Светило солнце, и на нашем старом кладбище было чудо как хорошо, так прекрасно, так замечательно, что просто хотелось поскорее умереть. Пахло прошлогодней листвой, дымом, черемухой, птицы пели, гудели пчелы, кто-то веселый время от времени брызгал сверху легкими каплями дождя.
А народ был невесел, подчеркнуто скорбен, безутешен и даже суров. Черные костюмы и галстуки, креповые платья, крепдешиновые блузки, велюровые шляпки, шелковые перчатки, кисейные вуали и шали. Все вокруг демонстрировало, что подлинный интеллигент уважает смерть и не может придти ко гробу в сером или коричневом. А здесь собрались интеллигенты, исключительно одни интеллигенты, самые-самые интеллигентные из всех интеллигентов, провались они все в тартарары.
Вся эта чернуха, вся эта почти непроглядная темень подчеркивались яркостью дня и делали благородное собрание похожим на слет заморской мафии. Впечатление разбивали только могильщики, самые живые из всех живых, почти веселые, сверкающие великолепными полуголыми торсами, в грязноватых майках-алкоголичках, наши, российские, других таких не сыскать. Они стояли в сторонке, опираясь на лопаты, покуривали, слегка посмеивались, явно обсуждали собравшихся. И одуванчики не соответствовали случаю – ярко-желтые, ослепительные на невыносимо зеленой траве. За границей таких нет, наверняка нет, во всяком случае, не на погостах.
А вот стоящие неподалеку автомобили вполне подходили компании: классические, черные, глянцевые, отливающие сияющим хромом автомобили богатых профессоров. Российский оксюморон, потому у нас профессор, по определению, не может быть богатым, а нашим умным неприлично иметь такие автомобили. Дорогие автомобили в российской науке - тест на профпригодность, и когда я вижу профессора на «бэнтли», то уверен, что он ни черта не смыслит в своей специальности и вынужден администрировать в силу отсутствия хоть толики таланта. Тот, кто сам не умеет учить, учит, как надо учить. Одним словом, собрание методологов, жужжание и стрекотание. Зачем же они пожаловали, как же снизошли? Ах, да, ведь хоронили мировую знаменитость, так что на всякий случай, для потомков. Но одна машина все же диссонировала, била в этой непроглядной черноте по глазам алым цветом, словно разряженная красавица среди монашек. Чья же это, красивая до непристойности? Кто посмел попрать устои и нормы академической и кладбищенской жизни?
Мой затуманенный, но все же мужской глаз доложил мне, что многие скорбящие дамы не забыли накрасить губы, напудрить носы и нарумянить щеки, и теперь их косметика, подчеркнутая черным, освещенная ярчайшим кладбищенским солнцем, напоминала египетские погребальные маски или грим белого клоуна. Вон там, справа от меня, кучкой стояла кафедра Игоря, и нежные дамы старательно делали вид, что смахивают слезы, поднося выставочные кружевные платочки к уголкам накрашенных, аккуратно плачущих очей.
И лишь две особы выбивались из хоровода погребальной скорби. Приглядевшись, я понял, что своей значительностью они отличаются от всех прочих женщин, как русские платки от затейливых несерьезных шляпок. Одна - стоящая в стороне от всех блондинка лет сорока с умным и спокойным лицом, без косметики и в простом черном платочке. Она не плакала, думала о чем-то своем, но каким-то образом ощущалось, что кладбище для нее – особое место, а похороны – вовсе не удобный повод надеть подходящий к лицу траур и явить миру свое умение скорбеть и сопереживать. Но именно на ней взгляд и останав-ливался.
А на другую, состоящую из противоречий, совсем еще юную, но уже полностью сложенную, покрытую черным шелковым платочком, но с легкомысленным горошком, со страдающими, но обведенными широкой траурной каймой глазами, я просто засмотрелся.
- Господи, зачем же ты, киска, так глазки-то подвела, - мысленно сказал я ей, испытывая острейшее желание сказать это вслух. – И губы сначала карандашом обведены, а сверху еще и блеском накрашены. Ведь не заплакать, не проститься с усопшим. Ну, разве можно такими губами поцеловать покойника на прощание? Хорошо, хоть гроб закрыт, а то ведь у нас полагается.
Шпильки туфель красотки глубоко проваливались в жирную землю, она вытаскивала их из грязи, отходила в сторону, вытирала о траву, снова проваливалась и снова вытирала. Даже здесь, у гроба моего друга, она все время думала о своих проклятых туфлях, и о своем то и дело съезжающем назад платке. Было непонятно, отчего так страдает эта детка: оттого, что умер прекрасный математик, наверное, ее учитель, или оттого, что портит такую дорогую обувь. Я представил тела длинных красноватых дождевых червей, разрезанных пополам ее каблуками, и содрогнулся.
- Позвольте продолжить траурный митинг…
Я любил тебя, Игорь, но устал прощаться, и, по-видимому, не я один. Мы уже попрощались с ним дома, потом в актовом зале, и это третье прощание потекло вяло, но все-таки выходили, говорили, хвалили и сожалели, вспомнили и про меня.
- А теперь слово лучшему другу…
Вышел я, потому что я и был его лучшим другом, нет, не лучшим, а самым старым. Для того чтобы стать лучшим другом, надо для начала быть хорошим, а хорошим другом ему я никогда не был. Но я все-таки вышел. Он правильно распорядился, хорошо, что мы его не видим. Интересно, он в парадном костюме? В галстуке? В моей голове мелькнуло воспоминание о том, как известного всей стране журналиста хоронили в ставших брендом очках, а бабушка моя, посмотрев похороны по телевизору, сказала:
-Зачем же ему очки? Что он, Боженьку через очки, что ли, рассматривать будет?
И стараясь победить и те очки, и мнимый галстук, и гипотетический венчик, который, наверняка, притащила из церкви атеистка Алла, я произнес то, что должно было бы порадовать моего бедного единственного друга:
- Ты был прав, Игорь, ты всегда был прав. Наша жизнь – симуляция, подделка, и даже сегодня, и даже здесь, в этом самом живом в городе месте, все симулируют, моделируют и имитируют скорбь. Но я не испытываю скорби, Игорь, ни настоящей, ни поддельной. Я рад за тебя, потому что считаю, что тебе, так глубоко и тонко воспринимавшему мир, живому и умному, не пристало жить среди не испытывающих человеческих чувств полуживых дураков. Ты был прав, Игорь, ты был самым умным, прости меня.
Это было труднее, чем я думал, но я сделал это. Народ слегка зашевелился, загудел, но в целях собственной душевной безопасности тут же коллективно решил, что я пьян. Меня же интересовали здесь только двое. Я посмотрел на Иру: она, слегка покачиваясь, стояла справа от гроба, безучастная, совершенно белая, накаченная лекарствами, и ее поддерживала Алла, делавшая мне страшные глаза из-под огромной фиолетовой шляпы и, по-видимому, согласная полжизни отдать за то, чтобы меня тут же, немедленно похоронили в могиле Игоря. В ярких солнечных лучах чудовищная эта шляпа производила впечатление ультрафиолетового ядерного гриба, и я почти зажмурился, настолько поганым было зрелище. Не желая ослепнуть от этой шляпы, я отыскал глазами девицу на шпильках. Эта смотрела на меня с восторгом, я напился из ее взгляда и продолжал. Мне оставалось сказать совсем немногое, и я смог договорить:
- Я знаю, что ты попал туда, куда попадают гении. И прошу тебя: оттуда, из своей гениальной вышины, помогай мне, потому что моих сил и моего слабого разумения не хватит, чтобы справиться с тем, что ты мне поручил. Прощай.
Я отошел в сторону и услышал, как декан мехмата сказал проректору по науке:
- Похоже, это заразно.
День и так был экстраординарным, и поэтому я решил, что бить морды мерзавцам не время и не место, а на будущее загадывать не стал. Будет день, будет и морда. Да и Ира расстроится, когда ей расскажут. А вот девочка, пожалуй, обрадовалась бы. Я поискал ее глазами. Вон, стоит у ближайшей оградки, опустила глазки, потихоньку наблюдает за мной. Что же с ней такое, что мне без нее так скучно? Я же уже и минуты без нее прожить не могу. Или это со мной? Нет, пожалуй, все-таки с ней, мало ли девиц вокруг, мне и дела до них никакого нет, а эту я вижу даже спиной. И вдруг я понял: это же женщина Игоря, мне всегда нравились только его женщины.
А оргкомитет похорон не растерялся, быстренько сориентировался и решил, что не пристало заканчивать скандалом благопристойное прощание с мировой знаменитостью, и, чтобы покрыть мои слова, тут же выдвинул из своих рядов кого-то подходящего и надежного, старательно забубнившего банальные пристойности.
- Ну, ты даешь, старик! Горжусь, хотя ты и меня причислил к дуракам. Расцениваю это как издержки чрезмерного обобщения, индукции на неопределенном множестве.
Это был Вадик, молодой коллега Игоря, умный, всегда ехидный, но почти никогда не вынимающий фигу из глубокого кармана.
- Я сказал для него, а не для всех.
- Все тоже не безухие, так что жди последствий.
Он мысленно потирал руки в предвкушении скандала.
- Вадик, а это что за девочка?
Не было нужды объяснять, кого я имел ввиду, она была заметна на сто километров.
- Живые о живом, да, старик? Ну, ладно, не стесняйся, дело житей-ское. Нравится?
- Нет, просто какая-то странная.
- Она была влюблена в Игоря, как кошка. Студентка его. Не пове-ришь, но год назад ты бы ее не узнал. Даже не синий, а серый чулок, мышь незаметная. Косица, серенькие глазки, обгрызанные ноготки, невзрачная одежка, удобные туфлишки. Вдруг как-то иду по факультету, гляжу – незнакомая красотка невиданной прелести и непревзойденной сексапильности, таких у нас наперечет, а эту не знаю. Пригляделся - ба, да это Анфиса! Влюбилась и постаралась, изменилась чуть ли не за один день, изменилась до неузнаваемости, мне потом Игорь рассказал. Хотя нет, в ней и раньше что-то было. Она умная девка, и есть в кого. Знаешь, кто ее отец?
Он назвал фамилию академика, я кивнул: да, химическое светило.
- Вот потому такая и красивая. Что может быть сексуальнее, чем ум, льющийся из-под накрашенных ресниц? Ты же замечал, что мужчинам необыкновенно идет красить глаза? Но у нее, по-моему, ресницы и вовсе наклеены, она просто помешана на своей внешности, поверь мне. А Игорю она проходу не давала, все время крутилась рядом, подманивала и провоцировала. Он, конечно, любит Иру, но сам понимаешь… Заволновался, оживился. Но, кажется, не успел.
Оратор, старательно замазывавший мое выступление, замолчал. Уныло, в разнобой, загундосил оркестр, неузнаваемо портя великую музыку. Боже, еще и оркестр, хорошо, что гроб закрыт, терпи, Игорь, терпи, немного осталось. Гроб подняли, понесли, стали опускать в разверзнутую яму. Он, покачавшись на ремнях, нехотя скрылся в могиле. Музыканты, выпустив по последнему петуху, наконец, заткнулись. А могильщики заволновались, явно недовольные результатом:
- Слишком длинный, не встает.
Один из них спрыгнул вниз, поскакал на гробу, для верности топнул ногой еще пару раз и вылез наружу. Как же ты живешь на свете-то, парень, чего боишься, во что веришь? Старший могильщик, и у них тут есть главные, проорал:
- Пусть каждый кинет по три горстки земли.
Пусть каждый кинет своих три камня, маленьких, мягких, но три. Все по команде поковыляли к могиле, самыми кончиками пальцев взяли по щепоти, еще и еще, бросили вниз, стали тщательно вытирать руки платками. Я видел как Анфиса зачерпнула землю полной горстью, не пожалев длиннющих ногтей и отошла, перепачкав туфли так, что каблуков вообще не стало видно из-за налипшей грязи. Это было забавно: туфли, у которых вместо каблуков колобки из жирной земли. Перепачканные пальцы сделали ее похожей на ведьму, только что раскопавшую чью-то свежую могилу. Сам я землю в могилу кидать не стал, не знаю, почему, но не стал, не стал и все. И тут же заметил, что кое-кто посмотрел на меня осуждающе: друг, мол, а побоялся руки запачкать. Старуха Майорова стала пялиться на меня так, что я чуть не показал ей язык.
Лопаты замелькали, как весла Харона, как черная вода, полилась вниз земля, и он уплыл от нас, уплыл навсегда, поплыл по бесконечной круговой реке, медленно несущей свои воды вокруг царства теней. Хотя он думал, что царство теней находится не там, а здесь. Я же ни в чем не был уверен, знал лишь, что больше не увижу его здесь.
Vale!
- Нормалек закопали, - загорелый полуголый атлет утирал ладонью лоб, радостно щурился на солнце.
Это был тот парень, что спрыгнул в могилу. Я молча вынул из сумки бутылку, протянул ему, ему нельзя без спиртного. Он сорвал головку, достал из кармана брюк стограммовую граненую стопку, налил, выпил. Выдохнул. Повторил.
- Примешь?
Я кивнул, и он налил мне полную.
- Ты молодец, мужик, я слышал, как ты сказал. Все симулянты, уж я-то знаю. А мне надоело, вот, живу теперь. Тут хорошо!
Он улыбнулся, и я поверил ему.
- Нашим надо оставить.
- У меня есть еще.
- Ну, тогда я допью. Твое здоровье.
На этот раз он обошелся без стакана. Он пил вкусно, запрокинув красивую голову, а я внимательно смотрел на волны, которые бежали по мускулистой шее, и видел, как быстро убывает водка. Молча достал из сумки вторую бутылку, протянул ему.
- Молоток! Только ты не прав, люди не дураки, люди очень даже умные. Запомни, всегда и везде найдутся умнее тебя. И никто ни из какой вышины на тебя не посмотрит, если и посмотрит, то только из глубины. Хотя ты так и не думаешь, просто перед девчонкой этой выпендривался. Одобряю! Если что, обращайся, мы всегда тут.
Водка сделала свое дело, и по дороге к автобусам я догнал Анфису, пошел рядом, совсем близко и позволил себе не быть интеллигентным, жарко сказав ей на ухо:
-Что же ты, детка, в таком виде на кладбище пришла? У тебя совесть есть?
Она дернула плечом, остановилась, пропустила меня вперед, я за-шел в первый автобус, она демонстративно прошла во второй. Я видел, как Ириному брату Сане не хватило места в машине, куда сели Ира, ее мама и, разумеется, Алла с мужем, и помахал ему рукой. Саня кивнул мне, зашел в наш автобус и сел рядом со мной.
- Устал? – спросил я его.
- Да конечно, вчера весь день бегал, и сегодня с утра. Но в таких случаях считать не приходится. Только вот Владик дома один. Тебе, на-верное, уже рассказали? Ну, в общем, он теперь как малый ребенок. Я стараюсь не афишировать, но всем, конечно, все известно. Компьютерная зависимость. Больше всего это напоминает аутизм. Он все время проводит за компьютером, я кормлю его почти насильно, заставляю ходить в туалет и укладываю спать. Думаю, что и Наташа из-за этого умерла. Только Игорь как-то ухитрялся отвлечь его на некоторое время, больше Владик ни с кем не разговаривает. Не знаю, что теперь будет.
- Но можно же как-то лечить?
- За пять лет все перепробовали, проходили курсы психологической реабилитации, лежали в клиниках, лишали его компьютера. Но без него он становится таким несчастным, ты бы только видел, ему просто не хочется жить. Некоторые отлученные заканчивают суицидом, я этого очень боюсь, да и не желаю, чтобы он лежал в сумасшедшем доме. Поэтому иду у обстоятельств на поводу и терплю все это. Время от времени, конечно, предпринимаю очередную попытку, но все зря, и я уже ни во что не верю. Вот так вот и живем. Ты-то как? Давно тебя не видел.
- Да ничего, целый семестр преподавал в Англии, читал русскую литературу. Теперь вот предаюсь любимому занятию – бездельничаю.
- Все бы так бездельничали. А остаться там не захотел?
- Однозначно нет. Мне предлагали, но там скучища жуткая, овсяная каша. То ли дело у нас.
- Да уж, у нас скучать не дадут.
Мы подъехали к университету, и я видел, как Анфиса вышла из своего автобуса и пошла куда-то прочь, явно не собираясь на поминки. Я постоял немного на улице и в кафе зашел почти последним, когда все уже расселись. Столы почему-то были на пятерых, и люди расселись проверенными коллективами, образуя многочисленные черные пентаграммы, некоторые правильные, некоторые перевернутые. За столиком с Ирой уже сидели Саня, Алла с мужем и Ирина мама. Оставались и пустые столы, и я уже, было, решил сесть в одиночестве, потому что вряд ли кто-то захочет принять в свою компанию распоясавшегося фрика, как вдруг кто-то помахал мне рукой. Это был Олег. Я подошел.
- Садитесь с нами, Андрей Евгеньевич.
С ним сидели Вадик, Гарик и Ашот Амбарцумян. Люди были свои, Ашот приглашающе отодвинул стул, и я сел.
- Кто за то, чтобы напиться? – спросил Гарик, и Ашот сумрачно кивнул.
- Пусть земля ему будет пухом, царствие небесное, - сказал Олег очень серьезно.
Вадик попытался чокнуться.
- Ты что, турок, что ли? – остановил его Гарик. – Не чокаются.
Кто-то вдалеке от нас вставал, что-то говорил, но ничего не было слышно, так что поминали разъединено, каждый своей пятиугольной компанией. Мы выпили под кутью, под селедку и перед щами, после чего отведенная нам бутылка закончилась и я достал из сумки свою.
- Не надо, - сказал Ашот. – Убери, позже пригодится. Девушка, нам еще бутылочку принесите.
Проходящая мимо официантка покосилась недовольно, но водку принесла.
- Черт, никак не попаду на нормальную водку, хоть за сто рублей покупай, хоть за двести, хоть за тысячу – одно говно, не кондиция, - поморщился Гарик. – Помните, мужики ту, что за три шестьдесят две – слеза!
- За три шестьдесят две я не застал, успел только за десять, встречалась и ничего, - вспомнил Вадик.
- А у меня до сих пор в гараже стоит ящик по четыре двенадцать, с моей свадьбы осталось, я берегу себе на поминки, - похвастался Ашот. - Так что, если что - требуйте, чтобы вам той дали.
- Что за идиотский обычай – без вилок, ну как можно ложкой есть колбасу и селедку? – сказал Вадик.
- Колбасу вообще не положено, а селедку ложкой - вполне, - успокоил Гарик.
- А кто это определяет, что положено, а что не положено?
- Народ, Вадик, народ, а он всегда прав. С традицией не поспоришь, и чокаться на похоронах также неприлично, как дарить четное число роз на день рождения.
- А вилок, вилок почему нельзя? – не унимался Вадик.
- Не знаю, может, потому что они острые? – задумался Гарик. – Маленькое подобие дьявольского трезубца.
- Что же мы, дьявольскими трезубцами каждый день едим?
- Трезубец у Посейдона, у чертей вилы, – сказал Ашот. – Успокойся, Вадик. Ты где сейчас, Олег?
- У меня фирма.
- Компьютеры?
- Что ж еще?
- Ну, и как?
- Да ничего, на жизнь хватает.
- Все-таки зря ты тогда ушел от Игоря.
- Я и сам часто жалею.
- Так возвращайся, я поруковожу.
- Поздно, дисквалифицировался.
- Мозги никогда не дисквалифицируются. Подумай.
- А ты чего молчишь, умник? – неожиданно обратился ко мне Гарик. – На кладбище все дерьмо выложил? Не верю.
Похоже, Гарик уже достиг поставленной цели и напился, но я твердо решил быть сегодня пай-мальчиком.
- Обозвал, значит, всех публично дураками, и молчит. Морду бы тебе за это набить, но неудобно в такой день.
Да, не одного меня в сей скорбный день посещает мысль об набить кому-нибудь морду, может быть, так и должно быть. Но я все еще вел себя, как ангел.
- А о чем говорить-то? О чем вообще можно говорить на похоронах?
- Ну, хотя бы о том, почему он всегда был Игорем, а я Гариком. Вроде я и учился не хуже него, и старостой в группе был – нет, он с первых дней Игорь, а я Гарик. Вот и объясни мне, умник, почему.
Ба, да он продолжал завидовать даже мертвому Игорю! Примерно так же, как когда-то Вадик завидовал Олегу, а бедный Сальери – Моцарту. Этим людям не давал покоя именно чужой дар, а не богатство или красота, и именно это выделяло их в особую группу. Да, классифицировать людей можно и по тому, чему они завидуют.
- Чего здесь объяснять-то? Тебя же так мама всегда звала, как назвали, таким и стал. В этом имени ты органичен, оно все и определило. А Игоря и дома всегда звали Игорем.
- То есть он всегда представлял из себя что-то серьезное, а я так, пустячок? Это ты хочешь сказать, филолог хренов?
- Да ничего я не хочу тебе сказать, отстань ты от меня, чего прице-пился. - Я уже злился и постарался увести разговор в сторону. – Слушай, Ашот, следующую доставать? Больше нам наверняка не дадут.
- Давай, - согласился Ашот.
- Что же будет с Ириной Александровной? Туго ей придется, она же не работает, и детей нет, - сказал Олег.
- За Иру вашу не беспокойтесь, - сказал Гарик со злобой. – Найдутся утешители.
Реплика явно касалась меня, и я сказал так жестко, как только смог.
- Кого ты имеешь в виду?
- Не бойся, не тебя, на хрена ты ей нужен, козел старый. У нее уже год как молодой любовник, красивый и сильный, нам с тобой не чета.
Я взял его за запястье, сжал изо всех сил.
- Заткнись, мразь, а то и в самом деле получишь по морде.
- Хорошо сидим, - сказал Вадик, крысеныш
- Руки убери. У нее, значит, любовник, а в морду мне?
- Даже если так, не твое это собачье дело.
- Еще какое мое, до него-то был я. Пока ты мечтал, я имел, все очень просто.
Я стал подниматься из-за стола, потащил за собой пьяного Гарика. Он стоял передо мной, слегка покачиваясь и нагло улыбаясь, и я совсем легко смазал его пощечиной. Его пижонские серебряные очки упали на мраморный пол, зазвенев, словно серебряная ложечка, и одно идеально круглое стекло вылетело и покатилось куда-то.
- Ты разбил мои очки! – заголосил Гарик. - Да ты знаешь, сколько они стоят? Ты сам, сука, столько не стоишь вместе со всеми своими потрохами и дешевыми писульками.
Весь зал уже давно смотрел на нас, и я потянул Гарика на улицу, но Ашот встал между нами
- Не надо, Андрюша, ты же видишь, он пьян. И Иру пожалей, это же поминки.
Да уж, поминки удались, ничего не скажешь.
- Садись, Андрюша, сейчас второе принесут.
Эта мразь не дала мне нормально помянуть друга, но столь частых в нашем отечестве сценариев застолья, когда вместе пьют, потом бьют друг друга, потом мирятся и снова пьют, я не практиковал. Поэтому сказал:
- Нет, мне пора, я уже наелся. А с тобой, мерзавец, мы поговорим в другом месте.
Со своего места поднялся Олег.
- Я с вами, Андрей Евгеньевич.
- Не сегодня, Олег, мне надо побыть одному, позвони мне как-нибудь на днях. Счастливо оставаться.
- Очень уместное прощание, - прокомментировал Вадик.
Значит, все-таки обиделись даже эти, самые преданные и умные. Я подошел к Ире.
- Мне пора, Ира, держись. Звони, я сразу приеду.
Она равнодушно смотрела на меня, потом вспомнила через пелену транквилизатора.
- Ты зайдешь за его бумагами? Он оставил их тебе.
- Зайду завтра. Алла, ты сегодня у нее ночуешь?
- Да, мы с Геной переночуем. И Надежда Владимировна. Что это вы там с Гариком затеяли? Тебе кладбища мало? Не ожидала от тебя!
Я сделал вид, что не услышал.
- Надежда Владимировна, и вы, пожалуйста, звоните, если что.
- Спасибо, Андрюша, ты уж нас не оставляй.
- Само собой разумеется.
- А про Игоря ты все правильно сказал, не переживай.
Я поклонился.
- До свидания.
- До свидания, милое создание, - едва слышно пробормотала Алла.
Я прошел мимо столиков со сразу замолчавшими представителями ректората и деканата, кивнул на прощание еще кое-кому из зала, и тут увидел идеальное стекло из очков Гарика. Я хотел наступить на него, но зачем-то поднял и положил во внутренний карман пиджака. А выйдя на улицу, сразу понял, что ангелом сегодня мне все-таки не быть. Она стояла, прислонившись к кованой университетской ограде, в уже чистых, отмытых до блеска туфлях, бледная, красивая и ждала меня.