Клавдия
Мы сами не местные, - объяснял нам Баранов, разминая твёрдыми с желтизной пальцами сухой лист табака.
- Мы Дудкинские. Это уж когда детям пришла пора в школу идти, тогда я этот дом купил. Без школы нельзя.
Детям учиться надо. Я вот всю жизнь переживал, что неучёный. Не вышло. А книжки всегда любил. Особенно Лермонтова. Он у меня и сейчас на полке стоит. А дети у меня все десятилетку закончили. Хотелось бы, конечно, побольше, но видно не то у них направление.
Баранов мужик основательный, не торопливый, у него во всём порядок, дисциплина. Говорят, он когда-то в лагерях работал, что не мешало ему всю завидовскую жизнь дружить с литовцем, который с 16 лет по этим самым лагерям как враг народа мыкался.
Жены их не дружили и на поклон друг к другу не бегали, они же любили посидеть, поговорить, покурить, а когда и самогончику выпить, но так выходило, что у Баранова раньше и сенцо кончалось, и семенной картофель был похуже, а потому он к литовцу наведывался чаще; а у жён как у одной, так и у другой в хозяйстве без задоринки, а потому ни особых причин, ни времени для дружбы не было.
- Жена она и есть жена, - говорил Баранов, - Но и у неё свой характер, к ней тоже надо с умом подходить.
Я, конечно, против её характера ничего не имею, но и мои владения не занимай. Где у меня мастерская, там её ничего быть не должно. А Клавка другого мнения, вот у нас раздор и получается. Уж как дальше жить будем – не знаю.
Баранов - мужик основательный, не суетливый, без глупостей.
Да и жена его домовита: у неё и чистота, и бельё кипельное, и молоко она через тройную марлю цедит, но вот любит только чтоб всё по её было. А что не так - глазки буравчиками так и просверлят, в миг всё по-своему решит.
- Не перечь! Сколько раз я тебе говорила, не вразумляй ты меня, сама разберусь. Ну, что ты меня всё учишь, наставляешь. Я вот что решила: уйду я от тебя.
- Да, куда ж ты, Клавка, пойдёшь? На старости лет позориться-то…
- А вот куда хочу, туда и пойду. Сначала у детей погощу, у каждого хоть поскольку, а потом, может, в психушку запишусь или ещё в какой-нибудь дом… для престарелых.
Собрала с вечера вещицы кое-какие, утром подоила коз, платочек повязала и с первой электричкой поехала.
Сначала, как и говорила, поехала к детям. Пожила недельку в Москве, недельку в Питере, а потом ни слуху, ни духу о ней. Ищут мать, а она знай себе, по электричкам катается. Прошло немало уж времени, и кто-то из наших, завидовских, её и повстречал.
- Ты, Клавка, куда это подевалась? Домой-то когда?
- Никуда я не девалась. А дом мой теперь - тут, то до Москвы доеду, то обратно – до Кустарёвки. Хорошо, сижу в окошко смотрю, к людям приглядываюсь.
- Не обижают тебя?
- А кто ж меня обидит, я никого не трогаю и меня.
- А живёшь-то на что?
- Так я не одна, люди кругом.
Баранов как узнал, детям сразу сообщил. Те разыскали, стали упрашивать вернуться.
- Нет, если хотите, везите в психушку ( это у нас на станции больничка такая), домой не вернусь.
Так в отделении всю зиму и прожила.
Весной, на май, уговорил Баранов одну дачницу с Клавдией переговорить.
- Вы женщина обходительная, культурная, она Вас послушает.
И правда, очень она к этой женщине с уважением относилась, ко всей их семье и … вернулась.
Будто никуда не уезжала, а так, на станцию за хлебом сходила.
А Баранов хоть и казался ещё крепким и надёжным, но уже зарос бородой, перетащил в баню свой топчан, Лермонтова, на хозяйство будто и вовсе рукой махнул, а осенью слёг, занеможил и всё за книжку как за иконку держался. В ноябре его схоронили. Сказали, рак у него был.
Живёт теперь Клавдия одна. Она да Валька почтальонша на весь их порядок . Валька с одного конца, где
раньше колхозный двор был, а она посередине, у старой колонки, где ни воды, ни крана…