«Сестрениц» тёти Любы Катёна узнала сразу – она их уже видела на фотографиях в семейном альбоме. Вот они на фото втроём – маленькая тётя Люба со значком октябренка, тётя Маша – с пионерским галстуком. Фото чёрно-белое, а галстук – красный. Это старшая, Клава, раскрасила красными чернилами. Она на фото совсем большая. Кстати, это была последняя фотография в альбоме. Однажды, когда Катёна рассматривала фотоальбом в очередной раз, ей в голову пришла мысль. И Катя не замедлила поделиться этой мыслью с тётей Любой: «Как будто на этой фотке жизнь «бац» и закончилась». Тётя Люба забрала альбом и долго-долго, как показалось Катёне, рассматривала «последнюю» фотографию. А потом сказала: «Нет, Катён: «Бац» - и началась другая». Фотографией увлекался отец, дед Гаврила.
- О! Вот и наша сказочница пришла! – тётя Клава, как две капли воды похожая на Любашу, только старше и толще, отобрала Катёну у сестры. Тётя Люба почему-то на крылечке сгребла Катю в охапку и внесла в дом на руках, как маленькую. Раньше она никогда так не делала – они всегда были просто «рядышком». Для чего-то это было надо. Пришлось терпеть.
- Пушинка. Кожа да кости. За ночь не откормим.
Катёну водрузили на табурет в центре кухни, и теперь все присутствующие ее разглядывали. А Катёна разглядывала присутствующих.
- Будем знакомы, Катя. Меня зовут Маша. Можно Муся. Без всяких «тёть», договорились? А это мой муж – Кирилл, - и кивнула в сторону худого брюнета, очень похожего на мушкетера из кино, и мушкетер Кирилл приветливо помахал Катёне рукой.
Маша была полная противоположность дородным тёте Клаве и тёте Любе: невысокая и худощавая, крашеные в красноватый цвет волосы острижены по-модному коротко. Маша протянула для приветствия руку, похожую на воробьиную лапку, с такими же тоненькими косточками и выделяющимися шишечками суставов. Рука Маши была унизана браслетами, а пальцы – кольцами… и еще пальцы Маши почти все были заклеены белым пластырем.
- Ты это чё, Манюня? – похоже, Любаша только сейчас увидела «боевые» руки своей сестры.
- А это всегда бывает, когда руки не из того месту растут, - хохотнула Клава, - это ж она мне торговать подсобляла так, да с непривычки покалечилась. Кости прятали.
- А для чего кости прячут? – вопрос у Катёны выскочил «сам по себе», и она наконец-то села на табурет – чего стоять, как ёлке.
- А для того, - сказал дядя Иван, - а для того, - повторил дядя Иван, поднимаясь с табурета, - чтобы они не торчали!
Тут он резко шагнул в сторону своей жены, тёти Клавы, и ухватил ее за бок:
- Вот тут кости хорошо спрятаны, и я за жену не боюсь: ходит – не гремит, падает – не калечится. Опять же в реку, в воду холодную, поперёд всех сигает. И тебе, Катён, кости припрятать бы не мешало.
Под всеобщий хохот он получил-таки по рукам от тёти Клавы. Мушкетёр вдруг вскочил: «Я сейчас» и скрылся в дверях, ведущих в комнаты. Он вышел с огромным свертком, перевязанным розовой шелковой лентой:
- Разворачивай, Катюха!
Наверное, такими огромными игрушки не бывают. Нет, бывают! Бывают, потому что есть. Теперь у Катёны есть кукла – ростом чуть выше Катиного пояса. Кукла с большими небесно-голубыми глазами, которые открываются и закрываются. Кукла с длинными волосами, в которые можно вплетать ленты. В сарафане и белых сандалиях.
- Это – мне?! – и, не дожидаясь ответа, Катёна обняла куклу что было сил. От волос новой дочки пахло Машиными духами. Теперь Катёна точно знала, как зовут куклу.
- Ну, чего расселись-то? – тётя Клава вытерла фартуком отчего-то вдруг побежавшие по щекам слёзы, - Марш к Синельниковым – там порося колют, спомогните забить. – Это она дяде Ивану и мушкетёру-Кириллу.
- Можно я тоже до Наташи схожу? – Катёне очень хотелось, чтобы кукла Маша подышала свежим деревенским воздухом. Ей, наверное, было темно и душно в коробке. Да и дорога к новой маме у куклы была неблизкой. И совсем-совсем чуть-чуть Катёне хотелось похвастаться подарком перед деревенскими друзьями.
Синельниковы жили напротив дома деда Гаврилы и бабы Матрёны. Несколько шагов. Их было достаточно для того, чтобы Катёна сообщила Кириллу о его сходстве с мушкетером, и засыпала вопросами дядю Ивана:
- А чем порося колют? Для чего его забивают?
- Шпагами, разумеется, - весело сказал Кирилл, завернул края панамы, и, подняв сухой кленовый пруток, сделал несколько выпадов – точь-в-точь мушкетер со шпагой. На последнем выпаде «шпага» уперлась в живот грузного дяди Ивана. Тот добродушно рассмеялся:
- Вот я сейчас кого-то городского по-нашенски, по-богатырски… Катён, ты мясо ешь? И я ем. А оно не на дереве растет. Поросят откармливают на убой. Понятно?
- Понятно, - протянула Катёна, - только тогда правильней будет сказать «убивают». «Забивают» - звучит жестоко.
- У-у, - как-то непонятно «прогудел» мушкетер Кирилл и во двор они вошли молча.
У Синельниковых во дворе было шумно - свинью уже "забили". Дед Гаврила в штанах, похожих на солдатские, кирзовых сапогах и в рубахе нараспашку стоял с топором над большой тушей, лежащей на брезентовом полотне. На брезенте тут и там багровели какие-то пятна.
На бревне у забора восседала уже знакомая Катёне по картошке и пряткам компания. Гуля, Ната и деревенская Катя сразу же бросились знакомиться с Катёниной дочкой Машей: «Твоя?!». «Моя!» - с гордостью сказала Катёна. А мальчишки даже с места не тронулись – будто приросли к этому бревну.
- Садись в очередь. Крайней будешь. – сказал Санька.
- А за чем очередь?
- Ну ты… городская… - разочарованно протянул Санька.
- По уху они, Катёна, хотят, - на полном серьёзе сказал дядя Иван, - вот и сидят в очереди. Ушей сколько? Два? Два. Значит, по уху не получится. – дядя Иван оглядел задумчиво тушу и добавил:
- Значит, придется делить.
Катёна глянула на лопоухого Санька и без тревоги подёргала себя за серёжки в мочках ушей: очередная дядь Ванина шутка. И загадка. Значит, разгадка где-то близко.
Разгадка не заставила себя ждать. Подскочил Ильдар – всё-таки не прирос к бревну:
- Уши палят, ребя!
Дядя Иван достал из кармана нож-складешок, разделил опаленные свиные уши так, чтобы досталось каждому из очереди.
Катёна оглядела сосредоточенно жующих друзей: «наверное, это и вправду вкусно», и осторожно, с краешку, откусила кусочек…
- Мам, не теряй нас – мы на зады, - крикнула Наташка в открытое настежь окно, за которым что-то гремело и позвякивало – там, видимо, у Синельниковых была кухня. – Айда на зады, там у нас штаб. – это уже она Катёне.
«Штаб» располагался под навесом старого сарая. Штабная мебель – старый табурет, на котором стояла кукольная посудка. Стульчиками служили деревянные чурочки. В штабе был и диван – покосившаяся колченогая скамья, на которой лежал старый, весь в заплатах, матрац. Новые друзья в знак доверия сразу же продемонстрировали Катёне тайник: вкопанную в землю большую жестяную банку, которую прикрывала погнутая крышка, без «держалки», от алюминиевой кастрюли. Содержимое тайника – очки без стёкол, футляр от губной помады, железные шарики от подшипников и много других интересных вещиц, - было торжественно извлечено и разложено на столе-табурете. Но рассмотреть клад Катёне не удалось: из узкой лазейки под сараем, сплющившись, будто белка-летяга, выталкивал жирное тело громадный тигрокот.
- Вахлак…- полушёпотом сказал Санька, - это его зовут так, - добавил, отвечая на вопрошающий взгляд Катёны, - ворюга и прохиндей, но знатный крысолов. Ничейный, сам кормится.
Тигрокот наконец-то явился во всей красе: ржаво-рыжий, даже с какой-то краснотой, глаза и те какого-то кирпичного цвета. Сел и зевнул – широко и сладко, и тут же припал к земле, сплющившись еще больше, чем тогда, когда лез в узкий лаз. Прежде чем ребята сообразили, что к чему, Вахлак уже был у Наташкиного забора, а под ним трепыхался белый голубь…
- Ой, что теперь будет…- с ужасом в голосе прошептала Наташа, - это же со Степановской голубятни. Степан его убьёт. А может, он еще живой?
- Окружаем! – принял решение Санька.
Кот метнулся с добычей туда, метнулся сюда – и, поняв, что попал в окружение, угрожающе завыл. Но Санька храбро прижал Вахлака за шкирку к земле, и, разжав челюсти, извлек птицу: белая головка бессильно свесилась набок, а с шеи на траву по кипенно-белым перьям крупными спелыми ягодами скатывались алые капли. Голубь уже не бил крыльями, но был еще жив. Он спокойно и печально посмотрел на своих спасителей, и медленно закрыл глаза. Теперь он был мёртв.
Деревенская Катя сорвала лист лопуха, завернула голубя и положила его на руку, будто младенца. У забора сидел сердитый и взъерошенный Вахлак. Санька предложил:
- Давайте вернём…
- Ага: котяра сейчас уволочёт его куда-нибудь, а потом по перьям этот ваш Степан узнает, что голубя больше нет. И на кого он подумает? Не на тебя же, - сказала Катёна, и почувствовала, как крепнет и растет уважение к ее персоне. И добавила:
- Давайте лучше его похороним… Как человека.
Идея была принята и одобрена. Все сразу же занялись подготовкой к печальному мероприятию. Две Кати убрали клад обратно в тайник и уложили птицу на табурет. Ильдар с Гулей за сараями вырыли совочком глубокую ямку. Вовка под Наташкиным наблюдением драл у забора лопухи и еще какие-то меленькие цветочки, а Санька читал обиженно отвернувшемуся к забору Вахлаку нравоучения.
Наконец все собрались вместе, в штабе.
- Ну, и?.. – сказал Санька, и компания вопрошающе посмотрела на Катёну.
- А дальше…- и тут в голове Катёны возникла странная картинка: день, а в баб Таниной комнате горит свет, и шторки занавешены. В комнате наискось стоит красная коробка, открытая, а в коробке, словно кукла, лежит мама. «Мама спит!» - чужим, незнакомым голосом говорит папа, а баба Таня отчего-то плачет. Заходят и выходят люди, знакомые и незнакомые. Катёна хочет подойти и разбудить маму – день, а она спит, и все из-за этого плачут. Но она сидит у папы на коленях, а папа держит Катёну так крепко, что она и пошевелиться не может.
- А дальше мы должны завернуть голубя в лопухи, как будто это его гроб, потом мы должны плакать, а потом встать как будто в очередь, Санька как самый старший понесет голубя к могиле, а мы пойдем за ним.
- А мне плакать не хочется, - сказала Наташа.
- И мне тоже, - Катёна на мгновение задумалась: значит, без слёз обойдемся.
Похоронная процессия старалась двигаться как можно медленно. Когда птичка была уложена в ямку на лопухи, у Катёны в голове снова что-то вспомнилось:
- Теперь мы должны сказать какие-то хорошие слова об этом голубе.
Вовка сразу же сказал, что голубь был «хороший, белый и красивый», а Санька вспомнил, что на похоронах деда пели песни – может, и сейчас следовало бы спеть какую-нибудь песню. А потом добавил, что может спеть только отцовскую: «Черный во-о-рон, что ж ты вьёшься…». Но она не совсем про голубя. Совсем не про голубя.
- Сейчас каждый должен бросить по горсти земли, а потом мы его закопаем.
Потом все дружно ладошками трамбовали холмик над могилкой голубя, а умный Санёк связывал черешками подорожника крест из сухих прутиков. Из меленьких цветочков Гуля сплела венок и надела его на крест. Всё было так по-настоящему! Перепачканные и торжественно-печальные, друзья вернулись в штаб. Смеркалось.