Пролог
Люба поднялась, нащупала мохеровые тапочки, щёлкнула выключателем. Оранжевый круг мягко лёг на колени, высветил коврик на полу.
Иришкин любимый медвежонок валялся у ножки кроватки. Люба положила его в изголовье дочери. Та спала крепко.
Двенадцатилетний сын, Паша, как всегда, сбросил одеяло на пол, свернулся калачиком. Матово светилась кожа, на спине выделялись крылышки лопаток. Люба укрыла его одеялом, и он, замычав, расправился, подтянул край пододеяльника к подбородку и блаженно заулыбался. Она не удержалась, погладила его по ершистой макушке, и, выключив свет, легла.
Мерное чакание будильника, спокойное дыхание детей... Люба лежала и думала, что она совершенно счастлива и больше нечего желать. И хорошо бы, чтобы так было всегда...
Глава первая. Медпункт
В медпункте было сумрачно и тихо. Прохлада, пропитанная слабым запахом хлорки, и невероятная, нежилая чистота.
За приоткрытой дверью, откуда в коридор проникал мягкий свет, шуршали бумажки. Послышался женский голос:
- Войдите.
Люба подхватила сынишку, потянула дверь.
Солнце било в оранжевые шторы, острым лучом чертило столешницу. Бегая по инструментам, сыпало белыми искрами.
Стул остро скрипнул. Сын настороженно затих на маминых коленях.
- Восемь месяцев, - незнакомая врачиха листала кар-точку, - зовут Павлом.
- Это в честь дедушки, - с готовностью откликнулась Люба. Она с волнением ждала, когда врач поднимет фиолетовые, с густо начернёнными ресницами, веки. Обычно первый беглый взгляд на её сына вызывал напряжённый интерес, а потом на лицах появлялось напускное равнодушие...
Так было и в этот раз. Глаза врачихи чуть расширились, и снова – фиолетовые веки, словно опущенный занавес. Сейчас скажет: «Чудесный малыш. Но что у него с ушами?». Впрочем, в карточке научным языком написано, что ушных раковин почти нет.
Тонкие пальцы врача мучили авторучку. Лилово-блестящие губы подобрались. Молодая врачиха, совсем девочка... Наконец губы дрогнули:
- Почему вы не оставили его в роддоме? Я видела такого ребёнка в детском доме, от него отказались родители...
Такие слова Люба слышала впервые. Она облизнула враз пересохшие губы, прижала сына к себе, будто кто-то мог его отобрать, выдохнула:
- В роддоме? Как, Пашку – в роддоме?!
Когда она вышла на улицу, её колотила лёгкая дрожь. Уложив хныкающего сына в коляску, она двинулась по пустынной, облитой жарой улице. Ноги были чуть ватные, кровь шумела в голове. Должно быть – от солнца…
Глава вторая. Рождение сына.
О том, что у сына практически нет ушей, ей сказали сразу, в первую минуту, как он родился. Подняли на уровень Любиного лица, крохотного, мокрого, поси-невшего от холода. Голоса гудели успокаивающе:
- Микротия ушных раковин… Такое бывает, легко исправить операцией...
Жгучий страх стянул Любино сердце: не уронили бы! Уши сына она не разглядела.
Запеленатого, оставили на столике и вышли. Он, как рыбка, разевал рот и попискивал, у Любы от жалости мутилось в голове. Если бы можно было схватить его, прижать к себе! Он сразу успокоился бы, затих! Ещё немного, и она попыталась бы встать с родильного стола, но кто-то вошёл. Сына забрали, обступила глухая тишина.
Любу трясло: от усталости, от ледяного пузыря, что лежал внизу живота. Она попыталась подпихать край рубашки под резину, набитую льдом, подсунула пальцы, и они сразу онемели.
Наконец пришли и за ней. На каталке, под суконным одеялом, коридором: свет – тьма – свет... Она вслушивалась изо всех сил: за которой дверью пискнет знакомый голосок? Куда сына унесли, спрятали?
Палата дохнула сонным теплом... Люба лежала в темноте, хотелось чаю. Горячего с молоком и сахаром. И кусок хлеба с маслом – куснуть! И запить. Пересохло во рту. На месте живота, казалось, яма. До само-го позвоночника. Тело всё ноет, ломит...
...Сына принесли на третьи сутки. Она, измученная горем разлуки, думала, что уж не принесут никогда. Как он-то пережил это время? Где и был, чем кормили?
Он вцепился в нестерпимо нагрубшую грудь, как собачонка, и сосал, глядя широко открытыми, огромными глазами, тёмно-серыми, чудными. Чистенький, бело-розовый, туго запелёнатый, на головке – косынка...
Засыпая, смежил веки. Люба уложила его на подушку, легла рядом, стараясь не думать, что скоро – опять заберут. В палате было полно мам с младенцами, но Любе казалось, что никого рядом нет. Никого нет в мире, кроме них с сыном. Вокруг – невидимая капсула, замыкающая железную кровать, батарею, завешанную одеялом, окно, за которым сгущается мартовский вечер… Ощущение полного покоя, дома, защищённости и блаженства царили в её сердце.
Глава третья. Первое лето
Первое Пашино лето было полным гроз, стрекоз и одуванчиков. Люба раскидывала на верёвки разноцветные пелёнки, и ветер принимался играть ими. Пашка безмятежно спал в коляске. Солнечные пятна, пробравшись сквозь листву, прыгали по одеяльцу. Гул машин, голоса, скрип и бабаханье калитки не будили его. Младенцы крепко спят, а он к тому же почти ничего не слышал.
Таким в памяти Любы и осталось это лето: тёплым и разноцветным, как хлопающее на ветру детское бельё.
Был и Пашин отец в этих воспоминаниях. Всегда где-то на заднем плане, размытым пятном. Вечно в своих делах, разъездах, он проходил мимо таких грандиозных событий, как первый Пашин серебряный смех, уморительные рожицы, первое «Бу!», когда увидел рыжую корову за окном...
Люба старалась не только запоминать всё, что появлялось нового в их с сыном мире, но и записывать в толстой клеенчатой тетради.
«Паше – два месяца. Лежит, пыхтит и мяукает. Наговаривает: А-ай! Ы-ыы! Просится на руки».
«Смотрит во все глаза, широко раскрыв ротик. Так и улыбается, с открытым ртом. Радуется как! Машет ру-чонками, ножками двигает!».
«Четыре месяца. Научился смеяться! Переворачива-ется сам, но без особого желания. Очень любит погремушки. Смешно поёт-гудит. Мокрый – мурчит жалобно-жалобно. Если голодный, не кричит, а плачет горючими слезами...».
«Были на обследовании. Врачи говорят, что операцию можно провести через несколько лет. А пока побольше с ним разговаривать, слух есть, внутренние центры в порядке, а звук идёт по кости. Я не могу понять – как по кости? Он же слышит, когда я с ним разговариваю, только ротишко открывает, и смотрит внимательно-внимательно».
«Восемь месяцев. Научился стоять в кроватке. Подолгу стоит, а потом – бух – садится в подушку...».
«Два года и три месяца. Пашкин словарь. Хахар – сахар, хеб – хлеб, гость – гвоздь, пал, бух – упал, вавака – собака, луза – лужа, мококо – молоко, татана – сметана, топ-топ – ботинки, бабаха – рубаха, даданья – до свидания... И ещё всякая всячина…».
«Два года девять месяцев. Увидел в журнале артистку в кружевной накидке: Мотри, мама, тётя на голову шторку надела!».
«Три года. Говорю: Отгадай, Паша, загадку. Серенький, пушистенький, любит у печки греться. А он: Емеля!».
« Посмотрел мультик: зайчик хочет съесть морковку, а медведь – дядюшку Скруджа»...
Глава четвёртая. Хирург
Операцию без конца откладывали. И вдруг всё решилось неожиданно быстро. За неё, редкую и сложную, брался главный хирург областной клиники. Он почему-то наотрез отказался оперировать в детской больнице, где было всё необходимое оборудование. А во взрослой клинике на ребёнка с недоумением смотрели и больные, и медперсонал. Но Любе было не до них. Все её мысли занимала операция.
Сначала пожилой хирург долго, задумчиво разглядывал Пашины «уши». Щурил глаза, под которыми обвисали индюшиные мешки – розовые, с лиловыми морщинками. Дряблые щёки придавали ему сходство с бульдогом. Пальцы его, в светлых волосиках, пахнущие одеколоном, поворачивали голову мальчика то так, то этак. От врача, чувствовала Люба, исходило ощущение уверенности, всесилия. Он без труда вошёл в их с Пашей мир, всё в нём было теперь подчинено этим ловким, чутким рукам, пристальному взгляду.
Надо было как-то умилостивить этого чужака, чтобы не наделал вреда. До конца доверяться ему, отдавая сына на «заклание» Люба не собиралась. Она смотрела, слушала чутко, по-звериному, отзываясь не столько на слова, сколько на интонации: миролюбив ли, не угрожает ли сыну чего? Если что, она схватит ребёнка и не даст ничего над ним сотворить...
Но хирург был немногословен, сосредоточенно разглядывал будущее поле операции, никакой агрессивности и беспокойства не излучал, и она притихла, расслабилась...
Соседка по палате, полная, кудрявая, надела круглые очки и стала похожа на сову. Она удивлённо уставилась на новых обитателей: мальчик грыз глянцевое яблоко, его мать, молодая худенькая женщина, тихо присела на кровать, которую им дали одну на двоих с сыном.
К вечеру, когда знакомство состоялось, и соседка успела наахаться и наумиляться над подвижным Пашкой, и порядком устать от него, она сказала Любе:
- Слушай, у тебя такие хорошие волосы, а ты совсем за ними не следишь.
Волосы, действительно, висели тусклыми прядями. Но, Люба знала, дело было не в уходе, а в нервном напряжении. Пока не пройдёт операция, так и будут висеть паклей, никакие шампуни не в силах помочь.
Глава пятая. Операция
С утра румяная Роза поставила Паше «сонный укол», и он вскоре стал вялым, искал, где бы прикорнуть. Медсестра зашла ещё раз, но Люба сама, надев белый халат, взяла сына на руки и понесла в операционную.
Хирурга ещё не было, у двери толпились студенты. Они часто ходили по больнице, забредали во все уголки. Неласковее всего их встречали в роддоме. Люба вспомнила, как однажды женщина, с начавшимися схватками, под горячую руку чуть не побила лупоглазого студентика, что полез к ней с расспросами... И сейчас один долговязый любопытный студент увязался за ней.
Люба уложила сына на кушетку, присела рядом. Мягкие светлые волосики прикрывали скрученное валиком Пашино «ухо», и Люба, спохватившись, попросила ножницы. Долговязый мигом прыгнул к лотку, подал инструмент, и она взялась осторожно обстригать прядки, убирая волосы в карман. Паша так и заснул под её руками, счастливо улыбаясь. Студент исчез, вошли хирург с анестезиологом. Люба, словно оставляя детскую спальню, выскользнула в коридор и бережно прикрыла дверь.
Соседка в палате сочувственно всмотрелась в её бледное лицо.
- Не вздумай плакать, а то ему худо будет, - стёкла очков сизо поблёскивали, в них отражалось трёхстворчатое окно.
- Не ходи! – донеслось Любе вослед. Но она заторопилась, не зная, почему. И только остановилась, запыхавшись, под дверью операционной, как та тихо отворилась. Выглянуло лицо, почему-то с зеленоватым оттенком. Вышел анестезиолог, повязка болталась на груди.
- Что? – выдохнула Люба.
- Холодно в операционной. Надо бы грелку с горячей водой, в ноги парнишке, - и сутулая его фигура исчезла за дверью.
- Ох, эта перестройка! – ворчала санитарка, - Никогда такого безобразия не было! Отключили воду! Разве вот в столовой, в титане, осталось кипяточку...
...- Хорошо, - анестезиолог принял грелку, завёрнутую в полотенце. Потом снова появился из-за двери, запнулся взглядом о Любу, что замерла у окна, но ничего не сказал, двинулся вдоль по коридору.
Коридор был пустынным. Сон-час, больные - по палатам. Хирург, значит, там наедине с Пашей. Любе вдруг представилась операционная. Столик под яркими лампами, согнутая фигура старого хирурга. Спит сынишка, а душа его, явственно увиделось, висит над столом нежным облачком, и с тельцем её связывает серебристая нить. Душа – живо, доверчиво и с любопытством, без опаски наблюдает за тем, что делает врач...
У Любы вдруг перехватило горло. «Не плачь!» - приказала она себе, но спазм выворачивал горло.
Она ходила вдоль окон, считала: семь шагов туда, семь – обратно. Под пальцами на шее билась жилка. Глаза были сухими.
Потом она сбилась, потеряла счёт времени и молилась, забывая слова и начиная снова и снова. Не заметила, как анестезиолог тенью проскользнул за дверь операционной. Позже, во снах, дверь эта мучила её, вырастая до невероятных размеров, страшная, как плита.
Кто-то проходил мимо, она не различала лиц. Всем существом прислушивалась к тому, что происходило там, за дверью. Машинально опустила руку в карман, и в ладонь легли мягкие Пашины волосики. Она накрепко сжала кулак.
Мысленно представила спящего сына и увидела, что светлое облачко над ним исчезло. Там, за дверью, началось какое-то движение. Она ждала, но дверь всё равно распахнулась неожиданно. Появилась медсестра со скипетром системы в полных руках, следом – анестезиолог, который нес Пашу на руках. Голова сына была густо обмотана бинтом, на нём алело пятно крови. Ручка безжизненно свешивалась, посиневшая. Последним вышел серый, опустошённый хирург.
Люба двинулась за ними, прижимая руки к груди. Операция, сказали ей позже, длилась три часа.
Глава шестая. Побежали дни
Паша слабо дышал и медленно розовел. Синева не хотела уходить, залегла вокруг глаз и плотно сжатого ротика. Люба примостилась на краешке кровати, анестезиолог, которого Роза называла Димкой, сидел рядом на стуле.
Сухощавое лицо его, из-за узкой шапочки, казалось длинным. Заострённый подбородок, оливковая от усталости кожа... Но глаза его, карие, прекрасные – другого слова Люба не смогла бы подобрать, мягко светились. Он говорил негромко:
- Парнишку Бог хранил. Дырочку в кости можно было часами искать – и не найти. А мы ткнули наугад – и попали. А дома ещё в последний момент нашлась вот эта системка с гибкой иглой, иностранная... С дырочкой-то, говорю, шанс - один на тысячу. Будто руку кто навёл... А дозу рассчитал как? Дал наркоз и трясусь: как перенесёт парнишка? Второй такой операции никому не пожелаю. Всё на волоске держалось. Лучше взрослых оперировать... Ну чего ты ревёшь? Хотя теперь, конечно, можно. Да, поплачь...
Соседка тоже часто-часто заморгала глазами и, прерывисто вздохнув, вышла из палаты...
...Хирург рассматривал какие-то таблицы, водрузив локти на стол. Из-под шапочки на висках топорщились седые кудряшки. Совсем домашний добродушный дед, и не было в нём ничего властного и строгого, как показалось было перед операцией. Но всё равно в глубине Любиной души осталась настороженность. Она присела на краешек стула, слушала молча, не перебивая.
- Слух будет, процентов пятьдесят – шестьдесят. Нервный центр в порядке, а проводящего механизма, ну, знаете из школьного курса анатомии – молоточек, наковальня... Этих косточек – нет. Я сформировал барабанную перепонку и слуховой проход, пришлось пересадить кусочек кожи...
Теперь только поняла она, что за повязка у сына на левой руке, выше локтя...
- Будем надеяться, - прикрыв глаза, продолжал врач, - что результаты будут, и слух в прооперирован-ном ухе станет гораздо лучше. Хотя – кто знает...
Побежали дни. Пашка носился по коридору, ходил в гости в соседние палаты. Мать ахала – возвращался с подарками: яблоками, журналами и коробочками из-под лекарств.
Вечерами Люба громко читала сыну сказки. Соседка внимательно слушала, а если надоедало, снимала «совиные» очки, отключала слуховой аппарат, и вскоре уже похрапывала, отвернувшись к стенке. Или, напротив, ничего не отключала, а доставала сумочку с косметикой, зеркальце, и вскоре оживлённо беседовала с одним из полосато-пижамных мужчин в коридоре. Все они казались Любе на одно лицо, она никогда не отвечала на их попытки завязать знакомство.
Но когда в палату, немного сутулясь, заходил худощавый Дмитрий, щёки её слегка краснели, и соседка быстро приметила Любино смятение:
- Вот что значит – внимание! За собою следить начала, волосы в порядок привела – ах! Богатые, густые, блестят... Вскружила голову мужику…
- Нет, нет…- вздыхала Люба, - При чём тут я? Он о Паше узнавал.
Со временем анестезиолог стал заглядывать всё реже, и соседка угомонилась.
Наконец наступил день выписки. Соседка даже всплакнула на прощанье, провожая их с Пашей.
Глава седьмая. Дома
А родной дом в посёлке встретил Любу с сыном темнотой зашторенных окон, запахом пыли и волглого белья.
Муж суетливо растопил печь, а после обеда торопливо собрался и уехал, как будто сбросил с плеч невидимый груз. Он не хотел признаться ни себе, ни жене, что дом, оставленный хозяйкой, держал его: не хотелось ни двигаться, ни ехать к друзьям. Он, приходя с работы, протапливал печь, перекусывал наскоро, часами лежал на кровати. Устав от мельтешения старенького, чёрно-белого телевизора засыпал... Дни были одинаковыми.
Теперь, когда комнаты будто осветились изнутри: хлопочет жена, топает и щебечет сын, дом разжал не-видимые цапки и выпустил его – лети.
Вечером муж сказал Любе мимоходом:
- Я не знал, что мне будет так... - он подбирал слово, - так... пусто...
Он был несколько дней растерянно-нежным с женой, словно не мог окончательно поверить, что она рядом и никуда не денется. Но понемногу успокоился и погрузился с головой в свои, для него одного важные и неотложные дела.
Люба вышла на работу, Пашка отправился в садик, жизнь вошла в привычную колею.
Изредка, вспоминая больницу, острую короткую радость при встречах с Дмитрием, Люба вздыхала. Но ничего не было и быть не могло, и она смирилась с этим... Но если бы не сын, жизнь семейная стала бы невыносимо тоскливой.
Поэтому через месяц, когда Люба поняла, что беременна, она очень обрадовалась. Следом, тут же, нахлынули тревоги и волнения: вдруг и у этого ребёночка случится какое-нибудь отклонение? Но решила: будь что будет.
Муж отреагировал так:
- Решай сама.
Съездил куда-то, скорее всего – к родной тётке, потому что объявил с её, абсолютно узнаваемыми интонациями:
- Рожай, чего уж там. Пашке с братиком веселее будет.
Любины страхи оказались напрасными. Дочь родилась совершенно здоровой.
Глава восьмая. Первоклассник
Иришке было полтора года, когда брат её пошёл в первый класс.
Высокая, темноволосая, с бледным лицом, на котором горели синие учительские очи, Елена Ивановна возвышалась над морем беспрерывно движущихся бантов, букетов, стриженых затылков.
Ученики галдели, ухала из динамиков музыка. Пашу Елена Ивановна крепко держала за руку, он стоял смирно, только смотрел по сторонам серыми глазищами и прижимал к груди букет красных георгинов.
В классе ему отвели место на первой парте, у окна. Он напряжённо, приоткрыв рот, всматривался в лицо учительницы, переводил взгляд на её руки: пальцы то взмахивали янтарно-прозрачной указкой, то, с ловкостью фокусника, раскрывали веер ярких картинок. Обильный, красочный поток хлынул в глаза, сопровождаемый прерывистым гулом.
Так чувствует себя человек, который выучил язык по учебникам и пластинкам, и вдруг попал на иноземный базар. Он ошарашен пестротою товаров, и ещё – невнятностью знакомой вроде бы речи. Он различает отдельные слова, но скорость... интонации.. Слова сливаются в длинные фразы, набегают друг на друга... Он силится что-то понять, и не может.
Паша крутил головой, удивлённо оглядывался, когда все говорили хором… Он не сердился, не плакал от бессилия, хотя мало что понимал, особенно в первые дни, просто уставал и после занятий спешил к маме.
Люба готовила обед, укладывала Иришку в коляску и отправлялась встречать сына. Он шёл по обочине, усыпанной листьями, один, маленький, с непомерно большим ранцем.
Увидев маму, бежал, и ранец подпрыгивал за спиной. С разбегу прижимался к Любе, косился на спящую сестрёнку.
Иришку он воспринимал сначала как досадное, но неизбежное осложнение в жизни, как преграду на пути к безраздельному владению мамой, помеху в их уютном мире. Но понемногу привык, разговаривал с маленькой, и та улыбалась ему, таращила большие, как у брата, голубые глаза...
На первом родительском собрании Елена Ивановна, отпустив мам и пап, осталась с Любой в пустом классе. Привыкшая говорить много и легко, она в этот раз с трудом подбирала слова, и, похоже, её мучило чувство вины. Она говорила так, как будто каялась:
- Знаете, я привыкла, даже против воли, делить детей на умных и несколько отсталых, слабеньких. Они обычно отсиживают урок за уроком, отдачи от них – никакой, лишь бы не мешали. Часто домашние задания у них в полном порядке – родители стараются, если не хотят, чтобы ребёнка отправили в спецшколу...
Елена Ивановна опустила глаза и продолжала:
- Знаете, я Павлика, поначалу, тоже занесла было в этот разряд. А потом... Знаете, на уроках его взгляд стал беспокоить меня. У отсталых детей взгляд туск-лый, отрешённый, а Павлик смотрит так ясно, так внимательно, он так пытается понять...
Елена Ивановна вздохнула, выпрямилась, словно освободилась от чего-то:
- Он так радовался, когда я проговаривала что-то не торопясь, раздельно, и он очень старается, я вижу. Я теперь стала вести уроки с обязательной оглядкой на него...
- Он к вам очень привязался, - откликнулась Люба, - открытку недавно рисовал весь вечер…
- Да, спасибо, он подарил сегодня утром.… Не переживайте, я знаю, он будет не последним учеником в классе…
Глава девятая. Обиды
Пашка, Паша.… Ну как его убережёшь от этого?
Люба шла мимо горки, на которой возилась ребятня, издали видела сына. Он не услышал предостерегающего крика, и пацан на фанерке, съезжая, врезался в него, оба покатились кубарем.
- Ты что! – крик Пашки.
- Глушня! Урод! – это пацан.
Впрочем, быстро помирились. Нет, Пашка не обижается надолго. Позовут – снова бежит играть. Да и мальчишки это так, не со зла. Но всё равно таких детей обижать – грех.
Нынче летом, вспомнилось вдруг, был случай. Приехали в гости к бабушке, а Любин брат зря обидел сына. Выбросил какую-то железяку в тележку с мусором, а Паша – нашёл. Брат:
- Ах ты, воришка! Положи на место, нечего чужое брать!
Пашка прибежал к матери, губы дёргаются:
- Дядя сказал, что я железку – своровал!..
Люба не успела с братом поговорить. Тот спешно уехал на покос, да не менее быстро и вернулся. Покусали травяные осы, одна цапнула за губу, щёку разволокло. Приехал, и слова сказать не может.
Пашка, у которого слёзы ещё не успели высохнуть, прошептал на ухо матери:
- Его Боженька наказал.
Слова эти, конечно, были не на пустом месте. Примерно за месяц до этого Люба крестила сына и дочь в местной церкви, и вечерами читала Паше «Библию для детей». Слушал с живейшим интересом, и с тех пор мог вдруг сказать неожиданные вещи.
Упал с велосипеда, ободрал локти и колено, и, после подвываний, пока зелёнкой раны мазали, вдруг выдал:
- Мам, я ж мог совсем разбиться. Это меня Ангел-хранитель спас.
Ещё больше удивил Любу, когда однажды долго-долго смотрел на старинную икону Вседержителя на стене в кухне, а потом:
- Мама, Он всегда по-разному смотрит. Если я сердитый, злюсь на кого-нибудь, Он глядит строго, я даже смотреть на Него боюсь. А когда молюсь перед сном, Он – ласковый, добрый – добрый...
Глава десятая. Чаепитие
В старшую школу Паша перешёл с твёрдыми четвёрками, с тройкой только по русскому. В первосентябрьские дни он снова очутился в невнятной суете, похожей на ту, четырёхгодичной давности. Замелькали незнакомые лица, полилась торопливая разноголосая речь. Но в этот раз было легче. Рядом были знакомые-перезнакомые одноклассники, которым тоже было трудно. Все были растеряны, приспосабливались к новым учителям.
Математик только ругался оглушительно, а вот объяснял – бубня себе под нос, и так постукивал мелом по доске, что тот крошился в его твёрдых пальцах. Учитель откидывал седую прядь, и Паша робко смотрел на его квадратное, недоброе, так ему казалось, лицо. На самом деле математик не был злым, и Паша вскоре понял это.
Историчка, рыжая, стремительная, говорила громко, но быстро, нагромождая одну блестящую мысль на другую, не угнаться. Дети на её уроках быстро уставали, отключались, а она не видела пустых глаз, она реагировала только на шум, и пресекала его немедленно, бросаясь на нарушителя, как оса на муху.
Учительница географии, тяжёлая, в сиреневой вязаной кофте и с гладкими волосами, собранными в тугой узел на затылке, обладала тихим шелестящим голосом, и Паша глядел на неё, как на рыбу в аквариуме.
Радовался он только урокам русского языка и литературы. На них он редко получал четвёрки, но величавая, с певучим глубоким голосом Клавдия Владимировна хвалила его. Повезло, что она оказалась Пашиным классным руководителем...
Год был трудным, но подошёл к концу. Было объявлено чаепитие, принаряженный сын убежал в школу.
Люба опоздала. На столе валялись конфетные обёртки, стояли тарелки с обломками печенья, чашки с недопитым чаем.
Родителей пришло немного, они сидели стеснительной кучкой в углу. Дети же давали представление. Девочки исполнили танец под магнитофон, спели. Объявили конкурс… Люба поглядывала на сына. Он сиял. Ему было так хорошо, а у Любы вдруг комок подкатил к горлу. Почему она решила, что он – одинок, и будет вечно нуждаться в её помощи и защите?
Паша хлопал в ладоши, она поймала его счастливый взгляд, мотнула головой на дверь: «Я пойду?». Он радостно кивнул.
Люба вышла немного растерянная. И по дороге, и дома какая-то невнятная мысль не давала ей покоя.
Появился утомлённо-довольный Паша.
- Что-то я устал, - выдохнул он и прижался к матери. Она обняла сына, и они долго сидели молча.
Вечером, засыпая, Люба увидела вдруг: с детства, безрадостного, так как отец пил, душу её как бы окружала защитная оболочка. Она хранила от потрясений и обид, но и не давала выйти навстречу миру. Даже мужа Люба не захотела включить в свою обособленную сферу, и бессознательно страдала от этого. И вот родился сын…. Он стал частью её души, и думалось, что она – единственный проводник между ним и враждебным миром вокруг. И так будет всю жизнь.… Ведь он так слаб, беспомощнее многих обычных детей...
А потом всё стало переворачиваться, как в песочных часах. Сын в своей доверчивости мудрее её, матери. Он летит навстречу миру, в котором люди из дальних становятся близкими, он открывает его и для себя, и заново - для других.
Может, с детьми всегда так? Защитная оболочка стала расширяться, много людей вобрала в себя, а с рождением дочки и вовсе стала сквозной….
Оболочка эта – словно кокон для бабочки. И теперь он стал мал. Пора, пора, наконец, расправить крылья, услышать, как они шелестят!
А муж… Он любит их по-своему, а в дочери просто души не чает. Он изменился, и отношения между ним и Любой стали другими. Он стал уравновешеннее и мягче, она стала более спокойной и открытой, пришло ощущение семьи.
… Да, та девочка, с воротничком вышивки ришелье... Паша сказал по секрету, что она ему нравится. Неужто, когда он вырастет... И такая вот девчушка не побоится связать с ним свою судьбу?! Ведь в классе его воспринимают как обычного ребёнка, и друзьям плевать, какие у него уши.
Ей, Любе, не помешать бы ему своими тревогами, чтобы защитный колпак не стал тюрьмой… И побольше доверять Богу…
Летом вот сын собрался ехать в лагерь, и, похоже, зря она боится, что его кто-нибудь обидит. У Паши складывается своя судьба. А страхи – от маловерия. Пашка вон, непоколебимо верит в своего Ангела-хранителя, да и не чувствуется разве, что над каждым человеком, а над детьми особенно – шелест ангельских крыльев?..
Вспомнился вдруг недавний разговор:
- Клавдия Владимировна, - начал сын, - задала ма-ленькие сочинения. На тему, какая главная мечта. Ну, там у нас писали: «хочу велосипед с моторчиком», девчонки – «сережки с камешками», одна девочка - «чтобы папа перестал пить», а я написал: «когда жизнь закончится, попасть в Рай».
- А что… Клавдия Владимировна…?
- Мой листок долго в руках держала, я видел. По-том, когда вслух читала, сказала, что и такая мечта может быть. Только я хочу, чтобы я там не один был, а мы все вместе: ты, папа, Ирка и бабушка…
«Почему так трудно к нам приходит вера? - думала Люба, - Надо доверять Богу, благодарить за всё, что бы ни случилось…. За всё, за всё – благодарить!».
… Она поднялась, нащупала мохеровые тапочки, щёлкнула выключателем. Оранжевый круг мягко лёг на колени, осветил коврик на полу…