ПЕРВОЕ
Дышалось. Слышалось. Глаза в лице сидели, тщетный взгляд стремя вперед, но к ним назад жарой истерзанный пейзаж стремился зыбкий и больной. Сквозь испарения волной вплывали в зрение дома, и не скрывающий туман вставал от пыли и еще от неспособности души вникать в стороннее. Душил потуги эти зной плащом корпускул жгучих и смещен казался мир в пучину бед. В тяжелых корчах бился свет. В нем ветра не было и слезы у издыхающей березы коростой оставляли след. Земля, как мертвый, разлагалась и с отвращением казалось, что снят с нее зеленый плед, и в наготе земля терзалась. В земле — вторичной, но не бренной — происходил нескромный гул, подозревался в нем разгул забот неродственных степенным. Земля хитрила: бездвиженьем, каким был занят внешний вид, копила контрудар обид беспечнейшему окруженью. Земля любила. Что? Тот зной. Он ей давал возможность скрытно, исподтишка, исподоткрыто стать беспрепятственной и злой. В зените яростной дырой горело в грязном своде солнце, — как проторенное оконце в горящий ад. Им обусловлен, дуб в яростной оправе зноя казался атомным грибом, и огнедышащим столбом, как сгустки веры с аналоя, стремилась влага почв в зенит. И слышалось, как в ней звенит желанье прикоснуться к солнцу. И в злом припадке беспардонства земля возжаждала огня, чтобы вкусить светила власти. И где-то уж сбылось ненастье, и чудились грозы угрозы в дерзаниях метампсихоза.
ВТОРОЕ
Я в свое время думал: чем берет море? Лежачая фактура, мокрая, бесполезная, по существу. Ни края тебе, ни дна — запнуться негде. Возьмите дерево, гору, человека, наконец — гораздо утилитарней, применимей, если хотите, глазу… Так и не догадался. Может, от этого всегда тянуло?
Парусные регаты — изумительное времяубийство. В частности Мармарис рэйс уик (это в Турции). Пять дён. С утра попер — дело к ноябрю, ветра стоят — и после обеда обратно. Всемером. Сюда — иные ровно к гонке — подъезжают ребята с Урала в основном, и из столиц бывалоча.
До двухсот с лишним лодок собираются. Соревнуются дивизионами, лодок по двадцать пять — отчаливают группы с интервалом в полчаса.
Крапчатые, подернутые мелкой зыбью валкие, зрелые, несколько усталые волны неукоснительно и неравномерно шныряют, ныряют, разливаются, совершаются, делают свое дело. На замысловатых ребрах, гранях, перекатах — в этом геометрическом бесчинстве отбивает пляску, разваливается пятнами, что у жирафа, кружевная пена. Угрюмые недра титана лукаво равнодушны. Альбатросы, сердито вереща, полосуют, пикируя, небо в лиловом и бирюзе. Дельфины порой, дружественная скотинка, толпятся. Безучастно и придирчиво вникает гниловатый и спесивый запах. Наяривает мертвый шум.
Наша посудина в первом дивизионе, то есть из приличных, в прошлом году пурпурный флаг. Он кичливо треплется на корме, порой радикально всхлопывает, и все косятся на капитана, ожидая вероятной команды. В общем хорошо.
Впрочем, без приключений не остаемся. На старте пробили борт выше ватерлинии. Там обычная толчея на встречном ветре (бейдвинде), каждый выбирает произвольный галс — как находит сподручней — но если ты на правом, идущий левым должен уступить. Попался невоспитанный немец, тюкнул кормой.
— Фашист! — кричали наши орлы.
— Доннэр вэтэр! — парировал фриц.
И на обратном пути парню из Челябинска при непроизвольном повороте фордевинд крепко досталось по голове гиком — на другой день синяком покрылся и головой страдал. Хорошо, ухватился за леер, удержался, а так бы неизвестно чем кончилось («чуть не гикнулся», морщась, улыбался страдалец). Кстати, за элементарную перевязку в местной клинике триста пятьдесят евро вынь.
Однако. Каждый день ввечеру пати. Спонсоры организовывают. Шведский стол, лопай сколько вопрется, алкай. Правда за крепкие напитки — вискарь, конъяцкий — платишь. И платим, ибо ну не сухоньким же и пивом урезониваться, когда вокруг до пары тысяч своей энд инодержавной братии… Черт, с кого бы за продакт плейсмент содрать!
Закат. Волшебная зарница в топке времени. Волна плотоядно урча, облизывает скалы, верхушки мачт уютно и вразнобой покачиваются в багряной полосе, и ответственно следует, что дневник жизни изрядно нетронут. Обескураженный универсум, напичканный флегматично-мятежными мирами, наклонился над личностями…
Вообще говоря, доводились ситуации изрядные. В Индийском океане раз попали в сносный шторм. Этак баллов шесть.
Все набились в кают-компанию, валандаются на скамьях, хватаются друг за друга. Есть у нас Егорка — он штормов боится, мрачно и обильно, щерясь в желчной иронии, талдычит:
— А знаете, самоубийство ничуть не порочно. Оно имеет причины — отсутствие любви, веры, безнадежность, боль разного рода и так далее — которые, как ни крутите, более отчетливы, нежели мотивация тяги к жизни… А что жизнь? Ожидание счастья?.. В итоге наркотик и… существование буднями. Собственно, тяга к жизни — это инстинкт. А инстинкт, не находите ли, порочен. Все беды на земле: войны, воровство, предательства всякого вида — от инстинкта… Собственно, Христос велик единственно тем, что опровергал инстинкт. Ну возьмите, как я могу не возжелать жену ближнего? На Клаудиу Шифер что ли дрочить? — так она бесплотна. Звезды — образы, возбуждающие древние позывы… Библейский Онан-то, кстати, был целомудрен, ибо отказал отцу, по существу, в клонировании, практикуя метод прерванного сношения в отношении жены умершего брата. И бог кокнул его, противореча своим же принципам — каковых, впрочем, у него нет. Христос всюду торговал богом, который и есть даже не образ и не мечта — а оплот страха.
— Ты прекращай тут заворачивать! — возмущаемся мы скорей непогоде.
— А — вот! Признаемся в поражении! — угрюмо ликует Егор. — Наш страх-то — эрзац. Тащимся, — и тщимся, профанируя истинный поступок, имеется в виду настоящее завершение.
Далее бесстрастно, стало быть, уже не придуриваясь, замечал:
— Собственно, только отцовство, и то при маленьких детях хоть как-то может оправдать присутствие… Мы в большинстве — всего лишь свидетели. И то не знамо чего именно… Вера отсюда — торжество дебильности и рабства. — Заключал уныло: — Нет ничего лживей механической фразы врачей: мы его теряем…
В общем, на шестьдесят, кажется, процентов из воды-то мы состоим не даром.
ТРЕТЬЕ
Реальный случай. Только окончена школа, утро полное синевы и безмятежности. Мы, бездельная шантрапа, сидим в заветном месте, играем в карты. Приходит тридцатилетний где-то Рыба, вечный зек, дистрофический, весь в шрамах и наколках, огромный любитель марафета и виртуозно сплевывать. Привычно и остро мельтешат радужки, голос неизменно сипл и недужен. Повествует, как весело живется в Питере: белые ночи, разводные мосты, — это его идея фикс, как Рио у товарища Бендера. Через полчаса, тяжело вздохнув, признается:
— Нет, надо опохмелиться — не те годы.
— Накушался что ли вчера? — участвует кто-то. — Что-то тебя не видно было.
Рыба масляно улыбается, греясь воспоминанием:
— Ведро политуры замешали втроем. С Чипой и Саньком (это наши сверстники).
Проходит время, кто-то интересуется:
— А чего Чипу с Санькой не видать?
— Так померли, — вяло вразумляет мужчина, щепотью громоздя соль на обод кружки с пивом.