. Всё его тело ныло от усталости.
Идти надо. Первому помощнику просто так среди ночи не звонят. Он встал с койки, быстро оделся, сунул ноги в сандалии и вышел из каюты. Люба ждала его в нижнем коридоре правого борта, лицо её было сердито. В ноль часов, сменившись с вахты у трапа, она не смогла попасть в каюту: дверь оказалась запертой  на ключ изнутри. Люба жила в одной каюте с Лидулей.
Из-за двери  каюты доносился какой-то скулёж: Лидуля то ли всхлипывала, то ли пела.
- Она там не одна, с нею посторонний мужчина. Какой-то Анатолий.
И Люба сделала страшные глаза.
«Совсем девчонка, - подумал Владимир Петрович. – Не место таким на флоте, ой не  место!
И решительно постучав в дверь каюты, потребовал:
- Откройте! Обход, проверка противопожарной безопасности.
За дверью замолкли, завозились. Он вновь постучал, ему не ответили. Тогда Владимир Петрович вынул из кармана    мастер,* наклонившись, вытолкнул из замочной скважины ключ и, ещё раз постучавшись, вошёл.
Лидуля была пьяна. Некрасивое вытянутое лицо её с большим пористым носом ещё больше подурнело и заострилось. В полутёмной мрачноватой каюте  с низким подволоком и задраенным иллюминатором было душно. Электрическая настольная лампа включена и направлена отражателем к переборке; на столе, кое–как прикрытые газетой, теснились немытые тарелки. Владимир Петрович повёл  взглядом. Ну, конечно, бутылки составлены под столом.
Платье, наброшенное на костлявые плечи Лидули, носило следы поспешного одевания, рубашка Анатолия была расстёгнута и торчала из-за пояса брюк. Вероятно, он тоже спешил.
Мужчина был среднего роста, поджар, с опущенными плечами, и так же, как Лидуля, не первой молодости.  Нерасчёсанные  темно-русые волосы его торчали во все стороны неряшливыми жидкими прядями, две пряди колечками прилипли к потному  неширокому лбу. Нос с горбинкой, узкое лицо, упрямый  и жёсткий взгляд карих глаз говорили о том, что среди предков Анатолия были люди, носившие отнюдь не славянские имена. Взгляд был упрям, но сутулость и опущенные плечи, резкие складки  на лице свидетельствовали об усталости и пережитых невзгодах.
В команде Лидулю не любили. Но что бы там ни говорилось на совещаниях палубной команды о её грубости, неряшливости  и  нежелании поддерживать чистоту на объектах приборки, Владимир Петрович шестым чувством понимал: основная причина неприязни к Лидуле  кроется в её внешности. В мужчине, каков бы он ни был сам и как бы  ни сложилась его собственная судьба, всегда живо представление о женщине как существе, созданном природой для восхищения её красотой, умом и талантом. В Лидуле не было ни   того,   ни   другого,   ни

*- ключ-вездеход, обязательная принадлежность на судне
третьего. В ней было всё наоборот, и поэтому мужское население парохода «Владимир Неверовский» в глубине души  считало себя оскорблённым вынужденной необходимостью в течение долгих месяцев рейса видеть перед собой женщину, начисто лишённую привлекательности.
Никто из моряков «Неверовского» не завидовал Владимиру Закопайко, и только высокомерное презрение машиниста к мнению окружающих позволяло ему иногда по ночам заглядывать к Лидуле.
Однако на переходе из Владивостока и здесь, на Сахалине, он не уделял ей внимания, чем доводил до слёз. Лидуля, сдавленно рыдала при запертой двери  в каюте, мучаясь от неразделённой любви и ревности. Для себя она решила, что если появится возможность, она Закопайке «докажет».
Два дня назад она неожиданно встретила в порту давнего своего приятеля, с которым раньше вместе плавала на «Владимире Закоссовском».
- Блин комком! – Бодро приветствовала его Лидуля, прикрыв улыбкой кровоточащее сердце. – Сколько лет, сколько зим!  А  мне  говорили,  ты  загнулся,  деревянный бушлат одел. Сбрехали, значит.
- Сбрехали, - ответил Анатолий, - пар травить ещё рановато.
И Лидуля «доказала» сначала на «Игоре Снежкове», где сейчас плотником работал Анатолий, а сегодня пригласила приятеля на «Неверовский».
- Мы отдыхаем, - сказала она Воронцову, поправляя платье.  -  Это мой хороший друг.
За двадцать восемь лет жизни на этом свете Владимир Петрович Воронцов насмотрелся на пьяных - и мужчин, и женщин. И ему не составляло больших трудов разогнать этот «шурум–бурум». В то время, как весь экипаж напряжённо работает, едва не вручную выгружает уголь на пирс! Глаза Воронцова зло вспыхнули, лицо исказила гримаса.
Но тут его словно  что-то  ударило в самое сердце. С краю стола, хорошо  освещённый светом электрической лампы стоял прислонённый к переборке поясной  портретный снимок некрасивой девочки лет десяти в летнем платьице – сарафане в тёмный горошек, с тонкими слабыми руками, прижатыми к груди, и большими грустными глазами.
Лицо девочки, окружённое подстриженными светлыми, слегка вьющимися волосами не выражало ни наивного любопытства, ни деланно серьёзной сосредоточенности. Скорее всего, во время съемки она не думала о том, какое выражение придать своему лицу, ей было не до того: ведь уезжала, уходила в рейс её мама и вновь оставляла Алёнку одну даже не с родной, а просто знакомой бабушкой!
Так и было. Мать и отец Лидули погибли  в войну на Брянщине, а тот мужчина… он и не знает ничего, у него своя   жизнь.  Просто   Лидуле   очень   захотелось   иметь ребёнка, вот и родила.
Старуху отыскала не сразу. Та  долго  не соглашалась, выгадывала. Наконец, договорились: шестьдесят  рублей  в  месяц  /старуха  иногда оговаривалась и переводила на старые деньги – «шестьсот»/ и подарки к праздникам, дню рождения; с приходом из рейса – помогать по хозяйству: постирать, помыть, да мало ли по дому дел! «А не хошь – меня другие упрашивают…»
Алёнка уже большая, многое понимает. Какими глазами она смотрела на мать, когда та прибежала попрощаться перед рейсом на Сахалин!
- Мама! У Светы и Люси тоже нет пап, но девочки живут вместе с мамами, и мамы сами готовят им обеды…
Алёнка многое понимает, но ей ещё трудно понять, что важно не только с кем жить, но и где жить...
Воронцов  никогда не видел этого снимка, хотя и заглядывал раньше к Лидуле  в каюту. Не было снимка ни на столе, ни над койкой. И он представил себе в эту минуту, что чувствует в своей душе эта непривлекательная одинокая тридцатипятилетняя женщина, вынужденная жить в постоянной разлуке с единственной дочерью; представил её упрямую, с годами всё более несбыточную мечту о семейной устроенности; припомнил жестокие, несправедливые слова и грубые намёки, которые в избытке отпускаются в адрес таких женщин. Её неохватное, сокрушительное, в одиночестве переносимое несчастье потрясло Воронцова.
Слишком непомерной, значит, стала тоска Лидули по дочери Алёнке, если из укромного уголка была извлечена её фотокарточка и оставлена на самом видном месте; слишком, значит, устала от одиночества эта женщина, если захотела провести время с человеком, которому, и она это знала, - была не нужна, но с которым можно было вспомнить минувшее  время,  когда  она  была  моложе  и,  может быть, не столь нехороша собой. Сегодня она хотела казаться весёлой, даже тихонько напевала, тормошила приятеля. Но так много огорчений  и  неудач было за её плечами, чтобы она могла развеселиться  от нескольких рюмок спиртного.
Владимир Петрович видел её усталое, потускневшее и обеспокоенное лицо в мелких морщинках на лбу и у глаз и чувствовал себя так, словно сам виноват в неудачно сложившейся судьбе Лидули.
- Мне показалось, в вашей каюте что-то горит, - произнёс Владимир Петрович, твёрдо глядя в лицо дневальной и «не замечая» беспорядка. – Извините за вторжение. Вас, - обратился он к мужчине, - прошу оставить судно. Уже поздно, а Лидии Васильевне рано вставать на работу. Сейчас в каюту придёт девушка, член нашего экипажа, так что прошу…
И он вышел, плотно прикрыв за собою дверь.
В каюте он лёг на диван, не раздеваясь, и всё время думал о том, что всё получилось как-то нелепо, что  надо было поступить как-то иначе, но в то же время в глубине сознания его вызревала мысль, что  поступил он так, как и надо было поступить.
 … Бывает, встречаются и расстаются. Узнавшие друг друга в толпе незнакомые,. не очень счастливые люди. Он и она… И снова впереди водная гладь, знакомая привычная дорога, позади – береговая полоса.
За делами, обязанностями, моральными  долгами  не  всегда  повторяется встреча, и если всё-таки  случится  -  не надо упрёков, что кто-то кого-то не проводил, а кто-то прошёл, не оглянувшись…


Глава VII

Сразу по окончании выгрузки на борт «Неверовского» прибыли начальник грузового района Чеботарёв, с ним ещё двое. Экипаж собрали в столовой команды. «От имени и по поручению…» представители порта вручили  команде грамоту со словами благодарности за помощь портовикам.
Моряки, ещё не отмывшиеся как следует от  угольной пыли, сидели торжественно и тихо. Никто из них не помнил, когда последний раз добрым словом  вспоминали экипаж старого судна.
Под аплодисменты команды Воронцов  принял грамоту. А Старовойтов, прощаясь, пожал руку Чеботарёву. «Вовсе неплохой парень.»
- Впредь буду рад с Вами встрече, капитан, - обращаясь к нему на «вы», произнёс Чеботарёв.
Как только с командой «Неверовского» провели денежный расчёт, Нил Ильич приказал третьему помощнику оформлять отход и заказал буксиры.
Мужское население «Неверовского» заволновалось. В город, было, рванулись Паша Анисимов и кочегар второго класса Опанасенко -  «гонец золотые пятки». Но Воронцов пристопорил их на трапе.
- Судно на отходе, скоро подойдут буксиры. Увольнения на берег нет.
- Эх, - не сказал, а простонал Опанасенко и, приблизив к Воронцову хитрое острое личико, произнёс таинственно. – Давно я хочу спросить у вас, Владимир Петрович, отчего это у  Новой Зеландии летучие рыбки маленькие такие,  летают  -  фр-р-р! как воробьи, стаями, а у Тайваня уже большие?
- Пока  долетят – вырастают, - нашёлся Воронцов.  - В город вы, Опанасенко, не пойдёте, вам ведь скоро на вахту, не так ли?
- Когда я на вахте, страна может спать спокойно, - повторил свой  афоризм Опанасенко и, пнув в сердцах  пустую хозяйственную сумку, удалился.
 «Ничего, впереди у нас ещё Петропавловск!» -  успокаивал себя кочегар.
Воронцов слышал, как он запел в коридоре на мотив «Параморибо»:
«Уж десять  лет не замужем девица,
Но моряки об этом не грустят…»
Но Вадима Карцева  Воронцов не отпустить на берег не мог.
- На полчаса, - сказал Карцев, чёрные глаза поблёскивали, на красивом  цыганском  лице появилось выражение упрямства. – Деньги старушке отправить…
Воронцов не сомневался: Карцев не обманет. «Старушка» – мать его, хоть и продолжала работать уборщицей в школе, но Вадим давно не принимал в расчёт её  зарплату  и при случае высылал ей деньги. Карцев – серьёзный мужчина, в свои двадцать девять лет единственный из машинной команды учится в заочной школе плавсостава пароходства. В девятом классе. После окончания школы намерен поступить в среднее мореходное училище. «На механика».
Сочинения по литературе для него писал Владимир Закопайко.
- Ты, Вовка, - сказал ему как-то Карцев, - давай похуже пиши, мысли выражай покорявее. А то учительница мне говорит: «У вас стиль! Вам надо поступать на филологический!»  Я  так  и   на   неприятности   нарваться  могу. Две-три ошибки допускай, чтобы не очень грубые…
- Вот ещё! – возмутился Закопайко. -  Почему это я должен с ошибками писать и  стиль подстраивать?  Я ведь, - он ухмыльнулся, - как-никак интеллигент: неоконченное высшее… -  Он откинулся на спинку стула, заплёл ногу за ногу. – Погоди, за «светлые женские образы» по Тургеневу ты что получил? Тройку? Чего тебе ещё надо?
- А потом подряд две пятёрки!
Закопайко метким щелчком отправил окурок в урну.
- Не нравится – сам пиши.
- Вот ещё – сам! – возмутился Карцев. – Мне математики с физикой  по горло хватает. А  на экзамене по литературе  я как-нибудь выкручусь. Стиль попроще давай!
С Карцевым просто - открытая душа. С Закопайко  сложнее. Работник прекрасный, стармех на него нарадоваться не может, но в остальном…
В этом человеке было собрано и перемешано много такого, что впору было развести руками: подчёркнутая интеллигентность  и неприкрытый цинизм; одержимость в работе и отчаянное донжуанство; верность морскому товариществу и холодно – презрительное  отношение  к людям; почему–то  прерванная  учёба в консерватории  и нелепая связь с Лидулей… И при всём том Владимиру Петровичу виделась в нём какая – то  незаживающая рана.
Постепенно Воронцов узнал о машинисте всё, что было известно другим, и  даже  больше: Закопайко в спорах с первым помощником капитана приоткрывал одну за другой страницы своей непростой жизни.
С приходом немцев на Украину старшая сестра Закопайки вышла замуж за полицая, а мать развернула в Виннице бойкую торговлю награбленным у евреев и «кацапов» добром. Не обходил  стороною  бойкий   шурин  и украинских хат. Полицаи гуляли в их доме, а Владимира  заставляли  играть  на  скрипке. Когда он сбивался с такта, раскрасневшаяся, возбуждённая гулянкой, нарядно одетая  сестра зло щипала его, а муж её и остальные полицаи одобрительно хохотали.
Сверстники Владимира на улице швыряли в него камнями, вечерами подстерегали и  колотили жестоко, но он не жаловался на них  ни деверю, ни матери, ни сестре. Так тянулись годы.
Они исчезли из Винницы – и  мать, и сестра, и шурин с приближением к городу Красной Армии. Шурин оказался расторопным малым: они даже смогли увезти с собою немалую часть добра. Но они не увезли Владимира: он ушёл из города накануне всеобщего бегства националистов, когда через Винницу уже тронулся на запад  второй эшелон  германских войск.
Его, тринадцатилетнего мальчишку, ещё долго подкармливали  по селам и хуторам, пока в один  из дней он не оказался в интернате. Потянулись довольно спокойные и сытные годы, но никак невозможно было забыть жадные руки матери, складывающие в пачки оккупационные марки, при постороннем шуме быстро накрывающие на столе  золотые серьги и кольца; невозможно было забыть красивое и злое лицо сестры,  её  нарядные  блузки и платья, принесённые из чужих гардеробов; в ушах его ещё долго стоял пьяный гогот и громкий стук каблуков пляшущих полицаев; и он долго видел себя играющим на скрипке – придавленного позором и всеобщей ненавистью, хотя и ни в чём не виноватого мальчишку.
Он никогда не думал, что через восемь лет трагические события  его детства вновь ударят по нему со  всей  жестокостью. Его вызвали и долго, подробно расспрашивали обо всём. Его заставляли подписывать составленные  протоколы. Сомневались в его показаниях. Он думал, что сойдёт от всего этого с ума. Наконец, его отпустили. Наверное, он мог остаться, продолжить учёбу  в консерватории. Но  для этого нужно было забыть всё, что так живо стояло перед глазами; нужно было смириться с позором и при  встречах с людьми не замечать той самой ненависти, которая преследовала его во времена расстрелянного матерью и сестрою детства.
Он уехал на Дальний Восток, где его никто не знал.  Он увозил с собою в сердце неверие и черноту. Флот понравился Закопайке. Здесь никто не лез ему в душу.
               
Пришла пора… На город поплыли клубы чёрного дыма… «Неверовский» уходил в рейс. Подошедшие портовые буксиры отвели корму, капитан Старовойтов в рулевой рубке стронул рукоять машинного телеграфа, и после некоторого сопротивления заработала главная паровая «двигуница». «Неверовский» шаркнул бортом по причалу и, решительно пятясь задом, вышел на середину ковша. Тут он слегка накренился на левый борт, и бухту огласил тоскливый вой: прощаясь с портом, «Неверовский» гуднул. Нил Ильич, капитан старой закваски, презирал безмолвный отход.
На шлюпочной палубе, скрестив на груди руки, стоял кочегар второго класса Опанасенко, поднявшийся из котельного отделения, чтобы развернуть раструбы вентиляторов, а заодно полюбоваться дымом, которого Опанасенко был большой знаток.
По давней традиции парового флота  бездымный  приход  и  отход кочегары «Неверовского»  считали  позором. Сочные, жирные, иссиня-чёрные клубы, медленно  выползавшие из дымовой трубы, вселяли в их сердца радость и удовлетворение. Поэтому заранее в одном из углов кочегарки копили промасляную ветошь, рваные куртки, старые списанные телогрейки, рукавицы, тянули у зазевавшейся «обслуги»  тряпки, и всё это перед самым приходом – отходом  замачивалось в бочке с соляром и отработавшим маслом.
Как только судно появлялось на рейде Владивостока, Петропавловска, Находки или иного порта, наступал торжественный момент. Свободные от вахты  кочегары  обращали взоры к трубе. Приходная – отходная  вахта старалась не ударить лицом в грязь, за результатом её действий следил собравшийся на палубе ареопаг. Бесформенная, скользкая, с отвратительным запахом масса  подхватывалась на лопаты и с размаха летела в топки, чудовищный дым  застилал город и стоявшие в порту суда. В городе наступало солнечное затмение, Опанасенко клялся, что  сам видел, как малочисленные городские птички засыпают на лету и тут же падают на землю.
«Владимир Неверовский» вышел из ковша, буксиры оставили судно, матросы выбрали капроновые канаты, капитан Старовойтов проложил на карте курс, и пароход отправился в путь. Словно на прощание, выглянуло солнце и быстро разошлись по сторонам серые тучи.
Стояло лето, земля манила запахами цветов и травы, островерхие сопки вдали густо зеленели, из парка на берегу залива наплывала волнами музыка, в кинотеатрах шли новые фильмы, по улицам гуляли нарядные, довольные собой и своей жизнью люди.
В  такие  минуты  тоскливо  сжимается  сердце  моряка.
Пусть в этом городе он не оставил ни друзей, ни родных, ни женщины. Но всё равно это – земля.
Человек родился на земле, и ему было предназначено  всегда на ней жить. Но он в силу своего беспокойного характера  и любопытства выламывается из отведённых ему природою рамок и уходит жить в другую среду – в море, во льды, на дно океана… Он доволен собою, он преодолел зависимость… Но, может быть, природа ответит ему за это сильным ударом. Пока что она напоминает ему этой внезапной тоской.

Третьи сутки ходили «колесом» кочегары, а дёрнув* топки, валились куда  попало, хватались за грудь. Уголь горел плохо, чадил, спекался, из трубы «Владимира Неверовского», расстилаясь широкой полосою до самого горизонта, выползал густой и тяжёлый дым. Котлы забились сажей, пар не держался, и только Батя со своей вахтой умудрялся поддерживать его на марке. Намаявшись у котлов, кочегары кляли всё на свете – и  флот, и стармеха, и свою работу.
- Говорил «деду»,  не принимай его, горел он в кучах! – ярился в котельном отделении ВадимКарцев. – «В наше время не таком угле «шевелили» и  предохранительные клапана подрывали!» - Передразнил он старшего   механика. –  Врёт  всё,

*-  т.е.  почистив топки
старый чилим! Раньше для пароходов антрацит шёл – камешек к камешку, а это что? – Пинал он обутым на босу ногу ботинком чёрную рыхлую массу.- Придёшь тут во-время в Питер, как же!
У  моряков  Дальнего Востока есть свой Питер – Петропавловск – Камчатский.
Крамптон опять вышел из строя; в нём, сквозь зубы поругиваясь, копался Алексей Еремеев, а шлак из кочегарки наверх поднимали «разлукой».
Когда  в  подлунном  мире  появились  первые чёрные пароходы, заменив на морских дорогах белокрылые парусники, в котельных отделениях уютно и прочно пристроился этот нехитрый механизм.
От обычного ворота вверх через блок перекидывался стальной трос, на конце которого  крепилась неизменная бадья.
«Разлука ты разлука,
Родная сторона!
Никто нас не разлучит,
Как мать – сыра  земля», -
пели кочегары на разных языках мира, вращая рукоять ворота, и наполненная шлаком бадья тяжело и угрюмо ползла вверх. Так повторялось много десятков лет.
С появлением других механизмов «разлука» не исчезла. Она стояла тут же, в сторонке, никому не мешая. И о ней нет-нет да вспоминали. На «Неверовском» же после многочисленных поломок крамптона её восстановили в прежних правах.
Пять кочегаров, машинист и механик – вся вахта машинного отделения.
Погода благоприятствовала «Владимиру Неверовскому» и, несмотря на плохое горение в топках, пароход шёл по Охотскому морю своим «коронным» ходом – восемь узлов. Батя  по-прежнему держал пар на марке, чем вызывал у Карцева и Кометы профессиональную зависть, горечь и  злое  желание во что бы то ни стало сравняться с ним. Поэтому сами они и кочегары их вахт ходили у котлов «колесом». А график давления пара по вахтам, вывешенный на видном месте перед столовой команды, бесстрастно утверждал, что Батя вновь опережает.
Батя был из тех старых кочегаров /в начале года ему, как и Афанасьичу, исполнилось пятьдесят/, которые  приходят на судно с собственной кочегарской лопатой, тщательно подогнанной по руке, выверенной по длине, умело заострённой, с отполированной, без единой заусеницы рукояткой. Одно время он был  причислен к группе кочегаров – наставников и ходил в рейсы на разных судах, обучая «шевелить» молодёжь. Но получилось так, что два года назад в каюту, которую отвели Бате как наставнику, заглянул  сам начальник пароходства Бянкин, прибывший в Нагаево с инспекторской поездкой и решивший  осмотреть стоявшие в порту суда.
Старый холостяк Батя, с годами не утративший  интереса к женскому полу, сидел в это время на диване  в обнимку с приятельницей, буфетчицей Нюсей из портовской столовой и потягивал «Кровавую Мэри»,  разбавленный томатным соком спирт. По словам Бати, в каюте не к чему было придраться, он всегда был поборником чистоты. А то, что у Нюси на груди была расстёгнута кофточка…  это большого значения не имело. И тем не менее начальник пароходства вспылил:
- Почему здесь бардак?
И тогда Батя ответил ему с олимпийским спокойствием:
- Это у тебя бардак, а у меня – филиал.
Так он и оказался на «Неверовском».
… Батя  гнал и гнал пар на марку. Он умел  одинаково хорошо «шевелить» и «по-русски», и «по-китайски». Разница двух способов заключалась в том, на какую сторону топки надлежало сгребать шлак во время чистки  - в глубь её или же вправо-влево. Когда «шевелили» по-русски, открытая для чистки топка охлаждалась меньше, и  давление в котле «садилось» меньше. Но «по-русски шевелить» было сложно. «По –китайски» - быстрее и легче, но  топка сильно охлаждалась, и давление пара  в котле  падало на глазах.  Карцев и Комета «шевелить по-русски не решались». А Батя «шевелил» и заставлял «шевелить» всех своих  вахтенных. Когда не получалось – помогал. Видно было, Бате нет и никогда не будет износа.
Он стал кочегаром ещё в сороковом году. В войну, как и Нил  Ильич,  ходил с караванами через Атлантику, горел и тонул, но остался жив и даже не ранен. Боевых наград не имел, но этим  не сильно огорчался.
Самолюбивый Карцев приходил в свободное время посмотреть, как Батя «шевелит». Пробовал сам /Батя разрешал/, но проку не выходило, и Вадим отбрасывал грабли и ломик, ругался, заявлял, что «пёс с ним – пароходам всё равно крышка»,  так что Батя  напрасно думает, будто он, Карцев, так уж хочет…
На четвёртые сутки перехода Карцева взвинтил  Опанасенко.
- Больной я: желудок, гастрит, - заявил он,  высовываясь из угольного бункера.
- Какой ты больной! – грянул Карцев. – Тебя за борт выбросить – вода закипит!  Поддувала чистить надо, золы полно – да побыстрее!
Но Опанасенко и в самом деле скрутило. Морщась, сглатывая слюну, он с трудом почистил  поддувала двух котлов. Вадим поворчал, но отправил его к судовому доктору.
- Не задерживайся там! -  крикнул вслед.               
Опанасенко вернулся быстро недовольный, сердитый: доктор наскоро сунул ему несколько таблеток и опять убежал в красный уголок забивать «козла».
- В следующий раз к капитану пойду: «Товарищ капитан, у меня живот болит, а он мне уши зелёнкой намазал.»
- Помогли таблетки? – спросил Карцев.
Опанасенко только перед  тем принял таблетку, но не утерпел – вытащил из кармана куртки ещё две, сдул с них угольную пыль, золу и проглотил: вот какой он больной! И через узкую клинкетную дверь полез в угольный бункер.
               
В целом, переход проходил спокойно, если не считать  двух  прорывов труб охлаждения, поломки одного из котельно-питательных насосов, весьма скромного ассортимента блюд, приготовляемых Гришей- Пудингом /старпом не сумел пополнить запас продуктов на Сахалине/, отсутствие хороших сигарет /за что с артельным никто не садился  в паре забивать «козла»/
Как всегда в таких случаях по судну перекатывалась добродушная травля, в ней принимали участие свободные от вахт и работ моряки, независимо от должности. Доктору сватали Лидулю. Тот благодарил, отказывался. Паша Анисимов, после выгрузки угля принятый «в общество» как равный и оттого ставший весьма говорливым, со вкусом рассказывал, как у них на «пассажире» «Рэм Гуськов» жила собака по кличке Наташка и как эта Наташка в портах по ночам бдительно несла вахту у трапа вместе с матросом, вовремя взлаивала и дёргала Пашу за рукав, если кто из посторонних приближался к судну.
Говорили о вещах серьёзных: о давних и недавних авариях судов  и   какая   авария   для   пароходства   самая  «дорогая»; об опрокидывании баржи у борта судна на Чукотке; о том, сколько ещё протянет «Неверовский» до списания, «легкая» или  «тяжёлая» в этом году «полярка». Люба по вечерам, закончив работу на камбузе  и  рано ложась спать, непременно закрывалась в каюте на ключ, потому что к ней кто-нибудь обязательно  осторожно скрёбся и постукивал в дверь.
На судне зашебаршились шутники. Однажды утром старший механик, зайдя в раздевалке, заметил, что вместо двух пар тапочек, хранимых им для ходьбы по машинному отделению, присутствует одна, причём оба тапочка на одну ногу. Никита Семёнович  провёл среди членов машинной команды дознание, но толку не добился.
У Лидули пропал халат. Лидуля два дня скандалила по коридорам, всем рассказывала  о своей утрате и наконец во время уборки обнаружила халат в каюте старшего помощника капитана. Фиртич  божился, что халата не брал.
- Мы же не говорим, товарищ старпом, что вы его брали, - сладко улыбался Опанасенко. – Может, Лидуля его сама впопыхах  забыла.
Фиртич в ответ сердито фыркал:
- Кочегарские шуточки!
Не обходилось без традиционных трений между «машиной» и «палубой».
- У нас на судне какая-то таинственная вода, - говорил Фиртич. – Вот ты, механик, скажи, - обращался он к Афанасьевичу, - откуда вода около камбуза? Труб рядом нет – пресная вода под ногами хлюпает. Или сушилка: расположена  в  надстройке выше некуда – в сушилке постоянно вода. Вычерпают – снова появляется.
- Из – под  переборок течёт, - отвечает третий механик. – Зимой намёрзло, а теперь течёт.
- Круглый год она у вас из-под переборок течёт! – сердится старпом. – Ты  проверяй, проверяй клапана!
А то ведь чёрт – те что! Сегодня – пятнадцать тонн лишних, завтра ещё пятнадцать тонн,  через два дня – бух! – двадцать тонн не хватает! Куда подевалась?
- Плотник арифметики не знает, - говорит, усмехаясь, Батя, - мерить воду  не  умеет.
- На гвозди просится пароход, вот и вся причина - говорит Закопайко, и все соглашаются  с ним: отслужил своё  «Неверовский», скоро на слом.
Спор утихает. Закопайко первым поднимается и уходит. 


Глава VIII

Воронцов сидел в каюте машиниста Еремеева. Он не  думал к нему заходить, да уж так получилось…
Поздний вечер. Через неплотно прикрытую дверь каюты машиниста доносится музыка. Наполненный грустью голос японской певицы говорит о своём, далёком и близком.
Владимир Петрович вошёл. Алексей Еремеев поднял голову, не удивился; не вставая с диванчика, кивнул на привинченный к палубе стул. Владимир Петрович сел. Оба молчали. Трудная работа на Сахалине сблизила их. Для Еремеева Воронцов стал своим, работящим парнем.
Оба молчали.
Уже давно Владимир Петрович Воронцов уловил для себя  незримое сходство русских и японских мелодий. Он не  мог говорить о музыке профессионально, с трудом отличал ту или иную тональность, но именно  о сходстве мог спорить. Сказались, видимо, посещения Японии, знакомство с её  подтянутым, аккуратным, энергичным и дисциплинированным народом: он бывал там часто, стоял подолгу, переходил из порта в порт. Он принимал  крупный теплоход «Оренбург» с постройки.
Ласковые и осторожные, будто пальцами по струнам, прикосновения японских мелодий, непроходящая печаль их, глубокая лиричность обращали мысленный взор его к заснеженным  равнинам и притихшим сумеречным  лесам, к задумчивой зоревой печали городов и сёл просторной России. Так любил её Михаил Лермонтов:
Но я люблю – за что, не знаю сам,
Её степей холодное молчанье,
Её лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек, подобные морям…
Мелодия лилась, как солнечный ручеёк. Затем послышался щелчок, и  Алексей Еремеев как-то странно приподнял и опустил плечи. Магнитофон продолжал работать. Но это уже не та мелодия. Бархатное контральто и рядом с ним, переплетаясь, чистый девчоночий голосок. Женщина ведёт русскую песню, девочка торопится, забегает вперёд, спохватывается, тихонько говорит «ой» и, судорожно вздохнув, вновь присоединяется к голосу матери.
Слетают с магнитофонной ленты  запечатлённые на память родные голоса, протяжная и задумчивая, несколько грустная русская песня заполняет каюту.
Воронцов взглянул на Алексея Еремеева и замер: лицо этого грубияна и ругателя в крупных порах, мясистое, с выпирающими скулами преобразилось от нежности. Её доброе сияние исходило  через узкие щели прикрытых веками серых глаз.
И Воронцов подумал о том, что машинист, должно быть, очень счастливый человек, что он вовсе не такой уж грубиян и что его , наверное, очень любит это женщина с таким приятным контральто.
И ещё: его очень любит та девчушка, которая  вместе с мамой старательно исполняет песенку для того, чтобы Алексею Еремееву не так тоскливо было в море.
Так и есть: песня закончилась, раздался щелчок, и низкий грудной голос женщины произнёс:
- Пели большая и маленькая Валентины. Мы хотим сказать, что очень любим нашего папочку.
- Да-а-а, - тоненько и  озорно подтвердила Маленькая Валентина.
Машинист спохватился, стрельнул в Воронцова взглядом, нажал на клавишу, и магнитофон смолк
Машинист смущённо кашлянул.
- Так вот, Петрович…
Воронцов засмеялся негромко, глядя на смутившегося моряка. И внезапно острой болью отозвалось в груди: а у него, Воронцова, почему всё наоборот?!  Почему, когда они с Евгенией, поженившись сразу после окончания им «мореходки», только начали жить и не имели даже квартиры, всё было хорошо, складывалось удачно? Отчего  потом всё стало рушиться? Что изменилось за прошедшие пять лет? Почему в их отношения вошло что-то нелепое , которому сразу и не придумать названия? Расчёт? Чей? Воронцов никогда не был  расчётлив. Неужели Евгения, та весёлая Женька, студентка биофака университета, которую так любили парни из его учебной группы /он даже ревновал порою!/ уже тогда имела дальний прицел?
Он учился хорошо и должен был закончить училище с высоким баллом. Кроме того,  энергичный и организованный, он был избран комсоргом факультета, и если все это собрать вместе, выходило, что он будет иметь право выбора при распределении места работы. Конечно, он собирался работать только в Дальневосточном пароходстве!
Когда у них с Евгенией уже всё шло на лад, ему стало известно, что до него она несколько месяцев встречалась с курсантом - третьекурсником судоводительского факультета. Тогда это его не насторожило.  Наоборот, он был горд тем, что высокая,  стройная  голубоглазая девушка  оставила ради него, Воронцова,  густобрового широкоплечего красавца. Воронцов и не думал, что ему выпадет такая удача, он всегда был невысокого мнения о себе, своей внешности.
Неужели тогда уже был расчёт?.. Ведь он выходил  на  диплом,  оставались  какие-то  два-три месяца учёбы… Нет, не может быть! Они тогда были  счастливые, мало что умевшие предвидеть молодые люди. Это пришло позже, через полтора года, когда он, третий механик с прекрасной аттестацией из механико-судовой службы и отдела кадров, стал ходить только в заграничные рейсы. Но они были такими долгими… Может, и в этом причина?  Конечно, и  в этом тоже. Но ведь Женя была довольна: у них было «всё», они купили дом, предназначенный под снос, а вскоре получили двухкомнатную квартиру. С рождением сына стали подумывать о трёхкомнатной  секции.
Его что-то тревожило последние годы. Евгения научилась слишком хорошо считать деньги. Но ведь теперь их уже трое, а Женя - хозяйка дома. И всё-таки  что-то его тревожило. У неё появились знакомые женщины, которые встречали Воронцова льстивыми улыбками, а Жене нравилось демонстрировать перед ними кофты, бельё и платья, разворачивать отрезы гипюра и шёлка; вздыхая, жаловаться, что муж привёз ковёр «два на три», а она  ведь хотела «три на три». Это не нравилось Воронцову.
Но они по-прежнему виделись так редко!  И он забывал обо всём, когда Евгения, такая красивая и желанная, с шальным, лихорадочным блеском голубых глаз, уложив в кроватку  сына, приходила к нему…
А потом он получил направление на «Неверовский»…  Как она была против! Что ему пришлось выслушать! Партком настаивал: молодого первого помощника Воронцова  «обкатать»  на «тяжёлом» «Неверовском», пусть проявит себя.
Но никакие аргументы Евгению не устраивали.
Но ведь живут, оказывается, эти двое, Алексей Еремеев и его Валентина на  скромный заработок машиниста и бухгалтера – и разве можно не позавидовать чувству, которое  объединяет их? Если Алексей Еремеев  через три года после свадьбы с таким вот лицом может слушать голоса жены и дочери… А вот Евгения никогда бы не догадалась сделать такой бесхитростный, но цены не имеющий подарок.
Алексей Еремеев поднял глаза на Воронцова.
- Что хочу сказать, Петрович, - сказал он, и  его широкое костлявое тело  с длинными, как грабли, руками беспокойно шевельнулось на диванчике. – Ухожу я с флота, Петрович.
- Как уходишь? – опешил Воронцов. – Ты ведь кадровый моряк!
 Машинист вздохнул, опустил на грудь голову, поднял, подпёр  подбородок  ладонью. Молчал.
- Когда надумал? – Спросил Воронцов.
- В этом рейсе и надумал. После Сахалина. И до этого мысль посещала.  Но не распространялся. Теперь говорю потому, что решил.
- Но почему всё-таки?
- Причин много, Петрович. И заработок, и судно старое… Из-за судимости мне  допуска к загранплаванию нет. А главное - с Валентиной своею вместе хочу жить. Не могу без неё. Не хочу. Считаешь – блажь? Но вот сейчас их, – он кивнул на магнитофон, - послушал и видел всю Валентину: её руки, глаза, как улыбается, как причёску поправляет… Ты только не вздумай смеяться…
Он говорил, трудно подбирая слова, смущённый своей неожиданной  речью, скуластое лицо его морщилось и стало бледным, а потом щёки и лоб  заалели.
- Я не смеюсь, - тихо сказал Воронцов, не менее смущённый.
- Я здесь. Она там, - продолжал говорить машинист, злясь на себя за то, что затеял этот разговор, но  уже не мог остановиться. – Нормально это – ну, скажи, Петрович! – Глаза машиниста впились в  лицо Воронцова. – Только без громких слов о необходимости осваивать Север и развивать международную торговлю. А по простому, по житейски – это нормально? Почему мы должны изводить себя здесь и мучить других там? – Он кивнул неопределённо головой. – Слава богу, не война. Ты сам на «Оренбурге» подолгу во Владике стоял? Вот я и решил с моря уйти, Петрович. Хоть и жалко – я на нём тринадцать лет за минусом перерыва на лагерь.
Что мог ответить ему Воронцов? Возразить? Заговорить, в самом деле, о необходимости осваивать Крайний Север, возить руду на Чёрное море, лес – на Кубу? Что море испытывает чувства людей на крепость?  Говорить подобные слова Еремееву, кадровому моряку?...
Наверное, флот подошёл к такому периоду своего развития,  при котором, чтобы удержать при себе людей, он должен предоставить им такие возможности и блага, чтобы уход на берег стал исключением из правила. «Блага?» – спросил себя Воронцов. И словно наяву увидел Евгению, её пылающее обидой и гневом лицо. Лицо человека, для которого превыше всего стали блага…
Воронцов вернулся к себе в каюту. Он разделся, погасил верхний свет, лёг в койку и долго лежал в темноте с открытыми глазами.
«Неверовский»   плавно   покачивался    на    невысокой волне, набегавшей с  востока, занавески над койкой бесшумно шевелились в такт движениям корпуса судна, и тонко названивал одетый на горлышко графина стакан.
Так-так, быть-быть, здесь – здесь, те – бе. Так-так…
«Верно, - улыбнулся, засыпая, Владимир Петрович, - а где же мне быть?..»

Алексей Еремеев в эту ночь тоже  долго не мог уснуть. Он уже не жалел о разговоре с первым помощником, более того, после разговора с ним окончательно  укрепился в своём решении оставить флот.
В двухместной каюте он был один; сосед, тоже машинист, находился на вахте. Алексей Еремеев вахту не  стоял: опытного машиниста. его перевели в рабочую бригаду.
В каюту  сквозь приоткрытый  иллюминатор доносился шорох воды по бортам судна, идущего полным ходом, в коридоре стояла ночная тишина, но из глубины корпуса доносилось мерное дыхание главной паровой машины, протяжный стон котельно-питательного насоса, а шумы остальных механизмов сливались в неровный тихий гул; корпус судна сотрясала лёгкая дрожь от вращения большого и тяжёлого гребного винта.
Со всем этим Алексею Еремееву предстоит скоро расстаться. Он перейдёт работать на берег в том же ДВ пароходстве, устроится слесарем на судоремонтный завод и станет ремонтировать паровые машины, дизели, насосы. Может стать трубопроводчиком, доковым рабочим, плотником или даже электриком – его всюду примут с великой охотой, работник он неплохой, а рабочих на заводах не хватает. Станет он теперь береговым человеком,  обретёт  новые  привязанности,   день   у   него будет расписан по часам, никто не поднимет среди ночи, не пошлёт исправлять поломку какого-нибудь механизма, одним словом, жизнь войдёт в нормальное русло. И самое главное, он всегда будет с Валентиной. Если бы не Валентина, он никогда бы не оставил флот. Но если иметь настоящую, не ущербную семью…
… Как могло случиться, что для него, уже матёрого мужика, познавшего на флоте не только нелёгкую работу, но и необременительные, не обязывающие к ответственности утехи и развлечения, похлебавшего лагерной баланды и вновь вернувшегося на флот, - как могло случиться, что вошла в его жизнь и стала такой необходимой эта женщина?
Странно, но в первую встречу он как следует даже не разглядел её. Он больше общался с маленькой Валентиной.
Алексей зашёл на Ленинской Владивостока в универмаг, большое четырёхэтажное здание, построенное ещё для богатейшего купчины Чурина, известного на Дальнем Востоке от Камчатки до Шанхая, и до сих пор сохранившее в своём внешнем облике и внутреннем убранстве чуринский размах.
Алексей купил ботинки, старые завернул в газету и тут же, не выходя из универмага, кинул в урну около прилавка. «Поехать, что ли, в Уссурийск? Пива попить - размышлял он. – Во Владике, как всегда, с пивом напряг.»
Посмотрел на часы: успеет ли? Решил, что успеет, дорога  на таксомоторе туда и обратно  займёт пять часов, на судне он взял выходной. Денег у него достаточно: сразу получил за три месяца рейса. С районными коэффициентами и прочими надбавками. Рейс выдался прибыльный,  почти  везде  грузили  и  выгружали  своими силами. Так что он сегодня богач.
Итак, в Уссурийск. Только одному не хочется. Он покрутил головой: нет ли кого из  знакомых моряков? Никого не увидел, спустился на первый этаж. Вот и выход на Ленинскую. Уж на улице он обязательно компанию отыщет. На худой конец, «бича» какого-нибудь прихватит. «Бичи»известно где: у Шахтёрского садика. Там у них всегда «разводка». Алексей  перед рейсом проходил мимо, видел: верховодит там Рыжий Пушкин. Из-за баков так назвали, баки у него – пышные, густые…
Пушкин, в общем… В «адъютантах» у  Пушкина – Граф. В пароходстве числятся первый  мотористом, второй матросом. Приходят на «разводку» всегда вдвоём: Рыжий Пушкин впереди,  за ним в двух шагах сзади Граф – с пустым чемоданом. «Бичи» стягиваются с улиц, одежонка на рыбьем меху, зимой лица от холода красные, губы дрожат, но форс держат. Приветствуют «президента» и его «адъютанта».
- Приступим, - усевшись на скамейку, важно говорит Рыжий Пушкин.
- Слушаюсь, Ваше Превосходительство, - склоняется в дурашливом поклоне Граф, затем открывает чемодан  и  достаёт из него… газету.
- Последние новости с комментариями Графа, - объявляет Рыжий Пушкин.
Граф приступает к чтению и тут же «комментирует». Всегда это что-нибудь ехидное, вроде «беспривязного содержания коров по причине использования верёвок на пояса сельских модниц.»
«Бичи» внимательно слушают, жмутся от холода, провожают взглядами идущих мимо женщин.
«Бичей»  Еремеев  не   любил:   лентяи    и    пустомели, только числятся в пароходстве. Месяцами умудряются увиливать от работы: «Болел… зубы лечил… ногу подвернул… рейс невыгодный… мать в тяжелом состоянии…» Слушать противно. И таких держат в резерве пароходства – на 75 процентов должностного оклада!
Кормятся «бичи» по судам, исправно бегают за водкой, прекрасно  осведомлены, откуда , когда, какое судно приходит. Встречают, радуются бурно, поздравляют с приходом, напрашиваются  «на кабак». Сводничают. В общем – мальчики для услуг… Чего  уж там – Еремеев такими «услугами» сам не раз пользовался. Но всегда был крут с «бичами».
Одно хорошо: на судне, где ночуют и кормятся, «бичи» не воруют. И вообще, кажется, не воруют. Зачем у моряка воровать? Он и так даст. Воровство в пароходстве – редкость, и если случится, об этом только и разговоры…
«Ладно, если никого из знакомых морячков не встречу, «бича» с собой прихвачу,»- решил Алексей Еремеев и направился к выходу из универмага.
- Мамочка, я не хочу цыплёнка, я хочу слоника! – жалобно произнёс рядом детский голосок.
Были в этом голосе беспомощность и такая надежда, что Алексей невольно оглянулся. Молодая женщина встретила его взгляд, вспыхнула, наклонилась к дочери. А в глазах трёхлетней девчушки, одетой в красную японскую курточку с капюшоном и серые колготки, в невысоких жёлтых сапожках с красными бабочками на голенищах стояли слёзы.
«Не морячка, - мельком окинув женщину взглядом, определил Алексей, - Вид  небойкий, одежонка потёртая. А куртку и  сапожки   на   «толчке»   брала,   чтобы   перед другими  за девку не было стыдно.»
- Валечка, доченька, - громким шёпотом уговаривала тем временем  девочку мать, гладила по спинке, обнимала, - ну зачем же слоника? Цыплёночек такой красивенький, смотри, жёлтенький, как твои сапожки. И пищит: пи-и, пи-и! А слоник большой и молчит.
Но ребёнок хотел слоника.
Они трое стояли около отдела игрушек. Алексей не понимал, что мешает ему уйти.
- Тогда я совсем тебе ничего не куплю, - строго сказала женщина, - идём.
Девочка заплакала. Слёзы так и катились по её  круглым  румяным щёчкам. «Сейчас бухнется на пол и начнёт реветь в полный голос,» – подумал Еремеев.
Но девочка не «бухнулась».
- Не плачь, - строго сказала мать, - возьми платок и вытри глаза.
Девочка затихла, приняла из рук матери носовой платок с вышитыми инициалами /«В ясли ходит», - отметил про себя Алексей./  и принялась неумело вытирать слёзы, водя платком по всему лицу.
Пока она утиралась, женщина подошла к прилавку и вернулась с цыпленком в руке.
- Вот и всё, - сказала она, - смотри, какой хороший.
Дважды нажала на бочок цыплёнка, он пискнул тоненько. Девочка, не выпуская  платка, обеими ручками взяла жёлтый резиновый комочек. судорожно вздохнула, посмотрела на мать. Этот взгляд потом долго не мог забыть Алексей: в нём был упрёк, в нём было безысходное горе  и какая-то взрослая печаль.
У Алексея странно заныло в груди, он сделал шаг к прилавку, бросил  взгляд   на   выставленные   на   витрине  игрушки.  «Вот оно что! Да у неё денег нет!»  Маленький резиновый цыплёнок стоил  четыре рубля, а большой и красивый слон «тянул» на все пятьдесят.
- Слоника, - хрипло сказал Алексей, беспокойно оглядываясь, здесь ли ещё  девчушка и её мама.
Он ухватил слона и шагнул к опешившей женщине, но не заметил её: он видел лишь вспыхнувшие надеждой большие и чистые глаза девочки.
- Гражданин! – окликнула его женщина – продавец. – Сдачу!
- А-а! – отмахнулся Алексей.
- Гражданин! – голос продавца стал строгим. – Вернитесь за сдачей!
Еремеев всем телом обернулся, резко протянул руку, сунул, не пересчитывая, деньги в карман пиджака, подошёл к девочке, присел перед нею на корточки.
- Держи, - сказал он, чувствуя, как тонет в этом огромном, безбрежном, вспыхнувшем навстречу сиянии детских глаз.
Женщина пыталась протестовать, но он её не слушал. Он поднялся с корточек и продолжал смотреть на девчушку, прижавшую к груди одновременно слоника и цыплёнка. И она смотрела на него. «Сейчас они уйдут, - подумал Алексей, и в ушах его послышался звон. – Ну что ж, пусть уходят, у них свои дела. Они сейчас уйдут. Да и мне пора.
Но он стоял и продолжал глупо улыбаться.
- Спасибо, - услышал он голос женщины, - право, мне так неудобно…
Он взглянул на неё мельком. «Спасибо? О чём она говорит? Зачем?» Он искренне  не  понимал этого.
Они собрались уходить. Женщина  раскрыла   сумку   и положила в неё большого слоника. Цыплёнок остался у девочки. Они собирались уходить. Женщина, испытывая неловкость, уже повернулась спиной к Алексею. Но тут девочка протянула ему руку и требовательно сказала:
- Пойдём.
Они вышли из универмага молча и так же молча прошли некоторое время по улице. Девочка не выпускала из своей  ручонки толстый, со сбитым изуродованным ногтем указательный палец Еремеева, другой рукою держалась за сумку матери. Они мешали прохожим, но Алексей не замечал этого.
- Как тебя зовут? – спросила девочка.
Как его зовут? Что ей ответить? На судне он Алексей, Лёха, Еремеев, Лёшка.  В лагере его звали Утюг. Мать, помнится, в детстве звала Алёшей.
«Алёша»,- повторил про себя Еремеев, как бы взвешивая на языке и пробуя на вкус такое странное  сейчас для него имя.
Алёша…
Девяноста    трёх  кэгэ  весом…  «Не годится.»
- Почему ты молчишь? – строго  спросила девочка, подняв на него глаза. Они были у неё светлые, с  зеленоватым оттенком.
- Меня зовут дядя Алёша, - с трудом  выговорил Алексей, во рту его словно перекатывались камешки.
- А меня – Валя. И моя мама тоже – Валя, - сказала девочка, и глаза её округлились:   вот как интересно: сразу две Вали, одна  большая, другая  маленькая.
/Потом он их так и называл: Валя Большая и Валя Маленькая./
- Мама купила мне книжку: Даниил Хармс! – Старательно выговорила «р» Валя Маленькая.
– Стихотворение называется «Врун»!
Она оставила мамину сумку и, по-прежнему держась за указательный палец Алексея, взмахнула свободной ручонкой, зазвенела голоском:
А вы знаете, что Со!
А вы знаете, что Ба!
А вы знаете, что Ки!
Что со-ба-ки – пустолайки
Научились вдруг летать!
Не как звери, не как рыбы!..
- Доча, - засмеялась Большая Валентина, - дяде совсем неинтересно.
- Почему? – искренне удивился Алексей. – Очень интересно.
Пока шли от автобусной остановки, они с Маленькой Валентиной стали друзьями. Автобуса долго не было, и девочка, сидя на скамейке, рассказывала, что в яслях  дружит с Мариной и Кирюшей, они вместе играют, строят из кубиков «городок».
Большая Валентина сидела молчаливая. Он знал, о чём она думает: он мешал ей, он вносил в её жизнь беспокойство. Он был для неё – один из «ищущих», избравший  такой  вот способ войти в доверие, завести знакомство. Она должна была испытывать к нему неприязнь. А  может быть, нет?
Он встретился с нею взглядом. В её взгляде  были опыт, смирение и  обречённость.
Подошёл автобус.
- Можно, я провожу вас? – спросил Алексей, вновь ощутив неудобство от необычного для него «вы».- До дома, - поспешно добавил он, заметив брошенный на него  вскользь  понимающий  и насмешливый   взгляд   молодой женщины. «Сколько ей? Лет двадцать пять-двадцать семь».
- Едем! Едем!- тут же закричала и захлопала в ладоши  девочка. – Мы поедем вместе!
Они доехали до Моргородка, где ещё оставалось немало старых шлакоблочных домов, в одном из которых в квартире на двух хозяев, занимая с дочерью одну комнату, проживала Валентина. Эти старые дома должны  были  в  скором  времени  снести,  по  генеральному плану строительства Большого Владивостока здесь намечалось проложить необычно широкий для сжатого сопками и заливами города проспект.
 … Вот так всё у них началось…
В тот раз он не зашёл к ней в дом. На следующие сутки он стоял  ночную вахту в машинном отделении и у котлов. Лишь через двое суток после первой встречи, освободившись от дел, он  пришёл  повидаться с нею, а заодно и проститься: судно /он плавал тогда на «Магнитогорске»/, загрузившись, готовилось отойти в рейс.
Дверь квартиры открыла ему женщина лет пятидесяти. «Мать? Девчонка ничего не говорила про бабушку. Значит, соседка.»
Старуха обожгла Еремеева  быстрым взглядом чёрных глаз, покосилась на карманы его плаща. Лицо её было землистого цвета, изо рта  пахло табаком и винным перегаром. Через открытую дверь на кухню он увидел составленные в ряд  бутылки. 
«Та-ак. Бардачок. А старушонку, конечно, подпаивают. Чтобы языком не сорила.»
- Нету Вальки, - тусклым, больным голосом выпивохи сказала старуха, -  за девкой в ясли ушла.
Еремеев двое суток не брал в рот спиртного и поэтому поморщился: смесь табачного и винного перегара изо рта старухи ударила в ноздри.
Он подождал Валентину на улице. Она торопилась, неся на руках дочь. Увидев его, замедлила шаг. Но девчушка рванулась к Алексею из рук матери, и его вновь обдало сияние зеленоватых глазёнок. В груди стало тепло.
- Узнала дядю Алёшу?
Слово «Алёша» он проговорил легко и свободно.
Они пили чай в комнате Валентины и вели пустячный разговор. Он не принёс с собой выпивки /не для того ведь шёл/ и теперь чувствовал себя неловко: «Подумает, что поскупился»
Он бывал в таких квартирах: тщательно скрываемая бедность кричала из всех углов. Железная полутораспальная кровать накрыта простеньким серым, заштопанным в двух местах  покрывалом, на окне дешёвый, но с претензией на моду тюль. В углу шифоньер с не закрывающейся плотно дверцей: между половинками дверцы вставлена свёрнутая полосой бумажка. Раздвижной стол тоже старый, накрыт не скатертью, а клеёнкой. /«Правильно, не с моей мордой за скатертью чай пить»./ И только кроватка Маленькой Валентины и секретер были новыми. В секретере обеденный сервиз из недорогого фарфора, несколько фужеров.
Он знал: в таких квартирах бывают мужчины, но надолго в них не задерживаются. Это квартиры одиноких женщин.
Маленькая Валентина шебаршилась в своём уголке, перебирала, расставляла  игрушки, потом со слоником на руках  влезла на колени к Алексею, прижалась к нему и затихла. Он гладил её по голове, и от волос её через пальцы его руки в  самое сердце   входило  что-то   неузнаваемое, тревожное, отчего тело его тоже наполнялось  чем-то непонятным и звонким.
Теперь он разглядел свою будущую жену. Нет, она не была красавицей. Уж он-то, Еремеев, повидал, поимел женщин на своём холостяцком веку. Не так чтоб уж многих /с его-то  внешними данными!/, но – повидал.
Валентина была худощава и от этого казалась выше ростом, чем была на самом деле. И всё же рост её понравился Алексею: «Не пигалица.» Она носила длинные, до пояса волосы, закалывала их в тяжёлый узел на затылке. Но в тот вечер, чтобы дать отдохнуть голове, распустила их, и они полились ей на плечи и спину  медленной светлой волной. Она встряхнула головой  и прикрыла глаза, словно прислушиваясь к звону  волос. «Таким женщинам не нужны накладки и шиньоны,» - подумал Алексей. Плечи Валентины несколько широки для её фигуры,  зато грудь, высокая, хорошо развитая, и вскинутая на гибкой длинной шее голова придавали ей спокойную уверенность и даже величавость. Но, когда он посмотрел ей в лицо, понял: спокойствие и уверенность – ему это показалось. Такие лица принадлежат ранимым и беззащитным в житейских бурях женщинам. Овал лица был тёпл и мягок, а полные губы непроизвольно складывались в ищущую понимания улыбку. И взгляд… Во взгляде серых, чуть навыкате глаз по-прежнему читал он  бьющее под дых, заставляющее опускать голову  смирение и покорность.
«Натерпелась, видать…», - с внезапной жалостью и обидой за эту женщину подумал Алексей.
И тотчас возненавидел тех мужчин, которые, наверное, приходят иногда в эту комнату, уверенные в том, что без их покровительства эта женщина не сумеет прожить.
В эту минуту он с неприязнью думал и о себе. Наверное, и он вот так же точно, не вникнув и не желая вникать во всё, что увидел и рассмотрел сейчас, рушил в  женщинах  надежду на понимание и доброту.
Нижняя полка серванта привлекла его внимание. Она была заставлена книгами. Они стояли в два ряда. Алексею нравились книги, он хотел иметь собственную библиотеку, но  не собирать же её в доме старухи – матери  в Тернейском  районе,  куда он так редко приезжал. Он любил читать, но лишь толстые тома. И однажды в Магадане  легонько «поучил»  нахрапистого инженера – книголюба, попытавшегося утянуть у него  «Декамерон»  Боккаччо.
У Валентины толстых томов было совсем мало, зато плотно одна к одной стояли маленькие, тоненькие, больше похожие на брошюрки книжечки.
- Это стихи, - сказала Валентина, проследив его взгляд.
Двое суток, пока не видел её, Алексей не мог понять, что  происходит с ним, чем особенным привлекает его эта женщина, что он с таким нетерпением ждёт встречи с нею. И в течение всего времени, пока они сидели за столом, пили чай и говорили о пустяках, пока он забавлялся с Маленькой Валентиной, он продолжал размышлять: да что же, в конце концов, что?.. И лишь после того, как она как-то по-особенному произнесла: «Это стихи.» - вдруг словно ветром сдуло пелену тумана: ну конечно же! конечно же – голос!
С этой минуты ему нравилось в Валентине решительно всё.
Наверное, что-то отразилось в его лице. Она взглянула на него пристально и улыбнулась. Улыбка не была искательной и во взгляде он не прочёл смирения и обречённости.
- Мне кажется. что ты не любишь стихи, - заговорила она, незаметно  и естественно для обоих  перейдя на «ты», - но вот послушай.
«Верно! – восхитился он, прислушиваясь к бархатным, тёплым звукам её голоса. – Не люблю! – В нём что-то  поднималось, звенело, рвалось наружу. – А ведь верно, не люблю! Как догадалась?»
Он едва не захлопал в ладоши, как Валентина Маленькая на автобусной остановке.
Валентина подошла к серванту, сдвинула стекло, протянула руку и тут же вытащила тоненькую книжечку.
Всё время кони, кони, стук подков,
Дороги, кони, камни и подковы,
И снова кони, и ночной покров,
Который разорвать они готовы.
В моей душе я слышу топот их,
Врываются в мечты они упрямо.
И стук  подков гремит в страстях моих,
Покуда длится жизненная драма.
Повсюду кони. Фыркает рассвет
И вороньё он от порога гонит.
Ржут скакуны моих невзгод и бед,
Моей любви нетерпеливы кони.
Вцепиться в гриву, гнаться за судьбой,
Вдыхая  запах пота и соломы,
И чёрный запах стойла, и порой
Лет легендарных аромат знакомый.
Паденья, взлёты, торжество побед,
И красные разлуки, и погони,
Гляжу на вас, и словно мне в ответ
Как молнии, сверкают в  небе  кони.
- Это Норж, - сказала Валентина. – Бельгиец, пишет на французском языке. А перевод, - она заглянула за обложку книжечки, - перевод  А.Кудинова.  Хорошо, верно?
Уже потом, после женитьбы, он любил, оставаясь невидимым, слушать её голос – как она разговаривает с дочерью, подругами /появились у неё и подруги/, соседями. В этом голосе  переливалась и звучала  душа Валентины – ищущая, страстная, израненная, но вновь окрепшая и готовая  бескорыстно любить.
Но счастье к ним троим пришло не  так  скоро,  как хотел того Алексей.
В тот вечер он не спросил её, почему она одна, на какие средства живёт, почему в этом старом доме ходит полупьяная старуха, а на кухне стоят промытые, готовые к сдаче бутылки из-под вина и водки. Он не спросил, почему под кроватью лежит скомканная мужская рубашка, а на крышке шифоньера – забытая фетровая шляпа.
Когда маленькая Валентина  у него на руках  стала клевать носом и Валентина принялась укладывать её в кроватку, он заторопился: к двадцати двум надо прибыть на судно, на двадцать три   часа намечен отход в рейс.               
- После рейса я приду. Я обязательно приду, - сказал он Валентине. -  Рейс будет недолгим: месяца два.
А  она смотрела на него, полные губы складывались в покорную, ждущую понимания улыбку, а в глазах появились  смирение и тоска.
Уже подлетая к проходной порта на «таксомоторе», Алексей едва не закричал от внезапной, остро ударившей в голову боли: он не спросил ни адреса, ни фамилии Валентины!
«Моргородок… Моргородок…- лихорадочно соображал он, роясь в памяти. – Дом номер… Чёрт! Какой же номер?  А фамилия?!  А-а-а, идиот! Морда твоя прокажённая!!»
Едва не повернул автомобиль обратно. Но взглянул на часы, и на него навалилось тягостное, глухое безразличие: двадцать два часа двадцать пять минут, он и без того опоздал, на судне сейчас предотходная  суета, стармех со вторым механиком глаза проглядели ожидаючи  Еремеева, наверняка ему намылят шею.
«Так тебе и надо!» – мысленно с горечью произнёс он.
Наскоро расплатившись с водителем, сунув под нос вахтёру на проходной служебное удостоверение, он проскочил проходную и побежал по причалу к судну. Запыхавшись, через три  ступеньки одолел  трап, встретил бешеный взгляд вахтенного – второго механика – и  через сорок минут ушёл  в  рейс  на три с половиной месяца.
               
Он вернулся во Владивосток в конце лета,  и в первый же вечер /было воскресение/ поехал в Моргородок. За три с половиной месяца район сильно изменился: закончилось строительство нескольких  шестиэтажных домов, отчего проспект стал вырисовываться чётче и определённее, его заливали асфальтом; многие из старых домов, мимо которых в прошлый раз проходил Еремеев, исчезли, и  на их месте вырыли глубокие траншеи   под  фундаменты новых зданий. Всюду стояла замершая до понедельника  строительная техника. Там и тут возвышались коробки будущего жилья из крупнопанельных блоков. Алексей  на минуту остановился,  поудивлялся: блочное строительство домов для Владивостока – дело новое, глазу непривычное. И тут же забеспокоился: а вдруг и дом  Валентины попал под снос? Заспешил. Но её дом стоял на прежнем месте.

Ранний вечер был сер и прохладен. Солнце не балует Владивосток в летнюю пору. Правда, сегодня оно проглядывало из-за сплошной облачности несколько раз и светило довольно  подолгу. Значит, жители не усидели дома, поехали на пляжи. В стране немного городов с пляжем в самом  центре. А ещё есть загородные - на Седанке, Океанской, 19-м километре. Солнца только мало. Но всё равно едут, даже на окрестные острова. Только к вечеру все вновь собираются в городе.
- Нету Вальки, - опять сказала ему старуха, окинув мрачным взглядом. Потом во взгляде её появилась заинтересованность: уставилась на сумку Алексея.
В сумке было всё, что он сумел наспех закупить. Сначала в «Арагви» он купил  бутылку армянского коньяка и большую плоскую коробку  дорогих конфет «Москва». Потом в ГУМе купил для Маленькой Валентины красивую куклу – неваляшку с колокольчиком внутри и пирамидку в виде ёлочки из раскрашенных деревянных кружочков на стержне. Потом ненароком забежал в гастроном, - и начал кидать в сумку всё, что видел на прилавке. Попросил   плотно  завернуть в бумагу большую солёную кету, положил сверху кулебяку, и лишь после этого поехал в Моргородок
- Нету Вальки, не пришла ещё.
- А девочка где?
- Где, где, - забубнила старуха, - известно, где: с матерью. Я, что ли, сидеть с нею буду? И без того, когда надо, сижу. Так ещё по воскресениям сидеть? – Она  повернулась уходить, сказала через плечо: «Заходи, что ль, на кухне посидишь, подождёшь. Должно, скоро придёт».
- Я на улице подожду, - сказал Алексей.
Было не более восьми вечера, но из-за обложной  серости на небе дома и пустыри вокруг казались погружёнными в сумрак. Но может быть, ему это только казалось, Так же, как и то, что минутную стрелку  часов кто-то приклеил к циферблату: она не двигалась. Он даже прислушался: идут ли часы? Нет, тикают.
«Где она может быть? – размышлял Алексей. – Поздно, девчонку скоро укладывать спать, а завтра и самой на работу.»
Потом он стал ругать себя: «Ну да, так тебя и ждали. За все месяцы о себе ни звука, так чего ты хочешь?»
Валентину  он заметил  издали и сразу узнал. Несмотря на вечернюю прохладу, она шла в открытом, с глубоким вырезом на груди платье без рукавов, шерстяную кофту несла в руке. Платье, светлое, в тёмный горошек, плотно облегающее фигуру и распущенное колоколом по самому низу, очень шло Валентине. А Валя Маленькая в сарафанчике, гольфах, в накинутом на плечи мамином платке вышагивала рядом, забегала вперёд, прыгала на одной ножке. Потом её заинтересовала канава, и она направилась к ней, но Валентина догнала дочь, вынесла на руках, что-то сказала, строго подняв указательный палец. Алексей, наблюдая сцену, улыбался.
Валентина заметила его, но шагов не ускорила, продолжала медленно идти  и разговаривать  с дочерью.
- Здравствуй, - шагнул  навстречу  Алексей, - вот я и пришёл, как обещал.
А Маленькая Валентина смотрела на него с любопытством, видимо, что-то припоминая, наконец, вспомнила, заулыбалась, по-взрослому протянула ему руку.
- Здравствуй, маленькая, - изменившимся голосом,  сам расплываясь в улыбке, произнёс Алексей. – Узнала дядю Алёшу?
- Узна-а-ала. – протяжно  произнесла девочка  и  тут же начала говорить быстро, взахлёб. -  Дядя Алёша, а слоник живёт и с другими игрушками дружит. Только…  они ему хобот оторвали.
Лицо её выразило огорчение. Алексей засмеялся. Тихо и как-то облегчённо засмеялась Большая Валентина.
- Пришёл, значит. Долго же ты шёл, дядя Алёша. Правда, письмом ты сообщил, что рейс задерживается, - сказала Валентина с иронией.
- Так получилось, Валентина: сначала на Курилы по точкам, потом по комбинатам с солью… Время и прошло. А насчёт писем… уж и не зная, как случилось… адрес-то…
- Что ж, - сказала она, - идём.
В комнате он выложил на стол покупки.
«А цветы!.. Цветы ведь не купил, балда! – запоздало спохватился Алексей. – Бутылку взять не забыл, это мы всегда на уме держим, а про цветы и в башке не звякнуло!»
Немного помедлив, вынул из сумки коньяк, на стол не поставил, а, оглядевшись по сторонам, приткнул бутылку к стопке бумаг на тумбочке. Бумаги были испещрены длинными колонками цифр, бросались в глаза слова  «итого»,  «всего», «баланс». Ну да, она же бухгалтер. Выходит, на дом работу берёт, подрабатывает.
- Хлеба я не купил, - сказал Алексей.
Валентина засмеялась:
- Хлеб в этом доме водится.
Отрезала дочери кусок кулебяки и колбасы, та потянулась, было, но Валентина строго сказала:
- А руки помыть надо?
Они с дочерью вышли в коридор, Застучал носик умывальника, затем раздался  протестующий голос Маленькой Валентины:
- Ты же сказала: только руки!
Девочка появилась в комнате с румяным, насухо вытертым лицом и мокрыми кончиками волос.
Ухватила со стола кулебяку с колбасой,  и в своём уголке  стала заниматься игрушками, знакомила с ними неваляшку и пирамидку. Временами голос её был строг и чем-то напоминал голос Большой Валентины.
Большая Валентина появилась в комнате смущённая.
- Ты знаешь, - сказала она и неловко засмеялась, - у меня, оказывается, нет хлеба. У Акимовны есть, но всего четверть булки и тот чёрствый.
- Обойдёмся, - сказал Алексей.
Его не волновало отсутствие хлеба,  он хотел сказать Валентине что-то очень важное для  обоих.
- Нет - нет, - замотала она головой, - я сбегаю, куплю. Как же без хлеба?  Акимовна сейчас почистит картошку, мы пожарим. Без хлеба никак!
- Подожди, Валя, - сказал он, -  ты присядь.
- Ну что, Алексей, что? – она присела на табурет,  обратила к нему лицо. –  Говори, слушаю тебя.
- Я хочу сказать, - с трудом начал он, - я хочу сказать, что всё это время, пока мы не виделись,  я думал о тебе.
- И что же ты обо мне думал?
- И о себе думал, - продолжал он, не ответив на её вопрос. – Я хочу сказать, что нам с тобою и нею, - он кивнул в сторону занятой  своими делами девочки, - надо быть вместе.
- И ты  всё это хорошо обдумал? – насмешливо  грудным голосом спросила Валентина.
- У меня было для этого время, - упрямо сказал он.
Она затихла, задумалась, ушла в себя. 
- Мы совсем не знаем друг друга, Алексей, - сказала Валентина.
- У нас будет время разобраться.
- Сколько ты простоишь в порту? Неделю, две?
- Пять суток, - сказал он. - «Полярка» в разгаре, грузчики торопятся, начальство подгоняет.
- Ну вот, - грустно сказала она.
- Осенью я пойду в отпуск, - заторопился он, - за два года! Вместе с неиспользованными выходными и отгулами это выйдет целых четыре месяца. Валя, ты сразу не отказывай. Конечно, если уж я совсем  тебе не гожусь…
Он замолчал. Ему ещё не приходилось говорить таких слов женщинам, объяснять свои чувства. С теми женщинами, которых он знал до Валентины, Еремеев разговаривал без  затруднений.
- Ну что ты, - сказала она и, протянув руку, неожиданно провела ладонью по его щеке. Обвела пальцем вокруг пореза, оставленного бритвой, потом пальцы её забрались  ему в волосы, потрепали их. -  Зарос.
- В парикмахерскую не зашёл, - смутился Алексей.
«Ну и дикобраз, в таком виде свататься пришёл…»
Ей было приятно его смущение, и она  засмеялась.
- Знаешь, - вдруг сказала Валентина, - я всё-таки  сбегаю за хлебом. Магазин работает до двадцати двух.
Всё ликовало и пело в груди машиниста Алексея Еремеева после ухода Валентины. Он играл с её дочерью в «ясли»; встав на четвереньки, катал её верхом на шее; они вместе  расставляли  игрушки,  а  потом   принялись  укладывать в постель внезапно заболевшую  Неваляшку.
Громкий стук в дверь отвлёк их от игры. Алексей встал, поправил причёску, присел на стул. В комнату вошли двое молодых мужчин. Один был грудастый, с широким квадратным подбородком, другой  высокий и худощавый. Но худощавый был, наверное, сильнее грудастого, потому и держался увереннее. Из–под коротких рукавов шёлковой рубашки бросались в глаза бугристые мускулы длинных рук.
- О-о, Сёма! – сказал  своему товарищу Грудастый. – Тут, оказывается, есть уже гость. А где же хозяйка? – Обратился он  к Алексею. Кинул взгляд на заставленный продуктами стол, хмыкнул:  «А мы – поскромнее… но тоже не с пустыми руками».
- Проходите, -  сказал  Еремеев, -  хозяйка сейчас придёт.
- Ты, кореш, не волнуйся, - сказал худощавый Сёма, - мы по старой памяти заглянули. Вот, - он подмигнул и кивнул на Грудастого, - подругу решил проведать.   
- Павел, -  сказал Грудастый, протягивая руку
- Алексей.
Грудастый жиманул руку Еремеева, Алексей напрягся, не дал сломать ладонь. «Да, - подумал он, - и этот битюг будь здоров».
Мужчины выставили на стол две бутылки «Московской», небрежно кинули несколько свёртков.
- Ну что, погуляем, корефан? – Сказал  худощавый  Сёма, окидывая Алексея насмешливым взглядом голубых, с наглецой глаз.
- В хорошей компании отчего не погулять, - мирно  сказал Еремеев.
Про себя подумал: « Себе принесли по бутылке на рыло. А Валентине? Или слабаки, по бутылке не одолеют?»
Нет, худощавый Сёма картинным жестом откуда-то из-за спины извлёк бутылку шампанского и поставил в центр стола.
«Значит, не слабаки, - грустно подумал Алексей, - значит, разговор предстоит серьёзный».
С самого начала, как только эти парни заявились, он понял, кто они и зачем пришли. И знал, чем закончится эта встреча. Только на этот раз «смягчающих обстоятельств» не  предвидится. И если дело опять дойдёт до суда, адвокат Еремеева не сумеет убедить суд, что его клиент  защищался  и лишь превысил  «допустимый предел обороны»
Прошлый раз он действительно превысил этот самый   «предел». Те  трое, что напали на Алексея в Находке в сквере перед судоремонтным заводом, когда он возвращался из «кабака» к себе на судно, наверное, до сих пор ходят боком и глотают таблетки.
Странно, когда он их как следует «отвозил» и они, постанывая, корчились на земле и не могли встать, а к ним, смело насвистывая, бежали припоздавшие милиционеры, хмель слетел с Алексея и голова его была лёгкой и ясной. На теле его почему-то не оказалось следов тяжких  побоев, хотя те трое умели драться. На отсутствие этих самых «следов»  и упирал  прокурор во время суда.
Но теперь «смягчающих» обстоятельств не предвиделось. Он чувствовал, что худощавый Сёма доставит ему больше хлопот, чем тяжёлый и неповоротливый  Павел.
- Акимовна! – по-хозяйски крикнул Грудастый, выглядывая в коридор. – Возьми, это тебе.
Алексей слышал, как старуха что-то недовольно забубнила.
- Ничего, старая, для тебя и «бормотуха» сойдёт.
Алексей посмотрел на Маленькую Валентину. Девочка сжалась в своём уголке, затихла, лишь глазёнки испуганно и настороженно блестели. Застонало в груди Алексея Еремеева, сердце сжалось.
«Ах ты маленькая моя!» – с нежностью подумал он.
Он чувствовал, как похолодели пальцы на руках. Мгновенная, ослепляющая ненависть к Большой Валентине охватила его. Алексей мог встать и уйти. Да, в тот момент он мог встать и уйти! И больше никогда не видеть Валентину. Но эта маленькая, сжавшаяся в комочек, такая несчастная и напуганная девочка… Он улыбнулся ей и, не снимая с лица улыбку, обратился к Семёну и Павлу:
- Что ж мы, рук у нас нет, что ли? Давайте стол готовить.
Павел принёс с кухни тарелки, вилки и нож.
- Свой забыл в общаге, - с намёком сказал он. – Ты сам, парень, откуда будешь?
- Машинистом работаю. Моряк.
- Ну и дурень, - сказал Семён. – За флот сейчас такие и держатся. Жизнь на берегу  началась хорошая. Мы с Павлухой, помимо работы, «шару» бьём. У людей появляются автомобили, а с гаражами туго. Вот мы и делаем эти самые гаражики. И нам за это – денежку кидают. Хорошую денежку. А ты – что на своём флоте имеешь?
Еремеев не ответил.
- Хочешь, я докажу тебе, что все моряки – сумасшедшие? – Продолжал Семён, подмигивая  Павлу. – Вот представь себе: приходит человек и просит: «Посадите меня в тюрьму,» Может быть такое?
Алексей хмыкнул:
- Нет, конечно.
- Почему «нет»? – удивился Семён. – А если он того – «вольтанулся»? – Он покрутил пальцем у виска.
- Ну тогда , конечно, не исключается.
- Да, слушай, - как бы спохватился Семён, - ты на флоте давно?
- Больше десяти лет.
- А кроме флота, нигде не мог устроиться?
- Да сколько угодно. Захотел на флот – и пошёл.
- Вот! – довольный ответом Алексея, засмеялся Семён. – Что и требовалось доказать. Приходит человек  и просит: «Возьмите меня в тюрьму.» А «коробка» твоя,  в  которой ты месяцами, годами  бултыхаешься, света белого не видишь, потихоньку дичаешь – разве не та же тюрьма?
Они захохотали вдвоём: гулко и раскатисто – Павел, и тонко, взахлёб – Семён.
«А может, я здесь лишний? – Внезапно подумал Алексей. – Может, я здесь – «пришей кобыле хвост»? И у Валентины с этим Павлом всё на лад идёт?»
Он заставил себя успокоиться, улыбнулся в ответ на шутку Семёна:
- Ну, ты даёшь, корефан, - развязно сказал он, - если бы не флот, может, и Владивостока на земле не существовало. И гаражей бы вы тут не строили.
- В другом бы месте нашлась работёнка.
«Подожду, - сказал себе Еремеев, - подожду Валентину.»
Она вошла в комнату запыхавшаяся, с высоко вздымающейся грудью, остановилась у двери. Он внимательно смотрел на неё. Он не представлял, что она может так краснеть. У неё заполыхали лицо и уши, потом краска залила шею, кинулась  на открытые плечи и потекла дальше на грудь. А над ключицами кожа побелела.
Алексей почувствовал облегчение. Всё стало понятным и ясным. Он знал, что станет делать и чем  всё это обязано кончиться.
- Пока хозяйка ходила по делам, гости распорядились, - с улыбкой сказал он, указывая на стол, заставленный тарелками, рюмками. – Закуску  разложили, как сумели, уж не обессудь, Валентина.
Протянул руку, достал бутылку коньяка, перевернул её в воздухе, ловко поймал.
- Опыт имеется, - подмигнул парням.
Откупорил бутылку, разлил коньяк по стаканам – на четверых. Семён и Павел с подозрением, изучающе смотрели на него.
- Что же ты, - обратился Семён к продолжающей стоять около двери Валентине, - садись, хозяйка.
- Мы тут с корешом, - он показал на Еремеева, - долго задерживаться не станем.
Вечер хороший, прогуляемся, подышим свежим воздухом.
- Садись, - кивнул Валентине Алексей.
Она присела на кровать около стола, не поднимая на Алексея глаз. А потом подняла, тряхнула головой /«Волосы распустила», - отметил Алексей/, громко, вызывающе засмеялась:
- Ну что ж, не ждала так много гостей, но коли пришли… Таким гостям нельзя не радоваться: с собой приносят. Валюша, доченька, - обратилась она к Маленькой Валентине, - иди сюда, моя хорошая, накормлю тебя. Скоро бабушка Акимовна картошки нажарит, горячего поешь, а пока вот…
Она положила дочери на свободную тарелку  всего  понемногу. Оказывается. она успела  достать где-то зелени и быстро облагородила  нарубленную мужчинами закуску.
- Я не хочу есть, - тихо отозвалась из своего уголка девочка.
- Иди, маленькая, - позвал её Алексей, - сядешь рядом с дядей Алёшей.
Девочка подошла, прислонилась к Алексею, в глазах её была взрослая тоска…
- Зачем она будет здесь с нами, - сказал Павел. – Еды много, и Акимовне надо дать. Акимовна девчонку и покормит.
- Нет, пусть она останется, - вежливо улыбнулся Алексей.
Он погладил девочку по голове, провёл рукою по её спинке и почувствовал, что Маленькая Валентина вздрагивает.
Но женщина не захотела, чтобы дочь находилась за столом вместе со взрослыми.
- У неё есть свой столик, - сказала она с улыбкой.
Отвела девочку в уголок, посадила на низенький стульчик, вынула откуда-то большой кусок полированной фанеры и быстро сообразила «стол». Девочка принялась есть с аппетитом. Мать посматривала на неё, изредка вставала от общего стола, хлопотала около дочери и вновь присаживалась.
Коньяк выпили все, затем мужчины принялись за водку. Валентина от водки отказалась, шампанского тоже не стала пить.
- Пусть остаётся, - кивнул на бутылку Павел, - не прокисает.
Тарелки пустели, Валентина подкладывала мужчинам, сама ела мало.
- Картошка готова, - приоткрыла дверь старуха, просунула в образовавшуюся щель голову. -  Нести или сама возьмёшь?
- Сама возьму, - сказала Валентина и поднялась из-за стола.
- Акимовна, - позвал старуху Павел, - зайди-ка. Это тебе, -  он подал ей тарелку. – На здоровье, старушка, добрая твоя душа. Касатушка… Лапушка… - С  пьяной улыбкой сказал он. – Что бы мы с Валентиной без тебя делали? – Он подмигнул Еремееву.
Старуха буркнула в ответ:
- Баламут! – взяла тарелку и ушла.
Семён тоже осоловел, сидел на стуле, свободно опустив руки. Но на Алексея  посматривал настороженно. Еремеев же не чувствовал, что захмелел. При случае он мог выпить две поллитровки, и после этого ещё держался на ногах. Но теперь хмель не брал по другой причине.
Маленькая Валентина и картошку поела с аппетитом.
- Вот, а говорила, что не хочешь есть, - мягко упрекнула мать.
Дочь не ответила ей.
После еды девочка захотела спать, Валентина раздела и уложила её в кроватку.
- Может, всё-таки выпьешь? – спросил Павел, встряхивая в бутылке остатки водки.
Валентина отказалась, склонилась над дочерью, подоткнула одеяло.
- Что ж, Леша, - сказал Еремееву Семён, - пора и нам с тобой двигать. Засиделись мы.
Нет, он не был пьян. «Не слабак», - подумал Алексей, окончательно убеждаясь, что этот худощавый парень доставит ему больше всего хлопот.
Он всё обдумал тогда, машинист Алексей Еремеев. Грудастый Павел, наверняка, не выдержит его левый хук. А Семён, если он не из железобетона, не устоит против удара правой прямой в подбородок. Только Алексей никогда не бил исподтишка. Подлая тактика «рыцарей  тёмных подъездов» претила ему, и оттого он с  этими «рыцарями» бывал очень  жесток.
- Пора так пора, - сказал он, поднимаясь из-за стола.
Он не смотрел на Валентину, но представлял сейчас её лицо, её взгляд. Усмехнулся:
- Пора вам, ребята, уходить.
Тихий шорох раздался за его спиной, но он не обернулся. Оборачиваться было нельзя. На него смотрели, будто хотели прожечь насквозь, остекленевшие от бешенства глаза Семёна. А Павел продолжал улыбаться,  до него ещё не дошёл смысл сказанного Еремеевым.
- Пора, ребята, - со вздохом и как-то грустно сказал Алексей. – Посидели, выпили, закусили. Никто ни на кого не в обиде, всем поровну. Только  я  бы  не  хотел, чтобы меня снова судили за драку. Ведь на этот раз дадут не два с половиной, а больше. Я ведь не обороняться стану, ребята.
Улыбка сошла с лица Павла, он напрягся. «Так», - отметил про себя Еремеев. А Семён, не спуская  с Алексея глаз, стал медленно подниматься из-за стола. «Сейчас, - сказал себе Алексей, чувствуя, как тяжесть разливается по руке. -  Ну, ещё немного. Голову левее. Та-ак, хорошо, мальчик, стоишь».
Он знал, что  уже ничего нельзя исправить, что удар, который он сейчас нанесёт, будет страшным, и что Семён не выдержит, не устоит, даже если он сделан из железобетона. «Пора!» – приказал себе Еремеев.
Он сделал молниеносное движение, и в то же  мгновение за спиной  у него раздался звучный и ровный голос Валентины:
- В этой комнате останется Алёша.
Всё правильно: именно тогда она впервые назвала его «Алёша».
Он не ударил. Семён медленно опустился на стул, провёл ладонью по вспотевшему лбу:
- Ну, корявый, - выдохнул он, - маешь ты счастье…
Алексей, не двигаясь с места, подождал, пока парни соберутся. Они направились к двери, Семён вышел первым.
- Забери с собою шампанское, - окликнул Павла Алексей.
Он сам взял со стола бутылку, подал её, придвинувшись к парню вплотную, чтобы не дать места для размаха. Он знал, что против удара тяжёлой бутылкой по голове ему не устоять.
Через год он удочерил Маленькую Валентину.
- Ты знаешь, - прошептала ему однажды ночью Большая Валентина, - когда это случилось… ну когда  тот не захотел жениться, сбежал, мне советовали идти в больницу… Если бы я согласилась… Это было бы ужасно, правда? Ты посмотри, какая она у нас славная!..
Когда в паспорте у него появилась соответствующая запись, он зачем-то показал паспорт Маленькой Валентине и сказал:
- Вот, теперь я твой папа.
Девочка взглянула на него в недоумении:
- А разве ты до этого не был моим папой?
Он захлопал глазами. А Маленькая Валентина, отвернувшись, возмущённо вздёрнула плечики: какие они странные, эти взрослые!
Когда он бывал дома, девчушка поднимала рёв, если  только перед сном он не подходил к ней, не присаживался, не рассказывал какую-нибудь интересную историю и не играл с нею в «рогатую козу».
И всё-таки удивительно: как это могло с ним произойти! Три года женат, а не перестаёт удивляться.
… Машинист Алексей Еремеев, лёжа в койке глубокой ночью в каюте старого парохода «Владимир Неверовский», улыбается. Пароход идёт по удивительно спокойному Охотскому морю, плавно покачивается с борта на борт.
Скоро, совсем скоро они будут вместе, все трое. И теперь навсегда.    


Глава IX

Старпом Фиртич весь в делах и заботах. Отстояв ночную вахту с четырёх до восьми, он не ложится  отдыхать. Первое дело – пройти по объектам приборок, проверить, как вычистила и вымыла всё, что положено, «обслуга». Поддерживать чистоту на старом судне нелегко. Линолеум покрытия палуб во многих местах вытерся, порван, в «снабжении» его для «Неверовского» уже не дают. Палубы и  переборки коридоров  с трудом отмыли от угольной пыли; в санузлах то и дело рвутся трубы санитарной воды, и мокрые следы ног тянутся по коридорам. Давно не крашенные переборки коридоров имеют желтовато-коричневый вид /краски тоже не дают, говорят, лимит на краску/.
Очень неаккуратно ведут себя механики, машинисты, кочегары, Фиртич десятки раз повторял, требовал, чтобы машинная команда, выходя из машинного отделения, переобувалась, рабочую одежду оставляла в раздевалке. Один стармех Коростылёв внял: купил в Магадане две пары прекрасных тапочек, показывая пример подчинённым, аккуратно переобувался, но теперь и он нарушитель: в тапочках, из которых оба на левую ногу, ходить невозможно. А машинисты с кочегарами и  подавно топают по коридорам в промасляной и  вымазанной углем обуви, а на Фиртича наседают женщины из «обслуги», требуют уважения к своему труду. И они правы.
Фиртич вновь идёт к старшему механику  ругаться. «Дед» уткнулся в индикаторную диаграмму, водит по ней планиметром, подсчитывает мощность  главной  паровой  машины. При  этом  вид  у  него  такой  важный,  будто  он стармех не на «Владимире Неверовском», этой старой кляче, а, по меньшей мере, на атомоходе «Ленин». «Дедушка» – старожил и патриот «Неверовского», пятый год на нём. Что до Фиртича, по пусть «двигуница» судна даёт хоть половину проектной мощности, лишь бы на  нём  была маломальская чистота.
Претензии Фиртича к машинной команде стармех  приемлет, обещает потребовать от механиков и машинистов порядка, показывает Фиртичу старые ботинки, в которых будет теперь ходить по машинному отделению  и оставлять их в раздевалке /«Второй такой  пары нет?» – не удержался, съязвил старпом/, а когда Фиртич, не шибко веря, что  стармех близко к сердцу принял его просьбу, уходит, «дед» вновь утыкается в индикаторную диаграмму.
Затем в сопровождении доктора и первого помощника капитана Фиртич совершает обход кают рядового состава. Здесь его настроение падает окончательно, санитарное состояние жилых помещений неудовлетворительное. Старпом высказывает своё недовольство доктору и первому помощнику - они должны  помогать ему наводить порядок на судне! Если матросы, чья роба всё-таки чище, более-менее на высоте, то  кочегары и машинисты, кроме Бати и  Закопайки, так и  норовят превратить свои жилища в склады ветоши и утильсырья: здесь и вахтенная роба /и Фиртич жалеет, что не пригласил на обход кают стармеха!/, под койками и прямо посреди палубы валяются «давы» – рабочие ботинки. Тот, кому с восьми на вахту, вскочил и убежал, оставив незаправленной постель. Те, кто после ночной вахты, говорят, что постель не заправляли специально, потому что  сейчас лягут спать. Детский сад, а не коммерческое – грузовое судно!
Доктор в ответ на замечания старпома рисует в своём блокноте, а потом  в «Графике чистоты» перед входом в столовую команды разноцветные прямоугольники – красные, зелёные и чёрные, что означает «хорошо», «удовлетворительно» и «неудовлетворительно». Но почему-то воспитательного воздействия  на экипаж они не  оказывают. В графике чёрных прямоугольников многовато.
Затем – поход на камбуз и очередная выволочка Грише - Пудингу: колпак и фартук грязные, повсюду очистки овощей и корки хлеба /»Вольер для тараканов, а не камбуз!»/ Достаётся и Любе за плохо выпеченный хлеб. Гриша, оправдываясь, говорит, что он повар, а не кочегар, попробуй иметь чистый колпак при угольном отоплении камбузной плиты. Люба тоже требует «хорошую печку», потому что с такой печкой, как на «Неверовском», говорит она, духовка «не тянет».
- Ладно, - говорит Фиртич, - примем меры.
- А это что? – Вопрос обращён к судовому медику, блеклые глаза Фиртича зло блестят, округлый подбородок подрагивает.
В узком пространстве между тестомесилкой и пищеварным котлом  рысью проносится эскадрон «лихих гусар».
- Та-ра-ка-нов  -  уничтожить!  -  взмахивая кулаком, будто в нём зажата сабля, кричит Фиртич. – Опять развели! В следующий раз на отходе в рейс сам будешь перед санвластями землю носом рыть! Штраф ты платить будешь, а не я! Немедля! Сегодня! За ночь – уничтожить! «Козла» – отставить! Увижу за «козлом» – прогул влеплю! А ты!  –  Гневный  взор  старпома  обращается  на  Гришу-Пудинга. – Антисанитарию разводишь! По-чему не моешь по углам? Почему оставляешь на утро второе и суп?
- Ночная вахта съедает, - оправдывается Гриша.
На камбузе Фиртич бушует долго. После этого идёт  проверять работы на палубе.
- Этот блок туго ходит, - говорит он боцману, повращав колёсико рукою. – Если сняли, надо сделать, как следует.
- Где ж туго, - не соглашается боцман. – Почистили, смазали. Блок годится.
- Нет, туго. Переделать.
Боцман недоволен, но – с начальством не поспоришь, раз говорит: бурундук – птичка, значит, летает. У Мулдагалиева жена такая: лишь бы все, как она скажет, было. А там – лучше или хуже…
Вместе с Мулдагалиевым старпом идёт в подшкиперскую и малярную кладовую проверить, сколько там краски и какой. По дороге распоряжается  надёжнее закрепить аварийный лес. В подшкиперской и плотницкой делает замечание боцману и плотнику за разбросанный инструмент и, как ему кажется, непродуманное размещение имущества. Боцман вновь вспоминает бурундука и начальство, но на этот раз протестует, доказывает своё, и старпом отступает. Зато обнаруживает боцманскую  заначку: бидон с белилами, для  маскировки  сверху  наброшены  брезент  и  пакля.
- Так, - сказал Фиртич, ехидно посматривая на «дракона».
- Ну и что? – боцман  и не думал оправдываться. – Это  мне  корефан-боцман  с «Игоря Снежкова» по дружбе дал. Всё равно для покраски надстроек не хватит.
- Зато на столовую с кают-компанией – в самый раз, - хмыкает  старпом.
- Не хотел я, - вздыхает боцман. – На самый чёрный день берёг…
- Чёрный день, Джаныс Кадымович, наступил и  до сих пор тянется: для  меня полгода, для тебя уже целый год.
Фиртич имел в виду назначение на «Неверовский». Похоже, его, как и Воронцова, «обкатывают» на этом судне. Только не партком, а служба мореплавания. На «Неверовском» Фиртич  первый раз «старпомит».
Буфетчица  некачественно простирывает постельное бельё команды, экипаж ворчит, и Фиртич идёт в прачечную разбираться, в чём дело.
В каюте его ждёт документация: продовольственный отчёт, табель учёта рабочего времени команды, планы учебных тревог, различные справки.
- Надо мне секретаршу завести, - говорит Фиртич капитану, - желательно невысокого роста и полненькую.
Нил Ильич доволен старпомом. «Ага, - догадывается он, - это специально для меня подобрали старпома и первого помощника – молодых, энергичных.»
И впервые за многие месяцы  он добрым словом вспоминает кадровиков пароходства.
- Напомните боцману, - говорит он старпому, - чтобы проверил у команды наличие спасательных жилетов и к ним – свистков и сигнальных лампочек. Завтра  сыграем учебную тревогу.
Так проходит свободное послевахтенное время старшего помощника капитана. Спать он ложится после обеда в первом часу. С шестнадцати ему снова на вахту.
Судовые дела обложили старпома со всех сторон. Сегодня с утра он вызвал к себе в  каюту  Пашу Анисимова.
- Слушаю вас тщательно! – сказал, войдя к старпому,  матрос.
«У Опанасенко научился, остряк,» – сказал  себе старпом.
- Анисимов, надо почистить камбузную трубу.
Задание старпома показалось матросу не ясным, поэтому фигура Паши изобразила вопросительный знак.
Фиртич объяснил:
- Пекариха жалуется на печку: потому и хлеб плохой.
Паша напустил на себя важность:
-  Нашей Любке гальюны «центровать», а не хлеб печь.
Но к работе приступил.
Отношение к Паше после выгрузки угля стало доброжелательным, и это радовало  матроса. Он сам себя зауважал.
Камбузная труба была высокая и ржавая, забраться на неё не представлялось возможным. Паша походил вокруг неё, потом размахнулся  и  ударил по ней несколько раз ломиком. Потом с помощью доски  поднял наверх кирпич и сбросил его в трубу. Повар Гриша и пекарь  Люба выскочили с камбуза и обругали Пашу Анисимова. Тогда он  уронил  в трубу ещё один кирпич.  Гриша-Пудинг с руганью извлёк его из печки кочергою и выкинул за борт.
Как дальше чистить трубу, Паша не знал. Он присел рядом и задумался. За действиями его внимательно наблюдал  вышедший перекурить на палубу машинист Владимир Закопайко.
- Дурень, - сказал он, презрительно глядя на него. – Есть специальный клапан. Открой пар – просвистит трубу за милую душу.
- Ну! – обрадовался Паша. – Покажи, будь другом.
Закопайко показал и ушёл в машинное отделение. Паша открыл пар – и вырвавшаяся из трубы сажа осела на выстиранное и развешенное на палубе  для просушки постельное бельё  команды «Владимира Неверовского». Паша пришёл в ужас: нет, это было не бельё  -  на ветру медленно шевелились  обвисшие  траурные флаги.
«Всё пропало, - думал Паша. – Только наладилось, даже боцман ругаться перестал – и опять всё  насмарку!  Ведь засмеют!!»
Паша мог терпеть ругань, даже трёпку. Но он терпеть не мог, когда над ним смеялись.
«Засмеют! У-у, Закопайко!!»
Так Паша Анисимов превратился в прачку. Белья было много, он стирал, а  в мыслях его  витали образы  старшего помощника Фиртича и машиниста Владимира Закопайки, к которым  матрос Анисимов обращался с великолепной речью. Команда «Неверовского» Паше «сочувствовала», от сочувствия этого матрос был готов озвереть.

Нил Ильич Старовойтов  третий   день сердился  на старшего механика Коростылёва и даже перестал играть с ним  по вечерам в шахматы. Причина была самая уважительная. Вот уже который раз капитан, отправляясь на мытьё, не мог с уверенностью сказать, что помоется, а не выскочит из ванны  весь в мыле, не оботрётся сухим полотенцем  и не закурит успокаивающую нервы «беломорину». / Курить он так и не бросил/.
Стоило Нилу Ильичу намылиться и протянуть руки, захватить в них рассыпчатую обильную струю, как холодная вода прекращалась. Кипятком мыться Нил Ильич не привык. Не по годам быстро  перепрыгивал Нил  Ильич через край ванны способом «ножницы» и останавливался в ожидании. Ждать приходилось недолго, он протягивал руку и осязал обычную, любимую им  тёплую воду. «Мистика», - думал капитан и залезал в ванну. С минуту он блаженствовал, не теряя бдительности, но затем выскакивал из ванны тем же способом: из рожка, как из брандсбойта, в спину ударяла струя, но – ледяная. «Едри его в колпак!» – ругался капитан и снова щупал воду: она была, как парное молоко. Нил Ильич в удивлении шевелил усами.
«Ничего, на этот раз не обманешь,» – решал он и, закурив, садился на край ванны, выжидая.
Ровный поток тёплой воды не прекращался. Кряхтя, Нил Ильич в третий раз залезал в ванну – с сильным шипением  из рожка  начинал валить пар. Нервы  Старовойтова не выдерживали. Наскоро обтерев мыло полотенцем, он, костлявый,  сутулый и злой, хватал телефонную трубку и, срываясь на фальцет, кричал:
- Стармех?! Капитан говорит! У тебя там внизу механики или злодеи? Смогу я сегодня, наконец, помыться или не смогу?
Никита Семёнович вместе с четвёртым механиком и Владимиром Закопайкой пролез по всем трубам. Снимали, осматривали клапаны, щупали водоподогреватель, регулировали подачу пара – результат прежний: капитан мыться в своём душе не мог. При этом во всех остальных душевых судна  проблем с мытьём не возникало. Причина напрашивалась одна: по дороге  в капитанский душ где-то на изгибе трубы засел кусок ржавчины или раскисшая прокладка перекрывает сечение трубы. Где всё это искать, неизвестно.
- Уж если капитану не кайф, пароходу осталось  служить недолго, - изрёк, усмехаясь, Закопайко, и было непонятно, огорчён он этим обстоятельством или доволен.
- Где искать? – озадаченно произнёс Никита  Семёнович, не обращая внимания на замечание машиниста.
- Не имею знать, - галантно ответил Закопайко. – Только на кой ляд искать? Пробросим шланги – и вся недолга.
На судне имелись резиновые шланги, и деятельные машинисты и механики, для которых, как  правило,  на судне безвыходных  обстоятельств не бывает, приступили  к делу. Токарь выточил несколько переходников, шланги присоединили к общей магистрали. Времени потратили  полдня, и Никита Семёнович позвонил капитану:
- Ильич, ты как там – моешься?
- Издеваться вздумал, старый?
- Да бог с тобою, товарищ капитан, - хохотнул Никита Семёнович, - посмею ли  я? Просто не понимаю, зачем  такие страсти. Всё в порядке.
И он повесил трубку.
Нил Ильич долго не решался забраться в ванну, наконец, забрался. Ровный поток тёплой воды не прекращался. Нил Ильич успокоился и подобрел. Вечером позвонил Коростылёву:
- Никита, заходи, перед сном сразимся в шахматишки.               


Глава X

 Миновали ещё сутки. Море оставалось на удивление спокойным, лёгкий ветерок  гладил помятые борта старого парохода. Время  приближалось к четырём утра. Как  и положено, без десяти минут четыре ударили склянки.
- Пора, - первым поднялся старшина вахты кочегаров Вадим Карцев. – Как говорит Батя, не хотел слушать мамку – слушай склянку.
За ним поднялась его вахта. Приоткрыли дверь, и все четверо окунулись в жаркий и липкий воздух. Он был тяжёл, его, казалось, можно было взвесить на ладони.
Внизу смачно чавкала и плевалась горячим маслом  колченогая паровая машина. Третий механик Афанасьич, принимая вахту, гонялся за мотылями*. Второй механик у конторки заполнял машинный журнал. Клацал осушительный насос, работавший на ходу  почти непрерывно. Владимир Закопайко принимал вахту у машиниста.
- Иди  приспни, - отпустил он его.
Закопайку  не оставляли невесёлые думы. Скоро ему тридцать один. По большому счёту, это  немного. Но, наверно, его никогда не оставят в покое события военных лет. Три месяца назад его снова вызывали  /у него хватило ума  не говорить об этом в экипаже/. Да,  вызывали!  Но  не  затем,  чтобы  ворошить

*- т.е. щупал на ходу машины температуру  подшипников
прошлое. С ним говорили вежливо и уважительно. Но от этого земля не перестала колебаться под ногами. Его мать и сестра, оказывается, живы и сейчас находятся в Австралии! Там же избежавший наказания  полицай-свояк. Только об этом в письме любящих мамаши и  сестры  не  говорилось,  об  этом  ему сказали знающие люди в том учреждении, где проходила беседа с машинистом ДВ пароходства Владимиром Закопайкой. А любящие мамаша и сестра лишь просили компетентные органы  отыскать их сыночка и братика или хотя бы указать место, где находится его могилка. Буде же так случиться, что В.Закопайко, год рождения… место рождения… жив и здоров, то они, две любящие души, просят его приехать к ним в гости, а если В.Закопайко того пожелает, то и навсегда.
- Можете им написать, товарищ Закопайко.
- Прошу вас, сообщите им, что я не желаю писать.
- Так не годится. Нам не поверят.
И тогда Владимир Закопайко написал. Он им обо всём написал! И если «любящие мамаша и сестра» после получения письма до сих пор не прокашлялись, он этому только рад! Он  им высказал всё, что думал о них все эти годы. И свояку передал привет. Он написал, что если В. Закопайке откроют допуск к загранплаванию, он  обязательно станет проситься в рейс на Австралию, чтобы повидаться со свояком. Потому что  Закопайке очень хочется сыграть  свояку на  скрипке  и  посмотреть, как тот пляшет. Только пусть он не забывает, что Владимиру  Закопайке  сейчас не тринадцать лет!
Четыре часа ровно. Владимир обошёл машинное отделение, смазал движущиеся детали насосов, а кочегары, которых меняет вахта Карцева, ещё не вышли из котельного отделения. Наверное, выясняют отношения.
Думы не оставляют. После того, как он отправил письмо матери и сестре, наступило некоторое успокоение. Он выплеснул из себя большую часть накопившейся в нём ненависти. Стало легче дышать. Теперь он знал: когда на него опять «накатит», ему есть где искать отдушину.  Он снова напишет им. Пришёл его час! Он не даст им спокойно жить там, в Австралии! Он ещё не всё сказал!
… В кочегарке полно шлака. Вадим Карцев сердито  выговаривает за это  старшине вахты  Виктору Комете. Тот во взмокшей голландке, отряхивая  угольную крошку с пространных, вьющихся и тоже мокрых баков, оправдывается:
- Пар совсем не держится, уголь – одна  земля, два раз топки «дёргали». Во второй раз не успели шлак убрать.
Вадим не принимает оправданий. Поругались. Помирились. Закурили. Выполз на четвереньках через узкую клинкетную дверь угольного бункера кочегар второго класса, остановился, перемазанный, около Опанасенко:
- Угля часа на два хватит, я накидал, а там придётся тачкой  возить.
Опанасенко кивнул: понятно. В начале пятого отпустили кочегаров Кометы. Гуськом, согнувшись в проходе между котлами, они вышли из котельного отделения. И вахта пошла своим чередом.
- Зашевелили! – сказал Карцев, и трое кочегаров первого класса забросили в топки своих котлов по несколько лопат угля.
Раздали граблями, подломали ломиками. Котлы, три огромных, пышущих жаром цилиндра, глухо гудели.  Давление пара в них   не  держалось. Дважды в кочегарку заходил  вахтенный – третий механик, заглядывал в топки, вдыхал, молча уходил.      
- Не нравится, - усмехнулся Карцев.
Ему тоже не нравилось. То и дело вскакивал с железного ящика, на котором сидел, командовал коротко и властно:
- Зашевелили!.. Бог…  Крест…  Колесом пошли, парни!
Волею кочегаров «Владимир Неверовский» со скоростью семь с половиной узлов продвигался вперёд.
Между тем по каким-то неуловимым, но хорошо знакомым третьему механику признакам приближалась очередная неполадка главной паровой машины, точнее – падение вакуума в паровом конденсаторе.
Хорошо, что в открытом море, не в проливе, - делился своими мыслями Афанасьич с Владимиром Закопайкой.
Афанасьич прошёл по машинному отделению, осмотрел, ощупал, смазал механизмы, вернулся к посту управления.
Они ждали. Третий механик стоял, насупившись, а Закопайко носился по машинному отделению, не останавливаясь, - прислушивался, осматривал, даже нюхал. Нервы обоих были напряжены до предела, Владимир уже не думал о своих проблемах, другим занята голова. И вот – произошло. Вакуум в паровом конденсаторе упал, машина замедлила ход и грозила вот-вот остановиться. Стармех всегда находился в готовности, и в «машине» тотчас увидели его деятельную фигуру. Появились токарь, Еремеев, второй механик, из кочегарки прибыли на помощь Карцев и Опанасенко.
Несколько человек разбежалось по машинному отделению в поисках вакуума. Нил Ильич по звонку с мостика, поругиваясь и дёргая себя за усы, поднялся в рулевую рубку.
Вскоре выяснилось, что  трубопроводы и механизмы, от которых зависит устойчивость вакуума, целы и, как будто, исправны. Тогда люди собрались около своего технического руководителя  «деда» и стали ломать голову. Коростылёв подумал и приказал. Началось вскрытие  клапанов, вскрывавшихся ранее и вновь заподозрённых. Дали «стоп». «Владимир Неверовский», засветив на мачтах  огни  «Не могу управляться», лёг в дрейф.
Все предложения высказаны, всё переделано - но вакуум в конденсаторе отсутствовал. Подгоняемые  жаждой деятельности, машинисты, механики и кочегары вновь собрались вокруг «деда». Тот почувствовал, что надо обязательно что-то сказать. Никита Семёнович потянул  носом кисловатый  воздух:
- Где-то  портянки сушат.               
И вновь закружился по «машине».
- Да, - сказал Опанасенко, - если кто-то сушит портянки, откуда здесь быть вакууму?
Поиски продолжались. А когда  плюнули и развели руками, вакуум в конденсаторе появился, и такой глубокий, что любо-дорого было смотреть.
- Нашли, - не очень уверенно произнёс стармех Коростылёв, ветошью стирая машинное масло с лысины.
Но усталые, невыспавшиеся и  обманутые в своих ожиданиях люди  только недоверчиво хмыкнули.
Чавкнула, брызнула горячей смазкой, окуталась  паром машина, застучал сильнее мокровоздушный насос, и «Владимир Неверовский», шевельнув винтом, двинулся вперёд, навстречу своей судьбе.
Но, видимо, и в самом деле «нашли», потому что с этого утра  падения вакуума  прекратились. Правда, никто, в том числе стармех  Коростылёв, не верил, что надолго.


Глава XI

Недолго баловала моряков капризная дальневосточная погода. Не успели оглянуться, как вокруг заплясали  крутые беспорядочные волны, с веста налетел сильный ветер, а стрелка барометра всё клонилась и клонилась, предвещая один из тех штормов, о которых потом долго и неприязненно вспоминают молодые и бывалые моряки. Симпатичные, умные  женщины из метеоцентра на Сахалине не сумели заставить тайфун «Ненси» после Хонсю  повернуть в Тихий океан. Он прошёл Хоккайдо, подмял южную оконечность Сахалина и, выйдя в Охотское море,  превратился  в устойчивый циклон. На факсимильной карте  он выглядел  мрачным серым пауком с небольшим телом  в центре, раскинувшим свою паутину от Охотска и Магадана до восточных берегов Камчатки. Радист принёс Нилу Ильичу радиограмму-оповещение всем судам в этом районе с требованием укрыться  в бухтах и за островами. Нил Ильич прочитал, нахмурился:
До островов и бухт надо ещё дойти, - только и сказал.
Уголь не горел, «Неверовский» едва полз, а к концу первых штормовых суток, когда судно тяжко скрипело под навалившимися водяными глыбами, в одной из топок котла на вахте Вадима Карцева прочно засел  огромный раскалённый краб*. Все попытки Карцева и его вахтенных разломать его ломиками окончились неудачей. Краб встал поперёк топки, открытая топка охлаждалась, давление пара падало, судно швыряло из стороны в сторону, Карцев бегал от своего котла к другому, непрерывно «шевелил», подбадривая себя руганью, высвистал из бункера Опанасенко.
Втроём тяжестью своих тел  давили на ломы.  Краб не поддавался. Обороты машины падали, взволнованный голос штурмана сообщил вахтенному механику, что судно не слушается руля. В кочегарке  появился обеспокоенный, взлохмаченный стармех – волосы вокруг лысины вздыбились венчиком. Заглянул в топку, сплюнул:
- Ух, якорь тебе в нос! Сколько ж часов топки не чистили?
- Приняли – чистыми  были, - честно сказал Карцев.
- А краб почему?! Ты куда смотрел, старшина! – Накинулся на него стармех.
- Не ори, Семёныч, не ори, не хуже меня знаешь, какой уголёк принял, - огрызнулся Вадим.
- «Не ори!» Хода нет, судно к волне лагом** разворачивает, а вы тут топку не в силах почистить! Ломик сюда!
И «дед», поддев краба, запрыгал на ломике.
- Помогай!
Вместе с «дедом» запрыгали хозяин котла и  Опанасенко. Лом гнулся, а краб стоял.
- Не получается, - выдохнул «дед». – А ну – тащи сюда «понедельник»! Шевели, Карцев, шевели!
- Оба, Карцев и хозяин третьего котла, изнемогая, «шевелили» на двух оставшихся в действии котлах.

* - спёкшийся шлак;  ** -  бортом к волне;
Опанасенко, согнувшись в три погибели, вытащил из–за котла страшных размеров лом. Это был «Понедельник». Кривой и ржавый, годами томившийся в забытьи, он был очень тяжёл, и щуплый Опанасенко тащил его к топке волоком.
- Набрали довесков на флот, - буркнул Никита Семёнович сердито.

Резким взмахом он вставил «понедельник» в топку  и,  ворочая  им  из  стороны  в  сторону,  непрерывно бил и бил по крабу. И краб разрушился. Стармех выхватил лом, захлопнул топку.
- Так вот, молокососы! А ну, чтоб через пять минут пар на марке был! Шевелите! Или показать?
Подчиняясь кочегарским усилиям, парок «полез» вверх. Стармех побыл в кочегарке ещё немного и  ушёл, на прощание попугав пальцем.
- Всё будет в норме, «дедушка», - ответил ему Карцев уважительно. – Размялся, старина. – Усмехнулся. -  А ну, братцы, во имя отца и сына… бог… крест… Зашевелили! Опанас – угля!!
На судне не прекращались авральные работы. В первом трюме обнаружили течь, со второго трюма сорвало брезент; одежда штурманов и матросов не просыхала, капитан  Старовойтов не уходил с мостика, отдыхал на диване в штурманской рубке, там же принимал пищу и всё время непрерывно курил.
Судя по тому, что осушительный насос справляется с поступлением воды в первый номер*, течь не увеличивалась, по всей видимости, ослаб заклёпочный шов корпуса. Это нестрашно… если шов  не разойдётся.
Нилу Ильичу памятно, как  переломился на зыби его «Валериан Осинский». Это было судно из многочисленной серии «Либерти», построенной во время второй мировой  войны

* -  первый трюм
в США. Это был один из первых опытов применения электросварки в судостроении. Вначале из-за несовершенства  технологии сварки многие суда этой серии трескались между вторым и третьим трюмами.
Немало прошло времени, пока суда перестали ломаться.
«Валериан Осинский» переломился на крупной
океанской зыби. Где-то далеко отгремел шторм, и отголоском его была эта «мёртвая» зыбь. Нил Ильич приказал тогда вытащить цепь левого якоря, уложить её вокруг второго и третьего трюмов и накрепко  стянуть талрепами.
Это была адская работа… Хорошо, что не штормило, иначе был бы то последний рейс  капитана Старовойтова. Цепь вытягивали из канатного ящика грузовыми лебедками; потом  по частям волоком тащили по палубе к трюмам, вручную же укладывали вокруг них и стягивали талрепами.
   Судно грузно валилось с борта на борт, трещина «дышала». Шестнадцать часов без отдыха и перерыва трудились моряки…
«Осинский», стянутый цепями, благополучно миновал Охотское и Японское моря и прибыл во Владивосток. Несколько дней на него приходили и  удивлённо  покачивали головами начальники всех рангов и званий. Затем судно поставили в ремонт. Давно это было, а помнится  до мелочей. Цепка человеческая память…
… Осушительный  насос  справляется с поступлением воды в первый трюм, значит, трещина не увеличивается. Это хорошо. Но капитан должен  предусмотреть любую  ситуацию…
Он  приказал ещё раз проверить спасательные средства и держать моторы спасательных  ботов в прогретом состоянии. Мулдагалиев с матросами перенесли из  артелки и уложили в шлюпки продовольственное снабжение и воду. Аварийное имущество в кладовых  проверено.
И всё же море есть море…
Нилу Ильичу стало по-настоящему страшно, когда  порвало брезент, закрывающий трюм сверху, выбило волной несколько лючин закрытия и во второй трюм хлынула вода…
Нельзя было терять ни минуты. В считанные мгновения Старовойтов  перебрал возможные варианты. Разворачивать судно опасно, «Неверовский» может опрокинуться: попавшая в трюм вода скатится на один борт, увеличит крен. А следом под днище ударит крутая волна – и опрокидывания не избежать.
- Малый ход! – скомандовал  Старовойтов.
На «малом» судно едва удерживалось на курсе. Но вода всё равно захлёстывала, попадала в трюм, перекатывалась там с борта на борт. «Неверовский» выравнивался с трудом.
- В «машине»! Перейти на откатку воды из второго  номера! Да-да! Из первого трюма отставить!
- Старпому, боцману, всей палубной команде срочно выйти на второй трюм! – по трансляции передал приказание капитана радист.
Захлопали двери кают, загомонили голоса; на бегу застёгивая телогрейки, матросы  торопились на палубу.
- Пашка!  Где ты там? Быстрее!  -  кричал из нижнего коридора  Мулдагалиев.
Втроём они последними выскочили на палубу. Ветер рванул Пашину расстёгнутую телогрейку, бегущий впереди боцман споткнулся, едва не покатился кубарем по трапу. Паша  успел ухватить его за воротник.
Палуба качалась под ногами, ноги скользили, гремели стальные кожухи, сорванные с паровой лебёдочной  магистрали; широко раскрывая рот, стоя в носовой части трюма, что-то командовал старпом. Несколько матросов уже тащили свёрнутый в тугой узел запасной брезент. Паша и боцман кинулись к ним.
Сетки! Грузовые сетки! – Остановил их крик старпома. - Анисимов! Боцман! Готовьте грузовые сетки!..  Возьмите ещё двух человек!
Ветер срывал и уносил слова, но Паша и боцман поняли. Прикрывая ладонями глаза от воды и ветра, пригибаясь и косолапя на прыгающей под ногами палубе, они побежали в подшкиперскую. За ними затопали ещё две пары ног.
Около трюма промокшие до нитки матросы  разворачивали брезент и, ухватив за края, тянули на трюм. Брезент вздувался огромным  парусом, норовил вырваться из рук,  матросы  задыхались от ветра, их сдержанную ругань и надсадные хрипы заглушал шум вставшего на дыбы Охотского моря.
Принесли несколько запасных лючин, пытались уложить их взамен унесённых за борт. Откуда-то сбоку вынырнули машинист Еремеев и кочегар Виктор Комета и тоже ухватились за лючины.
- А вы зачем здесь? – заорал на них старпом. – А ну марш по каютам!  Здесь матросы, а не машинисты нужны! Смоет или пришибёт – отвечай потом за вас!
- Не ори, чиф, не смоет! – Выкрикнул в ответ Комета, а Еремееву сказал: - Берись покрепче да потащили.
Еремеев работал молча. Они с Кометой оказались тут не случайно: слышали объявление по трансляции, выглянули  через иллюминатор кают-компании на палубу.
- Да-а, там тебе не тут, - неопределённо проговорил Комета. – Гляди, гляди,  первый  помощник  побежал!  Без него там не справятся?
- Справятся, - сказал Еремеев, и без него справятся, и без нас с тобою. А помочь всё равно надо. Нечего попусту глаза таращить.
Лючины, однако, не уложили, старпом запретил: слишком опасно было балансировать на мокром брезенте над зияющим зевом трюма. Их оставили тут же, но их подхватила гуляющая  по палубе вода  и бросала под ноги людям.
- Выкинуть их за борт! – грянул Комета, уворачиваясь от лючины.
- Я тебе выкину! – заволновался старпом. – Судовое имущество, понял?  Занести  их  в тамбучину!*               
Еремеев с Кометой стали  ловить  разбегающиеся  по  палубе

* - вспомогательное помещение перед трюмом
лючины.
Матросы натягивали  запасной брезент на трюм. Вода и ветер сбивали с ног, яростные, злые водовороты гуляли по палубе, а когда «Неверовский» проваливался между гребнями волны – вот оно: ополоумевшее  в дикой пляске Охотское море заглядывает прямо в глаза и открывает свою ненасытную  мокрую пасть.
Люди на палубе на некоторое время замирали, тяжкие глыбы стояли рядом в раздумье, а ветер продолжал дуть с неослабевающей силой.
- Взяли!..  Разом!..  Пошли!..
Они шли, сгибаясь, крепко  вцепившись в рвущийся из рук брезент, осторожно переступая ногами по скользкой палубе.
Брезент завели. Его крепко удерживали со всех  сторон. Анисимов, боцман  и матросы к этому времени поднесли грузовые сетки. Их связали в одну общую и набросили поверх брезента на трюм.
Затем всё это стали обвязывать капроновыми концами.
- Ну, пожалуй, всё, - сказал Фиртич и окинул  сделанное взглядом.
Он  стоял  наверху  трюма, широко расставив ноги в кирзовых сапогах, молодой, неказистый, сутулый, с некрасивым острым лицом и длинными руками. В груди гулко стучало натруженное  сердце. Даже сквозь мокрую, плотно  обтянувшую грудь телогрейку  этот стук  отдавал в ладонь.
Нечему особенно радоваться, но всё же старпом чувствовал удовлетворение оттого, что справились…
В это время по судну прошла судорога. «Неверовский» будто  ткнулся  в  глухую  стену,  затем его вскинуло и тут же швырнуло вниз, он стал падать как-то странно боком – и палуба  ушла из-под ног окончивших работу моряков.
- Полундра-а-а!  Беги-и-и-и!! -  протяжно и тонко закричал старпом.

 Паша не почувствовал страха. Он упал  и что было сил уцепился за проложенную по палубе трубу паровой магистрали. Повернув голову,  он  увидел, как с правого борта поднялась и, закрыв  собою мглистое небо, прямо на него с шипением надвигается тёмно-серая водяная глыба.
«Ох, и тяжела, наверное, голубушка,» - успел подумать Паша и всем телом прижался к палубе.
Всё, что произошло дальше, было трудно разобрать и осмыслить. Его накрыло и стало отрывать от магистрали, выламывать руки в суставах, колотить о палубу спиной, головой и ногами. Он закрыл глаза, задержал дыхание, тело моталось в этом потоке воды,  подмявшем  под  себя судно, и только руки Паши сопротивлялись упорно и яростно. И всё же его оторвало. На мгновение голова его оказалась на поверхности, он ухватил ртом воздух и тревожно осмотрелся, ища опору. Поток опадал, но был ещё силён.  Паша вновь погрузился в воду, но тут же ударился коленями  обо что-то твёрдое и понял, что его  тащит по трюму, и если поток  не опадёт окончательно, его перенесёт через борт и выбросит в море. Он попытался вскочить, но  вновь упал, и руки заскользили по шершавому брезенту. Внезапно он почувствовал: что-то случилось ещё.  Он был уже не один. Крепко вцепившись в Пашину телогрейку, кто-то волочился следом.

Боцман Мулдагалиев успел вскочить на уложенную над трюмом  и зажатую бугелями  грузовую стрелу, ухватиться за стальные тросы. Волна поднялась над фальшбортом и ударила в  комингс – ограждение трюма. «Сорвёт! Снова брезент сорвёт… толком не закрепили…» – со страхом подумал боцман, обхватив ногами стрелу, а левой рукою сжимая трос.
Закрытие трюма выдержало, а волна, разбившись о комингс, вскинула над трюмом тёмную с проседью гриву  и окатила боцмана от пяток до макушки. Сорвало с головы и унесло за борт шапку.
По змеиному шипя, волна шла рассерженно и непримиримо, заполняя всё пространство между трюмами, катилась по закрытию второго номера и, опадая и теряя силы, пенилась и  клокотала у левого борта.
В бешеной коловерти боцман разглядел, как изгибается, взмахивает руками, силится остановиться и никак не может этого сделать подхваченный потоком человек.
 «Унесёт или разобьёт о фальшборт»,– пронеслось в голове боцмана.
Ему стало жутко. Он представил на мгновение, что это его несёт, обессиленного, растерзанного потоком, и ещё сильнее вцепился в стрелу, до боли в кулаке сжал стальной трос.
«Убьёт… Ведь убьёт парня… А-а, растуды  твою!» – мысленно выкрикнул боцман, и когда человек оказался под  ним, прыгнул…

Их закружило в водовороте между трюмом и левым бортом, подымало и опускало.
«И меня тоже… за борт… - со страхом подумал Мулдагалиев,  -  отплавался,  корефан…»
Ему нечем было дышать. Он пытался  схватить воздуха, но вместо  него  рот забивала вода. Не выпуская телогрейки парня, он судорожно шарил  другой рукою,  отыскивая опору. Человек рядом тоже пытался, но судно валило на борт, палуба ускользала, несколько раз боцман больно ударялся щиколоткой, плечом, затылком и наконец, когда он, полузадохнувшийся и злой, ухватилтаки воздуха и открыл глаза, то увидел, что надвигается ещё один вал…
«Да, теперь уж точно – отплавался…» – сказал себе Мулдагалиев.
Рядом с ним боролся человек,  боцман посильнее   ухватил его за телогрейку.

Старшему помощнику капитана Фиртичу  некому было приказывать. Рядом находился только первый помощник  Воронцов. Они успели взбежать по трапу и спрятаться за надстройку.
Когда поднялась эта волна и старпом предупредил о ней, крикнув «полундра», он, убегая, с удовлетворением отметил, что матросы  и с ними Комета и Еремеев не растерялись. Как стая вспугнутых воробьёв, они кинулись, но не  врассыпную,  а двумя  группами – одна под защиту тамбучины   трюма  и  оттуда  на  площадку  грузовых лебёдок,  а другая – по трапу правого борта на высокий спардек.
… То, что этим двум парням приходится туго, старпому не  надо было объяснять. Ещё до конца не спала первая волна, как с  правого борта поднялась вторая. Она не была столь велика, но барахтающимся в воде  людям хватило бы  и  её….  Фиртич  поднял оказавшийся рядом конец.
- Ну, механичек, держи, - ровным голосом  сказал он, - да не давай много слабины.
Обхватил концом вокруг пояса, завязал узлом и кинулся вниз по трапу.
Воронцов потравливал. Он опасался, чтобы конец не запутался   и поэтому суетливо перебирал руками, в то же время расправляя  ногою  подбегавшие колышки. Конец скользил ровно. Ладоням стало тепло, потом горячо. Но тут скольжение прекратилось, и почти тотчас раздался  крик старпома:
- Тяни!
Тянуть неожиданно оказалось легко: «Неверовский» в это время задрал нос, повалился вправо, и  вода понесла ухватившихся друг за друга  людей к трапу. Воронцов  натягивал конец, давая направление, а  мужчины, чувствуя  помощь, старались во всю.
Один за за другим они взбежали по трапу на спардек, когда «Неверовский» вновь провалился между  гребнями.
- Ну, чиф!..  Ну,  Петрович! – вразнобой говорили боцман и Паша, шаря по карманам и вытаскивая размокшие вконец папиросы, - обязаны… ей – богу… ящик коньяку!..  Ух!
Лица их посинели, губы тряслись, с телогреек и штанов стекала на  палубу  вода, боцман  в возбуждении тряс перед носом  Воронцова  указательным пальцем, а из горла Паши Анисимова вырывался нервный клёкот.
Воронцов обхватил их за плечи, встряхнул и неожиданно засмеялся – заразительно, по-мальчишески звонко. Старпом, Паша и боцман уставились на него, затем лица их расплылись, и они тоже  засмеялись.
Неслаженным оркестром выл над Охотским морем шторм, под его аккомпанемент плясали ошалевшие  волны, стонал под их ударами корпус старого  судна.  А на  спардеке, поддерживая друг друга, стояли четверо  разных людей, внезапно почувствовавших близость и взаимную симпатию – и смеялись. Словно, по крайней мере, двоим из них только что не пришлось очень и очень нелегко.

Капитан Старовойтов  в длинном плаще с накинутым  на голову капюшоном всё это время стоял на крыле мостика. До работающих на палубе моряков доносился его окрепший, несколько хрипловатый голос.
Старпом командовал по-деловому, и Нилу Ильичу не было  необходимости вмешиваться в его распоряжения, но люди должны знать, что капитан рядом, и всё, что делается на палубе, не ускользает от его внимания.
Когда понесло матроса Анисимова, а затем бросившегося к нему на выручку боцмана, Нил Ильич приготовился  крикнуть, чтобы им была оказана помощь. Но почти тотчас к попавшим в водоворот людям  кинулся со спардека старпом. Капитан вздохнул с облегчением: «Этот сделает, как надо. Хороший парень, моряк…»
Через некоторое время тот докладывал, что трюм закрыт, всё обошлось благополучно, люди не пострадали.
- Попили только водички, - добавил он, - Анисимов и боцман.  Остальные  ноги промочили. –  Он хмыкнул.
Нил Ильич так и стоял в ходовой рубке в  спускавшемся едва не до пят плаще /только откинул капюшон/, в сапогах, форменной фуражке, сутулый, с опущенными книзу длинными седыми усами. Между  средним и указательным пальцами правой руки его слегка подрагивала  незажжённая папироса. В рубку вползал полумрак. Третий помощник подошёл к Старовойтову, встряхнул  коробком, вытащил и зажёг спичку. Нил Ильич  наклонился, прикрыл огонь ладонью, прикурил, коротко  кивнул  третьему помощнику и обернулся к старпому.
- Попили, говоришь, и ноги промочили? Ну-ну…  Пускай люди примут душ, прогреются…
- Всех отправил, Нил Ильич…
- Ну-ну, - повторил капитан.

К вечеру третьих штормовых суток  «Неверовский» лишился  одной из спасательных шлюпок. Её сорвало с  места, она повисла на тросах и стала колотиться о шлюпбалки. Едва успели подбежать боцман, старпом и матросы, как тросы лопнули, и шлюпка упала сначала на палубу, а потом вывалилась за борт.  Ещё  два-три  рывка  - и на «Неверовском»  остался  только один моторный бот. Фиртич  в сердцах  обругал боцмана:
- Хозяин палубы, так твою… Куда смотрел?
Мулдагалиев  пнул  сапогом шлюпочную лебёдку:
- Будто я виноват! Да в такой штормяга не только шлюпку - трубу с парохода снесёт! И опять боцман будет  виноват?..
Старпом и сам понимал, что боцман тут не при чём. Повернулся и пошёл докладывать капитану.
Шторм продолжался.
Чаще, чем обычно, появлялся на мостике старший механик Коростылёв. Между собою он и капитан разговаривали мало. Стармех  подходил к барометру и долго стоял перед ним, уставившись на стрелку. «Дед» осунулся, выглядел обеспокоенным. Нил Ильич понимал его. Не дай  и не приведи- опять поломка!
- Как там у тебя? – С трудом приподнимал набрякшие от бессонницы  веки  капитан.
- Крутимся, - отвечал стармех. – А у тебя?
- Сам смотри, - махал в сторону иллюминатора Нил Ильич  кистью руки.
«Дед» подходил, смотрел.
- Ух, якорь тебе в нос, - говорил он, покрутив головой, и добавлял, показывая пальцем вниз. – Там тоже несладко. Кочегары  поизвились  все.
Потолкавшись на мостике, уходил к себе в каюту. Но там ему не сиделось. Закреплённые на переборке приборы указывали число оборотов  машины, вакуум в паровом конденсаторе, давление  пара в котлах. Всё в пределах допустимых норм. Но стармех подхватывался и шёл в машинное отделение.
В кочегарке и «машине» творился сущий ад. Через раструбы вентиляторов  холодные потоки воды лились на стоявших под вентилятором поникших, измотанных качкой людей. Кочегары вскидывались, шарахались в сторону, двое по горячим решёткам бежали наверх, за  рукояти под  сумасшедшим  ветром,  на   кренящейся   под ногами палубе с большим трудом разворачивали вентиляторы в противоположную сторону, снизу прикрывали заслонку. И тотчас начинали задыхаться от жары и духоты. С заострившимися от качки лицами, провалившимися, в синих полуокружьях глазами, измотанные, в чаду и копоти кочегары прыгали через кучи шлака, падали, ловили по кочегарке инструмент, до седьмого колена поминали потомков электрика, до сих пор не починившего электровентилятор.
В топках шипело чадное, красновато-оранжевое пламя, от надсадных кочегарских трудов стрелки манометров приближались к  предельной красной черте.
- Угля! – кричали свирепыми голосами кочегары, наклоняясь, колотили лопатами по узкой клинкетной  двери  угольного бункера.

В бункере, устало хрипя и так же свирепо ругаясь, воевал с тачкой кочегар второго класса; нагружал, приспосабливаясь к пляшущей горбатой палубе,  отбрасывал лопату, хватался за кучки, вёз; тачка упиралась, виляла, выворачивала руки, тащила назад, в сторону, кочегар спотыкался, тачка опрокидывалась, он валился за нею следом.
- Угля! – требовали от топок. -  Угля…  бог… крест!!
Он вскакивал, обливаясь потом,  размазывая по лицу угольную кашу, снова тащил, снова нагружал, снова, напрягаясь лицом, вёз. Что ему было – еда, что ему было – качка,  что ему было – думы  о  женщине!  Была одна, как солнечный луч среди мрака, цель – довезти, не упасть, продержаться. Четыре тонны за четыре часа. И не тошнило.
В машинном отделении механики и машинисты дурели от запаха густого, липкого воздуха, в нём было столько влажности и масляных паров, что воздух казался осязаемым. Афанасьич, склонившись на рукоять штормовой заслонки, стоял неподвижно; Закопайко, набегавшись, обессиленно облокачивался на конторку; пропади оно пропадом – иногда появлялась мысль.
Обнажался на качке гребной винт, стремительно возрастали обороты машины, сильнейшая вибрация  сотрясала корпус судна.
«Рассыплется», - безразлично думал машинист.
Механик поднимал голову; подавшись назад, резко рвал на себя рукоятку, штормовая заслонка срабатывала, перекрывала  поступающий к машине пар, и обороты падали.
Механик, очнувшись, шёл по делам: проверял уровень воды, работу насосов; через какое-то время, держась за поручни, балансируя между снующими деталями  паровой  машины, ухитрялся подавать из маслёнки смазку.  Горячее  масло брызгало на одежду, руки, лицо.

Наверху на палубе Опанасенко выбрасывал мусор за борт. Огромная бадья падала  на плиты  котельного отделения,  кочегары быстро забрасывали её шлаком.
- Вира! – кричал Карцев, задирая голову.
- Вираю! – отзывался Опанасенко, и бадья медленно и тяжело  ползла вверх.
- Отходи в сторону, - предупреждал кочегаров Карцев. – Бывали случаи, бадейка срывалась.
Подняв бадью наверх, Опанасенко, стоя в узком проходе, резким движением рычага перебрасывал её на  ролики, и бадья, набирая скорость, летела на него. Опанасенко отскакивал в сторону, и бадья, ударившись о борт, опрокидывалась, повиснув над морем. Кочегар подхватывал её,  дёргал назад.
- Майнаю!
Бадья громыхала обратно.
- Вира! – опять крик из глубины кочегарки.
Бадья вновь приползает.

- Спасите! Тону! – разнёсся поздним вечером по коридорам жилой надстройки истошный женский крик.
Кричала Люба.
Чувствуя в теле неприятную свинцовую тяжесть, мучаясь тошнотой и головной болью /в такой жестокий шторм Люба попала впервые/, она рано отправилась отдыхать. Проснулась оттого, что тело её обдало чем-то холодным. Вскочив с койки, Люба обнаружила, что стоит по колена в воде, а через высаженный ударом волны иллюминатор в каюту врываются всё новые потоки воды. Плотно прикрытая дверь с наглухо задраенной  филёнкой  почти не пропускала воду. В каюте темно – электрическое освещение вышло из строя. Через некоторое время  уровень воды поднялся Любе до пояса, а когда судно накренилось, она упала в воду, вынырнула и стала звать на помощь.
В каюте Люба была одна: Лидуля во время шторма ходила по судну в поисках «нейтрали» - места, где,  как она утверждала,  меньше  качает.
Темно стало не только в каюте у Любы – от короткого замыкания свет погас по всему правому борту жилой надстройки.
Крики попавшей в беду Любы всполошили  команду «Владимира Неверовского». Около десяти человек с электрическими фонарями собрались около её каюты.
- Навались! – рявкнул старпом и вместе с двумя матросами упёрся в дверь.
Сквозь образовавшуюся щель  с  шипением  вырвалась вода, окатив стоявших  поблизости людей. Несколько человек отпрянули, но старпом и матросы не отступали. Когда дверь, наконец, открылась, вся масса воды выплеснулась в коридор и разлилась по нему стремительным, торжествующим  потоком.
Из  каюты  пахнуло могильным холодом. Фиртич, не разбирая дороги и в темноте наступив на что-то  мягкое и ойкнувшее, бросился к иллюминатору , сорвал с крючка глухарь и накрепко привинтил его к ободу, закрыв  зияющее в мир отверстие. Поступление воды прекратилось, глуше стали доноситься шумы штормового моря. Лучи электрофонарей сосредоточились на распластанном на палубе теле пекаря «Владимира Неверовского»  Любы. Она лежала на чисто вымытой палубе продолжала всхлипывать  и стонать:
- Спасите…  Тону.
- Всё, моя радость, - вздрагивая от сырости и перенесённого волнения, произнёс Фиртич, - уже не утонешь. И – сейчас же поднимайся, швабру в руки, и чтоб через полчаса в  коридорах  - сухо! Во всех!  Доктор, плесни ей из своего НЗ  граммов сто пятьдесят… Электрику наладить освещение. А после шторма, - обратился он с тонкой улыбкой к поднявшейся с палубы Любе, - вы будете иметь удовольствие прочесть на доске  объявлений  приказ о наложении на вас взыскания. Это ж надо додуматься – разгерметизировать судно! Зачем вы приподняли «глухарь»? Убедились, что волна высаживает иллюминаторы? Боцман с плотником  во всех каютах  проверяли!
- Но ведь темно в каюте, а от электрического света у меня глаза устают, - робко оправдывалась Люба.
- Темно! – в отчаянии воскликнул старпом. – Ей – темно! Ну не говорил ли я: женщина в море – что хвост на заборе!
И пошёл прочь по колеблющейся, ускользающей из-под ног палубе. А  в коридоре  послышался  громкий,  облегчающий  смех.
Наверное, когда затонет судно и на верхних стеньгах его  мачт, зацепившись как попало, останутся среди океана живые моряки,  они и тогда найдут, над чем посмеяться.

Шторм продолжался.
В  этот  нелёгкий для старого  парохода час как-то незаметно и буднично  проявилось в характерах и поведении людей то, что в обычной обстановке за житейской суетою трудно бывает разглядеть, но что всегда является  достоинством тех, кто избрал своим рабочим местом морскую дорогу, и что, в конечном итоге, даёт им право твёрдо смотреть в глаза  представителям любой другой профессии: умение работать, сколько потребуется, не выпячивая своих заслуг, не оговаривая награды; способность бороться до конца в расчёте только на свои силы;  умение не терять головы, когда вокруг ломается и скрежещет металл; и твёрдая убеждённость в общности всех моряков Земли, определяющая тот душевный порыв, который заставляет, пренебрегая опасностью, бросаться человеку, попавшему в беду.
Много раз за свою  долгую жизнь на море наблюдал  это Старовойтов. И тогда, какие бы упрёки не приходилось выслушивать в адрес моряков, Нил Ильич  вновь  ощущал под ногами земную твердь и мог везде и всюду отстаивать своё мнение о них, как людях, достойных уважения, сочувствия и поддержки…
Шторм  продолжался.
На четвёртые сутки вечером на вахте третьего помощника капитана  впервые удалось определиться:  за всё время непрерывной, изнуряющей болтанки «Владимир Неверовский» прошёл сорок восемь миль…


Глава XII

Медленно, со скоростью десять узлов центр циклона смещался в сторону залива Шелихова и камчатского перешейка. Крыльями своими циклон продолжал разводить крутую волну в центре Охотского моря, но постепенно слабел, стал заполняться, и давление в нём стало расти. С девятисот шестидесяти миллибар оно поднялось до тысячи, а когда центр циклона сместился в Берингово море, давление в  нём  возросло  до тысячи двухсот миллибар, и это означало, что  циклон распался.
Растревоженное сильными ветрами Охотское море  постепенно успокаивалось. Следующего шторма можно было ожидать через неделю- через десять суток, потому что зародившийся в Китае циклон только тронулся в путь. А над Монголией, Якутией, прибрежными районами  Северного Океана, преграждая путь непогоде, располагались просторные зоны высокого атмосферного давления -  антициклоны.
С первыми признаками улучшения погоды жизнь экипажа «Владимира Неверовского» стала входить в нормальную  колею. В курилке и коридорах обсуждали события предыдущих суток, все сходились во мнении, что старому судну выпало испытание не из лёгких, и оно его выдержало. И потому, когда произносили слова «наше судно», «наш Неверовский», «наша лайба», на лицах появлялось особое выражение доброты и признательности. Старый пароход своим некрепким  корпусом  заслонил  экипаж от беды, а может, и гибели, и теперь к «Неверовскому» нельзя было  не относиться с уважением.
Стармех Коростылёв тайно от всех удивлялся тому, что машина «Владимира Неверовского» во время  шторма не подвела, и в мыслях своих говорил прочувственные благодарные слова Алексею Еремееву и Владимиру Закопайке, немало потрудившихся с «двигуницей» на стоянке в порту.
А в красном уголке уже раздавались первые удары  о столешницу костяшек  домино, и Виктор Комета, заядлый «козлятник», в упоении кричал: «По  пяти! Рыба!»   
Сменившийся с вахты и вымывшийся в душе Опанасенко крутился около камбуза, заигрывал с Любой – пекарем, напрашивался к ней вечерком в гости «починить иллюминатор».
- Так, Любочка! Я зайду часиков этак около ноля?
Люба отмалчивалась.
Опанасенко легонько отпихнул в сторону кочегар Батя, встал ногою на комингс двери, набычил шею, глянул исподлобья на повара Гришу:
- Ты, Пудинг! Я по твоей милости  за время шторма отощал! Мне твои разогретые рыбные котлеты из баночек – вот где! – Тиснул Батя себя за горло двумя  пальцами. -  Ты у меня смотри, Пудинг! 
- А что бы я тебе приготовил? При такой качке – борщ? Бачки из гнёзд выскакивали!
- У тебя всегда причина, - ядовито  сказал кочегар.
- Да ты посмотри, что на камбузе творится! Всё вверх тормашками! Шумовку до сих пор найти не могу!
- У тебя на камбузе всегда бардак.
- Бардак, бардак, - зафыркал Гриша. – На мою голову только тебя не хватало. От старпома и доктора житья нет.
- И я тебе житья не дам. Борщ приготовить не мог, а мяса нажарить – мог?
- Всё равно бы жрать никто не стал! До сих пор зелёные все ходят.
- Все да не все! Я тоже укачиваюсь в шторм, но посвоему! Аппетит зверский, а ты мне – котлету! Чтоб сегодня же – мясо! За четверо суток какая вышла экономия? Всю чтоб на стол!
- Да накормлю я тебя, старый, накормлю! Иди давай, не мешай работать! Любка, ищи шумовку!
Старпом, боцман и плотник  осмотрели судно с носа до кормы, пролезли по трюмам. В первом трюме на ослабленный заклёпочный шов матросы поставили цементный ящик. В целом «Неверовский» шторм перенёс хорошо.
Лидуля  вновь мечтала о Владимире Закопайке, но в думах и мыслях самого машиниста для Лидули не было места, а значит, Лидуля мечтала напрасно.
Машиниста Алексея Еремеева тоже одолевали   раздумья. Его, казалось, бесповоротное решение навсегда уйти  на берег вдруг поколебалось. Он не мог понять, что произошло, откуда появились сомнения. Всего пять  суток назад всё было предельно ясным… Но ведь Валентина не требует, чтобы он оставил флот!.. Нет, он всё равно  уйдёт на берег!  Ничего нет хорошего в профессии моряка, одно беспокойство и хлопоты. Потому он и уходит. И больше не увидит, как упрямо идут наперекор волне и ветру  такие вот люди, выполняя  обычные, рядовые рейсы; не увидит, как они борются за сохранность  своих судов и грузов; лишь в газетах прочитает о том, как спасают моряки от гибели своих товарищей. Он будет жить на берегу, жить спокойно… А может, не будет спокойно жить?..
Первый помощник капитана Воронцов тоже испытывал тревожные чувства: с выходом «Неверовского» в рейс из Владивостока жена Евгения, несмотря на его запросы, упорно не  подавала о себе вестей…


Глава XIII

Капитан Старовойтов отложил в сторону «Испанскую балладу» Фейхтвангера. Он любил перечитывать эту книгу мудрого старого еврея о молодости, любви и красоте. Но сегодня не читалось. Старовойтов чувствовал себя нехорошо.
Он встал из-за стола, отворил дверь каюты, тихим  шагом прошёл по коридорам, вышел на палубу.
Свежесть летней ночи, заполненной тугими струями ветра, охватила его. Сердце забилось ровнее.
Звёздное небо, необъятный простор успокоившегося, отбушевавшего моря. Только лёгкий всплеск волну борта да жалобный скрип трудолюбивой «виры», котельно-питательного насоса, которую, смазывай не смазывай, невозможно заставить замолчать, нарушали тишину позднего августовского вечера.
«Неверовский» шёл вразвалку, покачиваясь с борта на борт, как преодолевший крутой подъём терпеливый путник, и в этой его «походке» и не прекращающейся ни на минуту лёгкой вибрации некрепкого корпуса чувствовалась бесконечная усталость.
Нил Ильич стоял в одиночестве на тёмной палубе, в голове продолжало шуметь после перенесённого шторма, в левой стороне груди оставалась неприятная, сосущая тяжесть.
Когда же вспоминал, как жутко и  обречённо  стонал  и ломался на гребнях волн «Неверовский», то, свободный сейчас от напряжённой работы, особенно остро представил себе, к каким последствиям всё это могло привести. Но от дум своих он не испытывал  огорчения и не жалел о том, что вот уже полтора года  работает на этом тяжёлом для плавания  судне. Но эти сорок восемь миль останутся  с ним навсегда.
- Больше такого шторма «Неверовский» не выдержит, - сказал Никита Семёнович Коростылёв.
И он прав, его умный,  много  знающий  стармех. Всё приходит и уходит…
   
Конечно, кто же спорит, что появление паровых судов было вызвано потребностью века. Отошли в прошлое столетиями служившие людям  белокрылые парусники, достигнув перед смертью своей небывалого совершенства форм чайных клиперов, оставив после себя  восторженные воспоминания, чудесные легенды, лёгкую грусть. Закончилась эпоха великих географических открытий.
Тяжёлые паровики, наполнив трюмы сугубо реальными, идущими  «в дело» грузами, казалось, начисто лишили флот его основного преимущества и достоинства–романтики. Более века едва не самым главным лицом на флоте  оставался задавленный тяжким физическим трудом кочегар.
За тонкой обшивкой корпуса стерегла неприветливая, свинцовой тяжести вода, а он метался в узкой и глубокой шахте, надрывался, харкал грязью, мелькал, как демон,  в  пламени топок, обнажённый до пояса, в мокрых от пота штанах, длиннорукий, жилистый, обезьяноподобный… Большая подборная лопата, цепкие грабли, изготовленный на века лом…  Бесшумно и коварно осыпающийся  в бункерах уголь, чад, пыль и смрад, грохочущая металлическая тачка, жалкое подобие  автоматики…
Но что-то оставалось общее между ушедшими марсофлотцами  и  новым  поколением  моряков.  Тяжкая работа не отвращала от флота, и моряк, сойдя на берег, не испытывал чувства зависти к тем,  кто жил на берегу, пользуясь береговыми благами.
Нилу Ильичу памятен  краткий диалог между моряком и клерком –он прочёл его в небольшой английской книжке.
- Как умер ваш отец? – спросил клерк.
- Он погиб в море, - ответил моряк.
- А ваш дед?
- Его постигла та же судьба.
- И вам не страшно всякий раз уходить в море? – спросил клерк.
- Как умер ваш дед? – в свою очередь спросил моряк.
- Дома на своей постели.
- А ваш отец?
- Тоже дома на своей постели.
- И вам не страшно всякий раз ложиться в свою постель?
У каждого своя судьба. Старый товарищ Нила Ильича  капитан  Веронд незадолго до  своей гибели на Чукотке с улыбкой говорил несколько иначе: «Каждый кузнец своего счастья.»
Отошёл в прошлое старый паровой флот и никогда больше не вернётся…
Старые  пароходы и старые капитаны выполнили свою задачу. Но вспомнят ли  когда-нибудь о них, людях  первого поколения флота страны, вступивших на палубу почти сорок лет назад? Или так же забудут, как позабыли о капитане Герасименко?  «Чуешь? Це – Тетюхе»…
Флот всегда работал хорошо. Старые пароходы забирались в самую глушь, принося с собою дыхание цивилизации, своими гудками будили вековое безмолвие таёжных и  тундровых   берегов.   «А   что   сейчас   влечёт молодых в море?» – спрашивал себя  Старовойтов.
«Неверовский» шёл, раздвигая носом утихающую волну. Вызвездившееся, необъятное, чёрно-фиолетовое безлунное небо, легкое дрожание корпуса, всплески и шорохи воды по бортам…
Внезапно откуда-то донёсся мощный рёв. Нил Ильич подошёл, заглянул в дверцу шахты котельного  отделения. Пели кочегары. Глубоко внизу, освещаемые пламенем топок, мелькали их полуобнажённые фигуры, по кочегарке носились изломанные тени.
Если будет тяжело в пути,
Знай, что кочегар тебя любил!
Если будет тяжело в пути,
Знай, что он тебя не позабыл!..
«Последние могикане…» – сказал себе Нил Ильич.
Слышался надсадный скрежет лопат, гром отворяемых дверец топок, падающих  ломов и граблей. «Дёрнули» топки. Сильная струя воды ударила в кучи раскалённого шлака, и кочегарку заволокло терпким, ядовитым дымом и парами. Старшина вахты, чёрный, цыганообразный  Вадим Карцев, повязанный красной косынкой, с кожаным ремнём на голой талии, размахивая руками, рванулся к вентилятору и жадно задышал кроваво – красным ртом. Рядом с ним Опанасенко. Тоже обнажён до пояса, на спине, на груди, в волосах пепел и угольная крошка. А сквозь клубы удушающего  пара несётся  яростный рёв, и казалось Нилу Ильичу, переборки кочегарки  вздрагивали. И Опанасенко вместе со всеми, высоко подняв подбородок, тоже поёт.
Нил Ильич выпрямился. Азарт людей, пробившихся  сквозь жесточайший шторм и оттого бесшабашных  и радостных, передался ему. Колыхнулось и зазвучало в груди чувство единения с этими людьми и теми, кто работает на море всюду, в иных морях, на больших и малых судах.
«Флот будет жить… Да, мы уйдём, но флот будет жить», - повторял про себя Старовойтов, направляясь к себе в каюту.
В каюте он снял форменную куртку и прилёг на диван в кабинете. Свет электроламп бил в лицо. Он с трудом поднялся  и  выключил  лишнее освещение.  Снова лёг. Неяркий свет бра падал на портрет Фабрициуса. Нил Ильич хотел глубоко вздохнуть, но это ему не удалось.  Сердце увеличилось и  заполнило всю левую половину груди. Он пошарил  рукою по столу – валидола нет. Да, ведь он оставил  его во внутреннем  кармане куртки, а она висит так далеко, в самом углу каюты. Нил Ильич сделал попытку подняться.
«Флот будет жить…  Но мне ещё рано…»
Рука его потянулась к телефону. У врача номер  42.  Да, у врача номер 42. Трубка упала с рычага и накрыла то самое место, откуда улыбались ему дочь и внук.
«Они улыбаются… В этом году Серёжка пойдёт в первый класс… Но почему так трудно дышать?..»
Нил Ильич повернул голову, и потускневший взгляд его упёрся в портрет Фабрициуса. Но на него смотрело оттуда чьё-то незнакомое лицо.
«Кто ты? Я не знаю тебя», -  сказал Старовойтов.
«Вот это у меня вестовой! – Засмеялся человек. – Не узнаёт своего командира!»
И с портрета к нему шагнул и наклонился над  Старовойтовым  пожилой  сучанский  шахтёр.
«Федот Никитич!» – обрадованно воскликнул Старовойтов,  узнав своего  партизанского командира.
Но  шахтёр строго нахмурил брови:
«Нил, я приказывал тебе встретить конную разведку у перевала и провести ребят к новому расположению отряда. Почему ты не исполнил приказания?»
«Там был бой, я не сумел к ним пробраться.  В меня стреляли, бочкарёвцы гнались за мною. Видишь, на рукаве у меня кровь».
«Ты не исполнил  приказания,» – строго сказал шахтёр.
«Извиняй его, Федот Никитич, - сказал капитан  Герасименко, -  це дюже гарный хлопец.  Он может по отражённому звуку определить, шо це таке – Де Кастри чи Тетюхе».
«Что такое? Галлюцинация… бред… У врача номер 42… Очень рад вас видеть, капитан Герасименко! А нашего с Вами  «Пролетария» давно уже нет, Вы ведь помните это судно?»
«А як же,  хлопче, конечно помню. Как не помнить капитану свои  суда!»
Боцман Спивак, расстегнув на груди матросский бушлат, сел в кресло около стола, вытянул длинные ноги  в грубых ботинках из свиной кожи и недовольно пробурчал: «Как ты постарел, Ильич! Разве таким я видел тебя в тридцатом году?»
А юный матрос Павел, утонувший на Камчатке, стоял рядом с боцманом и в подтверждение его слов мелко и часто кивал коротко стриженной  головой.»
«Да, Павел, вот ты навсегда молод, а я  постарел,» – сказал Нил Ильич.
«Хочешь, я тебе помогу? – спросил Нила Ильича  «Неверовский», подмигивая ему якорным клюзом.
«Мне трудно дышать, помоги,» - сказал Нил Ильич.
«Помогу-у-у!» - протяжно и громко ответил «Неверовский».
В капитанской каюте становилось людно. К Старовойтову подходили, справлялись о здоровье и крепко пожимали руку молодые и старые капитаны, большинства  из которых /он ведь помнил это!/  уже давно не было в живых.
«Как это может  быть? Такого  ведь  не может быть!» – лихорадочно соображал Нил Ильич.
«Видишь, Нил, как тебя уважают, - сказал боцман Спивак, - и всё потому, что  я с самого  начала  взял тебя в руки. Это ведь я выучил тебя матросской науке. Иначе не стать бы тебе капитаном.»
«Это так, спасибо тебе,» – сказал Нил Ильич.
«Но где же конная разведка?» – сердито спросил  партизанский командир.
«Они вернутся, они обязательно вернутся, Федот Никитич!»
«Вернутся ли?» – грустно сказал шахтёр.
«А флот, хлопче, будет жить, - с доброй улыбкой обратился к Старовойтову капитан Герасименко. – Як же иначе? Для чего же тогда мы на нём с тобою робили?»
«Но ведь о нас забудут,» – возразил  ему  Старовойтов.
«А не журись, капитан! Вместо меня пришёл ты, а вместо тебя  останется твий сын или який другий хлопец.»
«Да, папа, - сказал сын Алексей, - я тоже, как и ты, стану моряком.»
«Сынок, Алёша, ты жив! – обрадовался Нил Ильич . – А нам сообщили… Значит, то была неправда?»
«Неправда, отец, конечно, неправда. Ты же видишь, я здесь, с тобой рядом.»
«Надо сейчас же сказать об этом маме. Ты не представляешь себе, как она о тебе горюет! Матери ведь никогда не забывают своих   сыновей. Ты её береги, Алексей, это тебе мой родительский наказ».
«А вот и разведчики! – воскликнул партизанский командир. -  Идём встречать их, Нил Старовойтов!»
Он взял Нила Ильича за руку, и они пошли. Перед ними распахнулось заснеженное родное село капитана Старовойтова и широкое поле за околицей. По полю во весь опор скакали  молодые всадники. Значит, никто из них не погиб  в том бою, голоса которого слышал  Нил Старовойтов, когда пробирался к перевалу.  Как он рад, что они все живы, дорогие его сердцу  лихие конники партизанской разведки!
А в толпе, обступившей Старовойтова, партизанского командира Федота Никитича и подъехавших разведчиков, стояли отец и мать Нила Ильича, и мать, закутанная в шаль, плакала:
«Тебя так долго не было, сынок.»
«Не плачьте, мама, - сказал Нил Ильич, - я скоро приеду.  Вот ещё только один, последний рейс…»
«Помогу-у-у!» – загудел «Неверовский».
«Опять туман. Только что небо было просторным и ясным. Надо сейчас же подняться на мостик. Да, да, конечно, я уже иду.»
Нил Ильич слабо пошевелился на диване.
На него стали наползать клубы удушающего дыма. Откуда они? Наверное, кочегары  вновь почистили топки котлов. Нет, это не дым, это что-то другое, страшной тяжестью сдавившее грудь… Где он? Почему ушли те люди, которые только что были около него, говорили с ним?  Он позвал их.
И они  пришли к нему снова, склонились над ним, и вновь стали исчезать.
«Я хочу с вами, не оставляйте меня…  Мне  пора,  мне уже пора…»
«Помогу-у-у!» – вновь раздался голос старого парохода.
- Помоги мне, - непослушными стынущими губами прошептал Старовойтов.
Потом всё стало меркнуть у него перед глазами, и наступила полная темнота…

«Владивосток, Радио, ДВ пароходство. Весьма срочно три адреса: начальнику пароходства Бянкину, секретарю парткома Каракозову, председателю баскомфлота Фролову.
На подходе Камчатке… сев. широты…  вост. долготы капитан парохода «Владимир Неверовский» Старовойтов Нил Ильич скоропостижно скончался. Судовой врач Богданов констатировал смерть острой сердечной недостаточности. Командование судном принято мною.
Старший помощник капитана Фиртич.»

Разводя тупым носом утихающую волну, покачиваясь с борта на борт, пароход «Владимир Неверовский» приближался к порту своего назначения.



2001г.
Владивосток.