Селенье Дуровка, славилась еще со Петровских времен, где от чипца самой Ерофимы Жукиной отпал громадный шкраб охинского камня.
Его прозвали тогда "люстарь", в честь её дочки Люстры Жукиной, по паньке.
Стояла тогда, как шас вижу, ласковая, не на то слово приматная, но окладная в ту пору изрядная погода.
Козы, как влитые мотылялись по прищепам ухатых травчатых сопаток, лощёнки хмурых отважных гнедых, ёрзали пробродами пашни, а молодые пискли хватали проезжих удальцов за подпояску и тянули в речку купаться.
Холодненькие воды на то бурлящей речушки, уносили было стаи жирных селедок в ту пучину течений, прихватывая разноцветенькие ленточки, заигравшихся, как в сказке девиц, и проникали сквозь соленую гору Шурук, прямо в острожек добычи славного камня "люстарь".
Сковчи, долбачей и нырятелей за камнями, стояли поодаль от горы Шурук сгорблеными свалеными шатрами, а сами искатели, плавились на чернушном берегу, рассыхаясь от прогарклого загара и дремая от честного слова, - выпитого некторного напитка, коего всегда было и всегда теребило от него не по-мере строптиво и на глухо, что являло место представить ужасную прикартину с повальным исчислом кладоискателей.
Люстра, прохаживалась по горизонту, оконтованного забитого участка, застолбённого её хитрющей маменькой, и жалась по-ближе к соленой горе, дабы от жары не свихнуться совсем и успеть перепроверить, как работают камнеискатели ихние.
Увидев такую повальную панораму, Люстра не рехнулась, а начала было так громко раздирающе орать, что попросыпались бухом все, и даже не все, и не те кто не спал, и не ел с утра, а другие и по-очереди.
Пронаблюдав за принятыми заного браться за копания сих откапывателей, Люстра набрала камней и пошла купить себе лузги, хотябы пощелкать чтоб в тухле на лавке, перед вишенкой.
Солнце попыталось осесть на ужин, и голубой месяц зачертил пламенное от млечных звезд каменное небо.
Совы, как сейчас помню, надрались тогда черемши с лунных озер и понеслись щеголять полевых пернатых извращенцев, лакомясь и состязаясь, кто больше мышатых съест.